Книгу можно купить в : Biblion.Ru 37р.
Оцените этот текст:








   В книге "Тысяча и одна ночь" есть "Сказка о рыбаке". Вытянул
рыбак из моря свои сети, а в них -- медный сосуд, а в сосуде --
могучий  чародей,  джинн.  Он  был заточен в нем без малого две
тысячи лет. Этот джинн поклялся осчастливить того, кто выпустит
его на волю: обогатить, открыть все  сокровища  земли,  сделать
могущественнейшим  из  султанов и сверх всего выролнить еще три
его желания.
   Или, например, "Волшебная лампа Аладина". Казалось бы, ничем
не примечательная старая лампа, можно сказать -- просто  утиль.
Но  стоило  только  потереть  ее  --  и  вдруг  неведомо откуда
возникал джинн и выполнял любые, самые невероятные  желания  ее
владельца.  Вам  угодны  редчайшие  яства  и пития? Пожалуйста.
Сундуки, по  самые  края  наполненные  золотом  и  драгоценными
камнями?  Готово.  Роскошный  дворец? Сию же минуту. Превратить
вашего недруга в зверя или гада? С превеликим удовольствием.
   Предоставить такому чародею по  собственному  вкусу  одарить
своего   повелителя   --  и  снова  посыпались  бы  все  те  же
драгоценные сундуки, все  те  же  султанские  дворцы  в  личное
пользование.
   По  понятию джиннов из старинных волшебных сказок и тех, чьи
желания они в этих сказках выполняли, это и было  самое  полное
человеческое счастье, о котором только и можно было мечтать.
   Сотни  и  сотни  лет  прошло  с  тех  пор,  как впервые были
рассказаны эти сказки, но представления  о  счастье  долго  еще
связывались,  а в капиталистических странах у многих людей и по
сей день еще связываются с сундуками, битком набитыми золотом и
бриллиантами, с властью над другими людьми.
   Ах, как мечтают те люди хоть о  самом  завалящем  джинне  из
старинной  сказки,  который явился бы к ним со своими дворцами,
сокровищами! Конечно, думают они, любой  джинн,  проведший  две
тысячи  лет  в  заточении,  поневоле  отстал  бы  от  жизни.  И
возможно, что дворец, который он преподнесет в  подарок,  будет
не  совсем  благоустроен  с точки зрения современных достижений
техники. Ведь архитектура со времен калифа Гарун аль Рашида так
шагнула  вперед!  Появились  ванные  комнаты,  лифты,  большие,
светлые  окна, паровое отопление, электрическое освещение... Да
ладно уж, стоит ли придираться! Пусть дарит такие дворцы, какие
ему заблагорассудится. Были  бы  только  сундуки  с  золотом  и
бриллиантами,  а  остальное  приложится:  и  почет, и власть, и
яства, и блаженная, праздная жизнь  богатого  "цивилизованного"
бездельника,  презирающего  всех  тех,  кто живет плодами своих
трудов. От такого джинна можно и любое огорчение стерпеть. И не
беда, если он не знает многих правил современного  общежития  и
светских  манер  и если он иногда и поставит тебя в скандальное
положение. Чародею, швыряющемуся сундуками  с  драгоценностями,
эти люди все простят.
   Ну, а что, если бы такой джинн да вдруг попал в нашу страну,
где совсем другие представления о счастье и справедливости, где
власть богачей давно и навсегда уничтожена и где только честный
труд приносит человеку счастье, почет и славу?
   Я  старался  вообразить,  что  получилось бы, если бы джинна
спас  из  заточения  в  сосуде  самый  обыкновенный   советский
мальчик,    такой,    каких   миллионы   в   нашей   счастливой
социалистической стране.
   И вдруг я, представьте себе, узнаю, что  Волька  Костыльков,
тот самый, который жил раньше у нас в Трехпрудном переулке, ну,
.тот  самый  Волька Костыльков, который в прошлом году в лагере
лучше всех нырял... Впрочем, давайте я вам лучше  все  расскажу
по порядку.







   В  семь  часов  тридцать  две  минуты утра веселый солнечный
зайчик проскользнул сквозь дырку в шторе и  устроился  на  носу
ученика  шестого  класса  Вольки  Костылькова.  Волька чихнул и
проснулся.
   Как раз в  это  время  из  соседней  комнаты  донесся  голос
матери:
   --  Нечего спешить, Алеша. Пусть ребенок еще немножко поспит
-- сегодня у него экзамены.
   Волька досадливо поморщился.
   Когда это мама перестанет наконец называть его ребенком!
   -- Ну что за чепуха! -- ответил  за  перегородкой  отец.  --
Парню скоро тринадцать лет. Пускай встает и помогает складывать
вещи...  У  него  уже  скоро  борода  расти  начнет,  а ты все:
ребенок, ребенок...
   Складывать вещи! Как он мог это забыть!
   Волька сбросил с себя одеяло  и  стал  торопливо  натягивать
штаны. Как он мог забыть! Такой день!
   Семья  Костыльковых  переезжала  сегодня на новую квартиру в
новеньком шестиэтажном доме. Еще  накануне  вечером  почти  все
вещи   были  запакованы.  Мама  с  бабушкой  уложили  посуду  в
ванночку, в  которой  когдато,  давным-давно,  купали  младенца
Вольку.  Отец, засучив рукава и по-сапожницки набрав полный рот
гвоздей, заколачивал ящики с книгами,
   Потом все спорили, где складывать вещи, чтобы  удобнее  было
их  выносить  утром.  Потом пили чай попоходному, за столом без
скатерти. Потом решили,  что  утро  вечера  мудренее,  и  легли
спать.
   Одним  словом,  уму  непостижимо, как это он мог забыть, что
они сегодня утром переезжают на новую квартиру.
   Не успели напиться чаю, как с грохотом  ввалились  грузчики.
Первым  делом  они  широко  распахнули  обе  половинки  двери и
зычными голосами спросили:
   -- Можно начинать?
   -- Пожалуйста, -- ответили одновременно  мать  и  бабушка  и
страшно засуетились.
   Волька  торжественно  вынес  на  улицу к крытому трехтонному
грузовику диванные валики и спинку.
   -- Переезжаете? -- спросил у него соседский мальчишка.
   -- Переезжаем, -- небрежно ответил  Волька  с  таким  видом,
словно  он  переезжал  с квартиры на квартиру каждую неделю и в
этом не было для него ничего удивительного.
   Подошел дворник Степаныч, глубокомысленно свернул цигарку  и
неожиданно  завел  с  Волькой  солидный  разговор, как равный с
равным. У мальчика от гордости  и  счастья  слегка  закружилась
голова. Он набрался духу и пригласил Степаныча в гости на новую
квартиру.  Дворник  сказал:  "С  нашим  удовольствием". Словом,
налаживалась серьезная  и  положительная  беседа  двух  мужчин,
когда вдруг из квартиры раздался голос матери:
   -- Волька! Волька!.. Ну куда девался этот несносный ребенок?
   Волька   помчался   в   опустевшую,   непривычно  просторную
квартиру, в которой сиротливо валялись обрывки старых  газет  и
грязные пузырьки из-под лекарств.
   --  Наконец-то!  --  сказала  мать.  -- Бери свой знаменитый
аквариум и срочно влезай в машину. Будешь там сидеть на  диване
и  держать  аквариум  в руках. Больше девать его некуда. Только
смотри не расплескай воду на диван...
   Непонятно, почему родители так нервничают, когда  переезжают
на новую квартиру.







   В конце концов Волька устроился неплохо.
   Внутри машины царил таинственный и прохладный полумрак. Если
зажмурить  глаза,  можно  было  вообразить,  будто  едешь не по
Трехпрудному переулку, в  котором  прожил  всю  свою  жизнь,  а
где-то  в  далеких  сибирских  просторах,  где тебе предстоит в
суровых  боях  с  природой  возводить  новый  гигант  советской
индустрни.  И,  конечно, в первых рядах отличников этой стройки
будет Волька Костыльков. Он первый  соскочит  с  машины,  когда
караван  грузовиков  прибудет  к  месту  назначения.  Он первый
раскинет свою палатку и предоставит ее  заболевшим  в  пути,  а
сам, перекидываясь шуточками с товарищами по стройке, останется
греться  у  костра,  который  он  же быстро и умело разведет. А
когда в трескучие морозы или свирепые бураны  кое-кто  вздумает
сдавать  темпы, ему будут говорить: "Стыдитесь, товарищ! Берите
пример с показательной бригады Владимира Костылькова..."
   За диваном возвышался ставший вдруг удивительно интересным и
необычайным перевернутый вверх ногами обеденный стол. На  столе
дребезжало  ведро,  наполненное  разными  склянками.  У боковой
стенки  кузова  тускло  поблескивала  никелированная   кровать.
Старая  бочка,  в  которой  бабушка  квасила  на  зиму капусту,
неожиданно приобрела столь таинственный  и  торжественный  вид,
что Волька нисколечко не удивился бы, если бы узнал, что именно
в  ней  проживал когда-то философ Диоген, тот самый, который из
древней греческой истории.
   Сквозь дырки в  брезентовых  стенках  пробивались  тоненькие
столбики солнечных лучей. Волька прильнул к одной из них. Перед
ним,  словно  на  киноэкране,  стремительно пробегали веселые и
шумные улицы, тихие и тенистые переулки, просторные площади, по
которым во всех  четырех  направлениях  двигались  в  два  ряда
пешеходы.  За  пешеходами,  поблескивая просторными зеркальными
витринами, возвышались неторопливо  убегавшие  назад  магазины,
наполненные  товарами,  продавцами и озабоченными покупателями;
школы и дворы при  школах,  уже  пестревшие  белыми  блузами  и
красными  галстуками  наиболее нетерпеливых школьников, которым
не сиделось дома  в  день  экзаменов;  театры,  клубы,  заводы,
красные  громады  строящихся  зданий,  огражденные  от прохожих
высокими  дощатыми  заборами  и   узенькими,   в   три   доски,
деревянными  тротуарами. Вот мимо Волькиного грузовика медленно
проплыло  приземистое,  с  круглым,  кирпичного  цвета  куполом
заветное   здание   цирка.   На   его  стенах  не  было  теперь
обольстительных реклам с  ярко-желтыми  львами  и  красавицами,
изящно  стоящими  на одной ножке на спинах неописуемо роскошных
лошадей. По случаю летнего времени цирк перешел в Парк культуры
и отдыха, в огромный брезентовый шатер цирка  Шапито.  Недалеко
от   опустевшего  цирка  грузовик  обогнал  голубой  автобус  с
экскурсантами. Десятка три карапузов, держась по двое за  руки,
шли  по  тротуару  и солидно пели звонким, но нестройным хором:
"Не нужен нам берег турецкий!.." Наверно, это детский  сад  шел
гулять на бульвар... И снова убегали от Вольки школы, булочные,
магазины, клубы, заводы, кинотеатры, библиотеки, новостройки...
   Но   вот   наконец   грузовик,  устало  фырча  и  отдуваясь,
остановился  у  нарядного  подъезда  нового  Волькиного   дома.
Грузчики ловко и быстро перетащили вещи в квартиру и уехали.
   Отец, кое-как распаковав ящики с самыми необходимыми вещами,
сказал:
   -- Остальное доделаем после работы.
   И ушел на завод.
   Мама  с бабушкой принялись распаковывать кухонную и столовую
посуду, а Волька решил сбегать тем временем  на  реку.  Правда,
отец   предупредил,  чтобы  Волька  не  смел  без  него  ходить
купаться, потому что тут  страшно  глубоко,  но  Волька  быстро
нашел для себя оправдание:
   "Мне  необходимо  выкупаться,  чтобы была свежая голова. Как
это я могу явиться на экзамены с несвежей головой!"
   Просто  удивительно,  как  Волька  умел  всегда  придумывать
оправдание, когда собирался делать то, что ему запрещали!
   Это  большое  удобство,  когда река недалеко от дома. Волька
сказал маме, что пойдет на берег готовиться по географии. И  он
действительно  собирался  минут  десять  полистать учебник. Но,
прибежав на реку, он, не медля ни минуты, разделся и бросился в
воду. Шел одиннадцатый час, и  на  берегу  не  было  ни  одного
человека.  Это было хорошо и плохо. Хорошо -- потому, что никто
не мог ему помешать всласть выкупаться. Плохо  --  потому,  что
некому  было восторгаться, как красиво и легко Волька плавает и
в особенности как он замечательно ныряет.
   Волька  наплавался  и  нанырялся  до  того,  что   буквально
посинел. Тогда он понял, что хватит, совсем было вылез из воды,
но  передумал  и  решил напоследок еще разок нырнуть в ласковую
прозрачную воду, до дна пронизанную ярким полуденным солнцем.
   И вот в тот самый миг, когда Волька уже собирался  подняться
на  поверхность,  его  рука вдруг нащупала на дне реки какой-то
продолговатый предмет. Волька схватил его и вынырнул  у  самого
берега.  В  его  руках  был  скользкий, замшелый глиняный сосуд
необычной формы. Больше всего он походил, пожалуй,  на  древнюю
амфору.  Его  горлышко  было наглухо замазано зеленым смолистым
веществом,  на  котором   было   выдавлено   нечто,   отдаленно
напоминавшее печать.
   Волька  прикинул  сосуд  на вес. Сосуд был тяжелый, и Волька
обмер.
   Клад! Клад со старинными вещами, имеющими  огромное  научное
значение!.. Вот это здорово!
   Быстренько  одевшись,  он  помчался  домой, чтобы в укромном
уголке распечатать сосуд.
   Пока он добежал до дому, в его голове уже  успела  сложиться
заметка,  которая  завтра обязательно появится во всех газетах.
Он даже придумал для нее название: "Пионер помог науке".
   "Вчера в Н-е  отделение  милиции  явился  пионер  Костыльков
Владимир  и  вручил  дежурному клад из редких старинных золотых
вещей, найденный им на дне реки, на очень глубоком месте.  Клад
передан   милицией   в  Исторический  музей.  По  сведениям  из
достоверных  источников,  Костыльков  Владимир  --   прекрасный
ныряльщик".
   Проскользнув  мимо  кухни,  где  мама  готовила обед, Полька
юркнул в комнату с такой быстротой, что  чуть  не  сломал  себе
ногу:  он  споткнулся о люстру, которую еще не успели повесить.
Это  была  знаменитая  бабушкина  люстра.  Когда-то,   еще   до
революции,  ее  собственноручно  переделал  покойный дедушка из
висячей керосиновой лампы. Это была память о дедушке, и бабушка
ни за что в жизни с ней бы не рассталась. А так как вешать ее в
столовой было не так уж красиво, то предполагалось повесить  ее
как  раз  в  той комнате, куда сейчас и забрался Волька. На сей
предмет был уже вколочен в потолок большущий железный крюк.
   Потирая ушибленную коленку, Волька  запер  за  собой  дверь,
вытащил  из  кармана  перочинный  ножик  и,  дрожа от волнения,
соскреб печать с горлышка сосуда.
   В то же мгновение вся комната наполнилась едким черным дымом
и что-то вроде бесшумного взрыва большой силы подбросило Вольку
к потолку, где он и повис, зацепившись  штанами  за  тот  самый
крюк, на который предполагалось повесить бабушкину люстру.







   Пока  Волька,  раскачиваясь  на крюке, пытался разобраться в
том, что произошло, дым понемножку рассеялся,  и  Волька  вдруг
обнаружил,  что в комнате, кроме него, находится еще одно живое
существо. Это был тощий и смуглый старик с бородой по  пояс,  в
роскошной   чалме,  тонком  белом  шерстяном  кафтане,  обильно
расшитом золотом и серебром, белоснежных шелковых  шароварах  и
нежно-розовых сафьяновых туфлях с высоко загнутыми носками.
   --  Апчхи!  --  оглушительно чихнул неизвестный старик и пал
ниц. -- Приветствую тебя, о прекрасный и мудрый отрок!
   -- Вы... вы... вы  из  домоуправления?  --  выпалил  Волька,
озадаченно вытаращив на него глаза.
   --  О нет, мой юный повелитель, -- отвечал старик, оставаясь
в  том  же  положении  и  немилосердно  чихая.  --  Я   не   из
домоуправления.  Я  вот  из  этого  сосуда. -- Тут он указал на
загадочный сосуд, из которого еще  вился  тоненький  дымок.  --
Знай  же,  о  благословеннейший  из прекрасных, что я могучий и
прославленный во всех странах света  джинн  Гассан  Абдуррахман
ибн  Хоттаб,  или,  по-вашему, Гассан Абдуррахман Хоттабович. И
случилась со мной -- апчхи! -- удивительная  история,  которая,
будь   она   написана  иглами  в  уголках  глаз,  послужила  бы
назиданием для  поучающихся.  Я,  несчастный  джинн,  ослушался
Сулеймана  ибн Дауда -- мир с ними обоими! -- я и брат мой Омар
Юсуф Хоттабович. И Сулейман прислал  своего  визиря  Асафа  ибн
Барахию, и тот доставил нас насильно. И Сулейман ибн Дауд-мир с
ними обоими! -- приказал принести два сосуда: один медный, а --
другой  глиняный,  и  заточил  меня  в глиняном сосуде, а брата
моего, Омара Хоттабовича, -- в медном. Он запечатал оба сосуда,
оттиснув на них величайшее из имен аллаха, а потом отдал приказ
джиннам, и они понесли нас и бросили брата моего в море, а меня
в реку, из которой  ты,  о  благословенный  спаситель  мой,  --
апчхи,  апчхи!  --  извлек  меня.  Да  продлятся дни твои, о...
Прости меня, я был бы  несказанно  счастлив  узнать  твое  имя,
прелестнейший отрок.
   --  Меня  зовут  Волька,  --  ответил  наш  герой, продолжая
медленно раскачиваться под потолком.
   -- А имя счастливого отца твоего, да будет  он  благословлен
во   веки  веков?  Как  твоя  почтенная  матушка  зовет  твоего
благородного батюшку -- мир с ними обоими?
   -- Она зовет его Алеша, то есть Алексей...
   -- Так знай же, о превосходнейший из отроков, звезда  сердца
моего,  Волька  ибн Алеша, что я буду впредь выполнять все, что
ты мне прикажешь, ибо ты  спас  меня  из  страшного  заточения.
Апчхи!..
   --  Почему вы так чихаете? -- осведомился Волька, словно все
остальное было ему совершенно ясно.
   --  Несколько  тысячелетий,  проведенных  в   сырости,   без
благодатного  солнечного света, в холодном сосуде, покоящемся в
глубинах  вод,  наградили  меня,  недостойного  твоего   слугу,
утомительным  насморком.  Апчхи!..  Апчхи!..  Но  все это сущая
чепуха и недостойно твоего драгоценнейшего внимания.  Повелевай
мной,  о  юный господин! -- с жаром заключил Гассан Абдуррахман
ибн Хоттаб, задрав вверх голову,  но  продолжая  оставаться  на
коленях.
   --  Прежде всего поднимитесь, пожалуйста, с колен, -- сказал
Волька.
   -- Твое слово  для  меня  закон,  --  послушно  ответствовал
старик и встал на ноги. -- Я жду твоих дальнейших повелений.
   -- А теперь, -- неуверенно промолвил Волька, -- если это вас
не затруднит...  будьте добры... конечно, если вас это не очень
затруднит... Одним словом, мне бы очень хотелось  очутиться  на
полу.
   В   тот   же  миг  он  оказался  внизу,  рядом  со  стариком
Хоттабычем, как мы будем в дальнейшем  для  краткости  величать
нашего  нового  знакомого.  Первом  делом  Волька  схватился за
штаны. Штаны были совершенно целы.
   Начинались чудеса.







