сторон  из-за  кулис,  и  акробаты  разлетались,
перешагивая на боковые трапеции...
   Зрелище было воистину чарующее - если не считать того, что публика  все
прибывала, люди двигались в проходах,  бочком  расходились  по  рядам,  со
стуком опускали сиденья. В полумраке одна девушка окликала другую:  "Эдна,
вот второй ряд!" Если такое поведение было в порядке вещей и, насколько  я
смог заметить, никого вроде бы не возмущало, становилось понятным,  почему
первый номер программы обходился без единого слова.
   Воздушные гимнасты закончили  свое  выступление,  спрыгнули  на  сцену,
раскланялись под аплодисменты, улыбаясь и указывая друг на друга руками  с
повернутыми вверх ладонями. И когда они рука об  руку  удалились,  я  было
решил, что выступление закончено.
   И тут у меня буквально отвисла челюсть от  изумления,  потому  что  под
убыстрившийся темп  музыки  недвижные  бронзовые  статуи  сошли  со  своих
постаментов на сцену, восхитительно  чеканя  шаг.  Подошвы  их  деревянных
сандалий громко цокали в слаженном ритме, руки двигались,  бронзовые  лица
улыбались публике. Это  было  великолепно,  просто  великолепно,  и  когда
"статуи" остановились и на сцену  вновь  выбежали  гимнасты,  все  четверо
принялись раскланиваться под оглушительный шквал аплодисментов, и я хлопал
вместе со всеми, отбивая  себе  ладони.  Это  был  превосходный  финал,  и
зеленый занавес трижды поднимался и опускался, прежде чем  снова  зажглись
огни рампы, и их блики  заиграли  на  складках  и  позолоте  колыхавшегося
занавеса.
   Публика оживилась и с радостным нетерпением ожидала следующего  номера.
Буква "В" погасла, зажглась "С", но на сей раз я  не  стал  заглядывать  в
программку - просто сидел и ждал.
   Занавес  поднялся,  и...  что  такое?  На  фоне  разрисованного  горным
пейзажем задника тянулась через всю сцену вереница... клеток. Длинный  ряд
клеток высотой в фут, забранных спереди проволочной сеткой, которые стояли
бок о бок на длинных и тонких деревянных подпорках. В клетках  было  видно
какое-то движение... животные? Бог мой, кошки! Обыкновенные кошки,  каждая
в своей клетке, настолько узкой, что они могли сидеть только  мордочкой  к
зрительному залу, но их это, кажется, не особенно огорчало;  одна  из  них
старательно умывала мордочку языком и лапкой. Однако  хвост  каждой  кошки
свисал прямо вниз  за  клеткой...  Ну  да,  конечно,  я  просто  сразу  не
разглядел, что это искусственные хвосты. Вереница  искусственных  кошачьих
хвостов висела под клетками. На сцену быстрым шагом вышел худой  человечек
в вечернем костюме, с бледным узким лицом и  узенькой  полоской  тщательно
подстриженных  усов.  Полы  его  фрака  доходили  до  лодыжек.   Человечек
поклонился публике, взмахнув руками и согнувшись так низко,  что  едва  не
задел пол. Затем он стремительно ушел - можно даже  сказать,  нырнул  -  в
глубь сцены и встал за первой клеткой справа.
   Наступила  пауза;  затем  под  негромкое,  едва  слышное  сопровождение
оркестра человечек резко дернул свисавший из клетки хвост  и  одновременно
испустил разъяренный кошачий вопль - рта его не было видно  из-за  клетки.
Меня все труднее было застать врасплох,  но  этот  чудовищный  вопль  меня
потряс. Сидя ниже уровня сцены, мы могли различить только  черную  макушку
склоненной  головы  актера,  скользившей  над  клетками,  а  под  ними   -
стремительно перебегающие ноги  и  подергивающиеся  искусственные  хвосты.
Человечек тянул за них в ему одному известном порядке, всякий раз испуская
вопль, мяуканье, всхлип, шипение; рта он как будто не раскрывал, но  кроме
него издавать эти звуки было некому - кошки сидели  в  клетках  совершенно
спокойно. Однако вопил и мяукал он, как настоящий кот, да  при  этом  и  -
пел?  орал?  мяукал?  -  в  общем,  исполнял  песенку   "Колокола   церкви
Сент-Мэри". "О, как мяучат... яу-у-вау-у-мя-а-у-у!" Каждая нота выпевалась
точно - раскатистым убийственным воплем бродячего кота,  и  это  было  так
весело, что публика покатывалась от громового хохота, почти  заглушая  это
чудовищное пение.
   Человечек напоследок с такой силой дернул сразу за  несколько  хвостов,
что клетки сотряслись, вышел  вперед,  низко  поклонился  и  взмахом  руки
только  что  не  подмел  сцену.  Затем  он  нырнул  назад  и  снова  начал
сумасшедшую беготню за  клетками,  в  такт  неистовому  дерганью  хвостов,
подвывая и мяукая - что же еще?  -  мотив  "индюшкина  бега".  И  закончил
выступление "Песенкой в сумерках": "Кто-то промяучит... мяу-ау-йя-а-а!"
   Публика  неистово  аплодировала,  требуя  продолжения,   но   человечек
оказался хитрее. Еще одна песенка, и сдается  мне,  выступление  стало  бы
скучным, но актер одарил  нас  великолепным  финалом.  Вновь  и  вновь  он
раскланивался под аплодисменты, затем вышел почти к самому  краю  сцены  и
каким-то образом - подняв брови, неуловимо изменив выражение  лица  -  дал
нам понять, что  требует  тишины.  Аплодисменты  быстро  умолкли,  публика
затихла в ожидании, и тогда человечек шагнул  к  самой  рампе,  перегнулся
через цепочку  огней  и  в  жадной  тишине  мурлыкнул.  Рокочущее  кошачье
мурлыканье докатилось, бьюсь об заклад, до балкона второго  яруса,  и  это
была последняя капля: человечек убежал за  сцену,  занавес  опускался  под
неистовый  гром  аплодисментов,  кое-кто  из  зрителей,  подражая  актеру,
пронзительно вопил по-кошачьи.
