путь любви, указанный Бертлефом, проторить ему не дано; что это путь святых, а не простых смертных. 5 Ружена сидела за столиком в большом зале, где вдоль стен были кушетки, на которых отды­хали после водных процедур женщины. Она взяла у двух вошедших пациенток курортные карты, отметила в них дату, выдала ключи от разде- валок, полотенце и длинную простыню. Затем, взглянув на часы, направилась (в одном белом халате на голом теле, так как в облицованных кафелем залах стоял густой горячий пар) в зад­ний зал к бассейну, где в чудодейственной род­никовой воде барахталось десятка два голых жен­щин. Трех она окликнула по имени и объявила им, что время, отведенное для купания, истекло. Дамы послушно выскочили из бассейна, затряс­ли большими грудями, с которых стекала вода, и, подпрыгивая, последовали за Руженой в пе­реднее помещение. Там дамы улеглись на сво­бодные кушетки, и Ружена одну за другой обер­нула в простыню, вытерла им кончиком мате­рии глаза и набросила на них еще по теплому одеялу. Дамы улыбались Ружене, но она не от­вечала им улыбкой. Мало приятного родиться в маленьком го­родке, куда ежегодно наезжает десять тысяч жен­щин, но где почти не бывает ни одного молодого мужчины; уже в пятнадцать лет женщина спо­собна здесь точно предугадать все эротические возможности, отпущенные ей до конца дней, ес­ли она не сменит места проживания. Но сме­нить место проживания? Здравница, в которой она работала, очень неохотно расставалась со своими служащими, да и родители Ружены при­ходили в неистовство при любом намеке на пе­реселение. Нет, эта девушка, пусть и старалась вполне добросовестно выполнять свои обязанности, от­нюдь не пылала любовью к пациенткам. Приве­дем три причины: Зависть: они приехали сюда от мужей, от любовников, из мира бессчетных возможностей, недоступных ей, хотя у нее и грудь красивее, и ноги длиннее, и лицо правильнее. Кроме зависти, нетерпение: они являлись сю­да со своими далекими судьбами, а она была здесь без судьбы, в прошлом году такая же, как и в нынешнем; ее бесило, что отпущенное ей вре­мя в этом маленьком поселке протекает без со­бытий, и она, несмотря на свою молодость, по­стоянно думала о том, что жизнь ускользнет от нее раньше, чем она вообще начнет ее проживать. И в-третьих: она испытывала инстинктивное отвращение к этому скопищу, обесценивавшему отдельно взятую женщину. Ее обступала печаль­ная инфляция женских грудей, среди которых даже такие красивые груди, как у нее, утрачи­вали ценность. По-прежнему не улыбаясь, она уже успела закутать последнюю из трех дам, когда в зал заглянула ее худая сослуживица и крикнула ей: -- Тебя к телефону! Вид у нее был столь торжественный, что Ру­жена сразу поняла, кто звонит. Зардевшись, она зашла за кабинки, подняла трубку и назвала свое имя. Клима поздоровался и спросил, когда у нее найдется для него время. -- Я кончаю в три, -- ответила она, -- в че­тыре мы можем встретиться. Затем стали договариваться о месте встречи. Ружена предложила самый большой на курорте винный погребок, открытый в течение всего дня. Худая сослуживица, стоявшая рядом с Руженой и не сводившая глаз с ее губ, утвердительно кивнула. Но трубач возразил, сказав, что пред­почел бы встретиться с Руженой в более уеди­ненном месте, и предложил ей выехать на его машине за пределы курорта. -- Лишнее. Куда нам еще ехать, -- сказала Ружена. -- Будем одни. -- Если ты стыдишься меня, незачем вообще сюда приезжать, -- сказала Ружена, и ее сослу­живица вновь утвердительно кивнула. -- Я не это имел в виду, -- сказал Клима. -- Ну что ж, буду ждать тебя в четыре у винного погребка. -- Отлично, -- сказала худая, когда Ружена повесила трубку. -- Он хотел бы увидеться с тобой где-нибудь тайком, но ты должна стре­миться к тому, чтобы вас видело как можно больше народу. Ружена постоянно пребывала в сильном воз­буждении, а перед свиданием особенно нервни­чала. Сейчас ей было трудно даже представить себе Климу. Как он выглядит? Как улыбается, как ведет себя? От их единственной встречи у нее осталось очень смутное воспоминание. Со­служивицы тогда очень подробно расспрашива­ли ее о трубаче: какой он, что говорит, как вы­глядит раздетым и как умеет любить. Но она не могла ни о чем говорить и лишь повторяла, что это было "как сон". И это была не пустая фраза. Мужчина, с кото­рым она провела два часа в постели, сошел к ней с афиш. Его фотография на время обрела трех­мерную материальность, температуру и вес, но за­тем снова стала нематериальным и бесцветным образом, размноженным в несчетных экземплярах и потому еще более абстрактным и нереальным. Да, именно потому, что он тогда так быстро ускользнул от нее в свой графический знак, в ней осталось неприятное ощущение его совер­шенства. Она не могла уцепиться ни за одну деталь, которая бы принизила его и приблизила. Когда он был далеко, она была полна