   -- Повелевай мною! -- продолжал Хоттабыч,  глядя  на  Вольку
преданными  глазами.  --  Нет  ли  у тебя какого-нибудь горя, о
Волька ибн Алеша? Скажи, и я помогу тебе.  Не  гложет  ли  тебя
тоска?
   --  Гложет,  -- застенчиво отвечал иолька. -- у меня сегодня
экзамен по географии.
   -- Экзамен по географии? -- вскричал старик  и  торжественно
поднял  свои  иссохшие волосатые руки. -- Экзамен по географии?
Знай же, о изумительнейший из изумительных, что тебе неслыханно
повезло, ибо я больше кого-либо из джиннов  богат  знаниями  по
географии,  --  я,  твой  верный  слуга  Гассан Абдуррахман ибн
Хоттаб. Мы пойдем с тобой в школу, да  будут  благословенны  ее
фундамент  и  крыша! Я буду тебе незримо подсказывать ответы на
все вопросы, которые будут тебе заданы, и ты прославишься среди
учеников  своей  школы  и  среди  учеников  всех  школ   твоего
великолепного города.
   -- Спасибо, Гассан Хоттабыч, -- тяжко-тяжко вздохнул Волька.
-- Спасибо, только никаких подсказок мне не надо. Мы -- пионеры
-- принципиально  против подсказок. Мы против них организованно
боремся.
   Ну откуда было старому  джинну,  проведшему  столько  лет  в
заточении,   знать  ученое  слово  "принципиально"?  Но  вздох,
которым  его  юный  спаситель  сопроводил  свои  слова,  полные
печального  благородства,  утвердили Хоттабыча в убеждении, что
помощь его нужна Вольке ибн Алеше больше, чем когда  бы  то  ни
было.
   --   Ты  меня  очень  огорчаешь  своим  отказом,  --  сказал
Хоттабыч. -- И ведь, главное, учти:  никто  моей  подсказки  не
заметит.
   --   Ну  да!  --  горько  усмехнулся  Волька.  --  У  Сергея
Семеновича такой тонкий слух, спасу нет!
   -- Теперь ты меня не только  огорчаешь,  но  и  обижаешь,  о
Волька  ибн  Алеша. Если Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб говорит,
что никто не заметит, значит так оно и будет.
   -- Никто-никто? -- переспросил для верности Волька.
   --  Никто-никто.  То,  что  я  буду   иметь   счастье   тебе
подсказать,  пойдет  из  моих  почтительных  уст  прямо  в твои
высокочтимые уши.
   -- Просто не знаю, что мне с вами делать,  Гассан  Хоттабыч,
-- притворно вздохнул Волька. -- Ужасно не хочется огорчать вас
отказом...  Ладно,  так  и  быть!..  География  --  это тебе не
математика и не русский язык. По математике или русскому  я  бы
ни  за  что  не  согласился  на самую малюсенькую подсказку. Но
поскольку география все-таки не самый  главный  предмет...  Ну,
тогда пошли побыстрее!.. Только... -- Тут он окинул критическим
взором необычное одеяние старика. -- М-м-м-да-а-а... Как бы это
вам переодеться, Гассан Хоттабыч?
   --  Разве  мои одежды не услаждают твой взор, о достойнейший
из Волек?-- огорчился Хоттабыч.
   -- Услаждают, безусловно услаждают, -- дипломатично  ответил
Волька, -- но вы одеты... как бы это сказать... У нас несколько
другая мода... Ваш костюм слишком уж будет бросаться в глаза...
   Через минуту из дома, в котором с сегодняшнего дня проживала
семья  Костыльковых,  вышел  Волька,  держа под руку Хоттабыча.
Старик был великолепен  и  новой  парусиновой  пиджачной  паре,
украинской  вышитой сорочке и твердой соломенной шляпе канотье.
Единственное,  что  он  не  согласился  сменить,  была   обувь.
Сославшись  на  мозоли  трехтысячелетней давности, он остался в
своих розовых туфлях с загнутыми носками, которые в свое  время
свели  бы,  вероятно,  с  ума самого большого модника при дворе
калифа Гаруна аль Рашида.
   И  вот  Волька  с  преобразившимся  Хоттабычем  почти  бегом
приблизились  к  подъезду  245-й  мужской средней школы. Старик
кокетливо посмотрелся в стеклянную  дверь,  как  в  зеркало,  и
остался собой доволен.
   Пожилой  швейцар,  солидно  читавший газету, с удовольствием
отложил ее, завидев Вольку и его спутника.  Ему  было  жарко  и
хотелось поговорить.
   Перескакивая сразу через несколько ступенек, Волька помчался
вверх по лестнице. В коридорах было тихо и пустынно -- верный и
печальный  признак,  что  экзамены  уже  начались и что Волька,
следовательно, опоздал!
   -- А вы, гражданин, куда? -- благожелательно спросил швейцар
Хоттабыча, последовавшего было за своим юным другом.
   -- Ему к  директору  нужно!  --  крикнул  сверху  Волька  за
Хоттабыча.
   --   Извините,  гражданин,  директор  занят.  Он  сейчас  ва
экзаменах. Зайдите, пожалуйста, ближе к вечеру.
   Хоттабыч сердито насупил брови:
   -- Если мне будет позволено, о почтенный старец, я предпочел
бы подождать его здесь. -- Затем он крикнул Вольке: -- Спеши  к
себе  в  класс, о Волька ибн Алеша, я верю, ты потрясешь своими
знаниями учителей своих и товарищей своих!
   -- Вы ему,  гражданин,  дедушкой  приходитесь  или  как?  --
попытался швейцар завязать разговор.
   Но  Хоттабыч,  пожевав  губами,  промолчал.  Он  считал ниже
своего достоинства беседу с привратником.
   -- Разрешите предложить вам  кипяченой  воды,  --  продолжал
между тем швейцар. -- Жара сегодня -- не приведи господь.
   Налив  из графина полный стакан, он повернулся, чтобы подать
его неразговорчивому незнакомцу, и с ужасом убедился,  что  тот
пропал   неизвестно  куда,  словно  сквозь  паркет  провалился.
Потрясенный этим невероятным  обстоятельством,  швейцар  залпом
опрокинул  в  себя воду, предназначенную для Хоттабыча, налил и
осушил второй стакан, третий и остановился только тогда,  когда
в  графине  не  осталось ни единой капли. Тогда он откинулся на
спинку стула и стал в изнеможении обмахиваться газетой.
   А в это время на втором этаже,  как  раз  над  швейцаром,  в
шестом  классе "Б", происходила не менее волнующая сцена. Перед
классной доской, увешанной географическими картами, за  столом,
по-парадному  покрытым  сукном, разместились учителя во главе с
директором школы Павлом  Васильевичем.  Перед  ними  сидели  на
партах чинные, торжественно подтянутые ученики. В классе стояла
такая  тишина,  что  слышно было, как где-то под самым потолком
монотонно гудит одинокая муха. Если бы ученики  шестого  класса
"Б"  всегда  вели  себя  так  тихо, это был бы безусловно самый
дисциплинированный класс во всей Москве.
   Нужно, однако, подчеркнуть, что тишина в классе была вызвана
не только экзаменационной обстановкой, но и тем, что выкликнули
к доске Костылькова, а его в классе не оказалось.
   --  Костыльков  Владимир!  --  повторил  директор  и  окинул
недоумевающим взглядом притихший класс.
   Стало еще тише.
   И  вдруг  из  коридора  донесся гулкий топот чьих-то бегущих
ног, и в тот самый момент, когда директор в третий и  последний
раз  провозгласил  "Костыльков Владимир!", с шумом распахнулась
дверь и запыхавшийся Волька пискнул:
   -- Я!
   -- Пожалуй к доске, -- сухо промолвил директор. --  о  твоем
опоздании мы поговорим позже.
   --  Я... я... я болен, -- пробормотал Волька первое, что ему
пришло в голову, и неуверенным шагом приблизился к столу.
   Пока он размышлял, какой бы из разложенных на столе  билетов
ему выбрать, в коридоре прямо из стены появился старик Хоттабыч
и  с  озабоченным  видом  прошел сквозь другую стену в соседний
класс.
   Наконец  Волька  решился:  взял  первый  попавшийся   билет,
медленно-медленно,   пытая   свою   судьбу,  раскрыл  его  и  с
удовольствием убедился, что ему предстоит отвечать  про  Индию.
Как  раз про Индию он знал много. Он и давно интересовался этой
страной.
   -- Ну что ж, -- сказал директор, -- докладывай.
   Начало билета Волька даже помнил слово в слово по  учебнику.
Он  раскрыл  рот  и  хотел  сказать,  что  полуостров  Индостан
напоминает по своим очертаниям треугольник, что омывается  этот
огромный   треугольник   Индийским   океаном   и  его  частями:
Аравийским морем -- на  западе  и  Бенгальским  заливом  --  на
востоке, что на этом полуострове расположены две большие страны
--  Индия и Пакистан, что населяет их добрый, миролюбивый народ
со старинной и богатой культурой, что американские и английские
империалисты все время  нарочно  стараются  поссорить  обе  эти
страны,  и так далее и тому подобное. Но в это время в соседнем
классе Хоттабыч прильнул к  стенке  и  трудолюбиво  забормотал,
приставив ко рту ладонь трубкой:
   -- Индия, о высокочтимый мой учитель...
   И  вдруг  Волька,  вопреки собственному желанию, стал пороть
совершенно несусветную чушь:
   -- Индия, о высокочтимый мой  учитель,  находится  почти  на
самом  краю земного диска и отделена от этого края безлюдными и
неизведанными пустынями, ибо на  восток  от  нее  не  живут  ни
звери,  ни  птицы.  Индия -- очень богатая страна, и богата она
золотом, которое там не копают из земли, как в других  странах,
а   неустанно,  день  и  ночь,  добывают  особые,  золотоносные
муравьи, каждый из которых величиной почти с собаку.  Они  роют
себе  жилища  под  землею  и  трижды  в сутки выносят оттуда на
поверхность золотой песок и самородки и  складывают  в  большие
кучи.  Но  горе  тем  индийцам,  которые  без  должной сноровки
попытаются похитить это золото! Муравьи  пускаются  за  ними  в
погоню, и, настигнув, убивают на месте. С севера и запада Индия
граначит  со  страной, где проживают плешивые люди. И мужчины и
женщины, и взрослые и дети -- все плешивые  в  этой  стране,  и
питаются   эти  удивительные  люди  сырой  рыбой  и  древесными
шишками. А еще ближе к ним лежит страна, в  которой  нельзя  ни
смотреть  вперед,  ни  пройти,  вследствие  того,  что.  там  в
неисчислимом множестве рассыпаны перья. Перьями  заполнены  там
воздух и земля: они-то и мешают видеть...
   --   Постой,   постой,   Костыльков!  --  улыбнулся  учитель
географии. -- Никто тебя  не  просит  рассказывать  о  взглядах
древних  на  географию  Азии.  Ты расскажи современные, научные
данные об Индии.
   Ах, как Волька был бы счастлив  изложить  свои  познания  по
этому  вопросу!  Но  что  он мог поделать, ее уже больше не был
властен над своей речью и своими  поступками!  Согласившись  на
подсказку   Хоттабыча,   он  стал  безвольной  игрушкой  в  его
доброжелательных,   но   невежественных   руках.    Он    хотел
подтвердить, что, конечно, то, что он только что сказал, ничего
общего  не  имеет  с  данными современной науки, но Хоттабыч за
стеной недоуменно пожал плечами, отрицательно мотнув головой, и
Волька здесь, перед экзаменационным столом, вынужден был  также
пожать плечами и отрицательно мотнуть головой:
   --  То,  что  я  имел  честь  сказать  тебе, о высокочтимый,
основано на самых достоверных источниках, и  на  более  научных
сведений  об  Индии,  чем  те,  которые  только  что,  с твоего
разрешения, сообщил тебе.
   -- С каких это пор ты,  Костыльков,  стал  говорить  старшим
"ты"? -- удивился учитель географии. -- И прекрати, пожалуйста,
отвечать   не   по   существу.   Ты   на   экзамене,  а  не  на
костюмированным вечере. Если ты  не  знаешь  этого  билета,  то
честнее будет так и сказать. Кстати, что ты там такое наговорил
про земной диск. Разве тебе не известно, что Земля-шар!
   Известно   ли   Вольке  Костылькову,  действительному  члену
астрономического кружка при Московском планетарии, что Земля --
шар! Да ведь это знает любой первоклассник!
   Но  Хоттабыч  за  стеной   рассмеялся,   и   Волька   только
усмехнулся:
   --  Ты изволишь шутить над твоим преданнейшим учеником! Если
бы Земля была шаром, воды стекли бы с нее вниз и люди умерли бы
от  жажды,  а  растения  засохли.  Земля,  о   достойнейший   и
благороднейший  из  преподавателей и наставников, имела и имеет
форму плоского диска и омывается со всех сторон  величественной
рекой, называемой "Океан". Земля покоится на шести слонах, а те
стоят на огромной черепахе. Вот как устроен мир, о учитель!
   Экзаменаторы   смотрели   на   Вольку  со  все  возрастающим
удивлением.  Тот  от   ужаса   и   сознания   своей   полнейшей
беспомощности покрылся холодным потом.
   Ребята  в  классе  все  еще  не могли разобраться, что такое
произошло с их товарищем, но кое-кто начинал  посмеиваться.  Уж
очень  это  забавно получилось про страну плешивых, про страну,
наполненную перьями,  про  золотоносных  муравьев  величиной  с
собаку,  про  плоскую Землю, покоящуюся на шести слонах и одной
черепахе. Что касается Жени  Богорада,  закадычного  Волькиного
приятеля   и   звеньевого   его   звена,  то  он  не  на  шутку
встревожился.  Кто-кто,  он-то  отлично  знал,  что  Волька  --
староста  астрономического  кружка и уж во всяком случае знает,
что Земля -- шар. Неужели Волька ни с того,  ни  с  сего  вдруг
решил  хулиганить,  и  где  --  на  экзаменах? Очевидно, Волько
заболел. Но чем? Что это  за  странная,  небывалая  болезнь?  И
потом,  очень обидно за звено. Все экзамены шло первым по своим
показателям, и вдруг все летит кувырком из-за  нелепых  ответов
Костылькова,   такого   дисциплинированного   и   сознательного
пионера!
   -- Ты все это  серьезно,  Костыльков?  --  спросил  учитель,
начиная сердиться.
   -- Серьезно, о учитель -- отвечал Волька.
   --  И  тебе  нечего  добавить?  Неужели  ты  полагаешь,  что
отвечаешь по существу твоего билета?
   -- Нет, не имею, -- отрицательно  покачал  головой  там,  за
стенкой, Хоттабыч.
   Н  Волька,  изнывая  от  чувства  своей  беспомощности перед
силой, толкающей его  к  провалу,  также  сделал  отрицательный
жест.
   -- Нет, не имею. Разве только, что горизонты в богатой Индии
обрамлены золотом и жемчугами.
   -- Невероятно, -- развел руками экзаменатор.
   Не  может  быть, чтобы Костыльков хотел подшутить над своими
учителями.
   Он нагнулся и шепнул на ухо директору:
   -- По-моему, мальчик не совсем здоров.
   -- Очень может быть, -- согласился директор.
   Экзаменаторы, искоса бросая быстрые взгляды па Вольку, стали
тихо совещаться. Потом  Сергей  Семенович,  учитель  географии,
прошептал:
   -- Попробуем задать ему вопрос исключительно для того, чтобы
он успокоился. Разрешите задать из прошлогоднего курса?
   Все согласились, и Сергей Семенович обратился к Вольке:
   --  Ну,  Костыльков,  успокойся,  вытри слезы, не нервничай.
Можещь ты нам рассказать для начала о том, что такое  горизонт?
Это из курса пятого класса.
   --  О  горизонте?  --  обрадовался  Волька.  --  Это, Сергей
Семенович, очень  просто:  Горизонтом  называется  воображаемая
линия...
   Но  снова за стеной закопошился Хоттабыч, и Волька снова пал
жертвой подсказки.
   -- Горизонтом, о высокочтимый учитель, -- поправился он,  --
горизонтом   я   назову   ту   грань,   где  хрустальный  купол
соприкасается с краем Земля.
   -- Час от часу не легче! Как прикажешь понимать  твои  слова
насчет  хрустального  купола небес: в буквальном или переносном
смысле слова?
   -- В буквальном, о учитель, -- подсказал из соседнего класса
Хоттабыч.
   И Вольке пришлось вслед за ним повторить:
   -- В буквальном, о учитель.
   -- В переносное! -- прошипел ему кто-то с задней скамейки.
   Но Волька снова промолвил:
   -- Конечно, в буквальном.
   -- Значит, как же? -- все еще не верил  своим  ушам  учитель
геограафии.-- Значит, небо, по-твоему, твердый купол?
   -- Твердый.
   -- И, значит, есть такое место, где Земля кончается?
   -- Есть такое место, о высокочтимый мой учитель.
   За    стеной   Хоттабыч   одобрительно   кивал   головой   и
удовлетворенно потирал свои сухие ладошки.
   В  классе  наступила  напряженная  тишина.  Самые  смешливые
ребята  перестали  улыбаться:  с  Волькой определенно творилось
неладное.
   Директор встал из-за стола, озабоченно пощупал Волькин  лоб.
Температуры не было.
   Но  Хоттабыч  за  стеной растрогался, отвесил низкий поклон,
коснулся, по восточному обычаю,  лба  и  груди  и  зашептал.  И
Волька,  понуждаемый той же недоброй силой, в точности повторил
эти движения:
   -- Благодарю тебя,  о  великодушнейший  Павел  ибн  Василий!
Благодарю  тебя за беспокойство, но оно ни к чему. Оно излишне,
ибо я, хвала аллаху, совершенно здоров.
   Это получилось на редкость нелепо и смешно.  Но  так  велика
была  уже  тревога ребят за Вольку, что ни у кого из них и тени
улыбки на лице не появилось. А директор ласково взял Вольку  за
руку, вывел из класса и погладил по поникшей голове:
   --  Ничего  Костыльков,  не  унывай...  Видимо, ты несколько
переутомился... Придешь, когда хорошенько отдохнешь, ладно?
   -- Ладно, -- сказал Волька.  --  Только,  Павел  Васильевич,
честное  пионерское,  я  нисколько,  ну  совсем  нисколечко  не
виноват!
   -- А я тебя ни в чем и не виню, -- мягко  отвечал  директор.
-- Знаешь, давай заглянем к Петру Иванычу.
   Петр  Иваныч -- школьный доктор -- минут десять выслушивал и
выстукивал Вольку, заставил его зажмурить глаза, вытянуть перед
собой руки и стоять с растопыренными пальцами, постучал по  его
ноге  ниже коленки, чертил стетоскопом линии на его голом теле.
За это время Волька окончательно пришел в себя. Щеки его  снова
покрылись румянцем, настроение поднялось.
   --  Совершенно  здоровый  мальчик,  --  сказал  Петр  Иваныч
директору. --  То  есть,  прямо  скажу:  на  редкость  здоровый
мальчик!  Надо  полагать,  сказалось  небольшое  переутомление.
Переусердствовал   перед   экзаменами...    А    так    здоров,
здо-о-о-ро-о-ов! Микула Селянинович, да и только!
   Это  не  помешало  ему  на  всякий  случай накапать в стакан
каких-то капель, и Микуле Селяниновичу пришлось  скрепя  сердце
проглотить их.
   И  тут  Вольке  пришла  в  голову шальная мысль. А что, если
именно  здесь,  в  кабинете  Петра  Иваныча,   воспользовавшись
отсутствием  Хоттабыча,  попробовать  сдать  Павлу  Васильевичу
экзамен?
   -- Павел Васильевич! -- обратился он к директору. --  Вот  и
Петр  Иваныч  говорит, что я здоров. Разрешите, я вам тут же на
все вопросы отвечу по географии. Вот вы увидите...
   -- Ни-ни-ни! -- замахал руками Петр Иваныч.  --  Ни  в  коем
случае  не  рекомендую.  Пусть лучше ребенок несколько денечков
отдохнет. География от него никуда не убежит.
   -- Что верно, то верно, --  облегченно  промолвил  директор,
довольный,  что все в конечном счете так благополучно обошлось.
-- Иди-ка ты, дружище Костыльков, до дому, до хаты  и  отдыхай.
Отдохнешь  хорошенько  --  приходи  и  сдавай. Я уверен, что ты
обязательно сдашь на пятерку... А вы как думаете, Петр Иваныч?
   -- Такой богатырь? Да он меньше чем на пять с плюсом  ни  за
что не пойдет!
   --  Да,  вот  что...  --  сказал  директор. -- А не лучше ли
будет, если кто-нибудь его проводит до дому?
   -- Что вы, что вы, Павел Васильевич? -- всполошился  Волька.
-- Я отлично сам дойду.
   Не  хватало только, чтобы провожатый столкнулся носом к носу
с этим каверзным стариком Хоттабычем!
   Волька выглядел уже совсем хорошо,  и  Павел  Васильевич  со
спокойной душой отпустил его домой.
   В  коридоре  за  Волькиной  спиной  возник  из стены сияющий
Хоттабыч,  но,  заметив  директора,  снова  исчез.  А   Волька,
простившись   с   Павлом  Васильевичем,  спустился  по  широкой
лестнице в вестибюль.
   Ему бросился навстречу швейцар.
   -- Костыльков! Тут с тобой дедушка  приходил  или  кто,  так
он...
   Но как раз в это время из стены появился старик Хоттабыч. Он
был весел, очень доволен собой и что-то напевал себе под нос.
   --  Ой!  -- тихо вскрикнул швейцар и тщетно попытался налить
себе воды из пустого графина.
   А когда он поставил графин на место и оглянулся, в вестибюле
не было ни Вольки Костылькова, ни его загадочного спутника. Они
уже вышли на улицу и завернули за угол.
   -- Заклинаю  тебя,  о  юный  мой  повелитель,  --  горделиво
обратился  Хоттабыч, нарушив довольно продолжительное молчание,
-- потряс ли ты своими  знаниями  учителей  своих  и  товарищей
своих?
   --  Потряс!  --  вздохнул Болька и с ненавистью посмотрел на
старика.
   Хоттабыч самодовольно ухмыльнулся.







