юция: в Фингалии. Тебе хорошо смеяться, сказала Люся и
раздраженно замолчала. Кстати, твою статью завернули. К чему это кстати?
спросил Арсений. Люся достала из стола несколько испечатанных листов,
объединенных скрепкою, передала Арсению. Он взял, проглядел: никаких пометок.
Странно. Да-а...„ Действительно как нельзя кстати. Сорок рэ псу под хвост.
Ладно, как хотят, им виднее. Снесем в «Культуру». А где Аркадий?
Звонил -- задерживается. Он дозадерживается. Вика на него давно зуб точит.
Так вы что, машину продавать думаете? Кстати.
Люся поколебалась минутку, обидеться или не стоит, сочла, что не стоит: не
знаю, пусть Толик решает. А машина новая? Вроде ничего, блестит. Сколько тысяч?
Шесть четыреста. Не рублей, километров! Почем я знаю. Могу спросить. Спросить?
Угу. И какого года выпуска. Не забудешь? Есть покупатель? Я, может, и сам
куплю. Пару тысяч в долг поверите -- так и куплю. Такой богатый?
Арсений не успел отшутиться чем-нибудь вроде я не богатый, а экономный
или сдам, наконец, бутылки -- за окном, выходящим на улицу,
раздался треск, визг, лязг, скрип тормозов, истошно завопила какая-то женщина.
Люся с Арсением прильнули к стеклу: давешний «жигуленок» -- Арсений руку
давал на отсечение, что именно давешний, тот, что еще пятнадцать минут назад
так соблазнительно пах и сверкал в соседнем дворе, -- давешний «жигуленок»
без номеров, зажатый между надломившимся железобетонным столбом и
двадцатитонным рефрижератором, представлял сейчас собою пустую консервную
банку, на которую наступили ногой. Снизу банка дымилась, и выскочивший из
кабины водитель рефрижератора кричал, сдерживая мгновенно образовавшуюся толпу:
не подходи! рванет! Не подходи, говорю!
Там же люди, внутри, прошептала Яневская и больно сжала Арсению плечо. Там же
люди! Какие-то люди внутри «житуленка» действительно должны были быть, и
Арсений напрягся, заметив, как сквозь черный дым, обволакивающий смятый
багажник, мерцают язычки пламени. У них двери заклинило, пояснил Арсений, а
издалека уже слышался вой милицейской сирены: оперативность фантастическая.
Гаишная «волга» появилась на месте происшествия как раз в момент взрыва
бензобака; «скорой», подкатившей буквально минутою позже, делать было уже
нечего, разве наблюдать костер, в который мгновенно превратился «жигуленок».
Заверещал телефон. Отдел информации, ответил Арсений. А, Ирина, привет. Утром
не ты звонила? Он держал трубку у уха, не отрываясь от окна. Как Денис? Что
значит «что как»! Здоров? Толпа вокруг догорающего автомобиля пухла и пухла, и
вот за нею стало уже ничего не видать, кроме черного рваного столба дыма.
Продадим! К чертовой матери! Сегодня же продадим! запричитала Яневская.
Покупать не передумал? Подожди, ответил Арсений, прикрыв микрофон ладошкою.
Видишь, разговариваю; а открыв, сказал в него: понятно. Спасибо. Ну, что тебе
еще от меня понадобилось?
Что обычно надобится Ирине, Арсений вообще-то знал, но чтобы она разнюхала, да
так быстро, о вчерашнем поступлении!.. Да, сыскные способности великолепные,
фамильные. Арсений вовсе не считал себя жадным, алиментов, что называется, не
зажимал, но полагал, что четверти получаемой им в журнале зарплаты --
вовсе не девяноста, как сказал Лике, а полновесных ста сорока -- и
журнальных же, которых за месяц тоже набегало под сотню, гонораров вполне
достаточно для содержания трехлетнего сына, тем более что и Ирина служит, и
есть там весьма, прямо скажем, состоятельные бабушка с дедушкою -- а что
деньги прочие, добавочные, заработанные на стороне, -- это уж его
собственные, нераздельные, ибо должны же быть у мужчины какие-то свои деньги, в
которых он имеет право не давать отчета никому на свете! Ирина с такой позицией
соглашаться не желала категорически и разыскивала, вынюхивала любые, самые
дальние, самые мизерные Арсениевы гонорары, рассылала копии исполнительного
листа во все возможные и даже невозможные редакции и издательства, --
Арсению, в свою очередь, приходилось принимать меры: печататься под разными
псевдонимами и в разных республиках, входить с коллегами в анонимное
соавторство, писать за всяческих деятелей. Он потому и ухватился за
Воспоминания Г., что удалось с Г. договориться не оформлять отношения
юридически, а просто по выходе Воспоминаний получить деньги из рук в
руки -- иначе как же! стал бы Арсений связываться с Г., влазить в вонючее
дерьмо его жизни, старательно выделывать из этого дерьма мелкие конфетки и
оборачивать каждую ярким хрустящим фантиком! -- но Ирина и тут разнюхала,
только фиг ей! -- формально к Воспоминаниям, и комар носу не
подточит, формально Воспоминания написал сам Г., на то они и
воспоминания! и, еще не наевшийся славою к семидесяти своим годам, от авторства
конечно уж не откажется ни в каком случае! Разве что Ирина потребует
стилистическую экспертизу, как в случаях с Гомером или с Шолоховым. Поэтому
Арсений чувствовал себя на сей раз вполне защищенным: выслушал до конца, не
перебивая, Иринины возмущенно-требовательные вопли, выдержал паузу и спокойно
ответил, что коль, мол, так -- посылай Г. исполнительный лист; мы, мол, с
тобою уже давно договорились: все отношения -- исключительно через суд. И
аккуратненько положил трубку.
