Полесов шел следом за концессионерами, долго крепился
и, выждав, когда вокруг никого не было, подошел
к Воробьянинову.
-- Добрый вечер, господин Ипполит Матвеевич! --
сказал он почтительно.
Воробьянинову сделалось не по себе.
-- Не имею чести, -- пробормотал он.
Остап выдвинул правое плечо и подошел к слесарю-интеллигенту.
-- Ну-ну, -- сказал он, -- что вы хотите сказать моему
другу?
-- Вам не надо беспокоиться, -- зашептал Полесов,
оглядываясь по сторонам. -- Я от Елены Станиславовны...
-- Как? Она еще здесь?
-- Здесь. И очень хочет вас видеть.
-- Зачем? -- спросил Остап. -- А вы кто такой?
-- Я... Вы, Ипполит Матвеевич, не думайте ничего
такого. Вы меня не знаете, но я вас очень хорошо помню.
-- Я бы хотел зайти к Елене Станиславовне, -- нерешительно
сказал Воробьянинов.
-- Она чрезвычайно просила вас прийти.
-- Да, но откуда она узнала?..
-- Я вас встретил в коридоре Комхоза и долго думал,
знакомое лицо. Потом вспомнил. Вы, Ипполит Матвеевич,
ни о чем не волнуйтесь! Все будет совершенно тайно.
-- Знакомая женщина? -- спросил Остап деловито.
-- М-да, старая знакомая...
-- Тогда, может быть, зайдем, поужинаем у старой
знакомой? Я, например, безумно хочу жрать, а все закрыто.
-- Пожалуй.
-- Тогда идем. Ведите нас, таинственный незнакомец.
И Виктор Михайлович проходными дворами, поминутно
оглядываясь, повел компаньонов к дому гадалки, в
Перелешинский переулок.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Глава XVI. Cоюз меча и оралаx
Когда женщина стареет, с ней могут произойти многие неприятности -- могут выпасть зубы, поседеть и поредеть волосы, развиться одышка, может нагрянуть тучность, может одолеть крайняя худоба, -- но голос у нее не изменится. Он останется таким же, каким был у нее гимназисткой, невестой или любовницей молодого повесы. Поэтому, когда Полесов постучал в дверь и Елена Станиславовна спросила "Кто там?", Воробьянинов дрогнул. Голос его любовницы был тот же, что и в девяносто девятом году*, перед открытием парижской выставки. Но, войдя в комнату и сжимая веки от света, Ипполит Матвеевич увидел, что от прокурорши не осталось и следа. -- Как вы изменились! -- сказал он невольно. Старуха бросилась ему на шею. -- Спасибо, -- сказала она, -- я знаю, чем вы рисковали, придя ко мне. Вы тот же великодушный рыцарь. Я не спрашиваю вас, зачем вы приехали из Парижа. Видите, я не любопытна. -- Но я вовсе не приехал из Парижа, -- растерянно сказал Воробьянинов. -- Мы с коллегой прибыли из Берлина, -- поправил Остап, нажимая на локоть Ипполита Матвеевича, -- но об этом не рекомендуется говорить. -- Ах, я так рада вас видеть? -- возопила гадалка. -- Войдите сюда, в эту комнату... А вы, Виктор Михайлович, простите, но не зайдете ли вы через полчаса? -- О! -- заметил Остап. -- Первое свидание? Трудные минуты!.. Разрешите и мне удалиться. Вы позволите с вами, любезнейший Виктор Михайлович? Слесарь задрожал от радости. Оба ушли в квартиру Полесова, где Остап, сидя на обломке ворот дома №5 по Перелешинскому переулку, стал развивать перед оторопевшим кустарем-одиночкой с мотором фантасмагорические идеи, клонящиеся к спасению родины. Через час они вернулись и застали стариков совершенно разомлевшими. -- А вы помните, Ипполит Матвеевич? -- говорила Елена Станиславовна. -- А вы помните, Елена Станиславовна? -- говорил Ипполит Матвеевич. "Кажется, наступил психологический момент для ужина", -- подумал Остап. И, прервав Ипполита Матвеевича, вспоминавшего выборы в городскую управу, сказал: -- В Берлине есть очень странный обычай -- там едят так поздно, что нельзя понять, что это: ранний ужин или поздний обед! Елена Станиславовна встрепенулась, отвела кроличий взгляд от Воробьянинова и потащилась в кухню. -- А теперь действовать, действовать и действовать! -- сказан Остап, понизив голос до степени полной нелегальности. Он взял Полесова за руку. -- Старуха не подкачает? Надежная женщина? Полесов молитвенно сложил руки. -- Ваше политическое кредо? -- Всегда! -- восторженно ответил Полесов. -- Вы, надеюсь, кирилловец*? -- Так точно. -- Полесов вытянулся в струну. -- Россия вас не забудет! -- рявкнул Остап. Ипполит Матвеевич, держа в руке сладкий пирожок, с недоумением слушал Остапа; но Остапа удержать было нельзя. Его несло. Великий комбинатор чувствовал вдохновение -- упоительное состояние перед выше-средним шантажом*. Он прошелся по комнате, как барс. В таком возбужденном состоянии его застала Елена Станиславовна, с трудом тащившая из кухни самовар. Остап галантно подскочил к ней, перенял на ходу самовар и поставил его на стол. Самовар