юда. Бертлеф снова поднял бокал, но никто не присоединился к нему. -- Пан трактирщик, -- . сказал Бертлеф, -- вы­пейте же вы с нами! -- Такое вино я завсегда готов, -- сказал трак­тирщик, взял с соседнего стола пустой бокал и наполнил его. -- Пан Бертлеф толк в винах зна­ет. Он уж давненько учуял мой подвал, точно ласточка, что чует свое гнездо издали. Бертлеф рассмеялся довольным смехом поль­щенного человека. -- Так выпьете с нами за Ружену? -- сказал он. -- За Ружену? -- спросил трактирщик. -- Да, за Ружену! -- Бертлеф взглядом ука­зал на свою соседку. -- Надеюсь, она нравится вам так же, как и мне? -- С вами, пан Бертлеф, бывают только кра­сивые женщины. Мне и глядеть не надо на ба­рышню: раз сидит рядом с вами -- значит, точно красивая. Бертлеф снова рассмеялся довольным сме­хом, трактирщик смеялся вместе с ним, и, к удивлению всех, присоединилась к ним и Ка­мила, которую с самого начала забавлял при­ход Бертлефа. Этот смех был неожиданным, но при этом странно и необъяснимо заразитель­ным. К Камиле из галантной солидарности при­соединился и режиссер, к режиссеру -- его по­мощник и, наконец, даже Ружена, нырнувшая в этот многоголосый смех, будто в блаженное объ­ятие. За весь этот день она рассмеялась впервые. Первая разрядка, первый вздох облегчения. Она смеялась громче всех и не могла насытиться этим смехом. Бертлеф все еще держал бокал поднятым: -- За Ружену! Поднял бокал и трактирщик, подняла бокал и Камила, и режиссер, и его помощник, и все повторяли вслед за Бертлефом: -- За Ружену! Оператор и тот поднял свой бокал и, не го­воря ни слова, выпил. Режиссер отхлебнул глоток и сказал: -- А это вино и вправду знатное! -- Я же говорил вам! -- смеялся трактирщик. Между тем мальчик поставил на стол боль­шое блюдо с сырами, и Бертлеф сказал: -- Угощайтесь, сыры отменные! -- Скажите на милость, -- удивился режис­сер, -- откуда здесь такой выбор сыров, мне ка­жется, что я во Франции. И тут вдруг напряжение как рукой сняло, настроение поднялось, все разговорились, стали накладывать на свои тарелки сыры, удивляясь, откуда у трактирщика такой выбор (в стране, где так скудно с сырами), и подливать себе вина. И когда все уже были на верху блаженства, Бертлеф встал и отвесил поклон: -- Мне было очень приятно в вашем обще­стве, благодарю вас. У моего друга доктора Шкреты сегодня вечером концерт, и мы с Руженой хотим послушать его. 19 Ружена с Бертлефом исчезли в легкой пеле­не опускавшихся сумерек, и первоначальное вдох­новение, уносившее компанию за столом к во­ображаемому острову распутства, безвозвратно улетучилось. Всеми овладело уныние. Камила чувствовала себя так, будто очнулась от сна, в который хотела быть все еще погру­женной. Мелькнула мысль, что ей вовсе незачем идти на концерт. Что для нее самой было бы фантастическим сюрпризом вдруг сейчас обна­ружить, что приехала она сюда не ради того, чтобы выслеживать мужа, а чтобы пережить аван­тюру. Что было бы прекрасно остаться с тремя киношниками до утра и затем тайно уехать до­мой. Что-то подсказывало ей, что именно так она и должна поступить; что это был бы пра­вильный шаг; освобождение; оздоровление и про­буждение от колдовства. Но она была уже слишком трезва. Все чары исчезли. Она была уже сама с собой, со своим прошлым, со своей тяжелой головой, набитой прежними трезвыми мыслями. Она была бы счастлива продлить этот короткий сон хоть на несколько часов, но она знала, что этот сон, по­блекнув, уже рассеивается, как утренний туман. -- Мне тоже надо идти, -- сказала она. Они пытались уговорить ее остаться, но по­нимали, что у них уже нет в достатке ни уве­ренности в себе, ни сил удержать ее. -- Мать его за ногу, -- сказал оператор, -- что это был за мужик? 196 Они хотели было расспросить о нем трактир­щика, но с той минуты, как Бертлеф удалился, на них опять никто не обращал внимания. Из распивочной доносился гвалт подвыпивших гос­тей, а они сидели здесь покинутые у недопитого вина и недоеденных сыров. -- Кто бы он ни был, но он испортил нам пирушку. Одну даму увел, а вторая бросает нас сама. Давайте проводим Камилу. -- Нет, -- сказала Камила. -- Останьтесь. Я пойду туда одна. Она была уже не с ними. Ей уже мешало их присутствие. Ревность пришла за ней, точно смерть. Камила была теперь только в ее власти, и кроме ревности для нее ничего больше не существовало. Она встала и пошла в ту сторону, в какую минутой раньше ушли Бертлеф с Ру­женой. Издали до нее еще донеслось, как опе­ратор сказал: -- Мать его за ногу... 20 Перед началом концерта Якуб и Ольга прошли в артистическую позади сцены, чтобы пожать док­тору Шкрете руку, затем спустились в зал. Ольга намеревалась после перерыва уйти, чтобы остав­шийся вечер провести наедине с Якубом. Якуб считал, что это рассердит друга, но Ольга твердила, что он и не заметит их преждевременного ухода. Зал