Но как все же надоели эти ее звонки! Как раздражает эта постоянная слежка! И
надо же было вляпаться в такую дурацкую историю!
На троекратном сем восклицании глава и должна была закончиться, открыв прямую
дорогу первой фразе главы следующей: начать, пожалуй, следовало с Нонны.
Однако, прежде чем пускаться в довольно запутанную Пиковую даму, Арсений
счел себя обязанным облегчить читателям жизнь небольшою топографической
справкою КТО ЕСТЬ КТО:
1. Арсений Евгеньевич Ольховский -- главный герой книги; он же --
автор романа «ДТП»; он же -- многочисленный я; он же
отчасти -- сумасшедший художник Игорь Золотов, отчасти -- Шестикрылый
Серафим, отчасти -- разные другие лица.
2. Виктория, она же Вера, -- первая жена главного героя.
3. Равиль -- бывший лучший друг главного героя, он же -- первый
любовник первой жены главного героя, он же -- отец единственного сына
главного героя, он же -- deus ex machina.
4. Пани Юлька -- коммерческая секретарша, вторая жена Равиля.
5. Нонна, она же Нонка, она же -- Пиковая дама, -- бывшая
возлюбленная главного героя, она же -- жена бывшего его второго лучшего
друга, Вольдемара Б.
6. Наташка -- вдова Комарова, наивная блядища, подруга главного героя.
7. Ирина Фишман -- еврейка, вторая жена главного героя, мать, как скоро
выяснится, не его ребенка.
8. Лика -- конферансье в зале им. П. и Чайковского, бывшая артистка.
9. Юра Седых -- старый приятель главного героя, не испорченный столичной
жизнью.
10. Леночка Синева -- Ностальгия.
11. Елена Вильгельмова, она же -- Лена в болотной блузе, --
христианка, театральная художница, жена калеки, автомобильная любовница
главного героя.
В романе также участвуют студенты, офицеры госбезопасности, инженеры, китайские
диверсанты, журналисты, бляди, художники, зэки, вертухаи, продавщицы,
подавальщицы, актеры, алкоголики без определенного рода занятий, владельцы
индивидуальных транспортных средств, Профессор, драматург А Ярославский,
чиновники, самодеятельные и профессиональные литераторы, режиссеры, лабухи,
ученые и многие, многие другие, --
и пуститься дальше, повторив ради непрерывности последнюю фразу главки
предыдущей: И НАДО ЖЕ БЫЛО ВЛЯПАТЬСЯ В ТАКУЮ ДУРАЦКУЮ ИСТОРИЮ!
Разыграешься только-только,
а уже из колоды -- прыг! --
не семерка, не туз, не тройка,
окаянная дама пик!
А. Галич
Начать, пожалуй, следовало с Нонны. До нее Арсений учился себе спокойно в
Ленинграде, потом в Москве, Виктория жила в Сибири у своих родителей, по
нескольку раз в год приезжала к нему (он к ней тоже ездил); недели, когда
супруги оказывались вместе, проходили сплошными праздниками: театрами,
выставками, ресторанами; Арсений тогда еще как следует не понимал в сексе, но,
кажется, было хорошо и в постели. Будущее рисовалось несколько неопределенным,
но неизменно радужным: Арсений придавал большое значение тому, что, провинциал,
дважды прошел безо всяких знакомств и блатов буквально тысячные конкурсы, верил
в свой талант, в то, что Им выгодно будет этим талантом воспользоваться;
брак с Викторией, всегда глядящей на Арсения восхищенно, снизу вверх (а как же
иначе?) не успел пока (как оказалось -- навсегда) испытать неудобств
совместного нищего быта: хозяйства, бюджета, детей -- и казался
идеальным.
Нонна вломилась в жизнь не просто любовницею, каких случалось много и до, и
после нее, -- она втащила за собою фантом Прописки, которого Арсений
поначалу не заметил, но который с тех пор неотгонимо сопровождал его при
встрече со всякой женщиною, заглядывал ей под юбку нижней половинкою пиковой
дамы, а верхней -- возникал за спиною Арсения и в самые неподходящие
моменты нахально подсматривал из-за плеча.
Лица Пиковая дама носила Ноннины: с серыми, чуть навыкате глазами, с большим
блестящим лбом, над которым начинались -- нет, отнюдь не черные! --
темно-русые волосы той средней, но редко встречающейся жесткости, которая не
позволяла им ни упруго курчавиться, ни безвольно падать, огибая плечи.
Арсению казалось, что все прежние любови его абсолютно чисты от каких бы то ни
было расчетов, но Нонна посеяла в душе смуту, неуверенность, и, когда, уже годы
спустя, Фишманы бросали ему в лицо во время ссор обвинение в корысти, корили
Пропискою, полученной через них, он временами и сам начинал думать: а вдруг так
оно и есть?!
Пропискою (здесь, в начале фразы, следует особо отметить: с прописной буквы;
иначе Арсений Ее и не представлял), была, казалось ему в те тяжелые дни ссор и
предразвода с Ириною, заполнена вся Москва. Прописка поставляла сюжет за
сюжетом: то о супругах (действительный случай), которые фиктивно ради Прописки
развелись и которым назад свестись уже не удалось; то о формальных браках за
деньги -- с разнообразными финалами: подачей на размен жилплощади, в
пику -- на алименты, или -- все равно! -- наоборот или
обращением в суд для признания брака недействительным; то даже о ребеночке,
которого заводили, чтобы Прописку удержать; то о покупке Прописки в милиции; то
о режиссере Ефиме Н., выгнанном с работы и -- в сорок восемь часов --
из Москвы не за то вовсе, получается, что надерзил какому-то слишком высокому
начальнику, а просто за отсутствие Прописки; то о вызове в серый дом (при
себе иметь паспорт) и выходе оттуда после четверти часа наполненного
страхами ожидания с последующим обнаружением в пурпурной книжице безнадежного
штампика «ВЫПИСАН»; то, наконец, вариант Равиля (о нем отдельно, ниже), в
котором Арсений сам столь нравственно неопределенно оказался замешан.
