тебя, Федр: как это возможно -- перестать быть собой, а за­тем снова облечься в свое естество? И может ли это вдобавок произойти безболезненно? Я знаю, конечно, что исступление страсти, избыток вина или необычайное действие тех паров, которые вдыхают пифии, заставляют нас, как говорится, быть вне себя; и еще лучше я знаю по личному несомнен­ному опыту, что наши души умеют воздвигнуть себе в недрах времени святилища, для него недоступные, веч­ные изнутри, хотя и эфемерные по отношению к приро­де, -- святилища, где они, наконец, отождествляются с собственным знанием, где они вожделеют к собственной сущности, где они ощущают себя порождениями желан­ного -- и отзываются светом на его свет, безмолвием на безмолвие, расточая себя и себя восполняя, но ничего не заимствуя у материи мира, ни у мгновений. Они по­добны тогда тем сверкающим точкам покоя, которые во время бури движутся в море среди бушующих волн. Но чем мы становимся в этих пучинах? Они обязаны жизни, которую прерывают... Однако эти чудеса, эти погружения и экстазы нис­колько не проясняют мне удивительной загадки красо­ты. Я не в силах связать эти крайние состояния души с жизнью нашего тела или с наличием предмета, кото­рый их вызывает. Федр. Все потому, о Сократ, что ты постоянно ищешь лишь в себе самом!.. Ты, кого я всегда считал лучшим из людей; ты, что был в жизни и остался в смерти прекрасней самой прекрасной вещи на свете; о великий Сократ, -- восхитительное уродство и всемогу­щая мысль, -- обращающий яд в напиток бессмертья; ты, который, уже холодея, уже мраморный половиною тела, но другою -- еще не безгласный, обращался к нам дружески с божественной речью, -- позволь мне ска­зать, чего тебе, может быть, в твоем опыте не хва­тало. Сократ. Учиться мне, конечно, слишком поздно. Но все же говори. Федр. Одного, Сократ, одного тебе недоставало. Ты был человеком божественным, и, возможно, ты совсем не нуждался в чувственных красотах мира. Ты едва за­мечал их. Я знаю, конечно, что тебе не были чужды ни безмятежность долов, ни великолепие городов, ни бегу­щие струи, ни нежная сень платана; но все это остава­лось для тебя лишь неким далеким фоном твоих разду­мий, живописным простором твоих сомнений, благодат­ной ареной твоих незримых шагов. И поскольку пре­красное уводило тебя далеко в сторону, ты всегда видел в итоге нечто иное. Сократ. Человека и его разум. Федр. В таком случае не встречал ли ты в своей жизни людей, которые поражали тебя своей удивитель­ной страстью к формам и образам? Сократ. Конечно. Федр. И которые вместе с тем могли с кем угодно сравниться по уму и достоинствам? Сократ. Разумеется! Федр. Как же ты ставил их -- выше или ниже фило­софов? Сократ. Смотря по обстоятельствам. Федр. А сам их предмет? Допускал ли ты, что он не меньше -- а может, и больше -- достоин изучения и любви, чем твой собственный? Сократ. Не в предмете их дело. Я не могу помыслить, чтобы Высшее Благо существовало во Множестве. Но что для меня темно и необъяснимо -- это то, что люди, столь чистые разумом, чтобы достигнуть своего высшего состояния, нуждаются в чувственных формах и телесных чарах. Федр Однажды, дорогой Сократ, мы об этом бесе­довали с другом моим Эвпалиносом. -- Федр, -- говорил он, -- чем больше я размышляю о своем искусстве, тем больше им занимаюсь на деле; чем больше я мыслю и действую, чем больше терзаюсь и радуюсь как архитектор, тем полнее, тем с большим восторгом и ясностью ощущаю себя. Я растворяюсь в долгом своем ожидании; я вновь нахожу себя в изумлении, которое сам в себе порождаю; так, раз за разом, ступень за ступенью, я созидаю в сво­ем безмолвии себя самого; и я прихожу к такому един­ству своей воли и своих сил, как если бы данное мне естество я превратил в творение рук человеческих. -- Приученный строить, -- улыбаясь, добавил он, -- я, мне кажется, выстроил и свое собственное существо. Сократ. Строить себя и себя познавать -- разве это не одно и то же? Федр.... и он продолжал: -- Я добивался точности в мыслях, чтобы, явствен­но выводимые из рассмотрения сущего, они станови­лись, как бы сами собой, актами моего искусства. Я распределил свое внимание, я перестроил порядок задач; я начинаю там, где прежде кончал, -- дабы еще в чем-то выиграть... Я скуп в мечтаньях; я воображаю, как если бы уже творил. В бесформенном пространст­ве своей души я никогда теперь не созерцаю тех приз­рачных зданий, которые так же далеки от действи­тельных, как химеры и горгоны -- от настоящих живот­ных. То, что я мыслю, осуществимо; и то, что я осуще­ствляю, соотносится с мыслимым... 