тоже утешение. А кроме того -- для меня это крохотный кусочек моей переменчивой родины. Другой у меня все равно нет. Мойков оставил бутылку в нашем распоряжении. Я налил Марии и себе по рюмке. После сегедского гуляша, приготовленного кухаркой Розой, водка пилась как эликсир жизни. Мария выпила свою рюмку залпом, запрокинув голову, как пони, -- это ее движение запомнилось мне с первого раза. --Счастье, несчастье, -- продолжила она, -- это все громкие, напыщенные понятия минувшего столетия. Даже не знаю, чем бы я хотела их заменить. Может -- одиночество и иллюзия неодиночества? Не знаю. А чем еще? И я не знал. У нас с ней разные взгляды на счастье и несчастье: у нее эстетический, у меня сугубо житейский. К тому же это во многом вопрос личного опыта, а не умозрительных спекуляций. Умозрительность искажает, обманывает, морочит голову. Да и вообще я не слишком верил Марии -- уж больно она переменчива. Вернулся Мойков. --Графиня опять переживает штурм Зимнего, -- сообщил он. -- Пришлось оставить ей четвертинку. --Мне пора идти, -- заявила Мария Фиола, бросая прощальный взгляд на доску. -- Тем более что положение мое все равно безнадежное. --Оно у всех нас такое, -- заметил Мойков. -- Но это еще не повод сдаваться. Даже наоборот -- возникает чувство небывалой свободы. Мария Фиола ласково усмехнулась. Она всегда относилась к Мойкову с удивительной нежностью, будто он ее дальний родственник. --В мои годы еще рано сдаваться, Владимир Иванович, -- сказала она. -- Я, может, и в отчаянии, но еще не утратила веры ни в Бога, ни в черта. Вы проводите меня домой? -- обратилась она ко мне. -- Не на такси. Пешком. Вы ведь тоже любите гулять по ночам? --С удовольствием. --Пока, Владимир Иванович! -- Она аккуратно поцеловала Мойкова в краешек бакенбарда. -- Адье, мой "Мираж". --Я теперь живу на Пятьдесят седьмой улице, -- сказала она, когда мы вышли. -- Между Первой и Второй авеню. Временное пристанище, жилье взаймы, как и все в моей жизни. Квартира друзей, которые отправились путешествовать. Вам это не слишком далеко? --Нет. Я часто гуляю по ночам. Она остановилась перед обувным магазином. Он весь был ярко освещен. Внутри никого. Магазин был закрыт, но свет старательно лился на обувные натюрморты, на витринные пирамиды из кожи и шелков. Мария пристально изучила их все подряд, с целеустремленной сосредоточенностью охотника в засаде: шея чуть вытянута, губы полураскрыты, словно вот-вот заговорит. Но она не заговорила. Только задышала чуть глубже, словно хотела вздохнуть и не смогла, потом отвернулась, улыбнулась отсутствующей улыбкой и пошла дальше. Я молча следовал за ней. Мы шли мимо длинной шеренги витрин, освещенных просто так, без видимой цели. Мария останавливалась только перед витринами с обувью, зато уж перед каждой, надолго и обстоятельно. Это было какое-то странное, молчаливое блуждание с одной стороны улицы на другую, меж сияющих витринных гротов, вслед за молодой женщиной, которая, судя по всему, о моем присутствии вообще забыла и подчинялась каким-то своим тихим законам, о которых я понятия не имел. Наконец она остановилась. --Вы один обувной пропустили, -- сообщил я. -- Вон там, слева, на той стороне. Он освещен меньше остальных. Мария Фиола рассмеялась. --Это у меня вроде мании. Очень скучали? Я покачал головой. --Это было упоительно. И весьма романтично. --Неужели? Что может быть романтичного в обувных магазинах? --Продуктовые витрины между ними. Они завораживают меня снова и снова. На этой улице их полно. Больше, чем обувных. Что-нибудь выбрали себе по вкусу? Она рассмеялась. --Не так-то это просто. Мне кажется, я их даже не хочу. --В туфлях хорошо убегать. Может, ваша мания с этим связана? Она глянула на меня с изумлением. --Да, может быть. Только убегать -- от чего? --От чего угодно. Может, и от самой себя. --Нет. И это не так просто. Чтобы от себя убегать, надо знать, кто ты такой. А так получается только бег по кругу. Мы дошли до Пятьдесят седьмой улицы. По Второй авеню гомосексуалисты прогуливали своих пуделей. Примерно полдюжины королевских пуделей пристроились рядком над сточной канавой и справляли свои нужды. Со стороны они напоминали аллею сфинксов. Их владельцы, взволнованные и гордые, стояли поодаль. --Вот тут я пока что и живу, -- сказала Мария Фиола. Она в нерешительности остановилась перед дверью. -- Как приятно, что вы не задаете всех тех вопросов, которые в таких случаях обычно задают другие. Вы совсем не любопытны? --Нет, -- ответил я и притянул ее к себе. -- Я принимаю все как есть. Она не противилась. --Может, мы на этом и порешим? -- спросила она. -- Будем принимать все как есть? Все, что дарит нам случай? И не больше того? --И не больше, -- ответил я и поцеловал ее. -- Со всем, что больше, приходит ложь и боль. Кому это надо? Ее глаза были широко раскрыты. В них отражались огоньки фонарей. --Хорошо, -- отозвалась она. -- Если бы это было возможно! Хорошо, -- повторила она. -- D'accordo!