Хороший конец прописочного сюжета с, например, обретением истинной любви через
случайный фиктивный брак Арсений отвергал заранее, потому что Прописка казалась
ему слишком зловещей для лирической комедии фигурою, нависала над ним,
подмигивала двуликой Пиковой дамою в бежевом итальянском макси-плаще, так ей
идущем.
Пусть! говорил себе Арсений после очередного семейного скандала. Пусть я
женился на Ирине только ради Прописки! Пусть я только ради Прописки завел сына!
Пусть! Пусть! Пусть! Пусть я буду Гантенбайн!
Пусть я заканчиваю ВГИК. Пусть я талантлив, пусть у меня прекрасные курсовые и
дипломная работы. Пусть мой талант никому из Них и на фиг не нужен -- я
уже поумнел, -- но... предположим такую невероятную вероятность: один из
крупных кинорежиссеров, случайно не превратившийся пока в функционера,
обозначим его столь же невероятною буквою Ъ, видит мои работы как раз в тот
момент, когда его приглашают стать художественным руководителем творческого
объединения... предположим, Сущая правда -- довольно крупной
киностудии при Центральном телевидении. Предположим также, что пока Ъ не
предполагает -- предположим в нем такую наивность! -- что если
Они на подобный пост приглашают подобного человека, значит, Им
нужно только его имя и, значит, никакой реальной властью обладать он не будет.
И предположим, что Ъ поймет это чуть позже, а пока -- -- ...и
изменить положение можно только молодой режиссурой. У меня на примете есть
несколько ребят, вот, в том числе вы, -- приятно сидеть дома у Ъ, у того
самого, картины которого так нравились, когда еще и не думал заниматься кино,
приятно слушать хозяина, говорящего с тобою как с равным, приятно мечтать о
столь прекрасно складывающемся будущем -- -- Какая роскошь! Весь
тематический план! Могу выбрать что захочу! Так... посмотрим... Мужество.
БАМ. Приезжай ко мне па БАМ, я тебе на рельсах дам? Как поживает сталь. А
выбирать-то, похоже, и не из чего. Вот, Горький! Мать. Может, Мать? Сам
Чехов назвал Горького талантом. Если враг не сдается, его уничтожают! -- и
непременно с кавказским акцентом. Нет, упаси Боже от такого таланта, от
матерого этого человечища! Ничего, план велик! Поехали дальше. С сердцем
вдвоем. О чем это? Ах, вот и аннотация: ...„страстный рассказ о
молодом рабочем, который... Ясно. Дальше. Ночь председателя.
Председателя Мао? Председатель колхоза-миллионера остается ночью в
правлении, ожидая важного правительственного звонка, и перед его мысленным
взором... Перед мысленным взором звонка? Поехали еще дальше.
Гражданская. Отечественная. Целина. Возрождение. Эпоха, так сказать,
ренессанса. Малая земля... Издержки свободы. Лучше уж взять что дадут.
Выберешь сам -- век себе не простишь. Самое смешное, что и Они тебе
не простят. Ого! Мелкий бес Сологуба?! Но напротив стоит уже фамилия
самого Ъ. Что ж, естественно. Как?! Это уже весь план? Последняя страничка?
Может, хоть на ней-то... Итак: Арбузов. Ардаматский. Амлинский. Асадов.
Аскоченский. Кочетов. Софронов. Так.. так... Вот! Вот оно, наконец: некто
Пушкин! Александр Сергеевич! Нашел! Пиковая дама! -- -- Почему
Пиковая дама? Зачем Пиковая дама? О чем -- сегодня --
Пиковая дама? Ладно, додумаем после. Сейчас некогда. Сейчас надо
хватать, пока не разобрали! Нонна подмигивает мне, но я незнаком с нею. Нонна?
Какая Нонна? Я не знаю никакой Нонны! Я не хочу никакой Нонны и
знать -- -- записки, звонки, перезвоны, пропуска -- -- Не
выдам! На паспорте вы без бороды. И что же делать? Брейтесь. Или меняйте
паспорт! Хлопнуть дверью? Возмутиться? А Пиковая дама? А разработка
проблемы человеческого достоинства в советском кинематографе? Чего там,
действительно -- черт с ней, с бородою! Клочок волос, вторичный половой
признак! Будет время -- отрастим новую. На Руси хлеба, как говорится, нет,
а он выебывается -- -- перезвоны, пропуска, кабинеты, серые паласы,
секретарши, чиновники, чиновницы, кабинеты, пропуска, перезвоны, приемные,
секретарши -- -- Нет уж, сразу мы, конечно, никакой дамы вам не
дадим. Ни пиковой, ни червонной. Разве туза бубнового на спину, хе-хе-хе. Это,
видите ли, Лермонтов, классика. С нею, видите ли, обращаться следует осторожно.
