, он отрекался от жизни? А ведь он, несомненно, вместо бесед, любви и пиршеств должен был без устали бе- гать вокруг спортивной площадки. Его трени­ровки были очень похожи на то, чем занимались наши великие святые. Святой Макарий Алек­сандрийский, когда жил в пустыне, системати­чески наполнял корзину песком, взваливал ее на спину и затем долгими днями ходил с ней по бескрайним просторам до полного изнеможе­ния. Но, вероятно, для вашего бегуна, как и для Макария Александрийского, существовало ка­кое-то величайшее вознаграждение, которое на­много превышало всяческую надсаду. Представ­ляете ли вы, что такое слышать овации огром­ного олимпийского амфитеатра? Нет большей радости! Святой Макарий прекрасно знал, по­чему он носит на спине корзину с песком. Слава о его рекордных путях-дорогах по пустыне вско­ре облетела весь христианский мир. А святой Макарий был сродни вашему бегуну. Этот тоже сперва одержал победу в забеге на пять тысяч метров, потом на десять тысяч, а уж когда даль­ше дело не пошло, поставил рекорд в марафоне. Жажда всеобщего восхищения неутолима. Свя­той Макарий неузнанным явился в Табеннскую обитель и попросил принять его в члены общи­ны. Когда пришло время сорокадневного поста, настал его звездный час. Если все постились сидя, он все сорок дней простоял! Это был три­умф, какой вам и не снится! А вспомните свя­того Симеона Столпника! Он выстроил в пустыне столп, на котором была маленькая площадочка. На ней нельзя было сидеть -- только стоять. И он стоял там всю жизнь, и весь христианский мир восхищался этим невероятным рекордом, которым человек как бы перешагивает грани­цы человеческих возможностей. Святой Симеон Столпник -- это Гагарин третьего столетия. Мо­жете ли вы представить себе блаженство, пере­полнившее Геновефу Парижскую, когда она ус­лышала от галльских купцов, что святой Симе­он Столпник знает о ней и благословляет ее со своего столпа? А почему, думаете, он стремился поставить рекорд? Уж не потому ли, что жизнь и люди для него ничего не значили? Не будьте наивной! Отцы церкви очень хорошо знали, что святой Симеон Столпник честолюбец, и подвер­гли его испытанию. От имени духовных властей приказали ему слезть со столпа и перестать со­стязаться. Это был удар для святого Симеона Столпника! Но он был настолько мудр или хи­тер, что послушался. Отцы церкви не возражали против его рекордов, они хотели лишь удосто­вериться, что его тщеславие не превышает его послушания. И увидев, с какой печалью он сле­зает со столпа, тотчас повелели ему вернуться наверх, так что святой Симеон получил право умереть на своем столпе под сенью всеобщей любви и восхищения. Ольга внимательно слушала, а при послед­них словах рассмеялась. -- Эта невероятная жажда всеобщего восхи­щения вовсе не смешна, а трогательна. Тот, кто жаждет быть предметом восхищения, льнет к людям, чувствует себя связанным с ними, не может жить без них. Святой Симеон Столпник один-одинешенек на одном квадратном метре столпа. И все-таки он со всем миромВ своем воображении он видит миллионы глаз, устрем­ленных к нему! Он присутствует в миллионах голов и радуется тому. Это великий пример люб­ви к людям и любви к жизни. Вам трудно даже представить себе, милая барышня, насколько все еще жив во всех нас Симеон Столпник. И как до сих пор он творит лучшее, что есть в наших су­ществах. Раздался стук в дверь, и в комнату вошел официант, толкавший перед собой тележку, за­ставленную закусками. Застелив стол скатерью, он стал накрывать ужин. Бертлеф, зачерпнув в сигарочнице пригоршню монет, насыпал их ему в карман. Затем все приступили к еде, а офи­циант, стоя у них за спиной, подливал им вина и подавал блюдо за блюдом. Бертлеф, как истый гурман, комментировал вкус отдельных кушаний, и Шкрета заметил, что он уже не помнит, когда ел с таким аппетитом. -- В последний раз, наверное, еще когда мне готовила мама, но я был тогда совсем малень­кий. С пяти лет я сирота. Мир, окружавший меня, был чужим, чужой мне казалась и кухня. Любовь к еде вырастает из любви к людям. -- Это правда, -- сказал Бертлеф, подцепив вилкой кусок говядины. -- Одинокому ребенку кусок в горло не ле­зет. Поверьте, мне до сих пор больно, что у меня нет ни отца, ни матери. Поверьте, что я и сейчас, уже будучи немолодым, отдал бы все за то, что­бы иметь отца. -- Вы переоцениваете семейные узы, -- ска­зал Бертлеф. -- Все люди -- ваши ближние. Не забывайте, что говорил Иисус, когда хотели ото­слать его к матери и братьям. Он указал на своих учеников и сказал: Здесь матерь Моя и братья Мои. -- И все же святая церковь, -- попытался воз­разить доктор Шкрета,-- отнюдь не склонна бы­ла разрушать семью или заменять ее свободным сообществом всех и вся. -- Святая церковь вовсе не то же самое, что Христос. И святой Павел, если позволите ска­зать, в моих глазах не только продолжатель, но и фальсификатор