ка, несовместимо с Человечностью, ущербно для Личности. Мы не любим напоминаний о том, что антигерой подполья, помимо всего, еще и месть друзьям юности - Белинскому, Некрасову, петрашевцам. Что это - памфлет, пародия, ответ на Что делать? Что это - правда о человеке, брошенная в глаза лицемерам и утопистам, всем профессиональным лгунам. Иногда я думаю, что все, что с нами произошло и всегда происходило, - плата за ложь. За ложь наших правителей, наших народников, наших революционеров, наших интеллигентов, наших художников и учителей. Лучшие люди вместо того, чтобы просветлять народ правдой, убаюкивали его сказками, приучали к и без того чрезмерному рабству. А вот Пушкин, Гоголь, Достоевский - нет! Наши хотенья большей частью бывают ошибочны от ошибочного взгляда на наши выгоды. Мы потому и хотим иногда чистого вздору, что в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу к достижению какой-нибудь заранее предположенной выгоды. Вызывающий тон подпольного - помимо прочего - еще и от нежелания врать, жить по "табличке", по "календарю". Да, он неприятен, но его раздражение - протест против примитивов утопии, против игнорирования жизнью и волей, против рассудочности вороватых "благодетелей человечества". Рассудок есть только рассудок, а хотенье есть проявление всей жизни... И хотя наша жизнь в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня... Рассудок знает только то, что успел узнать, а натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и, хотя врет, да живет. Окончательно расставаясь с отвлеченными и абстрактными идеями своей молодости, бесплодно будоражащими общество, Достоевский противопоставлял им многообразие живой жизни, выходящей за пределы рассудка и не желающей считаться с его расчетом. Но он ставил и другой вопрос: имеет ли история смысл, если не учитывает судьбу каждого человека? Иными словами, можно ли делать историю за счет других? Оправдывает ли цель средства? Или цель истории должна быть связана со смыслом жизни каждого человека? Прогресс, отвечает художник, проверяется судьбами людей, его можно измерить количеством попавших под колеса истории. Большинство усматривало в подпольном человеке карикатуру, шарж, "нелепость своевольных притязаний личности", но это поверхностный взгляд. Хотя Достоевский не был ни певцом подполья, ни адвокатом дьявола, он хотел, чтобы каждый обнаружил в парадоксалисте частицу себя. Это лучше паточного просвещенного моралите. Парадоксалист - антитеза разночинца-демократа, готового раствориться в массе, почти полностью лишенного сознания неповторимости собственного "я" или имеющего о нем чисто филистерское джентльMANское представление. Пафос антигероя и направлен против мен-джентльмена, против всех тех, кто "совершенно уверен, что пройдут старые, дурные привычки и что здравый смысл и наука вполне перевоспитают человеческую натуру". Сегодня мы пожинаем плоды этого "перевоспитания", страшного тем, что оно изначально, по замыслу своему, направлялось против реального человека, реальных (благотворных для развития) человеческих качеств. Но способствует ли осознание теневых сторон души ее спасению? Нет, отвечал Достоевский. За осознанием вовсе не обязательно следует исправление, а очень даже часто - еще больший самообман, аморализм, отрицание разума. Неспроста парадоксалист начинает свою исповедь капитуляцией сознания перед грандиозностью мира. Да и не болезнь ли слишком развитое сознание антигероя? Да, болезнь, отвечает автор. Впрочем, здоровье - без страшной силы анализа, без рефлексии и трагедии, - походя разделывается с тем, что заставляет оправдываться подпольного человека. Раздавили и забыли... И никакие Записки не нужны... И все же самое для нас неприемлемое в подпольном - даже не его вневременность, а его отношение к хрустальному дворцу. Самим фактом своего существования он подрывает его, не говоря уж о том, что не скрывает своего отношения к нему. Когда будет выстроен хрустальный дворец, говорит парадоксалист, станет ужасно скучно, ибо человек превратится в муравья, штифтик, а жизнь - в расписание, табличку. Но этому будущему не бывать, ибо ему противостоит "живая жизнь", человек реальный, созданный Богом, а не болезненными химерами утопистов. Любители и благодетели рода человеческого, планируя грядущую гармонию, пропустили только одну малость. Находясь в плену у логистики, они считали, что только одно благоденствие человеку выгодно. На самом же деле "человек ровно же настолько любит страдание, иногда ужасно любит, а потому от разрушения и хаоса никогда не откажется". Боль