Но Ъ говорил, что- Отвечает за советское телевизионное киноискусство не
какой-то там Ъ, а я! Понято? Перед народом отвечаю! -- -- пропуска,
документы, анкеты, автобиографии, формы, справки, анкеты,
документы -- -- Что?!! Временная прописка? Исключено!! Даже и думать
забудь! Не знаю! Это твои проблемы. Ехай откуда прибыл! Студии нету? Нечего
было во ВГИК соваться! Тоже мне, талант! Ейзейштей! Ты тут только демагогию не
разводи, а то враз у меня -- -- Хорошо, я попробую побеседовать,
слышен в трубке голос Ъ, однако ему не хватает твердости -- -- Да,
увы. К сожалению -- бессилен, -- говорят, после революции Ъ отменяли
вообще. -- -- Фиктивный брак? Фиктивный бра-ак! А-у-у! Где ты-и?!
Сколько? Сколько, вы сказали, тысяч?! Вы что, сдурели? Откуда?! -- --
Девочки, милые! Подружки! Выручайте! Мне -- позарез! Девочки, вы куда?
Де-воч...„ Та-ак. Плохо дело. Два месяца -- коту под хвост. Верхняя
половинка пиковой дамы видит меня нормально, нижняя -- перевернуто, обе
ехидно подмигивают. Если я становлюсь на голову, все равно получается, что одна
нормально, другая -- перевернуто -- -- Ах, вот и она! Милая!
Желанная! Премудрая! Ручка, правда, сухая и носик набок, но с лица ж не воду
пить! Дорогая! Как я люблю тебя! Это даже и вообразить нельзя! Ты ведь моя,
моя? Боже, какое блаженство! Разумеется, любимая, -- я тоже твой; всю
жизнь только тебя и дожидался. Ах, не обращай, пожалуйста, внимания: ошибка
молодости. Да я и не жил с нею вовсе. И вообще -- я еще мальчик. Как-как!
обыкновенно! Если в твои тридцать четыре можно быть девочкою, почему бы в мои
двадцать восемь не быть мальчиком?! Вылетаю завтра, через неделю вернусь
разведенный, как младенец. А ты сходи пока в загс, скажи, что беременна --
чтобы очередь покороче. А то я„... а то я умру от страсти. Я не могу
дольше терпеть! Нет-нет, извини, пожалуйста. Вот этого-то как раз и не надо! Я
человек порядочный: только через загс! -- -- Самолет. Вера. Слезы.
Три ночи слез. Последний шанс, понимаешь? Иначе кем же я буду? Руководителем
драмкружка? Формальный, а не фиктивный: мы с тобою за всю жизнь
на фиктивный не наработаем. Конечно, переспать с нею мне придется... да,
возможно, и не один раз... но ведь люблю-то я только тебя, тебя одну. Неужели
тебе этого мало? Ну хорошо, бей, бей еще, если тебе так хочется. Никогда не
подозревал, что ты настолько ревнива. Влепи мне как следует, но уж и помоги.
Ради нашей с тобою любви. Ты ведь любишь меня, любишь? Нет, сегодня же, --
завтра в суде выходной. Ну вот, видишь, какая ты умница. Дай я тебя поцелую. А
сейчас-то за что по морде?! -- -- Москва. Милиция. Паспортный стол.
Подполковник. Родственники не возражают? В письменном виде, пожалуйста.
Что -- унизительно? А когда они по судам бегать начнут -- не
унизительно будет? Я повторяю: впись-мен-ном-ви-де! И никаких разговоров!
Пнято? -- -- поговори с мамой. Да люблю я тебя, люблю! Может, хватит
на сегодня? -- мы и так ведь с тобою уже три раза этим
занимались... -- -- звонки, ковры, пропуска, кабинеты -- --
Слыхали? С Шиздюковым инфаркт! Счастье-то какое! План горит синим огнем! Безо
всяких Секретарей Председателя Мао, невинным, получаю Пиковую даму!
Усекли? -- Пи-ко-ву-ю-да-му! -- -- та-ак. Написали?..
на время постановки фильма... Готово? „...фильма Пиковая дама.
Администрация оставляет за собою право... написали? так. С правилами
внутреннего распорядка -- -- современное звучание. Пушкинский
оригинал, столь же сильный в чтении как и сто пятьдесят лет назад, в прямом
переводе на кинематографический язык, безусловно, потеряет главное: мысль о
том, что отказ от нравственности оборачивается в первую очередь против самого
отказавшегося. Поэтому я предлагаю героем фильма сделать не Германна, а
режиссера, снимающего Пиковую даму, а сюжетную коллизию, заменив деньги,
ради которых Германн имитирует любовь к Лизе, на ценность сегодняшнюю, скажем,
на Прописку, перенести в современность; сцены же первоисточника ввести в фильм
в виде кусков, снятых героем, репетиций, эпизодов съемок и т. д. Зеленое сукно
карточного стола обернется тогда зеленым канцелярским сукном стола паспортного,
графиня раздвоится на милицейского подполковника (живая) и предыдущую жену
режиссера (призрак), погибшую оттого, что режиссер ее оставил, а Лиза в
эпилоге, как и у Пушкина, выйдет за какого-нибудь Томского с ленинградской
Пропиской. По-моему, это могло бы создать современную многослойность восприятия
и решения актуальной проблемы, находящейся в русле нравственных, как указывал
на XXV съезде КПСС Леонид Ильич Брежнев Лично, исканий нашего современника. Я
берусь переписать сценарий в самые сжатые сроки и без изменения договора. С
уважением, и. о. режиссера-постановщика... -- -- в своем ли уме?! Вы
думаете, мы позволим вам издеваться над нашей замечательной классикой, которая
является народным достоянием, золотым, так сказать, запасом... Над нашим
великим... Как бишь его? Ну, этим... Ну, вы сами прекрасно знаете, кто сочинил
вашу дурацкую Пиковую даму. И нечего улыбаться. Но я... Я? Да кто ты
такой? Кусок говна -- вот ты кто! Между прочим, сам товарищ Мертвецов
высказал пожелание, чтобы наша Пиковая дама была музыкальной комедией.
