вместе. Его страх был обнаженным, очищенным от всякой любовной демагогии, к которой он так упорно стремился все эти дни. Ружена сказала: -- Ты хочешь избавиться от меня. Он испугался: -- Я вовсе не хочу избавиться от тебя. На­оборот. Все это ради того, чтобы мы могли еще больше любить друг друга. -- Не лги, -- сказала Ружена -- Ружена, прошу тебя! Будет ужасно, если ты не пойдешь! -- Кто сказал, что я не пойду? У нас еще три часа впереди. Ведь сейчас только шесть. Сту­пай к своей жене и выспись как следует! Она закрыла за собой дверь, надела белый халат и сказала тридцатипятилетней: -- У меня к тебе просьба. В девять мне при­дется уйти. Не могла бы ты побыть здесь часок вместо меня? -- Значит, ты поддалась на его уговоры, -- сказала сослуживица укоризненно. -- Нет, не поддалась. Я влюбилась, -- сказа­ла Ружена. 4 Якуб подошел к окну, открыл его. Он думал о голубой таблетке и не мог поверить, что вчера действительно дал ее посторонней женщине. Он смотрел на голубизну неба и дышал свежим воз­духом осеннего утра. Мир, который он видел в окне, был нормальным, спокойным, естествен­ным. Вчерашнее приключение с медсестрой вдруг представилось ему бессмысленным и неправдо­подобным. Подняв телефонную трубку, он набрал номер водолечебницы. Сказал, что хотел бы погово­рить с сестрой Руженой из женского отделения. Ждал довольно долго. Потом раздался женский голос. Он повторил свою просьбу. Голос отве­тил, что сестра Ружена сейчас занята в бассейне и подойти к телефону не может. Он поблагода­рил и повесил трубку. О, какое он почувствовал облегчение: медсе­стра жива! Таблетки из тюбика принимают три раза в день, она должна была принять их вчера вечером и сегодня утром и, значит, его таблетку уже давно проглотила. Вдруг все перед ним про­яснилось: голубая таблетка, которую он носил в кармане как гарантию своей свободы, была обма­ном. Его друг преподнес ему таблетку иллюзии. Боже правый, как случилось, что до сих пор это не осенило его? Он снова припомнил тот давнишний день, когда он попросил друзей до­стать ему яд. Он вернулся как раз тогда из тюрь­мы и сейчас, по истечении стольких лет, пони­мает, что каждый из них счел его просьбу всего лишь театральным жестом, каким он хотел уже задним числом обратить внимание на пережитые муки. Но Шкрета без колебаний пообещал вы­полнить его просьбу и действительно через не­сколько дней принес ему блестящую голубую таблетку. Да и зачем было ему колебаться и в чем-то разубеждать его? Он поступил гораздо мудрее тех, кто отверг его просьбу. Он дал ему безобидную иллюзию покоя и уверенности и тем самым еще и купил его на всю жизнь. Как же это ни разу не приходило ему в го­лову? Он тогда несколько удивился, что Шкре­та дал ему яд в виде обыкновенной, фабричным способом изготовленной пилюльки. Он знал, правда, что Шкрета как биохимик имеет доступ к ядам, но не мог понять, как ему удалось по­добраться к фабричным автоматам, штампую- щим таблетки. Да он особенно и не задумывался над этим. И хотя все на свете подвергал сомне­нию, в таблетку верил как в Евангелие. Сейчас, в минуты бесконечного облегчения, он был, конечно, благодарен другу за его обман. Он был счастлив, что медсестра жива и что вся вчерашняя бессмысленная история обернулась всего лишь кошмаром и дурным сном. Но ничто на свете не длится слишком долго, и вслед за слабеющими волнами чувства успокоенности за­звучал тоненький голосок сожаления: Как это смешно! Таблетка в кармане сооб­щала каждому его шагу театральный пафос и дала ему возможность сотворить из своей жизни возвышенный миф! Он был убежден, что носит в шелковистой бумажке смерть, а на самом деле там затаился лишь тихий смех Шкреты. Якуб понимал, что его друг в конечном счете действовал правильно, но все-таки ему казалось, что тот самый Шкрета, которого он так любил, превратился вдруг в обыкновенного эскулапа, каких тринадцать на дюжину. Той естественнос­тью, с какой тогда Шкрета, нимало не колеблясь, вручил ему яд, он полностью исключал себя из того круга людей, которых Якуб знал. В его по­ведении было нечто невообразимое. Он поступал не так, как поступают люди с себе подобными. Он был далек от мысли, что Якуб может вос­пользоваться ядом в приступе истерии или деп­рессии. Он обращался с ним как с человеком, полностью владеющим своей судьбой и не под­верженным человеческим слабостям. Они дейст­вовали вместе, как два бога, вынужденных жить среди людей, -- и это было прекрасно. Это было незабываемо. И вдруг все исчезло. Якуб смотрел на голубизну неба и говорил себе: "Он подарил мне сегодня облегчение и покой. И вместе с тем отобрал у меня самого себя, моего Шкрету". 