брали разбег по сигналу зеленого огня.
В эту ночь, когда заскрежетала гигантская пила, так оглушительно, что
задрожали стекла, штурман, закрывшись у себя в комнате, мысленно видел
унося-щиеся самолеты; оставшись на этом берегу их ночи, он не испытывал
никакой радости, он страдал, пред-ставляя, как, оторвавшись от своего
берега, они уходят в толщу мрака навстречу орудийной пальбе. Он видел
Адмирала у рычагов управления, видел его длинный шрам под кожаным шлемом и
маленькие глазки, сверкавшие над кислородной маской, которая делает лицо
похожим на свиное рыло; стараясь избежать столкно-вения, Адмирал сыпал
проклятиями по адресу самоле-тов, которые, поднимаясь с соседних аэродромов,
шли ему наперерез. "Видели этого негодяя? Стрелки, смот-рите в оба..."
После недавней аварии экипажи нервничали. Все знали, что это такое, и
никому не хотелось кончить жизнь, как погибшие товарищи,-- среди груды
искоре-женного железа. "Ну что ж,--говорил себе штурман,-- ну что ж..." В
нем не осталось и следа той злости, что разбирала его в ночь, когда эскадра,
и вместе со всеми Ромер, полетела бомбить нефтеперегонный завод; он
испытывал только неясную тоску, словно перед каким-то незавершенным делом.
"Это потому, что сегодня по-летел Адмирал",--подумал он. Но Адмирал не
первый раз участвовал в операциях, когда штурман бывал сво-боден, и никогда
раньше он от этого не страдал. Ведь, по существу, летчики никогда не
расставались, ни штурман с Адмиралом, ни все остальные, даже те, кто не
любил друг друга и кого объединяло лишь общее дело, которому они посвящали
себя. Одна и та же не-отступная тревога, полная поглощенность предстоящим
овладевали теми, кто видел свое имя в приказе о вы-лете. Оставшиеся дома
хорошо понимали, что свободны они только на время -- пока не вернутся
товарищи и не поменяются с ними местами. Никто из тех, что с го-рящим
взглядом; с лицом, еще хранящим след кисло-родной маски, возвращался с
задания, не относился свысока к оставшимся дома. В первый раз штурман
почувствовал, что его сторонились, оттого что считали виновным в смерти
Ромера. Но тут же обругал себя, точно ему неожиданно открылась истина:
"Дурак, ведь ты побывал там, где не был никто из них, а тебе и этого еще
недостаточно".
Но может быть, и на самом деле еще недостаточно вернуться оттуда, может
быть, такова участь каждого, кто ушел от смерти? Никто никогда их не поймет,
и никто не осмелится расспросить о подлинном смысле происшедшего. О чем же
он думал в ту минуту, когда решил, что все кончено? Обхватив голову руками,
чтобы укрыться от оглушительного рева, возносивше-гося над землей, штурман
попытался взглянуть в лицо тому, о чем он и сам избегал думать. После
памятной ночи эта мысль, неуловимая, но упорная, неотступно преследовала
его, не давала ему покоя, как он ни ста-рался от нее отмахнуться. Он
промолчал, когда его расспрашивали офицеры, промолчал и перед Адмира-лом,
который ничего не желал знать. Вызывая в памяти образ молодой женщины, он
пытался подавить ату мысль, но властный зов самолетов заставил ее на-конец
прорваться в его душе. Да, когда он готов был воскликнуть в один голос со
стрелком: "Что случи-лось?", он понял, что пробила роковая минута. Стре-лок
мог бы и не удивляться так. Конечно, он не успел предупредить пилота о том,
что сверху на них несется самолет, но сам-то он знал, в чем дело. Самолет
ныр-нул под них, и .как раз в этот момент все затрещало, два винта из
четырех были сломаны и крыло покоре-жено. А у того самолета, наверное,
разнесло оба киля и руль высоты. Но все произошло столь внезапно и страшно,
что невозможно было найти слова, и, как весь экипаж, как сам штурман,
стрелок словно оцепенел. На языке вертелись только пустые фразы, вроде: "Что
случилось?"
Что ж, штурман не раз говорил себе, что встречи с другим берегом ему не
избежать. Каждую ночь, по-кинув свой берег, они погружались во мрак и
сверка-ние разбушевавшегося океана, и, избежав встречи с другим берегом,
возвращались назад. И вдруг штурман очутился прямо перед ним, словно ему
открылся мрак еще более непроглядный. Самолет должен был вот-вот
развалиться. Падать он будет считанные секунды и, точно огромное дерево,
ломая ветки, с чудовищным треском рухнет на землю. Штурману уже нечего было
желать, но ведь мог он о чем-то сожалеть. Однако, охваченный оцепенением, он
ни о чем и ни о ком не сожалел. Словно безучастный зритель, он хладнокровно
ожидал собственной гибели, безрадостно принимая судьбу точно так же, как
принимал все, что приходи-лось ему делать с начала войны.
И вот тогда пилот сказал: "Приготовьтесь к прыжку", а затем:
"Прыгайте!" И без всякого перехода штурман оказался на свекловичном поле,
целый и не-вредимый, почти без единой царапины; так уцелев-шие после
катастрофы люди оказываются бог весть почему в сотне метров от взрыва, на
какой-то кочке. Единственное, чего он лишился, был серебряный портсигар.
Но вот чего штурман не понимал. С той минуты, когда он готов был без
сожаления со всем проститься, он уже не мог найти с землей общего языка. Ни
с женщиной, ни с Адмиралом, ни с командиром эскадры; и он не знал,
существует ли какой-нибудь выход.