   Занавес  опустился,  публика  все  еще  возбужденно  гудела,  слышались
смешки, и я молча удивлялся: что же за народ эти актеры! Какому еще чудаку
придет в голову превратить свой талант,  если  только  можно  так  назвать
способность мяукать и вопить по-кошачьи, в профессию, в дело всей жизни?
   Занавес поднялся - на сцене стояла Голубиная Леди в усыпанном блестками
платье. Она широко раскинула руки,  и  на  ее  запястьях,  локтях,  плечах
восседали  голуби.  Она  улыбалась,  царственно  вздернув  подбородок,   и
казалась моложе, чем в жизни, и отчего-то красивее. На  четырех  насестах,
установленных по обе стороны сцены, сидело, уставясь  на  зал,  еще  около
дюжины птиц. Голубиная Леди щелкнула пальцами, и все птицы разом взлетели,
закружились, поднимаясь все выше и выше над сценой. Мод  Бут  -  Голубиная
Леди - сунула в рот серебряный свисточек.  Прозвучала  серебристая  трель,
птицы на лету развернулись и - не  просто  полетели,  но  заскользили  над
зашептавшимися зрителями. Они расселись на перилах балкона, повернувшись к
сцене на своих неуклюжих птичьих лапах.
   Негромко, оставаясь лишь сопровождением, зазвучала музыка, и  Голубиная
Леди принялась с помощью серебряного свисточка управлять  маневрами  своих
питомцев. Они взлетали,  опускались  на  подлокотники  кресел,  и  зрители
отодвигались, неуверенно улыбаясь. Они выстроились на сцене в безупречную,
на мой взгляд, линию и не двигались, пока трель свистка не  привела  их  в
движение. Они передавали друг другу из клюва в клюв какой-то предмет  -  я
не разглядел, что именно. Голубиная Леди прошлась по сцене, и  все  птицы,
сколько их было, собрались на ее руках, плечах, голове. И вновь  пролетели
над нами, на сей раз ровным рядом, разделились на две стаи, и  две  птичьи
цепочки изогнулись по направлению к сцене,  сомкнулись  и  образовали  над
нашими головами очертания сердца... Я сам себе  не  хотел  признаваться  в
своих ощущениях, это было бы нелояльно по  отношению  к  Мод  Бут,  однако
номер показался мне не слишком интересным. Удивительно, конечно, что  птиц
можно выучить таким трюкам - ну и что из того? И хотя  я  аплодировал  изо
всех сил - из чувства солидарности, -  я  с  облегчением  вздохнул,  когда
номер закончился.
   И тут же испугался, потому что следующим пунктом  программы  была  "Е",
"Вера и Вернон"... а точнее, Тесси и Тед. Я едва не вскочил, чтобы уйти, -
почувствовал даже, как импульсивно дернулись мускулы. Мне  здесь  было  не
место.
   И все же я остался. Голубиная Леди в последний раз поклонилась, занавес
упал, на просцениуме букву "D" сменила "E", и я  резко  вжался  в  кресло,
обхватив руками живот, пытаясь стать  невидимым,  притвориться,  что  меня
здесь нет. Но все-таки поднял голову. Задник сцены уже успели  переменить:
теперь на нем были силуэты деревьев, ручеек - и больше  ничего.  На  сцене
стоял небольшой рояль. И - о, Господи! - на сцену выходили они. Тесси, моя
двоюродная бабушка... сколько ей может быть сейчас - лет  тридцать?  Я  ни
разу не видел, никогда не знал ее. А рядом с  ней,  улыбаясь,  можно  даже
сказать, ухмыляясь, шел двенадцатилетний мальчик,  который  еще  вырастет,
будет трижды женат и в последнем своем браке, уже немолодым, станет  отцом
одного мальчика и умрет в  сорок  с  небольшим  лет,  когда  его  сыну  не
исполнится еще и двух.
   У меня было две его фотографии. На одной ухмыляющийся студент  сидит  с
приятелем на переднем сиденье открытого "форда" - туристская модель, и  на
капоте белой краской написано: "Цыпочки, вот  ваше  гнездышко!"  Другая  -
официальная,  работы  профессионального  фотографа  -  погрудный   снимок:
галстук, жесткий воротничок, напряженная улыбка, усы. На  этой  фотографии
отцу лет тридцать пять.
   Я знал наизусть эти фотографии, это лицо. И вот теперь на  сцене  опять
увидел его, и похожее, и в чем-то иное; человек, который будет моим отцом,
улыбался и кивал зрителям, выкручивая вертящийся табурет на нужную высоту.
Я знал, что он  уже  начал  пить  и,  быть  может,  только  что  опрокинул
стаканчик. Двенадцатилетний  мальчик,  ловко  играющий  на  рояле,  и  его
честолюбивая тетка. Она улыбнулась нам, встала около рояля, мальчик -  мой
отец! - перелистал ноты, положил пальцы на клавиши, глянул на Тесе  -  вот
он, их звездный час, вершина всей их жизни - и, когда она запела, принялся
аккомпанировать ей на рояле. "Через моря и го-оры, - пела она, - туда, где
солнце встае-от... зовет меня чей-то голос..." Пальцы мальчика проворно  и
умело порхали над клавишами рояля, отменно справляясь в этот  главный  миг
их жизни. "...Голос меня зове-от..." Кажется, она пела хорошо -  не  знаю,
ничего не могу сказать. Я просто окаменел,  во  все  глаза  глядя  на  это
запретное для меня зрелище. Мой отец... неужели я сейчас заплачу?  Нет,  я
не заплакал, но отвел взгляд от сцены и так и сидел,  упорно  не  поднимая
глаз.