Иисуса. Взять хотя бы его внезапное превращение из Савла в ПавлаРазве мы не знаем достаточно страстных фанатиков, сменивших в течение ночи одну веру на дру­гую? Пусть никто не говорит мне, что это фа­натики, ведомые любовью! Это моралисты, тал­дычащие свои десять заповедей. Но Иисус не был моралистом. Вспомните, что он говорил, когда его упрекали в том, что он не соблюдал Субботы. Суббота для человека, а не человек для Субботы. Иисус любил женщин! А можете ли вы представить святого Павла любовником? Святой Павел осудил бы меня, поскольку я люб­лю женщин. А вот Иисус -- нет. Не вижу ни­чего дурного в том, чтобы любить женщин, много женщин и быть любимым женщинами, многими женщинами. -- Бертлеф улыбался в счастливом самолюбовании: -- Друзья, у меня была нелег­кая жизнь, и я не раз смотрел смерти в лицо. Но в одном отношении Бог был ко мне щедр. У меня было не счесть женщин, и они любили меня. Гости справились с ужином, и официант стал собирать со стола, когда вновь раздался стук в дверь. Стук был слабенький и робкий, словно нуждался в поощрении. Бертлеф сказал -- Входите. Дверь открылась, и вошел ребенок -- девочка лет пяти в белом платьице с воланчиками, опоя­санная широкой белой лентой, завязанной на спине большим бантом, концы которого похожи были на крылья. В руке она сжимала стебель большого георгина. Увидев в комнате множество людей, не сводивших с нее пораженного взгляда, она остановилась, не осмеливаясь идти дальше. Но Бертлеф привстал и, просияв, сказал: -- Не бойся, ангел мой, и поди сюда! И девочка, увидев улыбку Бертлефа и как бы ухватившись за нее, рассмеялась и подбежа­ла к нему. Бертлеф взял у нее цветок и поце­ловал в лоб. Сидевшие за столом и официант с удивле­нием наблюдали за этой сценой. Ребенок с боль­шим белым бантом на спине действительно по­ходил на маленького ангела. А Бертлеф стоял сейчас, склонившись с георгином в руке, и на­поминал барочные статуи святых, украшающие провинциальные площади. -- Дорогие друзья, -- обратился он к присут­ствующим, -- мне было приятно с вами и, наде­юсь, вам со мной также. Я с радостью остался бы с вами до глубокой ночи, но, как изволите видеть, не могу. Этот прекрасный ангел зовет меня к той, что ждет меня. Я же вам говорил, что жизнь меня не баловала, но женщины любили меня. Бертлеф, прижимая одной рукой георгин к груди, а другой -- касаясь плеча девочки, покло­нился своим собеседникам. Ольге он казался ко­мично театральным, она радовалась, что он ухо­дит и она наконец останется наедине с Якубом. Бертлеф повернулся и пошел с девочкой к двери. Но, прежде чем уйти, он нагнулся к си­гарочнице и насыпал себе в карман большую пригоршню серебряных монет. 11 Официант, собрав на тележку пустые тарел­ки, вышел из комнаты, и Ольга сказала: -- Кто эта девочка? -- Я никогда не видел ее, -- сказал Шкрета. -- В самом деле, она похожа на маленького ангела, -- сказал Якуб. -- Ангел, который подыскивает ему любов­ниц? -- засмеялась Ольга. -- Да, ангел -- сводник и сват. Именно так и должен был бы выглядеть его личный ангел. -- Не знаю, был ли это ангел,-- сказал Шкре­та, -- но удивительно, что эту девочку я никогда здесь не видел, хотя знаю едва ли не каждого. -- Тогда существует тому одно объяснение, -- улыбнулся Якуб. -- Она была из другого мира. -- Был ли это ангел или дочка здешней гор­ничной, за одно ручаюсь, -- сказала Ольга, -- ни к какой женщине он не пошел! Это ужасно само­влюбленный человек, который только и делает, что выставляется! -- Мне нравится он, -- сказал Якуб. -- Возможно, -- сказала Ольга, -- и все-таки я настаиваю на том, что на свете нет большего себялюбца, чем он. Я готова держать пари, что за час до нашего прихода он дал какой-то де­вочке пригоршню пятидесятицентовых монет и попросил ее прийти сюда с цветком в такое-то время. Религиозные люди умеют великолепно инсценировать всякие чудеса. -- Я был бы рад, окажись вы правы, -- ска­зал доктор Шкрета. -- Дело в том, что господин Бертлеф очень болен, и каждая ночь любви -- для него большой риск. -- Как видите, я была права. Все эти намеки на женщин -- сплошное пустословие! -- Милая барышня, -- сказал доктор Шкре­та, -- я его врач и друг, и все-таки в этом я не уверен. Не поручусь. -- А он действительно так болен? -- спросил Якуб. -- А почему, думаешь, он уже почти год жи­вет на этом курорте, а его молодая жена, кото­рую он обожает, лишь изредка прилетает к нему сюда? -- А здесь без него стало вдруг грустно,-- сказал Якуб. И в самом деле, все трое почувствовали себя внезапно осиротевшими, и им уже не захотелось больше оставаться в чужих апартаментах. Шкрета встал со стула: -- Давай проводим барышню Ольгу домой и еще чуть пройдемся. Надо еще о многом потол­ковать. -- Мне пока не хочется спать! -- запротес­товала Ольга. -- Вам пора. Приказываю вам как врач, -- сказал Шкрета строго. Они вышли из Ричмонда и