то вы? Я правильно произношу? Эта дама внизу...
     Я впустил его.
     - Обстановочка тут подгуляла.
     - Так уютно. - Он оглядывался, ища нужное слово.
     - Атмосфера. - Мы двинулись наверх.
     - Не ожидал, что они возьмут американца.
     - Взяли. Понимаете... ну, на Крите неспокойно.
     - Вот оно что.
     - Я два семестра  учился  в  Лондонском  университете.  И  все  пытался
устроить себе годик в  Греции,  перед  тем  как  отправиться  домой.  Вы  не
представляете, как я рад.  -  Мы  замешкались  на  лестничной  площадке.  Он
заглянул в дверь, к швеям. Кто-то из них присвистнул. Он помахал им рукой.
     - Какая прелесть. Настоящий Томас Гуд.
     - Как вы нашли эту работу?
     - В  "Тайме  эдьюкейшнл  саплмент".  -  Привычные  названия  английских
учреждений он произносил неуверенным тоном, словно  полагал,  что  я  о  них
впервые слышу.
     Мы вошли в квартиру. Я закрыл дверь.
     - А мне казалось. Британский совет теперь не занимается вербовкой.
     - Разве? Видимо, подкомиссия решила, что раз мистер  Кончис  все  равно
здесь, он может заодно со мной побеседовать. - В комнате он подошел к окну и
залюбовался унылой Шарлотт-стрит. - Потрясающе. Знаете, я просто  влюблен  в
ваш город.
     Я предложил ему кресло поприличнее.
     - Так это... мистер Кончис Дал вам мой адрес?
     - Конечно. Что-нибудь не так?
     - Нет. Все в порядке. - Я сел у окна. - Он рассказывал обо мне?
     Он поднял руку, будто успокаивая.
     - Ну да, он... то есть я понимаю, он говорил, учителя просто погрязли в
интригах. Чувствую, вы имели несчастье... - Он не закончил фразу. -  Вам  до
сих пор неприятно об этом вспоминать?
     Я пожал плечами.
     - Греция есть Греция.
     - Уверен, они уже потирают руки при мысли, что  к  ним  едет  настоящий
американец.
     - Непременно потирают. - Он покачал головой,  убежденный,  что  втянуть
настоящего американца в левантийскую школьную интригу просто  невозможно.  -
Когда вы виделись с Кончисом? - спросил я.
     - Три недели назад, когда он был тут. Я бы раньше к вам  зашел,  но  он
потерял адрес. Прислал уже из Греции. Только утром.
     - Только утром?
     - Угу. Телеграммой. - Усмехнулся. - Я тоже удивился. Думал, он и  забыл
об этом. А вы... вы с ним близко знакомы?
     - Ну... встречались несколько раз. Я так и  не  понял,  какой  пост  он
занимает в педкомиссии.
     - По его словам, никакого.  Просто  содействует  им.  Господи,  как  же
виртуозно он владеет английским!
     - Не говорите.
     Мы приглядывались друг к другу. Он сидел с беззаботным видом, в котором
угадывалась не природная непринужденность, а тренировка,  чтение  книг  типа
"Как разговаривать с  незнакомыми".  Чувствовалось,  что  все  в  жизни  ему
удается; но завидовать его чистоте, восторженности, энергии было совестно.
     Я напряженно размышлял. Мысль, что его появление совпало с моим звонком
в Мач-Хэдем случайно, казалась столь абсурдной, что я готов был  поверить  в
его неведение. С другой стороны, из нашего  телефонного  разговора  г-жа  де
Сейтас могла заключить, что я сменил гнев на милость; самое время  аккуратно
проверить, насколько мои намерения искренни. Он  сказал  о  телеграмме:  еще
один довод в его пользу; и, хотя я знал, что выбор "объекта" производится на
основе случайностей, может быть, Кончис по какой-то причине,  подведя  итоги
последнего лета, решил приготовить себе кролика  заблаговременно.  Глядя  на
бесхитростного, ничего не подозревающего Бриггса, я начал понимать Митфорда,
его злобное ликование; в данном случае оно осложнялось злорадством европейца
при  виде  американца-воображалы,   которого   вот-вот   окоротят;   и   еще
человеколюбивым нежеланием - я не признался бы в нем ни Кончису, ни Лилии де
Сейтас - портить ему удовольствие.
     Они, конечно, понимают (если Бриггс  не  лжет),  что  я  могу  все  ему
рассказать; но они понимают также, что мне известно, чего это будет  стоить.
Для них это значило бы, что я так ничего и не усвоил;  а  следовательно,  не
заслуживаю снисхождения. Опасная игра;  что  я  выберу:  сладкую  месть  или
дарованное блаженство? Мне снова сунули в руку плеть, и я снова  не  решался
размахнуться и ударить.
     Бриггс вынул из кейса блокнот.
     - Можно, я задам вам несколько вопросов? Я приготовил список.
     Очередное совпадение? Он вел  себя  так  же,  как  я  в  Динсфорд-хаусе
несколько дней назад. Открытая, добродушная улыбка. Я улыбнулся в ответ.
     - Огонь!
     Он оказался невероятно предусмотрительным. Программа, пособия,  одежда,
климат, спортивные принадлежности, выбор лекарств, стол, размеры библиотеки,
достопримечательности, будущие коллеги - он хотел знать о Фраксосе абсолютно
все. Наконец он отложил свой список,  карандаш  и  подробный  конспект  моих
ответов, принялся за пиво, которым я его угостил.
     - Тысяча благодарностей. Просто превосходно. Мы не  упустили  ни  одной
детали.
     - За исключением той, что жить там надо еще научиться.
     Кивнул.
     - Мистер Кончис предупреждал.
     - По-гречески говорите?
     - Плохо. По-латыни - получше.
     - Ничего, навостритесь.
     - Я уже беру уроки.
     - Придется обходиться без женщин.
     Кивок.