   Домой идти не хотелось. На душе у Вольки было отвратительно,
и старик почуял что-то неладное. Конечно, он не подозревал, как
подвел Вольку. Но было ясно, что мальчик чем-то недоволен и что
виноват в этом, очевидно, не кто иной, как  именно  он,  Гассан
Абдуррахман  ибн  Хоттаб.  Надо  было развлечь Вольку, поскорее
рассеять его дурное настроение.
   -- Угодны ли твоему сердцу,  о  подобный  луне,  рассказы  о
приключениях   удивительных   и   необыкновенных?   --   лукаво
осведомился он у насупившегося Вольки. -- Известно ли  тебе,  к
примеру, история о трех черных петухах багдадского цирюльника и
его  хромом  сыне? А о медном верблюде с серебряным горбом? А о
водоносе Ахмете и его волшебном ведре?
   Волька сердито промолчал,  но  старик  не  смутился  этим  и
торопливо начал:
   --  Да  будет  тебе  известно,  о  прекраснейший из учащихся
мужской средней школы,  что  жил  некогда  в  Багдаде  искусный
цирюльник,  по  имени  Селим, и были у него три петуха и хромой
сын, по прозванию Бадья. И случилось так, что проходил мимо его
лавки  калиф  Гарун  аль  Рашид...   Только   знаешь   что,   о
внимательнейший  из  отроков:  не  присесть ли нам на ближайшую
скамью, дабы твои молодые ноги не устали от хождения  во  время
этой длинной и поучительной истории?
   Волька  согласился:  они  уселись на бульваре в холодке, под
сенью старой липы.
   Битых  три  с  половиной  часа  рассказывал   Хоттабыч   эту
действительно   весьма  занимательную  историю  и  закончил  ее
коварными  словами:  "Но  еще  удивительней  повесть  о  медном
верблюде  с  серебряным горбом". И тут же, не переводя дыхания,
принялся излагать ее, пока не дошел до  слов:  "Тогда  иноземец
взял  уголек  из  жаровни  и  нарисовал  им  на стене очертания
верблюда, и верблюд тот  взмахнул  хвостом,  качнул  головой  и
сошел со стены на дорожные камни..."
   Здесь   он   остановился,  чтобы  насладиться  впечатлением,
которое рассказ об оживлении рисунка произведет  на  его  юного
слушателя.  Но Хоттабыча ждало разочарование: Волька достаточно
насмотрелся в  жизни  мультипликационных  фильмов.  Зато  слова
Хоттабыча навели его на интересную мысль.
   --  Знаешь  что,  --  сказал  он,  -- давай сходим в кино. А
историю ты мне после доскажешь, после кино.
   -- Твои слова  для  меня  закон,  о  Волька  ибн  Алеша,  --
смиренно  отвечал  старик. -- Но скажи мне, сделай милость, что
ты подразумеваешь под этим непонятным словом "кино"? Не баня ли
это? Или, может быть, так у вас  называется  базар,  где  можно
погулять и побеседовать со своими друзьями и знакомыми?
   -- Ну и ну! -- поразился Волька. -- Любой ребенок знает, что
такое  кино.  Кино  -- это... -- Тут он неопределенно поводил р
воздухе рукой и добавил: -- Ну, в общем, придем -- увидишь.
   Над кассой  кинотеатра  "Сатурн"  висел  плакат:  "Детям  до
шестнадцати лет вход на вечерние сеансы воспрещен".
   --  Что  с тобой, о красивейший из красавцев? -- всполошился
Хоттабыч, заметив, что Волька снова помрачнел.
   -- А то со мной, что мы  опоздали  на  дневные  сеансы!  Уже
пускают   только  с  шестнадцати  лет...  Прямо  не  знаю,  что
делать... Домой идти не хочется...
   -- Ты не пойдешь домой! -- вскричал Хоттабыч. -- Не  пройдет
и  двух  мгновений, как нас пропустят, и мы пройдем, окруженные
уважением,   которого   ты   заслуживаешь    своими    поистине
бесчисленными  способностями!..  Только  гляну,  какие листочки
показывают посетители той суровой женщине, что стоит у входа  в
любезное твоему сердцу кино...
   "Старый  хвастунишка!"-- раздраженно подумал Волька. И вдруг
он обнаружил в правом кулаке два билета.
   --  Ну,  идем!  --  сказал  Хоттабыч,   которого   буквально
распирало от счастья. -- Идем, теперь-то они тебя пропустят.
   -- Ты уверен?
   -- Так же, как в том, что тебя ожидает великое будущее!
   Он  подтолкнул  Вольку  к  зеркалу, висевшему неподалеку. Из
зеркала на вольку, оторопело разинув  рот,  смотрел  мальчик  с
роскошной русой бородой на пышущем здоровьем веснушчатом лице.







   Торжествующий  Хоттабыч поволок Вольку по лестнице на второй
этаж, в фойе.
   Около самого входа в зрительный зал  томился  Женя  Богорад,
предмет  всеобщей  зависти  учеников  шестого  класса "Б". Этот
баловень  судьбы   приходился   родным   племянником   старшему
администратору  кинотеатра  "Сатурн", поэтому его пропускали на
вечерние сеансы. Ему бы по этому случаю жить да  радоваться,  а
он,   представьте  себе,  невыносимо  страдал.  Он  страдал  от
одиночества. Ему до зарезу нужен был собеседник, с  которым  он
мог  бы  обсудить поразительное поведение Вольки Костылькова на
сегодняшних экзаменах по географии. И, как назло, -- ни  одного
знакомого!
   Тогда  он решил сойти вниз. Авось там кого-нибудь пошлет ему
судьба. На лестничной площадке его чуть не сшиб с ног старик  в
канотье   и   расшитых  сафьяновых  туфлях,  который  тащил  за
руку-кого бы выдумали? --  самого  Вольку  Костылькова!  Волька
почему-то прикрывал лицо обеими руками.
   -- Волька! -- обрадовался Богорад. -- Костыльков!..
   Но,   в   отличии  от  Жени,  Волька,  очевидно,  ничуть  не
обрадовался этой встрече. Больше того: он сделал вид, будто  не
узнал  своего  лучшего приятеля, и метнулся в самую гущу толпы,
слушавшей оркестр.
   -- Ну и не надо! -- обиделся Женя и  пошел  в  буфет  выпить
стаканчик ситро.
   Поэтому  он не видел, как вокруг странного старичка и Вольки
начал толпиться народ. Когда же он сам  попытался  протолкаться
туда,  куда,  по  неизвестной  для  него  причине,  устремилось
столько  любопытных,  его  приятеля  окружала  плотная  и   все
растущая  толпа.  Громыхая  откидными  сиденьями, люди покидали
кресла перед эстрадой, Вскоре оркестр играл уже  перед  пустыми
креслами.
   --  Что случилось? -- тщетно спрашивал Женя, отчаянно орудуя
руками. --  Если  несчастный  случай,  так  я  могу  отсюда  по
телефону     позвонить...    У    меня    здесь    дядя-старший
администратор... В чем дело?..
   Но никто толком не знал, в чем дело. И так как почти  никому
ничего  не  было  видно  и все интересовались, что же там такое
происходит, внутри тесного человеческого  кольца,  и  все  друг
друга  расспрашивали  и  обижались,  не получая вразумительного
ответа, то  толпа  вскоре  так  разгалделась,  что  даже  стала
заглушать  звук оркестра, хотя все музыканты старались по этому
случаю играть как можно громче.
   Тогда на шум прибежал Женин дядя, взгромоздился  на  стул  и
крикнул:
   --  Пожалуйста,  разойдитесь, граждане!.. Что вы, бородатого
ребенка не видели, что ли?
   Лишь только эти слова донеслись до буфета, все бросили  пить
чай и прохладительные напитки и кинулись смотреть на бородатого
ребенка.
   --  Волька! -- заорал на все фойе Женя, отчаявшись пробиться
внутрь заветного кольца. -- Я ничего не вижу!.. А ты  видишь?..
Он здорово бородатый?..
   --  Ой,  батюшки!  --  чуть  не  взвыл  от тоски злополучный
Волька. -- Только и не хватало, чтобы он...
   -- Несчастный мальчик! -- сочувственно завздыхали окружающие
его любопытные. -- Такое уродство!.. Неужели медицина бессильна
помочь?..
   Сначала Хоттабыч неправильно  расценивал  внимание,  которое
уделяли  его  юному  другу.  Ему  поначалу показалось, что люди
сгрудились, чтобы выразить свое уважение Вольке. Потом это  его
начало сердить.
   --  Разойдитесь,  почтеннейшие!  -- рявкнул он, перекрывая и
гул толпы и звуки оркестра. -- Разойдитесь,  или  я  сотворю  с
вами нечто страшное!..
   Какая-то школьница с перепугу ударилась в слезы. Но взрослых
Хоттабыч  только  рассмешил.  Ну,  в самом деле, чего страшного
можно было  ожидать  от  этого  забавного  старичка  в  нелепых
розовых  туфлях? Стоит только ткнуть его покрепче пальцем, и он
рассыплется.
   Нет, никто не принял  всерьез  угрозу  Хоттабыча.  А  старик
привык, чтобы его слова приводили людей в трепет. Сейчас он уже
был  оскорблен  и  за  Вольку  и  за себя и все больше и больше
наливался яростью. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы  в
эту  самую  минуту  не  прозвенел  звонок.  Распахнулись  двери
зрительного зала, и все пошли занимать свои места.  Женя  хотел
было  воспользоваться  этим  и  хоть  одним  глазком глянуть на
небывалое чудо. Но та же самая толпа, которая раньше мешала ему
пробиться, сейчас стиснула его со всех  сторон  и,  помимо  его
воли, потащила с собой зрительный зал.
   Едва  он успел добежать до первого ряда и усесться, как свет
погас.
   -- Фу! -- облегченно вздохнул Женя. -- Чуть  не  опоздал.  А
бородатого мальчика я еще перехвачу, когда кончится сеанс...
   Тем  не менее он все же взволнованно ерзал на стуле, пытаясь
разглядеть где-то позади себя это поразительное чудо природы.
   -- Мальчик, брось елозить!..  Мешаешь!  --  рассердился  его
сосед справа. -- Сиди спокойно!
   Но,  к  великому  его  удивлению,  беспокойного мальчика уже
рядом с ним не оказалось.
   -- "Пересел! -- с завистью подумал недавний Женин сосед.  --
Конечно,  мало радости сидеть в первом ряду. Одна порча глаз...
Мальчишке что?  Пересел  на  чужое  место.  В  крайнем  случае,
прогонят, так мальчику не стыдно..."
   Последними, когда в зрительном зале было уже темно, покинули
фойе Вольку с Хоттабычем.
   По  правде говоря, Волька сначала так расстроился, что решил
уйти из кино, не посмотрев картины. Но тут взмолился Хоттабыч.
   -- Если тебе столь неугодна борода, которой я тебя украсил в
твоих же интересах, то я тебя освобожу от нее, лишь  только  мы
усядемся  на  наши  места.  Это  мне ничего не стоит. Пойдем же
туда, куда пошли все остальные, ибо мне не терпится узнать, что
такое  кино.  Сколь  прекрасно  оно  должно  быть,  если   даже
умудренные  опытом  мужи  посещают  его  в  столь изнурительный
летний зной!
   И действительно, только они уселись  на  свободные  места  в
шестом ряду, как Хоттабыч щелкнул пальцами левой руки.
   Но  вопреки  его  обещаниям,  ничего  с Волькиной бородой не
произошло.
   -- Что же ты мешкаешь? -- спросил Волька. -- А еще хвастал!
   -- Я не хвастал, о прекраснейший из учащихся шестого  класса
"Б".  Я,  к  счастью,  вовремя передумал. Если у тебя не станет
бороды, тебя выгонят из любезного твоему сердцу кино.
   Как вскоре выяснилось, старик слукавил.
   Но Волька этого еще не знал. Он сказал:
   -- Ничего, отсюда уже не выгонят.
   Хоттабыч сделал вид, будто не слышал этих слов.
   Волька повторил, и Хоттабыч снова прикинулся глухим.
   Тогда Волька повысил голос:
   -- Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб!
   -- Слушаю, о юный мой повелитель,  --  покорно  ответствовал
старик.
   -- Нельзя ли потише? -- сказал кто-то из соседей.
   Волька  продолжал  шепотом, нагнувшись к самому уху печально
поникшего Хоттабыча:
   -- Сделай так, чтобы немедленно не стало у меня этой  глупой
бороды.
   --  Нисколько она не глупая! -- прошептал в ответ старик. --
Это в высшей степени почтенная и благообразная борода.
   -- Сию же секунду! Слышишь, сию же секунду!
   -- Слушаю и повинуюсь, -- снова промолвил Хоттабыч и  что-то
зашептал, сосредоточенно прищелкивая пальцами.
   Растительность на Волькином лице оставалась без изменения.
   -- Ну? -- сказал Волька нетерпеливо.
   --  Еще один миг, о благословеннейший Волька ибн Алеша... --
отозвался старик, продолжая нервно шептать и щелкать.
   Но борода и не думала исчезать с Волькиного лица.
   -- Посмотри, посмотри, кто там  сидит  в  девятом  ряду!  --
прошептал  вдруг Волька, забыв на время о своей беде. В девятом
ряду сидели  два  человека,  ничем,  по  мнению  Хоттабыча,  не
примечательные.
   --  Это  совершенно  чудесные  актеры!  --  с жаром объяснил
Волька и назвал две фамилии, известные любому нашему  читателю.
Хоттабычу они, конечно, ничего не говорили,
   --  Ты  хочешь  сказать,  что оки лицедеи? -- снисходительно
улыбнулся старик. -- Они пляшут на канате?
   -- Они играют в кино! Это известнейшие киноактеры,  вот  кто
они!
   -- Так почему же они не играют? Почему они сидят сложа руки?
-- с  осуждением  осведомился  Хоттабыч.  --  Это, видно, очень
нерадивые лицедеи, и мне больно, что ты  их  столь  необдуманно
хвалишь, о кино моего сердца.
   --  Что  ты!  -- рассмеялся Волька. -- Киноактеры никогда не
играют в кинотеатрах. Киноактеры играют в киностудиях.
   -- Значит, мы сейчас будем лицезреть игру не киноактеров,  а
каких-нибудь других лицедеев?
   --   Нет,   именно  киноактеров.  Понимаешь,  они  играют  в
киностудиях, а мы смотрим их игру в кинотеатрах. По-моему,  это
понятно любому младенцу.
   --  Ты  болтаешь,  прости  меня.  что-то  несуразное,  --  с
осуждением сказал Хоттабыч. -- Но я не сержусь на тебя, ибо  не
усматриваю  в  твоих  словах преднамеренного. желания подшутить
над твоим покорнейшим слугой. Это на тебя, видимо, влияет жара,
царящая в этом помещении.  Увы,  я  не  вижу  ни  одного  окна,
которое можно было бы растворить, чтобы освежить воздух.
   Волька понял, что за те несколько минут, которые остались до
начала  сеанса,  ему  никак  не  растолковать  старику,  в  чем
сущность работы киноактеров, и  решил  отложить  объяснения  на
потом.  Тем  более,  что  он  вспомнил  об обрушившейся на него
напасти.
   -- Хоттабыч, миленький, ну что  тебе  стоит,  ну  постарайся
поскорее!
   Старик  тяжело  вздохнул, вырвал из своей бороды один волос,
другой, третий, затем в сердцах выдернул  из  нее  сразу  целый
клок  и  стал  с  ожесточением рвать их на мелкие части, что-то
сосредоточенно  приговаривая  и  не  спуская  глаз  с   Вольки.
Растительность  на пышущей здоровьем физиономии его юного друга
не только не исчезла -- она даже не шелохнулась. Тогда Хоттабыч
принялся щелкать пальцами  в  самых  различных  сочетаниях:  то
отдельными пальцами, то всей пятерней правой руки, то левой, то
сразу  пальцами  обеих  рук,  то раз пальцами правой руки и два
раза левой, то наоборот. Но все было напрасно. И тогда Хоттабыч
вдруг принялся с треском раздирать свои одежды.
   -- Ты что, с ума сошел? -- испугался Волька. -- Что  это  ты
делаешь?
   -- О горе мне! -- прошептал в ответ Хоттабыч и стал царапать
себе   лицо.  --  О  горе  мне!..  Тысячелетия,  проведенные  в
проклятом сосуде, увы, дали  себя  знать!  Отсутствие  практики
губительно  отразилось  па моей специальности... Прости меня, о
юный мой спаситель, но  я  ничего  не  могу  поделать  с  твоей
бородой!..   О   горе,   горе   мне,   бедному  джинну  Гассану
Аодуррахману ибн Хоттабу!..
   -- Что ты там такое шепчешь? --  спросил  Волька.  --  Шепчи
отчетливей. Я ничего не могу разобрать.
   И Хоттабыч отвечал ему, тщательно раздирая на себе одежды:
   --  О  драгоценнейший из отроков, о приятнейшчй из приятных,
не обрушивай на  меня  свой  справедливый  гнев!..  Я  не  могу
избавить тебя от бороды!.. Я позабыл, как это делается!..
   --  Имейте  совесть, граждане! -- зашипели на них соседи. --
Успеете  наговориться  дома.   Ведь   вы   мешаете!..   Неужели
обращаться к билетеру?
   -- Позор на мою старую голову! -- еле слышно заскулил теперь
Хоттабыч.  --  Забыть такое простое волшебство! И кто забыл? Я,
Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, могущественный  из  джиннов,  я,
тот самый Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, с которым двадцать лет
ничего  не  мог  поделать  сам  Сулейман  ибн  Дауд, мир с ними
обоими!..
   --  Не  хнычь!  --  прошептал  Волька,  не  скрывая   своего
презрения.  --  Скажи  по-человечески, надолго ты меня наградил
этой бородой?
   -- О нет,  успокойся,  мой  добрый  повелитель!  --  отвечал
старик.  --  К  счастью,  я  околдовал  тебя малым колдовством.
Завтра к этому времени лицо у тебя снова станет гладким, как  у
новорожденного...   А   может  быть,  мне  еще  раньше  удастся
припомнить, как расколдовывается малое колдовство...
   Как раз к этому времени на экране  кончились  многочисленные
надписи,  которыми  обычно  начинается всякая картина, потом на
нем  появились,  задвигались  и   заговорили   люди.   Хоттабыч
самодовольно шепнул Вольке:
   --  Ну,  это  я  все понимаю. Это очень просто. Все эти люди
пришли сюда сквозь стену. Это я тоже умею.
   -- Ничего ты не понимаешь! --  улыбнулся  Волька  невежеству
старика. -- Кино, если хочешь знать, построено по принципу...
   Из  передних  и задних рядов зашикали, и Волькины объяснения
прервались на полуслове.
   С минуту Хоттабыч сидел  как  зачарованный.  Потом  он  стал
возбужденно ерзать, то и дело оборачиваясь назад, где в девятом
ряду,  как  помнят  наши  читатели, сидели два киноактера, и он
проделал это несколько раз, пока окончательно не убедился,  что
они одновременно сидят позади него, чинно сложив руки на груди,
и   несутся   верхом   на  быстрых  лошадях  там,  впереди,  на
единственной освещенной стене этого загадочного помещения.
   Побледневший,  с  испуганно  приподнятыми  бровями,   старик
щепнул Вольке:
   -- Посмотри назад, о бесстрашный Волька ибн Алеша!
   --  Ну да, -- сказал Волька, -- это киноактеры. Они играют в
этой картине главные роли и пришли посмотреть, нравится ли нам,
зрителям, их игра.
   -- Мне не нравится!  --  быстро  сообщил  Хоттабыч.  Мне  не
нравится,  когда люди раздваиваются. Даже я не умею в одно и то
же время сидеть сложа руки на стуле и скакать на стремительной,
ветру подобной лошади. Это даже Сулейман ибн Дауд -- мир с ними
обоими! -- не умел делать. И мне поэтому страшно.
   -- Все в порядке, -- покровительственно  усмехнулся  Волька.
--  Посмотри  на  остальных  зрителей. Видишь, никто не боится.
Потом я тебе объясню, в чем дело.
   Вдруг могучий паровозный  гудок  прорезал  тишину.  Хоттабыч
схватил Вольку за руку.
   -- О царственный Волька! -- прошептал он, обливаясь холодным
потом.   --   Я  узнаю  этот  голос.  Это  голос  царя  джиннов
Джирджиса!.. Бежим, пока не поздно!
   -- Ну что за чушь! Сиди спокойно!.. Ничто нам не угрожает.
   -- Слушаю  и  повинуюсь,  --  покорно  пролепетал  Хоттабыч,
продолжая дрожать.
   Но  ровно  через  секунду, когда на экране помчался прямо на
зрителей  громко  гудящий  паровоз,  пронзительный  крик  ужаса
раздался в зрительном зале.
   --  Бежим!..  Бежим!..  --  вопил не своим голосом Хоттабыч,
улепетывая из зала.
   Уже у самого  выхода  он  вспомнил  о  Вольке,  в  несколько
прыжков вернулся за ним, схватил за локоть и потащил к дверям:
   -- Бежим, о Волька ибн Алеша! Бежим, пока не поздно!..
   -- Граждане... -- начал билетер, преграждая им дорогу.
   Но сразу вслед за этим он вдруг совершил в воздухе красивую,
очень   длинную   дугу  и  очутился  на  эстраде,  перед  самым
экраном...
   -- Чего ты кричал? Чего  ты  развел  эту  дикую  панику?  --
сердито спросил уже на улице Волька у Хоттабыча.
   И тот ответил:
   --  Как  же  мне  было  не  кричать, когда над тобой нависла
страшнейшая  из  возможных  опасностей!  Прямо  на  нас  несся,
изрыгая  огонь  и  смерть, великий шайтан Джирджис ибн Реджмус,
внук тетки Икриша!
   -- Какой там Джирджис! Какая тетка? Самый обычный паровоз!
   -- Не собирается ли мой юный повелитель учить старого  джина
Гассан   Абдуррахмана   ибн   Хоттаба,  что  такое  шайтан?  --
язвительно осведомился Хоттабыч.
   И Волька понял: объяснять ему, что такое кино  и  что  такое
паровоз, -- дело не пяти минут и даже не часа.
   Отдышавшись, Хоттабыч смиренно спросил:
   --  Чего  бы  тебе  хотелось сейчас, о драгоценнейший зрачок
моего глаза?
   -- Будто не знаешь? Избавиться от бороды!
   -- Увы, -- сокрушенно ответствовал старик, -- я еще бессилен
выполнить это твое желание. Но  нет  ли  у  тебя  какого-нибудь
желания? Скажи, и я его в тот же миг исполню.
   -- Побриться!.. И как можно скорее!
   Спустя несколько минут они были в парикмахерской.
   Еще   минут   через   десять  усталый  мастер  высунулся  из
распахнутых дверей мужского зала и крикнул:
   -- Очередь!
   Тогда из  укромного  уголка  подле  самой  вешалки  вышел  и
торопливо  уселся  в  кресле  мальчик  с  лицом,  закутанным  в
драгоценную шелковую ткань.
   -- Прикажете постричь? -- спросил парикмахер,  имея  в  виду
прическу мальчика.
   --  Побрейте меня! -- ответил ему сдавленным голосом мальчик
и снял шаль, закрывавшую его лицо по самые глаза.