двинулись через парк. По дороге Ольга нашла возможность шеп­нуть Якубу: -- Я хотела быть сегодня вечером с тобой... Но Якуб лишь пожал плечами, ибо Шкрета очень твердо настаивал на своем. Они проводи­ли девушку к дому Маркса, и Якуб в присутст­вии друга даже не погладил ее, как обычно, по голове. Антипатия доктора к грудям, похожим на сливы, смущала его. Ольгино лицо выражало разочарование, и он пожалел, что обидел ее. -- Так что ты об этом думаешь? -- спросил Шкрета, когда остался наедине с другом на пар­ковой дорожке. -- Ты слышал, как я сказал, что мне нужен отец. И камень надо мной зарыдал бы. А он завел речь о святом Павле. Неужто он и вправду не может догадаться? Уже два года толкую ему о том, что я сирота, и расхваливаю ему преимущества американского паспорта. Ты­сячу раз я как бы вскользь намекал на разные случаи усыновления. Эти намеки, по моим рас­четам, давно должны были подсказать ему идею усыновления. -- Он слишком прислушивается к самому се­бе, -- сказал Якуб. -- Именно так, -- подтвердил Шкрета. -- Если он серьезно болен, то удивляться не­чему,-- сказал Якуб и добавил: -- Если, конечно, дела его так плохи, как ты говорил. -- Еще хуже того, -- сказал Шкрета. -- Пол­года назад он перенес тяжелейший инфаркт и с тех пор не может позволить себе никаких даль­них путешествий и живет здесь затворником. Жизнь его висит на волоске. И он это знает. -- Как видишь, -- серьезно сказал Якуб, -- те­бе стоило бы давно понять, что метод намеков неудачен, ибо они выливаются лишь в раздумья относительно собственной персоны. Тебе следо­вало бы свою просьбу высказать ему без околич­ностей. Он несомненно пошел бы тебе навстречу. Это доставляет ему удовольствие, ибо отвечает его представлениям о себе самом. Он хочет при­носить людям радость. -- Ты гений! -- воскликнул Шкрета и заду­мался. -- Это просто как Колумбово яйцо и со­вершенно точно! А я-то, дурак, потерял два года жизни потому лишь, что не мог до конца разо­браться в нем! Потерял два года в напрасных церемониях! И это твоя вина, ты должен был давно мне посоветовать! -- Ты должен был давно спросить меня. -- Ты уже два года не заезжал ко мне! Друзья шли по ночному парку, вдыхая све­жий аромат ранней осени. -- Если я выбрал его в отцы, то, вероятно, заслуживаю, чтобы он выбрал меня в сыновья! -- сказал Шкрета. Якуб согласился с ним. -- Вся беда в том,-- сказал Шкрета после дол­гого задумчивого молчания, -- что ты окружен идиотами! Разве я могу у кого-нибудь в этом го­роде спросить совета? Интеллигентный человек рождается в абсолютном изгнании. В силу своей профессии я только и занят этой мыслью: челове­чество плодит невероятное количество идиотов. Чем глупее индивид, тем сильнее у него желание размножаться. Полноценные личности произво­дят на свет не более одного ребенка, а лучшие из них, вроде тебя, приходят к решению вообще не плодиться. Это катастрофа. А я постоянно меч­таю о мире, в котором человек рождался бы не в чужой среде, а в среде своих братьев. Якуб слушал речи Шкреты и, похоже было, не находил в них ничего особенно увлекатель­ного. Шкрета продолжал говорить: -- Не считай это словоблудием! Я не поли­тик, я врач, и слово "брат" имеет для меня конкретный смысл. Братья -- те, у кого по край­ней мере один общий родитель. Все сыновья Соломона, хотя и появились на свет от сотни разных матерей, были братьями. Это, наверное, было превосходно! Что ты думаешь на этот счет? Якуб, вдыхая свежий воздух, не знал, что и сказать. -- Конечно, -- продолжал Шкрета, -- очень трудно заставить людей при совокуплении ду­мать об интересах потомства. Но не в этом дело. В нашем веке необходимо по-иному решить про­блему разумного деторождения. Человек не мо­жет до бесконечности смешивать любовь с раз­множением. С этой мыслью Якуб согласился. -- Тебя прежде всего, конечно, волнует во­прос, как освободить любовь от размножения, -- сказал Шкрета. -- Что до меня, то речь скорее о том, как освободить размножение от любви. Я хотел посвятить тебя в свой проект. У меня в пробирке мое семя. Тут наконец Якуб напряг внимание. -- Что ты скажешь по этому поводу? -- Превосходно! -- сказал Якуб. -- Великолепно! -- сказал Шкрета. -- Так я вылечил уже многих женщин от бесплодия. Учти, многие женщины не имеют детей лишь потому, что бесплодны мужья. У меня богатая клиентура со всей республики, кроме того, в последние четыре года я занимаюсь и гинекологическим обследованием женщин нашего города. Подойти со шприцем к пробирке, а затем ввести в паци­ентку животворящую материю -- сущий пустяк. -- И сколько же у тебя детей? -- Занимаюсь этим уже несколько лет, но у меня весьма приблизительный учет. Случается, что я не могу быть уверенным в своем отцовст­ве, ибо иногда пациентки, так сказать, изменяют мне со своими мужьями. Или разъезжаются по своим городам, и я даже не знаю, успешным ли было мое