(27) X Я ждал в приемной адвоката Левина. Было раннее утро, но народу в приемной было уже полно. Между кактусами и цветами в горшках, вернее, даже не цветами, а какой-то зеленью вроде той, что в витринах мясников украшает тушку убиенного поросенка с лимоном в пасти, на неудобных стульях сидело человек пятнадцать. Небольшую кушетку целиком оккупировала дама с золотой цепью и в шляпке с вуалью: расселась самоуверенно и неподвижно, как жаба, подле нее -- мальтийский шпиц. Никто не отваживался сесть рядом. Сразу было видно, что она не эмигрантка. В отличие от всех остальных -- эти, напротив, старались занимать как можно меньше места. Я решил все-таки последовать совету Роберта Хирша, выплатить Левину сто долларов в счет моего долга и посмотреть, что он сможет для меня сделать. Неожиданно в дальнем углу за дверью я завидел доктора Бранта. Он уже махал мне, и я сел рядом с ним. Оказалось, он пристроился возле небольшого аквариума, в котором плавали маленькие, сверкающие рыбки-неонки. --Вы-то что здесь делаете? -- спросил я. -- Разве у вас ненадежная виза? Я думал, вы работаете в больнице. --Работаю. Но не гинекологом, -- ответил он. -- Сменным врачом-ассистентом. И то допущен в порядке исключения. Мне еще предстоит сдавать экзамены. --Значит, по-черному, -- сказал я. -- Так же, как в Париже, да? --Примерно. Хотя все-таки не совсем по-черному. Скорее по-серому. Как Равич. Брант был одним из лучших женских врачей во всем Берлине. Однако по французским законам его врачебный диплом был недействителен; к тому же у него не было и разрешения на работу. Пришлось ему работать по-черному на одного французского врача, своего приятеля, делая операции вместо него. Как и Равичу. В Америке им обоим тоже предстояло все начинать с самого начала. Вид у Бранта был утомленный. Видимо, он работал в больнице даже без жалованья и жил впроголодь. Он перехватил мой взгляд. --Нас кормят в госпитале, -- сказал он с улыбкой. -- И чаевые перепадают. Так что не беспокойтесь. Вдруг раздалось пенье канарейки. Я оглянулся -- птичку я как-то не заметил. --Похоже, этот Левин большой любитель животных, -- сказал я. -- Рыбки, судя по всему, тоже должны скрашивать посетителям ожидание. Желтенькая птаха голосисто заливалась в полутемной приемной, где весь воздух был пропитан тоской ожидания, страхом и бедой. Беззаботные птичьи трели звучали здесь неуместно, почти непристойно. Мальтийский шпиц на кушетке сначала занервничал, а потом принялся яростно, истерично тявкать. Дверь кабинета Левина открылась, и на пороге возникла хорошенькая, изящная, как фарфоровая статуэтка, секретарша. --Собаке здесь лаять нельзя, -- заявила она. -- Даже вашей, госпожа Лормер. --А этой чертовой птице петь можно? -- взъярилась в ответ женщина на кушетке. -- Мой песик был спокоен! Птица первая начала! Скажите птице, пусть перестанет! --Птице я ничего сказать не могу, -- терпеливо объяснила секретарша. -- Птица просто щебечет и все. А собаке вы можете приказать, чтобы она прекратила лаять. Собака знает команды. Или она у вас не дрессированная? --А зачем тут вообще эта канарейка? -- не отступала госпожа Лормер. -- Уберите ее к чертям! --А ваша собака! -- воскликнула фарфоровая секретарша, начиная злиться. -- У нас тут, между прочим, не ветеринарная лечебница! Атмосфера в приемной мгновенно и разительно переменилась. Вокруг были уже не робкие тени, жавшиеся по стенам, а живые люди, в глазах которых загорелся неугасимый блеск. Пока что они, правда, еще не осмеливались взять чью-либо сторону в этой перепалке, но молча уже участвовали в ней всеми фибрами души. Шпиц теперь тявкал и на секретаршу тоже. Та шипела на него гусыней. В этот миг в дверь просунулась голова Левина. --Что тут за шум? -- Его белоснежные, сильные зубы озарили полумрак приемной радужным оскалом. Он мгновенно оценил ситуацию и разрядил ее с поистине соломоновой мудростью. -- Проходите, госпожа Лормер, -- сказал он, распахивая дверь. Толстая дама в шляпке с голубой вуалью схватила шпица в охапку и, величественно шурша платьем, продефилировала мимо всех присутствующих в кабинет. Секретарша юркнула за ней. Всех вдруг обдало ароматом ландышей -- он волнами расходился от кушетки, на которой сидела дама. Канарейка испуганно умолкла. --В следующий раз я тоже приведу собаку, -- усмехнулся Брант. -- Отличный способ пройти без очереди. У нас в госпитале есть овчарка. Я рассмеялся. --При овчарке канарейка петь не будет. Она испугается. Брант кивнул. --Или собака укусит секретаршу, и Левин нас выставит. Вы правы: эмигрантское счастье надо предоставлять только воле случая. От всякого расчета оно бежит, как от огня. Я положил на стол сто долларов. Большая, костистая