няют происхождение приливов... Индейский рассказчик материализуется на берегу реки в полном облачении, включая перья на головной повязке; фонарь, установленный на сплавных бревнах, освещает нетерпеливых духов, разбегающихся в пляске от его сияющего взора; и рассказы его чисты, уютны и населены бесплотными видениями, еще ни в малейшей мере не замутненными и не оскверненными прибывшими издалека бесами, имя которым "Фирма Гудзонов Залив". Его рука невесомо скользит сквозь тьму навстречу потоку его велеречивого сказания, освещенные костром лица слушателей смыкаются тесным кольцом... С противоположного берега гудит машина, и Хэнк, встав из-за стола на кухне, подходит к окну. "Помолчите минутку; кажется, старик... Теперь я все время прислушиваюсь, когда этот старый гуляка, набравшись, начнет гудеть". Виллард Эгглстон вписывает заключительную цифру в самом низу страницы, подводя итог длинному вычислению. "Если я смогу получить столько же в следующем месяце, может, мне и удастся свести концы с концами. Пока мой доход всего лишь покрывает накладные расходы". Но накладные расходы растут с каждым месяцем. Недалек тот день, когда их сумма окажется для него непомерно большой. Вилларду кажется, что всю свою жизнь он потратил на цифры, которые то слишком велики, то чрезмерно малы. Отец индеанки Дженни кряхтя встает с кресла, чтобы выключить телевизор. Он почти все время смотрит вестерны. Лежа на диване у себя в комнате, Вив читает, облокотившись на сатиновую подушку. Она большую часть времени читает. В Колорадо она никогда столько не читала; и даже первые годы в Ваконде, когда Хэнк приносил ей книги с чердака, чтобы скоротать длинные дни, она с трудом заставляла себя сосредоточиться -- за все предшествовавшие годы эти книги были так зачитаны другими, что ей было очень трудно их одолевать. Но, потеряв ребенка и оказавшись на долгие недели прикованной к постели, она заставила себя попробовать осилить их, иногда снова и снова перечитывая одну и ту же страницу. Пока однажды сонным полуднем в ней что-то не щелкнуло, словно замок открылся, и она почувствовала, как распахнулись печатные двери в эти дома, полные слов. Она вошла осторожно, чувствуя, что это не ее дом, и чуть ли не надеясь, что тот, кто жил здесь раньше, -- кто бы он ни был -- вернется и прогонит ее. Но никто не возвращался, и она смирилась с мыслью, что живет в чужом доме, а со временем научилась ценить и восхищаться его замысловатым убранством. С тех пор у нее собралась большая разномастная библиотека. Книги на всевозможные темы -- в мягких и твердых обложках, одни зачитанные до дыр, другие и вовсе никогда не открывавшиеся, -- они занимали всю стену, высясь друг над другом и образуя словесную крепость от пола до потолка. Как-то вечером Вив складывала свое шитье перед тем, как идти спать, а Хэнк стоял перед этой книжной крепостью, почесывая свое голое пузо и читая названия. Он уже давно забыл, что идея с книгами изначально принадлежала ему, и теперь качал головой. "Все эти книги, -- провел он рукой, -- одни вшивые слова". Повернувшись, он провел пальцем по позвоночнику своей жены, вызвав этой манипуляцией сдержанное хихиканье. "Скажи мне, девочка, как это получается, что внутрь входит такое огромное количество слов, а наружу выходит так мало?" Он раздвинул у нее на затылке блестящие волосы и принялся рассматривать ее шею. "Ты уже битком набита этими словами. Как ты только не взрываешься?" Вив покачала головой и улыбнулась от удовольствия, чувствуя всю тяжесть торса Хэнка, прильнувшего к ее спине. "Нет-нет, -- рассмеялась она. -- Слова тут ни при чем. Слов-то я как раз и не помню. Иногда я вспоминаю что-нибудь -- какую-нибудь строчку, которая мне действительно понравилась, -- но -- понимаешь? -- это ведь не мои слова, а его, писателя". Он не понимал, но его это мало беспокоило. Хэнк привык к странностям своей жены, так же как она к его; и если половину времени она пребывала в каком-то другом мире, в то время как тело ее, что-нибудь мурлыкая себе под нос, продолжало заниматься хозяйственными делами, что ж, это был ее мир и ее личное дело. Сам он не ощущал в себе ни способностей, чтобы следовать за ней в этих путешествиях, ни права призывать ее обратно. Хэнк считал, что никто не имеет права вмешиваться в то, что происходит внутри, важно, что из этого вырывается наружу. А кроме того, оставшуюся половину времени она отдавала ему, и "разве это не больше, чем удается получить любому парню от своей жены?" -- Трудно сказать, -- колеблется Ли. -- Наверно, это зависит от женщины и от качества той половины, которую она отдает тебе. -- Вив отдает лучшую, -- заверяет его Хэнк. -- А что касается женщин, то поговорим после того, как ты ее увидишь. -- Конечно... -- Все еще находясь под впечатлением того полуобнаженного видения, которое он лицезрел в щелку всего лишь полчаса тому назад. -- Только