5 Клима был сладко опьянен согласием Руже­ны, но даже самая большая награда не выманила бы его из этой приемной. Вчерашнее необъяс­нимое исчезновение Ружены угрожающе запе­чатлелось в его памяти. Он принял решение терпеливо ждать ее здесь, чтобы никто не сумел разубедить ее, увести или похитить. Мимо него сновали пациентки и входили в дверь, за которой исчезла Ружена; одни оставались там, другие снова выходили в коридор и, усевшись в расставленные вдоль стен кресла, не сводили во­просительного взгляда с Климы, ибо в приемную женского отделения мужчинам хода не было. Из одной двери выглянула толстая женщина в белом халате; она долго смотрела на него, а затем подошла и спросила, не ждет ли он Ру­жену. Покраснев, он утвердительно кивнул. -- Вам незачем ждать. До девяти у вас есть время, -- сказала она с назойливой доверитель­ностью, и Климе показалось, что все женщины вокруг слышат это и знают, о чем идет речь. Было примерно без четверти девять, когда на пороге показалась Ружена, одетая в обычное пла- тье. Он присоединился к ней, и они молча вышли на улицу. Оба были погружены в свои мысли и потому не заметили, что Франтишек, скрываясь за порослью парка, идет за ними следом. 6 Якубу остается лишь проститься с Ольгой и Шкретой, но прежде хочется еще пройтись (на­последок) по парку и ностальгически полюбо­ваться деревьями, похожими на языки пламени. Он вышел в коридор в ту самую минуту, когда за собой закрывала дверь противополож­ной комнаты молодая женщина -- ее высокая фигура привлекла его внимание. Когда она по­вернула к нему лицо, он изумился его красоте. -- Вы знакомая доктора Шкреты? -- спро­сил он. Женщина приветливо улыбнулась: -- Откуда вы знаете? -- Вы вышли из комнаты, которую доктор Шкрета использует для своих друзей, -- сказал Якуб и представился. -- Очень приятно. Я Климова. Пан доктор поселил здесь моего мужа. Я как раз ищу его. Он, наверное, с паном доктором. Не подскажете, где я могла бы найти их? Якуб смотрел в лицо молодой женщины с неутолимым наслаждением, и у него мелькнула мысль (снова!), что, поскольку он здесь послед­ний день, каждое событие приобретает особый смысл и становится символическим посланием. Но что говорит ему это послание? -- Я могу проводить вас к доктору Шкрете, -- сказал он. -- Я была бы вам очень благодарна, -- отве­тила она. Да, что говорит ему это послание? Прежде всего, что это только послание, и ничего больше. Через два часа Якуб уедет, и это прекрасное создание исчезнет для него навсегда. Эта женщина пришла явить ему образ отрече­ния. Он встретил ее лишь затем, чтобы понять, что она никогда не будет принадлежать ему. Он встретил ее как образ всего того, что он, уезжая, теряет. -- Удивительно, -- сказал он. -- Сегодня я бу­ду беседовать с доктором Шкретой, верно, в по­следний раз в жизни. Но послание, которое приносит ему эта жен­щина, говорит о чем-то большем. Оно пришло в последнюю минуту возвестить ему о красоте. Да, о красоте, и Якуб едва ли не с испугом осознал, что, по существу, он не имел о ней никакого понятия, что пренебрегал ею и никог­да ради нее не жил. Красота этой женщины за­вораживала его. У него вдруг возникло ощуще­ние, что во всех его решениях всегда была ка­кая-то погрешность. Что он забывал учитывать нечто важное в жизни. Ему показалось, что, знай он эту женщину, его решения были бы иными. -- Почему это вы будете беседовать с ним в последний раз? -- Я уезжаю за границу. И надолго. Нет, не то чтобы у него никогда не было красивых женщин, но к их очарованию он от­носился как к чему-то сопутствующему. То, что толкало его к женщинам, было жаждой мести, тоской, неудовлетворенностью, а подчас жалос­тью и состраданием, женский мир сливался у него с горькой драмой этой страны, где он был преследователем и преследуемым и где пере­жил много раздоров и мало идиллий. Но эта женщина вдруг предстала перед ним отделен­ная от всего этого, отделенная от его жизни, она пришла откуда-то извне, она явила себя, явила себя не только как красивая женщина, но и как красота сама по себе и сообщила ему, что и здесь можно было жить иначе и во имя чего-то другого, что красота больше справедливос­ти, что красота больше правды, что она реаль­нее ее, бесспорнее и даже доступнее, что красо­та надо всем прочим и что в эту минуту она потеряна для него навсегда. Что она пришла явить ему себя в последнюю минуту лишь за­тем, чтобы он не думал, что познал все и про­жил здесь свою жизнь, исчерпав до дна ее воз­можности. -- Завидую вам, -- сказала она. Они шли вместе по парку, небо было голу­бым, кусты -- желтыми и красными, и Якубу снова представилось, что это образ огня, в ко­тором сгорают его прошлые истории, воспоми­нания и обстоятельства. -- Вам нечему завидовать. В эту минуту мне кажется, что я не должен был бы никуда уез­жать. -- Почему? В последнюю минуту вам здесь понравилось? -- Вы мне понравились. Вы мне ужасно по­нравились. Вы невероятно красивы. Он высказал это, даже не ведая как, и тут же мелькнула мысль, что