как залог здоровья. Человек бесконечен и неопределен, безграничен в своих проявлениях, он не элемент для схем и расчетов, благодаря своему многообразию он и живет. Человек внутренне незавершен и никогда не будет завершен, он обращает в прах любую навязанную извне модель жизни, линию поведения, сколь угодно обоснованный порядок. Человек свободен и способен творить добро и зло. Даже с самим собой он не совпадает, даже самому себе не тождественен. Поэтому вмешательство одних во внутренний мир других опасно и недопустимо. Одной правды нет, а когда ее все же навязывают, получаемся... МЫ. В Записках из подполья Достоевский с паскалевской силой выразил трагизм человеческой личности, осознавшей себя. Оказалось, что разум - далеко не только добро, что разум не только способен осветить потайные закоулки души, но и придумать такое... Человек жив чувством, а не одним лишь умом. Что уму представляется позором, то сердцу - сплошь красотой, говорит Дмитрий Карамазов. Сколько бы профессора ни изощрялись в фальсификации того, что судит Достоевский - ум или казуистику ума, - сам Достоевский никогда не размежевывал одно от другого. Никогда разум не отделит зло от добра, говорит Шатов. Наука же дает разрешения кулачные. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столько стоит! - восклицает Иван Карамазов. А в Сне смешного человека пред нами разворачивается картина гибели людей чудесной планеты, познавших-таки зло и добро. Достоевский не разделял прекраснодушия автоматического научного прогресса, считая, что "покорения" способны лишить человека духовности, воли и личности. Судя по нашим ученым, он не слишком ошибся. Зимние заметки о летних впечатлениях - открытое осуждение обездушевления человека техникой. Возможно, именно такого рода скептицизмом объясняется противопоставление Достоевским "науки Запада" "духовному просвещению" Востока. В Сне смешного человека развращение начинается с убеждения, что "знание законов счастья выше счастья". Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика... Уж как докажут тебе, что в сущности от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай, как есть. В страстном протесте антигероя против позитивизма выражена целостность человеческого, природно неотделимого от иррационализма и безрассудства. Достоевский не абсолютизировал человеческую иррациональность, но сознавал, сколь она сильна. Перед ним был слишком яркий пример - он сам... Да ведь и главная беда подпольного в том, что он склонен "слишком сознавать", а это... "болезнь, настоящая болезнь". Он, в общем-то, такой же, как и другие, за исключением этого свойства своего сознания, ориентированного на беспощадно-искренний анализ собственных влечений, сомнений, настроений - на все то, величайшим живописцем чего был Достоевский. Феномен Достоевского: гениальная пытливость ума в сочетании с мощью страстей, величайшая совестливость и безудержность - качества, споспешествующие возникновению почти всех великих страстотерпцев. Потому - подполье... Но у подполья еще один исток - уничтожение веры... _"Нет ничего святого"_. М. М. Бахтин: При всем своем цинизме подпольный ориентирован на чужое восприятие и оценку. Он не боится быть омерзительным, ему страшно показаться смешным. В отличие от Кламанса, он боится, как бы другой не подумал, что он боится его мнения. Это настоящий Герой и с философией Героя: Qualis artifex pereo! {Какой великий артист погибает! (лат.)} Такова внутренняя трудно преодолимая связь сознаний: извечная оглядка на других, даже при наплевательском к ним отношении. Это - живая, олицетворенная социальная психология, строящая себя с помощью чужих оценок и оставляющая последнее слово за собой. Вскрывая подполье, Достоевский оставался моралистом. Его наследники сделали следующий шаг, объявив подполье человеческой нормой. Гонкуры в предисловии к Жермини Ласерте заявили о праве писателя не скрывать жестокую правду, какой бы она ни была. Золя видел свой долг в изображении действительности без осуждения, возмущения, забыв об ужасе и отвращении. Андре Жид осуществил эту декларацию, полностью отказавшись от нравственных оценок. Художник пишет, а не морализует. И вот уже Баэлье требует от писателя только фиксации фактов, а Ривьер объявляет Ницше моралистом. Ален-Фурнье: высшая мудрость - все понять и все полюбить. Задача искусства - не проповедь, а освобождение писателя от пут. То, что убийству старухи предшествуют мучительные размышления Раскольникова, - плоды века XIX. Лафкадио убивает, как ученый: он исследует, действительно ли