вряд ли я смогу что-нибудь сказать, не узнав все "сто процентов". Брат Хэнк таинственно улыбается: -- Если ты имеешь в виду сто процентов Вив, ну что ж -- это ее дело. Только я думаю, можно удовлетвориться и меньшим -- лицо, ноги, -- а об остальном уже догадаться, как догадываешься о величине айсберга по его вершине. Вив не из тех смазливых милашек, за которыми я гонялся тут, Леланд. Она скромная. Джо говорит -- такие люди "чем тише, тем глубже". Ну да ты сам увидишь. Я думаю, она понравится тебе. Хэнк пододвигает стул к самой кровати и, упершись подбородком в спинку, ждет, пока я оденусь к ужину. Он на редкость жизнерадостен, особенно по сравнению с той гнетущей тишиной, которая повисла между нами после моего дневного взрыва за ленчем. Его заботливость настолько велика, что, желая вывести меня из ступора, он даже принес мне наверх чашечку кофе, конечно не отдавая себе отчета, что этот конкретный ступор -- в отличие от полуобморочного состояния, до которого меня довела встреча с тяжелым физическим трудом чуть раньше, -- вызван явлением его собственной жены в слезах и полуспущенной комбинации. А вместе с кофе еще и пару чистых носков. "Пока мы не добыли со станции твой чемодан". Я улыбнулся и поблагодарил его, вероятно настолько же обескураженный переменой его настроения, как и он моим. Я-то знал, что моя перемена прочно базировалась на логике: я осознал всю опрометчивость своей дневной вспышки, -- умный злоумышленник, пробираясь в королевский замок, никогда не станет ставить свой замысел под угрозу, сообщая королю, что он о нем думает. Естественно. И даже наоборот. Он будет остроумен, очарователен, раболепен, он будет рукоплескать рассказам о королевских победах, какими бы жалкими они ни были. Вот как надо вести свою игру. Потому-то великодушие Хэнка и казалось мне подозрительным -- я не видел никаких причин, которые заставили бы короля заискивать перед злоумышленником, -- и потому я разумно посоветовал себе поостеречься. Сека! -- он так мил, потому что преследует какую-то подленькую цель. Но очень трудно быть настороже с людьми, когда они к тебе хорошо относятся. Тогда я еще не знал, что эта коварная тактика доброты и тепла, подрывающая замысленную мною месть, растянется так надолго. Итак, я выпил кофе и с радостью принял носки -- естественно, не теряя бдительности на случай возможных фокусов, -- зашнуровал кроссовки, причесался и последовал за Хэнком на кухню знакомиться с его женой, даже ни на секунду не заподозрив, что эта подлая девица окажется еще более коварной, милой и нежной, чем ее проходимец муж, и что быть настороже с ней будет практически невозможно. Девица стояла повернувшись к плите, и волосы ее спадали по спине, переплетаясь с лямками фартука. И в ярком кухонном свете она была столь же прекрасна, как и в мягком сиянии своей комнаты. Хэнк взял ее за подол плиссированной юбки и потянул, потом перехватил за рукав блузки, на котором не хватало пуговицы, и повернул лицом ко мне. "Вив, это Леланд". Она убрала прядь, упавшую на лоб, протянула руку и, улыбнувшись, тихо произнесла: "Привет". Я кивнул. -- Ну, и что скажешь? -- спросил Хэнк, делая шаг назад, как коннозаводчик, демонстрирующий призовую двухлетку. -- По меньшей мере, мне надо посмотреть ее зубы. -- Ну это, я думаю, можно будет устроить. Девушка оттолкнула его руку. -- Что такое?.. О чем это он говорит, Леланд? -- Ли, если не возражаешь. -- Или Малыш, -- добавил Хэнк и ответил за меня: -- Не волнуйся, я говорил о тебе лишь хорошее, родная. Разве не так, Малыш? -- Он сказал, что одна твоя половина не сравнится ни с одной из целых женщин... -- А Ли сказал, что, для того чтобы судить, ему надо познакомиться с тобой целиком. -- Он прикасается к пуговицам блузки. -- Так что, если ты... -- Хэнк!.. Она поднимает ложку, и Хэнк проворно отскакивает в сторону. -- Но, родная, должны же мы решить... -- Но не здесь же, на кухне. -- Она кокетливо берет меня за руку. -- Мы с Леландом, с Ли уж как-нибудь решим это сами, без тебя. -- И для закрепления сделки вызывающе встряхивает головой. -- Заметано! -- говорю я, и она, смеясь, возвращается к плите. Но ни этот смех, ни вызывающий кивок не могут утаить краски, которая, как красный прилив, поднимается от лифчика, чашечка которого, как мне известно, прикреплена к бретельке французской булавкой. Хэнк зевает, взирая на кокетство своей жены. -- Единственное, о чем я прошу, -- чтобы ты меня сначала покормила. Я даже ежа могу проглотить. А ты, Малыш? -- Единственное, о чем прошу я, -- это как-нибудь поддержать мои силы, чтобы я смог заползти по лестнице обратно. -- Рыба будет через несколько минут, -- говорит она. -- Джэн пошла в амбар за яйцами. Ли, узнай у Джо, все ли дети готовы и вымыты? И Генри, кажется, уже гудит. Хэнк, не сплаваешь за ним? -- Черт бы его побрал, похоже, он и впрямь решил превратиться в гулящего кота... Хэнк