он может говорить ей все, ибо через несколько часов его здесь не бу­дет и его слова не возымеют никаких последст­вий ни для него, ни для нее. Эта нежданно об­ретенная свобода опьяняла его. -- Я жил как слепой. Как слепой. Впервые сегодня я понял, что существует красота. И что я проворонил ее. Она сливалась у него с музыкой и картина­ми, с тем царством, в которое он никогда не вступал, она сливалась у него с разноцветными деревьями вокруг, и он уже не видел в них ни посланий, ни смыслов (образ огня или сгора­ния), а прозрел лишь экстаз красоты, загадочно пробужденный касанием ее стоп, ударом ее го­лоса. -- Я сделал бы все для того, чтобы завоевать вас. Я хотел бы все бросить и прожить всю свою жизнь иначе -- лишь ради вас и для вас. Но я не могу, поскольку в эту минуту меня, по суще­ству, здесь уже нет. Я должен был уехать еще вчера, а сегодня я здесь лишь в качестве собст­венного опоздания. Ах да, только сейчас он понял, почему он должен был встретить ее. Эта встреча произо­шла за пределами его жизни, где-то по другую сторону его судьбы, на обороте его биографии. Но тем раскованнее он говорил с ней, пока на- конец не почувствовал, что все равно не сможет сказать ей то, что хотел бы. Он коснулся ее руки и указал: -- Здесь принимает доктор Шкрета. Подни­митесь на второй этаж. Пани Климова долго смотрела на Якуба, и он впивал ее взгляд, влажный и мягкий, как даль. Он еще раз коснулся ее руки, повернулся и пошел прочь. А оглянувшись, увидел, что пани Климова стоит и смотрит ему вслед. Он оглянулся еще несколько раз, а она все стояла и смотрела ему вслед. 7 В приемной сидело примерно двадцать жен­щин, заметно нервничавших; Ружене и Климе уже негде было сесть. Напротив них на стене висели плакаты, с помощью картинок и лозун­гов призывавшие женщин не делать абортов. "Мамочка, почему ты не хочешь меня?" -- было написано большими буквами на плакате, с которого улыбался младенец в одеяльце; под младенцем такими же буквами было напечатано стихотворение про то, как нерожденное дитя про­сит маму не выскабливать его и за это сулит ей море радостей: "В чьих ты, мамочка, объятиях умрешь, если, нерожденного, меня убьешь?" На других плакатах были увеличенные фо­тографии смеющихся матерей, сжимающих руч­ки колясок, и фотографии писающих мальчи- ков. (Климе пришло в голову, что писающий мальчик -- неопровержимый аргумент в пользу деторождения. Он вспомнил, как однажды в ки­нохронике был показан писающий мальчик и как весь зал зашелестел счастливыми женскими вздохами.) После некоторого ожидания Клима постучал в дверь; вышла сестричка, и Клима назвал имя доктора Шкреты. Через какое-то время доктор появился и, протянув Климе бланк, попросил заполнить его и потом терпеливо подождать. Клима прижал бланк к стене и стал запол­нять отдельные графы: имя, дату рождения, мес­то рождения. Ружена подсказывала ему. Затем дошла очередь до графы, где стояло: имя отца. Он смешался. Ужасно было видеть черным по белому это постыдное звание и приписывать к нему свое имя. Ружена, глядя на руку Климы, заметила, как она дрожит. Это доставило ей удовольствие. -- Ну пиши, -- сказала она. -- Кого я тут должен вписать? -- прошептал Клима. Сейчас он казался ей трусливым и испуган­ным, она презирала его. Всего боится, боится ответственности, боится даже собственной под­писи на официальном бланке. -- Извини, но, по-моему, совершенно ясно, кого ты там должен вписать, -- сказала она. -- Я думал, что это не имеет значения, -- сказал Клима. Даже потеряв к нему интерес, она все-таки в душе была глубоко убеждена в том, что этот трус виноват перед ней; ей было приятно его наказывать: -- Если тебе угодно врать, то вряд ли со мной договоришься. Когда он вписал в графу свое имя, она при­совокупила со вздохом: -- Все равно еще не знаю, как поступлю... -- В каком смысле? Она смотрела в его испуганное лицо: -- Пока из меня его не вынули, я могу еще и передумать. 8 Она сидела в кресле, положив ноги на стол, и смотрела в детектив, купленный на случай курортной скуки. Но читала она весьма рассе­янно, так как в голову ей поминутно лезли си­туации и слова минувшего вечера. Вчера ей нра­вилось все, но более всего -- она сама. Наконец она была такой, какой мечтала быть всегда; ни­коим образом не жертвой мужских помыслов, а единственным творцом своей судьбы. Она ре­шительно отбросила роль воспитанницы, отве­денную ей Якубом, и, наоборот, сама сотворила его по своему желанию. Она казалась себе элегантной, независимой и смелой. Она сидела и смотрела на свои ноги, положенные на стол, туго обтянутые белыми джинсами, и когда раздался стук в дверь, весело крикнула: -- Входи, я жду тебя! Якуб вошел, вид у него был опечаленный. -- Привет! -- сказала она, все еще не спус­кая со стола ноги. Ей показалось, что Якуб смущен, это до­ставило ей удовольствие. Потом она подошла к нему и чмокнула в щеку. -- Останешься нанемного? -- Нет, -- сказал Якуб грустным голосом. -- На этот раз я действительно прощаюсь с тобой. Уезжаю. Решил напоследок еще раз проводить тебя до водолечебницы. -- Отлично, -- весело сказала Ольга, -- мо­жем пройтись. 