решитель­ной воинственности, но теперь, в предчувствии его близости, утратила смелость. -- Держись, -- сказала ей худая. -- Буду бо­леть за тебя. 6 Когда Клима закончил разговор с Руженой, Бертлеф взял его под руку и повел к дому Марк­са, где практиковал и жил доктор Шкрета. В при­емной сидели несколько женщин, но Бертлеф решительно постучал четырьмя короткими уда­рами в дверь кабинета. Спустя минуту вышел высокий мужчина в белом халате и очках над объемистым носом. Ожидавшим приема женщи­нам он сказал: "Простите, одну минуту", и по­вел обоих мужчин в коридор, а оттуда в свою квартиру, расположенную этажом выше. -- Как поживаете, маэстро? -- обратился он к трубачу, когда все трое уселись. -- Когда мы вас снова увидим здесь с концертом? -- Никогда в жизни,-- ответил Клима.-- Этот курорт приносит мне одни неприятности. Бертлеф объяснил доктору Шкрете, что при­ключилось с трубачом, и трубач вслед за этим сказал: -- Я хотел попросить вас помочь мне. Преж­де всего я хотел бы знать, действительно ли она беременна. Может, просто задержка. Или она вешает мне лапшу на уши. Когда-то давно такую штуку проделала со мной одна девушка. Кстати, тоже блондинка. -- Вам не стоит связываться с блондинка­ми, -- сказал доктор Шкрета. -- Да, -- согласился Клима. -- Блондинки -- мое несчастье. Пан главврач, это было чудо­вищно. Я умолял ее пойти провериться у вра­ча. Но на ранней стадии беременности ничего с точностью определить нельзя. Поэтому я хо­тел, чтобы ей сделали анализ на мышах. Мочу вводят в мышь, и если у нее набухают яич­ники... -- ...значит, дама беременна, -- дополнил его доктор Шкрета. -- Она понесла в бутылочке утреннюю мочу, я сопровождал ее, но у самой поликлиники бу­тылочку уронила на тротуар. Я кинулся к этим осколкам в надежде сохранить хоть несколько капель! Я вел себя так, словно она уронила ча­шу Грааля! Она разбила ее нарочно, потому что знала, что не беременна, и хотела как можно дольше продлить мои муки. -- Типичное поведение блондинок, -- невоз­мутимо сказал доктор Шкрета. -- Вы полагаете, что блондинки отличаются от брюнеток? -- сказал Бертлеф, в ком опыт­ность Шкреты по части женщин вызывала не­которые сомнения. -- Разумеется, -- сказал доктор Шкрета. -- Светлые и темные волосы -- два полюса чело­веческого характера. Темные волосы означают мужественность, смелость, искренность и актив­ность, тогда как светлые символизируют женст­венность, нежность, беспомощность и пассив­ность. Блондинка, стало быть, вдвойне женщи­на. Принцесса должна быть белокурой. Поэтому женщины, желая быть в высшей степени жен­щинами, красят волосы в блондинистый, но ни­как не в черный цвет. -- Было бы весьма любопытно знать, каким образом пигменты оказывают влияние на че­ловеческую душу, -- с сомнением сказал Бер­тлеф. -- Речь не о пигментах. Блондинка непроиз­вольно уподобляется своим волосам. Еще в боль­шей мере это происходит тогда, когда блондин­ка на самом деле перекрашенная брюнетка. Она хочет быть верной своему цвету и прикидыва­ется созданием хрупким, куколкой для игры, требуя по отношению к себе нежности и услуж­ливости, деликатности и алиментов; не умея ни­чего делать своими руками, внешне она сама утонченность, а внутри хамство. Если бы тем­ные волосы стали всемирной модой, на свете жилось бы значительно лучше. Это была бы самая полезная социальная реформа, какая ко­гда-либо осуществлялась. -- Так что Ружена тоже, вполне вероятно, просто дурачит меня. -- Клима пытался извлечь из слов Шкреты хоть какую-то надежду. -- Нет. Позавчера я осмотрел ее. Она бере­менна, -- сказал доктор Шкрета. Бертлеф заметил позеленевшее лицо трубача и сказал: -- Пан доктор, вы, однако, председатель ко­миссии, разрешающей аборты. -- Да, -- сказал Шкрета. -- В пятницу у нас заседание. -- Превосходно, -- сказал Бертлеф. -- И на­до бы поторопиться с этим, ибо наш друг может не вынести напряжения. Я знаю, что в этой стра­не аборты разрешаются с трудом. -- С величайшим трудом, -- сказал доктор Шкрета. -- У меня в комиссии две бабы, пред­ставляющие народовластие; они страшны как война и потому на дух не переносят всех наших посетительниц. А знаете ли вы, кто на свете са­мые ярые женоненавистники? Женщины. Дру­зья мои, ни один мужчина, даже пан Клима, которому уже две женщины пришили свою бе­ременность, не испытывает к ним такой нена­висти, какую испытывают они к себе подобным. Как вы думаете, ради чего женщины вообще домогаются нас? Ради того лишь, чтобы уязвить и унизить своих сотоварок. Создатель вложил в сердца женщин ненависть к другим женщинам, ибо хотел, чтобы род людской размножался. -- Я постараюсь немедля простить вам ваши слова, -- сказал Бертлеф, -- так как хочу вер­нуться к делу нашего друга. В этой комиссии как-никак ваше слово решающее, и эти страш­ные бабы примут вашу сторону. -- Да, там мое слово решающее, но я все равно хочу бросить