лечение. Более точные сведения у ме­ня о здешних пациентках. Шкрета замолчал, а Якуб погрузился в за­думчивое умиление. Проект Шкреты очаровал его и растрогал, ибо он вновь узнавал в нем своего старинного друга и неисправимого меч­тателя: -- Наверное, прекрасно иметь детей от столь­ких женщин... -- сказал он. -- И все братья, -- добавил Шкрета, и они снова двинулись в путь. Они шли, дышали благоуханным воздухом и молчали. Затем Шкрета сказал: -- Знаешь, я часто говорю себе: хоть многое нам в этой стране и не нравится, мы все равно несем за нее ответственность. Меня страшно бе­сит, что я не могу свободно разъезжать по миру, но свое отечество я никогда не покинул бы. И никогда не оклеветал бы его. Пришлось бы сперва оклеветать самого себя. Что сделал каж­дый из нас, чтобы оно стало лучше? Что сделал каждый из нас, чтобы здесь можно было жить? Чтобы эта страна стала такой, где мы чувство­вали бы себя дома? Но дома... -- Шкрета пони­зил и смягчил голос: -- Дома человек чувствует себя только среди своих. А поскольку ты сказал, что уезжаешь, я решил сделать тебя участником моего проекта. У меня есть для тебя пробир­ка. Ты будешь где-то на чужбине, а здесь будут рождаться твои дети. И спустя десять, двадцать лет ты увидишь, какая это будет замечательная страна. На небе стояла круглая луна (она простоит там до последней ночи нашей истории, и потому мы по праву можем назвать ее лунной исто­рией). Доктор Шкрета проводил Якуба к Рич­монду. -- Завтра тебе еще нельзя уезжать... -- ска­зал он. -- Я должен. Меня ждут, -- сказал Якуб, но чувствовал, что его можно переубедить. -- Ерунда, -- сказал Шкрета. -- Я рад, что те­бе мой проект нравится. Завтра мы обсудим его до мельчайших подробностей.  * День четвертый *  1 Когда утром пани Климова уходила из дому, ее муж еще лежал в постели. -- Не пора ли и тебе выехать? -- спроси­ла она. -- К чему спешить? Успею повозиться с эти­ми идиотами, -- ответил он и, зевнув, перевер­нулся на другой бок. Позавчера он сообщил ей, что на этой уто­мительной конференции его обязали взять шефство над любительскими ансамблями, и по­тому в четверг вечером ему предстоит концер­тировать в одном горном курорте вместе с ка­ким-то врачом и аптекарем, играющими джаз. Рассказывая, он чертыхался, но пани Климова, глядя ему в лицо, прекрасно понимала, что за этой бранью нет искренной злости, поскольку никакого концерта не будет, и Клима выдумал его лишь затем, чтобы выкроить время для ка­кой-то любовной интрижки. Она читала по его лицу все; он ничего не мог утаить от нее. И ко­гда он с проклятиями повернулся на другой бок, она вмиг поняла, что сделал он это не из-за того, что хотел спать, а чтобы скрыть от нее лицо и не дать ей разглядеть его выра­жение. Потом она ушла в театр. Когда несколько лет назад болезнь лишила ее огней рампы, он нашел ей в театре место служащей. Это было неплохо: она ежедневно встречалась там с интересными людьми и могла свободно распоряжаться рабо­чим временем. Подсев к столу, она попыталась составить несколько деловых писем, но не могла ни на чем сосредоточиться. Ничто не овладевает так человеком, как рев­ность. Когда год назад у Камилы умерла мать, это было, конечно, несчастьем куда большим, чем какая-то авантюра трубача. И все-таки смерть матери в Камиле вызывала меньшую боль, хо­тя мать она бесконечно любила. Та боль была милосердно многоцветна: в ней переплетались скорбь, печаль, растроганность, угрызения со­вести (достаточно ли она заботилась о ней? не забывала ли о ней?) и тихая улыбка. Та боль была милосердно рассредоточена: мысли, от­талкиваясь от гроба усопшей, убегали в вос­поминания, в детство Камилы и даже дальше -- в детство матери, убегали во многие практичес­кие заботы, убегали в будущее, которое было открыто перед ней, и в нем, как утешение (да, это были несколько исключительных дней, ко­гда он стал для нее утешением) присутствовал Клима. Однако боль ревности не перемещалась в пространстве, она, как бурав, вращалась во­круг единственной точки. Здесь не было ника­кого рассредоточения. Если смерть матери от­крывала двери будущего (другого, более оди­нокого, но вместе с тем и более зрелого), то боль, вызванная изменой мужа, не открывала никакого будущего, Все концентрировалось в едином (неизменно присутствующем) образе неверного тела, в едином (неизменно присут­ствующем) укоре. Когда умерла мать, она мог­ла слушать музыку, могла даже читать; когда она ревновала, она вообще ничего не могла делать. Еще вчера ее осенило поехать в этот курорт­ный городок и убедиться, что подозрительный концерт действительно состоится, но потом она отвергла эту мысль, ибо знала, что ее ревность вызывает у Климы отвращение и что не стоит перед ним ее обнажать. Однако ревность рабо­тала в ней как заведенный мотор, и она не могла удержаться, чтобы не поднять телефонной труб­ки и не набрать номер