Он поднял голову. Снова стало почти совсем тихо, бомбардировщики были
уже далеко; они катили впереди себя грохочущие валы, а позади них опять
вступало в свои права нормальное течение мыслей -- так вы-прямляется трава,
когда над ней пронесется ураган. Но время точно остановилось для штурмана. И
он вспомнил тот период, когда его мучила болезнь же-лудка. Приступы боли
повторялись все чаще, делались все сильнее, они были такими упорными, что он
уже Не надеялся от них избавиться. Его без конца обсле-довали, кормили
разными лекарствами, но легче ему не становилось, и пришло время, когда он,
чтобы избе-жать мучений, решил избегать того, что их порождает, и перестал
есть. Поначалу он питался одними овоща-ми, затем заменил их отварами, но
бросить работу не хотел и однажды, вылезая из самолета, упал в обмо-рок..
Тогда он отказался от всякой пищи, только пил воду. Через несколько месяцев
после начала болезни он смирился с близостью смерти, смирился так легко, что
сам себе удивился. Это оказалось гораздо проще, чем он предполагал. Чем
слабее он становился, тем больше угасал в нем вкус к жизни. Врачи решили
опе-рировать его, и он дал согласие. Прошло несколько дней после операции,
он за все это время выпил только несколько ложек подслащенной воды, и, когда
медсе-стра принесла ему пюре, он оттолкнул тарелку. Ему говорили, что он
спасен, что может теперь есть и это не вызовет боли, но он не верил. Пища, а
вместе с ней и сама жизнь потеряли для него всякую привлекатель-ность.
"Вот в чем дело,-- подумал штурман.-- Я сошел с дорожки, и ко мне еще
не вернулся вкус к жизни". И он тихонько улыбнулся себе или, точнее, тому
Рипо, который был его сообщником как в больших, так и в малых делах. Он
улыбнулся тому, что не в состоя-нии был представить, как сможет теперь
восстановить с миром утраченную связь. В тот раз он в конце кон-цов уступил
и о некоторой опаской проглотил пюре, но теперь у него не было никакого
желания вылезать пз своей комнаты. До тех пор пока ему не сообщат, что с
него снимают арест, он не желал даже пользоваться законным правом питаться в
столовой вместе с товари-щами, которые, быть может, относятся к нему, как к
преступнику. Ему хотелось написать женщине пись-мо, но он не знал ее
фамилии; не посылать же его по адресу: Миссис Розике X., Вэндон-Эли, 27,
Саусфилд. Да и что он ей напишет? Он несколько раз на-чинал письмо и в одном
из черновиков писал:
Дорогая Розика!
Я рад был бы повидать Вас, но мне запрещено выходить за пределы
авиабазы. В тот раз мне мно-гое хотелось Вам сказать, но я не решился. Не
сердитесь. Я был очень неловок и очень ро-бок. Мне нужно было привыкнуть к
свету дня, а Вы остались для меня ангелом-хранителем той ночи, когда я
разбудил Вас, позвонив в Вашу дверь, как путник, потерявший дорогу.
Согласитесь, что это была чудовищная наив-ность. Если каждый штурман,
не уверенный боль-ше в своем курсе и потерявший товарищей, станет вот так
останавливаться перед домом и будить женщин, чтобы расспросить их, далеко ли
до бли-жайшего города и как он называется...
Он порвал все черновики и с раздражением отло-жил перо, точно речь шла
о признании в любви и он не умел объясниться. Он решил наконец, что одной
попытки достаточно и что он снова стал жертвой соб-ственного воображения.
"Вот моя беда",--вздохнул он. Пришел к женщине и ничего не сумел ей сказать.
Если он придет еще раз, все будет точно так же. Но вдали от нее его
преследовали те же иллюзии, те же миражи, что и во время долгого полета.
Когда, скло-нившись над картами, он сидел в своей тесной, как чуланчик
фотографа, кабине, где лампочка горела день и ночь, ему никогда не удавалось
погрузиться в свои вычисления настолько, чтобы забыть о стихии, среди
которой он находился. Сквозь переборки он видел яро-стный поток,
прокладывающий себе дорогу в небе, самолеты, почти касающиеся друг друга. Он
знал, когда нервы стрелков будут напряжены до предела этим извержением
зенитного огня, однако некоторые его товарищи оставались совершенно
спокойными, точ-но сидели в учебном тренажере, окруженные бортовыми
приборами.
Он снова взял листок бумаги и начал писать: "Дорогая Розика...", потом
смял написанное и встал. На-тянув плащ и надев пилотку, он тихонько вышел из
комнаты и направился по тропинке к шоссе. Все его дурное настроение прошло,
и он улыбнулся. Он заша-гал тверже и размашистей. Казалось, сумрак укрывает
его, и это дружеское потворство придавало ему смело-сти. Ночь была самая
обычная, и мир вокруг безро-потно продолжал жить без света. Но на этот раз
штур-ман был на земле и чувствовал себя уверенно.
Перед решеткой он остановился в нерешительно-сти. Он не подумал о том,
что калитка может быть за-перта. Если это так, у него не хватит смелости, и
он повернет назад. Он пожал плечами и тронул ручку. Калитка не была заперта.
Он решительно зашагал по гравию, нащупал у двери кнопку и нажал ее. Раздался
короткий звонок, но он был совсем не похож на тот, другой, в ночь
катастрофы; то же самое окно распах-нулось на втором этаже, но света не
было.
-- Who is there? ' -- спросил знакомый голос,
1 Кто здесь? (англ.)
-- Это я,-- ответил он.