     - Тяжело. Но я обручен, так  что  меня  это  мало  волнует.  -  Вытащил
бумажник и показал мне фото. Брюнетка с волевой улыбкой.  Рот  маловат;  уже
вырисовываются контуры лика развратной богини по имени Самовлюбленность.
     - С виду англичанка, - сказал я, возвращая снимок.
     - Да. Точнее, валлийка. Сейчас она здесь, учится на актрису.
     - Вот как.
     - Надеюсь, будущим летом она выберется на Фраксос. Если я до тех пор не
соберу чемоданы.
     - А БЫ... говорили о гей Кончису?
     - Говорил. Он был очень любезен. Предложил, чтобы  она  остановилась  у
него.
     - Интересно, где именно. У него ведь два дома.
     - Кажется, в деревне. - Усмешка. - Правда, предупредил, что  возьмет  с
меня плату за комнату.
     - Да что вы?
     - Хочет, чтоб я помог ему, ну, в...  -  махнул  рукой:  да  вы  и  сами
знаете.
     - В чем?
     - А вы разве не... - По моему лицу он понял, что я действительно  "не".
- В таком случае...
     - Господи, какие от меня могут быть тайны? Поколебавшись, он улыбнулся.
     - Ему нравится держать это в секрете. Я думал, вы знаете,  но  если  вы
редко виделись... про эту ценную находку в его владениях?
     - Находку?
     - Вы ведь знаете, где он живет? На той стороне острова.
     - Знаю.
     - Так вот,  кажется,  летом  там  отвалился  кусок  скалы  и  обнажился
фундамент дворца - он считает, микенской эпохи.
     - Ну, этого ему скрыть не удастся.
     -  Конечно,  нет.  Но  он  хочет  немного  потянуть  время.  Пока   что
замаскировал все рыхлой землей. Весной начнет раскопки. А то народу  набежит
- никакого покоя.
     - Понятно.
     - Так что скучать мне не придется.
     Я представил  себе  Лилию  в  облике  кносской  богини-змеи;  в  облике
Электры; Клитемнестры;  талантливого  молодого  археолога,  доктора  Ванессы
Максвелл.
     - Да, похоже, не придется.
     Он допил пиво, взглянул на часы.
     - Ох, я уже опаздываю. Мы с Амандой встречаемся в шесть. - Он пожал мне
руку. - Вы сами не знаете, как помогли мне. Честное слово, я напишу и сообщу
вам, как идут дела.
     -  Напишите.  Буду  ждать  с  нетерпением.  Спускаясь  по  лестнице,  я
разглядывал его флотскую стрижку. Я начал  понимать,  почему  Кончис  выбрал
именно его. Возьмите миллион  молодых  американцев  с  высшим  образованием,
извлеките из них общее, и вы получите нечто вроде Бриггса. Конечно, грустно,
что вездесущие американцы добираются до самых сокровенных уголков Европы. Но
имя у него гораздо более английское, чем у меня. И  потом,  на  острове  уже
есть Джо, трудолюбивая доктор Маркус. Мы вышли на улицу.
     - Последние напутствия?
     - Да нет, пожалуй. Просто добрые пожелания.
     - Что ж...
     Мы еще раз пожали друг другу руки.
     - Все будет хорошо.
     - Вы правда так считаете?
     - Приготовьтесь, кое-что вам покажется странным.
     - Я готов. Вы не думайте, у меня широкие взгляды.  Я  ничего  не  стану
отвергать. Спасибо вам.
     Я медленно улыбнулся; хотелось,  чтобы  он  запомнил  эту  улыбку,  что
красноречивее слов, на которые  я  не  смог  отважиться.  Он  вскинул  руку,
повернулся. Через несколько шагов посмотрел на часы, перешел  на  бег;  и  я
затеплил в сердце свечку во здравие Леверье.



        75

     Она опоздала на десять минут; скорым  шагом  приблизилась  к  почтовому
киоску, где я ждал ее; на лице - вежливая, извиняющаяся улыбка досады.
     - Простите. Такси еле ползло.
     Я пожал ее протянутую руку. Для женщины, у которой за плечами  полвека,
она удивительно хорошо сохранилась; одета с тонким вкусом - в то хмурое утро
посегители музея Виктории и Альберта рядом с ней казались тусклее, чем  были
на самом  деле;  с  вызывающе  непокрытой  головой,  в  бело-сером  костюме,
подчеркивавшем загар и ясные глаза.
     - И как мне могло прийти в голову назначить вам встречу  именно  здесь!
Вы не сердитесь?
     - Нисколько.
     - Я тут купила блюдо XVIII века. А здесь прекрасные  эксперты.  Это  не
отнимет много времени.
     В музее она себя чувствовала как  дома;  направилась  прямо  к  лифтам.
Пришлось ждать. Она улыбалась; родственная улыбка; взыскующая того, к чему я
еще не считал себя подготовленным. Намереваясь лавировать меж ее мягкостью и
своей твердостью, я запасся дюжиной подходящих фраз, но ее  быстрые  шаги  и
чувство, что я отнимаю ее драгоценное время, все обратили в прах.
     - В четверг я виделся с Джоном Бриггсом, - сказал я.
     - Как интересно. Я с ним не знакома. -  Мы  как  будто  нового  дьякона
обсуждали. Приехал лифт, мы вошли в кабину.
     - Я все ему рассказал. Все, что ждет его в Бурани.
     - Мы предполагали, что вы это сделаете. Потому и послали его к вам.
     Оба мы слабо улыбались; напряженное молчание.
     - Мог ведь и правда рассказать.
     - Да. - Лифт остановился. Мы очутились на мебельной экспозиции.  -  Да.
Могли.
     - А если это была просто проверка?
     - Проверять вас ни к чему.
     - Вы так убеждены в этом?
     Взглянула на меня в упор -  так  же  она  смотрела,  протягивая  второй
экземпляр  письма  Невинсона.  Мы  уткнулись  в  дверь  с  надписью   "Отдел
керамики". Она нажала кнопку звонка.