его свобода абсолютна, - таковы плоды века XX. Раскольников спрашивает: имею ли я право? Лафкадио - достаточно ли я смел? В связи с этим Сюарес писал: Когда я говорю об извращенности, я хочу, чтобы меня понял жалкий человеческий род, который не может допустить, что существует высшая страсть без признаков безумия, редкое и необычное без уродства, сложность, не противоречащая природе. По мнению Андре Жида, человек руководствуется не столько этикой и сознательными порывами, сколько естественными импульсами души. Что для подпольного страдание, то для имморалиста - норма. Мишель Меналк не саморазоблачается и не переживает - живет. Такова жизнь. Такова правда жизни. Демон-искуситель так и говорит: главное в человеке - искренность. А вот и итог доведенной до предела подпольной идеологии, выраженный почти теми же, что у Достоевского, словами: "Пусть все погибнут, лишь бы я жил вечно, даже один, в безграничной пустыне", - говорит Король у Ионеско (Король умирает). Открытие подпольного человека Достоевский считал величайшей своей заслугой. То место, которое занял в искусстве Достоевский, он занял потому, что мы узнали от него все то, что пытались скрыть от самих себя. За что и поплатились... За что расплачиваемся по сей день... Но так устроен мир: за все надо платить... ^TГлава 7 - РАСКОЛЬНИКОВ^U "Преступление и наказание" - органический художественный сплав мучительных и мужественных размышлений и о себе, и о своем народе, и о судьбах человечества. Победа его как художника и стала восстановлением его как человека. Победа Достоевского над самим собой как человека и оказалась великой победой его как художника. Ю. Ф. Корякин - Но ведь ты кровь пролил! - Которую все проливают, которая льется и всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Ф. М. Достоевский По нашему счету - так ли важно, что топором и насмерть: ведь можно словом и до полусмерти - до инфаркта или инсульта - и без терзаний Раскольникова, без процентщицы и не ради того, чтоб старую мать или сестру спасти, а так... мимоходом. А коль уж ради личного интереса или, скажем, карьеры, то уж Бог сам велел... Ведь не в XIX веке живем, а великая эпоха требует великих средств, терзания строителям новой жизни не нужны, Раскольниковы сегодня большая редкость - где найдешь таких благородных... После всего, что произошло, я удивляюсь лишь тому, что кто-то еще интересуется этим мелким делом. Подумаешь - топором старуху!.. Но не все так просто... Ведь в чем заключалось предупреждение? Интеллигентнейший Раскольников - грабитель и убийца, умнейший Иван Карамазов - инквизитор, народные печальники - бесы... А вот комментарий специалиста: Исследуя свою заблудшую, но в основе своей благородную душу, Раскольников поднимает коренные вопросы ее устройства, показывает, на какие опасные рифы ей приходится наталкиваться на своем пути, а этот путь - уже тысячелетия. Масштабы и характер духовной и душевной жизни героев Достоевского дают им право стать судьями всемирной истории, но и обязывают признать себя ее подсудимыми. Этот поединок человека с историей, в то же время и с самим собою как ее порождением, как бы не имеет начала, но едва ли может прийти к концу - уходит в обе стороны в бесконечность. Почти все интерпретации Раскольникова вращаются вокруг философии и практики великих героев, а также темы "верховного имморализма": тот, кто выступает в роли "благодетеля человечества", должен быть готов на пролитие крови, больше благодеяние - больше крови. История как апология растущих убийств, придуманная для того, чтобы Наполеоны и наполеончики имели возможность предъявить философское алиби. Все отличие Раскольникова в том, что у него есть жалкие остатки совести. "Совесть - вот та преграда, на которую наталкивается его теория". Но все ли так просто? Все предтечи Раскольникова, все ловцы богатства у Пушкина, Бальзака, Гюго, все "великие люди" "бури и натиска", герои Байрона и Нодье, Мэтыорина и Гофмана, "единственные" Штирнера, Бруно Бауэра и Карлейля, противостоящие массе, хотят блага для себя, для личной власти, для собственного возвышения. А вот Раскольникову кажется, что все, что он намеревается делать и делает, он делает для облагодетельствования других. Сознание Раскольникова - результат фальсификаций духа утопиями, Просвещениями, благими обещаниями, революциями. Раскольниковым Достоевский иллюстрирует и штирнеровский, и социалистический обман: пушкинский Германн не изменился, просто в его сознание проникло оправдание преступления идеей. Раскольников - плод безответственных идей. Пройдет