Милан Кундера. Вальс на прощание роман Перевод с чешского Нины Шульгиной Сканирование: Янко Слава Ў htp://yanko.lib.ru День первый. 2 День торой. 8 День третий. 22 День четвертый. 45 День пятый. 69 Вальс на прощание День первый Денъ второй День третий День четвертый День пятый  * День первый *  1 Наступает осень, деревья желтеют, краснеют, буреют; небольшой курортный городок в живо­писной долине словно объят пожаром. Вдоль ко­лоннады, наклоняясь к источникам, расхаживают женщины. Все они бесплодны и лелеют надежду здесь, на водах, избавиться от своего недуга. Мужчин среди пациентов значительно мень­ше, но мелькают и они, ибо курорт творит не только гинекологические чудеса, но якобы ук­репляет и сердце. И все же -- на одного пациен­та здесь приходится не менее девяти пациенток, что доводит до бешенства незамужнюю молодую женщину, медсестру Ружену, обслуживающую в бассейне бесплодных дам. Ружена родилась здесь, здесь у нее родители, и кто знает, посчастливится ли ей когда-нибудь вырваться из этого городка, кишмя кишащего женщинами! Понедельник, рабочий день на исходе. Обер­нуть еще нескольких толстух в простыни, уло­жить их на кушетки, обтереть им лицо, улыб­нуться, и дело с концом. -- Ну что, позвонишь? -- спрашивают Ружену ее сослуживицы; одна из них -- рыхлая тридцати­пятилетняя, вторая -- худая и помоложе. -- А почему бы и нет? -- говорит Ружена. -- Главное -- не волноваться, -- подбадрива­ет ее тридцатипятилетняя и ведет за кабинки, где пациентки переодеваются; там у сестер свой шкаф, столик и телефон. -- Позвони ему домой, -- говорит худая не без злорадства, и все три разражаются смехом. Когда смех утихает, Ружена говорит: -- Я знаю только телефон его театрика. 2 Разговор был ужасным. Услыхав в трубке ее голос, он испугался. Он всегда опасался женщин, хотя ни одна из них этому не верила, принимая его слова разве что за кокетливую шутку. -- Как поживаешь? -- спросил он. -- Не очень хорошо, -- ответила она. -- А в чем дело? -- Мне нужно поговорить с тобой, -- патети­ческим тоном сказала она. Именно этот патетический тон он ждал уже несколько лет. -- Да, -- произнес он упавшим голосом. Она повторила: -- Мне очень нужно поговорить с тобой. -- Что случилось? -- Я уже не та, какой ты узнал меня. У него перехватило дыхание. Лишь минутой позже он снова спросил: -- А что такое? -- Уже шесть недель, как у меня задержка. Превозмогая себя, он сказал: -- Может, ничего особенного. Иногда такое случается, это еще ничего не значит. -- Нет, на этот раз именно так. -- Невероятно. Это просто исключено. Во вся­ком случае я тут ни при чем. Она оскорбилась: -- За кого ты меня принимаешь, скажи на милость! Он боялся ее оскорбить, потому что вообще боялся ее: -- Я не собираюсь тебя оскорблять, что за глупость, зачем мне тебя оскорблять, я говорю лишь потому, что со мной это не могло случить­ся, тебе нечего бояться, это просто исключено, физиологически исключено. -- Что ж, не сердись, -- сказала она очень ос­корбленным тоном. -- Прости, что побеспокоила тебя. -- Нет, нет, что ты! -- Он испугался, что она повесит трубку. -- Это правильно, что ты позво­нила! Само собой, я помогу тебе. Конечно, все можно уладить. -- В каком смысле -- уладить? Он смешался, не осмеливаясь назвать вещи своими именами: -- Ну так... уладить. -- То, что ты имеешь в виду, не получится. Выкинь это из головы. Даже если испорчу себе жизнь, все равно не сделаю этого. Его снова бросило в жар, но на сей раз он попытался чуть надавить на нее: -- Зачем же ты мне звонишь, если не хочешь говорить об этом? Ты хочешь посоветоваться со мной или сама уже все решила? -- Хочу посоветоваться. -- Я приеду к тебе. -- Когда? -- Я дам тебе знать. -- Хорошо. -- А пока будь здорова. -- Ты тоже. Повесив трубку, он вернулся в зал, где репе­тировал со своим оркестром. -- Господа, репетиция окончена, -- сказал он. -- Сегодня у меня нет больше сил. 3 Она положила трубку, пылая от возмущения. Ее оскорбило то, как Клима принял ее известие. Впрочем, она чувствовала себя оскорбленной уже задолго до этого. Они познакомились два месяца назад, когда знаменитый трубач концертировал на курорте со своим оркестром. После концерта был кутеж, на который пригласили и ее. Трубач, отдав ей предпочтение перед остальными девушками, про­вел с нею ночь. С тех пор он как в воду канул. Она послала ему две открытки, но он так и не ответил ей. Однажды она, оказавшись в столице, позвонила в его театрик, где, по ее сведениям, он репе­тировал с оркестром. Человек, отозвавшийся в трубке, попросил ее назвать свое имя и сказал, что попытается найти Климу. Вернувшись ми­нутой позже к телефону, он сообщил, что репе­тиция закончилась и пан трубач уже ушел. Ре­шив, что он скрывается от нее, она рассердилась тем больше, что уже тогда стала опасаться бе­ременности. -- Надо же, физиологически