     - По-моему, мы начали не на той ноте, - сказал я. Она опустила глаза.
     - Пожалуй. Попытаемся еще раз? Подождите минутку, будьте добры.
     Дверь открылась, ее впустили. Все - в  спешке,  все  скомкано,  некогда
передохнуть, хотя, войдя, она оглянулась почти виновато; словно боялась, что
я сбегу.
     Через две минуты она вернулась.
     - Удачно?
     - Да, я не прогадала. Бау.
     - Значит, вы не во всем полагаетесь на интуицию? Задорный взгляд.
     - Если б я знала, где находится отдел молодых людей...
     - То нацепили бы на  меня  бирку  и  поставили  в  витрину?  Она  снова
улыбнулась и окинула взглядом зал.
     - Вообще-то я не  люблю  музеи.  Особенно  -  устаревших  ценностей.  -
Двинулась вперед. - Они говорят, тут выставлено похожее блюдо. Вот сюда.
     Мы попали в длинный безлюдный коридор, уставленный  фарфором.  Я  начал
подозревать, что вся сцена отрепетирована: она без колебаний подошла к одной
из витрин. Вынула блюдо из корзинки  и  медленно,  держа  его  перед  собой,
зашагала вдоль рядов посуды, пока не углядела за чашками и  кувшинами  почти
такое же, белое с голубым. Я подошел к ней.
     - Вот оно.
     Сличив блюда, она небрежно завернула свое в папиросную бумагу и, застав
меня врасплох, протянула мне.
     - Это вам.
     - Но...
     - Прошу вас. - Моя чуть ли не оскорбленная мина ее не  смутила.  -  Его
купили мы с Алисон. -  Поправилась.-  Алисон  была  со  мной,  когда  я  его
покупала.
     Мягко всучила блюдо мне. Растерявшись, я развернул его и  уставился  на
наивный рисунок  -  китаец  с  женой  и  двумя  детишками,  вечные  кухонные
окаменелости. Я почему-то вспомнил крестьян на палубе, зыбь, ночной ветер.
     - А я думала, вы научились обращаться с  хрупкими  предметами.  Гораздо
ценнее, чем этот.
     Я не отрывал взгляд от синих фигурок.
     - Из-за этого я и хотел встретиться с вами. Мы посмотрели друг другу  в
глаза; и я впервые почувствовал, что меня не просто оценивают.
     - А не выпить ли нам чаю?
     - Ну, - сказала она, - из-за чего вы хотели со мной встретиться?
     Мы нашли свободный столик в углу; нас обслужили.
     - Из-за Алисон.
     - Я ведь объяснила. - Она подняла чайник. - Все зависит от нее.
     - И от вас.
     - Нет. От меня - ни в малейшей степени.
     - Она в Лондоне?
     - Я обещала ей не говорить вам, где она.
     - Послушайте, г-жа де Сейтас, мне кажется... - но я прикусил язык.  Она
разливала чай, бросив меня на произвол судьбы. - Что ей,  черт  побери,  еще
нужно? Что я должен сделать?
     - Не слишком крепко?
     Я недовольно покачал головой, глядя в чашку, которую она мне протянула.
Она добавила себе молока, передала мне молочник. Улыбнулась уголками губ:
     - Злость редко кого красит.
     Я хотел было отмахнуться от ее слов, как неделю назад  хотел  стряхнуть
ее руку; но понял, что, помимо неявной  издевки,  в  них  содержится  прямой
намек на то, что мир мы воспринимаем по-разному. В ее  фразе  таилось  нечто
материнское; напоминание, что, ополчаясь против ее уверенности, я тем  самым
ополчаюсь против собственного недомыслия;  против  ее  вежливости  -  против
собственного хамства, Я опустил глаза.
     - У меня просто нет сил больше ждать.
     - Не ждите; ей меньше хлопот.
     Я глотнул чаю. Она невозмутимо намазывала медом поджаренный хлебец.
     - Называйте меня  Николасом,  -  сказал  я.  Рука  ее  дрогнула,  затем
продолжала размазывать мед - возможно, вкладывая в это символический  смысл.
- Теперь я послушен своей епитимье?
     - Да, если искренни.
     - Столь же искренен, как были искренни вы, когда предложили мне помощь.
     - Ходили вы в Сомерсет-хаус?
     - Ходил.
     Отложила нож, взглянула на меня.
     - Ждите столько, сколько захочет Алисон. Не думаю, что  ждать  придется
долго. Приблизить вас к ней - не в моей власти. Дело  теперь  в  вас  двоих.
Надеюсь, она простит вас. Но не слишком на это уповайте. Вам  еще  предстоит
вернуть ее любовь.
     - Как и ей - мою.
     - Возможно. Разбирайтесь сами. - Повертела хлебец в руках;  улыбнулась.
- Игра в бога окончена.
     - Что окончено?
     - Игра в бога. - В ее глазах одновременно сверкнули лукавство и горечь.
- Ведь бога нет, и это не игра.
     Она принялась за хлебец, а я обвел взглядом обыденный, деловитый буфет.
Резкий звон ножей, гул будничных разговоров вдруг показались  мне  не  более
уместными, чем какой-нибудь щебет ласточек.
     - Так вот как вы это называете!
     - Для простоты.
     - Уважай я себя вот на столечко, встал бы и ушел.
     - А я рассчитывала, что вы поможете мне поймать такси. Нужно  прикупить
Бенджи кое-что к школе.
     - Деметра в универмаге?
     - А что? Ей бы там понравилось. Габардиновые пальто, кроссовки.
     - А на вопросы отвечать ей нравится?
     - Смотря на какие.
     - Вы так и не собираетесь открыть мне ваши настоящие цели?
     - Уже открыли.
     - Сплошная ложь.
     - А если иного способа говорить правду у нас просто нет?  -  Но,  будто
устав иронизировать, она потупилась и быстро добавила:  -  Я  как-то  задала
Морису примерно тот же вопрос, и он сказал: "Получить ответ - все равно, что
умереть".
