нию с Раскольниковым. Петр Верховенский на все способен, он считает все дозволенный во имя своей "идеи". Для него не существует уже человека, и он сам не человек. Мы выходим уже из человеческого царства в какую-то жуткую нечеловеческую стихию. Одержимость идеей революционного социализма в своих окончательных результатах ведет к бесчеловечности. Происходит нравственная идиотизация человеческой природы, теряется всякий критерий добра и зла. Образуется жуткая атмосфера, насыщенная кровью и убийством. Мы любим предсказания Нострадамусов, расплывчатые и неясные, а вот абсолютные пророчества собственных Кассандр слышать не хотим. Воистину нет пророков в своем отечестве - одни вожди. Оттого и живем по-шигалевски... Достоевский первый узнал неотвратимые последствия известного рода идей. Он глубже видел, чем Вл. Соловьев, который острил о русских нигилистах, приписывая им формулу: человек произошел от обезьяны, поэтому будем любить друг друга. Нет, уж если человек не образ и подобие Божие, а образ и подобие обезьянье, то любить друг друга не будут, то будут истреблять друг друга, то разрешат себе всякое убийство и всякую жестокость. Достоевский предвидел торжество не только шигалевщины, но и смердяковщины. Он знал, что подымется в России лакей и в час великой опасности скажет: "Я всю Россию ненавижу". Лакей Смердяков был у нас одним из первых интернационалистов, и весь наш интернационализм получил смердяковскую прививку. Иван Карамазов и Смердяков - два явления русского нигилизма, две стороны одной и той же сущности. Иван - философское явление нигилизма; Смердяков - низкое, лакейское его явление. Иван Карамазов на вершине умственной жизни должен породить Смердякова в низинах жизни. Достоевский предвидел, что Смердяков возненавидит Ивана, обучившего его атеизму и нигилизму. И это разыгрывается в наши дни между "народом" и "интеллигенцией". Само желание облегчить страдания народа было праведно, и в нем мог обнаружиться дух христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и подмены, положенных в основу русской революционной морали, антихристовых соблазнов этой революционной морали русской интеллигенции. Заметил это Достоевский... Достоевский раскрыл, что природа русского человека является благоприятной почвой для антихристовых соблазнов. И это было настоящим открытием, которое и сделало Достоевского провидцем и пророком русской революции. Ему дано было внутреннее видение и видение духовной сущности русской революции и революционеров. Русские революционеры, апокалиптики и нигилисты по своей природе, пошли за соблазнами антихриста, который хочет осчастливить людей, и должны были привести соблазненный ими народ к той революции, которая нанесла страшную рану России и превратила русскую жизнь в ад. Достоевский понял, что в социализме антихристов дух прельщает человека обличьем добра и человеколюбия. И он же понял, что русский человек легче, чем человек западный, идет за этим соблазном. Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он понял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют не человеческие духи. Он предвидел неизбежность беснования в революции. И еще он углядел многое другое: не только бесчестье, но и сентиментальность русских революционеров; и еще - роль в революции "чистых мошенников"; и еще - "опасность" великодушия, милосердия, стыда - "стыда собственного мнения" - для бесовщины. Перечисленное и есть основные компоненты революционного сознания. Но главная - омассовление: "Ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове..." А визионерство "Бесов"? А "мы пустим пьянство, сплетни, донос"? А "мы каждого гения потушим в младенчестве"? А "не будет желаний"? А "все к одному знаменателю"? А "пустим судорогу"? А "социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности, затем следуют чистые мошенники"? А "он у меня в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален"? А"пролитою кровью, как одним узлом, свяжете"? А "одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми"? А "если бы возможно было половину перевешать, я бы очень был рад, остальное пойдет в материал и составит новый народ"? А "ничего нет лучше вот этакого первоначального образования. Самые восприимчивые люди выходят. Грамотностью только раздразнишь, раздражишь. На них-то и славно действовать. Матерьял!"