исключено! Здорово сказано -- физиологически исключе­но! Интересно, что он скажет, когда родится ре­бенок! Обе сослуживицы горячо поддакивали ей. Уже в тот день, когда в насыщенном испарения­ми зале она сообщила им, что прошлой ночью провела неописуемые минуты со знаменитым тру­бачом, он сделался достоянием всех ее сотова­рок. Его призрак витал в зале, где они попере­менно дежурили, и всякий раз, когда там-сям звучало его имя, они усмехались про себя, слов­но речь шла о ком-то, с кем они были близко знакомы. А узнав, что Ружена беременна, и во­все преисполнились странной радости, ибо с этой минуты он стал уже неотделим от них, физи­чески присутствуя в недрах ее тела. -- Ну ладно, ладно, успокойся, девушка, -- похлопала ее по спине тридцатипятилетняя. -- У меня кое-что есть для тебя. -- Она тут же раскрыла перед Руженой номер иллюстрирован­ного журнала, весьма замусоленный и захватан­ный. -- На-ка, взгляни! Все три женщины уставились на фотогра­фию молодой красивой брюнетки, стоящей на сцене с микрофоном у рта. Ружена попыталась на этих нескольких сан­тиметрах снимка вычислить свою судьбу. -- Я и не знала, что она такая молодая, -- сказала она с опаской в голосе. -- Э, брось! -- рассмеялась тридцатипятилет­няя.-- Этому снимку лет десять будет. Она с ним одного возраста. Куда ей до тебя! 4 На протяжении всего телефонного разговора Климу не оставляла мысль, что это ужасное из­вестие он уже давно ожидал. Не потому, что у него был разумный повод думать, что во время этого рокового кутежа он сделал Ружене ребен­ка (напротив, он был уверен, что она облыжно обвинила его), но такое известие он ждал уже много лет, еще задолго до того, как познакомил­ся с Руженой. Ему шел двадцать первый год, когда одна влюбленная блондинка решила сказаться бере­менной и тем самым заставить его жениться на ней. Для него это были ужасные недели, завер­шившиеся желудочными спазмами и полным из­неможением. С тех пор он знает, что беремен­ность -- это удар, который может прийти откуда угодно и когда угодно, удар, от которого нет громоотвода и о котором извещают патетичес­ким тоном по телефону (да, и в тот раз блон­динка сообщила ему эту злополучную новость сперва по телефону). Событие, случившееся в его ранней молодости, стало причиной того, что впоследствии он всегда сближался с женщина­ми с чувством страха (однако достаточно пыл­ко) и после каждой любовной встречи боялся печальных последствий. Пусть он и утешался тем, что вероятность такой напасти при всей его осторожности составляет едва ли не одну ты­сячную процента, но он страшился и этой одной тысячной. Однажды, соблазненный свободным вечером, он позвонил девушке, с которой не встречался два месяца. Узнав его по голосу, она воскликнула: "Господи, это ты! Я не могла дождаться твоего звонка! Мне было так нужно, чтобы ты позво­нил!" -- И говорила она это так многозначитель­но, с такой патетикой, что сердце у него сжалось от знакомого страха, и он всем существом почув­ствовал, что настала минута, которой он опасался. Но, полный решимости взглянуть правде в лицо незамедлительно, он пошел в наступление: "А по­чему ты говоришь это таким трагическим голо­сом?" -- "У меня вчера умерла мама",-- ответила она ему, и он вздохнул с облегчением, хотя знал, что чаша сия все равно не минет его. 5 -- Стоп! Что все это значит? -- сказал удар­ник, и Клима наконец опамятовался. Он увидел вокруг себя озабоченные лица своих музыкан­тов и рассказал им о случившемся. Ребята, от­ложив свои инструменты, попытались помочь ему советами. Первый совет был радикальным: гитарист, восемнадцатилетний паренек, заявил, что такую девушку, которая звонила их дирижеру и тру­бачу, нужно гнать в три шеи. -- Скажи ей, пусть делает что хочет. Ребенок не твой, так что это не твоя забота. А если ей будет угодно, анализ крови поможет доказать, от кого она залетела. Клима заметил, что анализ крови по боль­шей части ничего не доказывает и во внимание принимается лишь обвинение женщины. Гитарист ответил, что до анализа крови де­ло не дойдет. Отвергнутая таким манером де­вушка сделает все возможное, чтобы не навле­кать на себя лишние неприятности, а поняв, что обвиненный мужчина не трусливый тюфяк, по­старается избавиться от ребенка за свой счет. -- А если бы и родила его, весь оркестр на суде присягнет, что в то время мы все с ней переспали. Пусть среди нас ищут папеньку! Но Клима сказал: -- Знаю, что вы пошли бы и на это. Однако до тех пор я сто раз спятил бы от неуверенности и страха. В этом деле трусливее меня нет нико­го под солнцем, и мне нужно обрести почву под ногами как можно скорее. Все согласились. Подход гитариста в прин­ципе неплох, но он не для каждого. Во-первых, он не для того, у кого шалят нервы. А во-вто­рых, он не годится для человека известного и богатого, ради которого женщины идут даже