   Хорошо,  что  Волька  не  был  брюнетом.  У  Жени  Богорада,
например,  щеки  после бритья стали бы отсвечивать синевой. А у
Вольки,  когда  он  вышел  из  парикмахерской,  щеки  ничем  не
отличались от щек всех сверстников.
   Шел  уже  восьмой  час,  но  еще  было совсем светло и очень
жарко.
   -- Нет ли в вашем благословенном городе лавки,  где  продают
шербет  или  подобные  шербету  прохладительные  напитки,  дабы
смогли мы утолить нашу жажду? -- спросил Хоттабыч.
   -- А ведь верно! -- подхватил Волька. --  Хорошо  бы  сейчас
холодненького лимонаду или крюшону!
   Они   зашли   в   первый  попавшийся  павильон  фруктовых  и
минеральных вод, сели за столик и подозвали официантку.
   -- Пожалуйста, две бутылки лимонной воды, -- сказал Волька.
   Официантка кивнула головой и пошла  к  стойке,  но  Хоттабыч
сердито окликнул ее:
   -- А ну, подойди-ка поближе, недостойная прислужница! Мне не
нравится,  как  ты  ответила  на приказание моего юного друга и
повелителя.
   -- Хоттабыч, перестань, слышишь!  Перестань...  --  зашептал
было Волька.
   Но Хоттабыч ласково закрыл ему рот своей сухой ладошкой:
   --  Не  мешай  хоть мне вступиться за твое достоинство, если
сам ты, по свойственной тебе мягкости, не выбранил ее...
   -- Ты ничего не понял!.. -- не на шутку испугался Волька  за
официантку.  --  Хоттабыч,  я  же  тебе  русским языком говорю,
что...
   Но тут он вдруг с  ужасом  почувствовал,  что  лишился  дара
речи.  Он  хотел  броситься  между стариком и все еще ничего не
подозревавшей девушкой, но не мог  пошевельнуть  ни  рукой,  ни
ногой.
   Это Хоттабыч, чтобы Волька ему не мешал в том, что он считал
делом  своей  чести,  легонько  прищемил большим и указательным
пальцами левой руки мочку Волькиного правого уха  и  тем  обрек
его на молчание и полную неподвижность.
   --  Как  ты  ответила  на  приказание  моего юного друга? --
повторил он, снова обращаясь к официантке.
   -- Я вас не понимаю,  гражданин,  --  вежливо  отвечала  ему
девушка.  --  Приказания  никакого  не  было. Была просьба, и я
пошла ее выполнять. Это во-первых. А вовторых, у нас не принято
"тыкать". У нас принято обращаться к незнакомым людям на  "вы".
И  меня  удивляет,  что  вам  это неизвестно, хотя это известно
любому культурному советскому человеку.
   -- Ты что ж, учить меня хочешь? -- вскричал Хоттабыч. --  На
колени! Или я превращу тебя в пыль!..
   --  Стыдитесь, гражданин! -- вмешалась кассирша, наблюдавшая
за этой возмутительной сценой, благо посетителей, кроме  Вольки
с   Хоттабычем,  в  павильоне  не  было.  --  Разве  можно  так
хулиганить, тем более в ваши годы!
   -- На колени! -- прорычал вне себя  Хоттабыч.  --  И  ты  на
колени!  --  указал он перстом на кассиршу. -- И ты! -- крикнул
он второй официантке, спешившей на помощь своей подруге. -- Все
три немедленно на колени и молите моего юного друга,  чтобы  он
вас помиловал!
   С  этими  словами  он  вдруг  стал расти в размерах, пока не
достиг  головою  потолка.  Это  было  страшное  и  удивительное
зрелище. Кассирша и вторая официантка упали в обморок от ужаса,
но  первая  официантка,  хоть  в  побледнела,  спокойно сказала
Хоттабычу:
   -- Стыдитеся,  гражданин!  Ведите  себя,  как  полагается  в
общественном месте... И если вы порядочный гипнотизер...
   Она думала, что старик проделывал над ними опыты гипноза.
   --  На колени! -- снова проревел Хоттабыч. -- Я кому говорю,
-- на колени?!
   За три тысячи семьсот тридцать два года его  жизни  это  был
первый   случай,   когда   обыкновенные  смертные  осмеливались
ослушаться его приказаний. Хоттабычу казалось, что  это  роняет
его  в  глазах  Вольки,  а  ему  страшно хотелось, чтобы Волька
уважал его и ценил его дружбу.
   -- Падай ниц, о презренная, если тебе дорога жизнь!
   -- Об этом не  может  быть  и  речи,  --  отвечала  дрожащим
голосом   храбрая   официантка.   --   Это   за   границей,   в
капиталистических  странах,  работники  общественного   питания
вынуждены  выслушивать всякие грубости от клиентов, но у нас...
И вообще  непонятно,  чего  вы  повышаете  голос...  Если  есть
жалоба,  можете  вежливо  попросить  у кассирши жалобную книгу.
Жалобная книга выдается по первому требованию... Наш  павильон,
знаете ли, посещают самые известные гипнотизеры и иллювионисты,
но никогда ничего такого себе не позволяли. Правильно я говорю,
Катя?  --  обратилась  она  за подружкой к подруге, которая уже
успела прийти в себя.
   -- Тоже выдумал, -- отвечала Катя, всхлипнув, --  на  колени
становиться! Безобразие какое!..
   --  Вот как?! -- окончательно разошелся Хоттабыч. -- Так вот
до чего доходит ваша дерзость?! Ну что ж, вы сами того хотели!
   Привычным жестом он выдрал из своей  бороды  три  волоска  и
отнял  левую  руку  от  Волькиного  уха,  чтобы разорвать их на
мельчайшие части.
   Но стоило лишь Хоттабычу оставить Волькино ухо в покое,  как
Волька,  к  великой  досаде  старика,  вновь  обрел  дар речи и
свободу в распоряжении своим телом,  Первым  делом  он  схватил
Хоттабыча за руку:
   -- Что ты, Хоттабыч! Что ты задумал!
   --  Я  задумал  наказать  их,  о Волька. Поверишь ли, стыдно
признаться: сначала я хотел их поразить громом. Поражать  людей
громом -- ведь это по силам любому самому завалящему ифриту!..
   Тут  Волька, несмотря на серьезность положения, нашел в себе
мужество вступиться за науку.
   -- Удар грома... -- сказал он,  лихорадочно  размышляя,  как
отвести  беду,  нависшую  над  бедными девушками, -- удар грома
никого поразить не может. Поражает  людей  разряд  атмосферного
электричества -- молния. А гром не поражает. Гром -- это звук.
   --   Не  знаю,  --  сухо  отозвался  Хоттабыч,  не  желавший
опускаться до споров с неопытным юнцом. -- Не думаю,  чтобы  ты
был  прав.  Но  я  передумал.  Я  не  поражу их громом. Лучше я
превращу их в воробьев. Да, пожалуй, в воробьев.
   -- Но за что?
   -- Я  должен  наказать  их,  о  Волька,  Порок  должен  быть
наказан.
   -- Не за что наказывать! Слышишь!
   Волька  дернул  Хоттабыча  за руку. Тот уже собрался порвать
волоски: тогда было бы поздно.
   Но  волоски,  упавшие  было  на  пол,  сами  по  себе  вновь
очутились в темной шершавой ладошке Хоттабыча.
   --  Только попробуй! -- закричал Волька, заметив, что старик
снова собрался порвать волоски. --  Ах,  так!..  Тогда  и  меня
превращай  в  воробья!  Или  в жабу! Во что угодно превращай! И
вообще считай, что  на  этом  наше  знакомство  закончено!  Мне
решительно  не  нравятся  твои замашки. И все! Превращай меня в
воробья! И пусть меня сожрет первая попавшаяся кошка!
   Старик опешил:
   -- Разве ты не видишь, что я хочу это сделать, чтобы  впредь
никто  не  смел  относиться  к  тебе  без  того исключительного
почтения,  которого  ты   заслуживаешь   своими   бесчисленными
достоинствами!
   -- Не вижу и не желаю видеть!
   --  Твое  приказание  для  меня  закон,  -- смиренно отвечал
Хоттабыч,   искренне   недоумевавший   по   поводу   непонятной
снисходительности  своего юного спасителя. -- Хорошо, я не буду
превращать их в воробьев.
   -- И ни во что другое!
   -- И ни во что другое, -- покорно согласился старик и все же
взялся за волоски с явным намерением порвать их.
   -- Зачем ты  хочешь  рвать  волоски?  --  снова  всполошился
Волька.
   --  Я  превращу  в  пыль  все  товары,  и  все  столы, и все
оборудование этой презренной лавки!
   -- Ты с ума сошел! -- вконец возмутился Волька. -- Ведь  это
государственное добро, старая ты балда!
   --  Да  позволено мне будет узнать, что ты, о бриллиант моей
души, подразумеваешь под этим неизвестным мне  словом  "балда"?
-- с любопытством осведомился Хоттабыч.
   Волька покраснел, как морковка.
   -- Понимаешь ли... как тебе сказать... э-э-э... Ну, в общем,
"балда"-это что-то вроде мудреца.
   Тогда  Хоттабыч  решил запомнить это слово, чтобы при случае
блеснуть им в разговоре.
   -- Но... -- начал он.
   -- Никаких "но"! Я считаю до трех. Если ты после того, как я
скажу "три", не оставишь в покое этот павильон, можешь считать,
что мы с тобой не имеем ничего общего  и  что  между  нами  все
кончено, и что... Считаю: раз!.. два!.. т...
   Волька  не успел досказать коротенькое слово "три". Горестно
махнув рукой, старик снова принял свой обычный вид  и  сумрачно
проговорил:
   --  Пусть  будет  по-твоему,  ибо твое благоволение для меня
драгоценней зениц моих очей,
   --  То-то  же,  --  сказал  Волька.   --   Теперь   осталось
извиниться, и можно спокойно уходить.
   --  Благодарите же своего юного спасителя! -- сурово крикнул
Хоттабыч девушкам.
   Волька понял,  что  вырвать  извинение  из  уст  старика  не
удастся.
   --  Извините  нас,  пожалуйста, товарищи, -- сказал он. -- И
если  можно,  не  очень  обижайтесь  на  этого  гражданина.  Он
приезжий  и  еще  не  освоился  с  советскими порядками. Будьте
здоровы!
   -- Будьге здоровы! -- вежливо отвечали девушки.
   Они еше толком не пришли в себя. Им  было  и  удивительно  и
страшновато.  Но,  конечно,  им  и  в  голову  не могло прийти,
насколько серьезной была опасность, которой они избежали.
   Они вышли вслед за Хоттабычем и Волькой на улицу и стояли  у
дверей, глядя, как медленно удалялся этот удивительный старичок
в  старомодной  соломенной  шляпе, пока наконец, влекомый своим
юным спутником, не скрылся за поворотом.
   -- Откуда такие озорные старики берутся, ума не приложу!  --
вздохнула Катя и снова всхлипнула.
   --  Какой-нибудь  дореволюционный  гипнотизер, -- жалостливо
сказала ее храбрая подруга. -- Наверно, пенсионер.  Соскучился,
выпил,   может   быть,  лишнего...  Много  ли  такому  старичку
требуется!
   -- Да-а-а,  --  присоединилась  к  ее  мнению  кассирша,  --
старость не радость... Пойдемте, девушки, в помещение!..
   Но,  очевидно, на этом не суждено было кончиться сегодняшним
злоключениям. Лишь Волька с Хоттабычем вышли на улицу Горького,
в  глаза  им  ударил  ослепительный  свет  автомобильных   фар.
Казалось,   прямо   на  них  мчалась  оглашая  вечерний  воздух
пронзительной сиреной, большая санитарная машина.
   И тогда Хоттабыч страшно изменился в лице и громко возопил:
   -- О горе  мне,  старому  и  несчастному  джинну!  Джирджис,
могучий  и  беспощадный царь шайтанов и ифритов, не забыл нашей
старинной вражды, вот он и наслал на меня страшнейшее из  своих
чудовищ!
   С  этими  словами он стремительно отделился от тротуара, уже
где-то высоко, на уровне третьего или  четвертого  этажа,  снял
свою  соломенную  шляпу, помахал ею Вольке и медленно растаял в
воздухе, крикнув на прощанье:
   -- Я постараюсь разыскать тебя, о Волька  ибн  Алеша!  Целую
пыль под твоими ногами!.. Пока!..
   Между  нами  говоря,  Волька  даже  обрадовался исчезновению
старика. Было не до него. У Вольки подкашивались ноги при одной
мысли, что ему сейчас предстояло возвратиться домой.
   В самом  деле,  попробуйте  поставить  себя  на  его  место.
Человек   ушел  из  дому  для  того,  чтобы  сдать  экзамен  по
географии, посетить кино и к половине седьмого вечера  чинно  и
благородно   вернуться   домой   обедать.   Вместо   этого   он
возвращается домой в  десятом  часу,  позорно  провалившись  на
экзамене,  и,  что  самое  ужасное,  с  бритыми  щеками!  Это в
неполные тринадцать лет! Сколько он  ни  думал,  но  выхода  из
создавшегося  положения  ему  найти не удалось. Так ничего и не
придумав, он поплелся  в  тихий,  полный  длинных  предзакатных
теней Трехпрудный переулок.
   Он  прошел  мимо  удивленного  дворника,  вошел  в  подъезд,
поднялся на площадку второго этажа  и,  тяжко  вздохнув,  нажал
кнопку  звонка.  В  глубине  квартиры  раздались чьи-то шаги, и
незнакомый голос спросил через закрытые двери.
   "Это я", -- хотел сказать Волька и  вдруг  вспомнил,  что  с
сегодняшнего утра он уже здесь не проживает.
   Ничего  не  ответив  новому  жильцу,  он  быстро  сбежал  по
ступенькам,  с  независимым  видом  пошел  мимо   продолжавшего
удивляться  дворника и, выйдя из переулка, сел в троллейбус. Но
несчастья преследовали его в этот день. Где-то, скорее всего  в
кино,  он  потерял  кошелек,  Пришлось вылезть из троллейбуса и
пойти пешком.
   На новой квартире Вольку  встретила  бабушка,  обеспокоенная
его  долгим  отсутствием.  Отец  еще  не  вернулся с работы. Он
задержался на заседании завкома. Мама после занятий в  вечернем
университете, очевидно, зашла за ним на завод.
   У  Вольки,  несмотря  на все его усилия казаться спокойным и
счастливым, было такое мрачное лицо, что бабушка решила  первым
делом накормить его, а уж потом приступить к расспросам.
   -- Ну как, Воленька? -- нерешительно осведомилась она, когда
ее единственный внучек быстро управился с обедом.
   -- Да как тебе сказать... -- неопределенно ответви Волька и,
на ходу стаскивая с себя футболку, отправился спать.
   Бабушка  с  молчаливым  сочувствием проводила его ласковым и
печальным взглядом. Нечего было расспрашивать -- все было ясно.
   Волька, вздыхая, разделся, вытянулся на  свежей,  прохладной
простыне, но покоя не обрел.
   На   столике   около  его  кровати  блистала  многокрасочной
суперобложкой толстая книга большого формата. У  Вольки  екнуло
сердце:   так  и  есть,  та  самая,  давно  желанная  книга  по
астрономии! И на заглавном листе крупным,  с  детства  знакомым
почерком   написано:   "Высокообразованному   ученику  седьмого
класса,  действительному  члену  астрономического  кружка   при
Московском  планетарии Владимиру Алексеевичу Костылькову от его
любящей бабушки".
   Какая смешная надпись! Всегда бабушка  придумает  что-нибудь
смешное.  Но  почему  же  Вольке  совсем  не смешно, ах, как не
смешно! И ему, представьте  себе,  нисколько  не  приятно,  что
наконец-то  он  дождался этой пленительной книги, о которой так
давно  мечтал.  Тоска,  тоска  его  снедает.  В  груди  дыханье
стеснено... Нет, он так больше не может!
   --  Бабушка!  --  крикнул  он,  отвернувшись  от  книги.  --
Бабушка, можно тебя на минутку?
   -- Ну,  чего  тебе  там,  баловник?  --  будто  бы  сварливо
откликается  бабушка,  довольная, что ей можно будет еше на сон
грядущий потолковать  с  внучком.  --  Угомон  тебя  не  берет,
астроном ты этакий, полуночник!
   --  Бабушка!  --  жарко  шепчет ей Волька. -- Закрой дверь и
сядь ко мне на кровать. Мне тебе нужно  сообщить  одну  страшно
важную вещь.
   --  А  может  быть  лучше  на  утречко отложить такой важный
разговор? -- отвечает бабушка, сгорая от любопытства.
   -- Нет, сейчас, обязательно сию же минуту. Я...  Бабушка,  я
не  перешел в седьмой класс... То есть я пока еще не перешел...
Я не выдержал экзамена...
   -- Провалился? -- тихо ахает бабушка.
   --  Нет,  не  провалился...  Я  не   выдержал,   но   и   не
провалился... Я стал излагать точку зрения древних про Индию, и
про  горизонт,  и  про  всякое  такое...  Я  это  все правильно
рассказал... А научную  точку  зрения  мне  как-то  не  удалось
осветить...   Я   себя  очень  неважно  почувствовал,  и  Павел
Васильевич  мне  сказал,  чтобы  я  пришел,  когда  хорошенечко
отдохну...
   Даже  сейчас,  даже  бабушке  он не мог решиться сказать про
Хоттабыча. Да она бы и не поверила и подумала бы, чего доброго,
что он и в самом деле заболел.
   -- Я раньше хотел скрыть это, а сказать, когда уже сдам,  но
мне стало совестно... Ты понимаешь?
   --  А  что ж тут, Воленька, не понимать! -- сказала бабушка.
-- Совесть-великая вещь. Хуже нет,  как  против  совести  своей
идти... Ну, спи, спокойно, астроном мой дорогой!
   --  Ты  книжку  пока  забери,  -- дрожащим голосом предложил
Волька.
   -- И не подумаю. Куда мне ее девать? Считай, что я  тебе  ее
до поры до времени сдала на хранение... Ну, спи. Спишь?
   --  Сплю,  --  отвечал Волька, у которого с признанием точно
гора с плеч свалилась. -- И  я  тебе  обещаю,  я  тебе  честное
пионерское даю, что сдам географию на "пять"! Ты мне веришь?
   --  Конечно,  верю.  Ну  спи,  спи,  набирайся  сил... А как
родителям -- мне говорить или сам скажешь?
   -- Лучше ты.
   -- Ну, спи спокойно!
   Бабушка поцеловала Вольку, погасила свет и вышла из комнаты.
   Некоторое время Волька лежал, затаив дыхание.  Ему  хотелось
услышать,  как  бабушка  будет сообщать его родителям печальную
весть, но, так ничего и не расслышав, он заснул.