ладонь Левина скользнула по банкноте, даже не сжимаясь в кулак, и поверхность стола снова опустела. --Вы работаете? -- спросил он. Я покачал головой. --Мне же запрещено работать, -- заметил я осторожно. --На что же вы тогда живете? --Подбираю деньги на улице, выигрываю в лотерею, позволяю древним старушенциям меня содержать, -- ответил я невозмутимо, удивляясь глупости его расспросов. Должен же он понимать -- я не могу сказать ему правду. Он рассмеялся своим странным, резким смехом, столь же резко его оборвав. --Вы правы. Меня это не должно касаться. Официально. Только в личном плане, по-человечески. --За человеческие ответы в личном плане я неоднократно оказывался в тюрьме, -- заметил я. -- Так что у меня по этой части многочисленные травмы и солидные комплексы. И я только начинаю их здесь, в Америке, изживать. --Ну, как хотите. Мы можем общаться и так. Только что у меня был доктор Брант. Он за вас поручился. Я опешил от изумления. --Бедняга Брант! У него же совсем нет денег! --Он за вас поручился морально. Сказал, что вы подвергались преследованиям и что он вас знает. --Это помогает? -- спросил я. --Птичка по зернышку клюет, -- ответил Левин. -- Одно к одному, по мелочи. Ваша приятельница Джесси Штайн о вас заботится. Это она прислала ко мне Бранта. --И он специально из-за меня к вам пришел? --Не только. Но, по-видимому, он не рискнул бы снова показаться Джесси Штайн на глаза, не дав вам рекомендацию. Я рассмеялся. --Вообще-то на Бранта это не похоже. Левин блеяньем подхватил мой смех. --Зато еще как похоже на Джесси Штайн. Это не женщина, а тайфун! Она уже добрую дюжину людей с нашей помощью выручила. У нее что, других забот нет? Нет своей жизни? --Вся ее жизнь -- в заботах о других. Она всегда была такой. Доброй, мягкой и неумолимой. Еще во Франции. За спиной у меня вдруг громко, ясно и мелодично закуковала кукушка. Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. Из маленького оконца в деревянных шварцвальдских ходиках бодро выскакивала пестрая деревянная птица; оконце распахивалось и закрывалось, птица куковала. --Одиннадцать, -- сказал Левин со вздохом, сосчитав птичье кукованье. --Да у вас тут настоящий зоопарк, -- заметил я после одиннадцатого ку-ку. -- Канарейки, шавки, рыбки, а теперь вот еще и этот немецкий символ домашнего уюта. --Вам не нравится? --Да нет, просто напугался, -- ответил я. -- Меня однажды под бой таких вот ходиков допрашивали. С каждым ку-ку я получал удар в морду. К сожалению, допрос был в полдень. --И где же это было? -- спросил Левин. --Во Франции. На немецком контрольно-пропускном пункте. Допрашивал меня старший преподаватель немецкой школы в мундире фельдфебеля. И всякий раз, когда кукушка начинала кричать, мне полагалось кричать вместе с ней: ку-ку, ку-ку. Левин изменился в лице. --Я не знал, -- пробормотал он. Потом встал и пошел останавливать ходики. Я его удержал. --Зачем? -- сказал я. -- Одно с другим никак не связано. Да и кто бы смог выжить с такой чувствительностью? К тому же у меня все это больше из области приятных воспоминаний. Вскоре после допроса меня отпустили. А старший преподаватель даже подарил на прощанье антологию немецкой лирики. Эта антология была со мной до самого острова Эллис. Там, правда, я ее потерял. Я не стал рассказывать Левину, что из-под ареста меня день спустя освободил Хирш в роли испанского консула. Он страшно наорал на фельдфебеля за то, что тот посмел задержать друга Испании, доверенного человека самого Франко. Все это чудовищное недоразумение! Старший преподаватель так трясся за свои погоны, что в знак раскаяния подарил мне тот самый томик стихов. А Хирш тут же сунул меня в машину и укатил. Левин все еще смотрел на меня. --Это произошло с вами, потому что вы еврей? Я покачал головой. --Это произошло потому, что я был беспомощен. Нет ничего хуже, чем в абсолютно беспомощном состоянии попасться в руки культурным и образованным немецким варварам. Трусость, жестокость и полная безнаказанность -- вот три вещи, которые работают тут заодно, поощряя и усугубляя друг друга. Этот старший преподаватель вообще-то оказался вполне безобидным. Даже не эсэсовец. Я умолчал о том, что фельдфебель несколько смешался уже вечером после допроса с кукушкой, когда решил продемонстрировать своим гогочущим подчиненным, что такое обрезанный еврей. Пришлось мне раздеться. Вот тут-то он с испугом и вынужден был признать, что я не обрезан. Так что когда на следующий день приехал Хирш и потребовал меня выпустить, фельдфебель был даже рад поводу от меня избавиться. Левин опять посмотрел на ходики. Ходики тикали. --В наследство достались, -- пробормотал он извиняющимся тоном. --В следующий раз они пробьют только через сорок пять минут, -- успокоил я его. Он встал, обогнул свой письменный стол и подошел ко мне