был почти полон, в их ряду было всего лишь два свободных места. -- Эта женщина сегодня преследует меня, как тень, -- наклонившись к Якубу, сказала Ольга, когда они усаживались. Якуб, оглянувшись, увидел, что рядом с Оль­гой сидит Бертлеф, а возле него медсестра, у которой в сумке был яд. На мгновение у не­го замерло сердце, но наученный за всю свою жизнь скрывать то, что творится в душе, он сказал совершенно спокойно: -- Ну-ну, мы оказались в ряду контрамарок, которые Шкрета раздал своим знакомым. Стало быть, он знает, в каком ряду мы сидим, и заме­тит, если уйдем. -- Скажешь ему, что впереди плохая акусти­ка и потому после перерыва мы пересели в зад­ний ряд, -- сказала Ольга. Тут на сцену поднялся Клима с золотой тру­бой в руке, и зал зааплодировал. Когда за ним вышел доктор Шкрета, аплодисменты еще уси­лились и по залу прокатилась волна оглуши­тельного шума. Доктор Шкрета скромно стоял позади трубача, давая понять неловким движе­нием руки, что главная фигура концерта, конеч­но, гость из столицы. Публика чутко восприняла весьма трогательную неловкость жеста и отве­тила на нее еще более бурными аплодисмента­ми. Откуда-то сзади донеслось: -- Да здравствует доктор Шкрета! Пианист, самый неприметный из всех тро­их и привлекающий к себе наименьшее вни­мание публики, опустился на стульчик у ро­яля, Шкрета подсел к импозантной ударной установке, а трубач легким ритмичным шагом стал похаживать от пианиста к Шкрете и об­ратно. Аплодисменты стихли, пианист ударил по кла­вишам, начав свое сольное вступление, но Якуб заметил, что его друг чем-то обеспокоен и расте­рянно оглядывается. Трубач, также заметив оза­боченность доктора, подошел к нему. Шкрета что-то шепнул трубачу, и они оба нагнулись к полу. С минуту внимательно осматривали его, а потом трубач поднял палочку, упавшую к ногам пианис­та, и протянул ее Шкрете. Публика, внимательно следившая за сценой, разразилась новым взрывом аплодисментов, и пианист, сочтя их похвалой своему вступлению, продолжал играть и при этом с благодарностью кланяться. Ольга, схватив Якуба за руку, прошептала: -- Чудесно! Настолько чудесно, что мне ка­жется, с этого момента кончается мое сегодняш­нее невезение! Наконец в звуки рояля вплелись труба и ба­рабан. Клима трубил, неустанно передвигаясь мелкими ритмичными шажками, а доктор Шкре­та восседал за своими барабанами, как величе­ственный невозмутимый Будда. И Якуб представил себе: в то время как док­тор Шкрета на сцене бьет в барабаны, и публика хлопает и кричит, медсестра вдруг вспоминает о лекарстве, проглатывает таблетку, корчится в судорогах и замертво падает на стул. И тут ему стало ясно, почему эта девушка получила билет в тот же ряд, что и он: эта сегодняшняя случайная встреча в винном по- гребке была искушением, испытанием. Произо­шла она лишь затем, чтобы он, как в зеркале, увидел свой образ -- образ того, кто подает ближ­нему яд. Но тот, кто его испытывает (Бог, в которого он не верит), не алчет ни кровавой жертвы, ни крови невинных. Испытание долж­но завершиться не смертью, а лишь его, Якуба, самопознанием, которое избавит его от недозво­ленной нравственной гордыни. И сейчас медсе­стра сидит в одном ряду с ним именно затем, чтобы он мог еще в последнюю минуту спасти ее. И именно потому рядом с ней человек, с которым он вчера подружился и который помо­жет ему. Да, он дождется первой же возможности, ско­рее всего паузы между двумя номерами, и об­ратится к Бертлефу с просьбой выйти втроем в коридор. Там он как-то объяснит все, и это не­вообразимое безумие кончится. Музыканты доиграли первую композицию, раздались аплодисменты, медсестра сказала "из­вините" и в сопровождении Бертлефа стала вы­бираться из ряда. Якуб хотел было встать и идти за ними, но Ольга удержала его за руку: -- Нет, пожалуйста, не сейчас. Подожди до перерыва. Все произошло быстрее, чем он успел осо­знать. Музыканты играли уже следующую ком­позицию, и Якуб понял, что тот, кто испытывает его, посадил Ружену рядом с ним вовсе не для того, чтобы спасти его, Якуба, совесть, а чтобы вне всяких сомнений подтвердить его проигрыш и его осуждение. Трубач продолжал дуть в трубу, доктор Шкрета возвышался, словно великий Будда бараба­нов, а Якуб сидел и не двигался с места. В эти минуты он не видел ни трубача, ни доктора Шкрету, он видел лишь одного себя, как он сидит и не двигается с места, и от этого чудо­вищного образа он не мог оторвать взор. 21 Когда Клима услыхал громкий звук своей любимой трубы, ему показалось, что это только он один звучит и заполняет все пространство зала. Он чувствовал себя непобедимым и силь­ным. Ружена сидела в почетном ряду обладате­лей контрамарок рядом с Бертлефом (даже в этом он усматривал случайный добрый знак), и вся атмосфера вечера была пленительной. Пуб­лика слушала с удовольствием, в отличном на­строении, мягко