это занятие. Оно не прино­сит мне ни гроша. Маэстро, сколько вы зараба­тываете за один концерт? Сумма, названная Климой, явно произвела на доктора Шкрету впечатление. -- Нередко прихожу к мысли, что я мог бы подрабатывать музыкой, -- сказал он. -- Я впол­не сносно играю на барабане. -- Вы играете на барабане? -- с подчеркну­той заинтересованностью спросил трубач. -- Да, -- сказал доктор Шкрета. -- У нас в клубе рояль и барабан. В свободное время я играю на барабане. -- Великолепно, -- воскликнул трубач, бла­годарный за возможность польстить главному врачу. -- Но у меня здесь нет партнеров, чтобы ор­ганизовать настоящий оркестр. Разве что апте­карь довольно прилично играет на рояле. Раз-другой мы пробовали сыграться. Знаете что? -- задумался он. -- Когда Ружена придет на комис­сию... -- О, только бы пришла! -- вздохнул Клима. Доктор Шкрета махнул рукой: -- Туда все с радостью приходят. Но на ко­миссии требуется и присутствие отца, так что вам придется явиться вместе с ней. А чтобы вам не приезжать сюда только ради этакой ерунды, вы могли бы приехать накануне, и мы вечером дали бы концерт. Труба, рояль, барабан. Tres faciunt orchestrum1. Если на афише будет ваше имя, аншлаг обеспечен. Как вы к этому относи­тесь? Клима всегда был даже слишком требовате­лен к профессиональному совершенству своих выступлений, и предложение главного врача еще вчера показалось бы ему просто-напросто аб­сурдным. Сегодня же его не волновало ничего, кроме чрева одной-единственной медсестры, и потому на вопрос главного врача он ответил учтивым восторгом: -- Это было бы великолепно! -- В самом деле? Вы за? -- Разумеется. -- А что вы думаете по этому поводу? -- об­ратился Шкрета к Бертлефу. -- Что это замечательная идея. Не представ­ляю, однако, как за неполных два дня вы успе­ете подготовиться. Вместо ответа Шкрета встал и подошел к телефону. Набрал какой-то номер, но там никто не отозвался. -- Самое главное -- немедленно сделать афи­ши, но наша секретарша, должно быть, обедает, -- сказал он. -- Освободить зал проще простого. Общество народного образования организует там в четверг лекцию по борьбе с алкоголизмом, ко­торую должен прочесть мой коллега. Он будет счастлив, если я попрошу его сказаться боль­ным и отменить ее. А вам придется приехать уже в четверг в полдень, чтобы нам немного 1 Трое составляют оркестр (лат.). порепетировать и посмотреть, как у нас получа­ется. Или это не обязательно? -- Нет, нет, -- сказал Клима. -- Обязательно. Перед концертом надо немного сыграться. -- Я тоже так считаю, -- согласился Шкре­та. -- Мы выбрали бы самый эффектный репер­туар. Я отлично исполняю на барабане "Сент-Луис Блюз" и "Святые маршируют". У меня подготовлено и несколько сольных номеров, лю­бопытно, что вы на это скажете. Кстати, что вы делаете сегодня после обеда? Не хотите ли по­пробовать? -- К сожалению, сегодня после обеда мне предстоит уговаривать Ружену пойти на кюретаж. Шкрета махнул рукой: -- Плюньте на это. Она пойдет на это и без уговоров. -- Пан главный врач, -- просительно сказал Клима, -- лучше в четверг. -- Я тоже думаю, что вам лучше подождать до четверга, -- поддержал трубача Бертлеф. -- Наш друг сегодня, пожалуй, не в силах сосре­доточиться. Кроме того, по-моему, он не взял с собой трубы. -- И в самом деле, -- согласился Шкрета и повел приятелей в ресторан напротив. Однако на улице их догнала медсестра Шкреты и на­стойчиво стала просить пана главного врача вернуться в кабинет. Доктор Шкрета извинил­ся перед приятелями и послушно поплелся вслед за сестрой к своим бесплодным паци­енткам. 7 В свою маленькую комнатушку в доме Марк­са Ружена переехала примерно полгода назад от своих родителей, проживавших в недалеком по­селке. Она надеялась, что самостоятельное жи­тье сулит ей невесть какие радости, но за это время поняла, что комнатушкой и свободой поль­зуется не столь успешно и разнообразно, как мечталось ей прежде. Вернувшись с работы после трех часов дня, она была неприятно поражена тем, что дома ее ждет, развалившись на диване, отец. Его приход был некстати: она хотела сосредоточенно заняться своим туалетом, причесаться и тщательно вы­брать то, что наденет. -- Что ты здесь делаешь? -- спросила она его раздраженно, досадуя на привратника, кото­рый знал ее отца и готов был когда угодно в ее отсутствие открыть ему комнату. -- Выпала свободная минута,-- сказал отец. -- Сегодня у нас здесь учения. Ее отец был членом добровольной дружи­ны общественного порядка. Врачи посмеива­лись над стариками, которые с повязками на рукавах важно расхаживали по улицам, и по­этому Ружена стыдилась отцовской деятель­ности. -- Охота тебе, -- проворчала она. -- Скажи спасибо, что твой папка никогда не бездельничал и не собирается бездельничать. Мы, пенсионеры, еще покажем вам, молодым, на что горазды! Ружена решила дать отцу высказаться, а са­мой