се девчата готовы глаза тебе выцарапать! -- и сам же от души засмеялся. Весь во власти своего ужаса, Клима не обра­щал внимания на болтовню официанта. Глотнув коньяку, он наклонился к Ружене: -- Прошу тебя! Мы же договорились. Мы все объяснили друг другу. Почему ты внезапно изменила решение? Ты ведь согласилась с тем, что первые годы нам лучше посвятить друг дру­гу. Ружена! Мы же делаем это ради нашей люб­ви и ради того, чтобы у нас был ребенок, кото­рого мы оба по-настоящему захотим. 8 Якуб вмиг узнал медсестру, которая вчера хотела бросить Бобеша старикам на расправу. Не спуская с нее глаз, он пытался понять, о чем она беседует с мужчиной. Не разбирая ни еди­ного слова, он лишь чувствовал напряженность их разговора. Вскоре стало заметно, что мужчину прида­вила какая-то новость. Прошла минута, другая, пока он снова обрел способность говорить. По его выражению можно было понять, что он в чем-то убеждает девушку и о чем-то просит. Но де­вушка чопорно молчала. Якубу показалось, что на карту поставлена чья-то жизнь. В этой светловолосой девушке он все время видел образ той, которая готова при­держать для палача жертву, и ни на миг не со­мневался, что мужчина на стороне жизни, а она на стороне смерти. Мужчина хочет сохранить чью-то жизнь, просит о помощи, а блондинка от­казывает, и кто-то должен из-за нее умереть. А потом он увидел, что мужчина перестал настаивать, что он улыбается и даже гладит де­вушку по лицу. Может, договорились? Вовсе нет. Лицо под желтыми волосами было непри­миримо устремлено в свои дали, минуя взгляд мужчины. Якуб не в состоянии был отвести взор от этой девушки, которую со вчерашнего дня вос­принимал лишь как пособницу палачей. Ее лицо было красивым и пустым. Достаточно краси­вым, чтобы привлечь мужчину, но и достаточно пустым, чтобы в нем затерялись все его слезные просьбы. Лицо было еще и гордым, и Якубу подумалось, что оно гордится не своей красотой, а именно своей пустотой. Якубу казалось, что в этом лице встретились тысячи других лиц, которые он хорошо знал. Ему казалось, что вся его жизнь была не чем иным, как непрестанным диалогом с этим ли­цом. Когда он пытался что-то объяснить ему, оно обиженно отворачивалось, на его доводы отвечало разговором о чем-то другом, когда он улыбался ему, оно упрекало его в легкомыслии, когда о чем-то просил, обвиняло его в высоко­мерии, -- лицо, которое ничего не понимало и решало все, лицо пустое, как бесплодная степь, и гордое своей пустотой. У Якуба мелькнула мысль, что сегодня в пос­ледний раз он смотрит на это лицо, чтобы уже завтра навсегда покинуть пределы его царства. 9 Ружена тоже заметила Якуба и узнала его. Она чувствовала на себе его пристальный взгляд, это нервировало ее. Ей казалось, что она в ок­ружении двух тайно объединившихся мужчин, в окружении двух взглядов, нацеленных на нее, точно два дула. Клима повторял свои доводы, а она не знала, что отвечать. Она ведь постаралась уверить се­бя, что там, где речь идет о будущем ребенке, рассудку нет места, и право голоса принадлежит лишь чувствам. Она молча отвернула лицо от взглядов обоих мужчин и уставилась в окно. Определенная сосредоточенность при этом рож­дала в ней оскорбленное чувство непонятой воз­любленной и матери, и оно всходило в ее душе, будто тесто для кнедликов. Не умея выразить его словами, она дала ему излиться из глаз, устрем­ленных в какую-то одну точку парка напротив. Но именно там, куда Ружена тупо смотрела, она вдруг разглядела знакомую фигуру и испу- галась. Сейчас она уже не слышала, что говорит ей Клима. Это был уже третий взгляд, чье дуло было направлено на нее, и он был самым опас­ным. Ведь Ружена поначалу была не совсем уве­рена, кто стал причиной ее будущего материн­ства. В расчет принимался скорее тот, кто сей­час тайно следил за ней, неудачно спрятавшись за деревом в парке. Конечно, эти сомнения были только поначалу, позднее она все больше скло­нялась к тому, что трубач виноват в ее беремен­ности, пока наконец твердо не решила, что это он и никто другой. Постараемся понять: она вовсе не хотела ложно приписывать ему свою беременность. Своим решением она избрала не ложь, а правду. Она решила, что так было на самом деле. Впрочем, материнство -- вещь настолько свя­щенная, что ей казалось невозможным, чтобы причиной его был тот, кого она едва ли не пре­зирала. И вовсе не логические соображения, а какое-то сверхрассудочное озарение убеждало ее, что зачать она могла лишь от того, кто ей нра­вился, кто вызывал в ней интерес, кем она вос­хищалась. А когда она услыхала в телефонную трубку, что тот, кого она избрала в отцы своего ребенка, потрясен, испуган и противится своему отцовскому предназначению, все было оконча­тельно решено, ибо в ту минуту она уже не только уверилась в своей правде, но была готова броситься за нее в огонь и в воду. Помолчав, Клима