   Не  прошло  и  часа,   как   разбудил   телефонный   звонок,
раздавшийся в отцовском кабинете.
   К телефону подошел Алексей Алексеевич.
   -- Слушаю... Да, я... Кто? Здравствуйте, Павел Васильевич!..
Благодарю  вас,  ничего,  а  ваше?..  Волька?.  Волька  спит...
По-моему, вполне здоров, поужинал с исключительным аппетитом...
Да, знаю, он рассказал... Сам удивляюсь... Да, пожалуй,  другим
не   объяснишь...   Конечно,  пусть  лучше  отдохнет  несколько
времени, если вы не возражаете... Благодарю  вас  за  внимание,
Павел  Васильевич... Будьте здоровы... Тебе привет от директора
школы, -- сказал  Алексей  Алексеевич  жене.  --  Интересовался
Волькиным  здоровьем.  Говорил, чтобы не беспокоились: Волька у
них на хорошем счету. И чтобы хорошенько отдохнул.
   Снова Волька попытался услышать, о чем толковали между собой
его родители, и снова, ничего не разобрав, уснул.
   Но и на этот раз ему  удалось  поспать  не  больше  четверти
часа. Опять помешал телефон.
   --  Да,  это  я,  --  послышался  приглушенный голос Алексея
Алексеевича.  --  Да...  Здравствуйте,  Николай  Никандрович...
Что?..  Нет, нету... Да, дома, конечно дома... Пожалуйста... До
свидания, Николай Никандрович.
   -- Это кто звонил? -- донесся из кухни голос Волькиной мамы.
   -- Отец Жени Богорада. Волнуется, что Женя  до  сих  пор  не
вернулся домой. Спрашивал, не у нас ли он и дома ли Волька.
   --  В  мои  годы,  --  вмешалась  в разговор бабушка, -- так
поздно возвращались домой только гусары... Но чтобы ребенок...
   Через  полчаса  телефонный  звонок  в  третий  раз  за   эту
беспокойную ночь прервал сон Вольки Костылькова.
   На  этот раз звонила Татьяна Ивановна -- мать Жени Богорада.
Женя все еще не вернулся домой. Она  просила  узнать  о  нем  у
Вольки.
   -- Волька! -- приоткрыл Алексей Алексеевич дверь. -- Татьяна
Ивановна спрашивает, когда ты в последний раз видел Женю.
   -- Вечером в кино.
   -- А после кино?
   -- А после кино я его не видел.
   --  А  он  тебе  не  говорил, куда он собирается пойти после
кино?
   -- Нет.
   Долго, очень долго ждал Волька,  когда  прекратятся  наконец
разговоры  старших  о  пропавшем  Жене  (сам-то он нисколько не
волновался: он подозревал, что Женя на радостях махнул  в  Парк
культуры,  в  цирк),  да,  так  и  не  дождавшись, в третий раз
заснул. На сей раз окончательно.
   Вскоре в углу  раздался  тихий  всплеск.  Потом  послышались
шлепающие  шаги.  На  полу  появлялись  и быстро высыхали следы
чьих-то невидимых мокрых ног.  Кто-то,  напевая  себе  под  нос
заунывную  протяжную  восточную  мелодию, незримо расхаживал по
комнате.
   Следы мокрых ног направились к столу, на котором  озабоченно
тикал   будильник.   Раздалось   чье-то  восхищенное  чмоканье.
Будильник сам по  себе  взлетел  в  воздух  и  некоторое  время
спокойно  висел  между полом и потолком, потом вернулся на свое
обычное место, а следы повели по направлению к аквариуму. Снова
раздался плеск, и все затихло.
   Поздно ночью пошел дождь. Он  весело  стучал  в  окна,  лихо
шумел  в  густой листве деревьев, деловито журчал в водосточных
трубах. Временами он затихал, и тогда слышно было, как  крупные
дождевые  капли  солидно  и звонко падают в бочку, стоявшую под
окном. Потом, как бы набравшись сил, дождь снова  начинал  лить
густыми потоками.
   Под такой дождь приятно спать, он действует убаюкивающе даже
на людей, страдающих бессонницей, а Волька никогда не жаловался
на бессонницу.
   К   утру,  когда  небо  почти  прояснилось  от  туч,  кто-то
несколько раз осторожно тронул за плечо нашего крепко  спавшего
героя.  Но Волька не проснулся. И тогда тот, кто тщетно пытался
разбудить Вольку,  печально  вздохнул,  что-то  пробормотал  и,
шаркая  туфлями,  направился  в  глубь  комнаты, где на высокой
тумбочке поблескивал Волькин аквариум с золотыми рыбками.
   Раздался еле слышный всплеск, и снова в  комнате  воцарилась
тишина.







   Утро наступило чудесное, солнечное.
   В половине седьмого бабушка, тихо приоткрыв дверь, прошла на
цыпочках  к  окну  и распахнула его настежь. В комнату ворвался
бодрящий прохладный воздух. Начиналось московское утро, шумное,
жизнерадостное, хлопотливое. Но Волька не проснулся бы, если бы
одеяло не соскользнуло с него на пол.
   Первым делом он нащупал  выросшую  на  его  щеках  щетину  и
понял,  что  находится  в  совершенно  безвыходном положении. В
таком  виде  нечего  было  и  думать  показываться   на   глаза
родителям.  Тогда  он  снова забрался под одеяло и стал думать,
что же ему делать.
   -- Воля, а Воля! Вставай! -- услышал он  из  столовой  голос
отца,  но решил не отвечать, прикинуться спящим. -- Не понимаю,
как можно спать, когда на дворе такое замечательное утро.
   Послышался бабушкин голос:
   -- Вот заставить бы тебя самого, Алеша, сдавать экзамены  да
будить тебя ни свет ни заря!
   --  Ну  и  пускай  его  спит!  --  пробурчал отец. -- Небось
захочет есть -- сразу проснется.
   Это Волька-то не хотел есть?! Да он ловил себя на  том,  что
яичница  с ломтем свежего черного хлеба его волнует сейчас даже
больше, нежели рыжая щетина на его щеках. Но здравый смысл взял
все-таки верх над чувством голода, и Волька пролежал в постели,
покуда отец не ушел на работу, а мать с кошелкой не отправилась
на рынок.
   "Была не была! -- решил он, услышав,  как  щелкнула  за  нею
дверь. -- Расскажу все бабушке. И вместе что-нибудь придумаем".
   Волька  с наслаждением потянулся, сладко зевнул и направился
к дверям. Проходя мимо аквариума, он бросил на него  рассеянный
взгляд...  и  остолбенел от удивления. За ночь в этой небольшой
четырехугольной стеклянной посудине  произошло  событие,  никак
необъяснимое  с точки зрения естественных наук и полное поэтому
таинственного смысла. Вчера в аквариуме плавали четыре рыбки, а
сегодня их стало пять. Появилась еще одна --  большая,  толстая
золотая  рыбка, важно шевелившая пышными ярко-алыми плавниками.
Когда Волька удивленно прильнул к  толстому  стеклу  аквариума,
ему показалось, что рыбка несколько раз хитро ему подмигнула.
   -- Что за ерунда! -- пробормотал Волька, забыв на время даже
про  свою  бороду,  и  засунул  руку  в  воду,  чтобы  схватить
загадочную рыбку!
   Но она сама, словно только того и дожидалась, сильно ударила
хвостом по воде, выскочила из аквариума на пол и превратилась в
Хоттабыча.
   -- Уф! -- промолвил старик,  отряхиваясь  и  вытирая  бороду
неведомо  откуда  появившимся  роскошным  шерстяным полотенцем,
обшитым по краям золотыми и серебряными  петушками.  --  Я  все
утро  ожидаю  чести выразить тебе свое глубочайшее почтение. Но
ты  не  просыпался,  а  я  щадил  твой  сон.  И  мне   пришлось
переночевать  с этими красивыми рыбками, о счастливейший Волька
ибн Алеша!
   -- Как не стыдно смеяться надо мной! -- рассердился  Волька.
--  Только  в  насмешку  можно  назвать  счастливым  мальчика с
бородой!







   В это очаровательное утро  Степан  Степаныч  Пивораки  решил
совместить   сразу   два   удовольствия.  Он  решил  побриться,
наслаждаясь в то же  время  живописным  видом  на  Москву-реку.
Придвинул к самому окну столик с бритвенными принадлежностями и
принялся, мурлыча под нос веселую песенку, тщательно намыливать
себе щеки.
   А мы пока что расскажем о нашем новом знакомом.
   По странному совпадению обстоятельств, его фамилия полностью
соответствовала  одной из двух его слабостей: он любил хлебнуть
кружечку-другую  пивка  и   закусить   их   аппетитными,   чуть
солоноватыми вареными раками.
   Второй  его  слабостью была излишняя словоохотливость. Из-за
своей болтливости  Степан  Степаныч,  человек,  вообще  говоря,
неглупый  и начитанный, нередко становился в тягость даже самым
близким друзьям.
   За  всем  этим  он  был  превосходным  человеком  и  большим
мастером своего дела. Он был лекальщик.
   Закончив  намыливать  щеки,  Степан  Степаныч  взял  в  руку
бритву,  поправил  ее  маленечко  на  ладони   и   принялся   с
необыкновенной  легкостью и сноровкой бриться. Побрившись, он с
наслаждением  обрызгал   себя   из   пульверизатора   цветочным
одеколоном  "Магнолия"  и  начал  вытирать  бритву, когда вдруг
неожиданно рядом с ним, неизвестно каким путем, возник старичок
в  канотье  и  расшитых  золотом   и   серебром   нежно-розовых
сафьяновых туфлях с причудливо загнутыми носками.
   --  Ты  брадобрей?  --  сурово  спросил  старичок  у изрядно
опешившего Степана Степаныча.
   -- Во-первых, -- вежливо отвечал ему Пивораки, -- я попросил
бы вас не тыкать, А во-вторых,  вы,  очевидно,  хотели  сказать
"парикмахер"?  Нет, я не профессионалпарикмахер. Хотя, с другой
стороны, я могу сказать про себя, что да, я парикмахер,  потому
что,   не   будучи   парикмахером,   или,   как  вы  выразились
"брадобреем",  я  могу  все  же   заткнуть   за   пояс   любого
парикмахера-профессиопала,  или,  как  вы старомодно выразились
"брадобрея", пли, что то же самое,  цирюльника,  тогда  как  ни
один парикмахер не может заткнуть за пояс меня... А почему?.. А
потому  что, в то время как парикмахер-профессионал, или как вы
выразились, "бра..."
   Старик очень невежливо перебил разболтавшегося Пивораки.
   -- Сумеешь ли  ты,  о  не  в  меру  многословный  брадобрей,
отлично,  ни  разу  не  порезав, побрить отрока, которому ты не
достоин даже целовать пыль под его стопами?
   -- Я бы вторично просил вас не тыкать, --  сказал  Пивораки.
-- Что же касается существа затронутого вами вопроса, то...
   Он  хотел  было продолжать свою речь, но старик молча собрал
все  бритвенные   принадлежности,   схватил   за   шиворот   не
перестававшего  ораторствовать  Степана  Степаныча и, не говоря
худого  слова,  вылетел  с  ним  через  окошко  в   неизвестном
направлении.
   Вскоре  они  через окошко же влетели в знакомую нам комнату,
где пригорюнившись сидел на кровати Волька Костыльков,  изредка
со  стоном  поглядывал  в  зеркало на вновь обраставшую бородой
физиономию.
   --  Счастье  и  удача  сопутствуют  тебе   во   всех   твоих
начинаниях, о юный мой повелитель! -- торжественно провозгласил
Хоттабыч,  не  выпуская  из  рук  пытавшегося вырваться Степана
Степаныча. -- Я совсем  было  отчаялся  найти  тебе  брадобрея,
когда увидел сего не в меру болтливого мужа, и я его захватил к
тебе, под благословенный кров твоего дома, и вот он перед тобой
со всем, что необходимо для бритья... А теперь, -- обратился он
к  Пивораки,  вытаращившему  глаза  на  бородатого мальчика, --
разложи, как это подобает,  твои  инструменты  и  побрей  этого
достойного  отрока,  так,  чтобы его щеки стали гладкими, как у
юной девы.
   -- Я попросил бы вас не тыкать,  --  повторил  Пивораки,  но
прекратил сопротивление.
   Бритва  заблестела  в  его  умелой руке, и в несколько минут
Волька был побрит на славу.
   -- А теперь, -- сказал старик, --  сложи  свои  инструменты.
Завтра рано утром я за тобой вновь прилечу, и ты снова побреешь
этого отрока.
   --  Завтра я не могу, -- устало возразил Пиворакн. -- Завтра
я работаю в утренней смене.
   -- Меня это не касается! -- сурово отозвался Хоттабыч.
   Наступило тяжелое молчание. Потом Степана Степаныча озарило.
   --  А  почему  бы  вам  не  попробовать  "таро"?  Прекрасное
средство.
   --  Это  такой порошок? -- вмешался Волька, который до этого
времени молчал как убитый.  --  Кажется  это  такой  серенький,
такой порошочек... Я где-то о нем слышал... или читал...
   --  Вот  именно,  порошочек! Серенький такой! -- обрадовался
Пивораки.  --  Производится  в  Грузии.  Прекрасная   солнечная
страна.  Лично я просто без ума от Грузии. Изъездил ее во время
отпуска  вдоль  и  поперек.  Сухуми,  Тбилиси,  Кутаиси...  Нет
лучшего  места  для  отдыха!  От  души советую вам на основании
собственного  опыта  обязательно  побывать  в...  Простите,   я
несколько  отклонился  от  темы.  Так  вот,  насчет таро. Стоит
развести этот порошок в кашицу, смазать ею щеки, и самая густая
борода сразу сходит  без  остатка...  Правда,  через  некоторое
время она снова вырастает.
   --  У моего юного друга она больше не вырастет, -- остановил
его Хоттабыч.
   -- Вы уверены? -- удивился Пивораки.
   Хоттабыч не стал его посвящать в свои дела.
   -- Уверен. Пусть только будет  таро.  Остальное  я  беру  на
себя.
   --  Немножко  порошка  я  привез  с  собой  из Тбилиси. Могу
предложить, -- сказал Пивораки.  --  Я  сейчас  быстренько,  на
троллейбусе... Через полчаса привезу почти полный флакон.
   --  Зачем  на троллейбусе? -- недовольно пробурчал Хоттабыч,
схватил в охапку Степана Степаныча и вылетел с ним в окошко.
   Через пять  минут  он  вернулся  со  стеклянным  пузыречком,
наполненным  порошком  таро,  а  еще спустя пять минут Волькины
щеки были гладки, как до вчерашнего знакомства с Хоттабычем.
   Что же касается Степана Степаныча Пивораки,  который  больше
уже  не  появится на страницах нашей глубоко правдивой повести,
то доподлинно известно, что он после описанных выше злоключений
совершенно изменился.
   Давно ли его знакомые так страдали от его  болтливости,  что
каждого  болтуна называли "Пивораки"? Сейчас же он стал скуп на
слова и каждое из них так тщательно взвешивает, что  беседовать
с  ним  и  слушать  его выступления на собраниях стало истинным
удовольствием.
   А так как он убежден, что история с бородатым мальчиком  ему
примерещилась под влиянием излишне выпитого пива, то он начисто
перестал  потреблять  спиртные  напитки.  Говорят,  что он даже
сменил свою фамилию  на  новую  н  что  теперь  его  фамилия...
Ессентуки.
   Подумать только, как повлияла на человека эта история!







   Всю  ночь  родители  Жени  Богорада  провели  на  ногах. Они
звонили по телефону всем своим знакомым, объездили на такси все
отделения милиции, все больницы, побывали в уголовном розыске и
даже в городских моргах, и все безрезультатно. Женя как в  воду
канул.
   Утром  директор  школы  вызвал  к  себе и лично опросил всех
одноклассников Жени, в том числе и Вольку.
   Волька  честно  рассказал  про  вчерашнюю  встречу  с  Женей
Богорадом  в  кино,  умолчав,  конечно,  про  бороду.  Мальчик,
сидевший с Женей на одной  парте,  вспомнил,  что  часов  около
восьми вечера он видел Богорада на Пушкинской улице. Женя был в
превосходном  настроении  и  спешил  в кино. Такие же показания
дали еще несколько учеников, но ни одно из них не помогло найти
нить для дальнейших поисков.
   Ребята уже начинали расходиться по домам, когда  вдруг  один
мальчик   вспомнил,   что  Женя  собирался  после  школы  пойти
купаться...
   Через полчаса все  наличные  силы  Освода  били  брошены  на
розыски  тела  Жени  Богорада.  Сотрудники спасательных станций
обшарили баграми всю реку в пределах черты города, но ничего не
нашли. Водолазы добросовестно обходили все русло реки,  подолгу
прощупывая омуты, и также ничего не обнаружили.
   Уже  спускалась за рекой огненная стена заката, слабый ветер
доносил из Парка культуры низкие звуки сирены -- знак того, что
в летнем театре начинается второе действие вечернего спектакля,
а на реке все еще темнели  силуэты  осводовских  лодок.  Поиски
продолжались.
   В  этот  прохладный  и  тихий вечер Вольке не сиделось дома.
Самые страшные мысли о  судьбе  Жени  Богорада  не  давали  ему
покоя. Он решил пойти в школу -- может быть, там уже что-нибудь
известно.
   У подъезда к нему неслышно присоединился Хоттабыч, возникший
как из-под земли. Старик видел, что Волька чем-то расстроен, но
из деликатности решил не приставать мальчику с расспросами. Так
они и пошли молча, погруженные каждый в свои думы, и вскоре уже
шагали вдоль широкой, одетой в гранит набережной Москвы-реки.
   -- Что это за люди со странными головами стоят? в этих утлых
суденышках? -- спросил старик, указывая на осводовские лодки.
   -- Это легкие водолазы, -- печально ответил Волька.
   -- Мир с тобою, о достойный легкий водолаз! -- величественно
обратился  Хоттабыч  к  одному из водолазов, высаживавшемуся из
лодки на берег. -- Что  ты  разыскиваешь  здесь,  на  дне  этой
прекрасной реки?
   --  Мальчик  один  утонул,  --  ответил водолаз и быстренько
взбежал по ступенькам в помещение спасательной станции.
   -- Я не имею больше вопросов, о высокочтимый легкий водолаз,
-- промолвил ему вслед Хоттабыч.
   Затем он вернулся к Вольке, низко ему поклонился н произнес:
   -- Целую землю у  ног  твоих,  о  достойнейший  из  учащихся
двести сорок пятой мужской средней школы!
   --  А?  --  вздрогнул  Волька,  отрываясь от своих печальных
мыслей.
   -- Правильно ли я  понял  этого  легкого  водолаза,  что  он
разыскивает   отрока,   имеющего   высокую   честь  быть  твоим
товарищем?
   Волька молча кивнул головой и глубоко-глубоко вздохнул.
   -- И он лицом круглолиц, телом  коренаст,  носом  курнос,  и
волосы его подстрижены не так, как это подобает отроку?
   --  Да,  это  был  Женя.  У него прическа под польку. Он был
большой франт, -- сказал Волька и снова грустно вздохнул.
   -- Мы его видели в кино? Это он что-то тебе  кричал  что  он
всем расскажет, что у тебя выросла борода?
   -- Да, верно. Откуда ты узнал, что я подумал?
   -- Потому, что ты пробормотал это, когда попытался скрыть от
него  свое  почтенное  и  в  высшей степени прекрасное лицо, --
продолжал старик. -- Так не бойся же этого!
   -- Неправда! -- возмутился  Волька.  --  Совсем  я  не  этим
опечален. Мне, наоборот, очень грустно, что Женя утонул.
   Хоттабыч победоносно ухмыльнулся:
   -- Он не утонул!
   -- Как -- не утонул? Откуда ты знаешь, что он не утонул?
   --  Мне  ли  не  знать!  -- сказал тогда, торжествуя, старик
Хоттабыч. -- Я подстерег его вчера, когда он выходил из кино, и
продал в рабство в королевство Бенэм! Пусть он там  кому  хочет
рассказывает о твоей бороде...