5 И потом... Ты помнишь, Федр, -- помолчав, продолжал он, -- этот малень­кий храм, который неподалеку отсюда я воздвиг Герме­су? Если б ты знал, что он для меня значит! Там, где прохожий видит лишь стройный портик -- самый обыч­ный: четыре колонны, простейший стиль, -- там заклю­чил я воспоминание об отраднейшем дне моей жизни. О, сладостная метаморфоза! Никто не знает, что этот изящный храм заключил в себе мысленный образ некой девушки из Коринфа, которую я счастливо любил. Он в точности воспроизводит пропорции ее тела 5. Для меня он живой! Он возвращает мне то, что я вложил в него... -- Так вот, -- сказал я, -- откуда в нем эта неизъяс­нимая прелесть. В нем явственно видится чье-то живое присутствие: юный цвет женщины, грация очарователь­ного существа. Он пробуждает какое-то смутное воспо­минание, которое не находит своего предмета; и эти проблески образа, которого ты хранишь полноту, прон­зают душу и не дают ей покоя. Представь же себе, что, стоит мне только отдаться воображению, я готов упо­добить его какому-то брачному гимну со звуками флейт, который исходит, мне кажется, из самых моих глубин. Взгляд Эвпалиноса исполнился нежной приязни. -- О, как ты меня понимаешь! -- сказал он. -- Никто еще не был так близок к моему демону. Я охотно бы поделился с тобой всеми своими секретами; но для одних я и сам не найду подобающих слов -- так они невыразимы; другими же -- я рискую наскучить тебе, ибо они требуют знания совершенно особых приемов и навыков моего искусства. Могу лишь сказать тебе, к какой истине или даже тайне ты прикоснулся, когда го­ворил только что по поводу моего юного храма, о зву­ках музыки, о пении и флейтах. Ответь же мне (пос­кольку ты так тонко чувствуешь архитектуру), не замечал ли ты, проходя по этому городу, что есть в нем безгласные здания, есть здания говорящие и что кое-ка­кие, самые редкостные, поют? Причем эта одушевлен­ность или же немота не вызваны ни назначением зда­ний, ни даже их обликом. Это зависит от дара строи­теля или от расположения Муз. -- Теперь, послушав тебя, я и сам в этом мысленно убеждаюсь. -- Слушай же дальше. Те здания, которые не гово­рят и не поют, достойны только презрения. Это -- всего лишь мертвые глыбы; они несравнимы даже с груда­ми щебня, которые возы подрядчиков сбрасывают на стройке; ведь эти груды могут хотя бы развлечь наблю­дательный взгляд прихотливыми формами -- смотря по тому, как они упадут... Те постройки, которые лишь го­ворят, -- если они изъясняются внятно, я их ценю. Здесь, говорят они, сходятся купцы. Здесь -- совещаются судьи. Здесь -- стонут узники. Здесь -- любострастни­ки... (Тут я заметил, что среди зданий этого рода я встречал весьма замечательные. Но Эвпалинос не слы­шал. ) Эти торговые ряды, эти суды и тюрьмы -- если строитель свое дело знает -- говорят удивительно ясно. Одни из них зримо притягивают подвижную, непрестан­но меняющуюся толпу; они выставляют навстречу ей портики и перистили; множеством входов, удобными лестницами они зовут ее устремиться в обширные, хо­рошо освещенные залы, собираться кружками, окунуть­ся в кипение дел... Зато дома правосудия должны гово­рить взору о строгости и беспристрастии наших зако­нов. Им подобает величие: обнаженные массы, мощные неприступные стены. Безмолвие этих голых фасадов ед­ва нарушается изредка то угрозой некой таинственной двери, то печальными знаками толстой решетки, кото­рую вдруг замечаешь в сумраке узкого окна. Здесь все звучит приговором, все свидетельствует о возмездии. Камень торжественно оповещает о том, что скрывается за его толщей; стены неумолимы; и эта громада, кото­рая вся служит истине, решительно провозглашает свое суровое назначение... Сократ. Моя тюрьма отнюдь не была столь ужас­ной... Мне кажется, это было всего лишь унылое, само по себе безразличное место. Федр. Как можешь ты так говорить! Сократ. По правде сказать, я почти ее не замечал. Я видел лишь моих друзей, бессмертие -- и смерть. Федр. И меня не было рядом! Сократ. Платона тоже... И Аристиппа... Но зал был переполнен: я не видел стен. Каменный свод в вечер­них лучах окрашивался в бледно-розовый цвет... При­знаться, дорогой Федр, я знал в своей жизни только од­ну тюрьму -- собственное тело. Но вернемся к твоему другу. Я думаю, он собирался поведать тебе о самых прекрасных зданиях; именно это я и хотел бы услышать. Федр. Изволь, я продолжу. Эвпалинос описывал мне великолепие тех исполин­ских сооружений, которые нас восхищают в портах. Они простираются далеко в море. В сверкающей, осле­пительной белизне их объятий мирно дремлют укрытые гавани. Усеянный роем бесшумных галер, этот покой нерушим под защитой их грозных валов и раскатистых волноломов. Высокие башни, где всегда кто-то бодрст­вует и где в непроглядные ночи пляшет, бушуя, пламя сосновых шишек, озирают простор с пенистой оконеч­ности мола... Отважиться на такие работы значит пос­порить с самим Нептуном. В воды, которые мы хотим огородить, надобно сбрасывать горы породы. Неверным