нашептывавшем ему, что все хорошо кончится. Когда раздались первые ап­лодисменты, Клима изящным жестом указал на доктора Шкрету, ставшего ему в этот вечер не­весть почему милым и близким. Доктор, воссе­дая за барабанами, поклонился. Однако, посмотрев в зал во время второй композиции, он вдруг обнаружил, что стул, на котором сидела Ружена, пуст. Это испугало его. С этой минуты он играл неспокойно, обша­ривал глазами весь зал, стул за стулом, прове­рял каждое место, но не находил ее. Мелькнула мысль, что она ушла преднамеренно, чтобы из- бежать его дальнейших уговоров и не пойти на комиссию. Где искать ее после концерта? И что, если он даже найдет ее? Он чувствовал, что играет плохо, механичес­ки, думая совсем о другом. Но публика, не спо­собная распознать дурное настроение трубача, была довольна, и с каждой новой композицией овации усиливались. Он успокаивал себя тем, что она, возможно, ушла в туалет. Ей стало плохо, как это часто бывает во время беременности. Когда ее отсут­ствие затянулось чуть ли не на полчаса, он ре­шил, что она для чего-то вернулась домой, а потом снова появится на своем стуле. Но кон­чился перерыв, концерт шел к завершению, а ее стул был по-прежнему пуст. Может, она не ре­шается войти в зал посреди концерта? И по­явится лишь с последними аплодисментами? Но вот уже раздались последние аплодис­менты, а Ружена не появлялась; Клима чувст­вовал, что силы покидают его. Публика повска­кивала со своих мест и кричала бис. Повернув­шись к доктору Шкрете, Клима покачал головой в знак того, что играть больше не хочет. Но он натолкнулся на два горящих глаза, жаждавших одного: барабанить, барабанить и барабанить, хоть всю ночь напролет. Публика, посчитав отказ Климы бисировать лишь неотъемлемым кокетством звезды, стала аплодировать еще громче. Но тут к сцене про­тиснулась молодая красивая женщина, и Клима, увидев ее, почувствовал, что вот-вот рухнет, по­теряет сознание и уже никогда не придет в себя. Улыбаясь ему, она говорила (ее голоса он не слышал, но прочел слова по губам): -- Ну сыграй! Сыграй еще! Клима поднял трубу в знак того, что будет играть. Публика разом стихла. Оба музыканта, просияв, стали повторять по­следнюю композицию. А Климе было так, слов­но он играл в похоронном оркестре, шагая за собственным гробом. Он играл, зная, что все потеряно, что теперь ему остается лишь закрыть глаза, сложить руки и позволить судьбе пере­ехать его своими колесами. 22 На столике в апартаментах Бертлефа стояло несколько бутылок, украшенных изысканными этикетками с иностранными названиями. Руже­на была несведущей в дорогих напитках и по­просила виски лишь потому, что ничего другого не смогла бы назвать. Ее мысль между тем стремилась проникнуть сквозь пелену опьянения и разобраться в ситуа­ции. Несколько раз она спросила его, как он сегодня разыскал ее, хотя, по сути, они даже не знакомы. -- Я хочу это знать, -- повторяла она, -- хочу знать, почему вы вспомнили обо мне. -- Я хотел сделать это уже давно, -- ответил Бертлеф, не переставая глядеть ей в глаза. -- Но почему вы сделали это именно се­годня? -- Потому что всему свое время. И друг при­шел сегодня. Слова эти звучали загадочно, но Ружена чув­ствовала, что они искренни. Ее положение се­годня стало и вправду столь невыносимо безыс­ходным, что должно было что-то произойти. -- Да,-- задумчиво сказала она,-- сегодня был особенный день. -- Вы же сами знаете, что я пришел вовре­мя, -- сказал Бертлеф бархатным голосом. Ружену охватило неясное и бесконечно слад­кое чувство облегчения: если Бертлеф появил­ся именно сегодня, значит, все, что происходит, предрешено кем-то, и она может свободно вздох­нуть и отдаться этой высшей силе. -- Да, вы пришли и впрямь вовремя, -- ска­зала она. -- Я знаю. И все-таки здесь было что-то, чего она не понимала: -- Но почему? Почему вы пришли ко мне? -- Потому что я люблю вас. Слово "люблю" прозвучало совсем тихо, но комната внезапно наполнилась им. И ее голос стал тихим: -- Вы меня любите? -- Да, я люблю вас. И Франтишек и Клима уже говорили ей это слово, но только сегодня она осознала его та­ким, каково оно на самом деле, когда приходит нежданно-негаданно и совсем обнаженным. Оно вошло сюда, словно чудо. Оно было совершенно необъяснимым, но казалось ей тем реальнее, ибо основные вещи на свете существуют вне всяких объяснений и поводов -- они сами себе причина. -- Правда? -- спросила она. И ее голос, обыч­но слишком громкий, сейчас звучал шепотом. -- Правда. -- Я ведь совершенно обыкновенная девушка. -- Нет, вы необыкновенная. -- Обыкновенная. -- Вы красивая. -- Нет, некрасивая. -- Вы нежная. -- Нет, -- качала она головой. -- От вас исходит ласка и доброта. -- Нет, нет, нет, -- качала она головой. -- Я знаю, какая вы. Я знаю это лучше вас. -- Вы ничего не знаете. -- Знаю. Доверие, излучаемое глазами Бертлефа, было