справочной вокзала. Из­винившись, она сказала, что звонит на вокзал без определенной цели, просто потому, что не может сосредоточиться на составлении деловых писем. Узнав, что поезд отходит в одиннадцать ут­ра, она представила себе, как идет по незнако­мым улицам, ищет афишу с именем мужа, как в дирекции курорта наводит справки о кон­церте, на котором должен выступать ее муж, как узнает, что никакого концерта нет и в по­мине и как потом бродит, несчастная и обма­нутая, в пустом чужом городе. И еще предста­вила, как на следующий день Клима станет рассказывать ей про концерт, а она -- расспра­шивать его о подробностях. Она будет смот­реть ему в лицо, слушать его небылицы и пить с горьким наслаждением ядовитое зелье его лжи. Но следом она попрекнула себя за неразум­ность своего поведения. Она не должна прово­дить дни и недели в постоянной слежке за ним и в своих ревнивых фантазиях. Она боится по­терять его, но именно этот страх и приведет к тому, что она однажды потеряет его! Но другой голос тотчас откликнулся в ней с лукавой наивностью: она ведь не едет шпио­нить за ним! Ведь Клима сказал, что будет иг­рать на концерте, и она верит ему! Именно потому, что устала ревновать, она относится к его словам серьезно и без подозрительности! Он же сказал, что едет туда с неохотой и что приходит в ужас, представляя себе весь этот унылый день и вечер. Значит, она едет к не­му лишь затем, чтобы сделать ему приятный сюрприз! Когда в конце выступления Клима станет брезгливо кланяться и изнывать душой, представляя себе тягостный обратный путь, она проберется к сцене, он увидит ее, и они счас­тливо рассмеются! Она отдала директору вымученные с таким трудом письма. Ее любили в театре. Ценили за то, что она, жена прославленного музыкан­та, умеет быть скромной и доброжелательной. Печаль, подчас исходившая от нее, обезоружи­вала их. И разве директор мог бы ей отка­зать? Она обещала ему вернуться в пятницу после обеда и тогда, оставшись в театре до самого вечера, закончить всю недоделанную ра­боту. 2 Было десять утра, и Ольга, как обычно, взяла у Ружены большую белую простыню и ключ. Потом пошла в кабинку, разделась, накинула на себя простыню на манер античной тоги, закрыла кабинку, ключ отдала Ружене и направилась в соседний зал, где был бассейн. Перебросив про­стыню через перила, она сошла по ступенькам в воду, где уже барахталось множество женщин. Бассейн был небольшим. Но Ольга, убежденная, что плавание необходимо для ее здоровья, по­пыталась сделать несколько взмахов руками. Вода взволновалась, и брызги влетели в неумолкаю­щий рот одной из дам. -- Вы что, с ума сошли? -- крикнула та Оль­ге очень раздраженно. -- Этот бассейн не для плавания! Женщины сидели вдоль стен бассейна, точно большие лягушки. Ольга боялась их. Все они были старше ее, толще, на них было больше жира и кожи. Она покорно уселась между ними и хмуро уставилась в одну точку. Вдруг она увидала в дверях зала невысокого молодого человека в джинсах и рваном свитере. -- Что там делает этот парень? -- закрича­ла она. Все женщины повернулись в направлении Ольгиного взгляда и стали смеяться и визжать. В зал вошла Ружена и объявила: -- К нам пришли кинорепортеры и хотят вас снимать для хроники. Женщины в бассейне вновь рассмеялись. -- Что еще за выдумки! -- запротестовала Ольга. -- Это с разрешения курортной администра­ции! -- Какое мне дело до администрации! -- кри­чала Ольга. -- Меня никто не спрашивал! Молодой человек в рваном свитере (на шее у него болтался аппарат для измерения интен­сивности света) подошел к бассейну и вперил­ся в Ольгу с улыбкой, показавшейся ей скаб­резной. -- Девушка, тысячи людей обалдеют, когда увидят вас на экране! Женщины ответили новым взрывом смеха, а Ольга, прикрыв ладонями груди (а это, как мы знаем, не составляло труда, ибо они походили на две сливы), спряталась за чужими спинами. К бассейну подошли еще двое мужчин, и тот, что был повыше, сказал: -- Прошу вас, ведите себя совершенно есте­ственно, будто нас здесь вовсе нет. Ольга протянула руку к перилам, где висела ее простыня. Обернулась в нее еще в бассейне и по ступенькам поднялась на кафельный пол зала; простыня была мокрой, с нее стекала вода. -- Эй, куда вас несет, мать его за ногу! -- крикнул молодой человек в рваном свитере. -- Вам предписано еще четверть часа нахо­диться в бассейне! -- кричала ей вслед Ружена. -- Она стесняется! -- смеялся за ее спиной весь бассейн. -- А то еще откусят кусочек от ее красоты! -- сказала Ружена. -- Принцесса! -- раздался голос в бассейне. -- Кто не хочет сниматься, естественно, мо­жет уйти! -- сказал спокойным тоном высокий мужчина в джинсах. -- А чего нам стесняться! Мы ведь краси­вые! -- громогласно заявила одна толстая дама, и гладь бассейна заволновалась от смеха. -- Но эта девушка не должна уходить! Ей положено быть здесь еще четверть часа! -- воз­мущалась Ружена, глядя вслед Ольге, которая упрямо шла в раздевалку. 