Внезапно он ощутил в себе огромную уверенность;
от былой подавленности не осталось и следа. Ни разу он не подумал о
том, что будет неосторожностью прий-ти к женщине среди ночи, что сегодня
суббота и мо-жет появиться intelligence-officer, что не известно еще, хочет
ли она его видеть. Это его не тревожило. На этот раз он вверился инстинкту,
который вел его, как зверя, с приближением зимы перебирающегося на другой
ма-терик. И он просто сказал по-французски: "Это я", словно ей больше некого
было ждать.
-- Входите.
Он не произнес ни слова, прежде чем не вошел в гостиную и не стал рядом
с лампой. Тогда он повер-нулся к женщине и на лицо его упал свет.
-- Простите, что я так поздно,--сказал он,--но мне нужно было вас
видеть. На авиабазе со мной обошлись очень жестоко.
-- Вы с ума сошли,--ответила она.-- Я уже легла. Словно защищаясь, она
запахнула на груди ха-латик.
-- Что с вами сделали?
Он помолчал, вглядываясь в ее лицо. Вдруг она посмотрела на него с
глубокой и беспокойной нежностью, отчего зрачки ее расширились и лицо словно
освети-лось.
-- Теперь,-- совсем тихо сказал штурман,-- они мо-гут со мной делать
все что угодно.
Он шагнул к ней и обнял ее. Бесконечно долгую ми-нуту он не шевелился.
И снова он слышал, как у са-мого его уха громко стучит ее сердце.
V
Когда он возвратился в лагерь, садились последние самолеты. Под дверью
лежала новая записка: назавтра его вызывали к командиру эскадры. Штурман
поднял записку и бросил на стол. Потом разделся и заснул безмятежным сном.
Проснулся он с чувством освобождения. Он тща-тельно побрился, вскочил
на велосипед и покатил к аэродрому.
-- Надеюсь, вам лучше? -- спросил командир эскад-ры, закуривая
сигарету.
-- Да, лучше,-- ответил штурман.
Вчерашний вылет прошел без осложнений; все са-молеты вернулись. У
командира эскадры тоже, ка-жется, было хорошее настроение; складки на лбу
были не такие глубокие.
-- Значит, теперь вы можете приступить к боевым операциям? -- спросил
он и бросил быстрый взгляд на стоявшего перед ним штурмана.
-- Если нужно.
-- Прекрасно. Я попрошу врача освидетельствовать вас. А пока,-- сказал
он, пододвигая лист бумаги,-- подпишите это.
Штурман взял бумагу. Это было объявленное ему взыскание: "Командир
эскадры накладывает на лейте-нанта Рипо простой недельный арест. Основание:
отказ от участия в выполнении боевого задания со ссылкой на нездоровье, но
без обращения к врачу".
Не говоря ни слова, штурман положил бумагу на стол.
-- Вы не подпишете? -- спросил командир эскадры, подняв на него глаза.
-- Мне нужно подумать,-- ответил штурман.-- Мне кажется, что в
определении учтено далеко не все.
-- Да, конечно, не все. Вы хотите, чтобы я добавил, что из-за вас погиб
капитан Ромер?
Командир эскадры курил, отставив руку с сигаре-той в сторону, словно не
хотел чувствовать запаха та-бака. Время от времени он подносил сигарету ко
рту и слегка затягивался.
-- Нет,-- сказал штурман.-- Я бы хотел, чтобы, если возможно, перед
словом "отказ..." было добавлено что-то вроде: "Будучи вынужден за четыре
дня до этого выброситься с парашютом из гибнущего само-лета в результате
катастрофы, стоившей жизни двум экипажам...". Так было бы справедливей.
-- Я упомяну об этом в своих личных соображе-ниях.
-- Господин майор, я не могу подписать этой бу-маги, если не будет
сказано, почему я не полетел в ту ночь.
-- Но в таком случае,-- возразил командир эскад-ры,-- станет известно,
почему погиб Ромер, а это мо-жет вам дорого обойтись. Где вы были вчера
ночью? -- спросил он.
Штурман изобразил удивление.
-- Я вышел пройтись по лагерю.
-- Я всюду вас разыскивал.
-- Я гулял. Я устал сидеть взаперти. Ведь я только под простым арестом
и имею право выходить из ком-наты.
-- Но не за пределы лагеря.
-- Я прогуливался по лагерю. Была ночь. Понятно, что меня не могли
найти. В баре я не был.
-- Ладно,-- сказал командир эскадры и, не докурив сигарету, раздавил ее
в бомбовом стабилизаторе, кото-рый служил ему пепельницей.-- Можете быть
сво-бодны.
На этот раз штурман был полон сомнений. Он спро-сил себя, почему он
отказался подписать бумагу. Опре-деление было чистой формальностью, просто
командиру эскадры нужно было поддержать свой авторитет. Ни-чего позорного не
было в том, что ты угодил под простой недельный арест из-за того, что
вовремя не обра-тился к врачу. Каждый на месте штурмана расписался бы. Один
из двух должен быть не прав: либо штурман, либо командир эскадры. Но сила
была не на стороне штурмана. По логике вещей ему надо было уступить.
Он остановился у ангара, потом, решив все хоро-шенько обдумать,
принялся расхаживать около него по лужайке, стараясь избегать болтающихся
здесь ме-хаников. "Рипо,-- сказал он себе,-- ты нарываешься на осложнения".
И все же он чувствовал, что поступил правильно. Если взыскание передадут по
инстанции, наверху заинтересуются обстоятельствами дела. Англи-чане дотошны.