свистнул. Остап решил действовать. -- Мадам, -- сказал он, -- мы счастливы видеть в вашем лице... Он не знал, кого он счастлив видеть в лице Елены Станиславовны. Пришлось начать снова. Изо всех пышных оборотов царского режима вертелось в голове только какое-то "милостиво повелеть соизволил". Но это было не к месту. Поэтому он начал деловито: -- Строгий секрет. Государственная тайна. Остап показал рукой на Воробьянинова. -- Кто, по-вашему, этот мощный старик? Не говорите, вы не можете этого знать. Это -- гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору. Ипполит Матвеевич встал во весь свой прекрасный рост и растерянно посмотрел по сторонам. Он ничего не понимал, но, зная по опыту, что Остап Бендер ничего не делает зря, -- молчал. В Полесове все происходящее вызвало дрожь. Он стоял, задрав подбородок к потолку, в позе человека, готовящегося пройти церемониальным маршем. Елена Станиславовна села на стул, в страхе глядя на Остапа. -- Наших в городе много? -- спросил Остап напрямик. -- Каково настроение в городе? -- При наличии отсутствия... -- сказал Виктор Михайлович. И стал путано объяснять свои беды. Тут был и дворник дома №5, возомнивший о себе хам, и плашки в три восьмых дюйма, и трамвай, и прочее. -- Хорошо! -- грянул Остап. -- Елена Станиславовна! С вашей помощью мы хотим связаться с лучшими людьми города, которых злая судьба загнала в подполье. Кого можно пригласить к вам? -- Кого ж можно пригласить? Максим Петровича разве с женой? -- Без жены, -- поправил Остап, -- без жен. Вы будете единственным приятным исключением. Еще кого? В обсуждении, к которому деятельно примкнул и Виктор Михайлович, выяснилось, что пригласить можно того же Максима Петровича Чарушникова, бывшего гласного городской думы, а ныне чудесным образом сопричисленного к лику совработников; хозяина "Быстроупака" Дядьева, председателя "Одесской бубличной артели -- "Московские баранки" Кислярского и двух молодых людей без фамилии, но вполне надежных. -- В таком случае прошу их пригласить сейчас же на маленькое совещание под величайшим секретом. Заговорил Полесов: -- Я побегу к Максиму Петровичу, за Никешой и Владей, а уж вы, Елена Станиславовна, потрудитесь и сходите в "Быстроупак" и за Кислярским. Полесов умчался. Гадалка с благоговением посмотрела на Ипполита Матвеевича и тоже ушла. -- Что это значит? -- спросил Ипполит Матвеевич, надувая щеки. -- Это значит, -- ответил Остап, -- что вы отсталый; человек. -- Почему? -- Потому что. Простите за пошлый вопрос -- сколько у вас есть денег? -- Каких денег? -- Всяких. Включая серебро и медь. -- Тридцать пять рублей. -- И с этими деньгами вы собирались окупить все расходы по нашему предприятию? Ипполит Матвеевич молчал. -- Вот что, дорогой патрон. Мне сдается, что вы меня понимаете. Вам придется побыть часок гигантом мысли и особой, приближенной к императору. -- Зачем? -- Затем, что нам нужен оборотный капитал. Завтра моя свадьба. Я не нищий. Я хочу пировать в этот знаменательный день. -- Что же я должен делать? -- простонал Ипполит Матвеевич. -- Вы должны молчать. Иногда для важности надувайте щеки. -- Но ведь это же... обман. -- Кто это говорит? Это говорит граф Толстой? Или Дарвин? Нет. Я слышу это из уст человека, который еще вчера только собирался забраться ночью в квартиру Грицацуевой и украсть у бедной вдовы мебель. Не задумывайтесь. Молчите. И не забывайте надувать щеки. -- К чему ввязываться в такое опасное дело? Ведь могут донести. -- Об этом не беспокойтесь. На плохие шансы я не ловлю. Дело будет поведено так, что никто ничего не поймет. Давайте пить чай. Пока концессионеры пили и ели, а попугай трещал скорлупой подсолнухов, в квартиру входили гости. Никеша и Владя пришли вместе с Полесовым. Виктор Михайлович не решился представить молодых людей гиганту мысли. Молодые люди засели в уголке и принялись наблюдать за тем, как отец русской демократии ест холодную телятину. Никеша и Владя были вполне созревшие недотепы. Каждому из них было лет под тридцать. Им, видно, очень нравилось, что их пригласили на заседание. Бывший гласный городской думы Чарушников, тучный старик, долго тряс руку Ипполита Матвеевича и заглядывал ему в глаза. Под наблюдением Остапа старожилы города стали обмениваться воспоминаниями. Дав им разговориться, Остап обратился к Чарушникову: -- Вы в каком полку служили? Чарушников запыхтел. -- Я... я, так сказать, вообще не служил, потому что будучи облечен доверием общества, проходил по выборам. -- Вы дворянин? -- Да. Был. -- Вы, надеюсь, остались им и сейчас? Крепитесь Потребуется ваша