время, и приказчики галантерейных лавок будут мнить себя белокурыми бестями, а сбежавшие на заводы, оторвавшиеся от земли пахари - "передовым классом". Человеческое насилие, предостерегал Достоевский, очень опасно, нельзя жонглировать сверхчеловеками и всеобщим равенством, эвримены понимают это буквально. Высоких целей не было! не было! не было! - говорит Достоевский Раскольниковым. Не было у Родиона Раскольникова, нет у Единственного, нет у борцов за "всеобщее счастье". Их "арифметики" - лишь маскировка, самообман, и они знают это. Нет, мне лишь жизнь однажды дается и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться "всеобщего счастья". Я и сам хочу жить... Конечная цель всех Раскольниковых - личная выгода и самоутверждение Любой ценой. В полном соответствии с философским тезисом: "Биение сердца для блага человечества переходит в неистовство безумного самомнения..." Какая главная черта Раскольникова? Абсолютная убежденность, "мрачный восторг", "проклятая" мечта, "подавленный" энтузиазм - одним словом, одержимость, фанатизм. А фанатизм - это доведенная до абсурда идея справедливости, ведущая к топору. "Арифметика", силлогизмы - только антураж, не более того... "Справедливость", "бескорыстие" - непременное корчащееся слово, словесный мусор всякого фанатизма. Ведущая мысль "Преступления и наказания" - опасность фанатических идей, того, что "всякий думал, что в нем одном и заключается истина". Идеологией Раскольниковых можно оправдать все. Если хотите, это роман о человеческом фанатизме, его предпосылках и его итоге. А статья потребовалась Раскольникову как теоретическое обоснование фанатизма. "Вот и разгадка вещей!" "Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей..." Раскольников, Заратустра, Единственный Штирнера даже говорят одними словами: "Люди, по закону природы, разделяются на два разряда: на низший... так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать новое слово". Низший человек - это "вошь", "тварь дрожащая". "Властелин" же имеет право как угодно распоряжаться "дрожащей тварью". А Кириллов - чем не Заратустра? "Жизнь есть боль, жизнь есть страх и человек несчастен... Кто победит боль и страх - тот сам Бог будет... Я три года искал атрибут божества и нашел: атрибут божества моего - Своеволие!.. Если нет Бога, то я Бог..." Позже Лев Шестов скажет: никогда бы в Генеалогии морали Ницше не дошел бы до такой смелости и откровенности в изложении, если бы не чувствовал за собой поддержки Достоевского. Правда, Достоевский оказался проницательнее Ницше: реальный, живой "сверхчеловек" в отличие от теоретического слишком уж близок к недочеловеку. У него "сверхчеловек" борется с эврименом и заурядность побеждает. Все поведение Раскольникова в момент убийства свидетельствует, что он - вошь. Войдя к себе, он бросился на диван, так, как был. Он не спал, но был в забытьи. Если бы кто вошел тогда в его комнату, он бы тотчас вскочил и закричал. Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишели в его голове; но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия... Он очень страдал от мысли, что теорию-то сочинить он умел, а перешагнуть, не задумываясь, и не в состоянии, стало быть, человек не гениальный... Раскольников - ответ Достоевского всем "сверхчеловекам", свидетельство ничтожества и жалкости стремления к могуществу, иллюстрация слабости человеческой силы. Раскольников живет в глубинах всех деспотов и тиранов, всех "осчастливливателей человечества", всех претендентов на вечность. Все "покорители мира" Раскольниковыми начинают и Раскольниковыми кончают... Как только возникает необходимость принести живого, страдающего человека в жертву идее, какой бы она ни была или ни казалась, ясно, что перед нами очередной недосверхчеловек. Лакмусова бумажка опасности: жизнь за идею. Сам Достоевский исповедует религию любви к "ближнему", и он изобличает ложь религии любви к "дальнему", нечеловеческому, сверхчеловеческому. Есть "дальний", который заповедовал любить "ближнего". Это - Бог. Идея человекобога несет с собой смерть человеку. Это можно видеть на примере Ницше. Также смертельна для человечества идея нечеловеческого коллектива у Маркса, в религии социализма. Достоевский исследует роковые последствия одержимости человека идеей человекобожества в разных ее формах, индивидуалистических и коллективистских. Тут царство человечности кончается, тут не будет уже пощады человеку. Во имя величия сверхчеловека, во имя счастья грядущего, далекого человечества, во имя всемирной революции, во имя безграничной свободы