вплотную. --Как вы себя чувствуете в Америке? -- спросил он. Я знал, каждый американец считает, что в Америке можно себя чувствовать только прекрасно. Трогательное в своей наивности заблуждение. --Прекрасно, -- ответил я. Лицо его просияло. --Как я рад! А о визе особенно не беспокойтесь. Того, кто уже въехал в страну, выдворяют редко. Для вас это, должно быть, совсем особое чувство -- не подвергаться больше преследованиям! Тут у нас ни гестапо, ни жандармов! Чего нет, того нет, подумал я. А сны? Куда деться от снов и призраков прошлого, которые приходят к тебе незваными гостями? К полудню я уже вернулся к себе в гостиницу. --Тебя тут спрашивали, -- сообщил мне Мойков. -- Особа женского пола, с голубыми глазами и румяными щечками. --Женщина или дама? --Женщина. Да она еще здесь. Сидит в нашей пальмовой роще. Я поспешил в салон с цветочными горшками и рахитичной пальмой. --Роза! -- изумился я. Кухарка Танненбаумов легко поднялась из гущи вечнозеленой листвы. --Я вам тут принесла кое-что, -- сказала она. -- Ваш гуляш! Вы его вчера забыли. -- Она раскрыла большую клетчатую сумку, внутри которой что-то звякнуло. -- Но ничего страшного. Гуляш не портится. А на второй, третий день он даже вкуснее. -- Она извлекла из сумки большую фарфоровую супницу, закрытую крышкой, и водрузила на стол. --Это сегедский? -- только и спросил я. --Нет, другой. Этот лучше хранится. Тут еще маринованные огурчики, прибор и тарелка. -- Она развернула салфетку с ложкой и вилкой. -- У вас есть спиртовка? Я кивнул: --Маленькая. --Это неважно. Чем дольше гуляш на огне, тем он вкуснее. Это огнеупорный фарфор. Так что можете прямо в нем и греть. А через неделю я посуду заберу. --Да это просто не жизнь, а рай, -- сказал я растроганно. -- Большое спасибо, Роза! И передайте от меня спасибо господину Танненбауму! --Смиту! -- поправила меня Роза. -- С сегодняшнего утра это уже официально. Вот вам по такому случаю еще кусок праздничного торта. --Да это не кусок, а кусище! Марципановый? Роза кивнула. --Вчерашний был шоколадный. Может, вам больше того хотелось? Так у меня еще кусочек остался. Припрятан. --Нет-нет. Останемся лучше в будущем. При марципане. --Тут еще для вас письмо. От господина Смита. А теперь -- приятного аппетита! Я нащупал в кармане доллар. Роза замахала руками. --Бог с вами, это исключено! Мне запрещено что бы то ни было принимать от эмигрантов. Иначе я сразу лишусь места. Это строжайший приказ господина Смита. --Только от эмигрантов? Она кивнула. --От банкиров всегда пожалуйста; только они почти ничего не дают. --А эмигранты? --Эти последний цент норовят всучить. Бедность учит благодарности, господин Зоммер. Я с благодарностью смотрел ей вслед. Потом с супницей в руках торжественно направился мимо Мойкова к себе в номер. --Гуляш! -- объявил я ему. -- От венгерской поварихи! Ты уже обедал? --К сожалению. Съел гамбургер в аптеке на углу. С томатным соусом. И кусок яблочного пирога. Сугубо американский обед. --Вот и я пообедал, -- вздохнул я. -- Порцию разваренных спагетти. Тоже с томатным соусом. И кусок яблочного пирога на десерт. Мойков приподнял крышку и потянул ноздрями. --Да тут на целую роту! А аромат какой! Что там твои розы! Этот пряный дух! --Приглашаю тебя на ужин, Владимир. --Тогда зачем ты несешь это к себе в номер? Поставь в холодильник рядом с моей водкой. У тебя в номере слишком тепло. --Хорошо. Прихватив с собой только письмо, я двинулся по лестнице к себе в номер. Окна у меня в комнате были распахнуты. Со двора и из окон напротив доносилась разноголосица шумов и радио. Шторы в апартаментах Рауля были задернуты, хрипловатый граммофон там приглушенно наигрывал вальс из "Кавалера роз". Я раскрыл письмо Танненбаума-Смита. Письмо было очень короткое. Мне надо было позвонить антиквару Реджинальду Блэку. Танненбаум с ним переговорил. Тот ждет моего звонка послезавтра. Танненбаум желает мне удачи. Я медленно сложил письмо. Мне казалось, обшарпанное подворье гостиницы вдруг разомкнулось, и передо мной раскрылась аллея. Впереди забрезжило что-то вроде будущего. Передо мной был путь, а не вечно запертые ворота. Путь, вполне доступный в своей будничности и потому казавшийся вдвойне непостижимым. Я спустился вниз и позвонил тотчас же. Я не мог иначе. Антиквар Реджинальд Блэк подошел к аппарату лично. Голос у него оказался низкий, но слегка нерешительный. Пока мы с ним говорили, из трубки слабым фоном все время доносилась музыка. Я сперва решил, что у меня галлюцинации, и только потом догадался, что у Блэка тоже играет граммофон. Это был тот же вальс из "Кавалера роз", который только что звучал из номера Рауля. Я счел это добрым предзнаменованием. Блэк попросил меня прийти через три дня, тогда и познакомимся. В пять часов. Я положил трубку, но музыка загадочным образом не оборвалась. Я обернулся