   Публика зааплодировала, Тесси снова запела что-то - не знаю что.  Снова
аплодисменты, и снова песня, и я осмелился поднять глаза - мальчик все так
же скрючился над клавишами, улыбаясь,  поглядывая  по  сторонам,  украдкой
посылая улыбки зрителям, но не переставая  играть,  и  юное  гладкое  лицо
покачивалось в такт музыке - вечный неудачник, трижды  счастливо  женатый,
будущий алкоголик, который уже начал  медленно,  но  верно  идти  по  этой
дорожке... Вот он, здесь, в свой звездный час, в  те  незабываемые  дни  -
неполная неделя! - когда они  с  Тесси  "выступали  на  Бродвее".  Мне  не
следовало приходить сюда. Данцигер был прав,  прав  как  всегда,  -  такое
запрещено.
   Выступление закончилось, аплодисменты быстро стихли, и они удалились со
сцены. Я не хлопал им. Я отделил себя от этого мгновения, я не имел  права
принимать участия в этом событии, я - пустое место. Мне страстно  хотелось
вернуться домой, к Джулии и Вилли, и остаться там навсегда, и я  собирался
сделать это как можно скорее - здесь мои дела закончены.
   Но уже зажглась буква "F", выступление мадам  Зельды,  а  я  обещал  ей
остаться и посмотреть ее номер. И потому я  сидел  в  наступившей  краткой
темноте, ожидая, пока охватившие меня чувства не успокоятся, не  ослабнут,
пока я не обрету способность думать о том, что произошло.
   Выступление мадам Зельды началось, на мой взгляд,  традиционно,  однако
эффектно. Медленно пополз вверх занавес, обнажая  почти  темную  сцену,  в
центре которой сияло крохотное пятнышко света. Притихнув, мы смотрели, как
свет становится все ярче - прожектор высвечивал большой  хрустальный  шар,
который покоился на чем-то вроде колонны.  Затем  круг  света  расширился,
захватывая и мадам Зельду - сначала ее лицо, потом  и  всю  верхнюю  часть
туловища. Нелепо,  но  чрезвычайно  эффектно.  Она  сидела  по-турецки,  в
костюме, который, видимо,  имел  отношение  к  гарему,  в  тюрбане  и,  не
шевелясь, неотрывно смотрела на сияющий шар. И  мы  затихли,  ожидая,  что
будет дальше.
   И вдруг из  глубины  погруженного  во  мрак  зрительного  зала  донесся
звучный низкий мужской голос:
   - Мадам Зел-льда!
   Прожектор тотчас выхватил из темноты человека, стоявшего  в  партере  в
проходе - рослого крупного  мужчину  в  светло-коричневом  костюме,  белой
рубашке и темном галстуке.
   - Мадам Зельда, вы готовы?
   Последовала пауза -  такая  долгая,  словно  она  вовсе  не  собиралась
отвечать. Затем прозвучал тихий шелестящий голос:
   - Да, мадам Зельда готова!
   Круг света расширился, осветив зрителя, который сидел  рядом  с  рослым
мужчиной, стоявшим в проходе - тот поглядывал на  зрителя  и  выжидательно
улыбался.
   - У меня в руке  письмо,  которое  принадлежит  некоему  джентльмену  и
адресовано ему. Как... его... зовут?
   - Его зовут... Роберт... Ледерер.
   - А какой адрес написан на конверте?
   - Сити... Западная Восьмая улица... один дробь одиннадцать!
   - Все верно, сэр? - осведомился рослый, возвращая  конверт,  и  зритель
смущенно закивал, заулыбался.
   - Совершенно верно!
   Рослый мужчина быстро двинулся  по  проходу,  не  обратив  внимания  на
несколько писем или карточек,  которые  ему  протягивали,  остановился  и,
наклонясь через проход, взял в свою руку ладонь молодой женщины.
   - Это юная леди, мадам Зельда! У нее на  пальце  кольцо!  Скажите  нам,
мадам Зельда, как выглядит это кольцо?
   - Кольцо... кольцо...
   - Да! Опишите его, пожалуйста!
   - В него вправлен бриллиант, очень красивый бриллиант, и по обе стороны
этого чудесного камня вставлено по великолепной жемчужине!
   Как она проделывала все это? Я подозревал, что у них есть  тайный  код,
скрытый в словах, с которыми обращался к мадам Зельде ее партнер.
   - Верно! - воскликнул он, а девушка выглядела одновременно и  довольной
и смущенной. Рослый человек  стремительно  двинулся  дальше  -  теперь  он
оказался у меня за спиной, и я не мог видеть его, если не вертеть головой,
зато слышал отлично.
   - Здесь сидит один  джентльмен,  мадам  Зельда!  Скажите  мне,  скажите
немедленно, как зовут... как зовут... его сестру?
   С кодом или без него, но откуда он мог это знать?
   - Ее зовут... Клара!
   - Это верно, сэр? Да! Джентльмен  говорит,  что  вы  совершенно  правы,
мадам Зельда! А сейчас, мадам, я держу в руке часы этого человека! Скажите
мне... сосредоточьтесь, думайте, думайте! Скажите мне номер этих часов!
   - Номер его часов -  два...  один-восемь-семь...  шесть-девять...  нет,
семь-девять... - Она замолчала, колеблясь, ее партнер подгонял: "Ну? Ну?",
а я замер, потрясенный, потому что - не вполне, но почти  -  узнал  цифры,
которые называла мадам Зельда. Я тоже - не вполне, но почти - знал их.
   - Семь! - торжествующе воскликнула мадам Зельда. -  Номер  часов  этого
человека - два-один-восемь-семь-семь-девять-семь-один!
   - Это верно, сэр?
   Я завертелся в кресле, чтобы разглядеть того, кто ответит.
   - Это действительно номер ваших часов?
   И я уставился во все глаза на Арчи, который  кивал,  улыбаясь  сидевшей
рядом с ним Джотте.
   "Z - это Арчи", - тупо сказал я себе. Номер его  часов  -  тот,  что  я
видел в письме Элис Лонгуорт. Рослый человек в проходе  повернулся  уже  к
кому-то другому, Джотта подняла глаза и перехватила мой взгляд. Она что-то
сказала Арчи, тот поднял взгляд и жестом показал мне на  свободное  кресло
рядом с ними. И я встал, выбрался в проход, отошел на полдюжины  рядов  от
сцены, и... "Смотрите, Рюб, смотрите - я сижу рядом с Z! И что же  теперь?