уходит заводить лодку, а я иду в соседнюю комнату помогать Джо сгонять его отару, искушаемый предательскими ароматами, звуками и видениями предстоящего ужина, сцены которого роятся вокруг меня, как пропагандистский фильм Госдепартамента, состряпанный для внедрения американского образа жизни в сознание всех голодных и бездомных в распоследней лачуге по всему миру: "Не слушайте вы эти коммунистические бредни, вот как на самом деле мы живем в наших добрых старых СэШэА!" -- и чувствую первое невнятное шебуршание канцерогенной примеси чувства в крови, которое будет вскрыто холодным скальпелем рассудка лишь месяц спустя, когда оно уже затвердеет и оформится так, что не будет подлежать удалению... Гончая Молли снова пытается подняться на лапы и подвывает, чувствуя, как холодна земля; мгновение она стоит, но лунный свет слишком тяжел и холоден, и она снова валится под его морозным грузом. Бармен Тедди взирает сквозь переплетение неоновых огней на темный изгиб реки, тоскливо мечтая о январе: ничего хорошего нет в этом бабьем лете -- одни сверчки, комары да пустозвоны, которые ни за что не истратят больше десяти центов зараз. Дождь и распутица -- вот что приносит доллары. Дайте мне темный маслянистый вечер, пронизанный дождем и неоном. Такой, когда начинают выползать человеческие страхи. Такой, когда спиртное льется рекой! А Вив сквозь прядь волос, опять упавшую на глаза, смотрит, как Ли неловко вытирает мокрое лицо дочке Джо Бена. Она понимает, что он еще никогда в своей жизни не мыл ребенка. Какой странный мальчик -- такой худой и изможденный. И такие глаза, словно он побывал на грани пропасти и даже заглядывал туда... Пока Ли мыл девочку, вся рубашка на нем вымокла, и он откладывает полотенце и закатывает рукава. Вив видит его воспаленную кожу. -- Ой... что у тебя с руками? Он пожимает плечами. -- Боюсь, они были слишком длинны для рукавов моей рубашки. -- Надо смазать фундуком. Вот, Ли, присядь-ка на минутку. Сейчас... Она смачивает жидкостью сложенное кухонное полотенце. Едкий запах специй и алкоголя вспыхивает в кухонном тепле. Его руки лежат на клетчатой скатерти так же неподвижно, как два куска мяса на прилавке у мясника. Оба молчат. До них доносится звук приближающейся моторки и пьяное пение Генри. Услышав его, Вив улыбается и качает головой. Ли спрашивает, как она относится к тому, что у нее появилось еще одно животное, о котором надо заботиться. -- Еще одно животное? -- Конечно. Только взгляни на этот зверинец. -- Пение с улицы становится громче. -- Во-первых, старый Генри, который, верно, требует немало внимания... -- Ну, на самом деле не так уж и много. Он не всегда так пьет. Только когда у него болит нога. -- Я имею в виду -- из-за своего возраста и этого несчастного случая. Потом дети, ты же, наверное, помогаешь следить за детьми Джо Бена? А все собаки, корова? Думаю, что, если уж на то пошло, и брат Хэнк нуждается в нежном омовении фундуком... -- Нет, -- улыбается она, -- не похоже. -- Ну все равно, неужели ты не расстраиваешься, когда тебе приходится взваливать на себя еще одну обузу? -- А ты всегда относишься к себе так? Как к обузе? Ли улыбается и спускает рукава. -- По-моему, я первым задал вопрос. -- О... -- она закусывает прядь волос, -- по-моему, это помогает мне держать себя в форме. Старый Генри говорит, что это единственный способ, чтобы не зарасти мхом, -- но когда я начинаю об этом думать... -- Точно так! Точно так! -- Дверь распахивается, и входит Генри с зубным протезом в руках. -- Я всегда говорю, что в Орегоне надо держать себя в форме... чтобы лапы были волосатыми, а задница не зарастала мхом. Всем добрый вечер и доброго здоровьица. Вот и ты, девочка. -- Он щелкает челюстью, зубы клацают, сияя в ярком кухонном свете. -- Не сполоснешь их мне, а? Уронил во дворе, а какая-то собака попыталась нацепить их себе. А-ап! Как она ими пыталась сцапать муху, а! Режет на лету. Мммммм! Я был прав: я унюхал лосося еще у дома Эванса. Вив отходит от раковины и протирает челюсть полотенцем. -- Понимаешь, Ли, когда я начинаю задумываться над этим, -- такое ощущение, что Вив обращается к челюсти, потом, вскинув голову, она улыбается Ли, -- нет, меня это не огорчает... К тому же по сравнению с некоторыми сделать что-то для тебя доставит мне одно удовольствие. Гончая Молли прерывисто вдыхает лунный свет. Тедди слушает дождь. Ли -- но это уже месяц спустя, -- сняв штаны, сидит на кровати и бережно осматривает исцарапанные ноги после полупьяной охоты, с которой он только что вернулся, уверяя встревоженные тени, что он прекрасно обойдется без их помощи, огромное спасибо... "И без фундука, у меня есть средство поцелительнее! " На столике рядом с кроватью лежат три коричневатые сигареты. Записная книжка в ожидании замерла на коленях. Тут же шариковая ручка и спички. Поерзав, он придает подушкам за спиной удобное