и посмотрел во двор. Окна в апартаментах Рауля тем временем распахнулись. Теперь его граммофон заглушал все джазовые мелодии во дворе, долетая даже до темного угла за стойкой портье, где я пристроился у телефона. Это был все тот же вездесущий "Кавалер роз". --Что с тобой? -- спросил Мойков. -- У тебя такая физиономия, будто ты повстречался с призраком. Я кивнул. --С призраком величайшего приключения, какое есть на свете: мещанского уюта и устроенного будущего. --Постыдился бы говорить такое. Значит, работа? --Может быть, -- ответил я. -- Подпольная, само собой. Но пока что не будем об этом говорить. А то вдруг эта синяя птица упорхнет. --Хорошо. Тогда как насчет рюмашки за молчаливую надежду? --Всегда пожалуйста, Владимир! Он принес бутылку. Я тем временем оглядел себя с головы до ног. Костюм я ношу уже лет восемь, и он сильно обтрепался; я унаследовал его от Зоммера, а Зоммер тоже успел прилично им попользоваться. Впрочем, до сих пор мой гардероб меня не слишком заботил; какое-то время, правда, недолго, у меня даже был второй костюм, но потом его украли. От Мойкова мой критический взгляд не укрылся. Он усмехнулся. --Ты похож на озабоченную мамашу. Первые признаки мещанства уже налицо. С чего вдруг тебе твой костюм разонравился? --Да уж больно заношенный! Мойков отмахнулся. --Подожди, пока не получишь работу наверняка. Тогда и будешь думать. --Сколько может стоить новый костюм? --В "Броунинг Кинге" долларов семьдесят. Ну, чуть больше, чуть меньше. Они у тебя есть? --Если по-обывательски рассудить -- нету. А по-игроцки -- есть. Остаток от китайской бронзы. --Так просади, -- посоветовал Мойков. -- Это хотя бы отчасти снимет налет благополучия с твоей новой мещанской личины. Мы выпили. Водка была холодная и какая-то терпкая на вкус. --Ничего не почувствовал? -- ревниво поинтересовался Мойков. -- Ну конечно, нет. А это зубровка. Водка на травах. --Откуда у тебя травы? Из России? --Это секрет! -- сказал Мойков таинственно, налив еще по одной и закупоривая бутылку. -- А теперь -- за светозарное будущее маленького бухгалтера или скромного продавца! Как у Хирша! --Как у Хирша? Но почему? --Он приехал этаким вождем Маккавеев, а теперь продает репродукторы домохозяйкам. Тоже мне герои выискались! Я позабыл о словах Мойкова, едва вышел на улицу. Перед цветочным магазинчиком на углу я остановился. Хозяином здесь был итальянец, и наряду с цветами он продавал еще фрукты-овощи. Цветы у него были отнюдь не всегда первой свежести, зато дешевые. Сейчас он стоял в дверях. Тридцать лет назад он приехал сюда из Каннобио(28), а меня однажды выдворили в этот городишко из Швейцарии. Теперь это нас связывало. Благодаря чему я покупал у него овощи за полцены. --Как дела, Эмилио? -- поинтересовался я. Он пожал плечами. --В Каннобио сейчас, наверно, хорошо. Самое время купаться в Лаго-Маджоре(29). Если бы только не эти проклятые немцы! --Ничего, недолго им там оставаться. Эмилио с озабоченным лицом теребил усы. --Боюсь, как бы они все не разрушили, когда будут уходить. И Рим, и Флоренцию, и мой прекрасный Каннобио. Мне нечем было его утешить: я тоже ничего другого от соотечественников не ждал. Поэтому сказал только: --Красивые цветы! --Орхидеи, -- ответил он, мгновенно оживившись. -- Совсем свежие. Ну, довольно свежие. И дешевые! Только кто в нашем районе станет покупать орхидеи. --Я, -- сказал я. -- Если, конечно, очень дешевые. Эмилио снова потеребил усы. Они у него были щеточкой, как у Гитлера, и придавали ему сходство с брачным аферистом. --Доллар за штуку. Здесь две. Это уже со скидкой. Я лелеял смутное подозрение, что Эмилио связан с похоронной фирмой и нередко делает у нее оптовые закупки. В крематории родственники оставляли груды цветов на гробах своих усопших; перед самой кремацией специально приставленный к этому делу человек отсортировывал цветы и годные пускал в дело. Венки, разумеется, сжигали вместе с покойниками. Я давно заметил, что у Эмилио часто бывают в продаже белые розы и лилии. Даже слишком часто. Но предпочитал не придавать этому значения. --А вы можете ее послать? --Далеко? --На Пятьдесят седьмую улицу. --Почему нет, -- сказал Эмилио. -- Даже в пергаментной бумаге. Я написал адрес Марии Фиолы и заклеил конверт. Эмилио радостно мне подмигнул. --Наконец-то! -- заявил он. -- Давно пора! --Глупости! -- невозмутимо ответил я. -- Это цветы для моей больной тетушки. Я направился в магазин готового платья. Располагался он правда, на Пятой авеню, но Мойков объяснил мне, что там дешевле всего. Густой дух самоуверенной, сытой буржуазности обдавал меня со всех сторон, пока я бродил между бесконечными шеренгами костюмов. Пусть Мойков зубоскалит, сколько душе угодно: для того, кто не видел ничего подобного прежде, этот поход в магазин был поистине захватывающим приключением. Здесь было