Советским зрителям мрачность дореволюционного царизма ни к чему. Так чт --
будем трудиться или отдать сценарий Мошкину? -- -- я очень хорошо
понимаю вас, но что же поделаешь. Если уж сам Мертвецов... Вы, конечно, вправе
отказаться, но уверены ли вы, что вам еще раз подвернется такой шанс? Войдя же
в номенклатуру... Впрочем, советы в подобной ситуации... Решать, в конечном
итоге, вам. Да, кстати, вы слышали, что Мелкий бес вылетел из плана
окончательно? Бедный Ъ! Бедный художественный руководитель! -- -- А я
говорю: эти карты никуда не годятся! Где хотите! У черта, у дьявола, хоть в
Финляндии заказывайте! Пусть музыкальная комедия, но халтуру снимать вы меня не
заставите! -- -- так разговаривать с нашими сотрудниками. Вы здесь
без году неделя, а устанавливаете свои порядки! Не нравится -- уходите.
Никто вас не держит! -- -- дорогой мой, уважаемый мой ассистент. При
всем моем к вам почтении, при всем равенстве между нами я просто не моту не
заметить самым вежливым образом, что это -- пролетка восьмидесятых годов,
а мы снимаем начало прошлого века. Совсем другой силуэт и... Мне не нужен
Бодалов! Не нужен! Но ведь не товарищ же Мертвецов снимает картину! Не его
фамилия будет в титрах стоять! Хорошо, хорошо, извините, глубокочтимый
помощник. Пусть Бодалов! Пусть хоть сам Мертвецов! Только оставьте меня в
покое. Что? Какая телеграмма? срочная? личная? ВЕРА УМЕРЛА БОЛЬНИЦЕ НЕРВНОЙ
ГОРЯЧКИ ТЧК ПОХОРОНЫ ЧЕТВЕРГ... Неужели из-за меня? Я ж объяснил ей, что люблю
ее, а женился только ради... Нет, глупости! Наверное, шутит кто-то... А я
говорю: форму надо шить, а не брать со склада! Значит, пусть будет перерасход!
А? Междугородная? Алё! Да, заказывал, заказывал. Что? Действительно умерла? Ты
не шутишь? Понимаю, старик, понимаю. Ну, спасибо, старик, извини. Нет, никак не
смогу: съемки. Пиковую даму. Послать, что ли, соболезнование родителям?
Или это будет выглядеть цинизмом? Кощунством? Пожалуй, они не
поймут... -- -- Опять вы его ко мне привели? Я ведь сто раз говорил:
на Бодалова я соглашаюсь, ладно, а его снимать не стану! Он бездарен, как
валенок! Какая мне разница, чей он сын! Не грублю я вам, не грублю --
объ-яс-ня-ю! -- -- Хорошо еще, что не самоубийство, а то дело бы
возбудили... неприятности... очень даже спокойно мог бы и с постановки
слететь... Что? Нет, я не вам. Значит, доставайте «кодак»! Почем я знаю где?
Это, в конце концов, ваша обязанность! А вообще -- очень жалко ее. Хорошая
была баба. Кто мог подумать, что она все это примет так всерьез?.. Как, то
есть, нету гостиницы? В Ленинграде -- и нету гостиницы? Может, я должен
снимать Пиковую даму в Калинине?.. -- -- с этим директором я
работать отказываюсь категорически! А мы отказываемся дать вам другого. Не по
должности раскапризничались! Не справляетесь -- пишите заявление. Я вам
уже говорил: у нас в стране полная свобода: насильно вас здесь не держит
никто! -- -- Музыка! Камера! Кордебалет! Массовка пошла! Германн!
Стоп, стоп! Германн, вы что, музыки не слышите? Это же чарльстон, а не
летка-енка! Говорил я: мало ли кто чей сын! Ладно, повторяем. Девочки, выше
ноги, выше! Приготовились! Фонограмма! Мотор! Начали! Второй режиссер! Где
второй режиссер?! Позовите второго! Кто это там, в массовке? Нет, вон там, за
колонной. Сделайте одолжение, пригласите ее ко мне. Бо-же! Вера! Это же Вера!
Как она здесь? Она умерла ведь! О-на-у-мер-ла! Вот и телеграмма у меня с собою:
ПОХОРОНЫ ЧЕТВЕРГ ТЧК. Что вы сказали? Исчезла? Растворилась в воздухе? Час от
часу не легче! Ну поищите как следует. Поищите, пожалуйста. Внимание!
Фонограмма! Мотор! Начали! Стоп, стоп, стоп! Съемки больше не будет! Все! Смена
окончена. Всем спасибо, свободны. Да что вы ко мне пристали? -- всем я
доволен, всем! Просто не могу сегодня работать! Я плохо себя чувствую!
Бог с ним, с вашим планом: я-пло-хо-се-бя-чув-ству-ю! -- -- Москва на
проводе? Хорошо, жду, Ч-черт! только ее мне и не хватало! Да, милая, да, я. Это
тебе показалось, я здесь совершенно один. Очень соскучился, очень. Конечно,
целую. И туда тоже. И-ту-да-то-же! И туда. Нет, не надо приезжать, не надо! Да
люблю я тебя, люблю, только работаю с утра до вечера! И ночью тоже! Слушай, ты,
идиотка! Я ведь сказал: не надо сюда приезжать! Все! Пошла в жопу! В жопу, в
жопу, ты верно расслышала! -- -- Так и не нашли? Если еще
появится -- пригласите ко мне. Просто за руку приведите. Это моя личная
просьба. Вы ее хорошо запомнили? -- вот посмотрите внимательно. Откуда у
меня ее фотография? Не важно. Вы обещаете? Приготовились! Фонограмма! Мотор!