   --  То  есть  как  это  --  в рабство?! Женьку Богорада -- в
рабство? -- переспросил потрясенный Волька.
   Старик понял, что опять что-то получилось не так, и его лицо
приняло кислое выражение.
   -- Очень  просто...  Обыкновенно...  Как  всегда  продают  в
рабство,  --  пробормотал  он, нервно потирая ладони и отводя в
сторону глаза. -- Взял и продал  в  рабство,  чтобы  не  болтал
попусту языком, о приятнейшая в мире балда.
   Старик  был  очень доволен, что ему удалось вовремя ввернуть
слово, которое он накануне услышал из уст Вольки. Но  его  юный
спаситель  был так взволнован ужасной новостью, что даже толком
не расслышал, что его ни за что ни про что назвали балдой.
   -- Какой ужас! -- Волька обеими руками схватился за  голову.
-- Хоттабыч, ты понимаешь, что ты наделал?
   --  Гассан  Абдуррахман  ибн  Хоттаб всегда понимает, что он
творит!
   -- Нечего сказать, понимаешь! Одних хороших людей  непонятно
почему  собираешься  превращать  в  воробьев, других продаешь в
рабство! Нужно немедленно вернуть сюда Женьку!
   -- Нет! -- Хоттабыч покачал головой. -- Не  требуй  от  меня
невозможного.
   --  А  продавать  людей  в  рабство  -- это тебе возможно?..
Честное пионерское, ты даже представить себе не можешь,  что  я
сделаю, если ты сию же минуту не вернешь Женю обратно!
   По  совести  говоря, Волька и сам еще не представлял, что он
сможет сделать такого, что спасло бы  Богорада  из  цепких  лап
бенэмских  работорговцев.  Но  он  бы чтонибудь придумал. Он бы
заявил в министерство какоенибудь... Но в какое именно?  И  что
сказать в этом министерстве?..
   Читатели  этой  повестки  уже  достаточно  знакомы с Волькой
Костыльковым, чтобы знать, что он не  из  плакс.  Но  тут  даже
Вольку  проняло.  Да,  да,  мужественный  и неустрашимый Волька
присел на краешек первой  попавшейся  скамейки  и  заплакал  от
бессильной злобы.
   Старик всполошился:
   --  Что  означает  этот плач, тебя одолевший? Отвечай же, не
разрывай моего сердца на куски, о юный мой спаситель!
   Но Волька, глядя на старика ненавидящими глазами,  только  с
силой,    обеими    реками,   отодвинул   от   себя   участливо
наклонившегося Хоттабыча.
   Старик внимательно посмотрел на  Вольку,  пожевал  губами  и
задумчиво промолвил:
   -- Я сам себе удивляюсь. Что бы я ни сделал,, все тебе не по
нраву... Изо всех сил стараюсь я угодить тебе, и все мои усилия
тщетны.  Могущественнейшие  владыки  Востока  и  Запада  не раз
прибегали к моим чарам, и не было ни одного, кто не остался  бы
мне потом благодарен и не прославлял бы меня в словах своих и в
помыслах.  А теперь!.. Я пытаюсь понять и никак не пойму, в чем
дело. Неужели в старости? Эх, старею я!..
   -- Что ты, что ты, Хоттабыч! Ты еще очень молодо  выглядишь!
-- сказал сквозь слезы Волька.
   Действительно,  для  своих  трех  с  лишним тысяч лет старик
сохранился совсем неплохо. Ему нельзя было дать на  вид  больше
ста  --  ста десяти лет. Любой из наших читателей выглядел бы в
его годы значительно старше.
   -- Ну, уж  ты  скажешь  --  "очень  молодо!"--  самодовольно
ухмыльнулся  Хоттабыч  и добавил: -- Нет, вернуть сию же минуту
твоего друга Женю я не в силах...
   Волькино лицо окамедело от горя.
   -- ...но, -- продолжал старик многозначительно, -- если  его
отсутствие так тебя огорчает, мы сможем за ним; слетать...
   -- Слетать?! В Бенэм?! На чем?
   --  То есть как это "на чем?" Не на птицах же нам лететь, --
ехидно  отвечал  Хоттабыч.  --  Конечно,  на  ковресамолете,  о
превосходнейший в мире балда.
   На  этот  раз  Волька  был уже в состоянии заметить, что его
назвали таким нелестным словом. Он полез в амбицию:
   -- Это кого ты назвал балдой?
   -- Конечно, тебя, о Волька ибн Алеша, ибо  ты  не  по  годам
мудр,  --  произнес Хоттабыч, очень довольный, что ему вторично
удалось столь удачно ввернуть в разговор новое слово.
   Волька  собрался  обидеться,  но   вовремя   вспомнил,   что
обижаться  ему  в данном случае нужно только на самого себя. Он
покраснел и, стараясь не  смотреть  в  честные  глаза  старика,
попросил  никогда  не  называть  его  больше  балдой, ибо он не
заслуживает этого звания.
   -- Хвалю твою скромность, бесценный Волька ибн Алеша!  --  с
чувством огромного уважения промолвил Хоттабыч.
   -- Когда можно вылететь? -- осведомился Волька, все еще не в
силах преодолеть чувство неловкости.
   И старик ответил:
   -- Хоть сейчас!
   --  Тогда  немедленно  в  полет! -- сказал Волька, но тут же
замялся: -- Вот только не знаю, как быть  с  родителями...  Они
будут  волноваться,  если  я улечу, ничего им не сказав. А если
скажу, то не пустят.
   -- Это не должно тебя беспокоить, -- отвечал  старик:  --  Я
сделаю  так,  что  они тебя ни разу не вспомнят за время нашего
отсутствия.
   -- Ну, ты не знаешь моих родителей!
   -- А ты не знаешь Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба!..







   В одном уголке ковра-самолета ворс был в неважном состоянии,
-- это, наверно, постаралась моль. В остальном же ковер отлично
сохранился, а что касается кистей, украшавших его, то они  были
совсем  как  новые.  Вольке  показалось даже, что он уже где-то
видел точно такой ковер, но никак не мог вспомнить где; не то в
квартире у Жени, не то в учительской комнате в школе.
   Старт был дан в саду при полном отсутствии публики. Хоттабыч
взял Вольку за руку и поставил  его  рядом  с  собой  на  самой
серединке  ковра.  Затем он вырвал из бороды три волоска, дунул
на них и что-то зашептал, сосредоточенно закатив  глаза.  Ковер
затрепетал,  один  за  другим поднялись вверх все четыре угла с
кистями, потом выгнулись  и  поднялись  вверх  края  ковра,  но
середина  его  продолжала  покоиться  на траве под тяжестью тел
обоих  пассажиров.  Потрепетав   немножко,   ковер   застыл   в
неподвижности.
   Старик сконфуженно засуетился:
   --  Прости меня, о любезный Волька: случилось недоразумение.
Я это все сейчас исправлю.
   Хоттабыч  с  минутку  подумал,  производя  какие-то  сложные
вычисления  на  пальцах.  Очевидно,  на  сей  раз  он  пришел к
правильному решению, потому что лицо его прояснилось. Он выдрал
из бороды еще шесть волосков, половинку одного из них оторвал и
выбросил как лишнюю, а на остальные, как и в первый раз,  подул
и произнес, закатив глаза, заклинание. Теперь ковер выпрямился,
стал плоским и твердым, как лестничная площадка, и стремительно
рванулся  вверх,  увлекая  на  себе  улыбающегося  Хоттабыча  и
Вольку, у которого голова кружилась не то от восторга, не то от
высоты, не то от того и другого вместе.
   Ковер поднялся  выше  самых  высоких  деревьев,  выше  самых
высоких  домов,  выше самых высоких фабричных труб и поплыл над
городом,  полным  сияющего  мерцания  огней.  Снизу  доносились
приглушенные  расстоянием  человеческие  голоса,  автомобильные
сирены,  пение  гребцов  на  реке,  отдаленные  звуки  духового
оркестра.
   Вечерняя  темнота окутала город, а здесь, наверху, еще виден
был багровый солнечный диск, медленно оседавший за горизонт.
   -- Интересно... -- промолвил Волька задумчиво, -- интересно,
на какой мы сейчас высоте?
   -- Локтей шестьсот-семьсот, -- отвечал  Хоттабыч,  продолжая
что-то высчитывать на пальцах.
   Между тем ковер лег на курс, продолжая одновременно набирать
высоту.  Хоттабыч  величественно уселся, поджав под себя ноги и
придерживая рукой шляпу.
   Волька осторожно нагнулся и попытался сесть, поджав вод себя
ноги, как это сделал Хоттабыч, но  никакого  удовлетворения,  а
тем  более  удовольствия  от  этого способа сидения не испытал.
Тогда,  зажмурив  глаза,  чтобы  побороть   противное   чувство
головокружения,  Волька  уселся,  свесив ноги с ковра. Так было
удобнее, но зато немилосердно дуло в ноги; их относило ветром в
сторону,  и  они  все  время  находились  под  острым  углом  к
туловищу.  Убедившись,  что  и  этот  способ  сидения  не  дает
подлинного отдыха, Волька кое-как устроился, вытянув ноги вдоль
ковра.
   К  этому  времени  ковер  вошел  в  полосу   облаков.   Изза
пронизывающего   тумана  Волька  еле  мог  различать  очертания
Хоттабыча, хотя тот сидел рядом  с  ним.  Ковер,  кисти  ковра,
Волькина  одежда  и  все находившееся в его карманах набухло от
сырости.
   -- У меня есть предложение, -- сказал Волька, щелкая зубами.
   -- М-м-м? -- вопросительно промычал Хоттабыч.
   -- Я предлагаю набрать высоту и вылететь из полосы тумана.
   --  С  любовью  и  удовольствием,  любезный  Волька!   Сколь
поразительна зрелость твоего ума!
   Ковер,  хлюпая  набрякшими  кистями,  тяжело  взмыл вверх, и
вскоре над ними уже открылось чистое темно-синее небо, усеянное
редкими звездами, а под ними покоилось белоснежное море облаков
с застывшими округлыми волнами.
   Теперь  наши  путешественники  уже  больше  не  страдали  от
сырости. Теперь они страдали от холода.
   --  Х-х-хор-рро-шо  б-было б-бы сейчас д-достать чего-нибудь
т-тепленького из  одежды!  --  мечтательно  сказал  Волька,  не
попадая зуб на зуб.
   --  П-по-по-жалуйста,  о  блаженный  Волька  ибн  Алеша!  --
ответствовал Хоттабыч и прикрыл свернувшегося калачиком  Вольку
неведомо откуда появившимся халатом.
   Волька уснул, а ковер-самолет неслышно пролетал над горами и
долинами,  над  полями  и  лугами,  над реками и ручейками, над
колхозами и городами. Все дальше и дальше  на  юго-восток,  все
ближе   и  ближе  к  таинственному  Бенэму,  где  томился  юный
невольник Женя Богорад.
   Волька проснулся часа  через  два,  когда  еще  было  совсем
темно.  Его  разбудили  стужа и какой-то тихий мелодичный звон,
походивший на звон ламповых хрустальных подвесков. Это  звенели
сосульки на бороде Хоттабыча и обледеневшие кисти ковра. Вообще
же весь ковер покрылся противной, скользкой ледяной коркой. Это
отразилось  на  его  летных  качествах и в первую очередь -- на
скорости полета. Кроме того, теперь  при  самом  незначительном
вираже  этого  сказочного  средства передвижения его пассажирам
угрожала смертельная опасность свалиться в пропасть. А тут  еще
начались  бесчисленные  воздушные  ямы. Ковер падал со страшной
высоты, нелепо вихляя и кружась. Волька  и  Хоттабыч  хватались
тогда  за  кисти  ковра,  невыносимо  страдая  одновременно  от
бортовой и килевой  качки,  от  головокружения,  от  холода  и,
наконец, -- чего греха таить! -- просто от страха.
   Старик  долго  крепился,  но  после  одной особенно глубокой
воздушной ямы пал духом и робко начал:
   -- О отрок, подобный отрезку луны, одно дело было  забросить
твоего  друга  в Бенэм -- для этого потребовалось ровно столько
времени, сколько  нужно,  чтобы  сосчитать  до  десяти,  совсем
другое дело -- лететь на ковре-самолете. Видишь, мы уже сколько
летим,  а  ведь  пролетели едва одну десятую часть пути. Так не
повернуть ли нам обратно, чтобы не превратиться в кусочки льда?
   -- ...И оставить товарища в беде? Ну,  знаешь,  Хоттабыч,  я
тебя просто не узнаю!
   Через  некоторое  время  Хоттабыч,  посиневший от холода, но
чем-то очень довольный, снова разбудил Вольку.
   --  Неужели  нельзя  дать  человеку  спокойно  поспать!   --
забрюзжал Волька и с головой накрылся халатом.
   Но старик сорвал с него халат и крикнул:
   --  Я пришел к тебе с радостью, о Волька! Нам незачем лететь
в  Бенэм.  Ты  меня  можешь  поздравить:  я  уже   снова   умею
расколдовывать.  Бессонная ночь на морозе помогла мне вспомнить
забытое свое мастерство. Прикажи возвращаться обратно,  о  юный
мой повелитель!
   -- А Женя?
   --  Не  беспокойся! Он вернется одновременно с нами или даже
чуть раньше.
   -- Тогда не  возражаю,  --  сказал  Волька  и  снова  прилег
вздремнуть...
   И  вот  продрогшие,  но  счастливые пассажиры ковра-самолета
финишировали наконец в том же самом месте, откуда они  накануне
отправились в свой беспосадочный перелет.
   --  Волька!  --  услышали  они тотчас же мальчишеский голос,
доносившийся из-под старой развесистой яблони.
   -- Женька! Ой,  Женька!..  Хоттабыч,  это  ведь  Женька!  --
крикнул  Волька  и  сломя голову помчался к своему приятелю. --
Женя, это ты?
   -- Я, а то кто? Конечно, я.
   -- Из Бенэма?
   -- А то откуда? Ясное дело, из Бенэма.
   -- Ой Женечка, а как ты там очутился?
   -- А очень просто. Сижу это я в кино,  и  вдруг,  понимаешь,
вж-ж-ж!  Ка-ак  засвистит!  Ка-а-ак  зашумит! Смотрю, а я уже в
Бенэме... Ты про гброд Сокке помнишь?
   Волька обиженно промолчал.
   -- Ну так вот, я как раз  в  ней,  в  этой  самой  Сокке,  и
очутился.  Смотрю,  а  я  в  большущем-сарае  из какихто палок.
Темнота, жарища, как в печке. Что такое? Слышу --  шаги,  дверь
открывается,  входят  какие-то  люди  в чалмах, хватают меня за
руки и волокут во двор. Я упираюсь, а они волокут. Я  упираюсь,
а они бьют меня палками по спине и волокут, волокут, волокут...
Выволокли.    А    там   уже   стоит   покупатель.   Понимаешь,
по-ку-па-тель! Пришел покупать  меня  в  рабы!  Они  там  людей
продают  и  покупают!  Но  я не дрогнул. Я говорю: "В чем дело?
Почему вы меня держите за руки? Какое право вы имеете  драться?
Я свободный советский человек". Тогда один из них говорит: "Тут
тебе,  болван,  не Советский Союз, и ты не свободный человек, а
мой раб. И я, говорит, тебя сейчас продам вот этому  достойному
господину,  и  ты будешь работать на его кофейной плантации". Я
тогда говорю: "Ну, это мы еще посмотрим. Лучше я умру, чем быть
рабом. И вообще, я  буду  на  вас  жаловаться".  А  они  только
смеются:  "Попробуй,  говорят,  жаловаться.  Кому,  говорят, ты
собираешься жаловаться? Уж не  этому  ли  телеграфному  столбу?
Или,  быть  может,  нашему  губернатору?  Попробуй только -- он
прикажет всыпать тебе семьдесят пять ударов  бамбуковой  палкой
по  твоим пяткам". А я тут как раз вижу -- мимо проходит офицер
в белом пробковом шлеме. Я ему кричу: "Обратите внимание! Здесь
людьми торгуют! Меня хотят продать в рабство!" А офицер как  ни
в  чем  не  бывало  проходит  дальше.  Даже  глазом не моргнул.
Вижу-дело плохо, надо  спасаться,  пока  не  поздно,  да  ка-ак
рванусь  у  него из рук, да ка-ак выбегу на уличку! А они -- за
мной. А я от них на другую уличку, а оттуда -- на третью. А они
за мной бегут, кричат: "Держите его, держите его, держите раба,
убежавшего от своего господина!" А тут  как  раз  мимо  скрипит
повозка,   запряженная  буйволами,  а  погоняет  этих  буйволов
какой-то худой-худой гражданин, почти голый. Я вырываю  у  него
из  рук бамбуковую палку да ка-ак размахнусь ею, да как брошусь
на моих преследователей!.. И вдруг-бац! -- и я вдруг уже  не  в
Бенэме, а под этим деревом... И тут что самое главное? Главное,
что  я  не  дрогнул,  а  сразу  стал бороться, -- вот что самое
главное!.. А еще главнее, Волька,  если  бы  ты  только  видел,
какие  там худущие люди, -- крестьяне, рабочие!.. А нищих какая
масса!  Полные  улицы  нищих-совсем-совсем  голые!  Тощие,  как
скелет  в нашем биологическом кабинете, только коричневые! Даже
смотреть на них невозможно: ужас как обидно! Только почему  они
не  борются?  Знаешь,  если  бы  я  остался  там  рабом,  я  бы
обязательно организовал восстание,  честное  пионерское!..  Как
Спартак!.. А ты?
   -- Ясно! Раз там капиталистический строй, надо бороться!
   --  А  я,  понимаешь,  бегу,  бегу...  Вот-вот попадусь!.. И
вдруг-бац! Смотрю, а я под деревом, и тут вы с  этим  старичком
появились.  Да,  слушай:  кто  этот  старичок? Что-то я его как
будто где-то уже видел...
   --  Признавайся,  --  сказал  Волька:  --  хотел  ты   вчера
посудачить с ребятами насчет моего экзамена по географии?
   -- А что?
   -- А то, что он этого не любит.
   -- Чего не любит?
   -- А того, чтобы про меня ребята болтали лишнее.
   -- Фу-фу!
   -- Вот тебе и "фу-фу"! Р-раз-и в Бенэм! У него это просто!
   --  Он  тысячу  раз прав, мой юный друг Волька ибн Алеша, --
скромно подтвердил  Хоттабыч,  приблизившийся  тем  временем  к
яблоне,  под  которой  шел  разговор.  --  Нет  для меня ничего
сложного и трудного, когда потребуется услужить ему.
   -- Кто этот старик? -- повторил Женя шепотом свой вопрос.
   -- Да, будьте знакомы, -- сказал официальным голосом  Волька
и представил Хоттабычу своего вновь обретенного приятеля.
   --  Очень  приятно, -- сказали в один голос и Хоттабыч и его
недавняя жертва.
   А Хоттабыч подумал немножко, пожевал губами и добавил:
   -- Нет границ моему счастью познакомиться  с  тобою.  Друзья
моего юного повелителя -- лучшие мои друзья.
   -- Повелителя? -- удивился Женя.
   -- Повелителя и спасителя.
   -- Спасителя? -- не удержался и громко фыркнул на него Женя.
   --  Напрасно  смеешься,  --  строго  взглянул Волька, -- тут
ничего смешного нету.
   И он вкратце рассказал обо  всем,  что  уже  известно  нашим
внимательным читателям.