одного или безграничного равенства всех можно замучить или умертвить всякого человека, какое угодно количество людей, превратить всякого человека в простое средство для великой "идеи", великой цели. Все дозволено во имя безграничной свободы сверхчеловека (крайний индивидуализм) или во имя безграничного равенства человечества (крайний коллективизм)... Не Богу принадлежит человеческая жизнь и не Богу принадлежит последний суд над людьми. Это берет на себя человек, возомнивший себя обладателем сверхчеловеческой "идеи". И суд его беспощаден, безбожен и бесчеловечен. Но все ли так просто? Исчерпывается ли этим Раскольников? Для верующего созерцание греха есть созерцание Бога. Ибо только Бог может уравновесить грех. Грех - то, с чем не может справиться наша "плоть", наша "природа", то, что низко - и сильнее нас. То, что унижает нас в нашем гуманизме, заставляет презирать себя и, тоскуя, искать дверь в глубину, к Царству Божию внутри нас, к новому Адаму. Тяжкое присматривание к греху - это начало радостного присматривания к Богу, ощущение твари, прикоснувшейся к Творцу. Сколько было написано о болезненности Раскольникова, сколько пытливых умов исследовали его поведение с судебно-медицинской, судебно-психиатрической, психоаналитической, социально-психологической и социологической точек зрения! И как все концы у них гладко сходились с концами! А для верующего Раскольников вовсе не выродок, не патология, от которой интеллигент обязан отмежеваться, спасая свое доброе имя. Каждый из нас - Раскольников. У каждого из нас есть свой тайный грех. И каждому из нас открыта бездна Бога. Но мы ее боимся. Мы не готовы вступить в нее. И потому предпочитаем забывать свои грехи. Это норма. И то, что нарушает норму, мы называем болезнью. Болезненным стремлением копаться в душевной грязи. Средний интеллигент думает, что он лучше Раскольникова. Раскольников убил, совершил уголовное преступление. А я, имярек, не убивал, и никто не вправе судить меня. Но "мы все убиваем тех, кого любим" (Уайльд). А кого не любим - и подавно. Только не топором. Убиваем ложью. Убиваем некстати сказанной правдой. Убиваем словом. Убиваем молчанием. Убиваем душу, не защищенную никаким законом, - и садимся пить чай. Я помню, как был потрясен, прочитав у Фромма, что Гитлер - не выродок, не исчадие ада, что гитлеры кишат вокруг нас, и мы того не знаем по собственной слепоте душевной, по причине неразвившихся их, мелких гитлеров, потенций. Сегодня я бы усилил эту мысль: микрогитлер сидит почти в каждом из нас: в нашем антисемитизме, или в нашей русофобии, или еще в чем-то ином. Даже Даниил Андреев ошибался, считая Сталина очередным воплощением сатаны. Все мы в чем-то Иосифы Виссарионовичи... Раскольниковым Достоевский предупреждал человечество! Но только ли в этом дело? Были ли идеи Родиона лишь идеями Наполеона или - сутью человеческого? Сакраментальный вопрос: насколько их разделял сам Достоевский? Так вот: Раскольников потому так убедителен, что слишком многое передуманное им Достоевский ощущал в себе! В Сумерках богов Ницше тонко уловил это. Тем-то и страшен Раскольников, что его частица - в каждом! Тем-то и значительно "Преступление и наказание", что Достоевский продемонстрировал тотальность "великой идеи" и ее результат. Не его вина, что к нему не прислушались, что "идея" восторжествовала... Естественно, "Преступление и наказание" гораздо шире по замыслу: это - и очерк психологии преступника, и анализ сознания "сверхчеловека", и раскрытие внутреннего мира фанатика, но все же главное - это увеличенное изображение духовного мира человека вообще. При всей болезненности, экстатичности и экзальтированности герои Достоевского - вовсе не пациенты Шарко или Ломброзо, а обыкновенные люди, каких миллионы. Видеть в неврастениках безумцев так же нелепо, как отождествлять их с самим писателем. Достоевский не был писателем болезни или певцом отчаяния, а изображал жизнь без прикрас. Его собственная болезненность если и играла роль, то лишь - увеличительного стекла. Человек амбивалентен, от мессианства до инквизиторства только один шаг, бунт против мироустройства легко оборачивается озлоблением против мира. Именно Раскольникову принадлежат слова, повторенные затем Владимиром Ильичем: "... если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет..." Правда, в отличие от последнего, Раскольников уже знал, "что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить!" Не оттого ли и сам Достоевский стал "архискверным"?.. Человек - казуист. "Жизнь и ложь - синонимы". "Казуистика его