9 Якубу, целиком захваченному образом пре­красной пани Климовой, пришлось преодолеть определенную неприязнь, чтобы прийти про­ститься с Ольгой, оставившей в его душе после вчерашней встречи ощущение растерянности и грязи. Но он никогда не дал бы ей это понять. Он заставил себя держаться с ней с исключи­тельным тактом, чтобы она и заподозрить не могла, сколь мало наслаждения и радости полу­чил он от их вчерашней любовной близости -- пусть она сохранит об этом самые лучшие вос­поминания. Он делал серьезный вид, ничего не значащие фразы бросал с печальным придыха­нием, слегка касался ее руки, временами гладил по волосам, а когда она засматривала ему в гла­за, отвечал грустным взглядом. По дороге она предложила ему еще заско­чить куда-нибудь на бокал вина, но Якуб, тяго­тясь этой последней их встречей, старался по возможности сократить ее. -- Прощание -- слишком печальная вещь, я не хочу продлевать его, -- сказал он. Перед входом в курортное здание он взял ее за обе руки и заглянул в самую глубину глаз. Ольга сказала: -- Якуб, ты молодец, что приехал. Вчера был потрясающий вечер. Я рада, что ты нако­нец перестал играть роль папеньки и стал Якубом. Было по-настоящему здорово. Правда, здо­рово? Якуб понял, что до нее ничего не доходит. Неужто эта утонченная девушка воспринимает их вчерашнюю близость всего лишь как пустую забаву? Неужто ее толкнула к нему чувствен­ность, лишенная чувства? Неужто радостное вос­поминание об единственном любовном вечере перевесило печаль прощания на всю оставшую­ся жизнь? Он поцеловал ее. Она пожелала ему счастли­вого пути и повернулась к широким воротам водолечебницы. 10 Он ходил часа два перед зданием поликли­ники, теряя терпение. И хотя без конца убеждал себя, что не смеет устраивать сцены, он чувст­вовал, как самообладание покидает его. Он вошел в поликлинику. Курортный горо­док был невелик, и здесь все его знали. Он спро­сил привратника, не видел ли он, как вошла внутрь Ружена. Привратник утвердительно кив­нул и сказал, что она поднялась на лифте. По­скольку лифт ходил только на четвертый этаж, а на нижние этажи люди поднимались пешком, он решил ограничить свои поиски лишь дву­мя коридорами в самой верхней части здания. Он прошел первым коридором, где были кан­целярии (он был пуст), а во второй коридор (где помещалось гинекологическое отделение) вошел с чувством неловкости, ибо мужчинам вход туда был заказан. Увидел санитарку, знакомую на вид. Спросил о Ружене. Она кивнула на дверь в конце коридора. Дверь была открыта, и возле нее стояло несколько мужчин и женщин. Фран­тишек вошел внутрь, там сидели еще несколько женщин, но ни трубача, ни Ружены не было. -- Вы не видели здесь девушку, такую блон­динку? Женщина указала на закрытую дверь: -- Они там. "Мамочка, почему ты не хочешь меня?" -- прочел Франтишек, а на других плакатах увидел писающих мальчиков и младенцев. Он стал осо­знавать, о чем идет речь. 11 В помещении стоял продолговатый стол. С од­ной стороны сидели Клима с Руженой, против них восседал доктор Шкрета, а рядом с ним -- две ко­ренастые женщины. Доктор Шкрета посмотрел на обоих заявите­лей и неприязненно покачал головой: -- Мне грустно смотреть на вас. Вы знаете, какие мы здесь прилагаем усилия, чтобы вернуть несчастным бесплодным женщинам способность иметь детей? А вы, люди молодые, здоровые и рослые, добровольно избавляетесь от самого цен­ного в жизни. Я настоятельно обращаю ваше внимание на то, что наша комиссия создана не для содействия абортам, а для их упорядочения. Обе женщины утвердительно замурлыкали, а доктор Шкрета продолжал наставлять обоих за­явителей. У Климы громко стучало сердце. Хо­тя он и понимал, что доктор Шкрета адресует свои речи вовсе не ему, а двум членам комис­сии, которые всей мощью своих материнских животов ненавидели молодых, не желающих ро­жать женщин, но он до ужаса боялся, что эти слова собьют с толку Ружену. Разве минуту на­зад она не сказала ему, что все еще не приняла окончательного решения? -- Ради чего вы собираетесь жить? -- про­должал доктор Шкрета. -- Жизнь без детей что дерево без листвы. Будь моя воля, я запретил бы аборты. Разве вас не пугает, что год от года популяция сокращается? И это у нас, где забота о матери и ребенке возведена на такой уровень, как нигде в мире! У нас, где никто не должен бояться за свое будущее! Обе женщины опять утвердительно замур­лыкали, а доктор Шкрета гнул свое: -- Товарищ женат и теперь боится взять на себя все последствия безответственной сексу­альной связи. Однако вам