все, чего никогда не допускала жизнь беглеца с его скудным походным багажом: стабильность, покой, расслабленность, жилье, тишина за рабочим столом, книги -- осознанное, созидательное существование, культура, будущее. --Я бы предложил вам легкий летний костюм, -- посоветовал продавец. -- В Нью-Йорке в ближайшие два месяца будет страшная жара. И духота. Он показал мне светло-серый костюм без жилетки. Я пощупал материю. --Материал не мнется, -- объяснил продавец. -- Его можно сколько угодно складывать, и он почти не занимает места в чемодане. Я невольно пригляделся к материалу чуть пристальнее; вот что идеально подходило бы для эмигрантских скитаний, подумал я. Но тут же отбросил эту мысль: хватит жить и думать по-походному. --Только не серый, --- сказал я. -- Синий. Темно-синий. --На лето? -- усомнился продавец. --На лето, -- ответил я. -- Легкий летний костюм. Но темно-синий. Вообще-то я предпочел бы серый, однако остатки вековых традиций моего воспитания не позволяли мне на это решиться. Синий костюм выглядит серьезней. В нем я мог пойти и к Реджинальду Блэку, и к Марии Фиоле. Синий годится на все случаи жизни -- это тебе и дневной костюм, и утренний, и вечерний. Меня отвели в примерочную кабину с зеркалом в рост человека. Стянув с себя старый костюм, унаследованный от Зоммера вместе с именем и фамилией, я какое-то время задумчиво изучал себя в зеркале. Последний раз у меня был синий костюм, когда мне было двенадцать; его еще отец покупал. Через три года отца убили. Я вышел из кабинки. Продавец сделал восторженное лицо и принялся осматривать меня со всех сторон. На затылке у него я успел заметить уже почти затянувшийся фурункул, аккуратно залепленный кусочком пластыря. --В самый раз! -- заявил продавец. -- Сидит как влитой! Даже если шить на заказ, вам бы лучше не сделали. Я еще раз глянул на себя в зеркало. На меня смотрел серьезный, незнакомый мужчина с выражением смущения и растерянности на лице. --Вам завернуть? -- спросил продавец. Я покачал головой. --Прямо так и пойду, -- сказал я. -- Заверните старый. В голове у меня проносились самые разные мысли. Этот ритуал примерки и смены платья таил в себе нечто символическое. Казалось, будто вместе с костюмом покойного Зоммера я слагаю с себя какую-то часть моего прошлого. Нет, я ее не забыл, но отныне она будет жить не только во мне. Какое-то подобие будущего забрезжило в моем сознании. Старый костюм был тяжелый, а новый -- как пушинка, я чувствовал себя в нем почти голым. Медленно брел я по улицам, пока не оказался возле магазина братьев Силверов. Александр стоял в окне с расписным барочным ангелом восемнадцатого столетия в руках -- он декорировал витрину. Увидев меня, Александр выронил ангела. Я невольно вздрогнул, но хрупкий ангел целым и невредимым приземлился на рулон алого генуэзского бархата. Силвер поднял ангела, расцеловал и взмахом руки позвал меня войти. --Вот, значит, как вы проводите время, -- сказал он. -- Я-то думал, вы были у адвоката. --И у него тоже, -- ответил я. -- И у портного. Давно было пора. --Вы похожи теперь на мошенника. Или на карманника. А пожалуй, даже на брачного афериста. --Вы угадали. Я сегодня дебютировал во всех трех амплуа сразу. К сожалению. Силвер расхохотался и вылез из витрины. --Вы ничего не замечаете? Я посмотрел по сторонам и покачал головой. --Да вроде ничего нового, господин Силвер. --Нового-то ничего, но и кое-чего старого недостает. Угадайте? Он весь сиял от предвкушения драматического эффекта. Я снова огляделся. Однако магазин был так забит, что отыскать в нем что-то недостающее казалось вообще невозможным. --Молитвенный ковер! -- выпалил Силвер, чуть не подпрыгнув от гордости. -- Один из тех, что вы откопали. Теперь до вас дошло? Я кивнул. --Который из двух? С голубым или зеленым михрабом? --С зеленым. --Ага, более редкий. Ну, ничего. У голубого сохранность лучше. Силвер все еще смотрел на меня выжидательно. --И почем же? -- спросил я. --Четыреста пятьдесят долларов! Наличными! --Мое почтение. Вы получили хорошую цену. Силвер молча извлек бумажник. Казалось, он весь раздулся от собственной важности и напоминал сейчас нахохлившегося карликового павлина. Он торжественно выложил пять десятидолларовых бумажек на молитвенный пульт с искусственной позолотой. --Ваши комиссионные! -- объявил он. -- Заработали, пока бегали к портному. Сколько стоит ваш костюм? --Шестьдесят долларов. --С жилеткой? --С жилеткой и двумя парами брюк. --Вот видите! А теперь можете считать, что даром. Поздравляю! Я засунул деньги в карман. --Как насчет двойного чешско-венского мокко с миндальным пирожным? -- спросил я. Силвер кивнул и распахнул дверь. Шум вечерней улицы ворвался в помещение. И тут Силвер вдруг в ужасе отшатнулся, будто узрел гадюку. --Боже правый! Арнольд идет! Да еще в смокинге! Все