помощь. Полесов вам говорил?.. Заграница нам поможет. Остановка за общественным мнением. Полная тайна организации. Внимание! Остап отогнал Полесова от Никеши и Влади и с неподдельной суровостью спросил: -- В каком полку служили? Придется послужить отечеству. Вы дворяне? Очень хорошо. Запад нам поможет Крепитесь. Полная тайна вкладов, то есть организации. Внимание. Остапа несло. Дело как будто налаживалось. Представленный Еленой Станиславовной владельцу "Быстроупака", Остап отвел его в сторону, предложил ему крепиться, осведомился, в каком полку он служил, и обещал содействие заграницы и полную тайну организации Первым чувством владельца "Быстроупака" было желание как можно скорее убежать из заговорщицкой квартиры Он считал свою фирму слишком солидной, чтобы вступать в рискованное дело. Но, оглядев ловкую фигуру Остапа, он поколебался и стал размышлять: "А вдруг!.. Впрочем, все зависит от того, под каким соусом все это будет подано". Дружеская беседа за чайным столом оживлялась. Посвященные свято хранили тайну и разговаривали о последних городских новостях. Последним пришел гражданин Кислярский, который не будучи дворянином и никогда не служа в гвардейских полках, из краткого разговора с Остапом сразу уяснил себе положение вещей. -- Крепитесь, -- сказал Остап наставительно. Кислярский пообещал. -- Вы, как представитель частного капитала, не можете остаться глухи к стонам родины. Кислярский сочувственно загрустил. -- Вы знаете, кто это сидит? -- спросил Остап, показывая на Ипполита Матвеевича. -- Как же, -- ответил Кислярский, -- это господин Воробьянинов. -- Это, -- сказал Остап, -- гигант мысли, отец русской демократии, особа, приближенная к императору. "В лучшем случае два года со строгой изоляцией*, -- подумал Кислярский, начиная дрожать. -- Зачем я сюда пришел?" -- Тайный "Союз меча и орала"! -- зловеще прошептал Остап. "Десять лет"! -- мелькнула у Кислярского мысль. -- Впрочем, вы можете уйти, но у нас, предупреждаю, длинные руки!.. "Я тебе покажу, сукин сын, -- подумал Остап, -- меньше, чем за 100 рублей, я тебя не выпущу". Кислярский сделался мраморным. Еще сегодня он так вкусно и спокойно обедал, ел куриные пупочки, бульон с орешками и ничего не знал о страшном "Союзе меча и орала". Он остался -- "длинные руки" произвели на него невыгодное впечатление. -- Граждане! -- сказал Остап, открывая заседание. -- Жизнь диктует свои законы, свои жестокие законы. Я не стану говорить вам о цели нашего собрания -- она вам известна. Цель святая. Отовсюду мы слышим стоны. Со всех концов нашей обширной страны взывают о помощи. Мы должны протянуть руку помощи, и мы ее протянем. Одни из вас служат и едят хлеб с маслом, другие занимаются отхожим промыслом и едят бутерброды с икрой. И те, и другие спят в своих постелях и укрываются теплыми одеялами. Одни лишь маленькие дети, беспризорные, находятся без призора. Эти цветы улицы, или, как выражаются пролетарии умственного труда, цветы на асфальте, заслуживают лучшей участи. Мы, господа присяжные заседатели, должны им помочь. И мы, господа присяжные заседатели, им поможем. Речь великого комбинатора вызвала среди слушателей различные чувства. Полесов не понял своего нового друга -- молодого гвардейца. "Какие дети? -- подумал он. -- Почему дети?" Ипполит Матвеевич даже и не старался ничего понять. Он уже давно махнул на все рукой и молча сидел, надувая щеки. Елена Станиславовна пригорюнилась. Никеша и Владя преданно глядели на голубую жилетку Остапа. Владелец "Быстроупака" был чрезвычайно доволен. "Красиво составлено, -- решил он, -- под таким соусом и деньги дать можно. В случае удачи -- почет! Не вышло -- мое дело шестнадцатое. Помогал детям, и дело с концом". Чарушников обменялся значительным взглядом с Дядьевым и, отдавая должное конспиративной ловкости докладчика, продолжал катать по столу хлебные шарики. Кислярский был на седьмом небе. "Золотая голова", -- думал он. Ему казалось, что он еще никогда так сильно не любил беспризорных детей, как в этот момент. -- Товарищи! -- продолжал Остап. -- Нужна немедленная помощь! Мы должны вырвать детей из цепких лап улицы, и мы вырвем их оттуда! Поможем детям! Будем помнить, что дети -- цветы жизни. Я приглашаю вас сейчас же сделать свои взносы и помочь детям. Только детям, и никому другому. Вы меня понимаете? Остап вынул из бокового кармана удостоверение и квитанционную книжку. -- Попрошу делать взносы. Ипполит Матвеевич подтвердит мои полномочия. Ипполит Матвеевич надулся и наклонил голову. Тут даже несмышленые Никеша с Владей и сам гениальный слесарь поняли