погладил Ружену по лицу. Очнувшись от своих мыслей, она увидела его улыбку. Хорошо бы, сказал он, опять поехать им на машине за город, ибо этот столик в ка­бачке разделяет их, точно холодная стена. Она испугалась. Франтишек все еще стоял за деревом в парке и смотрел в окно винного погребка. Что, если он снова налетит на них, как только они выйдут на улицу? Что, если снова устроит скандал, как в среду? -- Получите за два коньяка, -- сказал Клима официанту. Она вынула из сумки стеклянный тюбик. Трубач подал официанту банкнот и широ­ким жестом отказался от сдачи. Ружена открыла тюбик, стряхнула на ладонь таблетку и проглотила ее. Когда она закрывала тюбик, трубач, повер­нувшись к ней снова, заглянул ей в глаза. Он протянул руки к ее рукам, и она, выпустив из ладони тюбик, покорилась ласке его пальцев. -- Пойдем, -- сказал он, и Ружена встала. Она приметила взгляд Якуба, пристальный и непри­ветливый, и отвела глаза. Когда они вышли на улицу, она тревожно посмотрела в парк, однако Франтишека там уже не было. 10 Якуб встал, взял бокал недопитого вина и пересел за освободившийся столик. Полюбовав­шись из окна красноватыми деревьями парка, он опять подумал, что это пожар, в который он бросает все свои прожитые сорок пять лет. За- тем его взгляд соскользнул на доску стола, и он увидел рядом с пепельницей забытый стеклян­ный тоненький тюбик. Взял его, осмотрел: на нем было написано название незнакомого лекар­ства и чернилами приписано: 3 раза в день. Таб­летки в тюбике были голубого цвета. Это пока­залось ему странным. Он проводил последние часы на родине, и потому все мелкие события приобретали осо­бенное значение, превращаясь в аллегорический театр. Есть ли некий смысл в том, подумал он, что именно сегодня кто-то оставляет для меня на столе тюбик голубых таблеток? И почему мне оставляет его именно эта женщина, Преем­ница политических гонений и Пособница пала­чей? Хочет ли она мне тем самым сказать, что потребность в голубых таблетках еще не иссяк­ла? Или напоминанием о яде хочет выразить мне свою неискоренимую ненависть? Или хочет мне сказать, что мой отъезд из этой страны та­кая же покорность судьбе, как и готовность про­глотить голубую таблетку, которую я ношу в кармашке? Он вынул сложенную бумажку, развернул ее. Сейчас, когда он посмотрел на свою таблетку, ему показалось, что она все-таки немного темнее пилюлек в забытом тюбике. Открыв его, он вы­тряхнул одну таблетку на ладонь. Да, она не­много темнее и меньше. Затем он вложил обе таблетки в тюбик. Когда же скользнул сейчас по ним беглым взглядом, никакого различия не обнаружил. Поверх невинных таблеток, пред­назначенных, вероятно, для самых обыкновен- ных лечебных целей, легла замаскированная смерть. В эту минуту к столу подошла Ольга. Он быстро закрыл тюбик крышечкой, положил воз­ле пепельницы и встал, чтобы встретить при­ятельницу. -- Я только что видела знаменитого трубача Климу! Возможно ли? -- выпалила она, усажи­ваясь напротив Якуба. -- Он шел под руку с этой мерзкой бабой! Что я сегодня пережила из-за нее в бассейне! Тут она запнулась, поскольку Ружена, вне­запно возникнув у их столика, сказала: -- Я здесь забыла таблетки. Прежде чем Якуб успел ей ответить, она уви­дела лежавший возле пепельницы тюбик и про­тянула к нему руку. Но он, оказавшись проворнее, опередил ее. -- Отдайте! -- потребовала Ружена. -- Я хочу попросить вас кое о чем, -- сказал Якуб. -- Я могу взять одну таблетку? -- Перестаньте, пожалуйста, у меня нет вре­мени... -- Я принимаю точно такие же лекарства... -- Я не походная аптека, -- сказала Ружена. Якуб хотел открыть крышечку тюбика, но прежде чем успел это сделать, Ружена попыта­лась выхватить тюбик. Якуб мгновенно сжал его в кулаке. -- Что вы делаете! Отдайте мне таблетки! -- крикнула она. Якуб, глядя ей в глаза, стал медленно раз­жимать ладонь. 11 Под стук колес перед ней ясно обнажалась тщета ее поездки. Она ведь совершенно убежде­на, что ее мужа нет на курорте. Так почему она туда едет? Едет четыре часа на поезде, чтобы только убедиться в том, в чем она и так не со­мневалась, и потом уехать обратно? Однако то, что гнало ее в путь, не было осмысленной целью. То был мотор, который работал в ней на полную мощность, и его нельзя было остановить. (Да, в эти минуты Франтишек и Камила были выпущены в пространство нашей истории, как две ракеты, управляемые на расстоянии слепой -- впрочем, что же это за управление? -- ревностью.) Связь столицы с горным курортом далеко не из лучших, и пани Климовой пришлось трижды пересаживаться, прежде чем она в конце концов вышла, усталая, на идиллической станции, за­лепленной рекламами, рекомендующими здеш­ние лечебные источники и чудодейственные гря­зи. От станции к курорту она шла тополиной аллеей, и в начале колоннады в глаза ей броси­лась нарисованная от руки афиша, на которой красными