тем временем продуманно выбрать платье. Она открыла шкаф. -- Хотелось бы знать, на что вы горазды, -- сказала она. -- На многое. Это курорт мирового значе­ния, девочка. А как все тут выглядит! Детвора носится по газонам! -- О, Господи! -- выдохнула Ружена, роясь в платьях. Ни одно из них ей не нравилось. -- Если б только детвора, а то собак тьма! Национальный комитет давно постановил, чтоб собак водили на поводке и в наморднике! Да здесь никому дела до этого нет, каждый чудит, как хочет. Ты только погляди, что там в парке! Ружена вынула одно платье и стала разде­ваться за полуоткрытой дверцей шкафа. -- Все обоссали! Даже песок на детской пло­щадке! А теперь представь, что какой-нибудь ре­бенок играючи выронит в этот песок намазан­ный ломоть хлеба. А потом удивляешься, отку­да столько болезней! Ты погляди-ка! Отец подошел к окну: -- Только в эту минуту там свободно бегают четыре собаки. Ружена вышла из-за дверцы шкафа и по­смотрела на себя в зеркало. Но дома у нее было только маленькое стенное зеркало, в котором она видела себя едва ли до пояса. -- Это тебя вроде не волнует, так, что ли? -- спросил отец. -- Почему же, волнует, -- сказала Ружена, чуть отступая на цыпочках от зеркала, чтобы рассмотреть, как в этом платье выглядят ее но­ги, -- но ты не сердись, я тороплюсь, мне срочно надо уйти. -- Я уважаю исключительно полицейских ов­чарок или охотничьих собак, -- сказал отец. -- Но не понимаю людей, которые держат собак в квартире. Женщины скоро перестанут рожать и в колясках будут возить пуделей! Ружена была недовольна образом, возвращен­ным ей зеркалом. Она снова подошла к шкафу и стала выбирать платье, которое было бы ей больше к лицу. -- Мы постановили, что собаку можно дер­жать в квартире только с согласия всех осталь­ных жильцов дома на общем собрании. Кроме того, мы повысим налоги на собак. -- Да, у тебя забот невпроворот, -- сказала Ружена, мысленно радуясь, что уже не должна жить в родительском доме. С детства отец от­талкивал ее своими нотациями и указами. Она мечтала о мире, где люди говорят другим язы­ком, нежели он. -- Нечего насмешничать. Собаки и впрямь очень серьезная проблема, и так думаю не толь­ко я, но и самые высокопоставленные лица. Вер­но, они забыли спросить тебя, что важно, а что нет. Ты, конечно, сказала бы, что на свете нет ничего важнее твоего платья, -- сказал он, заме­тив, что дочь, снова спрятавшись за дверцу шка­фа, переодевается. -- Разумеется, платье важнее твоих собак, -- отрезала она и опять встала на цыпочках перед зеркалом. И опять себе не понравилась. Но не- довольство самой собой в ней постепенно пере­растало в строптивость: она с ехидством поду­мала, что трубач будет рад принять ее и в этом дешевеньком платьице, и эта мысль доставила ей особое удовольствие. -- Это, прежде всего, вопрос гигиены, -- продолжал отец. -- Наши города никогда не будут чистыми, пока собаки гадят на тротуа­рах. Кроме того, речь идет о морали. Куда го­дится, чтобы люди баловали собак в своих жи­лищах. Случилось то, что Ружена даже не осо­знавала: ее строптивость загадочно и незамет­но сливалась с возмущением отца. Она уже не испытывала к нему прежней острой непри­язни, напротив, черпала в его гневных речах энергию. -- Дома мы никогда никаких собак не дер­жали и обходились без них, -- сказал отец. Она смотрелась в зеркало и чувствовала, что беременность наделяет ее небывалым преиму­ществом. Нравится она себе или нет, трубач при­ехал к ней и прелюбезно приглашает ее в вин­ный погребок. Кстати (она посмотрела на часы), он уже сейчас ждет ее. -- Но мы наведем здесь порядок, девочка. Ты еще увидишь! -- засмеялся отец, и она ска­зала ему уже спокойно, едва ли не с улыбкой: -- Хорошо, папа. Но теперь мне пора идти. -- И мне. Сразу продолжим учения. Они вместе вышли из дома Маркса и тут же простились. Ружена медленно побрела к винно­му погребку. 8 Клима никогда не мог целиком вжиться в светскую роль популярного, всем известного ар­тиста, и в период личных неурядиц восприни­мал ее как крайнее неудобство и бремя. Когда он вошел в вестибюль ресторана и увидел на стене против гардероба свою большую фотогра­фию на афише, висевшей там еще со времени последнего концерта, его охватило чувство тос­ки. Он вел девушку в зал, а сам невольно опре­делял, кто из гостей узнает его. Он боялся глаз, ему казалось, что отовсюду они следят за ним, контролируют его, требуя от него определенно­го вида и поведения. Он поймал на себе не­сколько любопытных взглядов. Стараясь не за­мечать их, он направился к столику в конце зала, откуда в большое окно видны были кроны парка. Они сели, он улыбнулся Ружене, погладил ее по руке и сказал, что платье идет ей. Она скромно возразила ему, но он настаивал на сво­ем и пытался какое-то время не уклоняться от темы ее очарования. Сказал, что поражен ее внеш­ностью. Что все два месяца думал о