Что же мне теперь делать?"
   А что еще мне оставалось делать,  кроме  как  сидеть  рядом  с  Арчи  и
болтать с ним и Джоттой? Единственное,  что  мне  приходило  в  голову,  -
прицепиться к Арчи и не отставать от него ни на шаг. Стать его  закадычным
приятелем. Не слишком умно, не слишком надежно, но что же еще?
   Занавес пошел вниз, и  мы  зааплодировали  мадам  Зельде,  Арчи  был  в
восторге от нее. На просцениуме зажглась буква "G",  и  в  ту  же  секунду
что-то ударило из-за кулис в массивный занавес, длинные бархатные  складки
заколыхались, привлекая наше внимание. Затем  край  занавеса  зашевелился,
приподнялся, образуя перевернутое V, и над  самым  полом  сцены  появилась
чья-то  голова,  наклонилась  вправо,  влево,  высунулась  из-за   складок
занавеса, глаза при виде  нас  округлились,  рот  раскрылся  в  комическом
испуге, вызвав приглушенные смешки.
   - Джо Кук, - счастливо прошептал Арчи, и публика притихла, выжидательно
перешептываясь.
   Наверно, Джо Кук умел смешить. Во всяком случае, так  считала  публика.
Он проворно выбежал на сцену, в  забавном  костюме  и  не  менее  забавной
шляпе, подскочил к домику, стоявшему  посреди  сцены.  Громко  постучал  в
дверь: домовладелец, требующий уплаты долга за квартиру. Снова постучал, а
затем просто-напросто сгреб в охапку весь  домик  -  холст,  натянутый  на
легкий деревянный каркас, - и удалился с ним за кулисы. Он делал все,  что
нужно, чтобы сценка вышла веселой, -  то,  что  обычно  объясняют  словами
"удачная находка". Зрители выли от восторга - все,  кроме  меня;  но  я-то
знал, знал наверняка, что Тесси и Тед сейчас  стоят  за  кулисами  и  тоже
смотрят на Джо Кука. Смотрят, от души смеются  и,  само  собой,  кивают  и
улыбаются ему, когда он ненадолго  убегает  со  сцены,  может  быть,  даже
заговаривают с ним - как актеры с актером.
   Почти сразу Джо Кук вновь появился на сцене - на сей раз он шатался под
тяжестью троих мужчин, которых нес на спине, - пирамида, в которой верхний
акробат стоит на плечах  нижнего.  Все  выглядело  как  настоящее,  одежда
акробатов неподдельно развевалась, и Джо Кук весьма натурально шатался под
их тяжестью, но - опять "удачная находка" - каким-то образом он, уже входя
в противоположные кулисы, ухитрился показать нам, что вся его  непосильная
ноша сделана из папье-маше. И когда публика разразилась хохотом, я знал  -
знал! - кто стоит за кулисами, ухмыляясь, и кивая друг другу,  и  радуясь,
что им выпала честь познакомиться с Джо Куком, "звездой" варьете.
   Мы смотрели выступление Джо Кука. Смотрели, как этот аристократ варьете
вышел, уселся в кресло лицом к залу и, не говоря ни слова, благожелательно
посматривал на зрителей, пока  шум  в  зале  не  затих.  Наступила  полная
тишина, а он все ждал. Наконец стало  так  тихо  -  муха  не  пролетит;  я
слышал, как рядом со  мной  Арчи  затаил  дыхание.  Как  только  Джо  Куку
удавалось такое? Если бы я  оказался  вот  так,  лицом  к  лицу  с  залом,
вынужденный молчать и улыбаться, я бы очень скоро запаниковал и  удрал  со
сцены.
   Наконец, в полной тишине, Джо  Кук  вполголоса  произнес  доверительным
тоном, как будто болтал с друзьями:
   - А теперь я сымитирую спор четырех гавайцев.
   И начал монолог, который, видимо, принадлежал к числу самых  знаменитых
монологов театра варьете. Я улыбался, но причиной этому был не Джо  Кук  -
те двое. Я знал, что они стоят сейчас, невидимые, за  кулисами  и  слушают
монолог, упиваясь этой "неделей", знаменитой  и  незабываемой  трехдневной
"неделей  на  Бродвее"   в   компании   самых   блестящих   представителей
театрального мирка. "Надеюсь, что великий  человек  заговорит  с  вами,  -
беззвучно произнес я. - Надеюсь, что он дал себе труд запомнить ваши имена
и обратится к вам хоть раз за эту достославную  "неделю",  воспоминаний  о
которой вам хватит до конца ваших дней".
   Итак, Z. Что ж, он должен отправиться  в  Европу:  это-то  мы  с  Рюбом
знали. Стало быть, нужно выведать, куда именно он отправится,  потому  что
похоже на то, что мне придется последовать за ним. Однако кто же такой  Z?
Z - это Арчи, но вот кто такой Арчи? В такси по дороге в отель я сказал:
   - Не согласитесь ли вы двое  присоединиться  ко  мне  сегодня  вечером?
Выпьем пару коктейлей, поужинаем,  погуляем  на  свежем  воздухе.  Я  хочу
сегодня отметить одно приятное событие; может быть,  вы  согласитесь  быть
нашим провожатым, Арчи?
   - Большое спасибо, Саймон, с радостью.
   Джотта, сидевшая между нами, прибавила:
   - И я тоже, - а потом повернулась и еле слышно прошептала мне на ухо: -
Нашли того, кого искали, верно?
   И я кивнул.