на самый безумный риск. И потому музыканты при­шли к выводу, что вместо резкого разрыва с девушкой необходимо склонить ее к аборту си­лой убеждения. Но какие избрать доводы? Вы­рисовывались три основных метода: Первый метод взывал к сострадательному де­вичьему сердцу: Клима поговорит с медсестрой, как с лучшей своей приятельницей; доверится ей во всем; скажет, что его жена серьезно больна и что не перенесет, если узнает, что ее муж прижил ребенка с другой женщиной; что и сам он, Клима, ни нравственно, ни психически не выдержит такой ситуации; и что поэтому он просит медсестру сжалиться над ним. Возражение против этого метода было прин­ципиальным. Нельзя строить всю стратегию на чем-то столь зыбком и негарантированном, как сентиментальная доброта медсестры. Если серд­це у девушки не столь доброе и сострадательное, этот прием обернется против Климы. Девушка почувствует себя оскорбленной чрезмерным вни­манием, которое он, ее избранник, отец ее ре­бенка, проявляет к другой женщине, и будет вести себя еще круче. Второй метод взывал к благоразумию девуш­ки. Клима постарается объяснить ей, что у него нет и никогда не будет уверенности, что ребенок действительно его. Он знаком с медсестрой все­го по одной встрече и толком ничего не знает о ней. Он даже не имеет понятия, встречается ли она еще с кем-то. Нет, нет, он вовсе не до­пускает мысли, что она пытается умышленно обмануть его, но не станет же она уверять его, что не встречается с другими мужчинами! Да если бы она и утверждала это, может ли Клима быть уверен, что она говорит правду? И благо­разумно ли произвести на свет ребенка, отец ко­торого никогда не будет уверен в своем отцов­стве? И может ли Клима оставить свою жену ради ребенка, не будучи уверен, чей он? И неуже­ли Ружена хочет, чтобы ребенку никогда не до­зволено было узнать своего отца? Но и против второго метода возражения бы­ли весьма существенные. Контрабасист (самый старший в оркестре) заявил, что рассчитывать на здравый смысл девушки еще безрассуднее, чем рассчитывать на ее сострадание. Логика ар­гументации бьет мимо цели: девичье сердце со­дрогнется при мысли, что любимый человек не верит в правдивость ее слов. Это лишь вынудит ее еще упрямее, с плаксивой напористостью цеп­ляться за свои слова и намерения. Наконец, имелся еще третий метод: Клима поклянется забеременевшей девушке, что любил и любит ее. О том, что она могла зачать от кого-то другого, не должно быть и речи. Клима, на­против, обрушит на нее потоки доверия, любви и нежности. Пообещает ей все вплоть до разво­да. Нарисует ей их прекрасное будущее. А затем ради этого будущего попросит ее одуматься и прервать беременность. Объяснит ей, что появ­ление ребенка было бы преждевременным и ом­рачило бы первую, самую светлую пору их любви. Этим доводам недоставало того, чего в пре­дыдущих было с избытком: логики. Можно ли поверить, что Клима настолько влюблен в мед­сестру, если два месяца избегал ее? Но контра­басист утверждал, что влюбленные всегда ведут себя нелогично и проще простого каким-то об­разом объяснить это девушке. Под конец все сошлись на том, что третий метод, по-видимому, самый подходящий, ибо обращен к влюбленнос­ти девушки -- в данной ситуации это представ­ляется единственной относительной истиной. 6 Они вышли из театрика, на углу простились, но гитарист решил проводить Климу до самого дома. Он был единственный, кто не согласил­ся с предложенным планом. Ему казалось, что план не достоин их дирижера, которого он бого­творил. -- Если идешь к женщине, возьми с собой плетку, -- цитировал он Ницше, из чьих трудов знал только эту фразу. -- Дорогой мой, -- вздохнул Клима, -- плет­ку для меня взяла она. Гитарист предложил Климе поехать с ним на его машине в этот курортный городишко, ка­ким-то фокусом выманить девушку на шоссе и наехать на нее. -- Кто мне докажет, что она не сама угодила под колеса. Гитарист был самым младшим в оркестре, любил Климу, и Климу тронули его слова. -- Ты очень славный, -- сказал он ему. И гитарист, покраснев от возбуждения, стал разрабатывать план до мельчайших подроб­ностей. -- Ты очень славный, но так дело не пой­дет, -- сказал Клима. -- Ты еще колеблешься? Она свинья! -- Ты правда очень славный, но так дело не пойдет, -- повторил Клима и простился с ним. 7 Оставшись в одиночестве, он призадумался над предложением парня и над тем, почему от­верг его. Произошло это не потому, что он был благороднее гитариста, а лишь потому, что был трусливее. Страх, что ему могут пришить со­участие в убийстве, был ничуть не меньше стра­ха, что его объявят отцом ребенка. Он предста­вил себе наезжающую на Ружену машину, пред­ставил ее, лежащую на шоссе в луже крови, и его на миг охватило блаженное чувство облег­чения. Но он знал, сколь бессмысленно преда­ваться игре воображения. Сейчас его серьезно