Они захотят узнать, как все было, по-чему этот штурман отказался лететь, и
неизбежно узнают историю с Ромером. Быть может, они потре-буют, чтобы
командир эскадры объяснил им, на каком основании он отказал после катастрофы
штурману в отпуске, а в этом случае они опять же споткнутся о труп Ромера. В
отместку за выговор, который он мо-жет получить, командир эскадры все будет
валить на штурмана. Нет, дело слишком серьезно. Штурман был прав,
потребовав, чтобы было сказано о катастрофе: тем самым любое обвинение в
неповиновении сразу же лишалось всякого основания. С кадровыми военными
всегда лучше быть начеку. Они слишком держатся за свои нашивки. И слишком
верят в их силу, а поэтому ради спасения своего престижа не колеблясь
пожертву-ют каким-то там штурманом. Другое дело, если бы ко-мандир эскадры
замял эту историю. Выпутаться у него была тысяча способов. Он просто мог
сказать штурма-ну: "Послушайте, старина. Мы здесь не у себя дома. Не будем
выносить сор из избы..." Или: "Вы хороший штурман, и до сих пор я мог вас
только хвалить. Забу-дем это..." И поставил бы точку. Штурман тоже был бы
вполне удовлетворен, если бы историю замяли, но определение, которое может
остаться в деле и навсегда ляжет на него позорным пятном, он ни за что не
под-пишет.
Штурман зашагал дальше и зашел в гараж за вело-сипедом. Не размышляя,
он покатил назад к домикам, чтобы запереться у себя в комнате, но дорогой
переду-мал и направился к Адмиралу.
Адмирал был еще в постели, но уже проснулся; гла-за его сверкали. Он
приподнялся на подушке.
-- Привет, штурман! -- заорал он.
-- Привет,-- ответил штурман.
-- Перед тобой самый блестящий командир эки-пажа нашей базы, начинающий
свой утренний прием после визита в кильский порт.
-- Вчера вы были в Киле? -- спросил штурман.-- Трудно пришлось?
Киль пользовался дурной славой. Правда, в Руре было не легче, пожалуй,
даже пострашней, но неизве-стно почему в Киле все выглядело более зловещим,
а кроме того, летчики не любили этого маршрута, потому что приходилось
лететь на небольшой высоте среди туманов Северного моря.
-- Сволочи,--сказал Адмирал, вероятно имея в виду вражеские
истребители.-- Прямо передо мной загоре-лись и упали две машины. И оба раза
я пролетал среди обломков. Я уже решил, что не выскочу, и вспомнил о тебе.
-- Бедняга,-- сказал штурман.-- А как маршрут?
-- Сносный. Небольшая видимость. Но истребители провожали нас до самой
Англии. Знаешь, что я сделал? Все ребята шли, как было предписано приказом,
на вы-соте три тысячи футов и подставляли себя, как утки, но зато с
благословения штаба. А я прижал машину к самой воде, и никому не пришло в
голову искать меня там. Ну и хохотал же я.
-- Ты командир что надо.
-- Послушай,-- продолжал Адмирал, поеживаясь под одеялом.-- Когда мы
вернулись, я пошел к тебе, но света под дверью не заметил и решил, что ты
спишь. Я все-таки тихонько вошел -- думал дернуть тебя за ноги. Никого. Где
ты был? -- И он ткнул штурмана пальцем.
-- И ты туда же! -- закричал штурман.-- Я жду тебя два дня, а ты
приходишь, когда меня нет дома! Я вышел на часок размять ноги:
Адмирал расхохотался.
-- Ты называешь это "размять ноги"? Рипо,--ока-зал он, положив ему руку
на плечо,-- ты что-то от меня скрываешь. Я это подозревал тогда, в первый
на-день, а теперь уверен.
Штурман шагнул к умывальнику. Туалетный при-бор Адмирала валялся здесь
в полном беспорядке. На полочке скопились старые лезвия, а на кисточке для
бритья засохла вчерашняя пена. Штурман взглянул на себя в зеркало. Он был
бледен. Его глаза, все его лицо излучали какой-то внутренний свет, и он
улыбнулся себе.
-- Что мне от тебя скрывать? -- сказал он, перело-жив одежду,
наваленную на стуле.--Я вышел пройтись, вот и все. Надоело сидеть взаперти.
-- Где ты ходил? Вокруг лагеря?
-- Ну да.
-- Ты издеваешься надо мной,-- сказал Адмирал, пожимая плечами.--
Нехорошо. Я тебе вот что скажу. Ты ходил в дом, куда тебя пустили в ту ночь.
И конеч-но, в этом доме есть девочка. Вот так.
Когда он того хотел. Адмирал умел ломать комедию. Его красное лицо
загоралось и угасало попеременно. Он строил гримасы, простирал к штурману
руку, при-крывал глаза и выпячивал губы, а шрам его придавал лицу то
шутовское, то трагическое выражение.
-- Послушай...
-- Что?
Штурман уже готов был рассказать Адмиралу обо всем -- и о том, что
ходил в дом к англичанке, и о том, как она стала его любовницей, но
передумал.
-- Что? -- снова спросил Адмирал.
-- Люсьен предложил мне подписать определение.
-- И что?
-- Я сказал, что подумаю.
-- Здорово! -- закричал Адмирал.-- А какую рожу скроил Люсьен?
-- Недоволен.
-- Что там такое в этом определении?
-- "Отказ от участия в операции со ссылкой на не-здоровье, но без
обращения к врачу". Что-то в этом роде.
-- Ну что ж,--сказал Адмирал,--так примерно и было, правда?