глубинам моря и монотонным ударам его набегающих полчищ, которые гонит и опережает ветер, нужно проти­вопоставить могучие глыбы, добытые в глубинах зем­ли... О, эти порты, -- говорил мне мой друг, -- сколько света уму в этих необозримых портахКак точны они в каждом своем усилии! Как растворяют их в своем деле!.. Но чары морской стихии и архитектуру причуд­ливых берегов даровали строителю боги. Все здесь способствует чувству, которое пробуждают в душе эти благородные, наполовину естественные сооружения: чистота открывающегося горизонта, забрезживший или тающий парус, завороженность пучиной, близость опас­ностей, сверкающий порог неведомых земель и даже сама ненасытность людей, готовая смениться суеверным страхом, когда, ей отдавшись, они ступают на борт ко­рабля... Это поистине дивные зрелища; но превыше все­го должны ставить мы то, что искусство воздвигло без внешней помощи! Коль скоро мы обрекаем себя весьма тягостному усилию, нам нужно на время забыть о ра­достях жизни и непосредственном наслаждении. Все прекрасное непременно безжалостно... Тут я прервал Эвпалиноса, сказав ему, что не впол­не эту мысль понимаю. Он ответил, что истинная кра­сота точно так же редка, как человек, способный сде­лать над собою усилие, то есть избрать себе некое "Я" и заставить себя ему следовать. И, возвращаясь к прерванной мысли, он продолжал развивать ее золотую нить: -- Перехожу, наконец, к шедеврам, в полной мере обязанным одному человеку, -- тем, о которых я гово­рил тебе, что они кажутся нам поющими. О Федр, пустые ли это были слова? Те слова, кото­рые мимоходом вставляются в речь, внезапно ее рас­цвечивают, но по размышлении непременно окажутся вздором? Нет же, Федр, нет!.. И когда в связи с моим храмом ты стал говорить о музыке (первый -- и не­произвольно), тебя осенило божественное подобие. Этот союз двух идей, которые сами собой, в безотчетном движении голоса сплелись у тебя на устах, эта как будто случайная связь столь различных явлений выз­ваны дивной необходимостью; и хотя вряд ли возмож­но продумать ее во всей глубине, но ты смутно ее ощу­тил во всей ее очевидности. Представь же ясно, каким должен быть смертный, достаточно чистый, достаточно здравый, проницательный и упорный, достаточно воору­женный Минервой, чтобы осмыслить до самых глу­бин своего существа -- и, значит, до самых глубин дей­ствительности, -- это странное уподобление видимых форм эфемерным слияниям вереницы созвучий; поду­май, к каким он пришел бы всеобщим и тайным ис­токам; какой достиг бы заветной точки; какого бога обрел бы в своем собственном естестве! И ежели, нако­нец, утвердившись в состоянии этой божественной двойственности, он решит возвести некий монумент, чей величественный и чарующий образ будет прямо обязан чистоте музыкального звука или же сообщит душе впе­чатление несмолкающего аккорда, -- представь, Федр, какой это должен быть человек! Вообрази эти здания!.. И какое -- для нас -- блаженство! 7 -- А ты, -- спросил я, -- ты это себе представляешь? -- Да и нет. Да -- как мечту. Нет -- как знание. Эти мысли тебе помогают? Да -- как толчок. Да -- как мерило. Да -- как тер­занье... Но я не в силах связать как следует анализ и экстаз. Порой я близок к этой бесценной власти... Однаж­ды я уже почти ощутил ее -- но это было, впрочем, как обладание возлюбленной во сне. Я могу рассказать тебе лишь о приближении к этому совершенству. Едва разли­чив его, я, милый Федр, мгновенно преображаюсь, как вяло провисающий канат, когда его натянут. Я сам себя не узнаю. Все ясно, все кажется легко достижимым. В моем внутреннем взгляде проносятся и запечатлевают­ся бесконечные построения. Я замечаю, что моя жажда прекрасного, отождествившись с моими неведомыми возможностями, сама по себе рождает фигуры, ее уто­ляющие. Все существо мое отдается влечению... И тог­да появляются силы. Ты ведь знаешь, что душевные си­лы диковинно вырастают в ночи... Посредством иллю­зии они достигают полной реальности. Я зову их, я заклинаю их своим безмолвием... И вот они здесь, во всем своем блеске и во всей обманчивости. В их взоре, в их диадемах равно лучатся истинное и ложное. Меня слепят их дары, меня овевают их крылья... Федр, вот где опасность! Вот что мучительней всего на свете!.. О, решающий миг и глубочайшее противоборство!.. Вместо того чтобы принимать эти чрезмерные и непос­тижимые милости такими, как они есть, какими их единовластно вскормила великая жажда моей души, какими они безотчетно возникли в высшем ее упова­нии, -- мне надобно, Федр, им воспрепятствовать и зас­тавить их ждать моего сигнала. Снискав их благодаря некой паузе моей жизни -- дивной заминке моего обыч­ного времени, -- я хочу сверх того расчленить нерасчле­нимое и ослабить и задержать рождающиеся Идеи... -- О