   --  Пойдем  погуляем,  о  кристалл  моей  души, -- сказал на
другой день Хоттабыч.
   -- Только при одном условии, -- твердо заявил Волька: -- при
условии,  что  ты  не  будешь  больше  шарахаться  от   каждого
автобуса,  как  деревенская лошадь... Хотя, пожалуй, я напрасно
обидел деревенских лошадей: они  уже  давно  перестали  бояться
машин.  Да  и  тебе  пора  привыкнуть,  что  это  не  джирджисы
какие-нибудь,  а  честные   советские   двигатели   внутреннего
сгорания.
   --  Слушаю  и  повинуюсь,  о  Волька  ибн  Алеша, -- покорно
отвечал старик.
   -- В таком случае,  повторяй  за  мной:  я  больше  не  буду
бояться...
   --  Я  больше  не  буду бояться... -- повторил с готовностью
Хоттабыч.
   --   ...автобусов,   троллейбусов,   трамваев,   грузовиков,
самолетов...
   --   ...автобусов,   троллейбусов,   трамваев,   грузовиков,
самолетов...
   --   ...автомашин,   прожекторов,   экскаваторов,    пищущих
машинок...
   --    ...автомашин,   прожекторов,   экскаваторов,   пищущих
машинок...
   -- ...патефонов, радиорупоров, пылесосов...
   -- ...патефонов, радиорупоров, пылесосов...
   --  ...электрических  выключателей,  примусов,   дирижаблей,
вентиляторов и резиновых игрушек "уйдиуйди".
   --   ...электрических  выключателей,  примусов,  дирижаблей,
вентиляторов и резиновых игрушек "уйдиуйди".
   -- Ну вот, как будто и все, -- сказал Волька.
   -- Ну вот, как будто и все, -- машинально повторил вслед  за
ним Хоттабыч, и оба рассмеялись.
   Чтобы  закалить  стариковы нервы, они раз двадцать пересекли
пешком самые  оживленные  городские  перекрестки,  проехали  на
трамвае  много  остановок  и, наконец, утомленные, но довольные
залезли в автобус.
   Они ехали, блаженно покачиваясь на кожаных подушках сидений.
Волька углубился в чтение "Пионерской правды", старик о  чем-то
думал,  изредка  благожелательно  поглядывая  на  своего  юного
спутника. Потом лицо Хоттабыча расплылось в  довольной  улыбке:
он, очевидно, придумал что-то приятное.
   Автобус довез их почти до самого дома. Вскоре они уже были в
Волькиной комнате.
   --  Знаешь что, о достойнейший из учащихся средней школы, --
начал Хоттабыч сразу, как только они закрыли за собой дверь, --
ты должен был бы, на мой взгляд, быть холоднее и  сдержанней  в
обращении с юными обитателями твоего двора. Поверишь ли, сердце
разрывалось  у меня на части, когда я слышал, как они встречали
тебя  криками:  "Эй,  Волька!"  "Здорово,   Волька!"   и   тому
подобными,  явно  недостойными  тебя возгласами. Прости мне мою
резкость,  благословеннейший,   но   ты   совершенно   напрасно
распустил  их.  Ну  какая  они  ровня  тебе  --  богатейшему из
богачей, не говоря уж о прочих твоих неисчислимых достоинствах!
   -- Ну вот еще! -- удивленно возразил Волька. -- Они мне  как
раз  самая  ровня,  а  один  даже  из восьмого класса. И все мы
совершенно одинаково богаты...
   --  Нет,  это  ты  ошибаешься,  о  опахало  моей  души!   --
торжествующз вскричал тогда Хоттабыч и подвел Вольку к окну. --
Смотри и убеждайся в правоте моих слов!
   Перед глазами Вольки предстала удивительная картина.
   Еще  несколько  минут  назад  левую половину огромного двора
занимали волейбольная площадка, большая куча желтого-прежелтого
песка на забаву самым маленьким  обитателям  дома,  "гигантские
шаги"  и качели для любителей сильных ощущений, турник и кольца
для тех, кто увлекается легкой атлетикой, и  для  всех  жителей
двора  --  одна длинная и две круглые клумбы, весело пестревшие
ярчайшими цветами.
   Сейчас вместо всего  этого  возвышались  сверкающие  громады
трех   мраморных   дворцов  в  древнеазнатском  вкусе.  Богатая
колоннада  украшала  их  фасады.  На  плоских  крышах  зеленели
тенистые  сады, а на клумбах алели, желтели и синели невиданные
цветы. Капельки воды, бившей из роскошных  фонтанов,  играли  в
лучах солнца, как драгоценные камни.
   У  входа в каждый дворец стояло по два великана с громадными
кривыми мечами  в  руках.  Завидев  Вольку,  великаны,  как  по
команде, пали ниц и громоподобными голосами приветствовали его.
При  этом из их ртов вырвались огромные языки пламени, и Волька
невольно вздрогнул.
   -- Да не страшится мой  юный  повелитель  этих  существ,  --
успокоил  его Хоттабыч, -- это мирные ифриты, поставленные мною
у входов для вящей твоей славы.
   Великаны снова пали ниц и, изрыгая пламя, покорно проревели:
   -- Повелевай нами, о могучий наш господин!
   -- Встаньте, пожалуйста! Я вас прошу немедленно  встать,  --
сконфузился Волька. -- Ну куда это годится -- падать на колени!
Прямо  феодализм какой-то! Да встаньте вы наконец, и чтоб этого
больше  не  было-этого  пресмыкательства!   Стыдно!..   Честное
пионерское, стыдно!
   Ифриты,  недоуменно  поглядывая  друг на друга, поднялись на
ноги и молча вытянулись в прежней напряженной позе "на караул".
   -- Ну вот еще что! -- сказал Волька, все  еще  сконфуженный.
--  Пойдем, Хоттабыч, посмотрим твои дворцы. -- И, перепрыгивая
сразу через несколько ступенек, он вошел внутрь дворца.
   -- Это не  мои  дворцы.  Это  твои  дворцы,  --  почтительно
возразил старик, следуя за Волькой.
   Но тот пропустил слова Хоттабыча мимо ушей.
   Первый  дворец был целиком из драгоценного розового мрамора.
Его восемь тяжелых резных дверей, изготовленных из  сандалового
дерева,   были   украшены   серебряными   гвоздями   и  усыпаны
серебряными звездами и ярко-алыми рубинами.
   Второй дворец был из голубоватого мрамора. В нем было десять
дверей  из  редчайшего  эбенового  дерева.  Они  были  украшены
золотыми гвоздями и усыпаны алмазами, сапфирами и изумрудами.
   Посреди   этого   дворца   поблескивал   зеркальной   гладью
просторный бассейн, а в нем  плескались  золотые  рыбы,  каждая
величиной с доброго осетра.
   --  Это  вместо  твоего  маленького аквариума, -- застенчиво
объяснил Хоттабыч. -- Мне кажется, что только таким  аквариумом
ты можешь пользоваться, не роняя своего высокого достоинства.
   "Д-да,  --  подумал  про себя Волька, -- попробуй-ка взять в
руки этакую золотую рыбку -- без рук останешься".
   -- А теперь, -- сказал Хоттабыч, окажи  мне  честь  и  окинь
благосклонным взором третий дворец.
   Они  вошли  в  чертоги  третьего  дворца,  блиставшего таким
великолепием, что Волька ахнул:
   -- Да ведь это вылитое метро!  Ну  прямо  станция  "Киевский
вокзал"!
   -- Ты еще не все видел, о благословенный Волька! -- оживился
Хоттабыч.
   Он вывел Вольку на улицу. Великаны взяли немедленно мечи "на
караул",  но  Хоттабыч,  не  обращая  на  них  внимания, указал
мальчику на полированные золотые доски, украшавшие сверху входы
во дворцы. На каждой из них были высечены одни и те же надписи,
от которых Вольку сразу бросило в жар и в холод:
   "Дворцы эти принадлежат  благороднейшему  и  славнейшему  из
отроков  этого  города,  красавцу  из  красавцец,  умнейшему из
умных, преисполненному неисчислцмых достоинств  и  совершенств,
непоборимому  и  непревзойденному  знатоку  географии  и прочих
наук, первейшему  из  ныряльщиков  искуснейшему  из  пловцов  и
волейболистов,  непобедимому  чемпиону  комнатного  биллиарда и
пинг-понга -- царственному юному пионеру Вольке ибн  Алеше,  да
славится во веки веков имя его и имя его счастливых родителей".
   --   С  твоего  позволения,  --  сказал  Хоттабыч,  которого
распирало от гордости и счастья,  --  я  хотел  бы,  чтобы  ты,
поселившись в этих дворцах вместе с твоими родителями, уделил и
мне уголок, дабы твое новое местожительство не отделяло меня от
тебя и я имел бы возможность во всякое время выражать тебе свое
глубокое уважение и преданность.
   --  Так вот, -- ответил Волька после некоторого молчания, --
во-первых, в этих надписях маловато самокритики...  Но  это,  в
конце  концов,  неважно. Это неважно потому, что вывески вообще
надо заменить другими.
   -- Я понимаю тебя и не могу не обвинить себя  в  недомыслии,
--  смутился  старик.  -- Конечно, надо было сделать надписи из
драгоценных камней. Ты этого вполне достоин.
   -- Ты меня неправильно понял, Хоттабыч. Я хотел бы, чтобы на
доске было написано, что  эти  дворцы  являются  собственностью
Роно.  Видишь ли, в нашей стране дворцы принадлежат Роно... или
санаториям.
   -- Какому такому Роно? -- удивился старик.
   Волька неправильно истолковал восклицание Хоттабыча.
   -- Все равно какому, -- простодушно ответил он, -- но  лучше
всего  Советскому.  В  этом  районе  я родился, вырос, научился
читать и писать.
   -- Я не знаю, кто такой этот Роно, --  произнес  Хоттабыч  с
горечью  в  голосе,  --  и  вполне  допускаю,  что он достойный
человек.  Но  разве  Роно  освободил  меня   из   тысячелетнего
заточения   в   сосуде?   Нет,   это  сделал  не  Роно,  а  ты,
прекраснейший  отрок,  и  именно  тебе,   или   никому,   будут
принадлежать эти дворцы.
   -- Но пойми же...
   -- И не хочу понимать! Или тебе, или никому!
   Волька еще никогда не видел Хоттабыча таким разъяренным. Его
лицо  побагровело,  глаза, казалось, метали молнии. Видно было,
что старик еле сдерживается, чтобы не  обрушить  свой  гнев  на
мальчика.
   -- Значит, ты не согласен, о кристалл моей души?
   --  Конечно, нет. Зачем они мне дались, эти дворцы? Что я --
клуб, учреждение какое-нибудь или детский сад?
   -- Иэхх! -- горестно  воскликнул  тогда  Хоттабыч  в  махнул
руками. -- Попробуем другое!..
   В  то  же  мгновение  дворцы  расплылись в своих очертаниях,
заколыхались  и  растаяли  в  воздухе,  как  туман,  развеянный
ветром. С воплями взвились вверх в исчезли великаны...







   Зато  теперь  двор  был  полон  тяжело  нагруженных  слонов,
верблюдов и ослов. В раскрытые ворота продолжали прибывать  все
новые  и  новые караваны. Крики чернокожих погонщиков, одетых в
белоснежные бурнусы,  сливались  с  трубными  звуками,  которые
издавали  слоны,  с воплями верблюдов, с ревом ослов, с топотом
сотен  копыт,  с  мелодичным  позвякиваньем   колокольчиков   и
бубенцов.
   Коротенький, до черноты загорелый человек в богатой шелковой
одежде   слез   со  своего  слона,  вышел  на  середину  двора,
троекратно  ударил  палочкой  из  слоновой  кости  по  асфальту
мостовой,  и  из  мостовой вдруг забил мощный фонтан. Сейчас же
погонщики с кожаными ведрами в руках озабоченно  выстроились  в
длинную очередь, и вскоре двор заполнился сопеньем, чмоканьем и
пофыркиваньем жадно пивших животных.
   --  Все это твое, о Волька! -- воскликнул Хоттабыч, стараясь
перекричать гам,  стоявший  за  окном.  --  Прошу  тебя,  прими
благосклонно мой скромный дар.
   -- Что -- все? -- спросил оглушенный шумом Волька.
   --  Все.  И  слоны,  и  верблюды,  и  ослы,  и  все золото и
драгоценности, груженные на них, и  люди,  состоящие  при  этих
грузах, и животные. Все это твое!
   Час  от  часу  не  легче.  Только  что  Волька  чуть не стал
владельцем трех роскошных, но совершенно ненужных ему  дворцов.
А  сейчас ои становился сразу обладателем несметного количества
драгоценностей, слоновладельцем и, так сказать, на  сладкое  --
рабовладельцем!
   Первой  мыслью  было  умолить Хоттабыча убрать его никчемные
дары, пока еще никто их не заметил.
   Но Волька сразу же вспомнил историю с дворцами. Если  бы  ок
потолковей  повел  тогда разговор, можно было, пожалуй, сделать
так, чтобы дворцы остались украшать собой город.
   Одним словом, нужно было выиграть время  для  размышлений  и
выработки оперативного плана.
   -- Знаешь что, Хоттабыч? -- сказал он, стараясь говорить как
можно  непринужденней.  --  А не покататься ли нам на верблюде,
пока люди управятся с караваном?
   -- С радостью и удовольствием, -- доверчиво отвечал старик.
   Через  минуту  двугорбый  корабль   пустыни,   величественно
покачиваясь и надменно оглядываясь по сторонам, вышел на улицу,
неся  на своей спине взволнованного Вольку и Хоттабыча, который
чувствовал себя как дома и томно обмахивался шляпой.
   -- Верблюд! Верблюд! -- обрадовались ребятишки,  выскочившие
на  улицу  одновременной  в таком количестве, как будто для них
было привычным делом ожидать в это время появления верблюдов.
   Они   тесным   кольцом   окружили   невозмутимое   животное,
возвышавшееся   над   ними,   как  двухэтажный  троллейбус  над
тележками с газированной водой. Какой-то  мальчишка  скакал  на
одной ноге и восторженно вопил:
   Едут люди
   На верблюде!..
   Едут люди
   На верблюде!..
   Верблюд  подошел  к  перекрестку  как  раз  тогда,  когда на
светофоре загорелся  красный  свет.  Не  приученый  к  правилам
уличного  движения,  он  хладнокровно  переступил  жирную белую
черту  на  мостовой,  хотя  перед  нею  было  большими  буквами
написано:  "Стоп!"  Но напрасно Волька старался удержать хмурое
животное  по  эту  сторону  черты.  Корабль  пустыни,  спокойно
перебирая  ногами,  продолжал  свой  путь  прямо к милиционеру,
который уже вытащил из сумки квитанционную книжку для  взимания
штрафа.
   Вдруг раздался громкий рев сирены, заскрежетал тормоз, и под
самым  носом  хладнокровно  посапывавшего верблюда остановилась
голубая автомашина. Из нее выскочил шофер и принялся честить  и
верблюда и обоих его седоков.
   Действительно,   еще   одна   секунда   --  и  произошло  бы
непоправимое несчастье.
   --  Попрошу  поближе  к  тротуару,  --  вежливо   проговорил
милиционер и приложил руку к козырьку.
   Вольке с трудом удалось заставить верблюда подчиниться этому
роковому распоряжению.
   Сразу собралась толпа. Начались разговоры и пересуды:
   --  Первый  раз  вижу:  в  Москве  --  и вдруг разъезжают на
верблюдах!..
   -- Подумать только -- чуть-чуть несчастье не приключилось!..
   -- Неужто ребенку нельзя уж на верблюде покататься?
   -- Никому не позволено нарушать правила уличного движения...
   --  А  вы  бы  сами  попробовали  остановить  такое   гордое
животное. Это вам, гражданин, не машина!
   --  И  откуда  только  люди  в Москве верблюдов достают, уму
непостижимо!
   -- Не иначе, как из зоопарка. Там их несколько штук.
   -- Страшно подумать, что могло бы случиться. Молодец шофер!
   -- Милиционер безусловно прав...
   Волька почувствовал, что  попал  в  неприятную  историю.  Он
свесился с верблюда и принялся неловко извиняться:
   --  Товарищ  милиционер,  я  больше  не буду! Отпустите нас,
пожалуйста... Нам верблюда кормить пора...  Ведь  в  первый  же
раз...
   -- Ничего не могу поделать, -- сухо отвечал милиционер. -- В
таких случаях все говорят, что в первый раз.
   Волька  продолжал  свои тщетные попытки разжалобить сурового
милиционера, когда вдруг почувствовал, что Хоттабыч дернул  его
за рукав.
   --  О  юный  мой повелитель -- сказал Хоттабыч, хранивший до
этого надменное молчание. -- О юный мой повелитель, мне грустно
видеть унижения, на которые ты идешь, для того  чтобы  избавить
меня  от  неприятностей.  Все эти люди недостойны целовать твои
пятки. Дай же им понять пропасть, отделяющую их от тебя.
   Волька  в  ответ  только  досадливо  отмахнулся,  но   вдруг
почувствовал,  что  с  ним  повторяется та же история, что и во
время экзамена по географии; он снова не был  волен  над  своей
речью.
   Он хотел сказать:
   "Товарищ  милиционер, я очень прошу вас -- отпустите меня. Я
обещаю вам до самой смерти никогда не нарушать правил  уличного
движения".
   Но  вместо  этой  смиренной  просьбы  он вдруг заорал на всю
улицу:
   -- Как ты смеешь задерживать меня! На колени! Немедленно  на
колени  передо  мной  или  я  тотчас  же  учиню  с  тобою нечто
страшное!..
   Хоттабыч  при  этих  словах  удовлетворенно   осклабился   и
тщательно расправил пальцами усы. Что же касается милиционера и
окружающей  толпы,  то  все  они  от неожиданности были даже не
столько возмущены, сколько ошарашены этими наглыми словами.
   -- Я самый  выдающийся  отрок  этого  города!  --  продолжал
Волька  орать,  изнывая от чувства собственного бессилия. -- Вы
недостойны целовать мои пятки!.. Я красавец!.. Я ум-ни-ца!..
   -- Ладно, -- хмуро  отозвался  милиционер,  --  в  отделении
разберутся, какой вы умница.
   "Ой, что за чепуху я порю! Сущее хулиганство!.." -- ужасался
Волька, в то время как из его рта вылетели грозные слова:
   -- Горе тебе, осмелившемуся испортить доброе состояние моего
духа! Останови же твои дерзкие речи, пока не поздно!
   В  это время что-то отвлекло внимание Хоттабыча. Он перестал
нашептывать Вольке свои нелепые высокомерные слова, и Волька, к
которому  на  короткое   время   вернулась   самостоятельность,
умоляюще  забормотал,  низко свесившись с верблюда и жалостливо
заглядывая своим слушателям в глаза.
   -- Товарищи!.. Граждане!.. Голубчики!..  Вы  не  слушайте...
Разве  это  я  говорю?  Это вот он, старик, заставляет меня так
говорить...
   Но тут Хоттабыч снова взял нить разговора в руки, и  Волька,
не переводя дыхания, закричал:
   --  Трепещите же и не выводите меня из себя, ибо я страшен в
гневе! Ух, как страшен!..
   Он прекрасно понимал, что его  слова  никого  не  пугают,  а
только  возмущают,  а некоторых даже смешат, но ничего поделать
не мог. Между тем чувство негодования и недоумения сменилось  у
тех,  кто  слушал  Вольку,  чувством беспокойства за него. Было
ясно, что в нормальном состоянии ни один советский  мальчик  не
вел бы такие глупые и наглые речи.
   И вдруг раздался взволнованный женский голос:
   --  Граждане!  У  ребенка  сильный жар!.. Мальчик ведь прямо
дымится!
   -- Это еще что за недостойные слова! --  прокричал  в  ответ
Волька  и  с  ужасом почувствовал, что вместе со словами из его
рта вылетают большие клубы черного дыма.
   Кто-то испуганно вскрикнул, кто-то побежал в аптеку  вызвать
"скорую   помощь",   и   Волька,  воспользовавшись  создавшейся
сумятицей, шепнул Хоттабычу:
   -- Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб! Приказываю тебе немедленно
перенести верблюда вместе с нами  подальше  от  этого  места...
Лучше   всего  за  город.  А  то  нам  худо  будет...  Слышишь?
Не-мед-лен-но!..
   -- Слушаю и повинуюсь, -- также шепотом ответил старик.
   И в ту же секунду  верблюд  со  своими  седоками  взвился  в
воздух и исчез, оставив всех в глубочайшем недоумении.
   А  через  минуту он плавно снизился на окраине города, где и
был навсегда оставлен пассажирами. Он, очевидно, и по сей  день
пасется  где-то  в окрестностях Москвы. Его очень легко узнать,
если он вам попадется на глаза:  у  него  уздечка  вся  усыпана
бриллиантами и изумрудами.