3 Нельзя сердиться на Ружену за то, что она не в духе. И все же почему ее так возмутило, что Ольга не хотела сниматься? Почему она целиком слилась с толпой толстых теток, встре­тивших приход мужчин веселым визгом? И почему эти толстые тетки так весело виз­жали? Не потому же, верно, что хотели по­красоваться перед молодыми людьми и соблаз­нить их? Вовсе нет. Их показное бесстыдство было как раз порождено сознанием, что никакой соблазни­тельной красотой они не обладают. Они были полны неприязни к женской молодости и стре­мились выставить свои сексуально непригодные тела, как едкую издевку над женской наготой. Безобразием своих тел они хотели мстительно подорвать славу женской красоты, ибо знали, что отвратительные и прекрасные тела в конце кон- цов одинаковы и что отвратительное тело броса­ет тень на прекрасное, шепча мужчине на ухо: -- Смотри, это подлинная суть того тела, что околдовывает тебя! Смотри, эти большие приплюснутые груди -- то же самое, что и те перси, которые ты боготворишь! Веселое бесстыдство толстых баб в бассейне было некрофильской пляской над скоротечнос­тью молодости, и было тем веселее, что в бас­сейне в качестве жертвы присутствовала мо­лодая девушка. Жест Ольги, обернувшейся в простыню, они восприняли как саботаж своего злобного обряда и разъярились. Однако Ружена не была ни толстой, ни ста­рой, она была даже красивее Ольги! Так почему же она тогда не встала на ее сторону? Если бы Ружена решилась на аборт и верила, что ее ждет счастливая любовь с Климой, она все воспринимала бы иначе. Любовь мужчины выделяет женщину из толпы, и Ружена, блажен­ствуя, чувствовала бы свою неповторимую ин­дивидуальность. Она видела бы в толстых бабах недругов, а в Ольге -- свою сестру. Она благо­волила бы к ней, как благоволит одна красота к другой, одно счастье к другому, одна любовь к любви другой. Но прошлой ночью Ружена очень плохо спа­ла и поняла, что не может верить в любовь Кли­мы, и потому все, что выделяло ее из толпы, представилось ей обманом. Единственное, что было у нее, -- это распускающийся росток в жи­воте, охраняемый обществом и традицией. Един­ственное, что было у нее, -- это пресловутая все- общность женского удела, которая обещала ей вступиться за нее. А эти женщины в бассейне -- они как раз и воплощали женственность в ее всеобщности: женственность вечного деторождения, кормле­ния, увядания, женственность, смеющуюся над тем быстротечным мгновением, когда женщина верит, что она любима, и чувствует себя созда­нием неповторимым. Между женщиной, верящей в свою исключи­тельность, и женщинами, облачившимися в убор всеобщего женского удела, не может быть при­мирения. После бессонной ночи, полной разду­мий, Ружена встала (бедный трубач!) на сторону последних. 4 Якуб сидел за рулем, а рядом, по соседству, -- Бобеш, который поминутно поворачивал к нему голову и облизывал его. За последними низкими домиками курортного местечка высилась много­этажка -- год назад ее здесь еще не было. Она сто­яла среди зеленого пейзажа, точно веник в вазоне, и казалась Якубу отвратительной. Он погладил Бобеша, удовлетворенно смотревшего на пейзаж, и подумал, что Господь был милостив к собакам, не вложив в их головки чувства красоты. Пес снова лизнул Якуба (верно, чувствовал, что Якуб все время думает о нем), и Якубу пришло на ум, что его отечество будет разви­ваться не в лучшую и не в худшую, а во все более смешную сторону: здесь он когда-то пе­режил охоту на людей, а вчера стал свидете­лем охоты на собак, словно это был один и тот же спектакль, только с другими исполнителями. Вместо следователей и охранников в нем высту­пали пенсионеры, а вместо заключенных поли­тиков -- боксер, дворняжка и такса. Он вспомнил, как несколько лет назад его столичные соседи у двери квартиры нашли своего кота, у которого в оба глаза были вбиты гвозди, вырезан язык и связаны лапки. Дети с их улицы играли во взрослых. Якуб снова погладил Бобеша по голове и припарковал машину у трактира. Выходя из машины, Якуб предполагал, что пес радостно бросится к двери своего дома. Но вместо этого Бобеш стал прыгать на Якуба, приглашая его поиграть. Вдруг раздалось "Бобеш!" -- и пес побежал к женщине, стоявшей на завалинке. -- Ты неисправимый бродяжка, -- сказала она и, извиняясь, спросила Якуба, долго ли ему при­шлось возиться с Бобешом. Когда он ответил ей, что провел с ним ночь, а сейчас привез на машине, женщина осыпа­ла его шумными благодарностями и сразу же пригласила в дом. Она усадила его в особое помещение, где, по всей вероятности, устраи­вались банкеты для узкого круга, и побежала звать мужа. Вскоре она вернулась в сопровождении мо­лодого человека, который, подсев к Якубу, про­тянул ему руку: -- Вы, несомненно, прекрасный человек, если приехали сюда только ради Бобеша. Он