     На  лице  ее  появилось  новое  выражение.   Не   то   чтобы   упорное;
непроницаемое.
     - А для меня задавать вопросы - это все равно, что жить. - Я  подождал,
но она не ответила. - Ну ладно. Я не ценил Алисон. Хамло, скотина,  все  что
хотите. Так ваше грандиозное представление было затеяно лишь для того, чтобы
доказать мне, что я ничтожество, конченый человек?
     - Вы когда-нибудь задумывались, зачем  природе  понадобилось  создавать
столько разнообразных форм живого? Это ведь тоже кажется излишеством.
     - Морис говорил то же самое. Я понимаю, что вы имеете в виду, но как-то
смутно, отвлеченно.
     - А ну-ка, послушаем, что вы понимаете.
     - Что в наших несовершенствах, в том, что мы друг от друга  отличаемся,
должен быть какой-то высший смысл.
     - Какой именно?
     Я пожал плечами.
     - Гот, что субъекты вроде меня в этом случае имеют  шанс  хоть  немного
приблизиться к совершенству?
     - А до того, что случилось летом, вы это понимали?
     - Что далек от идеала, понимал очень хорошо.
     - И что предпринимали?
     - Да, в общем, ничего.
     - Почему?
     - Потому что... - Я перевел дух, опустил глаза. - Я же не защищаю себя,
каким был раньше.
     - И вас не волнует, как могла бы сложиться ваша судьба?
     - Это не лучший способ преподать человеку урок.  Она  помедлила,  снова
оценивающе оглядела меня, но заговорила уже помягче.
     - Я знаю, Николас, на  том  шутливом  суде  вы  наслушались  неприятных
вещей. Но судьей-то были вы сами. И если бы, кроме них, о вас  сказать  было
нечего, вы вынесли бы совсем другой приговор.  Все  это  понимали.  И  не  в
последнюю очередь - мои дочки.
     - Почему она мне отдалась?
     - Мне кажется, то была ее воля. Ее решение.
     - Это не ответ.
     - Тогда, наверное, чтоб доказать вам,  что  плотские  утехи  и  совесть
лежат в разных плоскостях. - Я вспомнил, что сказала Лилия  перед  тем,  как
меня вытащили из ее постели; нет, им не все известно. События  той  ночи  не
укладывались в рамки загодя расчисленного урока; если они и были уроком,  то
не для меня одного. Ее мать продолжала:
     -  Николас,  если  хочешь  хоть  сколько-нибудь   точно   смоделировать
таинственные  закономерности  мироздания,  придется  пренебречь   некоторыми
условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет  эти  закономерности.
Конечно, в обыденной жизни условности  переступать  не  стоит,  более  того,
иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия  -  все
вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред. - Улыбка.  -  Что-то  я  копнула
глубже, чем собиралась.
     Я слабо улыбнулся в ответ.
     - Но до того, чтобы внятно объяснить, почему выбрали  именно  меня,  не
добрались.
     - Основной принцип бытия - случай. Морис говорит, что этого  уже  никто
не оспаривает. На атомном  уровне  миром  правит  чистая  случайность.  Хотя
поверить в это до конца, естественно, невозможно.
     - Но к будущему лету вы решили подготовиться заранее?
     - Кто знает, что из этого выйдет? Его реакция не предсказуема.
     - А если бы Алисон приехала на остров вместе со мной? Такая вероятность
была.
     - Скажу вам только одно. Морис бы  сразу  увидел,  что  ее  искренность
подвергать каким-либо испытаниям излишне. Я опустил глаза.
     - Она знает о...?
     - Чего мы добиваемся, ей известно. Подробности - нет.
     - И она сразу согласилась?
     - По крайней мере, инсценировать самоубийство - не  сразу,  и  при  том
условии, что обманывать вас мы будем недолго.
     Я помолчал.
     - Вы сказали ей, что я хочу с ней увидеться?
     - Она знает мое мнение на сей счет.
     - Что не стоит принимать меня всерьез?
     - Когда вы говорите подобные глупости -  пожалуй.  Я  обводил  вилочкой
узор на скатерти; пусть видит, что я настороже, что см  не  удалось  усыпить
мою бдительность.
     - Расскажите, с чего все это началось.
     - С желания быть с Морисом, помогать ему. -  Она  на  секунду  умолкла,
затем продолжала: - В один прекрасный день, вернее, ночь, у нас  был  долгий
разговор о чувстве вины. После смерти моего дяди оказалось, что мы с Биллом
     - сравнительно богатые люди. Мы  испытали  то,  что  теперь  называется
стрессом. И поделились этим с Морисом. И - знаете, как  это  бывает?  Рывок,
гора с плеч. Все озарения приходят именно так. Сразу.  Во  всей  полноте.  И
ничего не остается, как воплощать их в жизнь.
     - Ив чужую боль?
     - Мы никогда не были уверены в успехе,  Николас.  Вы  проникли  в  нашу
тайну. И теперь вы - как радиоактивное вещество. Мы пытаемся  контролировать
вас. Но удастся ли?
     - Потупилась. - Один человек...  ваш  товарищ  по  несчастью...  как-то
сказал мне, что я похожа на озеро. В которое так и тянет бросить  камень.  Я
переношу все это не так спокойно, как кажется.
     - Ничего, у вас ловко выходит.
     - Один: ноль. - Поклонилась. Потом сказала: - На той неделе я уезжаю  -
в сентябре уже не надо присматривать за детьми. Я не прячусь, я поступаю так
каждый год.
     - К... нему?
     -Да.
     Воцарилось странное, почти извиняющееся молчание;  словно  она  поняла,
что во мне вспыхнула незваная ревность и что эта  ревность  оправданна;  что
властная  связь,  выстраданная  общность  существуют  не   только   в   моем
воображении.
     Взглянула на часы.
     - Друг мой. Мне так жаль. Но Гунхильд  и  Бенджи  будут  ждать  меня  у
Кингз-Кросс. Ох, пирожные, такие аппетитные...