заботило другое. Он думал о жене. Боже пра­вый, завтра же у нее день рождения! Было около шести, время, когда закрываются магазины. Он быстро забежал в цветочный и купил огромный букет роз. И невольно предста­вил себе, каким ужасным будет этот день рож­дения. Ему придется притворяться, что всеми чувствами и мыслями он с ней, придется уде­лять ей внимание, быть с ней нежным, развле­кать ее, смеяться с ней и в то же время неус­танно думать о каком-то чужом, далеком жи­воте. Он старательно будет говорить ласковые слова, но мысль его будет далеко-далеко, заклю­ченная во мраке чужого чрева, как в одиночной камере. Он понял, что провести этот день рождения дома было бы свыше его сил, и посему решил не откладывая отправиться к Ружене. Конечно, и эта идея не представлялась ему заманчивой. Горный курорт дохнул на него без­людьем пустыни. Он никого не знал там. Кроме, пожалуй, одного американского пациента, кото­рый вел себя, как некогда богатые мещане в маленьких городках: после концерта закатил пир в своих апартаментах для всего их оркестра. Он потчевал ребят знаменитыми напитками и жен­ским персоналом курорта, тем самым косвенно содействуя тому, что Клима связался с Руженой. Ах, если бы хоть этот человек, проявивший к нему тогда столь безграничную симпатию, был еще на курорте! Клима мысленно обратился к его образу как к спасению, ибо в минуты, какие переживал он, нет ничего более желанного для мужчины, чем дружеское понимание другого мужчины. Он снова вернулся в театрик и заглянул к привратнику. Заказал междугородний телефон­ный разговор. Вскоре услышал в трубке ее голос. Сказал, что приедет к ней завтра. Ни словом не обмолвился о новости, какую она сообщила ему несколькими часами раньше. Он говорил с ней так, словно они были беззаботными любовни­ками. Он спросил вскользь: -- Американец еще на курорте? -- Да, здесь,-- сказала Ружена. У него отлегло от сердца, и он уже чуть весе­лее повторил, что никак не дождется их встречи. -- Как ты одета? -- спросил он затем. -- Почему ты спрашиваешь? Он уже много лет успешно пользовался этим трюком, флиртуя с женщинами по телефону. -- Хочу знать, как ты одета сейчас. Хочу во­образить тебя. -- Я в красном платье. -- Красное наверняка тебе очень к лицу. -- Возможно, -- сказала она. -- А под ним? Она засмеялась. Да, каждая женщина всегда смеется, когда он об этом спрашивает. -- Какие на тебе трусики? -- Тоже красные. -- Не дождусь, когда тебя в них увижу, -- сказал он и простился. Ему казалось, что он нашел правильный тон. На минуту стало легче, но только на минуту. Он почувствовал, что не способен ни о чем думать, кроме Ружены, и что сегодняшние разговоры с женой придется свес­ти к минимуму. Он остановился у кассы кино­театра, где показывали американский вестерн, и купил два билета. 8 Хотя красота Камилы Климовой затмевала ее болезненность, больной она все-таки была. По причине слабого здоровья несколько лет на­зад ей пришлось расстаться с певческой карье­рой, в свое время приведшей ее в объятия ны­нешнего супруга. Красивую молодую женщину, привыкшую к поклонению, внезапно обдало вонью больнич­ной карболки. Ей казалось, что между ее ми­ром и миром мужа простираются теперь горные цепи. Когда в такие минуты Клима видел ее пе­чальное лицо, у него разрывалось сердце, и он протягивал к ней (поверх этих вымышленных гор) руки, полные любви. Камила поняла, что в ее печали -- нежданная сила, которая влечет Климу, умиляет его и доводит до слез. И пото­му неудивительно, что она стала (возможно, да­же неосознанно, но тем чаще) прибегать к этому внезапно найденному инструменту. Ведь только в минуты, когда он любовался ее болезненным лицом, она могла быть более или менее уверена, что в его мыслях не соперничает с ней никакая другая женщина. Ибо эта красавица боялась соперниц и заме­чала их повсюду. Они никогда и нигде не ус­кользали от нее. Она умела обнаружить их в тоне его голоса, которым Клима здоровался с ней. Умела почувствовать их по запаху его одеж­ды. Недавно она нашла на его столе клочок бу­маги, оторванный от края газеты, где его рукой была проставлена дата. Разумеется, речь могла идти о самых разных вещах: о репетиции орке­стра, о встрече с продюсером, но она в течение месяца думала лишь о том, с какой женщиной в условленный день встретится Клима, и весь месяц плохо спала. Но если ее так ужасал коварный мир жен­щин, то почему за утешением она не могла от­правиться в мир мужчин? Трудно. Ревность обладает удивительной спо­собностью высвечивать яркими лучами лишь одного-единственного мужчину, а толпы всех про­чих оставлять в кромешной тьме. Мысль пани Климовой способна была устремляться исклю­чительно в направлении этих мучительных лу­чей, и ее муж стал для нее единственным муж­чиной на свете. Сейчас она услыхала поворот ключа в замоч­ной скважине и увидала трубача с букетом роз. В первую минуту она ощутила радость, но следом отозвались сомнения: почему он принес букет уже сегодня, когда день ее рождения толь­ко завтра? Что это значит? -- Завтра тебя здесь не будет? -- приветст­вовала она его вопросом. 