пропало! Арнольд -- это был брат Александра. Никакого смокинга я на нем не узрел. В грязновато-медовом освещении занимающегося вечера он шел по улице, окутанный парами бензина и голубоватым маревом выхлопных газов, в весьма прихотливом светском костюме -- пиджак темного маренго, полосатые брюки, шляпа котелком и светло-серые дедовские гамаши. --Арнольд! -- вскричал Силвер-старший. -- Зайди сюда! Не ходи туда! Последнее слово! Зайди сюда! Подумай о твоей матери! О твоей бедной, благочестивой матери! Арнольд спокойно продолжал следовать своим путем. --О матери я уже подумал, -- отозвался он. -- И тебе не удастся сбить меня с толку, фашист иудейский! --Арнольд! Не говори так! Разве не я всегда радел только о твоем благе? Присматривал за тобой, как и положено старшему брату, ухаживал за тобой, когда ты болел, а болел ты часто... --Мы близнецы, -- пояснил Арнольд специально для меня. -- Мой брат старше меня на целых три часа. --Три часа меняют иногда целую жизнь! Из-за этой трехчасовой разницы я по созвездию еще Близнец, а ты мечтательный Рак, отрешенный от жизни фантазер, за которым глаз да глаз нужен. И теперь вот смотришь на меня, будто я твой заклятый враг. --Но если я хочу жениться? --Ты на шиксе хочешь жениться! На христианке! Нет, вы только посмотрите на него, господин Зоммер, это же слезы, вырядился, словно какой-нибудь гой, будто на скачки собрался! Арнольд, Арнольд, опомнись! Повремени еще немного! Нет, вы подумайте, он хочет делать официальное предложение, будто какой-нибудь коммерции советник! Не иначе, тебя опоили любовным зельем, вспомни Тристана и Изольду, вспомни, чем все у них кончилось! И вот ты уже называешь своего кровного брата фашистом -- только потому, что он хочет уберечь тебя от греховной свадьбы. Найди себе порядочную женщину, еврейку, Арнольд, и женись на ней! --Не хочу я порядочную еврейку! -- взвился Арнольд. -- Я хочу жениться на женщине, которую люблю, которая меня любит! --Любит-шлюбит! Красивые слова! Ты посмотри на себя, как ты уже выглядишь! Предложение он ей собрался делать! Вы только поглядите на него, господин Зоммер! Полосатые штаны и новый смокинг! Авантюрист! --Об этом я судить не могу, -- возразил я. -- Как видите, я и сам в новом костюме. И тоже, кстати, похож на карманника и афериста, если помните. --Так то была шутка! --Сегодня, похоже, день новых костюмов, -- сказал я. -- Откуда у вас эти замечательные гамаши, господин Зоммер? --Вам правда нравятся? Из Вены привез, когда в последний раз ездил. Еще до войны. Не слушайте моего брата. Я американец. Я человек без предрассудков. --Предрассудки! -- Александр Силвер в сердцах нечаянно смахнул со стола фарфорового пастушка, но успел подхватить его у самого пола. --Боже! -- вырвалось у Арнольда. -- Это мейсенский? Настоящий? --Да нет, Розенталь, современная работа. -- Силвер-старший показал нам фигурку. -- К тому же цела. Разговор как-то сразу успокоился. Арнольд взял назад "фашиста иудейского". Он заменил его сперва на "сиониста", а вскоре даже просто на "ревностного фанатика семьи". Но затем в пылу дискуссии Александр допустил серьезный тактический промах. --Ведь правда же, -- спросил он меня, -- вы тоже женитесь только на еврейке? --Возможно, -- ответил я. -- Отец давал мне такой совет, когда мне исполнилось шестнадцать. Иначе, мол, ничего путного из меня не получится. --Глупости! -- фыркнул Арнольд. --Голос крови! -- возопил Александр. Я расхохотался. Спор вспыхнул с новой силой. Однако Мало-помалу Силвер-старший благодаря одной только неистовости своего темперамента начал брать верх над лириком и мечтателем Арнольдом К тому же Арнольд, видно, был не столь уж тверд в своем намерении, иначе не стал бы, уже весь при параде, заходить к нам в магазин а прямиком поспешил бы к своей богине с белокурыми локонами, которые Силвер-старший почему-то называл крашеными патлами. Короче, Арнольд без особого сопротивления дал себя уговорить еще немного подождать с предложением руки и сердца. --Ты же ничего не теряешь, -- заклинал его Александр Силвер. -- Только обдумаешь все еще раз как следует. --А если появится другой? --Да кто? --У нее много поклонников. --Никто не появится, Арнольд! Зря, что ли, ты тридцать лет был адвокатом, да и здесь в магазине не первый год. Разве мы с тобой тысячу раз не уверяли клиентов -- мол, другой покупатель давно гоняется за этой вещью, -- и это всегда был чистейшей воды блеф. Арнольд! --Но я старею, -- вяло возражал Арнольд. -- Старость не прибавляет красоты. И здоровья не прибавляет. --Это она состарится! И куда скорее, чем ты! Женщины стареют вдвое быстрее мужчин. Давай я помогу тебе снять этот дурацкий фрак! --А вот этого не будет! -- заявил Арнольд с внезапной строгостью в голосе. -- Раз уж я оделся, я куда-нибудь выйду. Силвер-старший узрел в этом намерении