ней, однако все художественные усилия его воспоминаний создали образ, далекий от реальности. И удиви­тельно: хотя он и думал о ней, изнывая от же­лания, ее настоящий облик превосходит тот, во­ображаемый. Ружена заметила, что два месяца трубач во­обще не давал о себе знать, и потому просто не верится, что он так много думал о ней. К этому замечанию он хорошо подготовился. Устало махнув рукой, он сказал, что ей трудно будет даже представить себе, как ужасно он про­вел эти два месяца. Девушка спросила, что же случилось с ним, но он не захотел вдаваться в подробности. Сказал лишь, что пережил удар великой неблагодарности и остался в полном одиночестве, без друзей, без единого близкого человека. Он несколько опасался, как бы Руже­на не стала расспрашивать о подробностях его переживаний, ибо он легко мог запутаться во лжи. Опасения, правда, были напрасными. Хотя Ружену и впечатлили слова Климы о том, что он пережил дурной период, и она с удовлетво­рением приняла их как оправдание его двухме­сячного молчания, собственное содержание его страданий оставляло ее совершенно равнодуш­ной. В его грустных месяцах важна была для нее лишь сама грусть. -- Я много думала о тебе и была бы рада помочь, -- сказала она. -- Мне так тошен был весь мир, что я боялся попасться кому-либо на глаза. Грустный собе­седник -- плохой собеседник. -- Мне тоже было грустно, -- сказала она -- Я знаю. -- Он гладил ее по руке. -- Я уже давно поняла, что жду от тебя ребен­ка. А ты не отзывался. Но ребенка я все равно бы оставила, даже если бы ты и не приехал ко мне, даже если бы никогда не захотел меня видеть. Я говорила себе: даже если останусь совсем одна, у меня будет хотя бы твой ребенок. Я никогда бы не дала его уничтожить. Нет, никогда... В эту минуту Клима потерял дар речи, ибо все его мысли сковал тихий ужас. К счастью, официант, лениво обслуживавший гостей, остановился наконец возле их столика и спросил, что им угодно. -- Коньяк, -- вздохнул трубач и тотчас по­правился: -- Два коньяка. И вновь наступила тишина, и Ружена вновь прошептала: -- Ни за что на свете я не дала бы его унич­тожить. -- Не говори так, -- наконец пришел в себя Клима. -- Это же не только твое дело. Это ка­сается не только женщины. Это касается обоих. И в этом деле оба должны быть заодно. Иначе все может плохо кончиться. Договорив это, он тотчас смекнул, что имен­но сейчас он косвенно признал свое отцовство и что с этой минуты ему придется говорить с Руженой уже только на основании такого при­знания. Хотя он знал, что действует по плану, что это лишь уступка, которую он учитывал за­ранее, он все же испугался своих слов. Но тут над ним склонился официант с двумя рюмками коньяка. -- Так вы пан трубач Клима! -- Да, -- сказал Клима. -- Девушки на кухне узнали вас. Это же вы на этой афише? -- Да, -- сказал Клима. -- Вы кумир всех женщин от двенадцати до семидесяти! -- сказал официант и обратился к Ружене: -- Все бабы глаза тебе от зависти по- выцарапают! -- Удаляясь, он несколько раз обер­нулся с назойливо-доверительной улыбкой. Ружена снова повторяла: -- Я никогда не смогла бы его уничтожить. И когда-нибудь ты тоже будешь рад, что он есть у тебя. Я ведь ничего от тебя не хочу. Надеюсь, ты не думаешь, что я чего-то хочу от тебя. На этот счет будь совершенно спокоен. Это только мое дело, и пусть тебя ничего не тревожит. Может ли что-нибудь больше взволновать мужчину, чем такие успокаивающие слова? Кли­ма вдруг почувствовал, что он бессилен что-либо спасти и что самое лучшее от всего отсту­питься. Он молчал, Ружена тоже молчала, так что сказанные ею слова продолжали расти в ти­шине, и трубач чувствовал себя перед ними все более беспомощным и несчастным. Но вдруг в мыслях всплыл образ жены. Нет, у него нет права отступать. И он, продвинув ру­ку по мраморной столешнице, взял пальцы Ружены, стиснул их и сказал: -- Забудь пока о ребенке. Ребенок вовсе не самое главное. Думаешь, нам с тобой не о чем больше говорить? Думаешь, я приехал к тебе только ради ребенка? Ружена пожала плечами. -- Главное, что мне без тебя было грустно. Виделись мы так мало. И при этом не проходи­ло дня, чтобы я не вспоминал о тебе. Он замолчал, и Ружена сказала: -- Целых два месяца ты вообще не отзывал­ся, а я тебе два раза писала. -- Не сердись на меня, -- сказал трубач. -- Я умышленно не отвечал на твои письма. Не хотел. Боялся того, что творится во мне. Сопро­тивлялся любви. Хотел написать тебе длинное письмо, исписал не один лист бумаги, но в кон­це концов выбросил все. Никогда не случалось, чтобы я так был влюблен, и я ужаснулся этого. И почему бы мне не признаться? Я хотел про­верить, не минутной ли очарованностью было мое чувство. И я сказал себе: если я и второй месяц буду так одержим ею, значит, то, что я испытываю к ней, отнюдь не мираж, а реаль­ность. -- А что ты сейчас думаешь? -- тихо сказала