9 То, что он принес розы уже сегодня, еще вовсе не означало, что завтра его здесь не будет. Но ее по­дозрительные щупальца, никогда не дремлющие, вечно ревнивые, способны были далеко вперед улавливать каждое потаенное намерение мужа. Всякий раз, когда Клима осознавал существование этих страшных щупальцев, которые оголяли его, выслеживали и разоблачали, его охватывало без- надежное чувство усталости. Он ненавидел их, убежденный, что если его браку что-то и угрожает, так это только они. Он всегда считал (и в этом смысле совесть его была воинственно чистой), что если иной раз и обманывает жену, то исключитель­но из желания пощадить ее, оградить от ненужных волнений, и что своей подозрительностью она лишь обрекает себя на муки. Он смотрел на ее лицо и читал на нем по­дозрение, печаль и дурное настроение. Его ох­ватило желание хлопнуть букетом об пол, но он овладел собой, зная, что в ближайшем будущем ему придется сдерживать себя и в куда более сложных ситуациях. -- Ты недовольна, что я принес цветы уже сегодня? -- сказал он, и жена, почувствовав в голосе мужа раздражение, поблагодарила его и пошла наполнить вазу водой. -- Чертов социализм, -- высказался чуть по­годя Клима. -- В каком смысле? -- Да вот, пожалуйста. Нас без конца застав­ляют выступать за спасибо. То во имя борьбы с империализмом, то по случаю годовщины рево­люции или дня рождения какого-нибудь руково­дящего босса, и, если я хочу, чтобы наш оркестр не разогнали, приходится со всем соглашаться. Не представляешь, как сегодня я озверел. -- А что случилось? -- спросила она без вся­кого интереса. -- На репетицию к нам заявилась одна референтка из национального комитета и давай нас по­учать, что мы должны играть и что не должны, а под конец обязала нас дать даровой концерт для Союза молодежи. Но самое скверное, что завтра целый день я должен торчать на одной идиотской конференции, где нам преподадут урок, какая му­зыка лучше всего содействует строительству со­циализма. Загубленный день, начисто загублен­ный! И главное, это день твоего рождения! -- Не станут же тебя там держать до поздней ночи! -- Нет, конечно. Но представляешь, в каком настроении я вернусь. Поэтому я хотел спокой­но провести с тобой часок-другой сегодня вече­ром, -- сказал он и взял жену за руки. -- Ты хороший,-- сказала Камила, и Клима по­нял по ее голосу, что она не верит ни единому сло­ву из того, что он говорил о завтрашней конферен­ции. Но она не осмеливалась выразить ему свое не­доверие, зная, что оно доводит его до бешенства. Хотя Клима уже давно не надеялся на ее доверие вне зависимости от того, говорил он правду или ложь, он всегда подозревал ее в том, что она подо­зревает его. Но ему ничего не оставалось, как про­должать говорить так, будто он верит, что она ве­рит ему, а она (с печальным и чужим лицом) зада­вала ему вопросы о завтрашней конференции, делая вид, что не сомневается в ее существовании. Потом она ушла в кухню приготовить ужин. Пересолила его. Она всегда готовила с удоволь­ствием и превосходно (жизнь не избаловала ее и не отучила от хозяйских забот), и Клима знал, что если на сей раз ужин не удался ей, то лишь потому, что она страдала. Он представил себе болезненно резкое движение, каким она сыпа- нула в пищу лишку соли, и сердце у него сжа­лось. Ему казалось, что в пересоленных кусках он постигает вкус ее слез и глотает свою собст­венную провинность. Он знал, что Камилу тер­зает ревность, знал, что она опять не будет спать ночью, и потому был полон желания гладить ее, целовать, убаюкивать, но тут же осознавал, что все это пустое, ибо ее щупальца в этой нежности обнаружили бы только его нечистую совесть. Наконец они пошли в кино. Герой картины, с завидной уверенностью избегавший вероломных ловушек, некоторым образом приободрял Климу. Он представлял себя на его месте, и подчас ему ка­залось, что уговорить Ружену сделать аборт -- су­щая малость, с которой он благодаря своему обая­нию и своей счастливой звезде играючи справится. Потом они легли рядом в широкую кровать. Он смотрел на нее. Она лежала на спине, голо­ва была вжата в подушку, подбородок слегка вздернут, глаза устремлены в потолок, и в этой напряженной вытянутости ее тела (она всегда на­поминала ему струну, он говорил ей, что у нее "душа струны") он вдруг в одно мгновение уви­дел всю ее сущность. Да, иногда случалось (это были волшебные минуты), что он вдруг в ее единственном жесте или движении провидел всю историю ее тела и души. Это были минуты не только какого-то абсолютного ясновидения, но и абсолютного умиления; ведь эта женщина люби­ла