положение, берет сигарету, закуривает, глубоко затягиваясь и удерживая дым как можно дольше, прежде чем выпустить его с легким шипением: прелессс-но. Затягивается еще раз и откидывается назад. Когда полсигареты уже выкурено, он принимается писать. Временами он улыбается, перечитывая особенно удавшуюся строчку. Строчки ложатся ровно и аккуратно, фразы закругляются сами собой, не нуждаясь в поправках: Почтовый ящик I Шоссе I Ваконда, Орегон Хэллоуин Норвик, Нью-Хейвен Коннектикут "Дорогой Питере, "Благой Господь, да минет время, что сделало чужими нас с тобой!" На что тебе положено ответить -- "Аминь, мой повелитель". Отвечаешь? Ну да не важно. Потому что, честно говоря, вынужден признать, что и я не слишком уверен, откуда эта реплика. По-моему, "Макбет", но с таким же успехом может быть и из дюжины других хроник или трагедий. Вот уже месяц, как я живу дома, и, как ты можешь заметить, сырой, промозглый орегонский климат покрыл мою память плесенью, так что приходится основываться на догадках, забыв о былой уверенности..." Вив выгоняет их всех из кухни: "...или ужин никогда не будет готов". И надо же, пока мы пытаемся привести детей Джо Бена в то, что он называет "божеский вид", Вив замечает, в каком состоянии мои руки. Она бросает все свои дела у плиты и настаивает, что меня надо смазать каким-то народным средством, что, естественно, приводит меня в ужас. Но когда я вижу, как ей нравится играть в медсестру, я прикусываю язык и набираюсь терпения. "Вот, -- говорю я себе, -- мое верное оружие. Только как правильно его использовать?" Итак, раны мои обработаны, и я отправлен в гостиную ждать ужина и обдумывать план действий. Нет, все представляется мне не таким уж сложным. В этот вечер все мои усилия пошли насмарку из-за старика. Его бьющая через край энергия сделала мыслительный процесс практически невозможным. Грохоча и топая, он носился туда и обратно по огромной комнате, как сломанная заводная игрушка, никому не нужная и абсолютно бесполезная, но тем не менее работающая. Очередной раз проходя мимо, он включил телевизор, и тот принялся изрыгать тухлую пошлятину, сообщая последние новости с фронта Великой Войны Дезодорантов, -- "Нет сочащимся и капающим распылителям! Нет грубым и жестким шарикам! Один мазок -- и вы гарантированы на целый день!" Никто это не смотрел и не слушал -- эта пошлая болтовня была такой же бессмысленной, как и ностальгическое неистовство старика. На нее точно так же, как и на него, никто не обращал внимания, но тем не менее никто и не пошевельнулся, чтобы воцарить тишину. Каким-то образом все ощущали, что любая попытка выключить телевизор вызовет шквал протеста еще более разрушительный, чем этот грохот. При помощи различных ухищрений я попытался навести брата на разговор о его жене, но как только мы начали подбираться к этой теме, старик заявил, что если и существуют такие, кто предпочитает болтовню жратве, то он не относится к этой категории! И возглавил Исход на кухню. Следующий день принес такой же каторжный труд и изнурение, как и первый, за исключением разве того, что я пытался не выказывать брату Хэнку свою неприязнь. А он по отношению ко мне продолжал свою кампанию "доброй воли". В последующие дни я все меньше задумывался о своих планах мщения, испытывая все больше симпатии к своему заклятому врагу. Я даже пытался обосновать это для своего рассудка, который предупреждал меня об опасностях на пути наслаждений. Я настаивал, что днем мне приходится отдавать все внимание тому, чтобы не оказаться раздавленным каким-нибудь бревном, а к вечеру я настолько выматываюсь, что ни на какие конструктивные мысли об отмщении не способен, -- "Поэтому я еще не готов". Но старого Советчика было не так-то легко провести. -- Да, я знаю, но... НО ТЫ ВЕДЬ С НЕЙ ЕЩЕ ПОЧТИ И НЕ РАЗГОВАРИВАЛ. -- Верно, но дело в том... ПОХОЖЕ ДАЖЕ НА ТО, ЧТО ТЫ ИЗБЕГАЕШЬ ЕЕ. -- Может, на это и похоже, но... Я ВОЛНУЮСЬ... ОНА СЛИШКОМ ХОРОША... ЛУЧШЕ ПООСТЕРЕЧЬСЯ... -- Поостеречься? А что же, ты думаешь, заставляет меня избегать ее? Я остерегаюсь! Потому что она слишком хороша! Она тепла, нежна и предательски коварна; надо быть осторожным... Но, говоря начистоту, мы оба были встревожены. Мы были испуганы. И дело было не только в Вив: все дьявольские обитатели дома были теплы, нежны и предательски коварны -- от аспида брата до последнего ребенка. Я начинал их любить. И чем больше набухало мое сердце этой раковой опухолью, тем сильнее становился страх. Набухшее сердце. Эта коварная болезнь довольно часто поражает мифический орган, который гонит жизнь по сосудам эго: любовь, коронарная любовь в сочетании с галопирующим страхом. Болезнь "уйди-останься". Смертельная жажда близости и постоянное осознание ее яда. С раннего детства мы учимся относиться к ней с подозрением: мы запоминаем -- никогда не раскрывайся... неужели ты хочешь, чтобы кто-нибудь копался