несчастный, -- сказал я, -- что можешь ты сде­лать в единый миг? Быть свободным. В этом мгновении, -- продолжал он, -- сокрыто многое... в нем есть все; ибо все то, че­му посвящают себя философы, проходит меж взглядом, встречающим некий предмет, и знанием, которое взгля­ду наследует... дабы слишком поспешно его предмет исчерпать. Я тебя не понимаю. Ты, значит, пытаешься проти­водействовать этим Идеям? Так нужно. Я не позволяю им утолять меня, я хочу отсрочить чистую радость. -- Зачем? Откуда в тебе эта немилосердная сила? -- Ибо самое для меня важное -- добиться, чтобы предстоящее, во всей мощи своей новизны, удовлетворя­ло разумным требованиям прошедшего. Как выразить­ся яснее?.. Послушай: я встретил однажды красивый розовый куст, с которого сделал восковой слепок. За­тем я погрузил этот слепок в песок. Быстрое время пе­сет розам бесследную гибель, и пламя мгновенно воз­вращает воску его бесформенную природу. Зато, когда воск улетучится из своей жгучей и обреченной формы, струя огненной бронзы сольется в затвердевшем песке с полым подобием каждого лепестка... -- Я понял, Эвпалинос! Эта загадка прозрачна; твой миф нетрудно истолковать. Эти свежие розы, которые гибнут у тебя на глазах, -- не есть ли они само сущее и сама бегущая жизнь? Что касается воска, который лепили твои искусные пальцы, меж тем как твой взгляд погружался в венчики и переносился с цветущей добычей к работе, -- не прав­да ли, это образ привычного тебе труда, изобильного связями твоих действий и твоих обновляющихся наблю­дений? Огонь -- это Время, которое легко могло бы испепелить, развеять в бескрайнем мире и эти живые розы и твои восковые, если бы в существе твоем не хранились, каким-то загадочным образом, формы твое­го опыта и тайная крепость его разумения... Наконец, льющаяся бронза -- это, уверен я, не что иное, как твои несравненные силы души и кипящее состояние некоей вещи, которая рвется к жизни. Это пламенное изобилие разошлось бы бесплодным жаром, истаяло в своих бес­численных превращениях, не оставив после себя ниче­го, кроме слитков или беспорядочных струй, если бы ты не умел устремить его по неисповедимым каналам, дабы оно полнило, застывая, четкие формы твоей пре­мудрости. Значит, твое существо непременно должно раздваиваться и становиться в единый миг горячим и холодным, жидким и твердым, свободным и скованным -- розами, воском и пламенем, формой и металлом Ко­ринфа 8. -- Сущая правда! Но, как я уже тебе сказал, я лишь пытаюсь к этой цели приблизиться. -- Как же ты действуешь? Как удастся. Но скажи мне, как ты пытаешься? Ну так слушай... Я не совсем представляю, как объяснить тебе то, что не ясно и мне самому... О Федр, когда я вынашиваю в себе здание (все равно -- богам оно предназначено или же человеку), когда я любовно ищу его форму, стремясь построить предмет, который бы радовал взгляд, обращался к мысли, удовлетворял чувству меры и всевозможным условностям... скажу те­бе странную вещь: мне кажется, что мое тело по-своему в этом участвует... Пойми меня. Наше тело -- изуми­тельный инструмент, но я убеждаюсь, что смертные, ко­торые все им располагают, в полной мере его не ис­пользуют. Все, что они в нем черпают, -- это боль, нас­лаждение и необходимые действия, в числе которых и акт самой жизни. То они с ним сливаются, то на вре­мя о нем забывают: и, порою -- животные, порою -- чистые духи, они сами не ведают, какие всеобщие свя­зи в себе содержат и из какого чудесного состоят на­чала. А ведь через него они сопричастны тому, что ви­дят и осязают: они -- камни, они -- деревья; ощущения­ми, дыханием они обмениваются с материей, в которую погружены. Они проникают в нее, и они ею проникнуты; они весомы -- и подъемлют тяжести; они движутся -- и несут в себе добродетели и пороки; и, когда они пог­ружаются в грезы или туманные сны, они перенимают природу струящихся вод, уподобляются праху и тучам... Порою же они полнятся и разражаются молниями!.. Однако душа их, в сущности, не умеет использовать это естество, с которым она соседствует и которое она пронизывает. То она слишком спешит, то запаздывает, как будто стремится избегнуть живого мгновения. Оно приносит ей сотрясения и толчки, заставляя ее уходить в, себя и скрываться в своей пустоте, где она окружает себя туманами. Но я поступаю иначе; наученный своими ошибками, я произношу с полной ясностью, я мыслен­но повторяю с каждой зарей: "О мое тело -- ты, что ежемгновенно напоминаешь мне о том складе моей натуры, о той гармонии твоих органов, о тех строгих пропорциях твоих частей, кото­рые тебя живят и позволяют тебе утвердиться в круго­вороте вещей, -- исполнись моих трудов, поведай мне глухо веленья природы, поделись со мною великим ис­кусством, каким ты проникнуто и какому ты следуешь: искусством