буквами было выведено имя ее мужа. Потрясенная, она остановилась перед ней и под именем мужа прочла еще два мужских имени. Трудно было даже поверить: Клима, значит, не обманывал ее! Все было так, как он сказал ей. В первые мгновения она ощутила неизмеримую радость, чувство давно утраченного доверия. Но радость длилась недолго, ибо тут же сле­дом Камила осознала, что сам факт концерта вовсе еще не служит доказательством супружес­кой верности. Он согласился выступить на этом западном курорте наверняка лишь потому, что хотел здесь встретиться с женщиной. И тут она поняла, что все гораздо хуже, чем она предпо­лагала, и что она оказалась в ловушке: Она ехала сюда, чтобы убедиться, что мужа здесь нет, и тем самым (вновь, в который уж раз!) косвенно уличить его в измене. Но теперь положение изменилось: она уличит его не во лжи, а в неверности (причем совершенно прямо и явно). Хочется ей или нет, но она увидит постороннюю женщину, с которой Клима про­водит сегодняшний день. От этой мысли у нее едва не подкосились ноги. Хотя она и была уве­рена, что знает все, но до сих пор ничего (ни одной его любовницы) не видела. Впрочем, по правде говоря, она совсем ничего не знала, а лишь предполагала, что знает, и этому предпо­ложению придавала весомость истины. Она ве­рила в его измены, как христианин в существо­вание Божье. Однако христианин верит в Бога в полной уверенности, что никогда не узрит Его. И она, представив себе, что сегодня увидит Кли­му с посторонней женщиной, испытала такой же ужас, какой испытал бы христианин, позвони ему Бог и сообщи, что придет к нему пообедать. Тревога сковала все ее тело. Но вдруг она услыхала, как кто-то окликнул ее по имени. Она обернулась и увидала трех молодых мужчин, стоявших в центре колоннады. Они были в джин­сах и свитерах и отличались своим богемным видом от скучной тщательности, с какой одеты были остальные курортники, прогуливавшиеся вдоль колоннады. Они улыбались ей. -- Привет! -- крикнула она им. Это были киношники, друзья, которых она знала еще с той поры, когда выступала с микрофоном на подмостках. Самый высокий из них, режиссер, тотчас взял ее под руку: -- Как чудесно было бы вообразить, что ты приехала сюда к нам и ради нас... -- А ты приехала всего лишь к своему му­жу... -- грустно сказал его помощник. -- Какая жалость! -- сказал режиссер. -- Са­мую красивую женщину стольного града некий трубач держит в клетке, и потому уже годы ее нигде не видать... -- Мать его за ногу! -- сказал оператор (мо­лодой человек в рваном свитере). -- Пошли об­моем это дело! Они думали, что расточают свои восторжен­ные речи перед ослепительной королевой, кото­рая тотчас равнодушно бросит их в плетеную корзинку, полную других ненужных даров. А она между тем принимала их слова с благодарнос­тью, словно девушка-хромоножка, поддержанная благожелательной рукой. 12 Ольга говорила, а Якуб думал о том, что отдал незнакомой женщине яд, который она мо­жет проглотить в любую минуту. Произошло это внезапно, быстрее, чем он ус­пел осознать. Произошло это помимо его соз­нания. Ольга без умолку говорила, а Якуб мысленно оправдывал себя тем, что не хотел давать тюбик этой женщине и что она сама вынудила его сде­лать это. Но как бы он ни убеждал себя, он знал, что это пустая отговорка. У него была тысяча воз­можностей не подчиниться медсестре. Ее наглос­ти он мог противопоставить собственную на­глость и, спокойно сбросив верхнюю таблетку на ладонь, сунуть ее в карман. А если у него не нашлось достаточно вы­держки и он не сделал необходимого, он мог в конце концов броситься за ней следом и при­знаться, что в тюбике яд. В этом не было ни­чего сложного: просто объяснить, как все про­изошло. А он меж тем сидит и смотрит на Ольгу, которая говорит что-то. Нет, он все-таки должен подняться и побежать за медицинской сестрой. Еще есть время. И он обязан сделать все, чтобы сохранить ей жизнь. Так почему же он сидит и не двигается с места? Ольга говорила, а он удивлялся тому, что сидит и не двигается с места. Да, надо подняться и пойти поискать ее. Но как сказать Ольге, что он должен уйти? Надо ли поделиться с ней тем, что произошло? Нет, он не может с ней поделиться. Что, если медсе­стра проглотит лекарство раньше, чем он дого­нит ее? Разве Ольга должна знать, что он убий- ца? Но если он и догонит медсестру вовремя, как ему оправдаться перед Ольгой, что он так долго колебался? Как ей объяснить, что он во­обще отдал тюбик этой женщине? Ведь уже сей­час, только из-за этих коротких мгновений, что он сидит здесь и бездействует, любой наблюда­тель сочтет его убийцей! Нет, он не может поделиться с Ольгой, но что сказать ей? Как объяснить, что он сейчас вдруг встанет из-за стола и куда-то побежит? Но разве сколько-нибудь важно, что он ей скажет? Какие глупости приходят ему все время на ум! Перед лицом жизни и