очередную опасность. --Хорошо, хорошо, давай выйдем, -- поспешил он согласиться. -- Куда пойдем? Может, в кино? На новый фильм с Полетт Годдард(30)? --В кино? -- Арнольд оскорбленным взглядом окинул свой маренговый пиджак. -- Да кто же в кино оценит всю эту красоту? Там ведь темно! --Хорошо, Арнольд. Тогда мы идем ужинать. Роскошно! С закуской! А потом рубленая куриная печенка и на десерт персик в вине. Куда бы ты хотел пойти? --В "Вуазан", -- сказал Арнольд твердо. Александр слегка поперхнулся. --Дорогое удовольствие. Ты туда хотел с этой... -- он осекся. --В "Вуазан", -- твердо повторил Арнольд. --Хорошо! -- согласился Силвер. И с широким жестом повернулся ко мне. -- Господин Зоммер, вы идете с нами. Вы все равно уже при параде. Что там у вас в свертке? --Мой старый костюм. --Оставьте его здесь. На обратном пути заберем. Мое восхищение Силвером-старшим возросло почти безмерно. Удар, который нанес ему Арнольд дорогим "Вуазаном", где этот лирик закажет отнюдь не рубленую куриную печенку, а, как Александр уже предчувствовал, паштет из гусиной, -- этот удар он выдержал безукоризненно. Александр не дрогнул, а, напротив, выказал широту натуры. Несмотря на все это, я твердо решил тоже заказать себе паштет из гусиной печенки. Почему-то мне казалось, что в запутанной расовой полемике близнецов я таким образом окажу Арнольду некую поддержку. В гостиницу я вернулся около десяти. --Владимир, -- сказал я Мойкову, -- увы, гуляш на сегодня отменяется. Мне пришлось выступить арбитром в расовом конфликте. Как у Гитлера, только наоборот. И все это за ужином в "Вуазане". --Браво! Хорошо бы все расовые битвы разыгрывались только там. Что пил? --"Ко д'Эстурнель" тридцать четвертого года. Бордо. --Мое почтение. Я о таком только слышал. --А я это вино знаю с тридцать девятого. Французский таможенник подарил мне полбутылки, прежде чем вытурить в Швейцарию. Можно сказать, подарил с горя. Это было в первый вечер "странной войны", в сентябре. Мойков рассеянно кивнул. --Похоже, у тебя сегодня день подарков. С утра гуляш, а вечером, часов так около семи, тебе вот еще и пакет оставили. Шофер в "роллс-ройсе" прикатил и велел передать. --Что? --Шофер в мундире, на "роллс-ройсе". Словоохотливый, как могила. Может, ты торгуешь оружием -- в синем-то костюме? --Я понятия не имею, что это значит. Пакет на мое имя? Мойков извлек пакет из-под стойки. Это была продолговатая картонная коробка. Я распаковал. --Бутылка, -- изумился я, ища в пакете записку, но так ничего и не обнаружив. --Бог ты мой, -- с благоговением произнес Мойков у меня за спиной. -- Да ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не самогон, который мы тут палим. Как она в Америке-то оказалась? --Разве Америка и Россия не союзники? --По оружию -- да. Но не по водке же. Слушай, а ты, часом, не шпион? --Бутылка неполная, -- рассуждал я вслух. -- И пробка уже вскрыта. -- Я подумал о Марии Фиоле и об орхидеях итальянца Эмилио. -- Да, двух-трех рюмок в бутылке недостает. --Интимный подарок, значит! -- Морщинистыми веками Мойков прикрыл свои глаза старого попугая. --От собственных уст оторвано! С тем большим наслаждением мы ее сейчас отведаем! XI У Реджинальда Блэка не было ни своего магазина, ни картинной галереи. Он просто жил в собственном доме. Я, честно говоря, ожидал увидеть нечто вроде двуногой акулы. Вместо этого ко мне вышел скорее щуплый и тихий человек, лысый, но зато с очень ухоженной бородкой. Он предложил мне виски с содовой и задал несколько осторожных и сдержанных вопросов. Потом принес из соседней комнаты две картины и поставил их на мольберт. Это были рисунки Дега. --Которая из двух вам больше нравится? -- спросил он. Я указал на правый рисунок. --Почему? -- поинтересовался Блэк. Я затруднился ответить. --А что, обязательно нужно сразу указать причину? -- ответил я вопросом на вопрос. --Просто меня это интересует. Вы знаете, чьи это работы? --Это два рисунка Дега. Любой вам скажет. --Вот уж совсем не любой, -- отозвался Блэк со странной, чуть смущенной улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. -- Некоторые из моих клиентов, к примеру, не скажут. --Вот как. Странно. Зачем тогда они покупают? --Чтобы у них дома висел Дега, -- меланхолично ответил Блэк. -- Картины -- это эмигранты, как и вы. Порой жизнь забрасывает их в самые неожиданные места. Хорошо ли они себя там чувствуют, это уже другой вопрос. Он снял с мольберта оба рисунка и вынес из соседней комнаты две акварели. --А что это такое, знаете? --Это акварели Сезанна. Блэк кивнул. --Можете сказать, какую из них вы считаете лучшей? --У Сезанна каждая работа хороша, -- ответил я. -- Но дороже будет, наверное, левая. --Почему? Потому что больше? --Не поэтому. Это поздняя вещь, уже почти кубистская. Очень красивый прованский пейзаж с горой Сент-Виктуар на гори