противостоять бегу дней и справляться с превратностями. Дай обрести в твоей цельности созна­ние истинно сущего; просвети, напитай, укрепи мои мыс­ли. Как бы ты ни было эфемерно, мои видения во сто крат эфемерней. Ты живешь чуть дольше нашей фан­тазии; ты платишься за мои поступки, и ты искупаешь мои ослепления. Живое орудие жизни, ты для всех нас единый предмет, сопоставимый с вселенной. Ты всегда пребываешь в фокусе ее сферы, о двойственный центр созерцания всего звездного неба! Ты истинная мера сущего, тогда как в душе своей я нахожу лишь его об­личье. Она знает его столь поверхностно, что в своей заносчивости готова подчас причислить его к своим грезам; она сомневается в солнце... Влюбленная в свои зыбкие порождения, она мнит себя созданной для не­исчислимых реальностей; она воображает существо­ванье иных миров; ты, однако, ее вразумляешь и дер­жишь ее, как якорь -- корабль... Вкусив твоего вдохновения, моя мысль, о милое те­ло, не устанет отныне взывать к тебе, как и ты, я на­деюсь, будешь дарить ее своими силами, своими внушениями и своими множественными пристрастиями. Ибо мы с тобой нашли наконец возможность сплотить­ся, и нерасторжимый узел наших различий должен стать нашим общим детищем. Мы занимались каждый сво­им. Ты жило, я грезил. Мои безбрежные грезы завер­шались неизмеримым бессилием. Но это творение, ко­торое я замыслил теперь и которое без нашей воли не­мыслимо, -- пусть оно вынудит нас сочетаться и воз­никнет из самих наших уз! Но это тело и этот дух: это неодолимо живое присутствие и это зиждущее отсутст­вие, которые спорят о своем первородстве и которые следует наконец примирить, это конечное и это бесконеч­ное, которые мы привносим каждый по-своему, -- не­обходимо теперь слить их в некоем стройном порядке; и ежели волей богов они действуют сообща, ежели они обмениваются сообразностью и изяществом, красотой и долговечностью, линиями дополняя движения и мысля­ми -- числа, значит, они обрели свое истинное отноше­ние, свое действительное бытие. Пусть же они сойдут­ся, пусть найдут общий язык в материи моего искусст­ва! Камни и силы, контуры и массы, свет и тени, ис­кусные соподчинения, иллюзии перспективы и реальные тяжести -- таковы продукты их тесных сношений, чьим прибытком да будет в итоге немеркнущее сокровище, которое я зову Совершенством!" 9 ДУША И ТАНЕЦ Эриксимах. О Сократ, я умираю!.. Пробуди во мне мысль! Зарони идею!.. 1 Дай вдохнуть твоих острых загадок!.. Это нещадное пиршество превосходит всякий мыслимый аппетит и всякую правдоподобную жажду!.. Что же это за состояние, которое, придя на смену прекрасным вещам, в удел получает пищеварение!.. Моя душа уже лишь греза вещества, которое одолева­ет самое себя!.. О вещи прекрасные и слишком прек­расные, заклинаю вас: остановитесь!.. Увы, с самых су­мерек отданы мы во власть наилучшему в мире, и это убийственное наилучшее, умножаясь во времени, не дает нам ни минуты покоя... Я, наконец, погибаю от безум­ной тоски по вещам сухим, и серьезным, и всецело ду­ховным!.. Позволь же мне расположиться рядом с то­бою и Федром, чтобы, решительно отвратившись от этой неистребимой пищи и этих неиссякаемых урн, я мог протянуть навстречу вашим словам державный кубок моего разума. О чем вы беседовали? Федр. Пока ни о чем. Мы наблюдали, как едят и пьют нам подобные... Эриксимах. Но Сократ, конечно, все время о чем-то размышлял... Разве может он наедине с собой пребывать в одиночестве и безмолвствовать в самих глубинах ду­ши? На сумрачных берегах этого пиршества он тайком улыбался своему демону. Что шепчут твои губы, доро­гой Сократ? Сократ. Они тихонько нашептывают: человек, при­нимающий пищу, -- справедливейший из людей... Эриксимах. А вот и загадка, которая пробуждает в уме такой аппетит... Сократ. Они говорят: человек, принимающий пищу, равно питает в себе доброе и дурное. Всякий кусок, который в нем тает и растворяется, придает сил его добродетелям, как он тождественно придает их и его порокам. Он кормит его тревоги, и он насыщает его надежды; наконец, в свой черед в нем черпают свою законную долю страсти и мнения. Любовь нуждается в этой пище так же, как ненависть; наша радость и на­ша горечь, наша память и наши помыслы по-братски делятся единой субстанцией этого корма. Что ты ска­жешь об этом, сын Акумена? Эриксимах. Я скажу, что с тобою согласен. Сократ. Так послушай, о врачеватель. Затаив вос­хищение, я любовался работой этих кормящихся тел. Все они, сами того не ведая, по справедливости выделя­ют положенное каждой возможности жизни и каждому семени смерти, какие в себе содержат. Они не ведают, что творят, но творят они это, как боги. Эриксимах. Я давно уже замечаю: все, что человек вбирает в себя, повинуется вслед за тем прихотям су­деб. Можно сказать, что гортань -- это порог свое­нравных потребностей и органической тайны. Там кон­чается воля и строгое царство знания. Вот почему я от­казался в своем искусстве от всяких неверных снадо­бий, которые большинство врачей предписывает самым разным больным; я ограничиваюсь очевидными средст­вами, которые природа сочетает попарно. Федр. Каковы же они? Эриксимах. Их восемь: тепло и холод; воздержание и его противоположность; воздух, вода; покой и дви­жение. Это все. Сократ. Но для души их только два, Эриксимах. Федр. Какие же? Сократ. Истина и ложь. Федр. Почему это? Сократ. Разве они не связаны, как сон и бодрство­вание? Разве ты не стремишься очнуться и не тянешь­ся к прозрачной ясности, когда тебя одолевает мучи­тельный сон? Разве не правда, что само солнце возвра­щает нас к жизни и что мы вздыхаем свободно при виде твердых тел?.. А с другой стороны, не на сон ли и сновидения мы уповаем, надеясь, что они развеют пе­чали и унесут заботы, которые тяготят нас в мире днев­ном? Так устремляемся мы от одного к другому, среди ночи взывая к свету и заклиная мрак, когда нас озаря­ют лучи; тревожимые жаждой знания, слишком счастливые в своем неведении, мы ищем в существующем ле­карства от несуществующего и в несуществующем -утешения от существующего. Мы углубляемся поочеред­но в реальное и в иллюзорное; и в конце концов у души не остается иного прибежища, кроме истины, слу­жащей ей оружием, и лжи, облачающей ее в доспехи. Эриксимах. Ну что же, пусть так... Но не страшит ли тебя, милый Сократ, некий вывод, который следует из этой мысли? Сократ. Какой же? Эриксимах. Тот, что истина и ложь направлены, в сущности, к одной цели... Одна и та же сила, по-раз­ному проявляясь, делает нас лживыми или прямодуш­ными; и как холод в черед с теплом то на нас ополча­ются, то нас оберегают, так же ведут себя истинное и ложное -- и так же действуют противоположные влече­ния, с ними связанные. Сократ. Это сущая правда. Но что поделать. Так хочет жизнь; ты знаешь лучше меня, что она ничем не брезгает. Она использует любые средства, только бы, Эриксимах, никогда ничем не разрешиться. А это зна­чит, что все разрешается ею самой... Не есть ли она то загадочное движение, которое силой происходящего беспрерывно перевоплощает меня в то, что я есть, и которое тотчас относит меня к моему неизменному двой­нику, дабы я сочетался с ним и дабы, по необходимо­сти воображая, что его узнаю, я мог существовать!.. Она подобна танцующей женщине, которая сказочно преоб­разилась бы в совершенно иное, не женское, существо, если бы в своем прыжке могла унестись к облакам. Но так же, как ни наяву, ни во сне мы не можем уйти в бесконечность, так и она неизбежно становится самой собой, перестает быть пушинкой, птицей, идеей -- сло­вом, всем тем, чем хотелось быть флейте, чьим была она голосом, ибо та же земля, которая ее извергла, вновь ее призывает и, вся трепещущая, она возвращается к своей женской природе и своему другу... 2. Федр. Чудо!.. Волшебник!.. Поистине чудо! Тебе дос­таточно вымолвить слово, чтобы желаемое явилось на свет!.. В самом деле, как если бы из твоих животворных уст вылетала пчела за пчелой, -- вот перед нами крыла­тый хор прославленных танцовщиц!.. Воздух поет и гудит предвестиями орхестрики!.. 3 Все светильники про­буждаются... Бормотание спящих переходит в востор­женный шепот; и на стенах, колеблемых пламенем, ди­вятся, мелькают огромные тени пьяниц!.. Взгляните-ка на эту стайку, одновременно ребячливую и серьезную!.. Они влетают, как духи! Сократ. Клянусь богами, светлые танцовщицы!.. Ка­кой живой и изящный пролог к совершеннейшим мыс­лям!.. Руками они говорят, а ногами словно бы пишут. Сколько точности в этих созданиях, которые с таким искусством владеют своими упругими силами!.. Все мои трудности испаряются, и нет во мне больше тяго­стных недоумений, -- с такой радостью отдаюсь я дви­жению этих фигур! Сама истина здесь -- игра; можно подумать, что знание обрело себя в действии и что мысль сочеталась внезапно с вольными грациями... Взгляните на эту!.. Самая легкая, она более всех рас­творилась в безукоризненной четкости... Кто она? В ее поступи дивная твердость уживается с неподражаемой гибкостью.... Она пережидает, находит, чеканит размер с такой точностью, что, стоит мне закрыть глаза, я столь же внятно вижу ее слухом. Я тянусь к ней, ее настигаю и никак не могу с ней расстаться; стоит мне заткнуть уши и на нее посмотреть, я невольно слышу кифары, -- настолько слилась она с ритмом и музыкой 4. Федр. Мне кажется, та, что тебя восхищает, -- это Родонита. Сократ. В таком случае ухо Родониты неизъяснимо связано с ее стопой... Какая четкость!.. Ветхое время наполнилось в ней юными силами! Эриксимах. Да нет же, Федр!.. Родонита -- другая, удивительно нежная: глаз не устанет ею