Ружена. -- Это всего лишь мираж? После этой Ружениной фразы трубач понял, что задуманный план начинает у него вытанцо­вываться. Поэтому он, так и не отпуская руки девушки, продолжал говорить дальше, все сво­боднее и свободнее: в эту минуту, когда он си­дит напротив нее, он понимает, что излишне подвергать свое чувство дальнейшему испыта­нию, все ясно и так. О ребенке он не хочет говорить, потому что для него главное -- Руже­на, а не ее ребенок. Значение этого нерожден­ного ребенка прежде всего в том, что он позвал его к Ружене. Да, этот ребенок, который в ней, позвал его сюда на воды и дал ему возможность постичь, как он любит Ружену, а посему (он поднял рюмку коньяка) он хочет выпить за это­го ребенка. Конечно, он тут же испугался, до какого чу­довищного тоста довело его столь вдохновенное красноречие. Но слова уже слетели с уст. Руже­на подняла рюмку и прошептала: -- Да. За нашего ребенка, -- и выпила коньяк. Трубач быстро постарался замять этот не­удачный тост и снова заявил, что вспоминал Ружену ежедневно, ежечасно. Она сказала, что в столице трубач несомненно окружен более интересными женщинами, чем она. Он ответил ей, что по горло сыт их неесте­ственностью и самонадеянностью и всех их про­менял бы на Ружену, жалеет только, что она работает так далеко от него. А не хотела бы она перебраться в столицу? Она ответила, что в столице жить было бы лучше. Но там нелегко устроиться на работу. Снисходительно улыбнувшись, он сказал, что в столичных больницах у него много знакомых и найти для нее работу ему было бы несложно. Держа Ружену за руку, он еще долго говорил в том же духе и даже не заметил, как к ним подошла незнакомая девочка. Нимало не сму­щаясь тем, что прерывает их разговор, она вос­торженно сказала: -- Вы пан Клима! Сразу узнала вас! Я хочу, чтоб вы вот тут поставили свое имя! Клима покрылся краской. Он осознал, что Держит Ружену за руку и объясняется ей в люб­ви в общественном месте на глазах у всех при­сутствующих. Ему показалось, что он сидит здесь, точно на сцене амфитеатра, и весь мир, превра­щенный в забавляющуюся публику, со злорад­ным смехом наблюдает за его борьбой не на жизнь, а на смерть. Девочка подала ему четвертушку бумажного листа, и Клима хотел было поскорей расписать­ся, однако ни у нее, ни у него не оказалось при себе ручки. -- У тебя нет ручки? -- прошептал он Ружене, именно прошептал, поскольку не хотел, что­бы было слышно, как он обращается к Ружене на "ты". Правда, он тут же сообразил, что "ты­кание" гораздо менее интимная вещь, чем то, что он держит Ружену за руку, и потому свой вопрос повторил уже громче: -- У тебя нет ручки? Но Ружена отрицательно покачала головой, и девочка вернулась к своему столику, где си­дела в компании нескольких юношей и девушек; тут же, воспользовавшись случаем, они гурьбой повалили к Климе. Подали ему ручку и, выры­вая из маленького блокнота по листочку, про­тягивали их для автографа. С точки зрения намеченного плана все было в порядке. Чем больше людей оказывалось сви­детелями их близости, тем скорее Ружена могла поверить в то, что она любима. Однако вопреки разуму иррациональность страха повергла тру­бача в панику. Он подумал было, что Ружена со всеми договорилась. В его воображении воз­никла туманная картина того, как все эти люди дают свидетельские показания о его отцовстве: "Да, мы их видели, они сидели друг против друга, как любовники, он гладил ее по руке и влюбленно смотрел ей в глаза..." Страхи трубача еще усиливались его тщесла­вием; он не считал Ружену достаточно красивой, чтобы позволить себе держать ее за руку. Но он недооценивал ее: она была гораздо красивей, чем казалась ему в эту минуту. Подобно то­му, как влюбленность делает любимую женщи­ну еще красивей, страх перед вселяющей опасе­ние женщиной непомерно преувеличивает каж­дый ее изъян. Наконец все отошли от них, и Клима сказал: -- Это заведение мне не очень-то по душе. Прокатиться не хочешь? Его машина вызывала в ней любопытство, и она согласилась. Клима расплатился, и они вы­шли из винного погребка. Напротив был не­большой парк с широкой аллеей, посыпанной желтым песком. Лицом к винному погребку сто­яло в ряд человек десять. Все это были пожилые мужчины, на рукавах измятой одежды у каждо­го была красная повязка, и все держали в руках длинные палки. Клима замер: -- Что это? Но Ружена сказала: -- Да ничего, покажи мне, где твоя маши­на, -- и быстро увлекла его за собой. Но Клима был не в состоянии оторвать глаз от этих людей. Он никак не мог взять в толк, к чему эти длинные жерди с проволочными пет­лями на конце. Эти люди походили на фонар­щиков, зажигающих газовые лампы, на рыбаков, отлавливающих летающих рыб, на ополченцев, вооруженных таинственным оружием. Он смотрел на них, и вдруг показалось, что один улыбается ему. Он испугался этого, скорей испугался самого себя, решив, что у него галлю- цинация и что он во всех людях видит кого-то, кто преследует его и выслеживает. И потому, ус­корив шаг, поспешил за Руженой на стоянку. 