выточилась, как бритва". Потому-то все герои Достоевского так много разглагольствуют, что ложь, лицемерие - сущность человеческого. "Я вру... давно уже вру..." Врут все и всем, но прежде всего - себе... "Всех веселей тот и живет, кто всех лучше себя умеет надуть. Ха-ха!" "У меня была благородная лазейка на все..." - вторит Свидригайлову подпольный человек. А Иван Карамазов потому и назначает себе жизнь до 30 лет, что затем уже нельзя будет "себя надувать". Лгущий самому себе и собственную свою ложь слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни в другом не различает. Не лгать теперь это, знаете, - подвиг. Лганье перед самим собой у нас еще глубже укоренилось, чем перед другими. В сущности, все это - развенчание сокровенной сущности революции в России: самообман, перевертыши, переименование зла в добро, объявление преступления подвигом. Основное назначение "казуистики" - придумать "отговорки", "надуть себя", чтобы "веселей жить", то есть чтобы успокоить совесть. Это успокоение и достигается _переименованием_ преступления в "непреступление" и даже в подвиг, комментирует Ю. Карякин. Раскольников - не преступная натура, он первый из бесов, русский Карл Моор, идеалист, который в стремлении облагодетельствовать человечество не гнушается никакими средствами. Брандес первым обнаружил это бесовство в реплике Порфирия Петровича: "Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию (!), так, пожалуй, еще и во сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали!" Все отличие Раскольникова от идущих по его стопам - в масштабах обмана и самообмана. Что идущие скрывали, он говорил: Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели. И в другом месте: ... сгрести людей в руки и потом делать им добро... Вот и сгребли... Вот и сделали... Еще Страхов обратил внимание на то, что "просветление" Родиона и финал романа - уступка утопии, искусственность, отказ Достоевского от самого себя. О том же писал Брандес: в перерождении Раскольникова Достоевский изменил правде, пойдя на поводу своих религиозных убеждений. Да, Достоевский не лучшим образом "уничтожил неопределенность", но разве в этом суть "Преступления и наказания"? Суть в том, что взмах топора Раскольникова, оправдываемый благом человечества, открыл "светлый путь" к другим топорам и к сегодняшнему нашему "благу"... ^TГлава 8 - МЫСЛЬ НАДОБНО РАЗРЕШИТЬ, ИЛИ ТРАГЕДИЯ ГУМАНИЗМА^U ПРОБА НА ДУХОВНОСТЬ  За человека страшно мне. Н. Н. Страхов - Ф. М. Достоевскому Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества. Ф. М. Достоевский Достоевский жил в эпоху, когда старые святыни уже разрушались, а новых еще не возникло. Он и живописал переходной мир утраты ценностей и поиска нового святого Грааля. Неверие в человека утверждало смерть. Совесть гуманиста и художника искала выхода из отчаяния и открывала путь в будущее. Идиот был для него зерном грядущего, гибнущим в настоящем. Но это - только одна из множества правд, ибо уже были и подпольщик, и двойник, и Раскольников, и разрыв с Белинским, и переоценка ценностей, и многое другое... Феномен Достоевского: исследование всех возможностей, примеривание всех масок, вечный протей, вечно возвращающийся к самому себе. Вот уж где никакая точка зрения не является единственно верной и окончательной. После краха общества XVIII века и его мифов художники, философы, историки оказались перед лицом тяжелой и прозаической действительности. Одни из них бежали в мир мечты, оплакивая прежние счастливые времена. Другие же, осмысливая в своих произведениях мучительное состояние этого драматического отрыва от действительности, сумели мужественно сказать о нем (Леопарди) или прочувствовать тайну притягательности этой отчаянной попытки высвобождения сил человека и природы (Гете). Отдельные художники, не будучи в силах противостоять непреодолимым веяниям новых времен, искали выход в некоем "эрзаце", суррогате старой веры, в ностальгической тоске по собственному, очень тесному искусственному раю. Повседневная борьба между художником и действительностью становилась все более ожесточенной и нервной. Тайна Бога, прежнее подчинение земного потустороннему - короче говоря, старая иерархическая структура духовного мира, отражавшая глубокую зависимость человека от природы, выгнанная в дверь, влезала в окно. Многие художники видели только два пути избавления от страха перед новым чудовищем: анархический бунт и обостренный индивидуализм в противовес серой безликости массы, стремящейся поглотить личность, или же бегство во все более и более абстрактный