любоваться. Сократ. Но тогда как же зовется это легкое и уп­ругое чудо? Эриксимах. Родония. Сократ. Ухо Родонии неизъяснимо связано с ее стопой. Эриксимах. Я ведь знаю их всех -- вместе и пооди­ночке. Могу назвать вам все их имена. Они складыва­ются в небольшую поэму, которую легко запомнить: Нипс, Нифоя, Нэма; Никтерида, Нефела, Нексида; Ро-допита, Родония, Птила... Что касается маленького уродливого танцора, его зовут Неттарион... Но царица Хора еще не появилась... Федр. Кто же царствует над этими пчелками? Эриксимах. Изумительная, несравненная танцовщи­ца -- Атиктея!5 Федр. Как ты их знаешь! Эриксимах. Все эти прелестные существа носят по нескольку разных именОдними их наделили родите­ли, другими -- наперсники... Федр. Это ты -- наперсник!.. Ты слишком хорошо их знаешь! Эриксимах. Я знаю их более чем хорошо, и в ка­ком-то смысле еще лучше, чем знают себя они сами. О Федр, разве я не врачеватель?.. Во мне, через меня проходит тайный обмен всевозможных тайн врачева­ния и всяческих тайн танцовщиц! Они обращаются ко мне по каждому поводу. Вывихи, нарывы, сердечные горести, самые различные превратности их ремесла (в том числе и превратности необходимые, которые объяс­няются великой подвижностью их занятия) -- и зага­дочные их недуги; даже ревность, искусству она обяза­на или же страсти, -- и даже сны!.. Знаешь ли ты, что подчас танцовщице достаточно нашептать мне свой тягостный сон, и я, например, могу ей сказать, какой зуб у нее испорчен? Сократ. О поразительный человек, узнающий по грезам болезни зубов, так ты, может быть, думаешь, что у философов все зубы гнилые? Эриксимах. Да сохранят меня боги от укуса Сок­рата! Федр. Смотрите-ка лучше, что делает этот лес рук и ног!.. Несколько женщин творят сотни вещей. Сотни светильников, сотни мелькающих перистилей -- беседки, колонны... Образы тают, уносятся... Это -- рощица с сотнями прекрасных рук, взвиваемых дуновеньями му­зыки! Какой еще сон, Эриксимах, способен выразить столько смятений, столько рискованных метаморфоз на­ших душ? Сократ. Да ведь это, дорогой Федр, не сон, а пря­мая его противоположность! Федр. Но я во сне... Мне грезится нега, которая без конца себя множит в сплетениях, в круговороте девиче­ских форм. Мне грезятся невыразимые соответствия, ко­торые связывают в душе чередования, белоснежные взмахи этих мерных конечностей и голоса этой приглу­шенной музыки, как будто вобравшей в себя и в себе уносящей весь видимый мир... Как некий сложный мус­катный запах, я впиваю пеструю смесь этих чарующих Дев; и дух мой блуждает в этом лабиринте граций, где каждая то исчезает с одной из подруг, то появляется снова с другой. Сократ. Пойми же, о чувственная душа, что перед тобою нечто противоположное сну и чуждое всякой слу­чайности... Но что еще, Федр, может быть противопо­ложно сну, если не какой-то другой сон?.. Зоркий, сос­редоточенный сон самой Мысли!.. И что, в таком случае, могло бы пригрезиться Мысли? Если бы Мысль гре­зила -- напрягшись и выпрямившись, с настороженным взглядом, со сжатым ртом, скрепив печатью свои ус­та, -- разве не то же она бы увидела, что видится нам теперь: этот мир точных сил и совершенных иллю­зий?.. Сон-то сон, но сон, весь исполненный соразмер­ности, весь пронизанный стройным порядком, весь -- из действий и связных периодов!.. Кто знает, какие мы ви­дим здесь царственные Законы, которым грезится, буд­то они явили себя в ясных ликах и сошлись воедино, дабы показать смертным, как реальное, призрачное и отвлеченное могут сливаться и строить целое волею Муз? Эриксимах. В самом деле, Сократ, эти образы -- бесценный клад. Не считаешь ли ты, что мысль бес­смертных есть именно то, что мы видим, и что эти сон­мы благородных подобий -- бесконечных чередований, замен, превращений, которые на глазах у нас вторят друг другу и друг из друга выводятся, -- делают нас причастными божественной мудрости? Федр. Как чист, как изящен этот маленький розовый храм, который они образуют, собравшись в кружок! Он вращается медленно, как сама ночь!.. Он рассыпается -- рассыпаются девушки, туники взлетают, и кажется, это боги надумали новое!.. Эриксимах. Божественная мысль разлилась теперь пестрым множеством радужных стаек; она снова и снова рождает их сладостные порывы -- нежные вихри, в ко­торых тела, сливаясь по два и по три, не могут уже раз­лучиться... Одна из них кажется пленницей. Ей не вы­браться больше из этих волшебных сплетений!.. Сократ. Но что это с ними?.. Они столпились, они убегают!.. Федр. Они устремились к дверям. Они склоняются В приветственном поклоне. Эриксимах. Атиктея!.. Атиктея!.. О боги, трепетная Атиктея! Сократ. Она вся из воздуха! Федр. Пташка! Сократ. Тело без плоти! Эриксимах. Бесценное! Федр. О Сократ, можно подумать, что она внимает каким-то