     Они остались на тарелке,  нетронутые,  во  всем  своем  вычурно-пестром
великолепии.
     - За удовольствие так их и не попробовать стоит заплатить.
     Она весело согласилась, и я помахал официантке. Пока мы ждали счет, она
сказала:
     - Забыла вам сообщить, что за последние три года Морис  дважды  перенес
тяжелый инфаркт. Так что следующего... лета может и не быть.
     - Да. Он говорил мне.
     - И вы не поверили?
     - Нет.
     - А мне верите?
     - Из ваших слов трудно заключить, что с его  смертью  все  кончится,  -
уклончиво ответил я.
     Она сняла перчатки.
     - Как странно вы это сказали.
     Я улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ.
     Она хотела что-то добавить, но передумала. Я вспомнил, как Лилия иногда
"выходила из роли". Дочь, мерцающая в матери; лабиринт;  дары  пожалованные,
дары отвергнутые. Замирение.
     Через минуту мы  очутились  в  коридоре.  Навстречу  шли  двое  мужчин.
Поравнявшись с нами, тот, что слева, негромко  вскрикнул.  Лилия  де  Сейтас
остановилась; встреча и для  нее  была  полной  неожиданностью.  Темно-синий
костюм, галстук-бабочка, ранняя седина  в  густой  шевелюре,  румяные  щеки,
живые, пухлые губы. Она быстро обернулась ко мне.
     - Николас, извините... вы не поймаете такси?
     У него было комичное лицо человека  -  солидного  человека,  -  который
вдруг  снова  стал  мальчишкой,  которому  эта  случайная  встреча   вернула
молодость. Я с преувеличенной учтивостью посторонился, уступая дорогу идущим
в буфет, и благодаря этому на секунду задержался. Он за обе руки тянул ее  к
себе, а она улыбалась своей загадочной улыбкой, как Церера,  вновь  сошедшая
на бесплодную землю. Нужно было идти, но у дверей я еще раз  обернулся.  Его
попутчик прошел дальше и ждал у входа в буфет. Те двое не двигались с места.
Морщинки нежности у его глаз; она с улыбкой принимает дань.
     Такси не попадались; я  стоял  у  края  тротуара.  Может,  это  и  есть
"знаменитость", сидевшая в портшезе? - но я его не  узнал.  Узнал  лишь  его
благоговение. Он видел одну ее, словно  ее  присутствие  отменяло  все  дела
разом.
     Минуты через две она подбежала ко мне.
     - Вас подвезти?
     Она не собиралась ничего объяснять, и вновь  что-то  в  этой  нарочитой
таинственности вызвало во мне не любопытство, а пресыщенность и досаду.  Она
не  была  вежливой;  скорее  умела  быть  вежливой;  хорошими  манерами  она
пользовалась как рычагом,  чтобы  двигать  мою  неподъемную  тушу  в  нужном
направлении.
     - Нет, спасибо. Мне в Челси. - Мне вовсе не надо было в Челси; я просто
хотел от нее избавиться.
     Украдкой взглянув на нее, я сказал:
     - При встречах с вашей дочерью у меня все время крутилась в голове одна
байка, но  к  вам  она  даже  больше  подходит.  -  Она  улыбнулась,  слегка
растерявшись. -  Байка  про  Марию-Антуанетту  и  мясника  -  скорее  всего,
легенда.  В  первых  рядах  черни  к  Версальскому  дворцу  подошел  мясник.
Размахивал ножом  и  вопил,  что  перережет  Марии-Антуанетте  горло.  Толпа
расправилась со стражей, и мясник ворвался в  королевские  покои.  Вбежал  в
спальню. Она была одна. Стояла у окошка. Мясник с ножом в руке  и  королева.
Больше никого.
     - И что дальше?
     Я увидел такси, едущее в обратном направлении, и махнул  шоферу,  чтобы
тот развернулся.
     - Он упал на колени и разрыдался.
     Она помолчала.
     - Бедный мясник.
     - Кажется, то же сказала и Мария-Антуанетта.  Она  следила,  как  такси
подруливает к нам.
     - Главный вопрос: кого, собственно, оплакивал мясник? Я отвел глаза.
     - А по-моему, не главный.
     Такси остановилось, я открыл дверцу. Она смотрела  на  меня,  собираясь
что-то сказать, но потом либо передумала, либо вспомнила о другом.
     - Ваше блюдо. - Вынула его из корзинки.
     - Постараюсь не разбить.
     - С наилучшими пожеланиями. - Протянула руку. - Но Алисон вам никто  не
подарит. За нее придется заплатить.
     - Ее месть затягивается.
     Еще на мгновение задержала мою руку в своей.
     - Николас, я так и не назвала вам вторую заповедь, которой мы  с  мужем
придерживались всю жизнь.
     И назвала, глядя на меня без улыбки. Еще секунду смотрела мне  прямо  в
лицо, потом наклонилась и села в такси. Я провожал машину глазами, пока  она
не скрылась за Бромптонской часовней; в точности как тот мясник вглядывался,
болван, в обюссонский ковер; только что не плакал.



        76

     Итак, я ждал.
     Жестокость этих бесплодных дней казалась чрезмерной. Словно  Кончис,  с
согласия Алисон, следовал давнишним рецептам викторианской кухни -  варенья,
лакомых перемен, не получишь, пока не  объешься  хлебом,  черствыми  корками
ожидания. Но философствовать я разучился. На протяжении  последующих  недель
нетерпение вовсе не утихало, наоборот, и  я  отчаянно  пытался  хоть  как-то
развеяться. Каждый вечер находил предлог, чтобы прогуляться по  Рассел-сквер
- наверное, так, движимые скорее скукой, нежели надеждой, бродят по  причалу
моряцкие  жены  и  черноглазые  зазнобы.  Но  огни  моего  корабля  все   не
зажигались. Два-три раза я ездил в Мач-Хэдем; окна вечернего  Динсфорд-хауса
были еще чернее окон на Рассел-сквер.