его, еще когда он ровно ничего не значил, была готова ради него пожертвовать всем, вслепую уга­дывала все его мысли, и потому он мог говорить с ней об Армстронге и Стравинском, о разных глупостях и печалях, она была самым близким человеком на свете... Сейчас он вдруг представил себе это сладкое тело, это сладкое лицо мертвы­ми и понял, что ни дня не прожил бы без нее. Он знал, что способен оберегать ее до последнего вздоха, способен отдать за нее жизнь. Но это ощущение исступленной любви было лишь мгновенным проблеском, ибо его мозг был целиком обуян тревогой и страхом. Он лежал рядом с Камилой, знал, что бесконечно любит ее, но мыслями был не с ней. Он гладил ее по лицу, словно гладил ее из необозримой, про­стершейся на многие сотни километров дали.  * День второй *  1 Было около девяти утра, на окраине курор­та (дальше проезд был запрещен) остановился элегантный белый автомобиль, и из него вышел Клима. По центру курорта тянулся длинный парк с редкими деревьями, газоном, посыпанными пес­ком дорожками и разноцветными скамейками. С обеих сторон парк обрамляли курортные зда­ния, среди них и дом Маркса, где жила мед­сестра Ружена и где в ее маленькой комнатуш­ке трубач провел два роковых ночных часа. На­против дома Маркса по другую сторону парка стояло самое красивое здание курорта в модер­нистском стиле начала века, украшенное бога­той лепниной и мозаикой, венчающей широкий портал. Ему единственному выпала честь сохра­нить неизменным свое первоначальное название Ричмонд. -- Здесь еще живет пан Бертлеф? -- спросил Клима привратника; получив утвердительный ответ, он вбежал по красному ковру на второй этаж и постучал в дверь. Войдя, он увидел Бертлефа, направлявшего­ся к нему в пижаме. Клима извинился за свое внезапное вторжение, но Бертлеф прервал его: -- Друг мой! Не извиняйтесь! Вы подарили мне величайшую радость, какой в эти утренние часы здесь меня никто не удостаивал! Он пожал Климе руку и продолжал: -- В этой стране люди не ценят утра. Через силу просыпаются под звон будильника, кото­рый разбивает их сон, как удар топора, и тотчас предаются печальной суете. Скажите мне, каким может быть день, начатый столь насильствен­ным актом! Что должно происходить с людьми, которые вседневно с помощью будильника по­лучают небольшой электрический шок! Они изо дня в день привыкают к насилию и изо дня в день отучаются от наслаждения. Поверьте мне, характер людей формируют их утра. Бертлеф нежно обнял Климу за плечи и, уса­див в кресло, сказал: -- А я так упоительно люблю эти утренние часы бездействия, по которым, как по мосту, ук­рашенном скульптурами, перехожу из ночи в день, из сна в бдение. Это часть дня, когда я был бы несказанно благодарен за маленькое чудо, за неожиданную встречу, какая убедила бы меня, что сны моей ночи сбываются и что между аван­тюрами сна и авантюрами яви не зияет пропасть. Трубач наблюдал, как Бертлеф в пижаме хо­дит по комнате, приглаживая рукой поседевшие волосы, и отмечал про себя, что в звучной речи Бертлефа ощутим неистребимый американский акцент, а в выборе слов -- забавная старомод­ность, легко объяснимая тем, что на своей ис­конной родине он никогда не жил и родной язык слышал лишь в семейном исполнении. -- И никто, друг мой, -- склонился он к Кли­ме с доверительной улыбкой, -- никто в этом курортном городишке не способен понять меня и пойти мне навстречу. Даже медицинские се­стры, в основном доступные, неприязненно хму­рятся, стоит мне предложить им провести со мной несколько веселых минут за завтраком, и потому я вынужден переносить все свидания на вечер, когда чувствую себя немного усталым. Затем, подойдя к столику с телефоном, он спросил: -- Когда вы приехали? -- Утром, -- сказал Клима. -- На машине. -- Несомненно, вы голодны, -- сказал Бер­тлеф и поднял трубку. Заказал завтрак на дво­их: -- Четыре яйца всмятку, сыр, масло, рога­лики, молоко, ветчину, чай. Тем временем Клима обвел взглядом ком­нату. Большой круглый стол, стулья, кресла, зеркало, два дивана, дверь в ванную и другие соседние помещения, где, помнилось, была не­большая спальня. Здесь, в этих великолепных покоях, все и началось. Здесь сидели подвыпив­шие ребята из его оркестра; дабы развлечь их, богатый американец позвал нескольких мед­сестер. -- Да, -- сказал Бертлеф, -- этой картины, на которую вы смотрите, здесь тогда не было. Только сейчас трубач заметил картину, на которой был изображен бородатый человек со странным голубым диском вокруг головы, в ру­ках он держал кисть и палитру. Картина выгля­дела неумело написанной, но трубач знал, что многие картины, выглядевшие неумело написан­ными, стали знаменитыми. -- Кто это рисовал? -- Я, -- ответил Бертлеф. -- Не знал, что вы рисуете. -- Рисую с превеликим удовольствием. -- А кто это? -- Святой Лазарь. -- Разве Лазарь был художник? -- Это не