чем казалось с виду. Сыщик ждал еще одного посетителя. Оба посещения были тесно связаны, хотя миссис Маубри сильно бы удивилась, если бы встретила здесь хорошо знакомого ей младшего партнера фирмы "Нэдуэй и сын". Дело в том, что Алан Нэдуэй не действовал больше тайно, как тать в нощи. Он намеренно выдал себя - еще откровенней, чем в тот раз, когда оставил карточку у Крэйлов. Если ему суждено попасть в тюрьму и в газеты, заявил преступник, он будет фигурировать там под собственным именем. В письме к брату он серьезно сообщал, что не видит в карманных кражах ничего дурного, но совесть (быть может, слишком чувствительная) не позволит ему обмануть доверчивого полисмена. Трижды пытался он назваться Ногглуопом, и всякий раз голос у него срывался от смущения. Гром разразился дня через три после этого письма. Имя Нэдуэев снова замелькало в шапках всех вечерних газет, но контекст был совсем не тот, что обычно. Алан Нэдуэй, старший сын сэра Джекоба Нэдуэя (так звали к тому дню его отца), привлекался к суду по обвинению в воровстве, которым он прилежно и успешно занимался несколько недель. Дело осложнялось тем, что вор не только цинично и безжалостно обирал бедняков, но выбрал к тому же тот самый квартал, где его брат, достопочтенный Норман Нэдуэй, подвизался с недавних пор в качестве приходского священника и неустанно творил добро, снискав заслуженную любовь прихожан. - Просто не верится! - сокрушенно и веско сказал Джон Нэдуэй. - Неужели человек способен на такую гнусность? - Да, - немного сонно откликнулся Питер Прайс, - просто не верится. Не вынимая рук из карманов, он встал, посмотрел в окно и прибавил: - Да, лучше не скажешь! Вот именно: "просто не верится". - И все же это правда, - сказал Джон и тяжело вздохнул. Питер Прайс не отвечал так долго, что Джон вскочил на ноги. - Что с вами, черт побери? - крикнул он. - Разве это не правда? Сыщик кивнул. - Когда вы говорите "это правда", я с вами согласен. Но если вы спросите, что именно правда, я отвечу: "Не знаю". Я только догадываюсь, в самых общих чертах. Он снова помолчал, потом сказал резко: - Вот что. Не хотел бы заранее возбуждать ни надежд, ни сомнений, но, если вы разрешите мне повидаться с теми, кто готовит дело, я, кажется, кое что им подскажу. Джон Нэдуэй медленно вышел из конторы. Он был сильно озадачен и не опомнился до вечера, то есть до самого отчего дома. Машину он вел как всегда умело, но лицо его против обыкновения было мрачным и растерянным. Все так запуталось и осложнилось, словно его загнали на самый край пропасти, а это нечасто бывает с людьми его склада. Он охотно сознался бы со всем простодушием, что он не мыслитель и ничего не видит странного, если человек не задумался ни разу в жизни. Но сейчас все стало непонятным, вплоть до этого деловитого коренастого сыщика. Даже темные деревья перед загородным домом изогнулись вопросительными знаками. Единственное окно, светившееся на темной глыбе дома, напоминало любопытный глаз. Джон слишком хорошо знал, что позор и беда нависли над их семьей, как грозовая туча. Именно эту беду он всегда пытался предотвратить; а сейчас, когда она пришла, он даже не мог назвать ее незаслуженной. На темной веранде, в полной тишине он наткнулся на Миллисент. Она сидела в плетеном кресле и смотрела в темнеющий сад. Ее лицо было самой непонятной из всех загадок этого дома - оно сияло счастьем. Когда она поняла, что сумрак сада заслонила черная фигура дельца, ее глаза затуманились - не печально, а растроганно. Она пожалела этого сильного, удачливого, несчастного человека, как жалеют немых и слепых; но она никак не могла понять, почему ее сердце и дрогнуло, и очерствело, пока не вспомнила, как чуть не влюбилась когда-то в этом самом саду. Однако она не знала, почему так сильно, почти мучительно радуется, что не влюбилась и