   В вестибюле я купил "Ивнинг мейл", и мы вошли в  лифт.  Арчи  вышел  на
четвертом этаже, мы доехали до десятого, и я, выйдя из лифта, прошел  мимо
двери  номера  Джотты;  но  когда  принялся  отпирать  свою   дверь,   она
воскликнула:
   -  Ой,  мне  тоже  следовало  купить  газету  -  завтра  распродажа   в
"Вэнамейкере"! Вы не возражаете, если  я  вырву  их  объявление  -  совсем
малюсенький кусочек?
   Конечно же я возражал - против того, чтобы она  входила  в  мой  номер.
Однако, оказавшись в номере, я просто стоял  и  ждал,  покуда  она  отыщет
объявление "Вэнамейкера" и аккуратно вырвет из  газетного  листа  кусочек,
касающийся обувной распродажи, - я  ни  на  миг  не  поверил,  что  Джотта
отправится туда. Затем я подошел к двери, распахнул ее и сказал:
   - Стало быть, встречаемся в шесть. В вестибюле.
   - Разумеется, в вестибюле, а где же еще?
   И она вышла, а проходя мимо меня, уже в дверях,  состроила  гримаску  и
усмехнулась; мне  оставалось  только  поднять  глаза  к  небу  и  покачать
головой.



        23

   Это исполинское лицо 1912 года навсегда  останется  для  меня  символом
Великого Белого Пути. Это был  замысел  Арчи,  временного  нью-йоркца:  он
направил наше такси на запад по Тридцать второй улице, и едва мы  свернули
на Бродвей, нашим взорам предстало  оно.  И  когда  мы  с  Джоттой  дружно
высунули головы из окна такси, во все глаза уставясь  на  гигантский  лик,
огромный электрический глаз  подмигнул  нам.  "Нью-Йорк  таймс"  писала  о
захватывающей новинке Бродвея - о движущихся электрических картинах; кроме
этого лица, была еще летящая во весь опор колесница на крыше "Нормандии" -
самая настоящая колесница, у которой  бешено  вращались  колеса,  мелькали
копыта коней и щелкали бичи.
   - Нью-Йорк от этих  картин  без  ума,  -  сказал  Арчи,  и  я  закивал,
улыбаясь. - И я тоже.
   Перед нами лежал ночной Бродвей, так разительно отличавшийся  от  тихой
улицы, по которой я часто проходил днем. Сейчас здесь царила толчея - и на
тротуарах, залитых слепящим белым светом, и на мостовой. Это был  воистину
Великий Белый Путь, без единого пятнышка неонового света; фары автомобилей
и трамваев, витрины магазинов  и  вывески  театров  -  везде  ослепительно
горели прозрачные остроконечные лампочки, источая яркое  белое  сияние.  И
Арчи ухмылялся, откинувшись на спинку сиденья, - это  был  его  город;  он
словно бы сам лично ввинтил каждую лампочку в  окружавшую  нас  сверкающую
белую россыпь.
   Но тут он  меня  разочаровал.  Шофер  свернул  налево,  пересек  улицу,
направляясь к парку и - что мне совершенно не понравилось  -  к  парадному
входу отеля "Астор". Но я вовсе не хотел оказаться там, в  месте,  которое
существует и в моем собственном времени,  где  я  бывал  тысячу  раз...  И
Джотте, которая украдкой поглядывала на  меня,  тоже  этого  не  хотелось.
Однако мы вошли, направились к лифтам, где Арчи - истый мистер Манхэттен -
попросту кивнул мальчику-лифтеру и пальцем указал  прямо  вверх.  И  когда
лифт прибыл на место, мы оказались в висячем саду отеля "Астор" - я  и  не
подозревал о его существовании! Висячие сады есть по всему городу, сообщил
Арчи, когда нас проводили к столику с видом на Бродвей -  и  в  отелях,  и
даже на крышах театров, иногда в хорошую погоду там  даются  представления
под открытым  небом.  Только  рассевшись  по  местам,  мы  ощутили  тепло,
исходившее от огромных газовых обогревателей -  они  были  расставлены  по
всему периметру сада. А потом под мерцающим звездным небом мы пили  -  что
же еще? - шампанское. И разговаривали. Вернее, говорил в основном Арчи,  а
я по большей части задавал вопросы. Этот высокий, симпатичный, рыжеусый  и
веснушчатый молодой человек оказался майором армии Соединенных Штатов и  -
что меня совершенно не удивило - главным помощником президента  Тафта;  ту
же должность он занимал и при предыдущем президенте Теодоре Рузвельте. И я
кивнул, потрясенный, и вспомнил их ночную встречу у "Флэтирон-билдинг". Но
сейчас, добавил Арчи, у него шестинедельный отпуск, он нуждается в  отдыхе
(не сказал бы, что он выглядел  усталым).  Вначале  он  побудет  некоторое
время в своем любимом Нью-Йорке, а потом -  "проведу  несколько  недель  в
Европе".
   - Вот как? И когда же вы отправляетесь?
   И он этак непринужденно ответил:
   - В следующую среду, на "Кампании". Она маленькая и тихоходная, но  мне
это нравится, а кроме того, это пароход компании "Кунард Лайн", так что  я
предвкушаю приятное путешествие - я не подвержен морской болезни.  У  меня
есть друг, Франсуа Милле,  известный  художник,  -  добавил  он  с  ноткой
гордости в голосе, - он отплывает сегодня в полночь на "Мавритании". Он не
захотел  дождаться  меня  -  можете  себе  представить,  ему  не  нравится
Нью-Йорк!
   - В полночь? - с интересом переспросила Джотта.
   - О да! Знаете, там всегда бывает необыкновенно весело.  Послушайте,  а
почему бы нам не побывать на отплытии? Вам понравится, это очень похоже на
гигантскую вечеринку.
   "Рюб... вы уверены, что это и в самом деле Z?"
   Мы допили шампанское под открытым небом, покинули "Астор"  и,  завернув
за угол, пересекли  Бродвей.  Арчи  упорно  не  хотел  говорить,  куда  мы
направляемся, но еще переходя - именно переходя, а не перебегая  -  улицу,
почти  не  глядя  по  сторонам,  просто  пробираясь  между  еле  ползущими
автомобилями,  я  увидел  восседавшего  перед  входом  большого  каменного
грифона и узнал ресторан "Ректор".