-- Как! -- заорал штурман.-- Ты хочешь, чтобы я подписал подобное
определение! Но ведь в нем не все сказано! Нужно объяснить, как это
произошло. Перед словом "отказ" добавить: "Выбросившись за четыре дня до
этого из гибнувшего самолета..." и прочее. Ты прекрасно понимаешь, что без
такого упоминания...
-- Ты прав,-- сказал Адмирал.-- Успокойся.
-- Если делу дадут ход, я пропал.
-- Может быть, -- сказал Адмирал,-- может, и так. Ну, а что же Люсьен?
-- Он этого не ожидал. Он просто отпустил меня, ничего не решив. Потом
я все обдумал. Нет, это не-возможно. Я не могу подписать.
-- М-да.
-- А если бы с тобой так поступили, ты что, про-молчал бы? -- снова
яростно закричал штурман.-- Пос-ле двадцати четырех налетов на этот
проклятый Рур, после всех этих мясорубок, вроде Киля, тебе что, по-нравилось
бы, если б тебе вот так плюнули в морду? Будь еще это вначале -- ладно, мол,
на войне не до сантиментов и мы здесь как раз затем, чтобы рано или поздно
дать себя убить, чем больше могил, тем больше славы начальству... но после
всего! После взлетов сре-ди непролазной грязи и постоянного страха, что по
дороге в тебя врежется какой-нибудь болван! После того, как твоих товарищей
разносит в щепы над объ-ектом, да и всего остального? Не ожидал я от тебя, -
добавил он и отвернулся.
-- Бедняга,-- сказал Адмирал.-- Ты еще хлебнешь горя.
-- Тем хуже.
-- Впрочем, мне кажется,-- потягиваясь, сказал Ад-мирал,-- мне кажется,
тебе наплевать.
-- Отчасти,--ответил штурман, немного помол-чав.-- Отчасти и наплевать.
-- Ну вот, а еще три дня назад тебе это совсем не было безразлично. Ты
был даже очень несчастлив. Что-то изменилось с тех пор?
-- Нет.
--Врешь,-- сказал Адмирал и, положив руки ему на плечи, приблизил к
нему свою физиономию.-- Давай рассказывай. Думаешь, я тебя не знаю? Нет,
старую лису не проведешь!
-- Да ну,-- сказал штурман,-- ничего особенного. Ты угадал. Я встретил
девушку. Адмирал просиял.
-- Вот видишь! Что еще нам нужно для счастья! Славная девочка?
-- Главное, в ней меньше сложности, чем во мне.
Потому мне и хорошо.
-- Ну и прекрасно. Ты в этом нуждался. Я тебя знаю,--повторил он.--Тебе
нужно, чтобы тебя любили.
-- Может быть,--тихо ответил штурман.--А ты сам понимаешь, что никто
здесь, кроме тебя...
-- Ладно,-- перебил его Адмирал.-- Все должно устроиться, но как быть с
этим тупицей Люсьеном? Я всегда подозревал, что он глуп, но не до такой
сте-пени... Я с ним поговорю. Потребую, чтобы он оставил тебя в покое. Ты
подпишешь определение, если он тут же перед тобой его порвет?
-- Если порвет, подпишу.
-- Тогда предоставь мне свободу действий.
-- Хорошо,-- сказал штурман.-- Пока.
-- Будь осторожен с девочкой,-- улыбнулся Адми-рал.-- Не проводи у нее
все время. Ведь ты под арестом.
Туман плыл над равниной. С трудом можно было различить дубы, цепочкой
вытянувшиеся вдоль поля;
аэродром, казалось, вымер. Не слышно было ни звука. Летчики двигались в
тумане как тени, а вокруг машин суетились люди -- заливали горючее и
осторожно под-вешивали бомбы в отсеках.
Штурман вернулся к себе, запер дверь. Дневальный уже закончил уборку и
затопил печь; штурман растя-нулся на постели. Да, женщина и в самом деле
славная, он никогда бы не подумал, что все может быть так про-сто. Он обнял
ее, она не сопротивлялась. Штурман уже забыл, какими нежными и крепкими
могут быть узы,
связывающие мужчину и женщину. Потушив лампу, словно желая бежать от
всякой реальности, он лежал рядом с женщиной на красной кушетке. Она
спросила, почему он не пришел раньше.
-- Потому что боялся.
-- Боялся?--воскликнула она со смехом.--Чего? Ты бомбишь Рур и боишься
меня?
Все было гораздо сложней. И действительно, совершая вещи трудные и
страшные, можно в то же время бояться показать себя смешным или навязчивым.
-- Разве не видно, когда женщина хочет тебя?
Она сразу стала называть его на "ты" -- верно, чи-тала много
французских романов, и ему это нравилось.
-- Не знаю,-- ответил он.-- Все не так просто. Он рассказал ей, как
обошелся с ним командир эс-кадры, и на душе у него стало легче. Он больше не
был одинок на этой земле. Женщина пожалела его и, слов-но ребенка, заключила
в нежную колыбель своих объ-ятий. Он ненадолго заснул, положив голову на ее
грудь, такую крохотную, что она казалась даже бесполезной;
он начинал надеяться, что нашел наконец прибежище. Потом он встал.
-- Мне нужно идти.
Теперь он знал ее фамилию и пообещал написать ей или позвонить по
телефону. Внешне такая хрупкая, она была сама жизнь и милосердие, и он
вспоминал всю ту глубокую и согревающую душу нежность, ко-торую она ему
подарила. Отныне командиру эскадры не так просто будет с ним справиться.