в твоей душе своими грязными лапами? Никогда не бери конфет у незнакомых людей. И у друзей. Лучше стащи, когда никто не видит, но не бери, никогда не бери... Неужели ты хочешь оказаться в долгу? А главное, не привязывайся, никогда, никогда, никогда не привязывайся. Потому что именно привязанность усыпляет твою бдительность и оставляет тебя беззащитным... Неужели ты хочешь, чтобы какой-нибудь подлец знал, что у тебя внутри? Добавим к этому списку еще одно простое правило: "Никогда не напивайся ". И я полагаю, из-за этого-то все и произошло, из-за этого дьявольского питья -- оно ржавчиной разъело последний замок на последних дверях, охранявших мое выздоравливающее эго... разъело замок, и растворило запор, и откинуло крюки, и, прежде чем я сообразил, что происходит, я уже говорил брату о маме. Я рассказывал ему все -- разочарования, питье, отчаяние, смерть. -- Когда я узнал об этом, мне действительно было ее страшно жаль, -- сказал Хэнк, когда я закончил. Только что завершилась моя вторая рабочая неделя, и мы, сидя за квартой пива на брата, праздновали, удивляясь, что обошлось без переломанных костей. Хэнк вынул длинную щепку из картонного ящика рядом с плитой и теперь перочинным ножом снимал с нее белую стружку. -- Когда я узнал, я сразу послал телеграмму, чтобы доставили цветы, -- кажется, должен был быть венок, -- ты видел? -- Нет, не видел, -- довольно холодно ответил я, злясь на себя за то, что столько рассказал ему, злясь на него за то, что он не остановил меня, -- "но, с другой стороны, там было столько венков, что можно было и не заметить ", -- но еще больше злясь от воспоминания об этом венке. Один венок! Всего один! Мамино семейство предпочло проигнорировать смерть этой отщепенки. "Высокообразованная Иезавель", -- фыркали они, -- алкоголичка, пустопорожняя мечтательница, любительница хиромантии, френологии и случайных знакомств, сорокапятилетняя битница в черных колготках, которая не только замарала честь семьи своим бегством в дебри Севера с каким-то старым потасканным придурком, но еще и усугубила положение тем, что вернулась, заимев от него ребенка. Но как я ни презирал их за то, что они не соблаговолили прислать даже букетик фиалок, еще больше я ненавидел Хэнка за его помпезный венок из белых гвоздик. Было уже поздно. От пива мы перешли к вину. В доме стояла тишина, как в преисподней. Джо Бен с семейством ночевали в своем новом доме, намереваясь встретить восход с кистями и красками в руках. Генри уже поднялся наверх и спал как убитый. Вив лежала на диванчике рядом с Хэнком, свернувшись в прелестную головоломку и участвуя в беседе лишь выразительными взглядами янтарных глаз и изящно изогнутой позой, пока веки у нее не сомкнулись и она, натянув на себя овечью шкуру, не предпочла дипломатически заснуть. Весь старый дом тикал, как огромные деревянные часы, с реки время от времени доносились мягкие удары бревен о пристань. Под полом во сне повизгивали гончие: кто-то из них видел себя во сне героем, кто-то -- трусом. Напротив меня под торшером с кисточками сидел брат и строгал, сам напоминая обструганную светотенью фигуру... -- Да, венков было много... -- солгал я. Он провел по дереву блестящим лезвием. -- Наверное, были пышные похороны? -- Очень, очень пышные, -- согласился я, следя за ножом. -- Учитывая обстоятельства. -- Хорошо. -- Тффррр, тффррр. -- Я рад. -- Колечки сосновой стружки падают к его ногам. Вив глубже зарывается в подушки, а я снова отпиваю из галлона с ежевичным вином. Его делает Генри. На поверхности плавали колючки, жидкость была густой от семечек, но после того, как было выпито полбутыли, вино текло как по маслу. Мы выжидали, недоумевая, что нас заставило, рискуя миром и покоем, так глубоко зайти на давно запретную территорию, и одновременно прикидывая, не попробовать ли отбросить всякую опаску и посмотреть, как далеко можно еще продвинуться. Наконец Хэнк промолвил: "Да, ну, как я уже говорил, мне действительно ее очень жаль". Во мне все еще не угасла та, первая, злость. -- Да, -- ответил я. Имея в виду: "Еще бы тебе не было жаль, подонок, после всего, что ты..." -- А? Шептание ножа прекратилось, и несрезанная стружка, застряв, взвилась посередине щепы. Я перестал дышать: неужели он услышал то, что я подумал? БЕРЕГИСЬ, -- предупредил мой Старый Охранник, -- У НЕГО НОЖ! Но Хэнк продолжил движение, и стружка, благополучно упав, присоединилась к остальным; я выдохнул облегченно и разочарованно. Пустые надежды (и чего я от него ожидал?). Земля продолжала вращаться (а как в этом случае поступил бы я?), завершая свой очередной нисходящий в бездну оборот. Вилась стружка. Я отхлебнул еще домашнего вина Генри. Я корил себя за свою злость и был рад, что он не стал обращать на нее внимания. -- Пора спать. -- Хэнк сложил нож и мягким движением ноги, облаченной в носок, сгреб стружку в аккуратную кучку. Потом