мир мечтаний, уход в башню из слоновой кости. В этот период проявляется одна псевдогуманистическая тенденция: появляются герои (особенно часто мы встречаем их у Достоевского), стремящиеся к несовременному, идеалистическому "единению" между людьми. Художник не в силах охватить действительность во всей ее противоречивой сложности, глубоко жаждущий единства, духовной близости между людьми, творит новый "эрзац", создает новую мифическую фигуру - евангелический образ Идиота. Рождение этого образа - одно из самых значительных событий культуры за последнее столетие. Философский смысл появления этой фигуры - новый, способ бегства от действительности, перенесение решения самых сложных проблем в область чувств и сферу мистики. Достоевский считал естественной и непреложной потребность личности "отличиться, выйти из ряду вон" и страшился этой непреложности, этой мучительности восстания одного против массы, этой _тирании личности_, "закон которой препятствует". Возлюбить ближнего и - "выйти из ряду вон"? Быть нравственным, став Раскольниковым? В стремлении к идеалу Достоевский не находил никого иного, кроме Христа. Слишком многое из того, что он знал о "законе личности", говорило о надрыве и вступало в противоречие с человеком нравственным, так что один Христос виделся ему и личностью, и примером. Раньше многих осознав неблагополучие мира, вызванное утратой идеала, он и средневековье славил за незыблемость веры, и современность осуждал за разрушение основ. Верил ли он в Человека? Присяжные отвечают: да! Вон сколько бумаги исписали, дабы доказать небезнадежность трагедии Идиота и отвратимость Звезды Полынь... Но может ли быть однозначность, когда речь идет о Достоевском? Все способны к свету и добру - и Настасья Филипповна, и Аглая, даже Рогожин, даже Келлер и Фердыщенко, но в глубинах души слишком много темноты... Достоевский считал мир больным, жаждал исцеления и сомневался в такой возможности: финал Идиота - свидетельство тому. Основное занятие большинства его героев - разрешение мысли: постижение смысла, узнавание, открытие смысла бытия. Жажда этого узнавания буквально сжигает их. Ради утоления ее они живут, из-за нее они часто и гибнут. Вся их забота - только бы сказать! Успеть бы, смочь бы высказать, настичь бы словом... Мысли, владея героями Достоевского, кипят, роятся и теснятся в их рассудке, то разворачиваясь во всю свою ширь и целиком захватывая и затопляя сознание, то вспыхивая на миг ослепительным светом, порою будучи едва додуманными до конца. Мысль надобно разрешить... Отсюда это невероятное множество речей, горячих, нервных, стремительных, напряженных и, как оказывается, недостаточных... Не хуже Владимира Соловьева Достоевский знал, что даже тому, кому есть что сказать, "иногда трудно высказаться". Невыразимость глубинного мучила его. Отсюда эта тяга к запредельному, несказанному, вопросительному. Достоевский писал об Идиоте: Идея слишком хороша, а на выполнение меня, может быть, и не хватит... Романом я не доволен; он не выразил и 10-й доли того, что я хотел выразить... А выразить он хотел... В романе Достоевского полно юродивых, юродствующих, уродов, уродцев - но Мышкин, появляясь перед читателем, только очень хрупок. То, что происходит в романе, как бы "Сон смешного человека" наизнанку. В "Сне" один развратил всех, а здесь все не сумели развратить одного. Не сумели, но задушили своей мутью. Муть не остается в душе, она разливается вокруг и душит незащищенных. Почти каждый персонаж романа - соучастник этого убийства. Мы привыкли к обособленности и думаем, что убиваем только тех, кого ударили, а духовно сораненных и соубитых не видим и не считаем. Те немногие, кто очистился, знают, от чего они очистились, и не принимают свои меры, чтобы каждодневно снова очищаться. Старцы, например, только изредка выходят к людям. Все остальное время они вымаливают из себя захваченную и выплывающую муть и снова приходят с одним светом. А Мышкин не знает, на какую планету он попал. Ему кажется, что он вернулся на духовную родину, и он раскрывается каждому русскому человеку совершенно беззащитно. Так, как будто все они - ипостаси единого человека, как будто Русь на самом деле (а не только по Киреевскому) свята и соборна. Поэтому история Мышкина - это история болезни. Беззащитный Мышкин корчится от вирусов, которыми его заразили, которые люди привыкли как-то переносить, а он не привык; с которыми люди сроднились, а он - не может сродниться. Есть буддийская сутра о праведнике Вималакирти, больном, потому что весь мир болен. Но Вималакирти