точно чудодейственная купель, и Ружена мечта­ла только о том, чтобы этот взгляд омывал ее и ласкал как можно дольше. -- Я правда такая? -- Правда. Я это знаю. Это было прекрасно до головокружения: она чувствовала, что в его глазах она была тонкой, нежной, чистой: она чувствовала себя благород­ной, как королева. Вдруг ощутила себя будто сотканой из меда и душистых трав. Она стала для самой себя до влюбленности приятной. (Бо­же, ведь с ней никогда не случалось такого: быть для самой себя так сладостно приятной!) -- Но вы же правда меня не знаете, -- неус­танно повторяла она. -- Я знаю вас давно. Я давно смотрю на вас, но вы о том и не ведаете. Я знаю вас наизусть,-- говорил он, пальцами касаясь ее лица. -- Ваш нос, вашу улыбку, едва обозначенную, ваши во­лосы... А потом он начал расстегивать ей платье, она не сопротивлялась, только смотрела в его глаза, завороженная взглядом, который обступал ее как вода, сладкая вода. Она сидела против него с обнаженной грудью, наливавшейся под его взо­ром, и жаждала, чтобы он смотрел на нее и осыпал восторгами. Все ее тело повернулось к его глазам, как подсолнух к солнцу. 23 Они сидели в комнате Якуба, Ольга что-то рассказывала, а Якуб убеждал себя, что пока есть еще время. Он может еще раз пойти в дом Маркса и, если девушки там не застанет, побес­покоить Бертлефа в соседних апартаментах и спросить о ней. Ольга рассказывала что-то, а он мысленно переживал тягостную сцену: запинаясь, он что-то объясняет сестре, чем-то оправдывается, из­виняется и старается выманить у нее таблетку. Но потом, словно устав от своего воображения, которым мучился вот уже несколько часов, вдруг почувствовал, как им овладевает необоримое рав­нодушие. Но его равнодушие не было плодом уста­лости, оно было осознанным и воинственным. Якуб осознал, что ему совершенно безразлич­но, будет ли жить это существо с желтыми волосами, и что стремление спасти его было бы не более чем лицемерием и недостойной комедией. Что этим, собственно, он обманывал бы того, кто его испытывает. Ибо тот, кто его испытывает (Бог, который не существует), хо­чет узнать, каков Якуб на самом деле, а не каким притворяется. И Якуб решил быть пе­ред ним честным; быть тем, кем он есть на самом деле. Они сидели в креслах друг против друга, между ними был маленький столик. И Якуб ви­дел, как Ольга наклоняется к нему через столик, и слышал ее голос: -- Я хотела бы поцеловать тебя. Возможно ли, мы так давно знаем друг друга и еще ни разу не поцеловались? 24 На лице у Камилы, пробравшейся к мужу в артистическую, была напряженная улыбка, на душе -- тревога. Она ужасалась при мысли, что придется взглянуть в реальное лицо его любов­ницы. Но никакой любовницы там не было. Хо­тя там и сновало несколько девушек, клянчив­ших у Климы автограф, она поняла (глаз у нее был наметанный), что ни одна из них не знает его лично. И все-таки она была уверена, что любовница наверняка где-то здесь. Она определила это по лицу Климы, бледному и растерянному. Он улы­бался своей жене так же неестественно, как и она -- ему. С поклонами представились ей доктор Шкрета, аптекарь и еще несколько человек, по всей вероятности врачей и их жен. Кто-то предложил пойти в единственный местный ночной бар, рас­положенный напротив. Клима стал возражать, ссылаясь на усталость. У пани Климовой мельк­нула мысль, что любовница ждет в баре, и по­тому Клима отказывается идти туда. Но посколь­ку несчастье притягивало ее как магнит, она попросила его доставить ей удовольствие и пе­ребороть усталость. Однако и в баре не было женщины, какую она могла бы заподозрить в связи с ним. Они сели за большой стол. Доктор Шкрета был много­словен и расточал Климе комплименты. Апте­карь был полон робкого счастья, не склонного высказываться. Пани Климова старалась быть оживленно говорливой и общительной. -- Пан доктор, вы меня потрясли, -- гово­рила она Шкрете, -- и вы тоже, пан аптекарь. И вся атмосфера была искренней, веселой, без­заботной, в тысячу раз лучше, чем на концертах в столице. Даже не глядя на мужа, она ни на миг не переставала следить за ним. Она чувствовала, с каким величайшим напряжением он скрыва­ет свою нервозность и изредка старается вста­вить словечко, чтобы незаметно было, что он думает совсем о другом. Ей было ясно, что она в чем-то помешала ему, причем в чем-то значительном. Если бы дело касалось обычной авантюры (Клима постоянно клялся ей, что не способен влюбиться ни в одну женщину), он не впал бы в такую глубокую ипохондрию. И даже не увидев его любовницы, она не со­мневалась, что видит его влюбленность (влюб­ленность мучительную и отчаянную), и это зрелище было для нее еще более невыно­симым. -- Что с вами, пан Клима? -- неожиданно спросил аптекарь, который был чем скромнее, тем любезнее и внимательнее. -- Ничего, ничего, я в полном порядке, -- ис­пугался Клима. -- Голова немного болит. -- Не угодно ли таблетку? -- Нет, нет, -- покачал головой трубач. -- Но простите меня, если мы все-таки покинем вас чуть раньше, Я в самом деле ужасно устал. 