   Изнутри он оказался огромен, роскошен и великолепен; в зале, где  сияли
хрустальные люстры, было многолюдно. Нам пришлось подождать, но Арчи здесь
знали, так что ожидание оказалось не слишком долгим.
   Усевшись  за  стол  и  заказав  неизбежное  шампанское,  мы  с  Джоттой
разглядывали салфетки с  вышитыми  на  них  грифонами;  те  же  знаменитые
ректоровские грифоны были вышиты на скатерти, выгравированы на  бокалах  и
столовом серебре. Арчи, почти что коренной нью-йоркский житель,  глядя  на
нас, наслаждался произведенным впечатлением.
   Затем  он  принялся  развлекать  нас  историями  из  жизни   "Ректора":
рассказал о бывшем жокее, ныне разбогатевшем,  который  время  от  времени
приказывал своему великану слуге  вынести  на  крышу  "Ректора"  небольшую
пушку и там палил из нее в честь различных событий - к  примеру,  в  честь
собственной свадьбы; о богатом шахтовладельце с Запада,  который  ежегодно
появлялся в "Ректоре", и всякий раз  жилетный  карман  у  него  был  набит
жемчужинами - он рассыпал их по столу и  перебирал,  забавляясь.  Огромные
яблоки,  рассказывал  Арчи,  привозят  из  Франции  в  разгар  сезона;  их
выращивают, наклеивая на бока бумажные ярлычки с грифоном,  и  они  так  и
поспевают с торговой маркой "Ректора".
   Нас окружала элегантная публика, оркестр здесь был замечательный, и  я,
слушая вполуха болтовню Арчи, удивлялся, как много,  оказывается,  песенок
этой эпохи сохранилось в позднейшие времена: играли "При свете серебристой
луны", "Кто сейчас ее целует", "Свидимся сегодня во сне", "О,  славненькая
куколка". И вдруг, прямо посередине "Позволь мне  назвать  тебя  милой"  -
Арчи только что закончил рассказ о яблоках из Франции, -  оркестр  оборвал
мелодию на полуноте  и  стремительно  заиграл  "Я  в  кого-то,  в  кого-то
влюбляюсь", и  Арчи,  деликатно  перегнувшись  через  столик,  восторженно
прошептал:
   - Вот он, глядите! У входа!
   Я оглянулся и увидел мужчину лет пятидесяти  с  небольшим,  в  вечернем
костюме - он кивал, улыбался,  слегка  кланялся,  принимая  рукоплескания.
Затем он направился к оркестру.
   - Хочет их поблагодарить, - пояснил Арчи, - как обычно.
   - Кто это?
   Мой вопрос явно ошарашил Арчи:
   - Виктор Герберт [композитор, создатель  комических  опер  и  оперетт],
конечно! Всякий раз, когда оркестранты видят  его  в  дверях,  они  тотчас
начинают играть какое-нибудь его произведение. А он неизменно подходит  их
поблагодарить - видите? Весьма любезный человек.
   Мы заказали ужин, Джотта легонько толкнула меня локтем в бок,  чтобы  я
налил ей еще шампанского, и, после того как мы пригубили бокалы, я спросил
Арчи, знает ли он Элис Лонгуорт.
   Разумеется! Элис знают все, она верховодит в  компании,  к  которой  он
имеет честь принадлежать.
   Вот как, отозвался я. И какая же она, Элис Лонгуорт?
   -  Сумасбродка,  сущая  сумасбродка!  Ее  муж   Ник   -   член   палаты
представителей  Конгресса,  но  она  ни  в  коей  мере  не   считает   это
обстоятельство преградой своим порывам. Если вы проснетесь в три часа ночи
от того, что кто-то бросает камушки вам в окно, можете быть  уверены,  что
внизу найдете Элис,  которая  заставит  вас  одеться  и  присоединиться  к
какой-нибудь импровизированной вечеринке. Мы с Элис как-то играли в гольф,
гоняя мячик по совершенно пустынным  улицам  Вашингтона,  причем  в  самый
неподходящий час. Надеюсь, они с Ником сумеют выбраться в Нью-Йорк хотя бы
за день до моего отплытия.
   По-моему, ужин - мне досталась баранина на ребрышках -  был  лучшим  из
всех, что выпадали в жизни на мою долю. Затем - в конце  концов,  это  был
мой вечер - я заказал бренди и стал  расспрашивать  Арчи  о  его  знакомых
президентах - вот тогда он  посерьезнел.  Он  безмерно  уважал  и  почитал
президента Тафта, Тафт очень нравился ему, быть его помощником  -  большая
честь. Но настоящей любовью Арчи, как я понял по его  почтительному  тону,
был президент Теодор Рузвельт.
   Что же так восхищает его в Рузвельте? Что ж, Т.Р. всегда остается самим
собой. Как-то он отправился на пешую  прогулку  с  французским  послом,  и
когда они дошли до Потомака, отослал  своих  телохранителей  из  секретной
службы. Затем (день был летний, отменный)  президент  и  посол  разделись,
всласть наплавались в Потомаке, выбрались на берег,  посидели  на  камнях,
обсохли на солнышке, оделись и пешком  вернулись  в  Белый  дом.  Рузвельт
независим и обладает чувством юмора. Но нрав у него крутой.
   - Он очень заботится  о  физическом  развитии,  а  потому  издал  указ,
требующий, чтобы офицеры флота каждую неделю совершали прогулки верхом  по
девяносто миль. Он говорил мне: "Если  бы  ты  видел,  сколько  я  получил
протестов против своего указа о верховой езде офицеров флота, ты бы понял,
что большая часть офицерского корпуса и армии и флота только и ждет, когда
я покину Белый дом, чтобы  изводить  моего  преемника  просьбами  изменить
указ. Но я-то знаю, что мой приказ отнюдь не так суров, как им кажется;  а
если это и так, я хочу убедиться в этом лично.  Если  мы  с  тобой  и  два
флотских офицера сумеем за один день проехать девяносто миль,  мы  никогда
больше не  услышим  ни  единого  слова  протеста.  Это  заткнет  рот  всем
критикам, и офицерский корпус сам будет заботиться  об  исполнении  указа,
почитая это делом чести".