следовало бы думать об этом раньше, товарищ! Доктор Шкрета чуть помолчал и снова обра­тился к Климе: -- У вас нет детей. Вы действительно не мо­жете ради этого зачатого ребенка развестись со своей женой? -- Не могу, -- сказал Клима. -- Я знаю, -- вздохнул доктор Шкрета. -- Я получил сведения от психиатра, что пани Климова страдает суицидным синдромом. Рож­дение ребенка создало бы угрозу ее жизни, раз­рушило бы этот брак, а сестра Ружена стала бы матерью-одиночкой. Что прикажете делать, -- вздохнул еще раз доктор Шкрета и пододвинул бланк к членам комиссии -- обе дамы тоже вздох­нули и в надлежащей графе поставили свои под­писи. -- Явитесь для оперативного вмешательства на будущей неделе в понедельник, к восьми ча­сам утра, -- сказал доктор Шкрета Ружене и дал понять, что она может уйти. -- А вы останьтесь здесь, -- обратилась одна из толстух к Климе. Когда Ружена ушла, жен­щина сказала: -- Пресечение беременности не такая уж безобидная вещь, как вам кажется. Про­исходит большая потеря крови. Своей безот­ветственностью вы отняли у женщины кровь и потому извольте, справедливости ради, отдать свою. -- Она подсунула Климе какой-то бланк и сказала: -- Распишитесь здесь. Смущенный Клима послушно расписался. -- Это заявление от добровольных доноров. Вы можете зайти в соседний кабинет, сестра возьмет у вас кровь. 12 Ружена прошла приемную с опущенными гла­зами и увидала Франтишека уже в коридоре, когда он окликнул ее. -- Где ты была? Испугавшись свирепого выражения его лица, она ускорила шаг. -- Я спрашиваю, где ты была? -- Тебе-то что! -- Я знаю, где ты была. -- Если знаешь, не спрашивай. Они спускались по лестнице, Ружена очень спешила, стараясь уйти от Франтишека и раз­говора с ним. -- Это была абортная комиссия. Ружена молчала. Они вышли на улицу. -- Это была абортная комиссия. Я знаю. И ты хочешь избавиться от ребенка. -- Сделаю то, что захочу. -- Нет, не сделаешь того, что захочешь. Это меня тоже касается. Ружена торопилась, чуть ли не бежала. Фран­тишек бежал за ней. Когда они были уже у ворот водолечебницы, она сказала: -- Только посмей идти за мной. Я уже на работе. Не мешай мне работать. Франтишек был взбешен: -- Посмей мне только что-нибудь сказать! -- У тебя нет никакого права! -- Это у тебя не было никакого права! Ружена вбежала в здание, Франтишек -- за ней. 13 Якуб был счастлив, что все уже позади и ему остается последнее: проститься со Шкретой. Он медленно пошел от курортного здания к дому Маркса. Издали навстречу ему по широкой аллее шла пани учительница, а за ней ребятишек двадцать из детского сада. У пани учительницы в руке был длинный красный шнур, и все дети, следо­вавшие за ней гуськом, держались за него. Дети шли медленно, и учительница, указывая на кус­ты и деревья, перечисляла их названия. Якуб остановился, он плохо разбирался в естество­знании и всякий раз забывал, что клен называ­ется кленом, а граб -- грабом. -- Это липа, -- указала учительница на по­желтевшее раскидистое дерево. Якуб оглядел детей. Все они были в синих курточках и красных шапочках и выглядели род­ными братьями. Он присмотрелся к их лицам, и ему показалось, что не только одеждой, но и лицами они похожи друг на друга. По крайней мере у семерых из них он обнаружил приметно большие носы и широкие губы. Они были по­хожи на доктора Шкрету. Он вспомнил носатого ребенка хозяев трак­тира. Неужто евгеническая мечта Шкреты была не только игрой фантазии? Неужто в этом крае и вправду родятся дети великого отца Шкреты? Якубу стало смешно. Все эти дети выглядят одинаково, потому что все дети на свете похо­жи друг на друга. Но потом снова мелькнула мысль: а что, если доктор Шкрета и вправду осуществляет свой удивительный проект? И по­чему не могут осуществляться удивительные проекты? -- А там что, дети? -- Береза! -- ответил маленький Шкрета; да, это был вылитый Шкрета; у него был не только большой нос, но и очечки, и носовой выговор, делающий речь друга Якуба столь трогательно смешной. -- Молодец, Ольдржих! -- сказала учитель­ница. Якубу представилось, что через десять, два­дцать лет эту страну будут населять тысячи Шкрет. И вновь его охватило странное чувство, что он жил в своем отечестве и не знал, что в нем творится. Жил, как говорится, в эпицентре всех свершений. Переживал каждое актуальное событие. Вмешивался в политику, едва не ли­шился из-за нее жизни, и пусть потом был вы­швырнут в никуда, все равно не переставал му­читься ее проблемами. Он всегда считал, что слушает сердце, стуча­щее в груди страны. Но кто знает, что он, соб­ственно, слышал! Сердце ли это было? Не был ли это старый будильник, что отсчитывал со- вершенно ложное время? Не являлись ли все эти политические схватки лишь блуждающими огоньками, призванными отвлечь его от того, что было действительно важным? Учительница повела