25 Как получилось, что у нее наконец хватило смелости? Уже в ту минуту, как она подсела к Якубу в винном погребке, он показался ей не таким, как обычно. Был замкнут, хотя и приветлив, рассеян, хотя и уступчиво послушен, его мысли где-то витали, хотя он и исполнял все ее жела­ния. Именно его рассеянность (она приписыва­ла ее его скорому отъезду) была ей приятна: она бросала слова в его отсутствующее лицо, словно стремила их в такую даль, где ее было не слыш- но. Поэтому она могла говорить то, чего не го­ворила ему никогда. Сейчас, когда она предложила ему поцело­ваться, ей показалось, что она встревожила его и напугала. Но и это не остановило ее, напро­тив, это было ей тоже приятно: наконец-то она почувствовала себя той смелой и вызывающей женщиной, какой всегда мечтала быть, женщи­ной, что владеет ситуацией, придает ей нужное направление, с интересом наблюдает за партне­ром и повергает его в смущение. Неотрывно глядя ему в глаза, она с улыбкой сказала: -- Но не здесь. Было бы смешно целоваться, перегибаясь через стол. Пойдем. Она подала ему руку, подвела к дивану, на­слаждаясь изобретательностью, элегантностью и спокойной самостоятельностью своих дейст­вий. Целуя его, она проявила страстность, ка­кая до сих пор была ей неведома. Однако это была не спонтанно возникшая страстность тела, с которой нельзя совладать, это была страст­ность мозга, страстность сознательная и наро­читая. Она жаждала сорвать с Якуба одеяние его отцовской роли, жаждала шокировать его и при этом возбудить себя видом его смущения, жаждала изнасиловать его, наблюдая при этом, как она насилует его, жаждала узнать, каков вкус его языка, и почувствовать, как его отцов­ские руки постепенно осмеливаются покрывать ее ласками. Она расстегнула пуговицу у него на пиджаке и сама сняла его. 26 В течение всего концерта он не сводил с него глаз, а потом замешался среди поклонников, по­валивших за кулисы, чтобы попросить артистов нацарапать им на память автографы. Но Руже­ны там не было. Потом он наблюдал за группой людей, что повели трубача в местный бар. Он вошел с ними внутрь, убежденный, что Ружена уже ждет там трубача. Но он ошибся. Он снова вернулся на улицу и долго подстерегал ее перед входом. Внезапно его пронизала боль. Из бара вышел трубач, а к нему прижималась женская фигура. Он было решил, что это Ружена, но это была не она. Он провожал их до самого Ричмонда, за дверь­ми которого эта пара исчезла. Через парк он быстро устремился к дому Маркса. Вошел и спросил привратника, дома ли Ружена. Ее не было. Он побежал назад к Ричмонду, опасаясь, что Ружена тем временем уже прошла к Климе в комнату. Стал прохаживаться по аллее парка, не отрывая глаз от входа. Он не понимал, что про­исходит. В голове проносилось множество до­мыслов, но все они не имели значения. Значе­ние имело лишь то, что он стоит здесь на страже и что будет стоять на страже до тех пор, пока кого-то из них не увидит. Почему? Имело ли это смысл? Не лучше ли было пойти домой и лечь спать? Он уверял себя, что должен наконец узнать всю правду. Но в самом ли деле он хотел узнать правду? В самом ли деле он уж так хотел убедиться, что Ружена спит с Климой? Не хотел ли он скорее дождаться какого-то доказательства ее невинов­ности? Но разве он при своей подозрительности поверил бы тому или иному доказательству? Он не знал, почему он ждет. Он знал лишь, что ждать будет здесь долго, хоть всю ночь, хоть много ночей. Ибо для того, кто ревнует, время летит невероятно быстро. Ревность заполняет мозг до предела, как никакой умственный труд. В голове не остается ни секунды свободного вре­мени. Кто ревнует, тому не ведома скука. Франтишек ходил по короткому отрезку до­роги длиной не более сотни метров, откуда вид­но было парадное Ричмонда. Так он будет хо­дить всю ночь, когда все уже уснут, так он будет ходить до утра следующего дня. Но почему он хотя бы не сядет? Напротив Ричмонда есть же скамейки! Сесть он не может. Ревность точно сильная зубная боль. При ней ничего нельзя делать, си­деть и то невозможно. Можно только ходить. Взад и вперед. 