никогда, ни за что не сможет влюбиться в такого. В какого же? Ведь он добродушный, а говорить правду для него так же естественно, как чистить зубы. Но влюбиться в него не лучше, чем в двухмерное, плоское существо. А в ней самой, чувствовала она, открылись новые измерения. Она еще не заглянула в них, еще не знала, что у нее есть; зато она знала, чего нет: любви к Джону Нэдуэю. И потому она пожалела его, бесстрастно, словно брата. - Мне так жаль! - сказала она. - Вам сейчас очень трудно. Наверное, вам кажется, что это страшный позор. - Благодарю вас, - растроганно сказал он. - Да, нам нелегко. Спасибо на добром слове. - Я знаю, какой вы хороший, - сказала она. - Вы всегда старались избежать дурных слухов. А это, наверное, кажется вам страшным позором. Он был тугодум, но и его удивило, что она второй раз говорит "кажется". - Боюсь, мне не только кажется, - сказал он. - Карманник Нэдуэй! Да, хуже не придумаешь! - Вот-вот, - сказала она, как-то непонятно кивая. - Через плохое, но вероятное, приходишь к невероятно хорошему. - Я не совсем понимаю, - сказал Нэдуэй-младший. - Можно прийти к самому лучшему через самое худшее, - сказала она. - Ну, как на запад через восток. Ведь там, на другой стороне мира, действительно есть место, где запад и восток - одно. Неужели не понимаете? Предельно хорошие вещи непременно кажутся плохими. Он тупо смотрел на нее, а она продолжала, словно думала вслух: - Ослепительный свет отпечатывается в глазу, как черное пятно. Нэдуэй-младший пошел дальше тяжелой походкой. К его несчастьям прибавилось еще одно: Миллисент сошла с ума. ВОР ПЕРЕД СУДОМ Дело Алана Нэдуэя вызвало гораздо больше хлопот и проволочек, чем обычное разбирательство карманных краж. Поначалу ходили слухи - по-видимому, из надежных источников, - что обвиняемый признает себя виновным. Потом засуетились те слои общества, к которым он когда-то принадлежал, и ему разрешили свидания с родными. Но только тогда, когда отец обвиняемого, престарелый сэр Джекоб Нэдуэй, стал посылать в тюрьму для переговоров личного секретаря, выяснилось, что обвиняемый собирается сказать: "Не виновен". Затем пошли разговоры о том, какого он выберет защитника. Наконец стало известным, что он поведет защиту сам. Следствие велось формально. Только в суде, перед лицом судьи и присяжных, предъявили развернутое обвинение. Тон задал прокурор - он начал речь сокрушенно и сурово. - Подсудимый, - сказал он, - как это ни прискорбно, является членом весьма уважаемой семьи и запятнал своим преступлением щит знатного, благородного и добродетельного рода. Всем известно, какие преобразования навсегда прославили имя его брата, мистера Джона Нэдуэя. Даже те, кто не признает обрядов и не подчиняет интеллект догме, уважают другого брата, преподобного Нормана Нэдуэя, за его общественное рвение и активную благотворительность. Но английский закон не знает лицеприятия и карает преступление в любых, самых высоких слоях общества. Несчастный Алан Нэдуэй всегда был неудачником и тяжким бременем для своей семьи. Его подозревали, и не без оснований, в попытке совершить кражу со взломом в доме своего отца и у близких друзей. Тут вмешался судья. - Это к делу не относится, - заявил он. - В обвинительном материале нет упоминаний о краже со взломом. Подсудимый весело откликнулся: - Да ладно, милорд! Но никто в его слова не вникал - до того ли, когда нарушена процедура! И прокурор долго препирался с судьей, пока наконец не извинился. - Во всяком случае, - закончил он, - в карманной краже сомневаться не приходится, - и посулил представить свидетелей. Вызвали констебля Бриндла. Он дал показания на одной ноте, словно все, что он говорил, было одной фразой, более того - одним словом. - Согласно донесению я пошел за обвиняемым от дома преподобного Нормана Нэдуэя до кино "Гиперион" на расстоянии