ужасный балбес и вечно бродяжничает. Но мы его любим. Не откажите пообедать с нами! -- С удовольствием, -- сказал Якуб, и жен­щина поспешила в кухню. Тем временем Якуб рассказал, как он спас Бобеша от удавки пенси­онеров. -- Вот подонки! -- вскричал молодой чело­век и следом -- в сторону кухни: -- Вера! Поди сюда! Ты слышала, что эти подонки вытворяют? Вера вошла в комнату с подносом, на кото­ром дымился суп. Она села, и Якубу снова при­шлось рассказать вчерашнюю историю. Пес си­дел под столом, позволяя чесать себя за ушами. Когда Якуб покончил с супом, молодой че­ловек принес из кухни свинину с кнедликами. Якуб сидел у окна, ему было хорошо. Молодой человек проклинал тех внизу (Якуба очаровыва­ло, что трактирщик свое заведение считает местом наверху, Олимпом, точкой, откуда все видно на расстоянии и с высоты птичьего полета), а его жена привела за руку двухлетнего мальчика: -- Поблагодари дядю, он привез тебе Бобешка. Мальчик пробормотал несколько невнятных слов и засмеялся, глядя на Якуба. Снаружи све­тило солнце, и желтеющая листва миролюбиво склонялась к окнам. Стояла тишина. Трактир был высоко над миром, и в нем царил покой. Хотя Якуб и не горел желанием размножать­ся, детей он любил. -- У вас симпатичный мальчуган,-- сказал он. -- Потешный, -- сказала женщина. -- Не пой­му, в кого он такой носастый. Якубу вспомнился нос его друга, и он сказал: -- Доктор Шкрета говорил мне, что вы у него лечились. -- Вы знаете пана доктора? -- радостно спро­сил молодой человек. -- Это мой товарищ, -- ответил Якуб. -- Мы ему страшно благодарны, -- сказала молодая мамочка, и Якуб подумал, что этот ре­бенок, вероятно, одна из удач евгенического про­екта Шкреты. -- Это не врач, а чародей, -- с восхищением сказал молодой человек. Якуба осенила мысль, что эти трое здесь в этом по-вифлеемски тихом уголке не что иное как святое семейство и что их дитя происходит не от отца человеческого, а от Бога -- Шкреты. Носатый мальчик снова пробубнил несколь­ко невнятных слов, и молодой отец любовно посмотрел на него. -- Откуда тебе знать, -- сказал он своей же­не, -- кто из твоих далеких предков был носачом. Якуб рассмеялся. Ибо на ум ему пришел странный вопрос: пользовался ли доктор Шкре­та шприцем, чтобы оплодотворить свою доро­гую Зузи? -- Разве я не прав? -- засмеялся молодой отец. -- Несомненно правы, -- сказал Якуб. -- Ве­ликое утешение в том, что мы уже давно будем почивать в могиле, а по свету станет расхажи­вать наш нос. Все засмеялись, и мысль, что Шкрета может быть отцом мальчика, представилась теперь Якубу всего лишь забавной выдумкой. 5 Франтишек получил деньги от хозяйки, кото­рой починил холодильник, вышел на улицу, сел на свой безотказный мотоцикл и поехал на ок­раину городка в районное монтажное управление сдать дневную выручку. Было немногим более двух, когда он полностью освободился. Он снова завел мотоцикл и двинул к курорту. На стоянке увидел белый лимузин. Припарковал мотоцикл рядом и колоннадой, прошел к клубу, предпола­гая, что именно там может быть трубач. Не дерзость и не воинственность вели его ту­да. Он уже и не думал устраивать сцены. Напро­тив, готов был целиком переломить себя, сми­риться, подчиниться. Говорил себе, что любовь его так велика, что ради нее он способен согла­ситься на все. Так же, как сказочный принц вы­держивает ради принцессы любые испытания и трудности, борется с драконом и переплывает океан, так и он готов на бесконечное унижение, мыслимое разве что в сказках. Отчего же он так безропотен? Почему бы не поискать ему другую девушку, каких на этом горном курорте столь заманчивый переизбыток? Франтишек моложе Ружены, то бишь на свое несчастье он очень молод. Лишь повзрослев, он познает недолговечность сущего и поймет, что за горизонтом одной женщины сразу же откры­вается горизонт других женщин. Однако Фран­тишеку пока неведомо, что такое время. С детства он живет в мире, пребывающем в неизменности, он живет в какой-то неподвижной вечности, у него один и тот же отец, одна и та же мать и одна Ружена, которая сделала его мужчиной, которая возвышается над ним как небосвод, един­ственно возможный небосвод. Он не в силах представить себе жизнь без нее. Вчера он послушно обещал не шпионить за ней и даже решил сегодня избегать ее. Он убеж­дал себя, что его интересует один трубач, и ес­ли он выследит только его, то не нарушит своего обещания. Он, конечно, понимал, что это лишь увертка и что Ружена осудила бы его поведение, но этот позыв был в нем сильнее любого рассуж­дения или умысла. Это было столь же неотвра­тимо, как наркомания: он должен был видеть его; он должен был видеть его, видеть снова, не торо­пясь и вблизи. Он должен был заглянуть в лицо своей пытки. Он должен был посмотреть на его тело, чье слияние с телом Ружены казалось ему невероятным и немыслимым. Он должен был по­смотреть на него, чтобы