   В другом конце зала поднялся из-за  столика  крупный  плотный  мужчина,
ужинавший в одиночестве, и  громко  запел  приятным  баритоном.  Песня,  в
которой часто повторялась фраза: "Я хочу то,  что  хочу  и  когда  хочу!",
была, как сказал Арчи, из мюзикла, в котором этот  человек  играл  главную
роль. Едва он запел, как почти  все  посетители  "Ректора"  схватились  за
бокалы, ножи и тому подобное и принялись стучать  по  столам  в  унисон  с
каждым "хочу". "Я ХОЧУ то, что ХОЧУ и когда ХОЧУ!" - пел мужчина, и каждое
"ХОЧУ" почти заглушалось дружным бряцаньем столовых приборов.
   Он  закончил  и  поклонился  под  общие  аплодисменты  -  хлопали  даже
официанты и музыканты из оркестра, которые негромко  аккомпанировали  ему.
Затем он сел и вновь принялся за еду. В зале возобновился  всегдашний  гул
застольных разговоров.
   - Так вот, - продолжал Арчи, - в день  поездки,  а  вернее  сказать,  в
ночь, потому что именно в середине ночи президент постучал в мою дверь, мы
позавтракали, и было всего двадцать минут пятого, когда президент, адмирал
Рикси, доктор Грегсон и я уселись в седла. Президент ехал на  Росуэлле,  а
подо мной  был  мой  верный  Ларри.  Офицеры  флота  тоже  были  на  своих
собственных скакунах. Мы проехали  рысью  по  Пенсильвания-авеню  и  через
десять минут одолели мост. Но, Сай, до чего  холодный  дул  ветер!  И  все
вокруг промерзло насквозь.
   Дороги, по которым мы ехали, после оттепели и снегопада превратились  в
сплошные ямы, ухабы и рытвины, а теперь это все еще и  заледенело.  Однако
нам удалось доехать до здания муниципалитета в Ферфаксе к шести  двадцати.
Я еще  раньше  выслал  вперед  двоих  кавалеристов-ординарцев,  чтобы  они
подготовили нам сменных лошадей в Ферфаксе, Каб-Ране  и  Бакленде,  но  не
объяснил им, для кого предназначены эти лошади. Разумеется, это были самые
обыкновенные кавалерийские клячи.
   В Ферфаксе нас ожидала первая смена лошадей под присмотром  кавалериста
из Форт-Майера. Мы сменили коней за четверть часа  и,  не  тратя  времени,
резвой рысью поскакали в Сентервиль. В Каб-Ране мы снова переменили коней,
и для нас с президентом перемена оказалась к худшему. Наши  новые  скакуны
были злобны и медлительны, а у моего оказался на редкость мерзкий нрав.
   Однако президент был в отменном состоянии духа - он шутил  с  адмиралом
насчет виргинских дорог и гадал, что сказали бы старые ветераны, если б их
духи увидели, как он скачет через Булл-Ран с этими мятежниками  -  так  он
называл нас.
   - Это, кажется, Джек Лондон? - спросила  Джотта,  движением  подбородка
указывая на столик в другом конце зала, и мы посмотрели туда.
   - Думаю, он, - сказал Арчи,  и  я  был  с  ним  согласен.  У  человека,
сидевшего за столиком, было то  самое  лицо,  та  самая  внешность  начала
столетия, какую можно увидеть на фотографиях йельской  футбольной  команды
тех времен, когда они еще не носили  шлемов  -  волосы  длиннее  обычного,
вязаные фуфайки с высоким воротом - внешний вид, который давно  уже  исчез
из мира. Да, этот человек, совершенно точно, был Джеком Лондоном.  -  А  с
ним, думаю, Ричард Хардинг Дэвис и Джеральд Монтизамберт.
   Я ничего не сказал: я понятия не имел, кто такой Ричард  Хардинг,  хотя
очень хорошо знал - да и кто не знал - зловещее и печально  известное  имя
Джеральда Монтизамберта.
   - К тому времени, когда мы доехали  до  Гейнсвилла,  -  продолжал  свой
рассказ Арчи, - мы все уже чувствовали, что поездка увенчается успехом. Мы
рассчитали свои силы, знали, на что способны, и когда  в  девять  тридцать
пять мы добрались до Бакленда, настроение у всех было отменное.
   Там мы опять сменили лошадей и сделали последний рывок - к  Уоррентону.
Мы думали быть в городе к одиннадцати, но поспеть в  срок  казалось  делом
безнадежным - на дороге было столько  ям  и  ухабов,  что  нам  все  время
приходилось съезжать на обочину, чтобы хоть  как-то  наверстать  упущенное
время. Тем не менее мы  пускались  в  галоп,  едва  попадался  более-менее
приличный отрезок дороги, и в тот самый миг, когда городские часы  пробили
одиннадцать, мы выехали  на  главную  улицу  города.  Кое-кто  из  местных
жителей узнал  президента,  и  новость  скоро  распространилась  по  всему
городу. Горожане поверить не могли, что мы  прискакали  верхом  из  самого
Вашингтона. Президент произнес перед ними краткую речь, а в результате ему
пришлось управиться с ленчем всего за десять минут.
   Из Уоррентона мы выехали в  четверть  первого,  но  обратную  дорогу  к
Бакленду одолели только к часу тридцати пяти. Мне достался  конь,  который
всю дорогу грыз удила, а один раз, когда  мне  пришлось  спешиться,  чтобы
осмотреть подпругу на седле президента, у меня четверть часа ушло  на  то,
чтобы вернуться в седло. Конь то бросался вперед, то пятился,  а  вдобавок
ухитрился так лягнуть доктора Грегсона, что едва не вывел  его  из  строя.