Он оделся, а она еще лежала, вытянувшись на ку-шетке и повернув к нему
лицо, озаренное отсветом того, что должно называться любовью; она была
похо-жа на стебель цветка, примятого бурей. Внезапно он склонился к ней, не
говоря ни слова, взял ее за плечи и долго смотрел на нее с какой-то
растерянной неж-ностью.
-- Что ты? -- спросила она.
-- Ничего. Просто смотрю на тебя, чтобы лучше за-помнить. Знаешь,--
добавил он,-- я ведь до сих пор не разглядел тебя хорошенько. Я хочу знать
лицо женщи-ны, которая так добра ко мне. Она опустила ресницы, словно в
глаза ей ударил слишком яркий свет.
-- Ты казался таким печальным в ту ночь, когда пришел во второй раз.
Еще печальней, чем в первый раз, когда упал с неба под мои окна.
Он осторожно прикрыл за собой калитку и зашагал прочь. Карусель
красных, зеленых и белых самолетных огней кружила над базой, но штурман не
испытывал привычной тоски. Он был счастлив. Он подошел взгля-нуть, не
просачивается ли свет из-под двери Адмирала. потом вернулся к себе и лег.
-- Знаешь,-- сказала ему женщина,-- твой портси-гар так и не нашли.
Адмирал толкнул дверь, не постучав. Командир эс-кадры кончал
подписывать бумаги, которые подавал ему помощник. Перевернув очередной
листок, он быст-ро прочитывал, слегка нахмурившись и чуть шевеля губами,
потом выводил на странице замысловатую рос-пись.
-- Привет, Адмирал,-- сказал он.
-- Привет, шеф.
С командиром эскадры Адмирал держался запросто. В свое время оба
служили капитанами в одной части, а потом Люсьен "пробился", как выражался
Адмирал, кривя при этом губы. Люсьен был честолюбив. Многие считали, что
настойчивость у него заменяла способнос-ти, а умение приспосабливаться в
свою очередь заменяло настойчивость. Ладить с начальством он был боль-шой
мастер, и это смешило Адмирала, который, как бык, всегда шел напролом, "Вот
вам и результат,-- говорил обычно Адмирал, когда удивлялись тому, что он все
еще капитан.-- Мне не хватает гибкости". При этом он держался с Люсьеном как
равный с равным и открыто смеялся над глупостями, которые тот делал.
Выждав, пока командир эскадры торжественно за-хлопнул папку рапортов и
приказов и отпустил помощника, Адмирал прямо приступил к делу.
-- Я пришел поговорить насчет Рипо.
Командир эскадры нахмурил брови и прищурился.
-- Ты хорошо знаешь Рипо? -- спросил он.
-- С тех пор как мы здесь, я вижусь с ним каждый день. Он отличный
малый.
-- Он поступил с Ромером не очень-то красиво,-- сказал командир
эскадры.
-- Брось шутить! -- со злой усмешкой воскликнул Адмирал.--Каждый из нас
знал, что Ромер сломает себе шею. Парень он был хороший, но пилот
никудыш-ный, в своем экипаже не пользовался никаким автори-тетом, да и
экипаж не большего стоил. Так что... Нече-го играть словами,--продолжал он,
усевшись напротив командира эскадры верхом на стуле.-- Сам-то ты полетел бы
штурманом с Ромером?
-- Будь я штурман...
-- Ты согласился бы летать под началом Ромера? -- вспылил Адмирал.--
Ромер не умел точно держать курс., Он расстроился из-за этой истории,
впрочем, было от чего,-- добавил он со смехом.
-- С хорошим штурманом...-- начал командир эс-кадры.
-- Это Ромеру не помогло бы. В одном можешь быть уверен: к себе в
экипаж я бы Ромера не взял ни за что. Даже стрелком.
-- Ты вечно перегибаешь палку,-- сказал командир эскадры.
-- Нет,-- возразил Адмирал.-- Это ты, это вы все перегибаете палку,
наказывая Рипо. Он всегда был на хорошем счету. За ним двадцать два вылета,
и его не в чем было упрекнуть. Не виноват же он в том, что маши-ны
столкнулись и он при этом уцелел. Эта история у кого угодно отобьет охоту
лететь с Ромером, самому накликать на себя несчастье.
-- Что ни говори, он отказался лететь,-- сказал ко-мандир эскадры.
-- Нет,-- бросил Адмирал и встал.-- Он был нездо-ров, я сам видел. Он
на ногах не стоял. Он не сказал, что отказывается лететь, а зря: ты отвечал
бы за то, что раньше не отстранил Ромера от полетов. Тебя бы спросили, как
ты мог позволить летать такому экипажу. Еще ладно бы экипаж, но самолет! Ты
думаешь, RAF, настолько богаты, что могут гробить свои машины, доверяя их
сапожникам вроде Ромера? На месте Рипо я отказался бы. Может, я очутился бы
за решеткой, но уж ты бы эскадрой больше не командовал.
-- Ну, ну...-- пробормотал командир эскадры.
-- Послушай,-- сказал Адмирал.-- Есть только один способ покончить с
этой историей. Оставь Рипо в покое.
-- Нет,-- ответил командир эскадры, положив перед собой линейку.-- Как
бы там ни было, он должен под-писать определение. Это дело принципа.
Адмирал расхохотался ему в лицо.
-- Какого такого принципа, Люсьен? -- тихо спро-сил он.
-- Дисциплины.
-- Потому что он лейтенант, а ты майор? Уверяю тебя, прав Рипо, а не
ты, хотя он только лейтенант. Оставь,-- повторил он.-- Это было хорошо в
мирное вре-мя. Впрочем, он подпишет твое определение, просто чтобы доставить
мне удовольствие, если ты сразу же порвешь бумагу у него на глазах. Вот что
я тебе пред-лагаю. А потом предложу и еще кое-что.