тайную суть иносказаний Остапа. В порядке старшинства, господа, -- сказал Остап, -- начнем с уважаемого Максим Петровича. Уважаемый Максим Петрович заерзал и дал от силы тридцать рублей. -- В лучшие времена дам больше! -- заявил он. -- Лучшие времена скоро наступят, -- сказал Остап, -- впрочем, к беспризорным детям, которых я в настоящий момент представляю, это не относится. Восемь рублей дали Никеша с Владей. -- Мало, молодые люди. Молодые люди зарделись. Полесов сбегал домой и принес пятьдесят. -- Браво, гусар, -- сказал Остап, -- для гусара-одиночки с мотором этого на первый раз достаточно. Что скажет купечество? Дядьев и Кислярский долго торговались и жаловались на уравнительные*. Остап был неумолим. -- В присутствии самого Ипполита Матвеевича считаю эти разговоры излишними. Ипполит Матвеевич наклонил голову. Купцы пожертвовали в пользу детишек по двести рублей. -- Всего, -- возгласил Остап, -- четыреста восемьдесят восемь рублей. Эх! Двенадцати рублей не хватает для ровного счета. Елена Станиславовна, долго крепившаяся, ушла в спальню и вынесла в старом ридикюле искомые двенадцать рублей. Остальная часть заседания была смята и носила менее торжественный характер. Остап начал резвиться. Елена Станиславовна совсем размякла. Гости постепенно расходились, почтительно прощаясь с организаторами. -- О дне следующего заседания вы будете оповещены особо, -- говорил Остап на прощание, -- строжайший секрет. Дело помощи детям должно находиться в тайне. Это, кстати, в ваших личных интересах. При этих словах Кислярскому захотелось дать еще пятьдесят рублей, но больше уже не приходить ни на какие заседания. Он еле удержал себя от этого порыва. -- Ну, -- сказал Остап, -- будем двигаться. Вы, Ипполит Матвеевич, я надеюсь, воспользуетесь гостеприимством Елены Станиславовны и переночуете у нее. Кстати, нам и для конспирации полезно разделиться на время. А я пошел. Ипполит Матвеевич отчаянно подмаргивал Остапу глазом, но тот сделал вид, что не заметил, и вышел на улицу. Пройдя квартал, он вспомнил, что в кармане у него лежат 500 честно заработанных рублей. -- Извозчик! -- крикнул он. -- Вези в "Феникс"! -- Это можно, -- сказал извозчик. Он неторопливо подвез Остапа к закрытому ресторану. -- Это что? Закрыто? -- По случаю Первого мая. -- Ах, чтоб их! И денег сколько угодно, и погулять негде! Ну, тогда валяй на улицу Плеханова. Знаешь? Остап решил поехать к своей невесте. -- А раньше как эта улица называлась? -- Не знаю. -- Куда ж ехать? И я не знаю. Тем не менее Остап велел ехать и искать. Часа полтора проколесили они по пустому ночному городу, опрашивая ночных сторожей и милиционеров. Один милиционер долго пыжился и наконец сообщил, что Плеханова не иначе как бывшая Губернаторская. -- Ну, Губернаторская! Губернаторскую я хорошо знаю. Двадцать пять лет вожу на Губернаторскую. -- Ну и езжай на Губернаторскую. Приехали на Губернаторскую, но она оказалась не Плеханова, а Карла Маркса. Озлобленный Остап возобновил поиски затерянной улицы имени Плеханова. И вот всю ночь безумец бедный, куда б стопы не обращал*, -- не мог найти улицы имени Плеханова. Рассвет бледно осветил лицо богатого страдальца, так и не сумевшего развлечься в советском городе. -- Вези в "Сорбонну"! -- крикнул он. -- Тоже, извозчик! Плеханова не знаешь!..
Чертог вдовы Грицацуевой сиял*. Во главе свадебного
стола сидел марьяжный король -- сын турецко-подданного.
Он был элегантен и пьян.
Гости шумели.
Молодая была уже не молода. Ей было не меньше
35 лет. Природа одарила ее щедро. Тут было все: арбузные
груди, краткий, но выразительный нос, расписные
щеки, мощный затылок и необозримые зады. Нового мужа
она обожала и очень боялась. Поэтому звала его не по
имени и даже не по отчеству, которого она так и не узнала,
а по фамилии -- товарищ Бендер.
Ипполит Матвеевич снова сидел на заветном стуле.
В продолжении всего свадебного ужина он подпрыгивал
на стуле, чтобы почувствовать твердое. Иногда это ему
удавалось. Тогда все присутствующие нравились ему, и он
неистово начинал кричать "горько".
Остап все время произносил речи, спичи и тосты.
Пили за народное просвещение и ирригацию Узбекистана.
После этого гости стали расходиться. Ипполит Матвеевич
задержался в передней и шепнул Бендеру.
-- Так вы не тяните. Они там.
-- Вы, стяжатель, -- ответил пьяный Остап, -- ждите
меня в гостинице. Никуда не уходите. Я могу прийти
каждую минуту. Уплатите в гостинице по счету. Чтоб все
было готово. Адье, фельдмаршал. Пожелайте мне спокойной
ночи.
Ипполит Матвеевич пожелал и отправился в "Сорбонну"
волноваться.