Камера! Начали! Выше ноги, выше! Германн, душите же графиню! Душите ее, черт
возьми, душите по-настоящему! И хорошо, что хрипит! Значит, правильно душите.
Только в ритме музыки, пожалуйста. В ритме музыки! -- -- Алё. Да.
Слушаю. Что? Срываю график? Товарищу Мертвецову не нравится материал? А кто дал
право товарищу Мертвецову смотреть материал без режиссера?!
Культпросвет! Вот пусть и идет на хуй! Извини, старик, извини. Я
понимаю, что ты ни при чем, что из самых лучших побуждений. А материал, честно
сказать, мне и самому нравится не очень. Спасибо, что
предупредил. -- -- Вера! Верочка! Вера! Камера на землю, звон стекла,
шарахается лошадь, кордебалет прыскает в стороны. Ве-е-ра-а-а! Сошел с ума!
Чокнулся! шепот вокруг. Режиссер чокнулся! Ну, это они, положим, того...
фигурально. Вот только беда: Вера снова исчезла. Ве-е-е-ра-а! Подожди-и!
Не-ис-че-за-ай! Не-раст-во-ряй-ся-а! Я хочу с тобой! Как вы сказали?
Телеграмма? Приказ? За подписью товарища Мертвецова лично? При чем здесь
культпросвет? И никуда я его не посылал, ни на какие три буквы. Ах,
подтверждает. Вероятно, я ему друг, но истина дороже. А что же Ъ? Да, понимаю.
Понимаю. Ладно, спасибо, всего хорошего. И куда теперь? Вниз головою? В Зимнюю
Канавку? Не выйдет: умею плавать. Вера! Вера! Опять этот призрак! Ты ведь
призрак, Вера, сознайся: призрак? Все равно надо догнать. Непременно догнать!
Поговорить, наконец, по-человечески. Объяснить все! -- у меня ведь
действительно не было выхода! Эй, извозчик! Из-воз-чик! Куда подевались
извозчики?! Городовой! Ваше превосходительство! Да не трогайте вы меня! Я
прекрасно себя чувствую! Я буду жаловаться генерал-губернатору! -- --
С-сво-ло-ч-чи!
Лицо Нонны, его Пиковой дамы, которой он так и не сумел поменять имя, и вовсе
не потому, что она, реальная, до сих пор не позволяла, не воплощалась в
по-своему еще более реальный -- литературный -- образ, а потому, что
не знал другого, столь же полно сочетающего в себе некий -- по нынешним
временам -- шарм с совершенно дурным тоном, и от этого настолько ей
подходящего, что, зови ее как-нибудь иначе, имя Нонна следовало бы для нее
выдумать, -- лицо Нонны впервые возникло перед Арсением в душной
тесноте у балконного ограждения при звуках пушкинских стихов, многократно
отражающихся, сламывающихся, наконец -- безвозвратно поглощаемых чернотой
стен и потолка модного любимовского театрика. И шестикрылый серафим на
перепутье мне явился, повторял заученные интонации режиссера голос из
подвешенной на свободном шарнире траурной кибитки, многочисленные осветительные
приборы замысловато переключались, создавая изысканные эффекты, огромные
лопасти вентиляторов лениво пережевывали воздух. Товарищ, верь! --
так значился на афише этот спектакль.
В тот миг, когда Арсений остановил взгляд на Ноннином лице, что, впрочем,
кажется, было спровоцировано ее же собственными тайными пассами, он сразу понял
всю ее стервозную, блядскую сущность, но понимание почему-то не создало в нем
ощущения легкодоступности предмета, во всяком случае -- для него,
скорее -- наоборот: блядство возносило ее на высоту, едва
досягаемую, -- почти верный признак влюбленности.
Когда они целовались на скамейке в закутке за театром, Арсений -- от этого
трепета перед Нонною -- запрещал своим рукам давно с другими женщинами
ставшее привычным, но с нею -- обретающее первоначальную свежесть --
движение к ее совсем маленьким, торчком, грудям, в тугой обхват их ладонями. От
запрета желание становилось навязчивым.
Потом, провожая ее кривыми таганскими переулками, звенящими от ночного морозца
ранней весны, Арсений схватил взглядом фигурку в целом: маленькая, в
устройняющем и без того стройное тело бежевом итальянском макси-плаще, Нонна
нахально несла чуть непропорционально крупноватую голову. Такое построение
силуэта должно было напрочь убить, да что убить?! -- не допустить рождения
ассоциации с хищным пушным зверьком, но сука-ассоциация самодовольно сидела в
Арсениевой голове, пренебрегая всеми канонами метафорического мышления, тем
более что о Нонниной привычке больно и остро, до крови, кусать мужчин в
согнутые суставы пальцев Арсений тогда еще не догадывался.
У подъезда Арсений получил Ноннин телефон, а на другой день простоял под
голубкинским Пловцом с билетами на «Горячее сердце» ровно два часа,
минута в минуту. Такого с ним не бывало никогда. Ладно, думал он на исходе
второго часа. Я припомню тебе этот вечер. Ты мне эти часы отстоишь сторицей!