? А "все начнут истреблять друга друга, предания не уцелеют. Капиталы и состояния лопнут, и потом, с обезумевшим после года бунта населением, разом ввести республику, коммунизм и социализм... Если же не согласятся - опять резать их будут, и тем лучше"? А "уничтожить общественное мнение - так не то что ничего больше не будет, а и то, что есть, исчезнет"? А "еще много тысяч предстоит Шатовых"? Говорят, настольной книгой Сталина был Князь Макиавелли. А может быть, все же Бесы Достоевского?.. А это - из Сна смешного человека - "но чувство самосохранения стало быстро ослабевать..."? А это: "Самоубийцы явятся толпами, а не так, как теперь по углам; люди будут сходиться массами, схватываясь и истребляя себя все вдруг тысячами, каким-нибудь новым способом, открытым им вместе со всеми открытиями"? Разве вся история XX века - не это "ослабление" и не это массовое самоубийство? Бесовство, говорил нам Достоевский, - это стремление к достижению личных целей любой ценой, прикрываемое "высокой" демагогией о светлом грядущем всех людей (тех самых, жизнь которых потом и входит в эту страшную плату - любой ценой). В Бесах Достоевский поставил на одну доску людей разных, очень разных - от Утина до Маркса, от Чернышевского до Петрашевского, от Бакунина до Нечаева, и всех их нарек бесами. Но так уж он был не прав в уравнивании? Ведь бесами оказались не столько даже исполнители, убийцы, сколько провокаторы, спровоцировавшие народ на уничтожение вековечной культуры. Достоевский нутром чуял смертельную опасность шигалевщины, в каком бы облике она ни выступала, и высвечивал все ее оттенки, ее самые слабые, почти "невинные" проявления, заразность самых незначительных ее количеств. "Вся жизненная тайна на двух печатных листах умещается", - язвил Федор Михайлович, как бы имея в виду Манифест Коммунистической партии Маркса. Не могу согласиться с высокочтимым Юрием Федоровичем Карякиным, когда он ранжирует провокаторов по степени их бесовства и акцентирует тенденциозность и исступленность Достоевского. Да, бесовство - разное, только вот результат всегда один... Революция потому и произошла в России, что Ленину предшествовало слишком уж много разных народных печальников, жирно унавозивших почву... Слишком много было у нас "инженеров человеческих душ", горевших нетерпением и звавших народ не к труду, а к топору. Можно говорить о тенденциозности и исступленности Достоевского, но это исступленность культуры, изобличающей фанатизм и экстремизм. С другой стороны, Ю. Ф. Карякин излишне расширяет понятие бесовства, неоправданно пытаясь распространить его на всех героев Достоевского. Да, при желании бесов можно найти везде (даже в Алеше "бесенок сидит"), но я бы не стал смешивать слабости с бесчеловечностью: одержимость сатанинской "идеей", зараженных "трихинами" красных бесов, доконавших "великого и милого нашего больного" - Россию, с человеческими слабостями. Да, бесы всегда владели этой страной, но доконали ее преступные "изгнатели", вселившиеся в большое больное тело и выдавшие революционную эйфорию за излечение. Я хотел поставить вопрос, и сколько возможно яснее, в форме романа, дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны - не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе под конец нечаевцев? Даже будучи членом кружка Петрашевского, Достоевский не разделял ни фурьеристских взглядов, ни социалистических идей. Мемуаристы (С. Д. Яновский, А. П. Милюков, П. П. Семенов-Тян-Шанский) вспоминали, что и тогда в основание грядущего общества он клал заповеди Евангелия, а не фаланстеры. Изучая Оуэна, Кабе, Фурье и Прудона, он не верил в возможность практического осуществления их планов. Соглашаясь с благородством целей, он считал их только честными фантазерами. Он говорил, что жизнь в икарийской коммуне или фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги. Ему не пришлось менять взглядов, ибо он никогда не был революционером, но, как человек чувства, восставал против насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными. Когда речь заходила об эмансипации женщин, Достоевский говорил: желать-то мало ли чего можно, но вот в чем дело, не будет ли от такой эмансипации самой женщине хуже и тяжелее? Я думаю, что да! В сущности, Бесы - итог мифа о Прометее: расплата за попытку вмешательства в вечную суть вещей. Комментирует Вяч. Иванов: "Есть святотатство и жестокость в насильственном низведении, исхищении совершенной Идеи из покоища истинного бытия в быстрину алчущего..." Суть бесовства - в отсутствии чувства трагичности, в чисто "пищеварительной" философии жвачного быдла. Достоевский и