нагнулся и, взяв ее в ладони, перенес в ящик для растопки: на завтрашнее утро. Он потер руки, избавляясь от опилок и прочих сентиментальностей, и загрубевшие мозоли зашуршали друг о друга, словно были деревянными. -- Я обещал Джо помочь ему утром. Вив! Киска! -- Он потряс ее за плечо; Вив зевнула, и меж ослепительно белых зубов показался язычок, похожий на лепесток розы. -- Пошли в койку, о'кей? Что и тебе советую, Малыш. Я пожал плечами. Вив скользнула мимо меня, сонно улыбаясь и волоча за собой овчину. У первой ступеньки Хэнк остановился; глаза его на мгновение встретились с моим взглядом: "Ммм... Ли... -- Блестящие, как зеленое стекло, о чем-то молящие, но вот он снова опускает их и принимается рассматривать сломанный ноготь на большом пальце. -- Жаль, что меня там не было". Я ничего не ответил -- в этом мгновенном неуловимом взгляде я прочел больше чем вину, больше чем раскаяние. -- Правда, мне очень жаль -- может, я мог бы чем-нибудь помочь. -- Имея в виду: "А было чем?" -- Не знаю, Хэнк. -- Имея в виду: "Ты и так сделал достаточно". -- Я все это время думал о ней. -- Имея в виду: "Ты считаешь, я виноват?" -- Да. -- Имея в виду: "Мы все виноваты". -- Ну ладно, -- глядя на исковерканный ноготь, и пытаясь еще что-то сказать, еще что-то спросить, услышать, и не умея, -- пожалуй, пойду дрыхать. -- Да, -- готовый ко всему, чего он только ни пожелает, -- и я. -- Спок-нок, Ли, -- бормочет сверху Вив. -- Спокойной ночи, Вив. -- Привет, Малыш. -- Хэнк. Имея в виду: "Спокойной ночи, но лучше останься". Вив, тихая и легкая, как сонный луч света, останься, поговори со мной еще своими глазами. Хэнк, забудь все, что я скрывал за словами, останься, скажи что-нибудь еще. Это наш шанс. Это мой шанс. В пользу любви или ненависти, но только чтобы я наконец мог выбрать и утвердиться в них. Останьтесь, пожалуйста; пожалуйста, останьтесь... Но они уходят. Напугав, измучив и одарив меня своей близостью, бросают одного. Я в полной растерянности. Мне кажется, мы были так близко друг от друга сегодня и почему-то промахнулись. Он не рискнул идти дальше, и я не смог. Сквозь марево ежевичной каши и пьянящую кислоту напитка, в то время как мой брат со своей женой исчезают на лестнице, уходя в свою личную жизнь, спать, я оглядываюсь назад, на прошедший вечер, и думаю: "Сегодня у нас почти получилось. Немного смелости -- и все бы получилось. В какое-то мгновение мы были очень близки -- сердца наши набухли и созрели, открывшись трепещущим пальцам друг друга... Чуть-чуть бы нежного мужества в этот дивный момент -- и все бы изменилось". Но дыхание памяти все еще колеблет такие мгновения, приводя в движение всю паутину. Люди исчезают на ступенях лестницы, чтобы видеть сны друг друга о прошедших грядущих днях, о минувших близящихся ночах; о солнечных лучах, тяжело пересекающих расходящиеся по воде круги, как будто бессмысленные... Над зыбью реки взлетает лосось с красными плавниками и иссиня-зеленыки полосами, трепещет в блестящей невесомости, с оглушительным всплеском падает на бок, снова взлетает и падает, и снова взлетает -- словно пытаясь убежать от кошмара, преследующего его под водой. И, снова упав, на этот раз опускается на дно, чтобы спрятаться за камнем, изможденно прильнув брюхом к песку и сдавшись на милость тюленьим вшам, грызущим его плавники и жабры. Стаи черных крикливых ворон донимают кабанов. Зеленое пиво мерцает в пульсирующих отблесках плиты. Молли смотрит, как в белых морозных облаках теряется ее жизнь. Флойд Ивенрайт бранит себя за то, что не смог произвести должного впечатления на Джонатана Б. Дрэгера, и на чем свет стоит поносит Джонатана Б. Дрэгера за то, что тот такой внушительный и вынуждает Флойда думать о произведенном им впечатлении, а потом снова себя за то, что позволил Джонатану Б. Дрэ-геру так важничать и требовать от кого-то соответствующего поведения... Виллард Эгглстон надеется. Симона молится. Виллард Эгглстон отчаивается. Грузовое судно подходит к Ваконде за последней партией леса и гудит вульгарным низким голосом, как механический дракон... В "Пеньке" за исцарапанным столом у самого входа старый Генри с компанией дружков, гораздо более заинтересованных в бесплатной выпивке, чем в его рассказе, жует плохо подогнанными челюстями и глубоко вздыхает. Взяв кувшин за ручку, словно огромную кружку, он делает еще несколько глотков; он уже обратил внимание, что стоит ему налить себе в стакан, как кто-нибудь из присутствующих тут же осушает его, так что он решает не утруждать себя далее. Он умиротворенно сияет, чувствуя, что раздувшееся пузо требует ослабить ремень еще на одну дырку. Впервые в жизни у него находится время, чтобы выполнить свои столь долго игнорируемые общественные обязанности. Почти каждый день после несчастного случая он прислоняет свой костыль к стойке "Пенька", пьет, судачит о былом, спорит с Бони