детей дальше по широ­кой аллее парка, а Якуб чувствовал, как образ красивой женщины все больше овладевает им. Воспоминание об этой красавице вновь и вновь рождало в нем неотвязный вопрос: а что, если он жил совсем в ином мире, чем полагал? Что, если он видел все в превратном свете? Что, если красота значит больше, чем правда, и что, если в самом деле ангел принес два дня назад Бер­тлефу георгин? -- А там что? -- услышал он голос учитель­ницы. И маленький очкарик Шкрета ответил: -- Клен. 14 Ружена, вбегая по лестнице, старалась не ог­лядываться. Она захлопнула за собой дверь сво­его отделения и сразу же пошла в раздевалку. Надела на голое тело халат курортной сестры и облегченно вздохнула. Стычка с Франтише­ком растревожила ее, но при этом странным образом и успокоила. Она чувствовала, что те­перь они оба, и Франтишек и Клима, чужие ей и далекие. Она вышла из кабины в зал, где на кушетках вдоль стен лежали после купания женщины. За столиком у двери сидела тридцатипяти­летняя. -- Ну что, разрешили? -- холодно спросила она. -- Да. Спасибо тебе, -- сказала Ружена, уже подавая новой пациентке ключ и большую про­стыню. Как только тридцатипятилетняя отошла, при­открылась дверь, и протиснулась голова Фран­тишека. -- Неправда, что это только твое дело. Это нас обоих касается. Мое решение тоже важно! -- Прошу тебя, сгинь! -- зашипела она. -- Это женское отделение, мужчинам здесь делать нечего! Уходи сию же минуту, не то я прикажу тебя вывести! Франтишек весь пылал от возбуждения, а угроза Ружены и вовсе так взбесила его, что он вошел в зал и захлопнул за собой дверь. -- Мне плевать, что ты сделаешь! Мне со­вершенно плевать! -- кричал он. -- Я тебе говорю: мотай сию же минуту! -- Я вывел вас на чистую воду! Этот мужик все обстряпал! Трубач! За всем этим сплошная туфта и блат! Он провернул это дельце у доктора, потому что они вчера игра­ли вместе! Но я все вижу, я не дам убить моего ребенка! Я отец, и мое слово тоже кое-что значит. И я запрещаю тебе убивать моего ребенка! Франтишек кричал, и женщины, лежавшие на кушетках под одеялами, с любопытством под­нимали головы. И Ружена была донельзя взвинчена: Фран­тишек кричал, а она не знала, как приглушить вспыхнувшую ссору. -- Вовсе это не твой ребенок,-- сказала она. -- Ты все выдумал. Это вовсе не твой ребенок! -- Что, что?! -- закричал Франтишек и сделал еще два шага внутрь помещения, чтобы обойти столик и подступиться к Ружене. -- Как это не мой ребенок? Кому, как не мне, знать это? А я знаю! Из соседнего зала, где был бассейн, вошла го­лая и мокрая женщина, которую Ружена должна была уложить и укутать. Она испуганно смотрела на Франтишека -- он стоял в нескольких метрах от нее и не сводил с нее невидящего взгляда. На минуту Ружена оказалась свободной; она подошла к женщине, набросила на нее просты­ню и повела к кушетке. -- Что здесь делает этот парень? -- спросила женщина, оглядываясь на Франтишека. -- Сумасшедший! Этот парень сошел с ума, и я не знаю, как его отсюда выпроводить. Про­сто ума не приложу, что делать с этим пси­хом! -- говорила Ружена, укутывая женщину в теплое одеяло. -- Послушайте, сударь! -- крикнула ему дру­гая пациентка с кушетки. -- Вам здесь нечего де­лать! Проваливайте отсюда! -- Мне здесь есть что делать! -- упрямо ска­зал Франтишек, не двигаясь с места. Когда Ружена снова подошла к нему, его ли­цо было уже не красным, а бледным; он уже не кричал, а говорил тихо и решительно: -- Я вот что тебе скажу. Если ты дашь вы­ковырять ребенка, меня здесь тоже не будет. Если убьешь ребенка, на твоей совести будут две жизни. Ружена глубоко вздохнула и посмотрела на стол. Там лежала сумка с тюбиком голубых таб­леток. Она стряхнула одну на ладонь и прогло­тила. А голос Франтишека уже не кричал, а умо­лял: -- Прошу тебя, Ружена. Прошу тебя. Я не могу жить без тебя. Я покончу с собой. В это мгновение Ружена почувствовала ди­кую резь внутри, и Франтишек увидел ее лицо, искаженное болью, не похожее на себя, увидел ее глаза, широко раскрытые, но незрячие, уви­дел, как ее тело корчится, извивается, и как она, сжав руками живот, падает на пол. 15 Ольга плескалась в бассейне и вдруг услы­шала... Собственно, что она услышала? Она не понимала, что она слышит. Но зал охватила па­ника. Женщины, что были рядом с ней, выби­рались из бассейна и устремляли взгляды в со­седнее помещение, которое как бы всасывало в себя все вокруг. Ольга тоже оказалась в этом неудержимом потоке и, бездумно подчиняясь тревожному любопытству, шла за остальными. В соседнем помещении у двери она увидала толпу женщин. Они стояли спиной к ней, голые и мокрые, и, выставив зады, наклонялись к по­лу. Против них стоял молодой человек. И все остальные голые женщины старались протиснуться к этой группе; Ольга тоже протис­нулась туда и увидела сестру Ружену: она ле­жала