9 -- Я хотел бы уехать с тобой куда-нибудь далеко, -- сказал он. Одной рукой он обнимал Ружену за плечи, другой -- держал руль. -- Ку­да-нибудь далеко на юг. По длинному шоссе, идущему вдоль побережья. Ты была в Италии? -- Нет. -- Тогда обещай поехать туда со мной. -- А ты не фантазируешь? Ружена сказала это лишь из скромности, но трубач вдруг испугался, что ее "а ты не фанта­зируешь" относится ко всей его демагогии, ко­торую она раскусила. -- Да, фантазирую. У меня всегда фантазер­ские идеи. Уж такой я. Но в отличие от других я свои фантазерские идеи осуществляю. Поверь, нет ничего более прекрасного, чем осуществлять фантазерские идеи. Я хотел бы, чтобы моя жизнь была сплошным фантазерством. Хотел бы, что­бы мы уже никогда не вернулись на этот курорт, чтобы ехали все дальше и дальше, пока не при­едем к морю. Я устроился бы там в каком-ни­будь оркестре, и мы ездили бы с тобой из одного приморского местечка в другой. Он остановил машину там, где открывался чудесный вид на окрестности. Они вышли. Он предложил ей пройтись по лесу. Спустя какое- то время они сели на деревянную лавочку, со­хранившуюся еще с той поры, когда здесь мень­ше проезжало машин и прогулки по лесу поль­зовались большим успехом. Обнимая ее за плечи, он сказал печальным голосом: -- Все думают, что у меня куда как веселая жизнь. Но это величайшая ошибка. На самом деле я ужасно несчастен. Не только эти послед­ние месяцы, а уже долгие годы. Если слова трубача о поездке в Италию по­казались ей фантазерством (из ее страны мало кто мог свободно выезжать за границу) и она испытывала к ним смутное недоверие, печаль, которой дышали его последние фразы, имела для нее сладостный запах. Она вдыхала его, словно аромат свиного жаркого. -- Как ты можешь быть несчастным? -- Могу ли я быть несчастным... -- печально повторил трубач. -- У тебя слава, шикарная машина, деньги, красивая жена... -- Красивая, пожалуй, но... -- сказал трубач горестно. -- Знаю, -- сказала Ружена. -- Но она уже не молода. Ей столько же, сколько тебе, да? Трубач понял, что Ружена подробно инфор­мирована о его жене, и рассердился. Однако продолжал: -- Да, ей столько же, сколько мне. -- Подумаешь. Ты совсем не старый. Выгля­дишь как мальчишка, -- сказала Ружена. -- Но мужчине нужна более молодая жен­щина, -- сказал Клима. -- А артисту тем более. Мне нужна молодость, ты даже не представ­ляешь, Ружена, как я люблю в тебе твою мо­лодость. Иной раз мне кажется, что я больше не выдержу. У меня безумное желание осво­бодиться. Начать все сначала и по-другому. Ру­жена, твой вчерашний звонок... У меня было та­кое чувство, что это указание, посланное мне судьбой. -- Правда? -- сказала она тихо. -- А почему, думаешь, я тут же позвонил тебе снова? Я почувствовал, что не должен ни­чего откладывать. Что должен видеть тебя сию же минуту... -- Он замолчал и долгим взглядом посмотрел ей в глаза: -- Ты любишь меня? -- Люблю. А ты? -- Я ужасно тебя люблю, -- сказал он. -- Я тоже. Он наклонился и прижал свои губы к ее рту. Это был чистый рот, молодой рот с красиво очерченными мягкими губами и вычищенными зубами, все в нем было в порядке, ведь два ме­сяца тому его тянуло целовать ее рот. Но имен­но потому, что тогда тянуло целовать этот рот, он воспринимал его сквозь пелену желания и ничего не знал о его истинной сути: язык во рту походил на пламя, а слюна была пьянящим на­питком. Теперь рот, уже не манивший его, стал вдруг реальным (всего-навсего!) ртом, тем са­мым хлопотливым отверстием, сквозь которое в девушку вошли уже центнеры кнедликов, кар­тошки и супов, на зубах виднелись маленькие пломбочки, а слюна была не пьянящим напит­ком, а лишь родной сестрой плевка. Рот трубача был полон ее языка, словно это был какой-то несъедобный кусок, который нельзя ни прогло­тить, ни выплюнуть. Наконец поцелуй кончился, они поднялись и пошли дальше. Ружена была почти счастлива, однако сознавала, что повод, по которому она звонила трубачу и принудила его приехать, так и остался в их разговоре странно обойденным. Впрочем, она и не собиралась о нем распростра­няться. Напротив, то, о чем они говорили сей­час, она считала более приятным и важным. Но ей хотелось, чтобы этот обойденный повод все-таки присутствовал в их встрече, пусть очень деликатно, неброско, скромно. И потому, когда Клима вслед за бесконечными любовными при­знаниями заявил, что сделает все возможное, чтобы жить с Руженой, она обронила: -- Ты очень хороший, но нам надо думать и о том, что я уже не одна. -- Да, -- сказал Клима, сознавая, что сейчас настал момент, которого он непрестанно боялся: самое уязвимое место в его демагогии. -- Да, ты права, -- сказал он. -- Ты не одна, но это вовсе не главное. Я хочу быть