двухсот шагов и видел, как обвиняемый сунул руку в карман человека, который стоял под фонарем, и я сказал, чтобы тот человек проверил свои карманы, и опять пошел за обвиняемым, который смешался с толпой, а один, который выходил из кино, повернулся к обвиняемому и хотел его бить, а я подошел и сказал: вы что, обвиняете этого человека, а он сказал: да, а обвиняемый сказал: а я обвиняю его, что он на меня напал, и, пока я с тем говорил, обвиняемый отошел и сунул руку в карман одному в очереди. Тогда я сказал, чтобы тот проверил карманы, и задержал обвиняемого. - Желаете ли вы подвергнуть свидетеля допросу? - спросил судья. - Я уверен, - сказал подсудимый, - что вы, милорд, не поставите мне в вину незнание процедуры. Могу ли я спросить сейчас, вызовет ли обвинение тех троих, которых я, по слухам, обокрал? - Я вправе сообщить, - сказал прокурор, - что мы вызываем Гарри Гэмбла, служащего в букмекерской конторе, который, по словам Бриндла, угрожал подсудимому побоями, а также Изидора Грина, учителя музыки, последнего из пострадавших. - А что же с первым? - спросил подсудимый. - Почему его не вызвали? - Понимаете, милорд, - сказал прокурор судье, - полиции не удалось установить его имени и адреса. - Могу ли я спросить, - сказал Алан Нэдуэй, - как же так получилось? - Ну, - сказал полисмен, - отвернулся я, а он убежал. - Как так? - спросил подсудимый. - Вы говорите человеку, что его обворовали, и обещаете вернуть деньги, а он бежит, как вор? - Я и сам не понимаю, - сказал полисмен. - С вашего разрешения, милорд, - сказал подсудимый, - я спрошу еще об одном. Свидетелей двое, но только один из них предъявляет иск. С другим что-то неясно. Верно, констебль? Несмотря на немыслимую нудность роли, в которой он сейчас выступал, полисмен был человеком и умел смеяться. - Именно что неясно, - робко усмехнулся он. - Он из этих, музыкантов, так что деньги считать не умеет. Я ему говорю: "Сколько у вас украли?", а он считал, считал, и все выходило по-разному. То два шиллинга шесть пенсов, то три шиллинга четыре пенса, а то и все четыре шиллинга. Так что мы решили, что он большой раззява. - В высшей степени странно, - сказал судья. - Насколько мне известно, свидетель Грин сам даст показания. Надо вызвать его и Гэмбла. Мистер Гарри Гэмбл, в очень пестром галстуке, сиял сдержанной приветливостью, отличающей тех, кто и в пивной не теряет уважения к себе. Однако он был не чужд горячности и не отрицал, что влепил как следует этому типу, когда тот залез ему в карман. Отвечая суду, он рассказал в общих чертах то же самое, что и полисмен, и признал, что сразу после происшествия действительно отправился в "Свинью и Свисток". Прокурор вскочил и спросил в негодовании, что это обозначает. - Мне кажется, - строго сказал судья, - подсудимый хочет доказать, что свидетель не знал точно, сколько у него украли. - Да, - сказал Алан Нэдуэй, и его глубокий голос прозвучал неожиданно серьезно. - Я хочу доказать, что свидетель не знает, сколько у него украли. И, обернувшись к свидетелю, спросил: - Вы угощали народ в "Свинье и Свистке"? - Милорд, - вмешался прокурор, - я протестую. Подсудимый оскорбляет свидетеля. - Оскорбляю? Да я ему льщу! - весело откликнулся Нэдуэй. - Я его хвалю, воспеваю! Я предположил, что ему присуща древняя доблесть гостеприимства. Если я скажу, что вы дали банкет, разве я оскорблю вас? Если я угощу шесть стряпчих хорошим завтраком, разве я их обижу? Неужели вы стыдитесь своей щедрости, мистер Гэмбл? Неужели вы трясетесь над деньгами и не любите людей? - Ну, что вы, сэр! - отвечал слегка растерянный свидетель. - Нет, сэр, что вы! - прибавил он твердо. - Я думаю, - продолжал подсудимый, - что вы любите своих ближних, особенно собутыльников. Вы всегда рады их угостить и угощаете, когда можете. - Не без этого, сэр, - отвечал добродетельный