принял облик больного, а Мышкин действительно всем своим человеческим существом болеет. И так оказывается, что апостол добра - идиот, юродивый. Мышкин не от церкви, а прямо от Бога, от ангельской красоты мира, вошедшей в больную душу и отразившейся в ней (может быть, именно благодаря молчанию разума) Божьим ликом. Скорее всего именно молчание разума помогло заре и водопаду в горах сделать свое дело. Ум ставил бы вопросы, называл бы и сравнивал; а "идиот" почувствовал, что делать ничего не надо, только не мешать заре что-то делать с собой. И она сделала... Мышкина вылечил не Шнейдер, а покорность заре, состояние немысли (яп. "муга"), из которого родились толчки просветления ("сатори"). Можно это выразить и в христианских терминах: духовная нищета облегчила приход благодати, еще "не усвоенной", не проникшей в каждую клетку тела и не утвердившейся в нем, но уже достаточно сильной, чтобы "иметь в душе свет и радость". По определению старца Силуана, такова третья ступень любви к Богу. Это как раз про Мышкина. Он остановился перед последней, четвертой ступенью, на которой "благодать в душе и теле" дает мученикам силу переносить страдания. Остановился - и ищет руки, которая помогла бы ему сделать последний шаг, неведомо куда, неведомо как, но чтобы больше не скользить, не спотыкаться, а прочно быть в своей "изначальной" природе, в Боге. Как-то меня спросили, - продолжает Г. С. Померанц, - что такое русский дзэн? Букет ромашек? Я несколько дней не знал, что ответить, и вдруг почувствовал: князь Мышкин. То есть то, что на Дальнем Востоке выразилось как дзэн, в России ни в чем не выступало так полно, как в Мышкине. Если бы в православии возможны были секты и если бы Мышкин нашел учеников (и то и другое невероятно), то от князя пошел бы русский дзэн. А впрочем, может быть, абсолютная незаученность душевных движений и постоянное прислушивание к Святому Духу (и не только к Нему) мимо всех канонов - это и есть христианство самого Христа, "идея" православия, о которой писал Достоевский? Мышкин всего только литературный герой. Но не все ли равно, во что воплотился дух? В конце концов и от живого Мышкина осталось бы только слово, и, может быть, менее убедительное, чем слово Достоевского... Ради нескольких "идиотов" существуем, может быть, мы все... Со всем нашим умом, со всей нашей великой цивилизацией, покоряющей Луну и планеты. Почему люди, абсолютное их большинство, нетерпимо к своим вестникам? Почему Иисуса покинули весь свет и его ученики? Почему Мышкины неизменно терпят поражение в среде Епанчиных? И почему последние всегда оказываются правыми, отвергая "идиотов"? Это происходит потому, отвечает Герман Гессе, что люди не от мира сего мыслят иначе, чем другие. У них другая действительность, иной мир, иные ценности и идеалы. Само их мышление не реалистично, а магично. Речь идет даже не о различии материального и духовного, природы и мечты - дело в разном отношении к своим собственным глубинам, безднам, ко всему тому, что большинство оставляет невидимым и безразличным. Чем отличались Паскаль, Киркегор, Кафка от других людей? Тем, что все они были "глядящими в бездны", и всех их эти бездны содрогали. А ведь показывать и осмыслять бездны - разве не одна из задач человека, делающая его отверженным среди людей?.. Мышкин отличается от прочих людей тем, что он "идиот" и эпилептик, но также и весьма неглупый человек, состоит в куда более близких и непосредственных отношениях с бессознательным, нежели они. Наиболее возвышенное из пережитого им - это те доли секунды высшей силы чувства и проницательности, которые он пережил однажды, ощутив свою способность на какой-то, словно освещенный молнией миг стать всем: сочувствовать всем, сострадать всем, понять и принять все, что только есть на свете. Он владеет волшебством, и свою мистическую мудрость он не вычитал, ценя ее, не выучил, удивляясь ей, но действительно вжился в нее (пусть даже на мгновения). Его не только посещают редкие мысли, важные прозрения; однажды или даже не раз он оказывается на той таинственной грани, за которой можно принять все, за которой верна не только данная мысль, но и мысль, ей противоположная. Это страшно, но и не зря он внушает страх другим. Он ведь не совсем одинок, не весь свет против него. Есть несколько человек, весьма сомнительных, внушающих опасения и прямо опасных, которые временами сочувствуют ему и понимают его: Рогожин, Настасья Филипповна. Его понимают преступник и истеричка - его, невинное, кроткое дитя! Но, бог мой, это дитя не столь кроткое, каким кажется