с тобой потому, что люблю тебя, а не потому, что ты беременна. -- Понимаю, -- вздохнула Ружена. -- Нет ничего более тягостного, чем брак, который возникает лишь из-за того, что по ошиб­ке был зачат ребенок. Впрочем, дорогая, если говорить откровенно, я хочу, чтобы ты снова стала такой, как прежде. Чтобы мы снова были только вдвоем и никого третьего между нами не было. Ты понимаешь меня? -- Ну нет, так не получится, я не могу, я никог­да не смогла бы... -- сопротивлялась Ружена. Она говорила так не потому, что была дейст­вительно до глубины души убеждена в этом. Чув­ство уверенности, которое позавчера вселил в нее доктор Шкрета, было столь свежим, что она еще не знала, как быть с ним. Она не придерживалась никакого точно рассчитанного плана, она была лишь переполнена сознанием своей беременности и воспринимала ее как великое событие и еще бо­лее как шанс и возможность, которая так легко уже не представится. Она чувствовала себя пеш­кой, которая только что дошла до края шахматной доски и стала королевой. Она сладостно ощущала свою неожиданную и дотоле неизведанную силу. Она видела, что по ее призыву вещи приходят в движение, что знаменитый трубач приезжает к ней из столицы, катает ее на роскошной машине, объясняется ей в любви. Она не могла сомневать­ся в том, что между ее беременностью и этой вне­запной силой существует определенная связь. И если она не хотела отказаться от этой силы, то не могла отказаться и от беременности. Поэтому трубач продолжал толкать свой тяж­кий камень в гору: -- Дорогая, я не мечтаю о семье. Я мечтаю о любви, а ребенок превращает всякую любовь в се­мью. В скуку. В заботы. В тоску. И всякую любов­ницу в мать. Ты для меня не мать. Ты любовница, и я не хочу ни с кем делить тебя. Даже с ребенком. Это были прекрасные слова, Ружена с удо­вольствием слушала их, но по-прежнему качала головой: -- Нет, я не смогла бы. Это все-таки твой ребе­нок. Я не смогла бы уничтожить твоего ребенка. Не находя уже никаких новых аргументов, он повторял одни и те же слова и боялся, как бы она не уловила их неискренность. -- Но тебе уже тридцать, -- сказала она. -- Разве ты никогда не мечтал о ребенке? Он и вправду не мечтал о ребенке. Он так любил Камилу, что ребенок рядом с ней мешал бы ему. Все, что он минуту назад говорил Ружене, было не пустой выдумкой. Точно такие же фразы он уже много лет искренно и прямо­душно говорил своей жене. -- Ты уже шесть лет женат, а детей у вас нет. Я была так счастлива, что могу подарить тебе ребенка. Он чувствовал, как все оборачивается против него. Не представляя себе безграничности его люб­ви к Камиле, Ружена все сводила лишь к ее беспло­дию, и это толкало девушку на дерзкую смелость. Уже холодало, солнце клонилось к горизон­ту, время убегало, а он еще и еще раз повторял то, что уже сказал ей, а она повторяла свое "нет, нет, я бы не смогла". Он чувствовал, что зашел в тупик, не знал, за что ухватиться, и ему каза­лось, что он проигрывает. Он так нервничал, что забывал держать ее за руку, забывал целовать ее и насыщать голос нежностью. С испугом осо­знав это, он попытался взбодриться. Он остано­вился, улыбнулся и обнял ее. Это было объятие усталости. Он прижимал ее к себе, приникнув головой к ее лицу, и так, по сути опираясь на нее, отдыхал, переводил дух, ибо ему казалось, что перед ним дальняя дорога, на которую у него нет больше сил. Но и Ружена была на исходе сил. И ей уже не хватало никаких аргументов, и она чувствова­ла, что ее жалкое "нет" нельзя до бесконечности повторять мужчине, которого хочешь завоевать. Объятие длилось долго, и когда Клима вы­пустил ее из рук, она, склонив голову, смиренно проговорила: -- Тогда подскажи мне, что я должна делать. Клима не поверил своим ушам. Это пришло внезапно, нежданно и принесло неизмеримое об­легчение. Столь неизмеримое, что ему пришлось всячески сдерживать себя, чтобы не выказать этого. Он погладил девушку по лицу и сказал, что главный врач Шкрета -- его добрый знако­мый и что будет достаточно, если Ружена через три дня предстанет перед комиссией. Он пойдет с ней. Она ничего не должна бояться. Ружена не возражала, и он снова вошел во вкус своей роли. Он обнимал ее за плечи и, поминутно останавливаясь, целовал ее (радость была так велика, что поцелуй снова был окутан туманной пеленой). Он опять завел речь о том, что Ружена сможет перебраться в столицу. И да­же вновь заговорил о поездке к морю. А потом солнце спряталось за горизонт, на лес упали сумерки, и над макушками елей взо­шла круглая луна. Они направились к машине. Но когда подходили к шоссе, оказались в свете прожектора. Сперва им показалось, что мимо проезжает машина с зажженными фарами, но потом стало ясно, что свет неотступно пресле- дует их. Он исходил от мотоцикла, припарко­ванного на противоположной стороне шоссе; на мотоцикле сидел человек, наблюдавший за ними.