(Опираясь в нехороших, мстительных мыслях на прежний свой опыт обольстителя,
приобретенный в основном на материале провинциальном, Арсений не знал еще, что
жизнь впервые сталкивает его с животным совсем иного рода, что такие не ждут
арсениев не то что сторицею, но, пожалуй, и пяти минут за всю жизнь.)
Звонил он ей, однако, вполне смиренно, за что и был удостоен позволения
посетить ее дома. Букетик тюльпанов -- первая в цепи ежедневных --
без изъятий! цветочных гекатомб на Ноннин алтарь -- Арсений признал в тот
раз годным, невзирая на более чем стодвадцатиминутное их мученичество в потном
кулаке. Полная ванна роз с Центрального рынка была еще впереди.
Две подружки, род приживалок, составлявшие, когда Арсений появился в дверях,
Ноннино общество, были мигом отосланы из отдельной квартиры, которую Нонна
занимала, и Арсений поспешил воспользоваться уже, как ему казалось, завоеванным
правом на поцелуи, так, впрочем, и не решаясь включить в состав своих владений
более близкие, чем вчера, под плащом, холмики ее грудей. Целовалась Нонна не в
пример вчерашнему торопливо, будто видела впереди нечто более для себя
интересное, и действительно, почти сразу же оставив Арсения одного (на минутку,
не долее), вернулась уже в халатике, под которым, Арсений боялся поверить себе,
кажется, не было ничего.
Раздеться он разрешил себе только после того, как ее влажное, горячее
лоно уже обожгло его чуть не дрожащий от напряжения -- пока не
желания! -- член: до этого свершения Арсений все опасался оказаться в
неловком, идиотском положении, неверно истолковав переодевание. Необоснованный
в тот, начальный, раз страх неловкости был, однако, предчувствован
исключительно точно, и то, чего Арсений трепетал в первую ночь, случилось в
последний день их связи, в день Нонниного рождения, когда Арсений прилетел к
ней с Дальнего Востока со щенком в руках: позволившая себя раздеть и положить в
постель и даже раскинувшая под коленом любовника ноги, Нонна одной своей
голодной усмешкою, пристальным взглядом серых лягушачьих глаз скинула Арсения с
себя раз навсегда.
Первая же ночь была несказуема: почти не отдыхавший от любви, Арсений к
моменту, когда черное окно начало сереть, сумел добраться до уголка, что ведал
у Нонны оргазмом, и расшевелил этот уголок: из ее понеслись звериные крики
наслаждения, испытанного, сказала она, впервые. Но ты у меня не первый,
добавила Нонна. Пятый. Заруби на носу; поэтому делать вывод, что, открыв ей
женщину в ней, Арсений покорил Нонну, не следовало, хотя очень и подмывало.
Усталость теплым, сладким ядом
течет по жилам. Уходить
сумела ночь меня. Но надо --
так ты велела -- уходить.
Иду, измученный любовью,
весь зацелованный взасос,
а небо заливает кровью
невозмутимый Гелиос, --
складывал, бормотал под нос Арсений, шагая пустынной улицею еще не проснувшейся
весенней Москвы, и пусть ощущение кровавого неба было просто кокетливо выдумано
им, оно действительно уже существовало в каком-то закутке сознания, находясь в
полном противоречии с общим щенячьим ощущением счастья и окончательной победы,
которую Арсений, казалось, над Нонною одержал.
В то утро у него впервые появилось чувство измены Виктории (дат.),
которого раньше никогда, сколько бы и с какими женщинами ни спал, Арсений не
знал, -- и идея развода, пока едва различимая, смутно замаячила в мозгу.
Позже Арсений не раз задавал себе вопрос: не была ли в тех мыслях замешана
Ноннина квартирка, то же ли стряслось бы с ним, произойди грехопадение в
какой-нибудь случайной общежитской кровати, коммунальной комнатке подруги или
на даче у приятеля, -- и так и не мог ответить. Ответа не существовало и
посейчас; вопрос же продолжал мучить Арсения. То есть, не заостри сама Нонна
Арсениево внимание на собственных привилегиях москвички, он бы, пожалуй,
наивно, на голубейшем глазу привилегий и не заметил, -- но Нонна заострила
и острием этим лишила, если можно так выразиться, душу Арсения девственности.
Тем не менее месяц, в конце которого сыграли их свадьбу, они не расставались ни
на ночь, исключая три, проведенных Арсением с Викторией, когда он летал к ней в
М-ск за разводом, и Ноннины победные крики раздавались все чаще и становились
все громче, все меньше требовали механического раздражения, возникая иногда
прямо в момент введения члена, а Нонна испытывала за них такую благодарность,
что сама, безо всяких Арсениевых намеков (на них Арсений, впрочем, и тогда не
решился бы), заглатывала виновника почти целиком, целовала до изнеможения,
покусывала острыми, нежными в минуты ласк зубками, выискивала крепким язычком
закутки, от прикосновения к которым необоримая и неведомая сила заставляла
содрогаться тело, выводя его из подчинения сознанию и воле.
Свадьбу играли по настоянию ее родителей (они жили на восьмом этаже, в том же
подъезде)--должно быть, чтобы легализовать Арсения для соседей, но юридически
замотивирована она пока не была, ибо развода оставалось ждать еще два с лишком
месяца. Впрочем, и тогда, предупреждала Нонна то ли всерьез, то ли, по
обыкновению, поддразнивая, Арсения у себя она не пропишет, а поживем, дескать,
увидим. Бокал, из которого молодой пил шампанское, оказался пластмассовым и не
разбился об пол даже с третьей попытки.