Христа принимает прежде всего потому, что он - единственное существо, познавшее все глубины человеческого трагизма: "Вот почему Достоевский, вся жизнь которого была Голгофой, мог в своей философии исходить только из Христа. Нет другой подлинной философии и подлинной мистики трагизма". Суть бесовщины - противоприродность, античеловечность, вопрекижизненность: Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим живым путем до конца, само собою обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: "безобразия одни в ней да глупости" - и все одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, - зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется!.. С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и все на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительно, и думать не надо! Посетив заседание конгресса социалистов в Женеве, Достоевский писал Майкову: Я в жизни не только не видывал и не слыхивал подобной бестолковщины, но и не предполагал, чтоб люди были способны на такие глупости... Начали с предложения вотировать, что не нужно больших монархий и все поделать маленькие, потом, что не нужно веры и т. д. Это было 4 дня крику и ругательств. Главная черта бесов - бездарность. Бездарность, самозванство, пустозвонство. Достоевский предупреждал и об этом. Но даже и сегодня - уже не после предупреждений - после реальной и всем знакомой череды "градоначальников", после визуализации "святая святых" - "эпохальных" съездов, после ежевечернего словоговорения, после потоков дури - отсутствие реакции. Так что и Достоевский ошибся: бесы - не шигалевы-верховенские, бесовщина - глубже... Критикуя веру Белинского в нравственность социализма, Достоевский обвинял его в отсутствии основ безличностной нравственности. Нравственность неотделима от свободы. Отрицание личности есть отрицание свободы. Социализм разрушает свободу личности, писал Достоевский в Дневнике писателя. Достоевский не предписывал и не отвечал на вопрос "Что делать?". Он вообще не любил рецептов. Он доверял человеку и не желал насиловать его волю навязанными извне решениями. Он требовал лишь одного - поступать по совести и в спонтанности личностного волеизъявления видел грядущий порядок. Я не хочу такого общества научного, где бы я не мог делать зла, а такого именно, чтоб я мог делать всякое зло, но не хотел его делать сам. Вы с вашим позитивизмом только головы рубили и еще хотите рубить. Социальные надежды Достоевского, как всех гуманистов, не приемлющих насилия, связаны не с внешним, а с внутренним: с духом, культурой, нравственным идеалом. Человеку необходимы не сладкие, убаюкивающие утопии, игнорирующие человеческие качества, человеку необходимы защита и развитие личностного начала. Вслед за Гоголем Достоевский видел спасение в личностном переустройстве души. Вместо бунта, ломки - "смирись, гордый человек, сломи свою гордость, смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве". Не перепогань, а - потрудись! Бесы требовали: бунтуй, ломай, грабь! Гоголь, Достоевский, Толстой - все "архискверные" - требовали внутреннего переустройства, внутренней свободы, личного примера. Прежде чем проповедовать людям: "как им быть, - читаем в Дневнике писателя, - покажите это на себе". Таков урок, отвергаемый всеми бесами: бывшими, настоящими и грядущими... Во всех своих произведениях Достоевский ограждает человека от гнета "абстракций", протестует против манипуляций над человеком, защищает его от идеологии, препятствует низведению до роли "объекта". В народных угодниках Достоевскому претила бесцеремонность вмешательства в дела людские, планомерность, насилие над личностью. Он слишком хорошо понимал, чем обернется "соблазн и безумие" для несчастного народа, еще не освободившегося от собственной татаро-монголыцины. ^T"МЫ ПРОВОЗГЛАСИМ РАЗРУШЕНИЕ..."