смерти какое имеет значение, что подумает Ольга? Он знал, что его рассуждения насквозь по­рочны и что каждая минута промедления повы­шает опасность, в какой оказалась медсестра. А впрочем, и сейчас уже поздно. За то время, пока он здесь медлит, она с молодым человеком уже так далеко ушла от винного погребка, что он и не ведает, в какую сторону бежать, чтобы найти ее. Откуда ему знать, куда они пошли. В какую сторону податься за ними? Но он тотчас осознал, что и это всего-навсего новая отговорка. Найти ее было бы трудно, но возможно. Еще не поздно что-то сделать, но де­лать нужно немедленно, пока не стало поздно! -- С самого утра день был для меня неудач­ным, -- сказала Ольга. -- Я проспала, опоздала на завтрак, меня не хотели кормить, в бассейне были эти дурацкие киношники. А я так мечтала, чтобы сегодняшний день был чудесным, коль я вижу тебя в последний раз. Ты даже не знаешь, как для меня это важно. Якуб, знаешь ли ты вообще, как для меня это важно? Она перегнулась через стол и взяла его за руки. -- Не волнуйся, нет причин, чтобы этот день был для тебя неудачным, -- сказал он ей с уси­лием, поскольку вообще не мог на ней сосредо­точиться. Какой-то голос без устали напоминал ему, что у медсестры в сумке яд и что от него зависит, жить ей или умереть. Этот голос был назойливо постоянным, но при этом удивитель­но слабым, словно доносился из глубочайших глубин. 13 Клима ехал с Руженой по лесной дороге и убеждался, что на сей раз прогулка на роскош­ной машине не приносит ему желанного успе­ха. Ему не удавалось преодолеть ожесточенную неприступность Ружены, и потому он надолго умолк. Когда молчание сделалось слишком тя­гостным, он сказал: -- Ты придешь на концерт? -- Не знаю, -- ответила она. -- Приходи, -- сказал он, и вечерний кон­церт стал поводом для разговора, который на время отвлек их от пререканий. Клима старал­ся в шутливом тоне рассказывать о главном враче, играющем на барабане, а решающий по­единок с Руженой вознамерился отложить на вечер. -- Надеюсь, ты подождешь меня после кон­церта, -- сказал он. -- Как и в тот раз, когда я играл здесь... Только выговорив последние слова, он осо­знал их смысл. "Как и в тот раз" означает, что после концерта они должны были бы заняться любовью. Боже правый, почему он вообще не принимал в расчет такую возможность? Странно, но до этой минуты ему совершенно не приходило на ум, что он мог бы спать с ней. Ее беременность тихо и незаметно отодвинула ее во внесексуальное пространство страха. Хотя он и положил себе быть с ней нежным, целовать и гладить ее и старался вести себя именно так, однако все, что он ни делал, было только жес­том, пустым знаком, при полном отсутствии вся­кой телесной заинтересованности. Думая об этом сейчас, он пришел к мысли, что именно эта его незаинтересованность была самой большой ошибкой, какую он допустил в эти дни. Да, теперь это стало ему совершенно ясно (и он сердился на своих друзей-советчи­ков, упустивших этот момент): непременно нуж­но переспать с ней! Ведь эта внезапная отчуж­денность, которой окуталась девушка и сквозь которую он не в силах пробиться, вызвана имен­но тем, что их тела остаются далекими. Отвер­гая ребенка, цветок ее утробы, он тем самым оскорбительно отвергает и ее зачавшее тело. И потому тем больший интерес он должен был бы проявить к ее незачавшему телу. Он должен был бы противопоставить ее родящее тело телу неродящему и в нем найти своего союзника. Когда он все так осмыслил, в нем вновь ожи­ла надежда. Он сжал плечо Ружены и накло­нился к ней: -- Наши споры разрывают мне сердце. Уве­ряю тебя, все как-то уладится. Главное, что мы вместе. Эту ночь у нас никто не посмеет отнять, и она будет так же прекрасна, как и та, последняя. Одной рукой он держал руль, другой -- об­нимал ее за плечи, и вдруг ему показалось, что где-то далеко в его глубинах просыпается вле­чение к ее голой коже, и он наполнился радос­тью: ведь только это влечение способно было предоставить ему единый общий язык, на кото­ром он мог с ней договориться. -- А где мы встретимся? -- спросила она. Клима тут же осознал, что весь курорт станет свидетелем того, с кем он уходит после концер­та. Но выбора не было: -- Как только концерт кончится, приходи ко мне за кулисы. 