Гэмбл. - Конечно, вы редко это делаете, - продолжал Алан. - Вы не всегда можете. Почему вы угостили их в тот день? - Как вам сказать, - снова растерялся свидетель. - Деньги, наверное, были. - Вас же обокрали! - сказал Нэдуэй. - Спасибо, это все, что я хотел узнать. Мистер Изидор Грин, учитель музыки, длинноволосый человек в выцветшем бутылочно-зеленом пальто, был, по меткому выражению полицейского, истинным раззявой. На вступительные вопросы он ответил сравнительно гладко и сообщил, что почувствовал тогда что-то в кармане. Но когда Нэдуэй - очень мягко и приветливо - стал допрашивать его, он заметался в страхе. По его словам, он высчитал наконец (при помощи своих друзей, более способных к математике), что у него было после кражи три шиллинга семь пенсов. Однако эти сведения не принесли пользы, так как он абсолютно не мог представить, сколько было у него раньше. - Я занят творчеством, - сказал он не без гордости. - Может быть, жена знает. - Прекрасная мысль, мистер Грин, - обрадовался Нэдуэй. - Я как раз вызвал вашу жену свидетелем защиты. Все ахнули, но подсудимый, несомненно, не шутил, - учтиво и серьезно он приступил к допросу свидетельниц защиты, которые приходились женами свидетелям обвинения. Показания жены скрипача были просты и ясны во всем, кроме одного. Сама она оказалась миловидной и толстой, вроде кухарки из богатого дома, - вероятно, именно такая женщина могла присматривать как следует за неспособным к математике Грином. Приятным, уверенным голосом она сказала, что знает все про мужнины деньги, если они есть. А в тот день у него было два шиллинга восемь пенсов. - Миссис Грин, - сказал Алан. - Ваш муж пересчитал их после кражи с помощью своих друзей-математиков и обнаружил три шиллинга семь пенсов. - Он у меня гений, - гордо сказала она. Миссис Гэмбл невыгодно отличалась от миссис Грин. Такие длинные, унылые лица и поджатые губы нередко бывают у тех, чьи мужья посещают "Свинью и Свисток". На вопрос Нэдуэя, запомнился ли ей тот день, она хмуро ответила: - Как не запомнить! Жалованья ему прибавили, только он не сказал. - Насколько мне известно, - спросил Нэдуэй, - он угощал в тот день своих друзей? - Угощал! - взревела свидетельница. - Угощал, еще чего! Даром, наверное, пили. Напился как пес, а платить-то не стал. - Почему вы так думаете? - спросил Нэдуэй. - А потому, что всю получку домой принес, и еще с добавкой. Прибавили, значит. - Все это очень странно, - сказал судья и откинулся в кресле. - Я могу объяснить, - сказал Алан Нэдуэй, - если вы разрешите мне, милорд. Ему, конечно, разрешили. Алан принес присягу и спокойно смотрел на прокурора. - Признаете ли вы, - спросил прокурор, - что полисмен задержал вас, когда вы лезли в карман к этим людям? - Да, - сказал Алан Нэдуэй. - Признаю. - Странно, - сказал прокурор. - Насколько мне помнится, вы сказали: "Не виновен". - Да, - грустно согласился Нэдуэй. - Сказал. - Что же это значит? - вскричал судья. - Милорд, - сказал Алан Нэдуэй, - я могу объяснить вам. Только тут, в суде, никак не скажешь просто - все надо, как говорится, доказывать. Да, я лез им в карманы. Только я не брал деньги, а клал. - Господи, зачем вы это делали? - спросил судья. - А! - сказал Нэдуэй. - Это объяснять долго, да и не место здесь. Однако в своей защитной речи подсудимый многое объяснил. Он разрешил, например, первую загадку: почему исчез один потерпевший? Безымянный экономист оказался хитрее кутилы Гэмбла и гения Грина. Обнаружив лишние деньги, он вспомнил, что такое полиция, и усомнился, разрешат ли ему их сохранить. Тогда он благоразумно исчез, словно колдун или фея. Мистер Гэмбл, находившийся в приятном, располагающем к добру состоянии, увидел не без удивленья, что неразменные деньги текут из его карманов, и, к величайшей своей чести, потратил их в основном на своих