библейский Лазарь, а святой Ла­зарь, монах, живший в девятом веке в Констан­тинополе. Это мой патрон, -- Вот как, -- сказал трубач. -- Это был необычайный святой. Его мучи­ли не язычники за то, что он веровал в Христа, а злобные христиане, ибо он любил рисовать. Вероятно, вы знаете, что в восьмом и девятом веке в греческой церкви царил жесткий аске­тизм, нетерпимый к любым светским радостям. И живопись, и скульптура воспринимались как нечто порочно сибаритское. Император Теофил повелел уничтожить тысячи прекрасных картин, а моему обожаемому Лазарю запретил рисовать. Но Лазарь знал, что своими картинами он про­славляет Бога, и не сдавался. Теофил держал его в темнице, подвергал пыткам, требуя, чтобы Лазарь отрекся от кисти, но Бог был к нему милостив и дал ему силу выдержать страшные муки. -- Красивая легенда,-- учтиво сказал трубач. -- Превосходная. Но вы определенно при­шли ко мне по другому поводу, а вовсе не для того, чтобы посмотреть на мои иконки. Раздался стук в дверь, вошел официант с большим подносом. Поставив его на стол, он накрыл для обоих мужчин завтрак. Бертлеф, пригласив трубача к столу, сказал: -- Завтрак не настолько пышный, чтобы по­мешать нам продолжить беседу. Выкладывайте, что вас тревожит! И трубач, разжевывая пищу, стал излагать свою историю, вынуждавшую Бертлефа неод­нократно прерывать его наводящими вопросами. 2 Прежде всего он попытался выяснить, поче­му Клима не ответил сестре Ружене ни на одну из ее открыток, скрывался от нее и сам ни разу не сделал какого-либо дружеского жеста, кото­рый продолжил бы их любовную ночь тихим, умиротворяющим отголоском. Клима признался, что вел себя нелепо и не­достойно. Однако переломить себя не мог. Вся­кое дальнейшее общение с этой девушкой пре­тило ему. -- Соблазнить женщину, -- хмуро сказал Бер­тлеф, -- умеет каждый дурак. Но по умению рас­статься с ней познается истинно зрелый муж­чина. -- Верно, -- с грустью согласился трубач, -- но это отвращение, эта непреодолимая антипа­тия во мне сильнее любого благого порыва. -- Скажите пожалуйста, -- удивился Бер­тлеф, -- вы женоненавистник? -- Ходит такая молва. -- Но откуда это у вас? Вы не выглядите ни импотентом, ни гомосексуалистом! -- Я и вправду не импотент и не гомосексу­алист. Это кое-что похуже, -- меланхолично об­ронил трубач. -- Я люблю свою собственную же­ну. Это моя эротическая тайна, которая для большинства людей совершенно непостижима. Это признание было настолько трогательным, что оба мужчины ненадолго умолкли. Затем тру­бач заговорил снова: -- Этого никто не понимает, и менее всех моя жена. Она думает, что любовь выражается лишь в том, что для вас не существует других женщин. Это форменная чушь! Меня постоянно влечет к той или иной чужой женщине, но стоит мне овладеть ею, какая-то мощная пружина от­брасывает меня от нее назад к Камиле. Иногда мне кажется, что я ищу других женщин только ради этой пружины, ради этого броска и восхи­тительного полета (полного нежности, желания и смирения) к собственной жене, которую с каждой новой изменой люблю все больше. -- Получается, сестра Ружена была для вас лишь утверждением в моногамной любви. -- Да, -- сказал трубач. -- И весьма прият­ным утверждением. Ибо сестра Ружена обладает особым очарованием, когда видишь ее впервые, однако ее очарование с немалой для тебя поль­зой в течение двух часов целиком исчерпывает себя; тебя уже ничто не влечет к продолжению этой связи, и пружина мощно отбрасывает тебя в прекрасный обратный полет. -- Милый друг, я вряд ли мог бы доказать на другом примере успешнее, чем на вашем, сколь грешна преувеличенная любовь. -- Я полагал, что любовь к жене -- единст­венное, что есть во мне хорошего. -- И вы ошибались. Ваша преувеличенная любовь к жене является не искупительным про­тивовесом вашего бессердечия, а его источни­ком. Поскольку ваша жена для вас все, осталь­ные женщины для вас ничто, или, попросту го­воря, потаскухи. Но это великое кощунство и великое неуважение к творениям Божьим. Милый друг, этот тип любви не что иное как ересь. 3 Бертлеф отодвинул в сторону пустую чашку, встал из-за стола и ушел в ванную, откуда до Климы донесся звук текущей воды, а минутой позже голос Бертлефа: -- Вы полагаете, что человеку дано право умерщвлять зачатого ребенка? Уже увидев изображенного бородача с ним­бом, Клима несколько смутился. Он помнил Бер­тлефа добродушным бонвиваном, и ему вовсе не приходило на ум, что он человек верующий. И сейчас у него сжалось сердце -- он испугался, что услышит нравоучения и его единственный оазис в пустыне этого городка покроется песком. Приглушенным голосом он спросил: -- Вы относитесь к тем, кто называет это убийством? Бертлеф ответил не сразу. Затем вышел из ванной одетым в повседневный костюм и тща­тельно причесанным. -- Убийство -- слово, слишком отдающее электрическим стулом,-- сказал он.