     Не зная, чем заняться, я часами сидел в кино, читал, в основном  всякую
чушь: книги мне нужны были исключительно для того, чтобы одурманить себя.  А
ночами, бывало, бесцельно устремлялся прочь из города - в Оксфорд,  Брайтон,
Бат. Дальние поездки успокаивали, будто, мчась сквозь тьму, несясь  во  весь
дух по спящим улочкам, возвращаясь в Лондон на рассвете, ложась измотанным и
просыпаясь лишь к вечеру, я делал что-то стоящее.
     Перед самым знакомством с Лилией де  Сейтас  к  моей  тоске  добавилась
другая напасть.
     Я часто забредал в Сохо и Челси - места, мало подходящие  для  невинных
прогулок, если не жаждешь подвергнуть свою невинность серьезному  искушению.
Чудищ в этих дебрях хватало - от размалеванных кляч у  подъездов  Грик-стрит
до столь же сговорчивых, но более  аппетитных  фиф  и  помятых  барышень  на
Кингз-роуд. К некоторым из них меня тянуло. Сначала я  отмахивался  от  этой
мысли; потом смирился. Избегал, или, точнее, не ввязывался в  соблазн  я  по
многим причинам; скорее по соображениям выгоды, чем из  брезгливости.  Пусть
те видят - если они  где-то  рядом,  ведь  нельзя  исключить,  что  за  мной
наблюдают, - что я могу прожить и без женщин; а в глубине души я  сам  хотел
удостовериться в этом. При встрече с Алисон эта уверенность станет  оружием,
лишним ударом плети - если дойдет до плетей.
     Дело в том, что чувства, которые я теперь  питал  к  Алисон,  не  имели
ничего общего с сексом. Может, тут сыграла роль пропасть, отделявшая меня от
Англии и всего английского, моя безымянность, неприкаянность; но, похоже,  я
мог ежедневно менять партнерш, а по Алисон  тосковать  при  этом  ничуть  не
меньше. От нее я ждал совсем иного, и это иное могла дать  мне  только  она.
Вот в чем разница. Секс я получу от кого угодно; но лишь  от  нее  получу...
это  не  назовешь  любовью,   -   гипотеза,   требующая   экспериментального
подтверждения, реальность, еще до всяких проверок зависящая  от  глубины  ее
раскаяния, от искренности признаний, от того, насколько полно  она  докажет,
что сама еще любит меня; что предать ее  побудила  именно  любовь.  В  такие
моменты игра в бога вызывала во мне смешанное чувство восторга и отвращения,
словно замысловатая религия: наверно, в этом что-то есть, но сам  я  никогда
не уверую. Кстати, из того, что граница любви и секса становилась все резче,
вовсе не следовало, что я собирался вести жизнь праведника. И все  проповеди
г-жи де Сейтас, призывавшей отсечь верх от низа взмахом  скальпеля,  были  в
каком-то смысле избыточны.
     Но некая часть меня  еще  сопротивлялась.  Басни,  которыми  г-жа  меня
накормила, мертвым грузом лежали в  желудке.  Они  противоречили  не  только
общепринятой  морали.  Нет,  они  вступили  в  конфликт  с   подсознательной
уверенностью, что  никто,  кроме  Алисон,  мне  не  нужен,  а  если  все  же
понадобится  кто-то  еще,  то  пострадают  не  одни  лишь  нравственность  и
принципы, но нечто  трудноопределимое,  плотское  и  духовное  одновременно,
связанное с воображением и смертью. Возможно, Лилия де Сейтас  предвосхищала
законы взаимоотношений полов, какие установятся в двадцать первом  веке;  но
чего-то не хватало, какого-то жизненно  важного  условия  -  как  знать,  не
пригодится ли оно в двадцать втором?
     Все это легко сказать; труднее  воплотить  в  жизнь,  ведь  век-то  нам
достался двадцатый. Век, когда инстинкты  отпущены  на  свободу,  чувства  и
желания - все скоротечнее.  Викторианцу  моего  возраста  ничего  не  стоило
дожидаться возлюбленной хоть пятьдесят - что там дней! - месяцев и при  этом
ни разу не согрешить даже в мыслях, не то что в делах своих. С утра мне  еще
удавалось подражать викторианцам; но днем, стоя  в  книжной  лавке  рядом  с
очаровательной девушкой, я молил бога, в которого не  верил,  чтобы  она  не
повернула головы, не улыбнулась.
     И как-то вечером в Бейсуотере улыбнулась-таки; поворачивать  голову  ей
не потребовалось.  Она  сидела  напротив  меня  в  закусочной  и  болтала  с
приятелем; я смотрел во все глаза, забыв о  еде:  обнаженные  руки,  высокая
грудь. Похожа на итальянку; черноволосая, волоокая. Приятель  ушел,  девушка
откинулась  на  спинку  стула  и  взглянула  на  меня   с   недвусмысленной,
обезоруживающей улыбкой. Она не  была  потаскухой;  просто  сигнализировала:
хочешь познакомиться? Вперед!
     Я неуклюже поднялся, пошел к выходу и топтался там, пока не расплатился
с  официанткой.  Мое  позорное  бегство   отчасти   объяснялось   чрезмерной
подозрительностью. Девушка с приятелем вошли после меня и  сели  так,  чтобы
наверняка попасться мне на глаза. Чистое  безумие.  Я  вот-вот  поверю,  что
любая женщина, попавшаяся на пути, послана мучить и искушать;  теперь  перед
тем, как войти в кафе или ресторан, я заглядывал в окно  и  заранее  намечал
себе место в закутке, где не услышу и не увижу этих ужасных  тварей.  Я  все
больше и больше походил на шута и злился, что не в силах вести себя иначе. И
тут появилась Джоджо.