-- Ты не представляешь себе, что такое командо-вать эскадрой.
-- Конечно,--сказал Адмирал.--Я не слишком ло-вок.
-- Не в этом дело. Я наложил на Рипо взыскание. Нужно, чтобы знали, что
оно исполняется.
-- Он уже четыре дня под арестом, и никто не ви-дел его в столовой.
-- Если узнают, что я разорвал взыскание, никто не станет мне
подчиняться.
-- Да нет, ничего подобного,-- проворчал Адми-рал.--Надеюсь, ты не
воображаешь, что мы бомбим Рур ради того, чтобы сделать приятное начальству?
Мы летим, потому что это нужно, вот и все. И еще потому,
что хотим этого.
-- Ты ведь многого не знаешь,-- совсем тихо сказал командир эскадры.--
Вчера был у меня один пилот -- имени его я тебе не назову. Когда он
возвращается с задания, он не видит посадочных огней. Он говорит, что все
плывет у него перед глазами. Что ты об этом дума-ешь?
-- Что ж, возможно, это правда. Если это тот, о ком я думаю, я,
кажется, знаю, о чем идет речь. Уж, конечно, посадочные огни видишь в первую
очередь. Каждый радуется возвращению.
-- Ну и что бы ты сделал?
-- На его месте или на твоем?
-- На моем,-- сказал командир эскадры.
-- Очень просто. Я сказал бы этому пилоту: "Вы прошли медицинское
освидетельствование, зрение у вас отличное. Так что постарайтесь видеть
посадочные огни, иначе сломаете себе шею".
-- Я так и сказал,--поспешно проговорил командир эскадры.
-- Ну вот, видишь, не так это трудно. И потом не все пилоты такие, хотя
с каждым, да и со мной тоже, случается, что пропадает охота тянуть эту
лямку. И с тобой, наверное.
-- Что-то не помню,-- сказал командир эскадры, машинально приподнимая
пепельницу.
-- Не помнишь? Мне тебя жаль. После этого ста-новишься спокойнее, как
молодой пес после чумки. Да что там говорить, может, ты об этом и не
догады-ваешься, но в какой еще армии найдешь таких пилотов, как твои?
-- Конечно. Но все же... Что еще ты хотел мне предложить?
-- Слушай,-- сказал Адмирал, внезапно становясь серьезным.-- Мой
штурман устал. Ты просишь, чтобы я полетел в следующий раз, хотя и не моя
очередь. Я согласен, но при одном условии: ты даешь мне второго штурмана, и
я беру Рипо. Когда мы вернемся, ты вы-зовешь его к себе. Ты немного поорешь
на него --ради принципа, как ты говоришь,-- а потом у него на глазах порвешь
определение.
-- Я не против,-- сказал командир эскадры, поти-рая щеку,-- но есть
одна сложность. Я ввел в курс дела командира базы. Понимаешь, когда Рипо
отка-зался подписаться, я не знал, как поступить. И я не уверен, пойдет ли
на это командир базы.
-- Это уж твоя забота. Объясни ему, что с этим покончено, что лучше не
поднимать истории, и дело в шляпе.
-- Я не против,--повторил командир эскадры.--Ты действительно доверяешь
Рипо?
-- Как самому себе, и хотел бы, чтобы он стал моим штурманом: парень он
уравновешенный и крепкий, а мой штурман нервничает. Дай мне ею на один раз,
и все устроится.
-- Договорились.
-- Вот и отлично,-- сказал Адмирал, поднимаясь.-- Я сам этим займусь.
Привет, шеф.
VI
Адмирал вышел, насвистывая. Он сел на велосипед и покатил к домикам.
Накрапывало. Втянув голову в плечи, Адмирал нажимал на педали, и шрам,
который не закрывала пилотка, белел на его лбу. "Проклятая страна,--
бормотал он.-- Выйти нельзя без плаща..." Но он был доволен, Люсьен уступил,
не зная, как выпу-таться из этой истории. Товарищей, которые встреча-лись на
пути, Адмирал приветствовал громким ворча-нием.
-- Все улажено,-- сказал он штурману, потирая руки у печки.
-- Как?
-- Это уж мое дело. Увидишь. Улажено, и все.
-- Спасибо,-- сказал штурман.-- Ты хороший товарищ. Очень трудно было?
-- Люсьен немного поупрямился,-- ответил Адми-рал,-- но я привел
кой-какие аргументы личного поряд-ка и вправил ему мозги. Нет,-- закричал
он,-- видел ты этих господ? Они вздумали объяснять нам, что мы испытываем,
когда летим на своих машинах в это пек-ло! Слышал бы ты, как они читают
мораль. Потише, ягнятки мои! Я спросил у Люсьена, как бы он чувство-вал себя
в штурманской кабине под началом у Ромера. Со мной он хитрить не посмел.
Слишком хорошо я его знаю и слишком давно. Как облупленного, ясно? И всегда
сумею поставить на место. Раз я здесь, он не посмеет приставать к тебе. Все
улажено,-- повторил он.
-- Спасибо,-- ответил штурман, протягивая Адми-ралу пачку сигарет.--
Если бы тебя здесь не было, я, пожалуй, и не выкрутился бы. Но все равно я
бы за-щищался.
-- Эх,-- вырвалось у Адмирала,-- если б я был на месте Люсьена, если б
я командовал эскадрой, будь уверен, уж я нашел бы общий язык с ребятами.
-- Верю. Но, увы, не ты командуешь.
-- Когда-нибудь буду. Тогда заживем.