27 Они шли тем же путем, что и Бертлеф с Руженой и Якуб с Ольгой: по лестнице на вто­рой этаж, а затем по красному плюшевому ков­ру в конец коридора, завершавшегося большими дверями в апартаменты Бертлефа. Справа от них была дверь к Якубу, слева -- комната, которую доктор Шкрета снял для Климы. Когда он открыл дверь и включил свет, то заметил быстрый, пытливый взгляд, которым Ка­мила окинула комнату: он знал, что она ищет здесь следы женщины. Ему знаком был этот взгляд. Он знал о ней все. Знал, что нежность, с какой она обращается к нему, неискренна. Знал, что она приехала шпионить за ним, и знал, что будет делать вид, будто приехала утешить его. Знал он и то, что она прекрасно видит его по­давленность и убеждена, что расстроила какие-то его любовные планы. -- Дорогой, тебя правда не огорчает, что я приехала? -- сказала она. И он: -- А как это может меня огорчать? -- Я боялась, что тебе будет грустно. -- Да, без тебя мне было бы здесь грустно. Я обрадовался, когда увидел, как ты аплодиру­ешь у сцены. -- Ты какой-то усталый. Может, что-то гне­тет тебя? -- Нет, нет, ничего не гнетет. Я просто устал. -- Ты грустный потому, что был здесь среди одних мужчин, и это тебя подавляет. Но сейчас ты с красивой женщиной. Разве я не красивая женщина? -- Конечно красивая, -- сказал Клима, и это были первые искренние слова, произнесенные за весь день. Камила была божественно хороша, и Клима чувствовал безмерную боль, что этой красоте грозит смертельная опасность. Но сей- час эта красота, улыбаясь ему, начала раздевать­ся. Он смотрел на ее обнажавшееся тело, словно прощался с ним. Грудь, эта прекрасная грудь, чистая и девственная, тонкая талия, чресла, с которых только что соскользнули трусики. Он смотрел на нее горестно, как на воспоминание. Как сквозь стекло. Как в неоглядную даль. Ее красота была такой далекой, что он не испыты­вал ни малейшего возбуждения. И все-таки он впивался в нее вожделенным взором. Он пил эту наготу, будто осужденный на казнь пьет свою последнюю чашу. Он пил эту наготу, как пьем мы утраченное прошлое и утраченную жизнь. Камила подошла к нему: -- Ну что? Ты будешь в костюме? Ничего не оставалось, как раздеться, и было ему бесконечно грустно. -- Ты не смеешь чувствовать себя усталым, раз я к тебе приехала. Я хочу тебя. Он знал, что это неправда. Он знал, что у Камилы нет ни малейшего желания отдаваться любви и что она принудила себя к этим вызы­вающим действиям лишь потому, что видит его печаль и приписывает ее страсти к другой жен­щине. Он знал (Боже, как он знал ее!), что сво­им любовным призывом она жаждет проверить, сколь глубоко захвачен он мыслями о другой, и затем терзать себя его печалью. -- Я в самом деле устал, -- сказал он. Она обняла его и подвела к кровати. -- Увидишь, как я вылечу тебя от усталос­ти, -- сказала она и начала играть с его обна­женным телом. Он лежал, словно на операционном столе. Он знал, что всякое усилие жены будет напрас­ным. Его тело съеживалось, отступая внутрь се­бя и не обнаруживая ни следа возбуждения. Ка­мила влажными губами скользила по его телу, и он знал, что она горит желанием мучить себя и его, и ненавидел ее. Он ненавидел ее всей безмерностью своей любви: она одна своей рев­ностью, своей слежкой, своим недоверием, лишь она одна своим сегодняшним приездом доби­лась того, что все потеряно, что их союз зами­нирован зарядом, подложенным в чужое чрево, зарядом, который через семь месяцев взорвется и разнесет все вокруг. Лишь она своим безот­четным страхом за их любовь разрушила все. Она коснулась губами его межножья, и он почувствовал, как его скипетр под ее ласками съеживается, как ускользает от нее, как стано­вится все меньше и боязливее. И он знал, что Камила в нежелании его тела видит безмерность его любви к другой женщине. Он знал, что она страшно страдает и чем больше страдает сама, тем больше будет терзать его и скользить влаж­ными губами по его беспомощному телу. 28 Меньше всего в жизни он хотел заниматься любовью с этой девушкой. Он мечтал приносить ей радость и изливать на нее всю свою доброту, но эта доброта не только не должна была иметь ничего общего с любовным влечением, а прямо- таки исключала его, желая оставаться чистой, бескорыстной и не связанной ни с каким удо­вольствием. Но что сейчас ему было делать? Ради не­запятнанности своей доброты отказать Ольге? Нет, это невозможно. Его отказ ранил бы Ольгу и, верно, надолго оставил бы след в ее душе. Он понимал, что чашу доброты он должен испить до самого дна. И вот она уже стояла перед ним нагая, и он лишь убеждал себя, что ее лицо благородно и мило. Но как мало значило это утешение, когда он смотрел на ее лицо вместе с телом, походившим на длинный и тонкий стебель, на который посажен непомерно большой волоса­тый цветок. Впрочем, какой бы ни была Ольга, Якуб знал, что выхода нет. Он чувствовал, что его тело (это рабское тело) вновь изготовилось поднять свое услужливое копье. Ему, правда, казалось, будто его возбуждение разыгрывается в ком-то дру­гом, далеко, вне его души, будто он возбудился помимо воли и втайне презирает это возбужде­ние. Его душа, далекая от его тела, терзалась мыслью о яде в чужой сумке и лишь с сожале­нием отмечала, сколь слепо и безоглядно отда­ется тело своим ничтожным прихотям. И в голове пронеслось мгновенное воспоми­нание: ему было лет десять, когда он узнал, как рождаются дети, и с той поры