^U На вещь, которую я теперь пишу, я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденционной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь. Ф. М. Достоевский То, что пишу, вещь тенденциозная, хочется высказаться погорячее (вот завопят-то про меня нигилисты и западники, что ретроград). Да черт с ними, а я до последнего слова выскажусь. Ф. М. Достоевский Но так ли тенденциозны Бесы, как утверждал их автор? Бесы - не памфлет и тем более не пасквиль на революцию, а развенчание ее сущности, паноптикум человека бунтующего - от мелкого домашнего тирана, скопидома-фурьериста Липутина (Прудона), возглашающего женскую эмансипацию и тиранящего женщин, до Шигалева с его искренним "все рабы и в рабстве равны", - но главное - пророчество о том, какой революция будет: "Ждут будущего муравейника, а пока зальют мир кровью". Н. А. Бердяев: Достоевский предвидел, что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного. Он знал, что немалую роль в ней будет играть Федька-каторжник и что победит в ней шигалевщина. Петр Верховенский давно открыл ценность Федьки-каторжника для дела русской революции. И вся торжествующая идеология русской революции есть идеология шиталевщины. Жутко в наши дни читать слова Верховенского: "В сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно". И ответ Ставрогина: "Право на бесчестье, да это все к нам прибегут, ни одного там не останется!" И русская революция провозгласила "право на бесчестье", и все побежали за ней. А ведь Достоевский не только устами и образом действия своих героев предостерегал об опасности совращения народа, но и авторской речью: Никакой муравейник, никакая организация труда, никакое уничтожение бедности, никакое торжество "четвертого сословия" не спасут человечество от ненормальности. Зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-специалисты... Вряд ли можно упрекнуть Достоевского в презрении к народу, которому он спел литанию в своей Пушкинской речи, тем более нельзя после каторги обвинить его в незнании народа. Будучи настоящим патриотом, Достоевский любил народ, но он слишком хорошо знал Федьку и мужика Марея, чтобы связывать с ними надежду на возрождение. Их очеловечивать нужно, а не совращать кровью, любить, а не взывать к ненависти, приобщать к культуре, а не настраивать против нее. Для того, чтобы жить высшей жизнью, надо действовать не политическим насилием, не мечом, а убеждением, примером, любовью, бескорыстием, светом. Если можно оправдать хотя бы один случай пролития крови, то можно оправдать и любое преступление - за аргументами дело не станет. Нравственный идеал один, Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков, - нет. Ну так, значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный. Приняв закон любви, придете к Христу же. Вот это-то и будет второе пришествие Христово. Свидетельствует А. С. Суворин: Во время политических преступлений наших он ужасно боялся резни, резни образованных людей народом, который явится мстителем. "Вы не видели того, что я видел, - говорил он, - вы не знаете, на что способен народ, когда он в ярости. Я видел страшные, страшные случаи". Достоевский предвидел, что силы социального разрушения, раз пущенные в ход, лишь увеличат количество мирового зла и приведут к результатам, обратным идеалу. В отличие от Толстого, Достоевский вовсе не отвергал насилия против насильников: "Ну и толкни! Ну и убей!", но он категорически отвергал фанатизм, мошенничество, "_что бы ни было_", подмену вековечного труда мошеннической, насильственной, бредовой идеей. Россия получила единственно ту революцию, какую могла получить - бесовскую, бесчеловечную, шигалевскую, шариковскую. И все великие писатели земли русской - маниловыми, ноздревыми, верховенскими, передоновыми, шариковыми - предупреждали о грозящей опасности. Все чудовищные образы русской литературы были предупреждениями о русском безобразии, самообмане, тьме, предупреждениями о надвигающейся катастрофе. И вот что примечательно: в то время, как Огаревы и Бакунины писали Нечаеву рекомендательные письма, Достоевский писал Бесов! И после этого, после 17-го и 37-го, мы из кожи вон лезли, чтобы обвинить Достоевского в "поверхностном знании сущности революционного движения"... ...И не только в России... По большому счету все революции XX века были на одно лицо, и если "поверхностно знавший" Достоевский в чем и ошибся, то в оценке масштабов бесовщины. А в каких "процентах" измерить не только сотни тысяч убитых детей, но и тысячи детей, превращенных в выдрессированных убийц? _Дети-убийцы..._ А еще - _дети-людоеды_. Их научили: убей врага, съешь его печень и станешь еще храбрей. Я видел мальчишку, который проделал этот ритуал больше двадцати раз: убивал, съедал... В горах, в лесах полпотовцы (некоторые из них подвизались в Сорбонне) взяли поколение несмышленышей и - воспитали-выдрессировали из них гигантскую стаю детей-зверей, подростков-волков, привили ей вкус к человечине и - ату! ату! - спустили эту стаю на город, на интеллигенцию, на всех просто нормальных людей. ...