В пять часов утра явился Остап со стулом. Ипполита
Матвеевича проняло. Остап поставил стул посредине
комнаты и сел на него.
-- Как это вам удалось? -- выговорил наконец Воробьянинов.
-- Очень просто, по-семейному. Вдовица спит и видит
сон. Жаль было будить. "На заре ты ее не буди"*.
Увы! Пришлось оставить любимой записку: "Выезжаю с
докладом в Новохоперск*. К обеду не жди. Твой Суслик".
А стул я захватил в столовой. Трамвая в эти утренние
часы нет -- отдыхал по пути.
Ипполит Матвеевич с урчанием кинулся к стулу.
-- Тихо, -- сказал Остап, -- нужно действовать без
шуму.
Он вынул из глубоких карманов плоскогубцы, и работа
закипела.
-- Вы дверь заперли? -- спросил Остап.
Отталкивая нетерпеливого Воробьянинова, Остап аккуратно
вскрыл стул, стараясь не повредить английского ситца
в цветочках.
-- Такого ситца теперь нет, надо его сохранить. Товарный
голод, ничего не поделаешь.
Все это довело Ипполита Матвеевича до крайнего раздражения.
-- Готово, -- сказал Остап тихо.
Он приподнял покровы и обеими руками стал шарить
между пружинами. На лбу у него обозначилась венозная
ижица.
-- Ну? -- повторял Ипполит Матвеевич на разные
лады. -- Ну? Ну?
-- Ну и ну, -- отвечал Остап раздраженно, -- один
шанс против одиннадцати. И этот шанс...
Он хорошенько порылся в стуле и закончил:
-- И этот шанс пока не наш.
Он поднялся во весь рост и принялся чистить коленки.
Ипполит Матвеевич кинулся к стулу.
Во втором бриллиантов не было. У Ипполита Матвеевича
обвисли руки. Но Остап был по-прежнему бодр.
-- Теперь наши шансы увеличились.
Он походил по комнате:
-- Ничего. Этот стул обошелся вдове больше, чем
нам.
Остап вынул из бокового кармана золотую брошь со
стекляшками, дутый золотой браслет, полдюжины золоченых
ложечек и чайное ситечко.
Ипполит Матвеевич в горе даже не сообразил, что
стал соучастником обыкновенной кражи.
-- Пошлая вещь, -- заметил Остап, -- но согласитесь,
что я не мог покинуть любимую женщину, не оставив о
ней никакого воспоминания. Однако времени терять не
следует. Это еще только начало. Конец в Москве. А государственный
музей мебели -- это вам не вдова -- там потруднее
будет!
Компаньоны запихнули обломки стула под кровать и,
подсчитав деньги (их, вместе с пожертвованиями в пользу
детей, оказалось 610 рублей), -- выехали на вокзал к московскому
поезду.
Ехать пришлось через весь город на извозчике. На Кооперативной
они увидели Полесова, бежавшего по тротуару,
как пугливая антилопа. За ним гнался дворник дома
№5 по Перелешинскому переулку. Заворачивая за угол,
концессионеры успели заметить, что дворник настиг Виктора
Михайловича и принялся его дубасить. Полесов кричал
"Караул!" и "Хам!".
Возле самого вокзала, на Гусище, пришлось переждать
похоронную процессию. На грузовой платформе, содрогаясь,
ехал гроб, за которым следовал совершенно обессиленный
Варфоломеич. Каверзная бабушка умерла как раз в тот год,
когда он перестал делать страховые взносы.
До отхода поезда сидели в уборной, опасаясь встречи с
любимой женщиной.
Поезд уносил друзей в шумный центр. Друзья приникли
к окну. Вагоны проносились над Гусищем.
Внезапно Остап заревел и схватил Воробьянинова за
бицепс.
-- Смотрите, смотрите! -- крикнул он. -- Скорее!
Альхен, с-сукин сын!..
Ипполит Матвеевич посмотрел вниз. Под насыпью дюжий
усатый молодец тащил тачку, груженную рыжей фисгармонией
и пятью оконными рамами. Тачку подталкивал
стыдливого вида гражданин в мышиной толстовочке.
Солнце пробилось сквозь тучи. Сияли кресты церквей.
Остап, хохоча, высунулся из окна и гаркнул:
-- Пашка! На толкучку едешь?
Паша Эмильевич поднял голову, но увидел только буфера
последнего вагона и еще сильнее заработал ногами.
-- Видели? -- радостно спросил Остап. -- Красота!
Вот работают люди!
Остап похлопал загрустившего Воробьянинова по спине.
-- Ничего, папаша! Не унывайте! Заседание продолжается!
Завтра вечером мы в Москве!