этот образ пре­следовал его тем навязчивее, чем подробнее с годами он постигал конкретную сущность жен­ской плоти. Он потом часто представлял свое рождение; представлял, как его тельце проходит по тесному влажному тоннелю, как его рот и нос забиты удивительной слизью, как весь он измазан и отмечен ею. Да, эта женская слизь отметила его, чтобы затем пожизненно обладать над ним таинственной властью, чтобы иметь пра­во притягивать его к себе в любую минуту и управлять диковинными механизмами его тела. К такому рабству он всегда испытывал непри­язнь и противился ему хотя бы тем, что не от­давал своей души женщинам, что сохранял свою свободу и одиночество, отводя власти слизи лишь ограниченные часы своей жизни. Да, возможно, потому он так и любил Ольгу, что она была для него за гранью секса; он был уверен, что своим телом она никогда не напомнит ему о постыд­ном способе его рождения. Он с усилием отогнал эти мысли; ситуация на диване развивалась так, что он с минуты на минуту должен был проникнуть в ее тело, но мысли о гадком мешали ему. Он сказал себе: эта открывающаяся ему женщина -- единственная в его жизни, к кому его влечет чистое и беско­рыстное чувство, и сейчас он займется с нею любовью только ради того, чтобы осчастливить ее и одарить радостью, помочь ей стать уверен­ной в себе и веселой. А потом он изумился самому себе: он качал­ся на ней, словно на волнах доброты. Он чув­ствовал себя счастливым, ему было хорошо. Его душа покорно согласилась с действиями его те­ла, словно любовный акт был не чем иным, как телесным проявлением благодетельной любви, чистого чувства к ближнему. Тут уж ничего не мешало, тут ничего не звучало фальшиво. Они сплелись друг с другом в тесном объятии, и их дыхание сливалось воедино. Это были прекрасные и долгие минуты, а потом Ольга шепнула ему на ухо скабрезное слово. Она прошептала его раз, другой, а потом снова и снова, возбуждаясь сама этим словом. И тут вдруг волны доброты расступились, и Якуб с девушкой оказался посреди пустыни. Нет, случалось, отдаваясь любви, он не про­тивился скабрезностям. Они будили в нем чув­ственность и жесткость. Так женщины станови­лись приятно чужими его душе и приятно же­ланными его телу. Но скабрезное слово в устах Ольги вмиг раз­рушило всю сладостную иллюзию. Оно пробу­дило его ото сна. Облако доброты рассеялось, и он вдруг обнаружил в своих объятиях Ольгу такой, какой за минуту до этого видел: с боль­шим цветком головы, под которым дрожит тон­кий стебель тела. Это трогательное существо вело себя вызывающе, точно потаскушка, но не переставало при этом быть трогательным, и потому скабрезные слова звучали комично и пе­чально. Но Якуб знал, что ничем не смеет обнару­жить это, что должен выдержать, испить горь­кую чашу доброты до дна, поскольку это бес­смысленное объятие -- его единственный доб­рый поступок, его единственное искупление (его ни на минуту не оставляла мысль о яде в чужой сумке), его единственное спасение. 29 Словно большая жемчужина в двух створках раковины, роскошные апартаменты Бертлефа за­жаты с обеих сторон менее роскошными ком­натами, в которых живут Якуб и Клима. Но в обеих крайних комнатах уже давно тишина и покой, тогда как Ружена в объятиях Бертлефа простанывает свой последний оргазм. А потом она тихо лежит рядом с ним, и он гладит ее по лицу. Минуту спустя она начинает рыдать. Плачет долго, уткнувшись головой в его грудь. Бертлеф гладит ее, как маленькую девочку, и она в самом деле чувствует себя маленькой. Ма­ленькой, как никогда прежде (она никогда так не пряталась на чьей-то груди), но и большой, как ни­когда прежде (она никогда не испытывала столь­ких оргазмов, как сегодня). И плач порывистыми всхлипами возносит ее к чувству блаженства, ка­кого она также до сих пор еще не познала. Где сейчас Клима и где Франтишек? Они где-то в далеких туманах, их фигуры, удаляю­щиеся к горизонту, легче пуха. И где же ее упор­ное желание завладеть одним и избавиться от другого? Где ее судорожные приступы злости, ее оскорбленное молчание, в какое она сегодня с утра замкнулась? Она лежит, все еще всхлипывая, а он гладит ее по лицу и говорит, что ей надо уснуть, что в соседней комнате у него своя спальня. И Руже­на, открыв глаза, смотрит на Бертлефа: нагой, он идет в ванную (слышно, как течет вода), по- том возвращается, открывает шкаф, вынимает оттуда одеяло и нежно прикрывает ее тело. Ружена видит на его икрах варикозные вены. Когда он наклонялся к ней, она заметила, что его волнистые с проседью волосы поредели и сквозь них просвечивает кожа. Да, Бертлефу шестьде­сят, а то и шестьдесят пять, но для Ружены это не имеет значения. Напротив, его возраст успо­каивает ее, его возраст бросает ослепительный свет на ее молодость, до сих пор серую и невы­разительную, и потому она чувствует себя пол­ной жизни и почти в самом начале