-- Жаль,-- сказал штурман.-- Жаль, что я этого не увижу...
-- Почему не увидишь?
-- Уж слишком это было бы прекрасно. Я был бы счастлив служить под
твоим началом, Адмирал.
-- Так будет, штурман. Послушай,--продолжал Ад-мирал уже другим
тоном.-- Люсьен рассказал мне об одном пилоте, который не видит посадочных
огней. До-гадываешься, кто это?
-- Да,--немного подумав, ответил штурман.--Но что значит не видит?
-- Огни плывут у него перед глазами, и он не знает, как приземляться.
-- Он устал. Может, стоит отстранить его от поле тов.
-- Нет. Если его отстранят, он никогда уже не на-берется мужества снова
сесть в самолет. Он пропал.
-- Еще один, с которым я не хотел бы летать,-- ска-зал штурман.-- Разве
что,-- добавил он,-- разве что ему попросту плохо без друга. Может быть, в
этом все дело.
-- Меня удивляет,--сказал Адмирал,--твоя мания все объяснять на свой
лад. Он боится -- вот и все. Про-сто дрейфит.
-- А тебе не кажется, что он слишком много раз-мышляет? Чтобы,
возвращаясь из Рура, хорошо видеть посадочные огни, нужно разучиться видеть
все осталь-ное. Или же нужна чья-то поддержка. Ты вот помог мне. Кто знает,
что было бы теперь со мной без тебя. Я ведь не отказываюсь летать и бомбить
врага, но хочу, чтобы от меня этого требовали повежливей. Когда у меня не
будет такого друга, как ты, мне останется одно -- исчезнуть.
-- Молчи,--сказал Адмирал.--А свою девочку ты уже забыл?
-- Я не забыл ее,-- ответил штурман,-- но заменить все она не может. И
летаю я не с ней, а с вами. Она
тоже кое-что значит, но это совсем другое. Когда не хватает женщин,
друзья служат вам утешением, но если нет друзей...
-- ... женщины не могут быть утешением. Ты это хотел сказать?
-- Примерно.
-- Эх,-- сказал Адмирал,-- как все сложно! Но я об этом не думаю.
-- Везет же тебе. Во всяком случае, этот парень мне нравится,-- сказал
штурман.-- Нравится потому, что вы все на него ополчились, даже ты.
Постарайся хоть немного понять. Какие у него отношения с экипажем? Стоящие
они ребята или молокососы?
-- Не знаю.
-- Ну вот,-- воскликнул штурман.-- Не знаешь. А надо бы знать. Через
неделю все будут сторониться его как прокаженного. Можно его спасти или нет?
-- Не думаю,-- сказал Адмирал.
-- Ты не пробовал.
-- Он уже на мушке, как куропатка,-- сказал Ад-мирал, делая вид, что
целится из ружья.--Продержит-ся еще немного -- и готов. Я не первого такого
вижу.
-- Ну что ж,-- сказал штурман,-- возьму его на себя. Он летит сегодня?
-- Сегодня не будет полетов,-- сказал Адмирал.-- Видел, какая погода?
Верхушки деревьев словно в вате.
-- Пойду поговорю с ним.
-- Не этого я для тебя добивался,-- сказал Адми-рал.-- Но поговори,
если хочешь. Увидишь, я прав, Ромер и тот был меньше отмечен.
-- Ты тоже отмечен. Посмотри на себя.
-- О, я совсем другое дело,--сказал Адмирал, по-гладив свой шрам.
Штурман поднялся и вышел вместе с Адмиралом. Туман быстро окутал все
вокруг. Он укрывал землю и приглушал все звуки. Точно сквозь запотевшие
стекла, смутно угадывались круглые спины соседних бараков. Штурман вздохнул
свободнее. Сегодня вечером тревоги но будет, и огромные машины RAF замрут,
точно до-менные печи, оставшиеся без кокса. На несколько часов летчики
смогут располагать своим временем. В сумерках они шумными толпами покинут
соседние базы и кто в автобусах, кто на велосипедах ринутся в бли-жайший
городок. Будут распивать пиво и виски в ба-рах и сходят в кино, чтобы
отпраздновать передышку.
-- Я тебя покидаю,--сказал Адмирал.-- Пока. Штурман повернулся к нему и
следил, как медлен-но растворяется в тумане силуэт Адмирала. У Адми-рала на
душе тоже было легко. Он тихонько мурлыкал. Верно, думал: "И на том
спасибо..." Штурман в нере-шительности бродил среди домиков, пока наконец не
увидел на одной из дверей визитную карточку пило-та, которого искал. Он
постучал. Пилот был дома и пи-сал письмо. В комнате было очень жарко, и он
сидел без куртки.
-- Я тебе помешал?
-- Нет,-- ответил пилот,-- напротив. Входи. Рад тебя видеть. Садись.
-- В такую погоду чувствуешь себя спокойнее. Ты никуда не собираешься?
-- Нет, --сказал пилот.--Сочиняю письмо жене, хотя не знаю, доходят ли
вообще до нее мои письма. Я посылаю их через Красный Крест, которому иногда
удается доставить письма на материк, но особых иллю-зий я не питаю. А
временами я начинаю бояться, как бы там не узнали, что я здесь, и не стали
мстить семье. И все же не писать я не могу и стараюсь завуалиро-вать все,
как умею. Это нелегко.
Пилот спрашивал себя, зачем пришел к нему штурман. Они были мало
знакомы и, встречаясь в столовой, обме-нивались незначительными фразами.
Пилот был высо-кого роста, его коротко остриженные светлые волосы на-чинали
лысеть н