друзей. Однако и после этого у него осталось больше, чем он получал в неделю, что и вызвало темные подозрения жены. Наконец, как это ни странно, мистер Грин, при помощи друзей, сосчитал свои деньги. На взгляд его жены их оказалось многовато - просто потому, что он разбогател с той поры, как она, застегнув его и почистив, выпустила утром в мир. Короче говоря, факты подтверждали поразительное признание: Алан Нэдуэй клал деньги в карманы, а не воровал. Все растерянно молчали. Судье оставалось одно: предложить присяжным вынести оправдательный приговор, что они и сделали. И мистер Алан Нэдуэй, благополучно ускользнув от прессы и семьи, поскорее выбрался из суда. Он увидел в толпе двух остроносых субъектов в очках, в высшей степени похожих на психиатров. ИМЯ ОЧИЩЕНО Суд над Аланом Нэдуэем и оправдательный приговор были только эпилогом драмы или, как сказал бы он сам, фарсом в конце сказки. Но настоящий эпилог, или апофеоз, был разыгран на зеленых подмостках нэдуэевского сада. Как ни странно, Миллисент всегда казалось, что этот сад похож на декорацию. Он был и чопорным, и причудливым; и все же Миллисент чувствовала, что в нем есть какая-то почти оперная, но, несомненно, истинная прелесть. Здесь сохранилась частица той неподдельной страсти, которая жила в сердцах викторианцев под покровом их сдержанности. Здесь еще не совсем выветрился невинный, неверный и начисто лишенный цинизма дух романтической школы. У человека, который сейчас стоял перед Миллисент, была старинная или иностранная бородка; что-то, чего не выразишь словами, делало его похожим на Шопена или Мюссе. Миллисент не знала, в какой узор складываются ее смутные мысли, но чувствовала, что современным его не назовешь. Она только сказала: - Не надо молчать, это несправедливо. Несправедливо по отношению к вам. Он ответил: - Наверное, вы скажете, что все это очень странно... - Я не сержусь, когда вы говорите загадками, - не сдавалась Миллисент, - но поймите, это несправедливо и по отношению ко мне. Он помолчал, потом ответил тихо: - Да, на этом я и попался. Это меня и сломило. Я встретил на пути то, что не входило в мои планы. Что ж, придется вам все рассказать. Она несмело улыбнулась. - Я думала, вы уже рассказали. - Рассказал, - ответил Алан. - Все, кроме главного. - Ну, - сказала Миллисент, - я бы охотно послушала полный вариант. - Понимаете, - сказал он, - главного не опишешь. Слова уводят от правды, когда говоришь о таких вещах. Он снова помолчал, потом заговорил медленно, словно подыскивая новые слова: - Когда я тонул там, в океане, у меня, кажется, было видение. Меня вынесло в третий раз, и я кое-что увидел. Должно быть, это и есть вера. Английская леди инстинктивно сжалась и даже как-то внутренне поморщилась. Те, кто, явившись с края света, говорят, что обрели веру, почти всегда имеют в виду, что побывали где-нибудь на сборище сектантов, - а это удивительно не подходило к умному, ученому Алану. Это ничуть не было похоже на Альфреда Мюссе. Острым взглядом мистика он увидел, о чем она думает, и весело сказал: - Нет, я не встретил баптиста-миссионера! Миссионеры бывают двух видов: умные и глупые. И те, и другие глупы. Во всяком случае, ни те, ни другие не понимают того, что я понял. Глупый миссионер говорит, что дикари отправятся в ад за идолопоклонство, если не станут трезвенниками и не наденут шляп. Умный миссионер говорит, что дикари даровиты и нередко чисты сердцем. Это правда, но ведь не в этом суть! Миссионеры не видят, что у дикарей очень часто есть вера, а у наших высоконравственных людей никакой веры нет. Они бы взвыли от ужаса, если бы на миг ее узрели. Вера - страшная штука. - Я кое-что о ней узнал от того сумасшедшего. Вы уже слышали, что он совсем свихнулся и совсем одичал. Но у него можно было научиться тому, чему не научат этические общества и