пути. Сейчас в его присутствии она вдруг понимает, что еще долго будет молодой и ей никуда не надо спе­шить. Бертлеф снова подсаживается к ней, гла­дит ее, и она чувствует себя защищенной не толь­ко успокаивающими ласками его пальцев, но и утешительным объятием его лет. А потом он внезапно исчезает, в голове ее проносятся сумбурные образы первого неглубо­кого сна. Она снова пробуждается, и ей кажется, что вся комната залита странным голубым сия­нием. Что это за удивительное сияние, которого она никогда прежде не видела? Может, сюда сошла луна, окутанная голубоватой пеленой? Или она спит с открытыми глазами? Бертлеф улыбается ей и непрестанно гладит по лицу. И она окончательно закрывает глаза, уноси­мая сном.  * День пятый *  1 Было еще темно, когда Клима пробудился от тревожного сна. Он хотел застать Ружену дома до ее ухода на работу. Но как объяснить Ками­ле, что ему надо куда-то уйти еще до рассвета? Он взглянул на часы: было пять. Чтобы не разминуться с Руженой, уже сейчас нужно встать, но какую придумать отговорку? От вол­нения сильно стучало сердце, однако делать бы­ло нечего -- он встал и начал одеваться, тихо, чтобы не разбудить Камилу. Он уже застегивал пиджак, когда услышал ее голос. Высокий голо­сок, говорящий со сна: -- Ты куда? Он подошел к кровати и нежно поцеловал ее в губы: -- Спи, я сейчас вернусь. -- Я пойду с тобой, -- сказала Камила, но тотчас снова уснула. Клима быстро вышел за дверь. 2 Возможно ли? Он все еще ходит взад и впе­ред? Да. Но сейчас он остановился, увидев в во­ротах Ричмонда Климу. Спрятался, потом при- пустил за ним к дому Маркса. Прошел мимо привратницкой (привратник спал) и притаился за углом коридора, где была комната Ружены. Увидел, как трубач стучится в ее дверь. Но ему никто не открывал. Клима постучал еще раз, другой, повернулся и пошел прочь. Франтишек выбежал за ним. Трубач по длинной улице шел в сторону водолечебницы, где у Ружены через полчаса начиналась сме­на. Он снова вбежал в дом Маркса, постучал в ее дверь и громко зашептал в замочную сква­жину: -- Это я! Франта! Меня нечего бояться! Мне ты можешь открыть! Никто не ответил. Когда Франтишек выходил, привратник уже проснулся. -- Ружена дома? -- спросил он. -- Со вчера ее тут не было, -- сказал при­вратник. Франтишек вышел на улицу. Вдалеке увидел 1 Климу, входящего в курортное здание. 3 Ружена всегда просыпалась в половине шес­того. И сегодня, когда так чудесно нисходил к ней сон, она не спала ни на минуту дольше. Она встала, оделась и на цыпочках вошла в сосед­нюю комнату. Бертлеф лежал на боку, глубоко дышал, и во­лосы, тщательно причесанные днем, сейчас рас- трепались и обнажали кожу на черепе. Во сне его лицо казалось более серым и старым. На ночном столике стояло несколько пузырьков с лекарст­вами, напомнивших Ружене больницу. Но это не мешало ей. Она смотрела на него и чувствовала, как к глазам подступают слезы. Она не знала вечера более прекрасного, чем вчерашний. У нее было странное желание встать перед ним на ко­лени. Она не сделала этого, лишь нагнулась и нежно поцеловала его в лоб. А на улице, уже приближаясь к водолечеб­нице, увидела шедшего ей навстречу Франти­шека. Еще вчера эта встреча встревожила бы ее. Хотя она и любила трубача, Франтишек зна­чил для нее многое. Он составлял с Климой нерасторжимую пару. Один означал обыден­ность, другой -- мечту, один хотел ее, другой не хотел, от одного она стремилась избавиться, по другому тосковала. Один определял смысл существования другого. Даже решив, что бере­менна от Климы, она не вычеркнула Франти­шека из своей жизни; напротив, Франтишек оставался постоянным поводом для такого ре­шения. Она стояла между ними, как между двумя полюсами своей жизни; они создавали север и юг ее планеты, и никакой другой она не знала. Но сегодня утром она неожиданно поняла, что это не единственная планета, на которой можно жить. Она поняла, что можно существо­вать без Климы и без Франтишека, что незачем спешить, что времени достаточно, что можно позволить умным и зрелым мужчинам вывести ее из этой заколдованной территории, где так быстро приходит старость. -- Где ты была ночью? -- накинулся на нее Франтишек. -- А тебе что до этого! -- Я был у тебя. Тебя не было дома. -- Тебе нет дела, где я была, -- сказала Ру­жена и, не останавливаясь, прошла к воротам водолечебницы. -- И не ходи ко мне. Не хочу, чтобы ты ходил ко мне. Франтишек остался один перед водолечеб­ницей, а поскольку после целой ночи хождения болели ноги, он сел на лавочку, откуда удобно было наблюдать за входом. Ружена вбежала по лестнице на второй этаж, вошла в просторную приемную, вдоль стен уставленную скамьями и креслами для пациентов. Перед дверью в ее отделение сидел Клима. -- Ружена! -- Он встал и смотрел на нее от­чаянными глазами. -- Прошу тебя. Ну прошу, образумься, и пойдем туда