Наконец я попытался прыжком вскочить в седло, и, к  счастью,  эта  попытка
удалась. Выразить не могу, до чего же я был  счастлив,  когда  сдал  этого
зверюгу с рук на руки ординарцу в Бакленде!
   Между Баклендом и Каб-Раном наши силы уже были почти исчерпаны. Адмирал
Рикси ехал первым,  задавая  аллюр  -  конь  под  ним  был  отменный,  его
собственный, и адмирал пустил его тряской рысью - ему-то хорошо, а вот нам
с президентом приходилось туго, потому что мы ехали  на  самых  злобных  и
невыезженных клячах, каких только удалось выкопать в Форт-Майере. Наконец,
когда мы добрались до Каб-Рана и снова двинулись в путь,  президент  велел
Рикси ехать замыкающим, а мне - задавать аллюр. Я решил ехать шагом, когда
дорога будет плохая, и пускаться в галоп, если попадется  прямой  участок;
как ни странно, таким образом мы передвигались куда  быстрее,  потому  что
шаг позволял всадникам  отдохнуть,  а  галоп  согревал  кровь  и  поднимал
настроение.
   Перед самым Сентервилем на нас обрушилась буря, налетевшая с севера,  -
дождь со снежной  крупой,  и  эта  непроглядная  метель  сопровождала  нас
неотлучно до самого Вашингтона. Дул ураганный ветер, и ледяное крошево так
хлестало нас по лицам, что мне казалось, будто я уже истекаю  кровью.  Тем
не менее мы продолжали скакать к Ферфаксу, отвоевывая каждую милю и в душе
начиная сомневаться, сумеем ли  мы  вообще  доехать  до  Вашингтона  из-за
сильного снегопада. Добравшись до Ферфакса, мы получили  назад  коней,  на
которых  начали  поездку,  и  никогда  в  жизни  я  не  испытывал   такого
облегчения, как когда услышал от ординарца, что  Ларри  и  Росуэлл  вполне
пригодны к дороге и не захромали из-за прогулки по ухабам. На любых других
конях мы вряд ли смогли бы благополучно добраться до Вашингтона - если  бы
вообще добрались.
   Мы выехали из Ферфакса в кромешной темноте и практически всю дорогу  до
Фоллс-Черч ехали шагом. Президент от самого Сентервиля ехал вслепую  -  на
очках у него намерз лед, и он ничего не мог перед собой увидеть. Он просто
доверился Росуэллу. Я задавал аллюр, он ехал за мной, а  замыкали  шествие
Грегсон и адмирал Рикси.
   Я не осмеливался переходить в галоп, потому что мы были слишком  близко
от цели, чтобы напрашиваться на  несчастный  случай.  Один  раз,  когда  я
поехал рысью, конь президента ступил  в  канаву,  но  сумел,  по  счастью,
быстро выправиться, не причинив никаких увечий ни себе, ни своему  седоку.
От Фоллс-Черч мы перешли на рысь - дороги здесь были получше,  и,  как  ни
странно это звучит, ехали мы, ориентируясь на огни Вашингтона, светившиеся
в девяти милях впереди. Снега нападало столько, что дороги  стали  гораздо
безопасней, так что мы скакали  рысью  до  самого  акведука.  Повернув  на
освещенный подъезд к мосту, мы увидели экипаж, который прислали из  Белого
дома - это я, прежде чем мы выехали в  Ферфакс,  приказал  дожидаться  нас
здесь. Однако когда заговорили о  том,  насколько  асфальт  безопасен  для
лошадиных копыт, президент разом прекратил дискуссию.  "Богом  клянусь,  -
сказал он, - мы доедем на наших конях до Белого дома, даже  если  придется
вести их под уздцы". И мы выехали на мост.
   Миссис Рузвельт высматривала нас из окна комнаты мисс Этель, и когда мы
спешились, она уже стояла в дверях, встречая  нас.  Мы  все  были  покрыты
ледяной коркой, а уж президент в своей черной куртке для верховой  езды  с
меховым  воротником,   в   черной   широкополой   шляпе   выглядел   сущим
Санта-Клаусом. Миссис Рузвельт ввела нас в дом и  приготовила  нам  джулеп
[напиток из коньяка или виски с водой, сахаром, льдом и мятой] - для  всех
нас это была первая капля спиртного за всю поездку.
   На следующий день у меня  одеревенело  все  тело,  и  мне  отчаянно  не
хотелось вставать с постели. Однако я вышел из дому в обычное  время  и  в
десять часов уже явился к президенту. Я не смог удержаться от соблазна  по
пути заглянуть в свой клуб и показаться знакомым,  потому  что  знал:  они
уверены, что эта прогулка надолго уложит нас в постель. Мы проехали верхом
сто сорок миль.
   Мы сидели в многолюдном фешенебельном ресторане, и минуту-две я молчал,
не в силах произнести ни слова. Я  думал  об  американских  президентах  -
размышлял о том, какие они все разные. И  о  том,  что  президентам  былых
времен было доступно нечто такое, о чем их нынешние преемники не имеют  ни
малейшего понятия. Так или иначе, если правда то, что здесь, в 1912  году,
причины Первой мировой войны еще незначительны, еще поддаются изменениям и
могут быть изменены и войну еще можно предотвратить,  быть  может,  именно
этот рослый, симпатичный, знающий и благородный человек и два  президента,
которым он служил и служит, -  именно  они  и  сумеют  справиться  с  этой
задачей.
   - Почти половина одиннадцатого, - сказал Арчи. - Надо  поспешить,  если
мы хотим успеть на вечеринку на "Мавритании".



        24

   Со скоростью около двадцати миль в час наше такси  выехало  на  Седьмую
авеню и по Западной Четырнадцатой улице двинулось к берегу Гудзона; и  тут
мы все застыли с  открытым  ртом,  оборвав  болтовню  и  смех,  -  на  нас
обрушился оглушительный, вибрирующий, незабываемый рев, от которого волосы
вставали  дыбом,  и  я  узнал  парох