попытаться определить глазами, совместимы их тела или нет. На сцене уже играли: доктор Шкрета был за барабаном, какой-то маленький человечек -- за роялем, а Клима -- с трубой. На стульях в зале сидело несколько молодых парней, джазовых фа­натов, проникших сюда, чтобы понаблюдать за репетицией. И Франтишеку нечего было опа­саться, что для кого-то станет очевидной при­чина его прихода. Он был уверен, что трубач, ослепленный фарами его мотоцикла, не разгля­дел в среду его лица, а другие о его отношениях с Руженой благодаря ее же осмотрительности вряд ли что знают. Трубач прервал свою партию и подсел к ро­ялю, чтобы проиграть для маленького человечка один пассаж в более подходящем ритме. А Фран­тишек сидел в конце зала, постепенно становясь тенью, которая в этот день ни на миг не покинет трубача. 6 Он возвращался из загородного трактира, и ему было жалко, что рядом уже не сидит весе­лый пес, который поминутно облизывал бы ему лицо. И он тут же подумал о том, какое это чудо, что в течение всех сорока пяти лет своей жизни он сохранил свободным место рядом с собой, и теперь может покинуть эту страну лег­ко, без багажа, ничем не обремененный, один, с обманчивым и все же прекрасным ощущением молодости, словно студент, который только сей­час строит планы на будущее. Он стремился полностью проникнуться со­знанием, что покидает родину. Он стремил­ся воссоздать в памяти свою прошлую жизнь. Стремился увидеть ее в образе просторного края, на который он оглядывается с печалью, края головокружительно далекого. Не получа­лось. То, что он сумел мысленно увидеть по­зади себя, было мелким, сплюснутым, словно закрытая гармоника. Он с усилием восстанав­ливал лишь обрывки воспоминаний, которые смогли бы выстроиться в некую иллюзию про­житой судьбы. Он оглядывал деревья вокруг. Листья были зе­леными, красными, желтыми и коричневыми. Ле­са, казалось, занялись пожаром. Он подумал, что уезжает в дни, когда горят леса, и это прекрасное и безжалостное пламя пожирает его жизнь и вос­поминания. Должен ли он страдать из-за того, что не страдает? Должен ли он испытывать тоску из-за того, что не испытывает тоски? Да, тоски он не испытывал, но и торопиться не хотелось. По договоренности с зарубежными друзьями ему полагалось бы уже в эти минуты пересечь границу, но он чувствовал, что его вновь одолевает какая-то раздумчивая леность, которая в кругу его знакомых пользовалась комичной из­вестностью, ибо он предавался ей именно тогда, когда от него требовались решительные и опре­деленные действия. Он знал, что до последней минуты будет декларировать, что должен уехать еще сегодня, но понимал и то, что с самого утра делает все, чтобы оттянуть свой отъезд из это­го милого курортного городка, куда многие годы приезжал к своему другу, порой после больших перерывов, но всегда с удовольствием. Он припарковал машину (да, рядом с бе­лым лимузином трубача и красным мотоциклом Франтишека) и вошел в винный погребок, где через полчаса должен был встретиться с Оль­гой. Ему приглянулся столик в дальнем углу у окна, откуда были видны пламенеющие деревья парка, но, к сожалению, там сидел мужчина лет тридцати. Якуб сел за соседний стол. Отсюда не было видно деревьев, однако его внимание при­ковал вид этого человека, который заметно нерв- ничал, непрерывно постукивая ногой об пол и не отрывая глаз от входа. 7 Наконец она вошла. Клима вскочил со сту­ла, подошел к ней и повел ее к столику у окна. Он улыбался ей, словно этой улыбкой хотел сказать, что уговор их в силе, что оба они спокойны, уравновешенны и доверяют друг другу. Он искал в выражении лица девушки одобрительный ответ на свою улыбку, но тако­вого не обнаружил. Это обеспокоило его. Он боялся говорить о том, о чем думал, и завел с девушкой незначащий разговор, который дол­жен был создать непринужденную обстановку. Но его слова разбивались о ее молчание, как об утес. И вдруг она прервала его: -- Я передумала. Это было бы преступлени­ем. Ты, наверное, мог бы такое сделать, а я нет. У трубача оборвалось сердце. Он безмолвно смотрел на Ружену, не зная, что и сказать ей. Чувствовал лишь отчаянную усталость. А Руже­на все повторяла: -- Это было бы преступлением. Он смотрел на нее, и она казалась ему нере­альной. Эта женщина, облик которой он не мог даже воссоздать на расстоянии, представлялась ему теперь его пожизненной карой. (Как и все мы, Клима также считал реальным лишь то, что входит в нашу жизнь изнутри, постепенно, ор- ганически, а то, что приходит извне, неожидан­но и случайно, он воспринимал как вторжение нереального. К сожалению, нет ничего более ре­ального, чем это нереальное.) Затем около их столика появился официант, узнавший позавчера трубача. Он принес на под­носе две рюмки коньяка и добродушно сказал: -- Верно, я по глазам читаю ваше желание. А Ружене сказал то же, что и в прошлый раз: -- Гляди в оба! В