Я стою на окраине Пномпеня, возле маленькой ямы, наскоро вырытой и наскоро набитой проломленными, снесенными человечьими черепами, почему-то одними черепами. С полпотовщины прошел год, а следы такие - еще повсюду... В каждом черепе был мозг, а там - мечты, мозг выбили, вытряхнули, растекся, сгнил. У каждого черепа снесенного было лицо, на лице глаза, улыбка, боль... Один череп совсем маленький, явно детский, _лицеистский_, а внизу, может, их и больше... И точно так же Петруша и Пушкина бы череп снес, а Пушкина бы мозг вытряхнул, а если б знал, что из Пушкина выйдет, то снес и вытряхнул бы еще и в Лицее, как раз после державинского благословенья. Вот и вся полифония. А он, Пушкин, чего боялся? "Не дай мне Бог сойти с ума..." Дай! Дай сойти! Я ничего не понимаю. Не понимаю, зачем, действительно, они все - были, зачем - нужны эти Шекспиры, Шиллеры, зачем - Пушкин, Достоевский со своими "Бесами", со своим "уличным пением"? Какой, к черту, Макбет, какой Борис Годунов, какая слезинка ребенка - кто за что ответил? кого какая гложет совесть? кто в чем покаялся? - _Ю. Карякин._ Да, "поверхностно знавший" Достоевский этого не предвидел, не мог предвидеть, в XIX веке это нельзя было предвидеть и не свихнуться. Это мы знаем и не кончаем с собой, не раскаиваемся, продолжаем защищать "светлые идеалы" от "злобных посягательств". Но кое-что "поверхностно знавший" Достоевский все же узрел... Вот Петр Верховенский - беспримерно вероломный и властный, вождь. Вот Федька-каторжник - "на все готовая личность". Вот остальные "деятели". "Остальные, в ожидании, шпионят друг за другом взапуски и мне переносят, - говорит будущий Коба. - Народ благонадежный. Все это материал, который надо организовать... Первое, что ужасно действует, - это мундир, нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы". "Эта сволочь" - с точки зрения "вождя" - материал. "Пригодятся и эти". Он, проникающий в самый народ, уже все сосчитал: "Учитель, смеющийся с детьми над Богом, - уже наш. Присяжные, оправдывающие преступников, сплошь наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много..." Вот идеи Верховенского: _немедленный_ революционный переворот, "два поколения разврата" - "разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, - вот что надо!", равенство в виде иерархии ("Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина"), что еще? Еще - понизить уровень масс: "высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей". Что еще? Мы провозгласим разрушение... Мы пустим пожары... Мы пустим легенды. Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Необходимо лишь необходимое - вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная обезличенность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга... Нет, товарищи чириковы, это не фашизм, это революция наша, это наша история, наше вчерашнее, сегодняшнее и, не дай Бог, будущее, наш "самый передовой", "самый светлый" мир... Нет, товарищи кирпотины, в Бесах под ударами Достоевского оказался вовсе не бакунинский анархизм, а великая наша революция... И уже не предвидя, а идя по следам этой самой "великой" революции, Бердяев писал: Таких бесноватых Верховенских много в русской революции, они повсюду стараются вовлечь в бесовское вихревое движение, они пропитывают русский народ ложью и влекут его к небытию. Не всегда узнают этих Верховенских, не все умеют проникнуть вглубь, за внешние покровы. Хлестаковых революции легче различить, чем Верховенских, но и их не все различают, и толпа возносит их и венчает славой. Нет, товарищи служивые, сам Федор Михайлович не раз и не два рассказал нам, кого он имел в виду, когда писал Бесов, - нас и всех наших предшественников. Вот, к примеру, его оценки Парижской коммуны: Парижская коммуна и западный социализм не хотят лучших, а хотят равенства и отрубят голову Шекспиру и Рафаэлю. Вот уж, кажется, достаточно фактов, что их бессилие сказать новое слово - явление не случайное... не так создается общество, не те пути ведут к счастью и не оттуда происходит оно, как до сих пор думали. В статье Злоба дня в Европе, возражая "коноводам четвертого сословия", Достоевский писал: общество, построенное на основаниях научных, суть чистая фантазия; человек, как устроила его природа, совсем иной, чем его представляют эти коноводы; ему невозможно отказаться от безусловного права собственности и свободы; от будущего человека слишком много хотят, слишком много требуют жертв; устроить такое общество _можно только страшным насилием и поставив над ним