популярные проповедники. Он спасся, потому что вцепился в допотопный зонтик с ручкой. Когда он хоть немного опомнился, он вообразил, что этот зонтик - божество, воткнул его в землю, поклонялся ему, приносил ему жертвы. Вот оно, главное! Жертвы. Когда он был голоден, он сжигал перед зонтом немного пищи. Когда ему хотелось пить, он выливал немного пива, которое сам варил. Наверное, он мог и меня принести зонту в жертву. Что там - он принес бы в жертву себя! Нет, - еще медленней и задумчивей продолжал Алан, - я не хочу сказать, что людоеды правы. Они не правы, совсем не правы - ведь люди не хотят, чтобы их ели. Но если я захочу стать жертвой, кто меня остановит? Никто. Может, я хочу пострадать несправедливо. Тот, кто это мне запретит, будет несправедливей всех. - Вы говорите не очень связно, - сказала Миллисент, - но я, кажется, понимаю. Надеюсь, вы не зонтик увидели, когда тонули? - Что ж, по-вашему, - спросил он, - я увидел ангелочков с арфами из семейной Библии? Я увидел - то есть глазами увидел - Джекоба Нэдуэя во главе стола. Вероятно, это был банкет или совещание директоров. Все они, кажется, пили шампанское за его здоровье, а он серьезно улыбался и держал бокал с водой. Он ведь не пьет. О, Господи! - Да, - сказала Миллисент, и улыбка медленно вернулась на ее лицо. - Это непохоже на ангелочков с арфами. - А я, - продолжал Алан, - болтался на воде, как обрывок водоросли, и должен был пойти ко дну. К большому ее удивлению, он легкомысленно рассмеялся. - Вы думаете, я им завидовал? - крикнул он. - Хорошенькое начало для веры! Нет, совсем не то. Я глянул вниз с гребня волны и увидел отца ясным и страшным взглядом жалости. И я взмолился, чтобы моя бесславная смерть спасла его из этого ада. Люди спивались, мерли от голода и отчаяния в тюрьмах, богадельнях, сумасшедших домах, потому что его гнусное дело разорило тысячи во имя свое. Страшный грабеж, страшная власть, страшная победа. А страшнее всего было то, что я любил отца. Он заботился обо мне, когда я был много моложе, а он - беднее и проще. Позже, подростком, я поклонялся его успеху. Яркие рекламы стали для меня тем, чем бывают для других детей книжки с картинками. Это была сказка; но увы! - в такую сказку долго верить нельзя. Так уж оно вышло: любил я сильно, а знал много. Надо любить, как я, и ненавидеть, как я, чтобы увидеть хоть отблеск того, что зовут верой и жертвой. - Но ведь сейчас, - сказала Миллисент, - все стало гораздо лучше. - Да, - сказал он, - все стало лучше, и это хуже всего. Он помолчал, потом начал снова, проще и тише: - Джек и Норман - хорошие ребята, очень хорошие. Они сделали все, что могли. Что ж они сделали? Они замазали зло. Многое надо забыть, не упоминать в разговоре - нужно считать, что все стало лучше, милосердней. В конце концов, это старая история. Но что тут общего с тем, что есть, с реальным миром? Никто не просил прощения. Никто не раскаялся. Никто ничего не искупил. И вот тогда, на гребне волны, я взмолился, чтобы мне дали покаяться - ну, утонуть хотя бы... Неужели вы не поняли? Все были неправы, весь мир, а ложь моего отца красовалась как лавровый куст. Разве такое искупишь респектабельностью? Тут нужна жертва, нужна мука. Кто-то должен стать нестерпимо хорошим, чтобы уравновесить такое зло. Кто-то должен стать бесполезно хорошим, чтобы дрогнула чаша весов. Отец жесток - и приобрел уважение. Кто-то должен быть добрым и не получить ничего. Неужели и сейчас непонятно? - Начинаю понимать, - сказала она. - Трудно поверить, что может быть такой человек, как вы. - Тогда я поклялся, - сказал Алан, - что меня назовут всем, чем не назвали его. Меня назовут вором, потому что он вор. Меня обольют презрением, осудят, отправят в тюрьму. Я стану его преемником. Завершу его дело. Последние слова он произнес так громко, что Миллисент, сидевшая