     Это было в конце сентября, с  Лилией  де  Сейтас  мы  распрощались  две
недели назад. Под вечер, измаявшись от безделья, я  пошел  на  старый  фильм
Рене Клера. Плюхнулся рядом с какой-то нахохлившейся фигурой и стал смотреть
бессмертную "Соломенную шляпку". По гнусавым придыханиям  я  догадался,  что
сосед, словно сошедший со страниц  Беккета  -  женщина.  Через  полчаса  она
попросила  огоньку.  Я  различил  круглое  лицо,  не  тронутое   косметикой,
рыжеватые, прихваченные резинкой  волосы,  густые  брови,  руку  с  грязными
ногтями, держащую бычок. В перерыве она принялась со  мной  заигрывать,  так
неумело, что я ее даже пожалел. На ней были джинсы, засаленный серый  свитер
с широким воротом, древнее мужское шерстяное  пальто;  но  три  вещи  в  ней
вызывали неожиданную симпатию: зияющая ухмылка, хриплый шотландский  выговор
и такая бесприютная слезливость, что я сразу узнал в ней родственную душу  и
сердце, достойное нового Мэйхью {Генри Мэйхью (1812-1887) - публицист, автор
очерковых   книг   из   жизни   лондонского   "дна".}.   Ухмылка    казалась
неестественной,  словно  кто-то  невидимый  растягивал  ей   рот   пальцами.
Похилившись  набок,  как  расстроенный  карапуз,  она  безуспешно   пыталась
вытянуть из меня, чем я занимаюсь, где живу; и тут, то ли сжалившись над  ее
жабьей ухмылкой, то ли потому, что уж с этой-то стороны  опасность  явно  не
грозила (наша встреча, вне  всякого  сомнения,  случайна),  я  пригласил  ее
выпить кофе.
     Мы отправились в кафе. Я заявил, что голоден,  и  предложил  ей  порцию
спагетти. Сперва она наотрез отказалась;  затем  призналась,  что  истратила
последние деньги на билет в кино; затем набросилась на еду так, что за ушами
трещало. Я преисполнился умиления, точно хозяин, кормящий собаку.
     Продолжили мы в баре. Она приехала из Глазго изучать искусство  -  два,
что ли, месяца назад. В Глазго  вращалась  в  кругах  маргинально-выморочной
кельтской богемы, здесь не вылезала из кафе  и  кинотеатров,  "благо  ребята
деньжат подбрасывают". С  искусством  она  завязала;  типичная  бродяжка  из
захолустья.
     Я все больше убеждался, что за свою  нравственность  с  ней  могу  быть
спокоен; может, потому мы и подружились так быстро.  Она  была  забавная,  с
характером, сипатая, начисто лишенная какой бы  то  ни  было  женственности.
Как, впрочем, и эгоизма; зато отзывчивости хоть  отбавляй.  Я  довез  ее  до
меблирашек в Ноттинг-хилле, и она решила, что я  ожидаю  приглашения.  Но  я
разочаровал ее.
     - Так мы больше не увидимся?
     - Ну почему... - Я оглядел ее поникшую фигурку. - Тебе сколько лет?
     - Двадцать один.
     - Не ври.
     - Двадцать.
     - Восемнадцать?
     - Пошел к черту. Двадцать, правда.
     - Хочу сделать тебе предложение. - Фыркнула. - Да я не то имел в  виду.
Дело в том, что я  сейчас  дожидаюсь  одну...  девушку...  она  в  Австралию
уехала. И на ближайшие  две-три  недели  не  отказался  бы  от  компании.  -
Улыбнулась до ушей. - Я тебе работу предлагаю. В Лондоне куча агентств  этим
занимается. Подыскивает сопровождающих и компаньонов.
     Она все ухмылялась.
     - Что ты мне мозги пудришь?
     - Нет... я правду говорю. Ты сейчас за бортом. Я тоже.  Давай  вылезать
вместе... деньги - моя забота. Никакой постели. Просто дружба.
     Она сделала движение, будто намылила руки; снова  ухмыльнулась,  пожала
плечами: психом больше, психом меньше.
     И мы стали встречаться. Если они следят за мной, должны  отреагировать.
Вдруг хоть это поможет форсировать события.
     Джоджо была странное  создание,  флегматичное,  как  дождь  (лондонский
дождь: она редко мылась), добродушное и  безвредное.  С  предложенной  ролью
справлялась прекрасно. Мы шатались по киношкам, барам, выставкам.  Иногда  с
утра до вечера сидели у меня. Но ближе к ночи я всякий раз отвозил ее домой.
Мы могли часами сидеть за столом в полном молчании, читая газеты и  журналы.
Через семь дней у меня появилось чувство, что мы знакомы семь лет. Я  платил
ей четыре фунта в неделю, предлагал купить кое-что из одежды и оплачивать ее
грошовую квартиру. Отказалась, взяла только  темно-синий  вязаный  жакет  от
Маркса и Спенсера. Большего и желать было нельзя:  она  отпугивала  от  меня
девушек, а я взамен уделял ей толику своей сублимированной верности.
     Она не роптала, довольствуясь малым, будто старая дворняга; терпеливая,
кроткая, ни на что не претендующая. На вопросы об Алисон  я  не  отвечал,  и
Джоджо, похоже, перестала верить в ее существование; смирилась с тем, что  я
"слегка чокнутый", как мирилась со всем на свете.
     Как-то в октябре, ощутив приближение бессонницы,  я  предложил  махнуть
куда ее душе угодно, только чтобы за ночь обернуться. Поразмыслив, она,  бог
знает  почему,  выбрала  Стоунхендж  {О   Стоунхендже,   древнем   языческом
храме-обсерватории, Фаулз написал документальную книгу; именно сюда приведет
своих спутников загадочный мистер Бартоломью из романа  "Личинка"  (1985)  -
приведет,  дабы  устроить   им   первую   встречу   со   сверхъестественными
существами-пришельцами, носителями Знания.}. И мы отправились в  Стоунхендж,
бродили там в три часа ночи под пронизывающим ветром, натыкаясь на  менгиры;
чайки ерзали над нашими головами  в  своих  гнездах  из  водорослей,  полных
лунного света. Потом мы залезли в машину и подкрепились  шоколадом.  Я  едва
различал ее лицо: темные кляксы глаз, наивная кукольная улыбка.