на полу и не шевелилась. Молодой чело­век вдруг опустился на колени и закричал: -- Я убил ее! Это я ее убил! Я убийца! С женщин стекала вода. Одна из них нагну­лась к лежавшей Ружене и попыталась нащу­пать пульс. Но это был напрасный жест, ибо здесь царила смерть, и в ней уже никто не со­мневался. Голые, мокрые тела женщин нетерпе­ливо напирали друг на друга, чтобы увидеть смерть вблизи, чтобы заглянуть ей в довери­тельно знакомое лицо. Франтишек стоял на коленях. Он обнимал и целовал Ружену. Вокруг толпились женщины, Франтишек об­водил их глазами и все повторял: -- Я убил ее! Арестуйте меня! Одна из женщин сказала: "Ну делайте что-нибудь!", а другая выбежала в коридор и стала звать на помощь. Примчались обе сослуживицы Ружены, а за ними врач в белом халате. Только сейчас Ольга осознала, что она голая и что протискивается сквозь толпу других го­лых женщин перед чужим молодым человеком и чужим врачом, и ситуация показалась ей смеш­ной. Но она понимала, что это уже ничего не изменит и что она все равно по-прежнему будет протискиваться вперед, чтобы посмотреть в ли­цо притягивавшей ее смерти. Врач держал распростертую Ружену за руку, тщетно пытаясь прощупать пульс. А Франти­шек твердил свое: -- Я убил ее. Вызовите полицию. Арестуйте меня. 16 Якуб встретил друга, когда тот возвращался из поликлиники в свой кабинет в доме Маркса. Он похвалил его за вчерашнюю игру на бараба­не и извинился, что не подождал его после кон­церта. -- Меня это очень расстроило. Ты здесь пос­ледний день и весь вечер мотаешься черт знает где. А нам надо было многое обсудить. И хуже всего, что ты наверняка был с этой замухрыш­кой. Ясно дело, благодарность -- чувство ужас­ное. -- При чем тут благодарность? За что мне благодарить ее? -- Ты же писал мне, что ее отец много для тебя сделал. В этот день у доктора Шкреты не было при­емных часов, и гинекологическое кресло без­действенно возвышалось в задней части кабине­та. Оба приятеля сели в кресла друг против друга. -- А, пустое, -- продолжал Якуб разговор. -- Я хотел, чтобы ты принял ее здесь, и думал, что будет проще сказать, как я обязан ее отцу. Но все было совершенно иначе. Коли я подо всем подвожу здесь черту, то скажу тебе и об этом. Я загремел тогда в тюрьму при полном согла­сии ее отца. Ее отец послал меня на смерть. А через полгода пошел на смерть сам, тогда как мне посчастливилось уцелеть. -- Выходит, это дочь негодяя, -- сказал док­тор Шкрета. Якуб пожал плечами: -- Он поверил, что я враг революции. Все стали утверждать это, и он поверил. -- А почему ты мне сказал, что это твой друг? -- Мы были друзьями. Тем большей своей заслугой он считал то, что голосовал за мой арест. Таким образом он доказал, что идеалы для него превыше дружбы. Объявил меня пре­дателем революции, он был уверен, что он по­давил в себе личный интерес во имя чего-то высшего, и счел это величайшим подвигом сво­ей жизни. -- И это для тебя повод любить эту уродину? -- У нее нет ничего общего с этим. Она не­виновна. -- Таких невиновных девушек пруд пруди. Если ты выбрал именно ее среди прочих, то вероятно потому, что она дочь своего отца. Якуб пожал плечами, а доктор Шкрета про­должал: -- В тебе есть что-то извращенное, как и в нем. Мне думается, что и ты считаешь свою привязанность к этой девушке величайшим под­вигом своей жизни. Ты поборол в себе естест­венную ненависть, подавил естественную непри­язнь, чтобы самому себе доказать свое благород- ство. Это красиво, но вместе с тем неестественно и совершенно излишне. -- Это не так, -- возразил Якуб. -- Я не хо­тел ничего подавлять в себе и не стремился к благородству. Мне просто стало жалко ее. Сразу же, как только я увидел ее. Еще ребенком ее выгнали из родного дома, она жила с матерью в какой-то горной деревеньке, люди боялись об­щаться с ними. Она долго не имела права учить­ся, хотя это одаренная девушка. Ужасно пресле­довать детей из-за родителей! И мне прикажешь ненавидеть ее из-за ее отца? Мне стало жалко ее. Мне стало жалко ее потому, что казнили ее отца, мне стало жалко ее потому, что ее отец послал на смерть своего товарища. Зазвонил телефон. Шкрета поднял трубку и с минуту слушал. Явно нервничая, он сказал: -- Сейчас я занят. Мое присутствие необхо­димо там? Минуту стояла тишина, потом он сказал: -- Хорошо. Я иду. Повесил трубку и чертыхнулся. -- Если тебя куда-то вызывают, можешь ид­ти. Мне все равно пора ехать, -- сказал Якуб и поднялся с кресла. -- Черт побери, -- выбранился Шкрета. -- Так мы ничего и не обсудили. А собирались пого­ворить. Прервали нить моих мыслей. А было это нечто важное. С утра об этом думаю. Не знаешь, о чем я думал? -- Нет, -- сказал Якуб. -- Проклятие, мне надо сейчас бежать в во­долечебницу... -- Значит, самое время проститься. Посре­ди разговора, -- сказал Якуб и пожал приятелю руку. 17 Тело