страшное шпионство и беспрерывный контроль самой деспотической власти_. Еще он писал: "ихний социализм" - идея "ложная и отчаянная". Их идеал "муравейник" - неосуществим, ибо у людей нет безошибочного инстинкта строителей, присущего муравьям и пчелам; в сущности это попытка создания новой Вавилонской башни, крушение которой неминуемо; рано или поздно наступит кровавая развязка. Уже наступила... Знаете что?! Лучшее доказательство бесовщины - бесовство наших служивых, наводящих тень на плетень, выдающих черное за белое, строящих свою жалкую, ничтожную, рабскую карьеру на выгораживании бесовства. Ведь если бесы - не мы, то зачем же "лучше бы "Бесов" не было!"? Зачем все эти запреты, поношения, обвинения в пасквилянтстве? Бесы на то и бесы, что, будучи изгнанными в дверь, они влезают через окно. И вот уже Достоевский не такой уж и "архискверный", и не реакционер больше, а почти второй Маркс, изобличающий анархию, экстремизм в революционном движении, индивидуальный терроризм. Это-то Достоевский, для которого важна сущность, содержание, нутро, а не поверхностность, это-то Достоевский, который писал, что Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева, но это собирательный тип, который соответствует этому явлению, это-то Достоевский, прямым текстом говоривший, что нечаевщина и революционность - одно... Конечно, бесы на то и бесы, чтобы "обузить" Достоевского - позавчера "архискверного", вчера "не понявшего", а сегодня "глубоко постигшего" перегибы в революционном движении. Конечно, можно классифицировать революционеров на "хороших" и "плохих", можно разделять "прозрения" и "ослепления" Достоевского, но по большому-то счету столь ли принципиально "красные бригады" отличаются от "красных шлемов" и "верные ленинцы" от "вождя мирового пролетариата"? Я вообще не очень-то понимаю, как можно разоблачать бесов, то и дело подкрепляя свои разоблачения авторитетом Карла Маркса с его кровожадным, человеконенавистническим "Манифестом", провозглашающим транснациональный расизм по классовому признаку? Не надо "обужать", не надо! Значение Бесов выходит далеко за пределы антиреволюционного пафоса Достоевского. Камю, ставивший этот роман выше всех остальных, писал: "Бесы" - пророческая книга, и не потому только, что возвещает наш нигилизм, но потому, что выводит на сцену разбитые или мертвые души, не способные любить... и не способные верить. Те самые, что сейчас составляют наше общество и наш духовный мир. Да дело и не в революционерах даже - в душах человеческих, в покроях этих душ. А мы талдычим: хорошие революционеры, плохие... Его недоверие к экономическим планам переустройства общества - он часто говорит об этом! - результат вовсе не изучения социальных законов, но проникновения в глубины души, где коренится зло и грех. Достоевский считал, что общество управляется не сводом законов государства, а законами, управляющими душой человека, - таинственными и неопределенными. Достоевский не очень-то доверял разуму. Интеллект его героев почти всегда демоничен, их ум ориентирован на зло. Психика человека иррациональна: отсюда вся сложность, немотивированность, спонтанность персонажей "Бесов" и "Братьев Карамазовых". Достоевского интересовал не ум, а пучины души, непостижимость которых он постоянно стремится подчеркнуть. Ясно, что, погрузившись в эти пучины, он уже не мог доверять рациональнопримитивным заверениям радетелей человечества. Бесовство, нигилизм, анархизм, экстремизм, фанатизм - насильственные компоненты личности, коим культура и этика мешают "самореализоваться". В результате жестокость и бессердечие сублимируются, ориентируя "правдолюбца" на борьбу с системой, государством, общественным слоем, другой нацией или классом. Какой Сталин "организатор"? - Насильник, убийца. Революция нужна ему, чтоб реализовать темную страсть. Все остальное - "историческая миссия", "благо народа", "историческая необходимость" - мимикрия, камуфляж... Об этом - Бесы... И еще - о господстве посредственности, об опасности низов. Этот мотив не так слышен, как у Киркегора или Ницше, но он постоянно врывается в текст, как врывается мотивчик "Майн либер Августин..." в исполняемую Лямшиным Марсельезу. Врывается вначале тихо, затем звучит громче и громче, пока мещанский пафос не подавляет революционный. Революция захлебнется эврименом, искусством станут стихи капитана Лебядкина, беснование приведет к небытию, распаду личности, хочет сказать Достоевский, будто из своего далека видя наше "великое будущее". Как там у Бердяева? Взятка расцвела еще больше, чем когда-либо. Происходит грандиозная нажива на революции. Сцены из Гоголя разыгрываются на каждом шагу. Нет уже самодержавия, но по-прежнему Хлестаков разыгрывает из себя важного человека, по-прежнему все трепещут перед ним. Нет уже самодержавия, а Россия по-прежнему полна мертвыми душами, по-прежнему происходит торг ими. Хлестаковская смелость по-прежнему на каждом шагу дает себя чувствовать в русской революции. Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники, гримасы и клочья человека. Изолгание бытия правит революцией, все призрачно. Все лживо. Нигде нельзя нащупать твердого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика. Достоевский показал, что ложная идея, охватившая целиком человека и доводящая его до беснования, ведет к небытию, к распадению личности. Неприятие революции Достоевский пронес до конца. В своей лебединой песне, какой стала Пушкинская речь, говоря об изгнании Алеко из табора, он разумел изгнание народом своих подстрекателей. Он надеялся, что революция беспочвенна в России, что революционеры - не более чем шайка заговорщиков и преступников, совершающих бессмысленные убийства. Трусость, безволие и бессилие бесов оказались заблуждением пророка: даже на эшафоты они всходили с чувством исполненного перед человечеством долга, даже перед бессудным расстрелом вопили: "Да здравствует Сталин!" Статистика Бесов - 13 смертей и 7 убийств. Какие же это бесы?.. Мог ли он предвидеть - миллионы?.. Но так и должно быть, когда не слышат предостережений, когда "судорога" - мелочь и "клевета на человека". Любое злодейство начинается с мелочи, а далее все зависит не от злодея, а от системы, закона, нас... Во времена Достоевского в России была напряженка с палачами, по всей стране с трудом сыскали одного, потому-то к предостережениям Достоевского относились с прохладцей, потому-то профессия палачей - впервые в человеческой истории - стала массовой... И все же по самому большому счету Достоевский не ошибся. Не ошибся, ибо его Бесы стали путеводителем по истории XX века. Не ошибся, ибо своим творчеством доказал внутреннее поражение бесовства. А. Моравиа, описывая воображаемый поединок Маркса и Достоевского, сказал, что первый раунд выиграл Достоевский - своими Бесами, второй - Маркс - революцией 17-го года. Третий и последний, похоже, останется за Достоевским - крах коммунизма. ^TГлава 10 - КАРАМАЗОВСКИЙ ЧЕЛОВЕК^U И АЛЕША ВИНОВЕН  Чтоб полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое - пропала любовь. Ф. М. Достоевский Итак, Иван Карамазов, как сказал кто-то, - "русский Фауст"... Нет, не так: Иван Карамазов, отринувший Фауста и занявший его место. Карамазовский человек пришел на смену фаустовскому, как хаос на смену порядка. Карамазовщина - феномен разрушения культуры законспирированной животностью, первый росток тоталитарной антикультуры, проросшей на развалинах фаустовского индивидуализма. Культура в кризисе - одним из первых в России Достоевский ощутил это - цивилизация чревата взрывом огромного запаса животной энергии, временно обузданной христианством. Карамазовы - символ заката Европы, но не в шпенглеровском варианте, а культуры как таковой. Творчество Достоевского, писал Гессе, восхищает нас не гениальной проницательностью и мастерством художественного воплощения мира, а предвосхищением распада и Хаоса, поглощающего Европу изнутри и снаружи. Беда не в Карамазовых, а в их количестве. Г. Гессе: У Достоевского невинность преступников и вина судей совсем не является просто ловкой конструкцией, она так ужасна, она возникает и растет так подспудно и в такой глубине, что перед ней оказываешься почти неожиданно, как перед стеной, как перед всей болью и бессмысленностью мира, как перед всем страданием и нелепостью человечества. Уже половина Европы, уже по крайней мере половина Восточной Европы по пути к хаосу пьяно балансирует на краю пропасти в священном безумии и поет, поет пьяно и гимнически, как пел Дмитрий Карамазов. Бюргер смеется оскорбленно над этими песнями, святой и провидец слушает их со слезами. Карамазовщина - явление глобальное. Ибо живет она не только в Федоре Павловиче, Мите или Иване. В Алеше - тоже. ("Мы все Карамазовы, и в тебе, ангел, это насекомое живет, и в крови твоей бури родит".) Хотя Алеша - всепонимание, всепереживание и всепрощение, хотя он не судья людям, он тоже осознает причастность к мировому злу. К тому же он