     - Чему смеешься, Джоджо?
     - Я такая счастливая.
     - Не устала?
     - Нет.
     Я наклонился, поцеловал ее в висок. Раньше я  никогда  не  целовал  ее;
быстро включил зажигание. Вскоре она  заснула  и  медленно  сползла  мне  на
плечо. Во сне она казалась девочкой  лет  пятнадцати-шестнадцати.  Пряди  ее
волос, давно не мытых, касались моего лица. И я ощутил к ней  почти  то  же,
что к Кемп: нестерпимую нежность, подспудное желание.
     Через несколько дней мы отправились в кино  на  вечерний  сеанс.  Кемп,
считавшая, что у меня не все дома, раз я сплю с такой  никчемной  уродкой  -
объяснить ей, что к чему, я даже не пытался, - но довольная, что хоть с этим
у меня наконец наладилось, присоединилась к нам, и после фильма мы  зашли  в
ее "мастерскую" залить глаза какао и остатками рома.  Около  часу  Кемп  нас
выставила; ей хотелось спать, да и мне тоже.  Мы  с  Джоджо  остановились  в
подъезде. Это была первая по-настоящему промозглая осенняя ночь, к  тому  же
лило как из ведра. Мы выглянули на улицу.
     - Ник, я переночую у тебя, в кресле.
     - Нет. Все в порядке. Подожди-ка. Я подгоню машину. - Машину я  оставил
в переулке. Сел, затаив дыхание, завел мотор, тронулся  с  места,  но  уехал
недалеко: переднее колесо  спустило.  Я  вылез  под  дождь,  осмотрел  шину,
чертыхнулся, сунулся в багажник. Насоса там  не  было.  В  последний  раз  я
пользовался им дней десять назад, так что неизвестно, когда  его  сперли.  Я
захлопнул крышку и побежал обратно в подъезд.
     - Наверху полный бардак.
     - У тебя настоящие хоромы.
     - Спасибо.
     - Не психуй. Лягу на твое старое кресло.
     Разбудить Кемп? Но выслушивать ее смачную ругань что-то не хотелось. Мы
поднялись по лестнице, миновали пустое ателье и вошли в квартиру.
     - Ложись-ка в кровать. А я как-нибудь перекантуюсь. Кивнув, она вытерла
нос тыльной стороной руки; отправилась в ванную, оттуда - в спальню,  легла,
натянула на себя свое потрепанное пальто. В глубине души я злился на нее,  я
устал как собака, но сдвинул два стула и  улегся.  Прошло  пять  минут.  Она
выглянула из-за двери.
     - Ник!
     - У-у?
     - Иди.
     - Куда?
     - Сам знаешь.
     - Нет.
     Она не уходила. Обдумывала следующий шаг.
     - Но я хочу. - Удивительно: до сих  пор  она  ни  разу  не  употребляла
глагол "хотеть" в первом лице.
     - Мы же друзья, Джоджо. Не любовники.
     - Просто полежим рядом.
     - Нет.
     - Один разочек.
     - Нет.
     Она стояла в дверном проеме, толстая, в джинсах и синем жакете, смутное
пятно безмолвного упрека. В свете фонаря ее силуэт казался плоским, а  черты
лица  -  необычайно  рельефными,  как  на  литографиях  Мунка.   "Ревность"?
"Зависть"? "Невинность"?
     - Я замерзла.
     - Ну так залезь под одеяло.
     Помедлив, заковыляла к кровати. Еще пять минут. У меня занемела спина.
     - Я легла. Ник, ты можешь спать тут, на одеяле. - Я глубоко вздохнул. -
Слышишь?
     -Да. Молчание.
     - Я думала, ты спишь.
     Лило, шелестело в водосточных трубах; сырая лондонская  мгла  заполняла
комнату. Одиночество. Зима.
     - Можно к тебе на секундочку, огонь зажечь?
     - О боже.
     - Я тихенько.
     - Трогательная заботливость.
     Пошла по  комнате,  натыкаясь  на  мебель;  чиркнула  спичкой.  Фукнул,
зашипел  газ.  По  стенам  заплясали  розоватые  отблески.   Она   двигалась
тихо-тихо, но я наконец сдался, приподнял голову.
     - Не смотри. Я без ничего.
     Но я посмотрел. Она стояла над огнем, путаясь  в  моем  джемпере.  Я  с
раздражением подумал, что в свете газа она почти красива,  по  меньшей  мере
женственна. Отвернулся достал сигарету.
     - Слушай, Джоджо, ничего не выйдет. Не буду я спать с тобой.
     - Не могла же я лезть в твою чистую постель одетая.
     - Грейся - и немедленно назад.
     Я успел выкурить полсигареты, пока она снова заговорила:
     - Просто ты так добр ко мне. - Я упрямо молчал. - Я хочу тебе отплатить
добром.
     - Если в этом дело - не беспокойся. Ты мне ничего не должна.
     Я взглянул на нее. Она сидела на полу,  спиной  ко  мне,  обняв  пухлые
коленки, уставясь в огонь. Снова молчание.
     - Не только в этом, - сказала она.
     - Иди оденься. Или ляг. Тогда поговорим.
     Шипение газа утихло. Я прикурил новую сигарету от первой.
     - Сказать, почему ты не хочешь?
     - Ну скажи.
     - Боишься подцепить какую-нибудь вашу болезнь.
     - Джоджо!
     - Может, я и заразная. Что  с  того,  что  нет  симптомов?  А  вдруг  я
бациллоноситель?
     - Перестань.
     - Но ведь ты так думаешь.
     - Никогда я этого не думал.
     - Ты не виноват. Ни капельки.
     - Заткнись, Джоджо. Заткнись сейчас же.
     Молчание.
     - Замараться боишься, индюк надутый.
     Прошлепала по полу,  хлопнула  дверью