Стоуксом и смотрит, как большие зеленые радужные речные мухи сгорают в неоне витрины. -- Тсс! Послушайте... Электрическое устройство Тедди неизменно восхищает старого Генри; и то и дело посредине какой-нибудь бурной преамбулы -- глаза полузакрыты, блуждающая улыбка от наплывающих воспоминаний -- он обрывает себя на полуслове: "Тесс! Тесс! Вот сейчас слушайте..." И, уловив приближающееся жужжание еще невидимой жертвы, обращает заросшее седыми волосами ухо к электросистеме. "Слушайте... Слушайте..." Голубоватая вспышка, и обугленный труп присоединяется к своим предшественникам, валяющимся на пороге. Генри шмякает костылем по столу. -- Сукины дети? Видали? Еще одна, а? Боже ж ты мой, ну и хитрое устройство! Современная научная технология -- вот тебе и вся штука. Я всегда говорил, с тех пор как увидел лебедку, главное -- технология. Да, скажу я вам, мы проделали немалый путь. Помню... вы, конечно, не поверите -- все так быстро меняется, ну каждый день... И все же, Бони, старый чистоплюй... постой-ка, кажется, это было... Молодой Генри, с модными черными усами, как белка по стволу, карабкается по крутому склону -- руки мелькают стальными вспышками, -- чтобы, отвязать своего пьяного кузена Ларимора, запутавшегося в воловьих поводьях. Стремительный, молчаливый и мрачный юный Генри с компасом в кармане штанов и тесаком за отворотом сапог... -- Слушайте! Слышите? Аа-ааа... бэмс! Готова. Сукины дети, а? Еще одна. А в глубине бара Рей и Род -- субботний оркестр, -- уже переодевшиеся в джинсы и рабочие рубашки, сидят друг против друга и пишут письма своим девушкам. -- Как пишется "пренебрежительный"? -- спрашивает Рей. -- Что пишется? -- "Пренебрежительный"! Ну что ты в натуре! "При-ни-бри-жительный"! Ты, чего, не знаешь, что ли? Ну например: <<Я знаю, что он тебе пренебрежительно лжет и говорит про меня всякое". -- Постой-ка! -- Род хватает письмо Рея. -- Кому это ты пишешь? Дай-ка, дай-ка! -- Поосторожней, парень! Остынь! Ручками-то не мельтеши! Кому надо, тому и пишу... -- Да ты же пишешь Ронде Энн Нортрап! -- ...кому захочу, тому и буду... -- Вот как? Ну смотри, если узнаю, мокрого места не оставлю! -- Значит, вот как. -- И поделом тебе. -- Значит, ты и не отпираешься. -- А чего отпираться! И оба снова погружаются в свои письма. Это повторяется уже восемь лет, с тех пор как они начали играть на дансингах в маленьких городках, -- ругаются, ухлестывают за одной и той же женщиной, уверяя ее, что уже давно мечтают отделаться от того, другого, болвана, вырваться из этой грязной лужи и, в конце концов, прославиться где-нибудь на телевидении... Вечно на ножах и навечно связанные неудачей и неизбежными оправданиями: "Меня бы уже давно не было в этой выгребной яме, голубка, если бы не этот вонючий болван!" Сжав зубы, они усердно трудятся. Рей задумчиво устремляет взгляд в противоположный конец бара, где Генри, дойдя до самого драматического момента в своем рассказе, для усиления впечатления лупит костылем по стулу. -- Ты только послушай этого старого дурака! -- сплевывает Рей на пол. -- Можно подумать, он глухой. Чего он так орет?! Перекрикивает всех, точно как глухой. -- Может, он и есть глухой. Такой старый вполне может быть глухим. Но старик, увлеченный судьбой мух, проявляет почти нечеловеческую остроту слуха. -- Слушайте. Слышите, летит? Слышите ее? Бзззз-бам! -- Господи Иисусе! Дай десять центов -- может, мне удастся его заглушить. Игровой автомат начинает журчать, лаская монетку, и вспыхивает. Рей возвращается на место, насвистывая прелюдию: Перл на земле и в небесах, Горишь бриллиантом ты у Господа в короне... Он доволен собой. "Настанет день, и я прославлюсь, -- говорит он себе. -- Мемфис. Теннесси. Все будет. Близится мой час. Расстанусь с этими идиотами. Отряхну прах их со своих ног. Да, Род, голубчик, придется тебе смириться с этим. И тебе Ронда Энн, милая белокурая потаскушка и ничего больше, -- маме о тебе не напишешь..." -- Так что помяните мои слова, парни, -- восклицает Генри, -- мы еще покажем, вот увидите! -- Что Генри собирался показать, толком никто бы сказать не мог, зато ни у кого не оставалось никаких сомнений в глубине его уверенности. -- Все эти новые машины, новые технологии... мы посрамим их! -- А как пишется слово "недавно "? -- Теперь Род испытывает затруднения. -- Так же, как "пренебрежительный", -- отвечает Рей. -- Да гори они все синим пламенем, Мемфис, Теннесси, встречайте! -- Грядет наш день! -- провозглашает Генри. -- Нет! Нет-нет-нет! -- откликается Бони Стоукс, умеющий откапывать трагедию, почти как медведь, откапывающий пустые консервные банки на свалке, -- кто-кто, а он умеет видеть все в мрачном свете, невзирая ни на какой щенячий оптимизм. -- Нет, Генри, мы уже слишком стары. Наш день подходит к концу, и небосклон уже затянуло тучами. -- Тучами? Ха-ха-ха! Ты только взгляни на этот закат! Где ты видишь