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. В Москве *
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Глава XVII. Среди океана стульев
Статистика знает все*. Точно учтено количество пахотной земли в СССР с подразделением на чернозем, суглинок и лес. Все граждане обоего пола записаны в аккуратные толстые книги, так хорошо известные Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову, -- книги загсов. Известно, сколько какой пищи съедает в год средний гражданин республики. Известно, сколько этот средний гражданин выпивает в среднем водки с примерным указанием потребляемой закуски. Известно, сколько в стране охотников, балерин, револьверных станков, собак всех пород, велосипедов, памятников, девушек, маяков и швейных машинок. Как много жизни, полной пыла, страстей и мысли, глядит на нас со статистических таблиц! Кто он, розовощекий индивид, сидящий с салфеткой на груди за столиком и с аппетитом уничтожающий дымящуюся снедь? Вокруг него лежат стада миниатюрных быков. Жирные свиньи сбились в угол таблицы. В специальном статистическом бассейне плещутся бесчисленные осетры, налимы и рыба чехонь. На плечах, руках и голове индивида сидят куры. В перистых облаках летают домашние гуси, утки и индейки. Под столом сидят два кролика. На горизонте возвышаются пирамиды и вавилоны из печеного хлеба. Небольшая крепость из варенья омывается молочной рекой. Огурец, величиною в пизанскую башню, стоит на горизонте. За крепостными валами из соли и перцу пополуротно маршируют вина, водки и наливки. В арьергарде жалкой кучкой плетутся безалкогольные напитки -- нестроевые нарзаны, лимонады и сифоны в проволочных сетках. Кто же этот розовощекий индивид -- обжора, пьянчуга и сластун? Гаргантюа, король дипсодов*? Силач Фосс*? Легендарный солдат Яшка-Красная Рубашка*? Лукулл*?.. Это не Лукулл. Это -- Иван Иванович Сидоров, или Сидор Сидорович Иванов, -- средний гражданин, съедающий в среднем за свою жизнь всю изображенную на таблице снедь. Это -- нормальный потребитель калорий и витаминов -- тихий сорокалетний холостяк, служащий в госмагазине галантереи и трикотажа. От статистики не скроешься никуда. Она имеет точные сведения не только о количестве зубных врачей, колбасных шприцев, дворников, кинорежиссеров, проституток, соломенных крыш, вдов, извозчиков и колоколов, -- но знает даже, сколько в стране статистиков. И одного она не знает. Не знает и не может узнать. Она не знает, сколько в СССР стульев. Стульев очень много. Последняя статистическая перепись определила численность населения союзных республик в 143 миллиона человек. Если отбросить 90 миллионов крестьян, предпочитающих стульям лавки, полати, завалинки, а на востоке -- истертые ковры и паласы, -- то все же останется 53 миллиона человек, в домашнем обиходе которых стулья являются предметами первой необходимости. Если же принять во внимание возможные просчеты в исчислениях и привычку некоторых граждан Союза сидеть между двух стульев, то, сократив на всякий случай общее число вдвое, найдем, что стульев в стране должно быть не менее 26 1/2 миллионов. Для верности откажемся еще от 6 1/2 миллионов. Оставшиеся двадцать миллионов будут числом минимальным. Среди этого океана стульев, сделанных из ореха, дуба, ясеня, палисандра, красного дерева и карельской березы, среди стульев еловых и сосновых -- герои романа должны найти ореховый гамбсовский стул с гнутыми ножками, таящий в своем, обитом английским ситцем, брюхе сокровища мадам Петуховой. Герои романа в одних носках лежали на верхних полках и еще спали, когда поезд осторожно перешел Оку и, усилив ход, стал приближаться к Москве.
Неяркое московское небо было обложено по краям лепными облаками. Трамваи визжали на поворотах так естественно, что, казалось, будто визжит не вагон, а сам кондуктор, приплюснутый совработниками к табличке "Курить и плевать воспрещается". Курить и плевать воспрещалось, но толкать кондуктора в живот, дышать ему в ухо и придираться к нему без всякого повода, очевидно, не воспрещалось. И этим спешили воспользоваться все. Был критический час. Земные и неземные создания спешили на службу. Мелкая птичья шушера, покрытая первой майской пылью, буянила на деревьях. У Дома Народов трамваи высаживали граждан и облегченно уносились дальше. С трех сторон к Дому Народов подходили служащие и исчезали в трех подъездах. Дом стоял большим белым пятиэтажным квадратом, прорезанным тысячью окон. По этажам и коридорам топали ноги секретарей, машинисток, управделов, экспедиторов с нагрузкой, репортеров, курьерш и поэтов. Весь служебный люд неторопливо принимался вершить обычные и нужные дела, за исключением поэтов, которые разносили стихи по редакциям ведомственных журналов. Дом Народов был богат учреждениями и служащими. Учреждений было больше, чем в уездном городе домов. На втором этаже версту коридора занимала редакция и контора большой ежедневной газеты "Станок"*. Окна редакции выходили на внутренний двор, где по кругу спортивной площадки носился стриженый физкультурник в голубых трусиках и мягких туфлях, тренируясь в беге. Еще не загоревшие белые ноги его мелькали между деревьями. В