тихо, как статуя, вздрогнула и рванулась к нему. - Вы самый лучший, самый немыслимый человек на свете! - крикнула она. - Господи! Сделать такую глупость! Он твердо и резко сжал ее руки и ответил: - А вы - самая лучшая и немыслимая женщина. Вы остановили меня. - Ужасно! - сказала она. - Страшно подумать, что ты излечила человека от такого прекрасного безумия. Может, все-таки я не права? Но ведь дальше идти было некуда, вы же сами видите! Он серьезно кивнул, глядя в ее глаза, которые никто не назвал бы сейчас ни сонными, ни гордыми. - Ну вот, теперь вы знаете все изнутри, - сказал он. - Сперва я стал Дедом Морозом - влезал в дом и оставлял подарки в шкафах или в сейфах. Мне было жаль старого Крэйла - ведь эта интеллектуальная идиотка не дает ему курить, - и я подбросил ему сигар. Правда, кажется, вышло только хуже. И вас я пожалел. Я пожалел бы всякого, кто нанялся в нашу семью. Она засмеялась. - И вы мне подбросили в утешение серебряную цепь с застежкой. - На этот раз, - сказал он, - цепь сомкнулась и держит крепко. - Она немножко поцарапала мою тетю, - сказала Миллисент. - И вообще причинила немало хлопот. А с этими бедными... Мне как-то кажется, что вы им тоже причинили немало неприятностей. - У бедных всегда неприятности, - мрачно сказал он. - Они все, как говорится, на заметке. Помните, я вам рассказывал, что у нас не разрешают просить? Вот я и стал помогать им без спроса. Писал под чужим именем и помогал. А вообще вы правы - долго так тянуться не могло. Когда я это понял, я понял еще одно - о людях и об истории. Те, кто хочет исправить наш злой мир, искупить его грехи, не могут действовать как попало. Тут нужна дисциплина, нужно правило. - Алан, - сказала она, - вы опять меня пугаете. Как будто вы сами из них: странный, одинокий... Он понял и покачал головой. - Нет, - сказал он. - Я разобрался и в себе. Многие ошибаются так в молодости. А на самом деле не все такие. Одни такие, другие нет. Вот и я не такой. Помните, как мы встретились и говорили о Чосере и о девизе: "Amor vincit omnia". И, не выпуская ее руки, глядя ей в глаза, он повторил слова Тезея о великом таинстве брака, просто, будто это не стихи, а продолжение беседы. Так я их и запишу, на горе комментаторам Чосера: - "Великий Перводвигатель небесный, создав впервые цепь любви прелестной с высокой целью, с действием благим, причину знал и смысл делам своим: любви прелестной цепью он сковал твердь, воздух, и огонь, и моря вал, чтобы вовек не разошлись они"... {Перевод И. Кашкина.} Тут он быстро склонился к Миллисент, и она поняла, почему ей всегда казалось, что сад хранит тайну и ждет чуда. Примечания Нельсон Горацио (1758 - 1805) - английский адмирал, под руководством которого английский флот разбил франко-испанскую эскадру в битве у Трафальгарского мыса (1805). Мэтью Арнольд (1827 - 1888) - английский поэт и критик. Джон Рескин (1819 - 1900) - английский писатель, искусствовед, социолог и экономист, автор пятитомной работы "Современные художники". К сборнику стихотворений Рескина Честертон написал предисловие, вошедшее в сборник "Пригоршня писателей". Сэшеверол Ситуэлл (1897 - 1964) - английский писатель, этнограф, литературный критик и поэт. ...фермуар, который носила аббатиса у Чосера. - Речь идет о персонаже "Кентерберийских рассказов" Чосера, представленном в прологе как "страж знатных послушниц и директриса". На ее золотом фермуаре был щит с короной и девиз "Amor vincit omnia", т. е. "любовь побеждает все". Латинское изречение в свою очередь взято из "Буколик" Вергилия, X эклога. ...дома его ждали не тельцы, а свиньи. - В притче о блудном сыне отец приказывает заколоть откормленного теленка. Лк., 15, 23. Шопен или Мюссе. - Фредерик Шопен (1810 - 1849) - польский композитор и пианист; Альфред Мюссе (1810 - 1857) - французский поэт и драматург.