тучи? В октябре в Орегоне, когда на полях горит стерня тимофеевки и плевел, кажется, огнем занимается и само небо. Тучи воробьев, как искры от костра, разлетаются с красных осиновых зарослей, на реке прыгает лосось, а она все катит свои литые воды... Вниз по течению, у причала Энди, на обгоревшем кедровом пне шипело и потрескивало солнце, словно яблоко, пускающее сок на жарких противнях облаков бабьего лета. Засыхающий ягодник и клены на склонах холмов полыхали всеми цветами красного -- от темно-кирпичного до кроваво-алого. Поверхность реки раскалывалась, чтобы выпустить на воздух лосося, а потом долго кругами отмечала место его прыжка. В малиновой грязи на отмелях копались колпицы, веретенники прыгали с камышины на камышину, оглашая окрестности резкими криками "клик-клик!", словно каждая тростина не только напоминала своим видом кочергу, но и была раскалена, будто только что из печи. Маленькими огненными стайками летели к югу нырки и черные казарки. То был колокол Хэнка. Он с Ли и Джо Беном сидел в покачивающейся на волнах лодке и наблюдал, как садится солнце. Впервые за много недель они возвращались домой еще при свете солнца. Вот звонит колокол Хэнка. -- Нам везет, -- говорит Хэнк. -- Знаете? Погода-то какая. Джо Бен с готовностью кивает. -- Ну! А я тебе разве не говорил, что так и будет? Мы как у Христа за пазухой. Разве еще сегодня утром я тебе не сказал -- отличная погода! Добрый день, благословенный день. Он восторженно вертелся на носу лодки, поворачивая свое исковерканное лицо то влево, то вправо, пытаясь ничего не пропустить. Хэнк и Ли обменялись добродушными улыбками у него за спиной. Но, несмотря на улыбки, и они помимо своей воли разделяли его бьющий через край энтузиазм. Ибо это действительно был благословенный день, самый восхитительный с момента возвращения Ли в Орегон. Начался он с кофейного торта с фундуком и ежевикой, который Вив испекла к завтраку, и чем дальше шло время, тем лучше он становился; улица их встретила холодным бодрящим воздухом с чуть кислым привкусом -- так пахли опавшие яблоки; небо было чистым, но ничто не предвещало измождающей жары предыдущих дней; прилив нес их лодку вперед на максимальной скорости... а потом -- и, наверное, это-то и было истинным знаком благословенности, подумал Ли -- они, как всегда, бесплатно перевезли Леса Гиббонса на другой берег, высадили его, и он, по своему обыкновению, принялся выражать свою благодарность, уверяя, что терпеть не может быть в долгу, чтобы они не сомневались... И тут он поскользнулся и, кувыркаясь словно пьяная обезьяна, полетел прямо в ледяную воду, плюхнувшись рядом с лодкой. Когда он вынырнул, отплевываясь и чертыхаясь, Хэнк и Джо Бен просто взвыли от хохота, и деланное дружелюбие Леса было поколеблено этим смехом. Он вцепился в борт и уже с нескрываемой яростью завопил, что единственная его мечта, чтобы весь сраный выводок Стамперов подох бы, и побыстрее! Чтобы всех этих ржущих Стамперов перерезали бы и потопили! Скатертью дорога им всем в выгребную яму!.. Ли не мог удержаться от улыбки, глядя на эту неконтролируемую вспышку ненависти, и уже в голос рассмеялся, когда его брат, выловив Леса и переправив его в лодку, спокойно и с христианским сочувствием поинтересовался, предпочитает ли Лес ехать в город мокрым как мышь, или его перевезти назад переодеться? "А мы тебя подождем, не бойся. Так что, как скажешь..." Лес сглотнул, помолчал и еще раз сглотнул. Посиневшие губы начали расползаться в комичной улыбке. -- Не, Хэнк, не-не, не могу вас, ребята, т-т-так, -- простучал он зубами. Хэнк пожал плечами: -- Как скажешь, Лес, старина. -- Хэнк с озабоченным видом вылез из лодки и, поддерживая трясущегося Леса, довел его до берега. Несмотря на задержку, они были на месте намного раньше обычного -- прибывающая в реке вода почти вдвое увеличила скорость лодки. Грузовик завелся мгновенно. И циветта, как и всегда приютившаяся под капотом, яростно выгнув спину, начала отступать, однако впервые за все это время молча и не издавая возмущенного воя. Дядя Джо прибыл без опозданий и любезно предложил каждому по плитке шоколада; вместо привычной похоронной песни Энди играл на своей губной гармонике какой-то бодрый мотивчик; а потом в нескольких милях от лесоповала, только они миновали перевал, на дорогу, чуть не врезавшись в их машину, выскочил олень. А когда они резко затормозили, он метнулся на прогалину и любезно подождал, пока Хэнк достанет из ящика с инструментами свою мелкашку и зарядит ее. Пуля вылетела с легким свистящим звуком и попала ему в хребет, чуть ниже шеи, куда Хэнк и целился; олень повалился, как марионетка, у которой одновременно обрезали все ниточки. Джо, Хэнк и Энди, работая бок о бок с такой скоростью, которая сделала бы честь профессионалам с консервной фабрики, выпустили из него кровь, очистили от внутренностей, отрезали голову и копыт