редакционных комнатах происходили короткие стычки между сотрудниками. Выясняли очередность ухода в отпуск. С криками: "Бархатный сезон" -- все поголовно сотрудники выражали желание взять отпуск исключительно в августе. Когда председатель месткома был доведен претензиями до изнурения, репортер Персицкий с сожалением оторвался от телефона, по которому узнавал о достижениях акционерного общества "Меринос"*, и заявил: -- А я не поеду в августе. Запишите меня на июнь. В августе малярия. -- Ну вот и хорошо, -- сказал председатель. Но тут все сотрудники тоже перенесли свои симпатии на июнь. Председатель в раздражении бросил список и ушел. К Дому Народов подъехал на извозчике модный писатель Агафон Шахов*. Стенной спиртовой термометр показывал 18 градусов тепла, на Шахове было мохнатое демисезонное пальто, белое кашне, каракулевая шапка с проседью и большие полуглубокие калоши -- Агафон Шахов заботливо оберегал свое здоровье. Лучшим украшением лица Агафона Шахова была котлетообразная бородка. Полные щеки цвета лососиного мяса были прекрасны. Глаза смотрели почти мудро. Писателю было под сорок. Писать и печататься он начал с 15 лет, но только в позапрошлом году к нему пришла большая слава. Это началось тогда, когда Агафон Шахов стал писать романы с психологией и выносить на суд читателя разнообразные проблемы. Перед читателями, а главным образом, читательницами замелькали проблемы в красивых переплетах, с посвящениями на особой странице: "Советской молодежи", "Вузовцам московским посвящаю", "Молодым девушкам". Проблемы были такие: пол и брак, брак и любовь, любовь и пол, пол и ревность, ревность и любовь, брак и ревность. Спрыснутые небольшой дозой советской идеологии, романы получили обширный сбыт. С тех пор Шахов стал часто говорить, что его любят студенты. Однако вечно питаться браком и ревностью оказалось затруднительным. Критика зашипела и стала обращать внимание писателя на узость его тем. Шахов испугался. И погрузился в газеты. В страхе он сел было за роман, трактующий о снижении накладных расходов, и даже написал восемьдесят страниц в три дня. Но в развернувшуюся любовную передрягу ответственного работника с тремя дамочками не смог вставить ни одного слова о снижении накладных расходов. Пришлось бросить. Однако восьмидесяти страниц было жалко, и Шахов быстро перешел на проблему растрат. Ответственный работник был обращен в кассира, а дамочки оставлены. Над характером кассира Шахов потрудился и наградил его страстями римского императора Нерона. Роман был написан в две недели и через полтора месяца увидел свет. Слезши с извозчика у Дома Народов, Шахов любовно ощупал в кармане новенькую книжку и пошел в подъезд. По дороге писатель все время посматривал на задники своих калош -- не стерлись ли. Он подошел к клетке лифта и стал ждать. Подняться ему нужно было только на второй этаж, но он берег здоровье, да и лифт в Доме Народов полагался бесплатно. Шахов вошел в отдел быта редакции "Станка", в котором часто печатался, и, ни с кем не поздоровавшись, спросил: -- Платят у вас сегодня? Ну и хорошо. А что, "милостивый государь" еще не растратился? "Милостивым государем" в редакции и конторе звали кассира Асокина. С него Шахов писал своего героя, и вся редакция, включая самого кассира, знала это. Сотрудники отрицательно замотали головами. Шахов пошел в кассу получать деньги за рассказ. -- Здравствуй, "милостивый государь", -- сказал писатель, -- ты, я слышал, деньги даешь сегодня. -- Даю, Агафон Васильевич. Кассир просунул в окошечко ведомость и химический карандаш. -- Вы, я слышал, произведение новое написали? Ребята рассказывали. -- Написал. -- Меня, говорят, описали? -- Ты там самый главный. Кассир обрадовался. -- Так вы хоть дайте почитать, раз все равно описали. Шахов достал свежую книжку и тем же карандашом, которым он расписывался в ведомости, надписал на титульном листе: "Тов. Асокину, дружески. Агафон Шахов". -- На, читай. Тираж десять тысяч. Вся Россия тебя знать будет. Кассир благоговейно принял книгу и положил ее в несгораемый шкаф на пачки червонцев. Глава XVIII. Общежитие имени монаха Бертольда Шварцаx
Ипполит Матвеевич и Остап, напирая друг на друга, стояли у открытого окна жесткого вагона и внимательно смотрели на коров, медленно сходивших с насыпи, на хвою, на дощатые дачные платформы. Все дорожные анекдоты были уже рассказаны. "Старгородская правда" от вторника прочитана до объявлений и покрыта масляными пятнами. Все цыплята, яйца и маслины были съедены. Оставался самый томительный участок пути -- последний час перед Москвой. -- Быково! -- сказал Остап, оглянувшись на рванувшуюся назад станцию. -- Сейчас пойдут дачи. Из реденьких лесочков и рощ подскакивали к насыпи веселенькие дачки. Были среди них целые деревянные дворцы, блещущие стеклом своих веранд и свежевыкрашенными железными крышами. Были и простые деревянные срубы с крохотными квадратными оконцами -- настоящие капканы для дачников. Налетела Удельная, потом Малаховка, сгинуло куда-то Красково. -- Смотрите, Воробьянинов! -- закричал Остап. -- Видите -- двухэтажная дача. Это дача Медикосантруда*. -- Вижу. Хорошая дача. -- Я