незримым фигурам! Сократ. Или же отдается какому-то благородному жребию! Эриксимах. Смотри, смотри!.. Она начинает -- ты видишь? -- совершенно божественным шагом. Это -- простая круговая ходьба... Она начинает с вершин сво­его искусства; с естественной легкостью она проходит высотами, которых достигла. Эта вторая натура беско­нечно далека от первой, но она должна точь-в-точь на нее походить. Сократ. Как никто, наслаждаюсь я этой великолеп­ной свободой. Все девушки замерли, как зачарованные. Те, что играют, вслушиваются в свои звуки, не отрывая от нее глаз... Они отдаются происходящему и как буд­то хотят еще приумножить совершенство сопровожде­ния. Федр. Одна из них, кораллово-розовая, диковинно изогнулась и дует в огромную раковину. Эриксимах. Длинная флейтистка тесно сплела свои тонкие ляжки и, вытягивая изящную ногу, отбивает такт... О Сократ, что ты думаешь о танцовщице? Сократ. Это крохотное существо, Эриксимах, наво­дит на размышления... Оно собирает, уносит в себе ту силу величия, которая была рассеяна в каждом из нас и таилась незримо в участниках этого пиршества... Простая ходьба -- и перед нами богиня, а мы -- почти боги!.. Простая ходьба, простейшее чередование!.. Как если б она воздавала пространству великолепием множимых, строго тождественных действии и чеканила пяткой звонкие слитки движения. Она словно числит, отсчитывает кружочками чистого золота то самое, что мы бездумно растрачиваем грубой монетой шагов, ког­да движемся к некой цели 6. Эриксимах. Она позволяет нам, дорогой Сократ, осознать наши действия, ясно показывая нашим душам то, что наши тела совершают слепо. Озаренные ее пос­тупью, безотчетные наши движения кажутся нам под­линным чудом. Одним словом, они дивят нас, как это и быть должно. Федр. Так значит, ты находишь в этой танцовщице что-то сократическое, раз она учит нас, посредством ходьбы, немножко лучше себя понимать? Эриксимах. Ну конечно. Ведь наши шаги настолько легки для нас и настолько привычны, что мы никогда не удостаиваем их особого внимания и даже не заме­чаем странности этих движений. Лишь увечные и па­ралитики в своей немощи восхищаются ими... Так что мы просто не помним о них, когда они ведут нас, как им это свойственно; они зависят от места, от цели, от настроения и состояния человека, даже от освещения дороги; мы же их расточаем совершенно бездумно. А теперь присмотритесь, как шествует Атиктея по этой безукоризненной, чистой, свободной, слегка пружиня­щей глади. В это зеркало своих усилий она мерно ро­няет чередующиеся упоры: пятка клонит тело к носку, затем другая стопа, опускаясь, его подхватывает, устремляет вперед, и все повторяется сызнова; а тем временем ее прелестная маковка чертит в застывшем мгновении гребень кудрявой волны. Поскольку в каком-то смысле это гладь абсолют­ная, -- ее ведь очистили от всего, что может вызвать сбивчивость или заминку, -- этот царственный шаг, ко­торый сам себе служит единственной целью и в котором не остается ничего лишнего, становится совершен­нейшим образцом. Замечаешь ли ты, какое изящество, какую невозму­тимую безмятежность поселяет в душе широта ее бла­городной поступи? Этот размах шагов согласуется с их частотой, которая в свой черед непосредственно вы­текает из музыки. А с другой стороны, частота и дли­на тайно связаны ростом... Сократ. Ты так хорошо об этом говоришь, ученейший Эриксимах, что я невольно вижу то, что подсказывает твоя мысль. Я вижу женщину, которая своим движени­ем рождает во мне ощущение неподвижности. Я сле­жу лишь за неизменностью ритма... Федр. Она останавливается в кругу этих соразмер­ных граций... Эриксимах. Сейчас вы увидите!.. Федр. Она закрывает глаза... Сократ. Вся она -- в этих закрытых глазах, вся -- в затаенности ожидания, где осталась наедине со сво­ей душой... Она чувствует, как ее существо разрешает­ся неким событием. Эриксимах. Приготовьтесь же... Тише, тише! Федр. Восхитительный миг... Но эта тишина -- само противоречие... Как удержаться и не воскликнуть: "Ти­ше!" Сократ. Поистине девственный миг. А следом -- дру­гой, когда нечто должно оборваться в душе, в ожида­нии, в каждом из нас... Нечто -- оборваться... И вместе с тем это -- как вяжущий узел. Эриксимах. О Атиктея! Как ты изумительна в этом преддверии! Федр. Кажется, снова в ней разливается нежная музыка, -- снова, но по-иному... Расправив ей крылья, она... Эриксимах. Музыка заменяет ей душу. Сократ, В эту минуту, которой вот-вот предстоит умереть, вы, о Музы, всемогущие владычицы! Как сладостно замирают дыхания и сердца!.. Тя­жесть свергается к ее ногам; и этот длинный покров, который упал совершенно бесшумно, все объясняет. Тело ее можно видеть только в движении. Эриксимах. Глаза ее вернулись к свету... Федр. Насладимся же этим ускользающим мигом, когда в