мертвой Ружены лежало в маленьком помещении, предназначенном для ночного де­журства врачей. Здесь сновало уже несколько официальных лиц, среди которых был инспек­тор уголовного розыска, успевший уже допро­сить Франтишека и записать его показания. Франтишек снова настаивал на своем аресте. -- Эту таблетку дали ей вы? -- спросил ин­спектор. -- Нет, я не давал. -- Тогда перестаньте твердить, что вы уби­ли ее. -- Она мне постоянно говорила, что покон­чит с собой, -- сказал Франтишек. -- Почему она говорила, что покончит с собой? -- Говорила, что покончит с собой, если я буду все время приставать к ней. Говорила, что не хочет ребенка. Что скорее руки на себя на­ложит, чем родит ребенка. В помещение вошел доктор Шкрета. Он по-дружески поздоровался с инспектором, потом подошел к мертвой. Приподняв веко, проверил цвет конъюнктивы. -- Пан главврач, эта сестра была вашей под­чиненной, не так ли? -- сказал инспектор. -- Именно так. -- Допускаете ли вы, что она могла восполь­зоваться каким-нибудь ядом, свободно применя­емым в вашей здешней практике? Шкрета снова повернулся к мертвой Ружене и попросил сообщить ему подробности ее смер­ти. Вслед за этим сказал: -- Нет. Это не похоже ни на один меди­камент, ни на одно вещество, какое она могла бы достать в наших кабинетах. Это безуслов­но какой-нибудь алкалоид. Какой, установит вскрытие. -- Как она могла его получить? -- Затрудняюсь сказать. -- Пока все покрыто мраком неизвестности, -- сказал инспектор. -- В том числе и мотив. Вот этот молодой человек показал, что у нее должен был родиться от него ребенок, которого она хо­тела уничтожить. -- Он принудил ее к этому! -- кричал Фран­тишек. -- Кто? -- спросил инспектор. -- Трубач! Он хотел отбить ее у меня и при­нудил ее избавиться от моего ребенка! Я следил за ними! Он был с ней на комиссии. -- Я могу подтвердить это, -- сказал доктор Шкрета. -- Мы сегодня действительно рассмат­ривали заявление этой сестры на предмет аборта. -- Трубач был там с ней? -- Да, -- сказал Шкрета. -- Наша сестра объ­явила его отцом своего ребенка. -- Это вранье! Это мой ребенок! -- кричал Франтишек. -- В этом никто не сомневается, -- сказал док­тор Шкрета. -- Однако нашей сестре необходи­мо было объявить отцом человека женатого, что­бы комиссия согласилась с пресечением бере­менности. -- Выходит, вы знали, что это вранье! -- кри­чал Франтишек на доктора Шкрету. -- По закону решающим является утвержде­ние женщины. Если сестра Ружена объявила нам, что носит в себе плод пана Климы, и он, кстати, утверждал то же самое, то никто из нас не имел права возражать против этого. -- Но вы не верили, что пан Клима -- отец ребенка? -- спросил инспектор. -- Нет. -- А что привело вас к такому заключению? -- Пан Клима посетил наш курорт всего лишь два раза, и то мимоходом. Поэтому маловеро­ятно, что между ним и нашей сестрой могли завязаться интимные отношения. Наш курорт ' слишком мал, чтобы такая новость не дошла до меня. Отцовство пана Климы было с наиболь­шей вероятностью камуфляжем, к которому се­стра Ружена склонила его, чтобы комиссия раз­решила аборт. Этот молодой человек, конечно, возражал бы против аборта. Но Франтишек уже не слышал, что говорил Шкрета. Он стоял здесь, но ничего не видел. Он слышал лишь слова Ружены "доведешь меня до самоубийства, точно доведешь меня до самоубий­ства", знал, что он причина ее гибели, и все-таки не понимал почему и не мог ничего объяснить. Он стоял здесь, словно дикарь перед чудом, сто- ял здесь словно перед чем-то сверхъестествен­ным, сделавшись вдруг глухим и слепым, ибо разум отказывался воспринять непостижимое, об­рушившееся на него. (Несчастный Франтишек, ты пройдешь по жизни, так и не поняв ничего, зная лишь, что твоя любовь убила женщину, которую ты лю­бил, ты пройдешь по жизни с этим чувством, как с тайной метой ужаса, как прокаженный, который приносит любимым необъяснимые бе­ды, ты пройдешь по жизни, как вестник несчас­тья.) Он стоял бледный, недвижный, точно камен­ное изваяние, и не заметил даже, как в помеще­ние взволнованно вошел еще один человек; он подошел к мертвой, долго смотрел на нее, потом погладил по волосам. Доктор Шкрета прошептал: -- Самоубийство. Яд. Вошедший резко повернул голову: -- Самоубийство? Голову даю на отсечение, что эта женщина не покончила с собой. А если она и проглотила яд, то это точно было убийство. Инспектор удивленно смотрел на вошедше­го. Это был Бертлеф -- его глаза пылали гнев­ным огнем. 18 Якуб повернул ключ, и машина тронулась. Он проехал последние курортные особняки и очутился на широком просторе. До границы бы- ло всего часа четыре езды, не хотелось торо­питься. Сознание, что этой дорогой он едет в последний раз, преображало весь край, приняв­ший вдруг редкостный и необычный вид. Ему казалось, что он не узнает его, что вокруг все другое,