Дни без Нонны не были мучительны потому только, что сон, который любовники
позволяли себе не более часа--двух в сутки, размывал реальность дневного
существования, превращая время из процесса в предмет. Пришедшийся на ту пору
зачет по фехтованию, дисциплине, в которой неповоротливый, зажатый Арсений
никогда сильным себя не чувствовал, с блеском сдался освобожденным от рефлексии
телом.
Вечера же, если не заставали их вдвоем в ее маленькой квартирке, из которой
Нонна всегда стремилась вырваться в свет, были для Арсения едва выносимы:
отказываясь смириться с существованием мужчин, не очарованных ее прелестью,
Нонна не пренебрегала даже самыми дешевыми приемами, ничуть при этом Арсения не
стесняясь, и ему приходилось сносить ее эротические танцы со случайными
партнерами в кафе и поцелуи направо-налево с кем попало на вечеринках. Ее
сущность искала выхода всегда, и однажды, во время семейного ужина у
родственников Нонны, на котором не нашлось подходящего ей самца, она изменила
Арсению с Арсением же, вытащив его из-за стола в ванную комнату.
Служила Нонна библиотекарем в Иностранке, что тоже причиняло Арсению
немало мук ревности и заставляло просиживать там все свободное и бльшую часть
несвободного времени. Училась второй год на первом курсе заочного пединститута.
Мечтала стать актрисою, хоть ничего для этого и не делала. Если бы, несмотря на
слабый голос и неистребимую леность души и тела, мечта Нонны сбылась, актриса
бы из нее вышла жеманная.
Один из вечеров они провели в новом здании МХАТа, где венгры завершали монтаж
радиооборудования, в гостях у работавшего там сторожем Равиля; пили с ним и
двумя его коллегами вермут из горла, потом бродили по едва освещенным дежурным
светом сцене, вестибюлям, закуткам, подвалам, целовались, пока не забрались,
наконец, на самый верхний ярус, и, подойдя вплотную к балконному ограждению,
здесь едва превышающему колени, находящемуся куда на большей высоте, чем там,
на Таганке, манящему через себя вниз, в темный колодец зала, Арсений впервые
поймал себя на желании подтолкнуть туда Нонну. А потом, может, и самому
последовать за нею. Впрочем, вторая идея была куда менее определенной.
Ноннино бесконечное слушанье пластинки Ободзинского; сугубая забота о рюшах,
плюшах, занавесочках; вечная беготня за фарцовщиками и обмен с подругами,
которые, с ее подачи, звали Нонну прекрасной жестокостью, тряпками (тряпки эти
тем не менее очень Арсению на Нонне нравились), частенькая, наконец, в ее устах
фраза: что за прелесть эта Нонна: умна, весела, хороша! --
принимались Арсением -- так ему хотелось! -- за иронические Ноннины
игры, никакого отношения к ее сущности не имеющие, разве -- к имени.
Усомниться в своих выводах он был вынужден, только случайно обнаружив блокнотик
Нонны с подробными записями обо всех менструациях с тринадцати лет: дата,
продолжительность, качество, ощущения. Орган, через который происходили
выделения, Нонна ласково именовала пиздюшечкою. Такое серьезное внимание к
собственной особе, подумал тогда Арсений, должно внушать уважение на грани с
трепетом...
Уважение внушал и категорический Ноннин отказ сесть на Арсениев мотоцикл. Нонна
ценила свою жизнь и не собиралась подвергать ее риску. Ради смутных мечтаний о
подержанном автомобильчике, который, судя по смутным же намекам, присматривали
им Ноннины родители, Арсений предал свою «яву», и она стояла под Нонниными
окнами беспризорная, запылившаяся, подржавевшая, и мальчишки скрутили с нее
зеркало, фонарики и блестящую крышку бака.
Когда все кончилось, Арсений подошел к мотоциклу, привязал к багажнику Ноннину
сумку, потрогал рычаги, попробовал запустить двигатель. «Ява» завелась --
видно, не держала обиды на хозяина за измену. Тогда Арсений заглушил мотор и
отсоединил два троса: решил добраться домой, для чего следовало пересечь центр
Москвы, без тормозов. Шансов на удачу предприятия было, однако, немного: как
раз примерно столько, сколько желания жить. Добрался, впрочем, благополучно.
Но не станем забегать вперед. Мы завели речь о тормозах исключительно с одной
целью: обнаружить момент, когда мечты Арсения о собственном автомобиле впервые
запахли реальностью. И связать этот момент с Нонной.
На дачу к Вольдемару, сыну того самого Б., народного артиста и лауреата,
который был (будет) упомянут в Рае, Арсений привез Нонну сам. Когда
ночью они с Вольдемаром, перестукнувшись в пол-потолок двухэтажной
Вольдемаровой дачи, решили, по обыкновению, обменяться женщинами, и Арсений,
уверенный, что на этот раз тут просто шутка, игра, а и не шутка, так ничего
страшного: Нонна, в отличие от предыдущих девушек, которых он привозил
сюда, -- несмотря на определенные свойства ее характера, -- не
случайная какал-то блядь, а невеста, в сущности -- жена, да и любит его,
Арсения, -- своеобразно, но безусловно и истинно любит! Арсений провел
довольно целомудренные десять минут в постели голой, но сытой и равнодушной
пассии товарища и вернулся наверх. Непохожая на себя: собранная в комочек,
завернувшаяся в одеяло и поджавшая босые ноги над холодом пола, Нонна сидела на
уголке кровати, а Вольдемар -- цветастые трусики -- подчеркнуто
беззаботно насвистывавший мотивчик в черное окно мансарды, при появлении
Арсения бочком, пряча гла