14 В то время как Клима поспешал в клуб, что­бы еще раз прорепетировать "Сент-Луис Блюз" и "Святые маршируют", Ружена пытливо огля­дывалась по сторонам. Еще минуту назад, когда ехала в машине, она несколько раз в зеркале заднего обзора видела, как он издали следует за ними на мотоцикле. Но сейчас его нигде не было. Она ощущала себя затравленным зверем, за которым охотится время. Она понимала, что до завтрашнего дня ей надо знать, что она хочет, но сейчас она не знала ничего. Во всем мире не бы­ло ни одной души, которой бы она верила. Семья была ей чужой. Франтишек любил ее, но именно поэтому она и не доверяла ему (как лань не до­веряет охотнику). Климе не доверяла она, как не доверяет охотник лани. Хотя она и была дружна со своими сослуживицами, но и им она не верила до конца (как охотник не доверяет другим охот­никам). Она шла по жизни одна, а в последнее время с каким-то странным дружком, которого носила в утробе, о котором одни говорили, что это ее величайшее счастье, а другие -- прямо противоположное, и к которому она сама вовсе не имела никакого отношения. Она ничего не знала. Ее переполняло незна­ние. Она была само незнание. Не знала даже, куда идет. Она шла мимо ресторана "Славия", самого ужасного заведения на курорте, грязного кабака, куда захаживали местные жители выпить пива и поплевать на пол. Когда-то, верно, это заведение было лучшим в округе, и с той поры сохранились здесь в маленьком палисаднике три деревянных, выкрашенных красной краской (но уже облупив­шейся) стола со стульями -- память о буржуаз­ных радостях эстрадных оркестров, танцеваль­ных праздников и дамских зонтиков, прислонен­ных к стульям. Но что знала о тех временах Ружена, шедшая по жизни лишь узким мостиком настоящего без всякой исторической памяти? Она не могла видеть тень розового зонтика, от­брошенную сюда из временной дали, а видела лишь трех мужчин в джинсах, одну красивую женщину и бутылку вина посреди пустого стола. Один из мужчин окликнул ее. Она поверну­лась и узнала оператора в рваном свитере. -- Идите к нам, -- крикнул он ей. Она послушалась. -- Эта очаровательная девушка дала нам се­годня возможность отснять короткий порногра­фический фильм, -- представил оператор Руже­ну женщине, которая протянула ей руку и не­внятно пробормотала свое имя. Ружена села возле оператора, он поставил перед ней бокал и наполнил его вином. Ружена была благодарна, что что-то проис­ходит. Что ей не нужно думать, куда идти и что делать. Что ей не нужно решать, оставить или не оставить ребенка. 15 Наконец он все же пересилил себя. Распла­тившись с официантом, сказал Ольге, что пока расстается с ней и что встретятся они только перед концертом. Ольга спросила, что он собирается делать, и у него вдруг возникло скверное ощущение того, что его допрашивают. Он ответил, что должен встретиться со Шкретой. -- Хорошо, -- сказала она, -- но это же не продлится так долго. Я пойду переоденусь, а в шесть часов буду ждать тебя опять здесь. При­глашаю тебя на ужин. Якуб проводил Ольгу к дому Маркса. Когда она исчезла в коридоре, что вел к комнатам, он наклонился к привратнику: -- Скажите, пожалуйста, сестра Ружена дома? -- Нет, -- сказал привратник. -- Ключ висит здесь. -- Мне необходимо поговорить с ней, -- ска­зал Якуб, -- не знаете, где я мог бы найти ее? -- Не знаю. -- Недавно я видел ее с трубачом, сегодня вечером он дает здесь концерт. -- Да, я тоже слыхал, что между ними что-то есть, -- сказал привратник. -- Он наверняка ре­петирует сейчас в клубе. Доктор Шкрета, сидевший на сцене за бара­банами, увидел в дверях зала Якуба и поднял в знак приветствия палочку. Якуб, улыбнувшись ему, оглядел ряды стульев, где сидело с десяток фанатов (да, Франтишек, превратившись в тень Климы, тоже был среди них). Якуб сел на стул и стал ждать, не появится ли в зале медсестра. Куда бы еще пойти поискать ее, раздумы­вал он. Она могла быть сейчас в самых разных местах, о которых он и понятия не имел. Мо­жет, спросить трубача? Но как спросить его? А вдруг с ней уже что-то случилось? Якуб толь­ко сейчас осознал, что ее возможная смерть бу­дет совершенно необъяснима и убийца, убив­ший без мотива, не будет раскрыт. Так должен ли он привлекать к себе внимание? Должен ли он оставлять какие-то следы и возбуждать по­дозрение? Но он тут же упрекнул себя. Имеет ли он право рассуждать так трусливо, если в опас­ности человеческая жизнь? Воспользовавшись перерывом между двумя номерами, он с задне­го входа прошел на сцену. Доктор Шкрета ра­достно обернулся к нему, но он, приложив па­лец к губам, тихо попросил Шкрету выяснить у трубача, где сейчас может находиться медсе­стра, с которой тот час назад сидел в винном погребке. -- Что у вас у всех за дела с ней? -- пробор­мотал Шкрета недовольно. -- Где Ружена? -- крикнул он трубачу, но трубач, залившись крас­кой, ответил, что не знает. -- Тогда ничего не поделаешь, -- сказал в свое оправдание Якуб. -- Продолжайте играть. -- Нравится тебе наш оркестр? -- спросил его доктор Шкрета. -- Потрясающе, -- сказал Якуб и, сойдя со сцены, снова сел в один из рядов. Он знал, что все время ведет себя исключительно гнусно. Ес­ли бы ему и вправду важна была ее жизнь, он должен был бы забить тревогу и поднять всех на ноги, чтобы ее тотчас нашли. Но он пошел искать ее лишь затем, чтобы оправдаться перед собственной совестью. Вновь в памяти возникло мгновение, когда он подал ей тюбик с ядом. В самом ли деле это произошло