-- Речь о дру­гом. Видите ли, я думаю, что жизнь надо прини­мать во всех ее проявлениях. Это первая запо­ведь еще до Десятословия. Все события в руках Божьих. И мы ничего не ведаем об их завтраш­ней судьбе, иными словами, я хочу сказать, что принимать жизнь во всех ее проявлениях означа­ет принимать непредвиденное. А ребенок -- это концентрация непредвиденного. Ребенок -- сама непредвиденность. Вам не дано знать, что из него получится, что он принесет вам, и именно потому вы должны принять его. Иначе вы живете лишь вполовину, живете как человек, не умеющий пла­вать и плещущийся у берега, тогда как настоящее море только там, где оно глубоко. Трубач намекнул, что ребенок не его. -- Допустим,-- сказал Бертлеф.-- Но искрен­не признайтесь и в том, что вы столь же настой­чиво уговаривали бы Ружену сделать аборт, будь ребенок ваш. Вы делали бы это ради своей жены и грешной любви, какую к ней питаете. -- Да, признаюсь, -- сказал трубач, -- я уго­варивал бы ее сделать аборт при любых обсто­ятельствах. Бертлеф стоял, прислонясь к косяку двери, ведущей в ванную, и улыбался. -- Я понимаю вас и не собираюсь переубеж­дать. Я слишком стар для того, чтобы стремиться исправить мир. Я сказал вам, что думаю, и все тут. Я останусь вашим другом, хотя вы и будете по­ступать вопреки моим убеждениям, и постараюсь помочь вам даже при моем несогласии с вами. Трубач взглянул на Бертлефа, изрекшего последнюю фразу бархатным голосом мудрого проповедника. Он казался ему величественным. Похоже было, что все сказанное Бертлефом может стать легендой, притчей, примером, гла­вой из некоего современного Евангелия. Труба­чу хотелось (мы поймем его, он был взволнован и склонен к преувеличенным жестам) отвесить ему глубокий поклон. -- Я помогу вам по мере возможностей, -- продолжал Бертлеф. -- Сейчас мы зайдем к мо­ему другу главному врачу Шкрете, который ради вас позаботится о медицинской стороне дела. Од­нако скажите мне, как вы хотите принудить Ру­жену к решению, которому она противится? 4 Трубач изложил свой план, и Бертлеф сказал: -- Это напоминает мне историю, случившу­юся со мной во времена моей авантюрной мо­лодости, когда я работал в порту докером. За­втрак нам разносила девушка с необычайно доб­рым сердцем, не умевшая никому ни в чем отказать. Но за такую доброту сердца (и тела) мужчины, как правило, платили скорее грубос­тью, чем благодарностью, так что я был единст­венным, кто относился к ней с почтительной нежностью, хотя как раз у меня с ней ничего и не было. Моя нежность привела к тому, что она влюбилась в меня. Если бы я в конце концов не переспал с ней, я унизил бы ее и причинил бы ей боль. Но случилось это один-единствен­ный раз, и я тут же объяснил ей, что по-преж­нему сохраню к ней самое нежное чувство, но любовниками мы не будем. Она расплакалась, убежала, перестала со мной здороваться и еще откровеннее стала отдаваться другим. Спустя два месяца она объявила мне, что беременна от меня. -- Значит, вы были в таком же положении! -- воскликнул трубач. -- О, друг мой, -- сказал Бертлеф, -- неужто вы не знаете, что происходящее с вами -- исто­рия всех мужчин на свете? -- И как же вы поступили? -- Я вел себя так же, как собираетесь вести себя вы, с одной только разницей. Вы собирае­тесь разыгрывать перед Руженой любовь, тогда как я действительно любил ту несчастную де­вушку, всеми униженную и обиженную, которая впервые познала со мной, что такое нежность, и не хочет лишиться ее. Я понимал, что она любит меня, и не мог сердиться за то, что она проявляет эту любовь так, как умеет, пользуясь теми средствами, какие ей подсказывает ее не­винная подлость. И вот что я сказал ей: "Я знаю, что забеременела ты от кого-то другого. Но знаю и то, что эту ложь ты употребила во имя любви, и за эту любовь я хочу отплатить тебе любовью. Мне все равно, от кого у тебя ребенок, но если ты хочешь, я женюсь на тебе". -- Сущее безумие! -- И все же, возможно, более плодотворное, чем ваши продуманные действия. Когда я еще несколько раз повторил этой шлюшке, что люб­лю ее и женюсь на ней даже с ребенком, она расплакалась и призналась, что обманула меня. Сказала, что именно моя доброта позволила ей понять, что она недостойна меня и никогда не сможет стать моей женой. Трубач задумчиво молчал, а Бертлеф добавил: -- Я был бы рад, если бы эта история могла послужить вам своего рода притчей. Не пытай­тесь разыгрывать перед Руженой любовь, а по­старайтесь действительно полюбить ее. Поста­райтесь пожалеть ее. И даже если она обманула вас, постарайтесь в этом обмане увидеть ее спо­соб любви. Я уверен, что она не устоит перед силой вашей доброты и сама все устроит так, чтобы не причинить вам вреда. Слова Бертлефа произвели на трубача силь­ное впечатление. Но когда он более явственно представил себе облик Ружены, то понял, что