лишь в начале пути, и не уготован ли ему тоже "путь рода"?.. И сам Достоевский - это все Карамазовы скопом, плоть от плоти, кровь от крови - читай Дневники... Федор Карамазов - его отец, Дмитрий - его брат... Даже в Алеше "сидит насекомое". "Во всяком человеке таится зверь". Но и: "Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей". Итак, Иван Карамазов, наш анти-Фауст, начинающий с благодеяния и слезинки ребенка и кончающий разрушением - "законом цепей и порабощением хлебом". - Кто бунтари? - задается болезненным вопросом Достоевский. - Люди, искренне убежденные, искатели смысла жизни, коим надобно жизнь разрешить. Но бунт их - во имя себя! - Что им нужно? - "Хлебы, Вавилонская башня и полное порабощение свободы совести". Нет, это не идеалисты, не юродивые - жестокие прагматики, уповающие на личную выгоду счета. Это атеисты, материалисты, эпикурейцы, эгоисты до мозга костей. Отринув Бога, Иван Карамазов не верит и в любовь, а раз так, то с логической непреклонностью приходит не только к оправданию зла, но и к его необходимости. Тот же самый человек, который отчаянно защищал невиновность людей, который трепетал перед страданием ребенка, который хотел "видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его", с момента, когда он отказывается от божественного хода вещей и пытается установить свои собственные правила, признает законность убийства... Долгое размышление о нашем положении обреченных на смерть приводит к оправданию преступления. Экспансия обездуховленной жизни разрушительна, говорит Достоевский. И самодеструктивна. Жизнь-рай обращается в жизнь-ад. Рай в каждом из нас затаен, говорит Зосима. Но и все виновны перед всеми. Каждый отвечает за преступления всех. Обратите внимание: воля к жизни - и у Карамазова, и у Зосимы. Но у одного - воля темных глубин, у другого - теодицея. - Как же жить-то будешь, чем любить-то будешь? - горестно восклицает Алеша... - Есть такая сила, что все выдержит! - Какая сила? - Карамазовская... сила низости карамазовской... А вот в основе теодицеи старца Зосимы, его страстной любви к жизни - не лейбницевский "лучший из миров", не материя, но мир внутренний. Ведь рай - то, что внутри, и иным не бывает. Рай - душевное состояние, душевный покой. Здесь каждый себе хозяин. Братья Карамазовы - ристалище внутреннего и внешнего, веры и разума, совести и инстинкта, духа и материи. Как человек правдивый, следующий жизни, Достоевский не мог изменить ей. Сила образа Ивана и слабость Алеши не случайны: дань жизни. Достоевский и сам очень любил публично читать Великого Инквизитора, но не Русского инока. При анализе Братьев Карамазовых часто упускают очень важную идею: виновности Алеши - виновности, о которой говорил он сам. Вспомним, о чем его предостерегал Зосима: ...и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, и не совершил бы его при свете твоем... Что хотел сказать Достоевский? Очень многое! Достоевский предупреждал лучших людей своей страны, предупреждал о том, о чем затем писали авторы Вех, он предупреждал интеллигенцию о пагубности преступного бездействия, о потворстве бездействием. Но она не услышала... Она сама горела зловещим огнем ада... Никто не обратил внимания на тот парадоксальный факт, что самый православный герой Достоевского и рупор его религиозных идей, старец Зосима, не только далек от ортодоксального православия, но, вопреки негативному отношению самого Достоевского к Западу, во многом мыслит как протестант. Мысль Зосимы обращена не столько к небу и духу, сколько к земле: земной путь человека, преисполненный грехами, падениями и соблазнами, - вот главная его тема. В отличие от канонической православной доктрины "чистой духовности", Зосима призывает к "_иночеству в миру_", то есть к лютеровскому преодолению монашества и схимы. Он не только не зовет в монастырь, за церковную ограду, но завещает своему любимому ученику и последователю Алеше Карамазову "пребывать в миру". Ибо лишь в миру, в самой гуще земных дел, можно победить мирское зло. Самый трудный путь христианского подвижничества - жизнь, а не келья. Победить зло мира можно не отрешением от него, а соприкосновением с ним - чем не главная идея западной Реформации? Сакраментальный вопрос: понимал ли сам Достоевский то, к чему звал устами Зосимы? Понимал! Не случайно же сподвижник Зосимы по монастырю отец Паисий упрекает его в том, что эти поучения - повторение замыслов католичества (в данном случае не следует буквалистски раздел