быстрее, чем он успел осознать? В самом ли деле все произошло помимо его со­знания? Якуб знал, что это неправда. Сознание его не спало. Он снова представил себе это лицо под жел­тыми волосами и понял: то, что он подал ей тюбик с ядом, было вовсе не случайностью (вовсе не сном его сознания), а его давней мечтой, которая уже долгие годы ждала случая и была так вожделенна, что в конце концов сама призвала его. Он передернулся от ужаса и вышел из ряда. Снова побежал к дому Маркса. Но Ружены там все еще не было. 16 Какая идиллия, какое отдохновение! Какой перерыв в драме! Какой упоительный день с тремя фавнами! Обе преследующие трубача женщины, обе его напасти сидят друг против друга, обе пьют из одной бутылки вино и обе одинаково счастли­вы, что они здесь и что не должны хотя бы какое-то время думать о нем. Какое трогатель­ное единение, какое взаимопонимание! Камила смотрит на этих трех молодых лю­дей, к кругу которых она когда-то принадлежа­ла. Она смотрит на них, словно перед ней негатив ее сегодняшней жизни. Погруженная в заботы, она видит перед собой полную беззаботность, привязанная к единственному мужчине, она ви­дит перед собой трех фавнов, являющих беско­нечное многообразие мужского племени. Разговоры фавнов устремлены к очевидной цели: провести с двумя женщинам ночь, ночь впятером. Цель эта иллюзорная, ибо они знают, что муж Камилы здесь, но цель эта настолько заманчива, что они устремлены к ней, несмотря на ее недосягаемость. Камила знает, к какой они устремлены цели, и отдается этой устремленности тем увлеченнее, что это лишь воображение, лишь игра, лишь искушение грез. Она смеется в ответ на дву­смысленные речи, ободряюще шутит с незнако­мой собеседницей и была бы непрочь, чтобы этот перерыв в драме длился как можно дольше, чтобы ей еще долго не пришлось видеть свою соперницу и не смотреть правде в глаза. Еще одна бутылка вина, все веселы, все опья­нены, но даже не столько вином, сколько этим странным настроением, этой жаждой продлить мгновение, которое вот-вот улетучится. Камила чувствует, что под столом к ее ноге прижалась икра режиссера. Она вполне осозна­ет это, но ногу не отставляет. Такое прикосно­вение устанавливает между ними двусмыслен­ную кокетливую связь, но вместе с тем оно могло возникнуть и случайно и было столь малозна­чащим, что его не обязательно осознавать. Ины­ми словами, это прикосновение помещено точно на грани невинного и бесстыдного. Камила не хочет перейти эту грань, но она радуется, что может задержаться на ней (на этой тонкой тер­ритории нечаянной свободы), и возрадуется еще больше, если эта волшебная линия продви­нется дальше -- еще к другим словесным наме­кам и другим прикосновениям и играм. Храни­мая двусмысленной невинностью этой передви- гающейся черты, она мечтает унестись в необо­зримое, все дальше и дальше. Если красота Камилы, слегка раздражающая своей ослепительностью, вынуждает режиссера вести наступление неспешно, с оглядкой, то ба­нальное очарование Ружены позволяет операто­ру действовать нахрапом и прямолинейно. Он обнимает ее за талию и лапает за грудь. Камила смотрит на это. Как давно она не видела вблизи чужие непристойные жесты! Она смотрит на мужскую ладонь, которая прикры­вает грудь девушки, мнет ее, теребит и гладит сквозь платье. Она смотрит на лицо Ружены, неподвижное, чувственное, покорное, инертное. Рука гладит грудь, время сладостно ускользает, и Камила чувствует, как к ее другой ноге при­жалось колено помощника режиссера. И тогда она говорит: -- Мне хотелось бы прокутить сегодня всю ночь. -- Черт бы побрал твоего трубача! -- сказал режиссер. -- Черт бы его побрал! -- повторил помощ­ник режиссера. 17 В эту минуту она узнала ее. Да, это именно то лицо, которое подруги показывали ей на фо­тографии! Она быстро сбросила руку оператора. -- Ты что дурака валяешь! -- запротесто­вал он. Он снова попытался ее обнять, но снова был отвергнут. -- Вы что себе позволяете! -- прикрикнула она на него. Режиссер и его помощник засмеялись. -- Вы это серьезно? -- спросил ее помощник режиссера. -- Конечно серьезно, -- ответила она строго. Помощник режиссера, посмотрев на часы, ска­зал оператору: -- Сейчас ровно шесть. Перелом в ситуации возник потому, что наша приятельница каждый четный час ведет себя пристойно. Поэтому тебе придется подождать до семи. Снова раздался смех. От унижения Ружена покрылась краской. Она была застигнута врас­плох: чужая рука лежала на ее груди. Застигну­та тогда, когда с ней делали все, что хотели. Застигнута своей самой главной соперницей в тот момент, когда все смеялись над ней. Режиссер сказал оператору: -- Пожалуй, тебе надо было попросить де­вушку в виде исключения считать шестой час нечетным. -- Ты полагаешь, что теоретически возмож­но считать шесть числом нечетным? -- Да, -- изрек режиссер. -- Эвклид в своих знаменитых "Началах" говорит об этом букваль­но вот что: "При некоторых необычных и весь­ма таинственных обстоятельствах отдельные чет­ные числа ведут себя как нечетные". Я считаю, что мы стоим именно перед лицом таких таин­ственных обстоятельств. -- Стало быть, Ружена, вы согласны с тем, чтобы мы считали этот шестой час нечетным? Ружена молчала. -- Ты согласна? -- склонился к ней оператор. -- Барышня молчит, -- сказал помощник ре­жиссера, -- выходит, мы должны решить, считать ли ее молчание знаком согласия или отрицания. -- Проголосуем, -- сказал режиссер. -- Правильно, -- сказал его помощник. -- Кто считает, что Ружена согласна с тем, что шесть в данном случае число нечетное? Камила! Ты голосуешь первая! -- Думаю, что Ружена с этим безусловно со­гласна! -- сказала Камила. -- А ты что, режиссер? -- Я убежден, -- сказал режиссер своим мяг­ким голосом, -- что барышня Ружена будет счи­тать шесть нечетным числом. -- Оператор слишком заинтересован, поэто­му воздерживается от голосования. Я голосую "за", -- сказал помощник режиссера. -- Таким образом, тремя голосами мы решили, что мол­чание Ружены означает ее согласие. Из этого следует, что ты, пан оператор, должен не меш­кая снова взяться за дело... Оператор, склонившись к Ружене, обнял ее таким манером, что опять коснулся ее груди. Ружена оттолкнула его куда резче прежнего и крикнула: -- Убери свои грязные лапы! -- Ружена, разве он виноват, что вы ему так нравитесь. Мы все были в таком прекрасном настроении... -- обронила Камила. Еще за минуту до этого Ружена была абсо­лютно пассивна и покорялась ходу вещей -- будь что будет, -- словно хотела распознать свою судь­бу по случайностям, происходившим с ней. Она позволила бы подчинить себя, совратить или подбить на что угодно, лишь бы только это озна­чало выход из тупика, в котором она очутилась. Однако случайность, к которой Ружена про­сительно обращала взор, неожиданно оказалась враждебной к ней, и она, униженная перед со­перницей и всеми осмеянная, осознала, что у нее лишь единственная надежная опора, единствен­ное утешение и спасение -- плод во чреве своем. Вся ее душа (вновь и вновь!) опускалась вниз, вовнутрь, в глубины тела, и она утверждалась в мысли, что с тем, кто спокойно расцветает в ней, она никогда не посмеет разъединиться. В нем -- ее тайный козырь, который возносит ее высоко над их смехом и грязными руками. Ей ужасно хотелось сказать им, выкрикнуть им это в лицо, отомстить им за их насмешки, а ей -- за ее снис­ходительную любезность. Только бы сохранить спокойствие, говорила она себе, опуская руку в сумку за тюбиком. Она вынула его, но тут же почувствовала, как чья-то рука крепко сжала ее запястье. 18 Никто не заметил, как он подошел. Он вдруг оказался здесь, и Ружена, повернув к нему го­лову, увидела его улыбку. Он все еще держал ее за руку; она чувство­вала тиски его пальцев и подчинилась ему: тю­бик упал обратно на дно сумки. -- Уважаемые, позвольте мне присоединить­ся к вам. Меня зовут Бертлеф. Никто из присутствующих мужчин не испы­тал восторга от прихода незваного господина, никто не представился ему, а Ружена была не столь искушенной в светских манерах, чтобы суметь представить его другим. -- Вижу, что мое появление несколько ис­портило вам настроение, -- сказал Бертлеф; он принес стоявший поодаль стул, поставил его на свободное место во главе стола и таким образом оказался напротив всей компании; справа от не­го сидела Ружена. -- Извините меня, -- продол­жал он. -- У меня уж такая странная привы­чка -- я не прихожу, а предстаю взору. -- В таком случае разрешите нам, -- сказал помощник режиссера, -- считать вас всего лишь привидением и не уделять вам внимания. -- С удовольствием разрешаю вам, -- сказал Бертлеф с изящным поклоном. -- Однако бо­юсь, что при всем моем желании вам это не удастся. Он оглянулся на освещенную дверь распи­вочной и похлопал в ладоши. -- Кто, собственно, вас сюда приглашал, шеф? -- сказал оператор. -- Вы хотите дать мне понять, что я здесь нежелателен? Мы могли бы с Руженой тотчас уйти, но привычка есть привычка. Я всегда под вечер сажусь за этот стол и пью здесь вино. -- Он посмотрел на этикетку стоявшей на столе бутылки. -- Разумеется, получше того, что вы пьете сейчас. -- Хотелось бы знать, где в этом кабаке мож­но найти что-нибудь получше, -- сказал помощ­ник режиссера. -- Сдается мне, шеф, что вы слишком вы­пендриваетесь, -- добавил оператор, желая вы­смеять незваного гостя. -- В определенном воз­расте, конечно, человеку ничего не остается, как выпендриваться. -- Ошибаетесь, -- сказал Бертлеф, как бы пропуская мимо ушей оскорбительную реплику оператора, -- в этом трактире спрятаны вина по­лучше, чем в иных самых дорогих отелях. В эту минуту он уже протягивал руку трак­тирщику, который до сих пор здесь почти не показывался, но теперь кланялся Бертлефу и спрашивал: -- Мне накрыть на всех? -- Разумеется, -- ответил Бертлеф и обратил­ся к остальным: -- Дамы и господа, приглашаю вас отведать со мной вина, вкус которого я уже не раз здесь испробовал и нашел его великолеп­ным. Вы согласны? Никто не ответил Бертлефу, а трактирщик сказал: -- В отношении блюд и напитков могу по­советовать уважаемому обществу полностью по­ложиться на пана Бертлефа. -- Друг мой, -- сказал Бертлеф трактирщи­ку, -- принесите две бутылки и большое блюдо с сырами. -- Потом он снова обратился к при- сутствующим: -- Ваше смущение напрасно. Дру­зья Ружены -- мои друзья. Из распивочной прибежал мальчик лет две­надцати, принес поднос с рюмками, тарелками и скатеркой. Поставил поднос на соседний сто­лик и, перегибаясь через плечи гостей, стал со­бирать недопитые бокалы. Вместе с полупустой бутылкой перенес их на тот же столик, куда прежде поставил поднос, и салфеткой принялся старательно обметать явно нечистый стол, что­бы застелить его белоснежной скатертью. Затем, снова собрав с соседнего столика недопитые бо­калы, хотел было расставить их перед гостями. -- Старые рюмки и бутылку с недопитой бур­дой на стол не ставьте, -- сказал Бертлеф маль­чику. -- Отец принесет вино получше. Оператор возразил: -- Шеф, не могли бы вы оказать нам любез­ность и разрешить нам пить то, что мы хотим? -- Как вам угодно, господа, -- сказал Бер­тлеф. -- Я против того, чтобы навязывать лю­дям счастье. Каждый имеет право на свое сквер­ное вино, на свою глупость и на свою грязь под ногтями. Знаете что, юноша, поставьте перед каж­дым гостем его прежнюю рюмку и чистый пус­той бокал. Мои гости вольны будут выбрать между вином, взращенным туманами, и вином, рожденным солнцем. И в самом деле, перед каждым гостем сразу же оказались по две рюмки, одна пустая, другая с недопитым вином. К столу подошел трактир­щик с двумя бутылками, одну из них он зажал между колен и мощным рывком вытащил проб- ку. Затем немного вина налил в бокал Бертлефа. Бертлеф поднес бокал ко рту, попробовал и об­ратился к трактирщику: -- Отличное. Урожая двадцать третьего года? -- Двадцать второго, -- сказал трактирщик. -- Наливайте, -- сказал Бертлеф, и трактир­щик, обойдя с бутылкой стол, наполнил все пус­тые бокалы. Бертлеф поднял бокал: -- Друзья мои, отведайте этого вина. У него вкус прошлого. Отведайте его, и пусть вам по­кажется, будто вы высасываете из длинной моз­говой кости одно давно забытое лето. Я хотел бы с помощью тоста соединить прошлое с на­стоящим, и солнце двадцать второго года с солн­цем этой минуты. И солнце это -- Ружена, про­стая девушка, даже не ведающая, что она коро­лева. Она сияет на фоне этого курорта, словно драгоценный камень на платье нищего. Она здесь словно луна на блеклом дневном небосво­де. Она здесь словно бабочка, порхающая на снегу. Оператор с трудом заставил себя рассмеяться: -- Не перехлестываете ли вы, шеф? -- Нет, не перехлестываю, -- сказал Бертлеф и повернулся к оператору. -- Это кажется толь­ко вам, потому что вы всегда живете ниже уров­ня всего сущего, вы горькая трава, вы антропо­морфный уксус! Вы полны кислот, которые буль­кают в вас, точно в сосуде алхимика! Вы отдали бы жизнь за то, чтобы обнаружить вокруг себя мерзость, какую носите внутри себя! Только так вы можете ненадолго почувствовать какое-то со- гласие между собой и миром. Ибо мир, который прекрасен, страшен для вас, он мучит вас и по­стоянно исторгает вас из своей среды. До чего невыносимо: грязь под ногтями и красивая жен­щина рядом! А потому сначала надо облить жен­щину грязью, а уж потом радоваться ее присут­ствию. Это так, господа! Я рад, что вы прячете руки под стол, вероятно, я был прав, когда го­ворил о ваших ногтях. -- А я кладу на ваше пижонство, я же не шут вроде вас, при белом воротничке и галсту­ке, -- отрубил оператор. -- Ваши грязные ногти и рваный свитер не являют собою ничего нового под солнцем, -- ска­зал Бертлеф. -- Когда-то очень давно один киникийский философ хвастливо прогуливался по Афинам в рваном плаще, стремясь вызвать у всех восхищение своим равнодушием к услов­ностям. Сократ, встретив его, сказал: "Сквозь дыру в твоем плаще я вижу твое тщеславие". И ваша грязь, господа, самодовольна, а ваше са­модовольство грязно. Ружена не могла опомниться от дурманящей неожиданности. Человек, которого она знала лишь мельком как пациента, пришел к ней на помощь, словно упал с небес. Она была околдо­вана изысканной естественностью его поведения и той жесткой уверенностью, с какой он сразил дерзость оператора. -- Я вижу, вы утратили дар речи, -- сказал Бертлеф оператору после недолгой паузы, -- но поверьте, я вовсе не хотел вас оскорбить. Я по­читатель спокойствия, а не распрей, и ежели меня слишком увлекло красноречие, прошу из­винения. Я хочу лишь, чтобы вы испробовали это вино и выпили со мной за Ружену, ради которой я и пришел с