жил в ней прошлый сезон*. -- Вы разве медик? -- рассеянно спросил Воробьянинов. -- Я буду медиком*. Ипполит Матвеевич удовлетворился этим странным объяснением. Он волновался. В то время как пассажиры с видом знатоков рассматривали горизонт и, перевирая сохранившиеся в памяти воспоминания о битве при Калке, рассказывали друг другу прошлое и настоящее Москвы*, Ипполит Матвеевич упорно старался представить себе Государственный музей мебели. Музей представлялся ему в виде многоверстного коридора, по стенам которого шпалерами стояли стулья. Воробьянинов видел себя быстро идущим между стульями. -- Как еще будет с музеем мебели, неизвестно. Обойдется? -- Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством. Не устраивайте преждевременной истерики. Если вы уже не можете не переживать, то переживайте молча. Не найдя поддержки, Ипполит Матвеевич принялся переживать молча. Поезд прыгал на стрелках. Глядя на поезд, семафоры разевали рты. Пути учащались. Чувствовалось приближение огромного железнодорожного узла. Трава исчезла -- ее заменил шлак. Свистали маневровые паровозы. Стрелочники трубили в рога. Внезапно грохот усилился. Поезд вкатился в коридор между порожними составами и, щелкая, как турникет, стал пересчитывать вагоны: -- Белый изотермический, Ташкентская, срочный возврат, годен для рыбы и мяса, оборудован крючьями. -- Темный дуб, палубная обшивка, мягкие рессоры, спальный вагон прямого сообщения. -- Дюжина товарных Рязано-Уральской дороги. Измараны меловыми знаками. -- Срочный возврат в Баку, нефтяные цистерны. -- Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Вагон-клуб Дорпрофсожа* М-Казанской дороги. -- Раз, два, три... Восемь... Десять... Платформы, груженные лесом. И вдруг, в стороне, забытый ветеран -- обтрепанный вагон-микст* с надписью: "Деникинский фронт". Пути вздваивались. Поезд выскочил из коридора. Ударило солнце. Низко, по самой земле, разбегались стрелочные фонари, похожие на топорики. Валил дым. Паровоз, отдуваясь, выпустил белоснежные бакенбарды. На поворотном кругу стоял крик. Деповцы загоняли паровоз в стойло. От резкого торможения хрустнули поездные суставы. Все завизжало, и Ипполиту Матвеевичу показалось, что он попал в царство зубной боли. Поезд причалил к асфальтовому перрону. Это была Москва. Это был Рязанский вокзал -- самый свежий и новый из всех московских вокзалов*. Ни на одном из восьми остальных московских вокзалов нет таких обширных и высоких зал, как на Рязанском. Весь Ярославский вокзал, с его псевдорусскими гребешками* и геральдическими курочками, легко может поместиться в его большом зале для ожидания. Московские вокзалы -- ворота города. Ежедневно эти ворота впускают и выпускают тридцать тысяч пассажиров. Через Александровский вокзал входит в Москву иностранец на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа -- шаровары и толстые шерстяные чулки наружу. С Курского попадает в Москву кавказец в коричневой бараньей шапке с вентиляционными дырочками и рослый волгарь в пеньковой бороде. С Октябрьского* выскакивает полуответственный работник с портфелем из дивной свиной кожи. Он приехал из Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного охвата. Представители Киева и Одессы проникают в столицу через Брянский вокзал. Уже на станции Тихонова Пустынь киевляне начинают презрительно улыбаться. Им великолепно известно, что Крещатик -- наилучшая улица на земле. Одесситы тащат с собой тяжелые корзины и плоские коробки с копченой скумбрией. Им тоже известна лучшая улица на земле. Но это не Крещатик -- это улица Лассаля, бывшая Дерибасовская. Из Саратова, Аткарска, Тамбова, Ртищева и Козлова в Москву приезжают с Павелецкого вокзала. Самое незначительное число людей прибывает в Москву через Савеловский вокзал. Это -- башмачники из Талдома, жители города Дмитрова, рабочие Яхромской мануфактуры или унылый дачник, живущий зимою и летом на станции Хлебниково. Ехать здесь в Москву недолго. Самое большое расстояние по этой линии -- сто тридцать верст. Но с Ярославского вокзала попадают в столицу люди, приехавшие из Владивостока, Хабаровска и Читы -- из городов дальних и больших. Самые диковинные пассажиры -- на Рязанском вокзале. Это узбеки в белых кисейных чалмах и цветочных халатах, краснобородые таджики, туркмены, хивинцы и бухарцы, над республиками которых сияет вечное солнце. Концессионеры с трудом пробились к выходу и очутились на Каланчевской площади. Справа от них были геральдические курочки Ярославского вокзала*. Прямо против них -- тускло поблескивал Октябрьский вокзал, выкрашенный масляной краской в два цвета. Часы на нем показывали пять минут одиннадцатого. На часах Ярославского вокзала было ровно десять. А посмотрев на темно-синий, украшенный знаками зодиака, циферблат Рязанского вокзала, путешественники заметили, что часы показывали без пяти десять. -- Очень удобно для свиданий! -- сказал Остап. -- Всегда есть десять минут форы. -- Мы куда теперь? В гостиницу? -- спросил Воробьянинов, сходя с вокзальной паперти и трусливо озираясь. -- Здесь в гостиницах, -- сообщил Остап, -- живут только граждане, приезжающие по командировкам, а