   Когда  они  с Хоттабычем вернулись домой, у Вольки, несмотря
на  все  пережитые  за  день  неприятности,  было   приподнятое
настроение.  Он  наконец придумал, что ему сделать с несметными
богатствами, свалившимися на него как снег на голову.
   Прежде всего он справился у Хоттабыча, может ли тот  сделать
этих  всех  погонщиков  с их слонами, верблюдамп, ослами и всей
поклажей невидимыми для постороннего глаза.
   -- Только прикажи, и все будет исполненно  мгновенно,  --  с
готовностью отвечал Хоттабыч.
   -- Очень хорошо, -- сказал Волька. -- В таком случае, сделай
их,  пожалуйста,  пока  что невидимыми, и давай ложиться спать.
Завтра нам придется встать с восходом солнца.
   -- Слушаю и повинуюсь.
   И вот граждане, собравшиеся во  дворе,  чтобы  поглазеть  на
шумный   и   необычный  караван,  внезапно  увидели,  что  двор
совершенно пуст, и, пораженные, разошлись по домам.
   Волька, наскоро поужинав, с удовольствием разделся и  улегся
в кровать, прикрывшись по случаю жары одной только простыней.
   А   Хоттабыч,  решивший  свято  соблюдать  старинные  обычаи
джиннов, превратился в невидимку  и  улегся  у  самого  порога,
чтобы охранять покой своего юного спасителя. Он совсем было уже
собрался  завести  степенную  беседу,  когда  дверь  неожиданно
раскрылась, и бабушка, пришедшая, как  всегда,  попрощаться  на
ночь  со  своим  внуком,  споткнулась  о невидимого Хоттабыча и
шлепнулась на пол.
   -- Ты понимаешь, тут что-то лежало у  порога!  --  испуганно
сообщила она прибежавшему на шум Алексею Алексеевичу.
   --  Где  оно  лежало,  это  что-то?  --  спросил  ее Алексей
Алексеевич. -- И, кстати, как оно, это что-то выглядело?
   -- Никак оно не выглядело, Алешенька, -- отрегила старушка.
   -- Что ж это ты, мама, о пустое место споткнулась,  что  ли?
--  облегченно  рассмеялся Волькин отец, довольный, что бабушка
нисколько не пострадала при падении.
   --  Выходит,  что  о  пустое  место,  сынок,  --  растерянно
отвечала бабушка и, в свою очередь, сконфуженно рассмеялась.
   Они  пожелали  Вольке  спокойной  ночи  и  ушли.  А Хоттабыч
благоразумно перебрался под Волькину кровать. Уж  там-то  никто
на тебя не наступит. Да и к Вольке ближе.
   Некоторое  время  оба наших героя лежали молча. Волька никак
не мог решить, как начать предстоящий щекотливый разговор.
   -- Спокойной  ночи!  --  доброжелательно  произнес  Хоттабыч
из-под кровати.
   И Волька понял, что пора начинать.
   --  Хоттабыч,  -- сказал он, свесив голову с кровати, -- мне
нужно с тобой немножко поговорить.
   -- Уж не насчет  ли  сегодняшних  моих  даров?  --  опасливо
осведомился  Хоттабыч  и,  получив утвердительный ответ, тяжело
вздохнул.
   -- Видишь ли, дорогой Хоттабыч, мне хотелось бы знать,  имею
ли   я  право  распоряжаться  твоими  подарками  так,  как  мне
заблагорассудится.
   -- Бесспорно.
   -- И как бы я ими не распорядился, ты не будешь  на  меня  в
обиде?
   -- Не буду, о Волька. Смею ли я обидеться на человека, столь
много сделавшего для меня!
   -- Если тебе нетрудно, Хоттабыч, то, пожалуйста, поклянись.
   --  Клянусь!  --  глухо  промолвил  под  кроватью  Хоттабыч,
понимавший, что это все неспроста.
   -- Ну, вот и хорошо! -- обрадовался Волька. -- Значит, ты не
обидишься, если я скажу, что лично мне эти  подарки  совершенно
ни к чему. Хотя я очень и очень тебе благодарен.
   --  О  горе  мне! -- простонал в ответ Хоттабыч. -- Ты снова
отказываешься от моих даров!.. Но ведь это уже  не  дворцы!  Ты
видишь,  о Волька: я больше не дарю тебе дворцов. Скажи просто:
ты брезгуешь дарами твоего преданнейшего слуги.
   -- Ну рассуди сам, Хоттабыч, ведь ты очень умный старик:  ну
на что мне эта уйма драгоценностей?
   --  Чтобы  быть  богатейшим  из  богачей,  вот  для чего, --
сварливо пояснил Хоттабыч. -- Уж не скажешь ли ты, что тебе  не
угодно  стать первым богачом своей страны? С тебя это станется,
о капризнейший из непонятнейший из встречавшихся  мне  отроков!
Деньги  --  это  власть,  деньги  --  это  слава, деньги -- это
сколько угодно, друзей! Вот что такое деньги!
   -- Кому нужны друзья за деньги, слава  за  деньги?  Ты  меня
просто  смешишь,  Хоттабыч!  Какую  славу  можно  приобрести за
деньги, а не честным трудом на благо своей родине?
   -- Ты забыл, что деньги дают самую верную и  прочную  власть
над людьми, о юный и неисправимый спорщик.
   -- Это там, где капиталисты, но не у нас.
   -- Сейчас ты скажешь, что в вашей стране люди не хотят стать
богаче.  Ха-ха-ха! -- Хоттабычу казалось, что он высказал очень
едкую мысль.
   -- Нет, почему, же, -- терпеливо отвечал Волька. -- Человек,
который приносит больше пользы для родины, зарабатывает  у  нас
больше,  чем  тот,  который  приносит  меньше  пользы. Конечно,
каждый хочет заработать больше, но только честным трудом.
   -- Пусть будет так, -- сказал Хоттабыч. -- Я очень далек  от
того,  чтобы  толкать  своего  возлюбленного друга на нечестные
заработки. Если тебе не нужны драгоценности, обрати их в деньги
и давай эти деньги в  рост.  Согласись,  это  весьма  почтенное
занятие -- давать деньги в рост тем, кто в них нуждается.
   --  Ты  с  ума  сошел! -- возмутился Волька. -- Ты просто не
понимаешь, что  ты  говоришь!  Советский  человек  --  и  вдруг
ростовщик!  Да  и  кто к нему пошел бы, даже если бы где-нибудь
вдруг завелся такой кровосос? Если  нашему  человеку  требуются
деньги,  он  может обратиться в кассу взаимопомощи или занять у
товарища.  А  ростовщик-это  ведь  кровосос,  паразит,  мерзкий
эксплуататор,  вот  кто!  А эксплуататоров в нашей стране нет и
никогда не будет. Баста! Попили нашей крови при капитализме!
   -- Тогда, -- не  унимался  приунывший  Хоттабыч,  --  накупи
побольше  товаров  и  открой  собственные  лавки во всех концах
города. Ты станешь именитым купцом, и все будут уважать тебя  и
воздавать почести.
   --  Да  неужели  тебе  не понятно, что частник -- это гот же
эксплуататор?   Торговлей   у   нас   занимается   государство,
кооперация.  А  зарабатывать  себе деньги, торгуя в собственном
магазине...
   --  Хм!  --  Хоттабыч  сделал  вид,  будто  согласился.   --
Предположим, что это так, как ты говоришь. А производить разные
товары -- уж это, надеюсь, честное занятие?
   --  Безусловно!  Вот  видишь,  --  обрадовался Волька, -- ты
начинаешь понимать мою мысль!
   -- Очень рад, -- кисло улыбнулся Хоттабыч. --  Помнится,  ты
мне  как-то  говорил,  что  твой глубокоуважаемый отец работает
мастером на заводе. Так ли я говорю?
   -- Угм!
   -- Он самый главный на этом заводе?
   -- Нет, не самый. Папа-мастер, а еще над ним есть  начальник
цеха, главный инженер, директор.
   --  Ну  так вот, -- победоносно заключил свою мысль Хоттабыч
-- на богатства, которые я тебе дарю, ты сможешь купить  своему
превосходному  отцу  завод, на котором он работает, и еще много
разных других заводов.
   -- Он и так принадлежит отцу.
   -- Но ведь ты только что сам говорил, Волька ибн Алеша...
   -- Ему, если хочешь знать, принадлежат и завод,  на  котором
он  работает,  и  все  другие  заводы  и  фабрики, и все шахты,
рудники, железные дороги,  земли,  воды,  горы,  лавки,  школы,
университеты,  клубы, дворцы, театры, парки и кино всей страны.
И мне они принадлежат, и Женьке Богораду, и его родителям, и...
   -- Ты хочешь сказать, что у отца твоего имеются компаньоны?
   --  Бот  именно  --  компаньоны!  Около  двухсот   миллионов
равноправных компаньонов! Сколько же, сколько населения в нашей
стране!
   --  У  вас  очень  странная и непонятная для моего разумения
страна, -- буркнул Хоттабыч из-под кровати и замолчал...
   На  рассвете  следующего  дня  телефонный  звонок  поднял  с
постели заведующего районным отделением Государственного банка.
Заведующего  экстренно  вызывали в контору. Взволнованный таким
ранним звонком, он примчался к месту работы и увидел  во  дворе
дома,   где   помещалось  отделение  банка,  множество  слонов,
верблюдов и ослов, нагруженных тяжелыми тюками.
   -- Тут один гражданин хочет внести  вклад,  --  сообщил  ему
растерянный дежурный.
   --  Вклад?  -- удивился заведующий. -- В такую рань?.. Какой
вклад?..
   В  ответ  на  это  дежурный   молча   протянул   заведующему
исписанный  твердым  детским  почерком  листок  из  ученической
тетради.  Заведующий  прочитал  бумажку  и  попросил  дежурного
ущипнуть его за руку. Дежурный растерянно выполнил эту просьбу.
Заведующий  поморщился  от  боли,  снова  посмотрел на листок и
промолвил.
   -- Невероятно! Просто невероятно!
   Гражданин,   пожелавший   остаться   неизвестным,    подарил
Государственному   банку   на   любые   нужды,   по  усмотрению
последнего,  двести  сорок  шесть  тюков  золота,   серебра   и
драгоценных  камней  общей стоимостью в три миллиарда четыреста
шестьдесят семь миллионов сто тридцать пять тысяч  семьсот  три
рубля восемнадцать копеек.
   Эта  сумма  могла  получиться  на  несколько десятков рублей
больше, но Волька оставил у  себя  три  золотые  монеты,  чтобы
заказать для бабушки золотые коронки на зубы...
   Но  самое  удивительное  случилось  минутой  позже.  Сначала
животные, на которых привезли сокровища,  потом  люди,  которые
привели   животных,   а  потом  привезенные  на  этих  животных
сокровища вдруг заколебались, стали прозрачными,  как  пар,  и,
как  пар, растаяли в воздухе. Свежий утренний ветерок вырвал из
рук изумленного заведующего листок с заявлением,  взметнул  его
высоко  над  зданием и унес в неизвестном направлении. Впрочем,
вскоре этот листок влетел сквозь открытое  окно  в  комнату,  в
которой   спал   сном  праведника  Болька  Костыльков,  врос  в
тетрадку,  из  которой  недавно  был  вырван,  и   снова   стал
совершенно чистым.
   Но  и  это  еще  не все. Уже совершенно непостижимо, как это
получилось, но ни работники районного  отделения  Госбанка,  ни
Болькины   соседи   по  двору,  ни  даже  сам  Волька  ни  разу
впоследствии  не  вспомнили  об  этой  истории.  Словно  кто-то
начисто стер ее из их памяти.







   На  старика  было  просто  жалко  смотреть.  Целый  день  он
отсиживался в аквариуме, ссылаясь  на  то,  что  у  него  якобы
разыгрался  ревматизм.  Конечно,  это было нелепым объяснением,
ибо глубо с ревматизмом забираться в воду.
   Хоттабыч лежал на дне аквариума, лениво шевеля плавниками  и
вяло  глотая  воду. Когда к аквариуму подходил Волька или Женя,
старик уплывал к задней стенке, весьма невежливо  поворачиваясь
к  ним  хвостом.  Правда,  когда  Волька  отлучался из комнаты,
Хоттабыч вылезал из воды, чтобы немножко размяться.
   Но, едва заслышав Волькины шаги, он с тихим плеском  кидался
в  аквариум,  словно  и  не  думал его покидать. Ему, очевидно,
доставляло какое-то горькое удовлетворение,  что  Волька  то  и
дело начинал упрашивать его вылезть из воды и перестать дуться.
Все  это  старик  выслушивал,  повернувшись к мальчику хвостом.
Стоило, однако, его юному другу развернуть  учебник  географии,
чтобы  подзаняться  к переэкзаменовке, как Хоттабыч высовывался
наполовину   из   аквариума   и   горько   упрекал   Вольку   в
бесчувственности.  Дескать,  как  это  можно заниматься разными
пустяками, когда старый человек так мучается резматизмом.
   Но лишь Волька закрывал учебник, старик снова  поворачивался
к  нему  хвостом.  Так  продолжалось до самого вечера. В начале
восьмого он резко  взмахнул  плавниками  и  выпрыгнул  на  пол.
Отжимая   воду   из  бороды  и  усов,  он  сдержанно  промолвил
обрадованному Вольке:
   -- Ты меня очень обидел отказом от моих  скромных  подарков.
Твое и мое счастье, что я обещал тебе не обижаться. В противном
случае,  я  сделал  бы  с тобой нечто непоправимое, о чем сам в
дальнейшем весьма бы сожалел. Ибо я полюбил тебя всей  душой  и
особенно не могу не ценить прекрасное бескорыстие твоей дружбы.
   --  Му  вот  и  чудесно!  -- отвечал Волька. -- Тут у меня с
Женей имеется к тебе  одно  интересное  предложение.  Мы  давно
собираемся попросить тебя пойти с нами в цирк.
   --  С  любовью  и удовольствием, -- сказал Хоттабыч. -- Если
хочешь, поедем туда на верблюдах или на слонах.
   -- Нет, что ты! Не  стоит  тебе  затрудняться,  --  возразил
Волька  с  подозрительной поспешностью. -- Давай лучше, если ты
не боишься, поедем на троллейбусе.
   -- А чего тут бояться? -- обиделся старик.  --  Я  четвертый
день без страха взираю на эти железные повозки.
   Через  полчаса  Волька,  Женя  и  Хоттабыч  были уже в Парке
культуры и отдыха, у входа в цирк Шапито.
   Старик сбегал к кассе поинтересовался, как выглядят  билеты,
по  которым  пускают в цирк, и вскоре и у него, и у Вольки, и у
Жени сами по себе возникли твердые бледно-розовые  пропуска  на
свободные места.
   Они   вошли   в   цирк,   залитый   светом  множества  ярких
электрических ламп.
   В одной  из  лож,  около  самой  арены,  было  как  раз  три
свободных  стула, но Хоттабыч решительно высказался против этих
мест.
   -- Я не могу  согласиться,  --  сказал  он,  --  чтобы  хоть
кто-нибудь  в  помещении  сидел  выше меня и моих глубокочтимых
друзей. Это было бы ниже нашего достоинства.
   Спорить со стариком было  совершенно  бесполезно,  и  ребята
скрепя  сердце  уселись  на  самой  верхотуре, в последнем ряду
амфитеатра.
   Вскоре выбежали униформисты  в  малиновых  расшитых  золотом
ливреях и выстроились по обе стороны выхода на арену.
   Ведущий    программу    зычным    голосом   объявил   начало
представления, и  на  арену  выехала  наездница,  вся  усеянная
блестками, как елочный дед-мороз.
   -- Ну как, нравится? -- спросил Волька у Хоттабыча.
   --  Не  лишено  интереса  и  для глаза приятно, -- осторожно
ответил старик.
   За наездницей последовали акробаты, за акробатами -- клоуны,
за клоунами --  дрессированные  собачки,  вызвавшие  сдержанное
одобрение  Хоттабыча,  за  собачками  -- жонглеры и прыгуны. На
прыгунах закончилось первое отделение.
   Когда после звонка все снова  уселись  по  своим  местам,  к
Хоттабычу  подошла  девушка  в  кокетливом  белом  переднике, с
большим подносом в руках.
   -- Эскимо не потребуется? -- спросила  она  у  старирика,  и
тот, в свою очередь, вопросительно посмотрел на Вольку.
   -- Возьми, Хоттабыч, это очень вкусно. Попробуй!
   Хоттабыч  попробовал,  и ему понравилось. Он угостил ребят и
купил  себе  еще  одну  порцию,  потом  еще  одну  и,  наконец,
разохотившись,   откупил  у  обомлевшей  продавщицы  сразу  все
наличное эскимо  --  сорок  три  кругленьких,  покрытых  нежной
изморозью,  пакетика  с мороженым. Девушка обещала потом прийти
за  подносом  и  ушла  вниз,  то   и   дело   оборачиваясь   на
удивительного покупателя.
   --  Ого!  --  подмигнул  Женя  своему  приятелю.  --  Старик
дорвался  до  эскимо.  В  какие-нибудь  пять   минут   Хоттабыч
уничтожил все сорок три порции. Он ел эскимо, как огурцы, сразу
откусывая  большие  куски и смачно похрустывая. Последний кусок
он проглотил в тот момент, когда в  цирке  снова  зажглись  все
огни.
   --   Мировой...   комбинированный...   аттракцион!..  Артист
государственных цирков Афанасий Сидорелли!
   Все в цирке зааплодировали, оркестр заиграл туш, и на арену,
улыбаясь и раскланиваясь во все стороны, вышел невысокого роста
пожилой артист в расшитом  золотыми  драконами  синем  шелковом
халате.  Это  и  был  знаменитый  Сидорелли. Пока его помощники
раскладывали на маленьком лакированном столике  все,  что  было
необходимо  для  первого  фокуса, он продолжал раскланиваться и
улыбаться. При улыбке у него ярко поблескивал  во  рту  золотой
зуб.
   -- Замечательно! -- прошептал завистливо Хоттабыч.
   --  Что замечательно! -- спросил Волька, изо всех сил хлопая
в ладоши.
   -- Замечательно, когда у человека растут золотые зубы.
   --  Ты  думаешь?  --  рассеянно  спросил  Волька,  следя  за
начавшимся номером.
   --  Я  убежден  в  этом,  --  ответил Хоттабыч. -- Это очень
красиво и богато.
   Сидорелли кончил первый номер.
   -- Ну как? -- спросил Волька у Жени таким  тоном,  будто  он
сам проделал этот фокус.
   --  Замечательно!  -- восторженно ответил Женя, и Волька тут
же громко вскрикнул от удивления: у Жени  оказался  полный  рот
золотых зубов.
   --  Ой,  Волька,  что  я  тебе скажу! -- испуганно прошептал
Женя. -- Ты только не пугайся: у тебя все зубы золотые.
   -- Это,  наверно,  работа  Хоттабыча,  --  сказал  с  тоской
Волька.
   И   действительно,   старик,  прислушивавшийся  к  разговору
приятелей,   утвердительно   кивнул   головой   и   простодушно
улыбнулся,  открыв  при этом, в свою очередь, два ряда крупных,
ровных золотых зубов.
   -- Даже у Сулеймана ибн Дауда -- мир с  ним  обоими!  --  не
было во рту такой роскоши! -- хвастливо сказал он. -- Только не
благодарите  меня.  Уверяю  вас,  вы  достойны этого небольшого
сюрприза с моей стороны.
   -- Да мы тебя и не благодарим! -- сердито бросило Женя.
   Но Волька, испугавшись, как бы старик не разгневался, дернул
своего приятеля за руку.
   -- Понимаешь ли, Хоттабыч, -- начал он дипломатично, --  это
слишком  будет  бросаться в глаза, если сразу у всех нас троих,
сидящих  рядом,  все  зубы  окажутся  золотыми.  На  нас  будут
смотреть, и мы будем очень стесняться.
   -- И не подумаю стесняться, -- сказал Хоттабыч.
   --  Да,  но  вот нам как-то будет все-таки не по себе. У нас
пропадет все удовольствие от цирка.
   -- Ну, и что же?
   -- Так вот, мы тебя просим, чтобы, пока мы вернем ся  домой,
у нас были во рту обычные, костяные зубы.
   --  Восхищаюсь,  вашей  скромностью,  о  юные мои друзья! --
сказал немного обиженно старик.
   И ребята с облегчением  почувствовали,  что  во  рту  у  них
прежние, натуральные зубы.
   --  А  когда вернемся домой, они снова станут золотыми? -- с
беспокойством прошептал Женя.
   Но Волька тихо отвечал:
   -- Ладно, потом увидим... Может, старик про них позабудет.
   И он с увлечением принялся  смотреть  на  голозокружительные
фокусы  Афанасия Сидорелли и хлопать вместе со всеми зрителями,
когда тот из совершенно пустого ящика вытащил  сначала  голубя,
потом курицу и, наконец, мохнатого веселого белого пуделя.
   Только один человек сердито, не высказывая гккаких признаков
одобрения, смотрел на фокусника. Это был Хоттабыч.
   Ему  было  очень  обидно,  что  фокуснику хлопали по всякому
пустяковому поводу, а он, проделавший со  врепени  освобождения
из   сосуда  столько  чудес,  ни  разу  не  услышал  не  только
аплодисментов, но и ни одного искреннего слова одобрения.
   Поэтому, когда снова  раздались  рукоплескания  и  Сидорелли
начал  раскланиваться  во  все  стороны, Гассан Абдуррахман ибн
Хоттаб огорченно крякнул  и,  невзирая  на  протесты  зрителей,
полез через их головы на арену.
   Одобрительный  рокот  прошел  по  цирку, а какой-то солидный
гражданин сказал соседке:
   -- Я тебе говорил, что этот старик -- "рыжий".  Это,  видно,
очень  опытный  клоун.  Смотри, как он себя потешно держит. Они
иногда нарочно сидят среди публики.
   К  счастью  для  говорившего,  Хоттабыч  ничего  не  слышал,
целиком  поглощенный  своими наблюдениями за Сидорелли. Тот как
раз в это время начал самый удивительный из своих номеров.
   Прежде всего знаменитый иллюзионист  зажег  несколько  очень
длинных  разноцветных  лент  и  запихал их себе в рот. Потом он
взял  в  руки  большую,  ярко  раскрашенную  миску  с  каким-то
веществом,  похожим на очень мелкие древесные опилки. До отказа
набив  себе  рот  этими   опилками,   Сидорелли   стал   быстро
размахивать перед собой красивым зеленым веером.
   Опилки  во  рту  затлели,  потом появился небольшой дымок, и
наконец, когда в цирке погасили электричество, все увидели, как
в темноте изо рта знаменитого фокусника посыпались тысячи  искр
и даже показалось небольшое пламя.
   И  тогда  среди бури рукоплесканий и криков "браво" раздался
вдруг возмущенный голос старика Хоттабыча.
   -- Вас обманывают! -- кричал он, надрываясь, -- Это  никакие
не чудеса! Это обыкновенная ловкость рук!
   --  Вот  это  "рыжий"!  --  восхищенно  воскликнул  ктото из
публики. -- За-ме-ча-тель-ный "рыжий"! Браво, "рыжий"!..
   А  все  зрители,  кроме   Вольки   и   его   друга,   дружно
зааплодировали Хоттабычу.
   Старик  не  понимал,  о  каком  "рыжем" кричат. Он терпеливо
переждал,   когда    кончатся    вызванные    его    появлением
рукоплескания, и язвительно продолжал:
   -- Разве это чудеса?! Ха-ха!
   Он  отодвинул  оторопевшего  артиста  в сторону и для начала
изверг  из  своего  рта  один  за  другим  пятнадцать  огромных
разноцветных  языков  пламени,  да  таких,  что  по цирку сразу
пронесся явственный запах серы.
   С  удовольствием  выслушав  аплодисменты,  Хоттабыч  щелкнул
пальцами,  и  вместо  одного  большого  Сидорелли по низенькому
барьеру манежа побежали один за другим семьдесят два  маленьких
Сидорелли, похожих на знаменитого фокусника как две капли воды.
Пробежав  несколько  кругов,  они  слились  в  одного  большого
Сидорелли, как сливается в одну большую каплю  много  маленьких
капель ртути.
   --  Это  еще не все! -- громовым, нечеловеческим уже голосом
прокричал Хоттабыч, разгоряченный всеобщим одобрением,  и  стал
вытаскивать   из-под   полы   своего   пиджака   целые   табуны
разномастных лошадей.
   Лошади испуганно  ржали,  били  копытами,  мотали  головами,
развевая  при  этом свои роскошные шелковистые гривы. Потом, по
мановению руки Хоттабыча, лошади пропали, из-под  полы  пиджака
выскочили   один   за  другим,  грозно  рыча,  четыре  огромных
берберийских льва  и,  несколько  раз  пробежав  вокруг  арены,
исчезли.
   Дальше Хоттабыч действовал уже под сплошные рукоплескания.
   Вот  он махнул рукой, и все, что было на арене: и Сидорелли,
и его помощники, и разнообразный и многочисленный его реквизит,
и  нарядные,  молодцеватые  униформисты,  --  все  это  в  одно
мгновение  взвилось  вверх  и,  проделав  несколько  прощальных
кругов над восхищенными зрителями, тут же растаяло в воздухе.
   Неизвестно  откуда  возник  на  манеже   огромный   лопоухий
африканский  слон с веселыми, хитрыми глазками: на его спине --
слон поменьше; на втором -- третий, еще меньше; на  третьем  --
четвертый...  Последний,  седьмой,  под  самым  куполом, был не
больше овчарки. Они  разом  затрубили,  высоко  подняв  хоботы,
хлопнули,  как  по  команде,  своими обвислыми ушами и улетели,
размахивая ими, как крыльями.
   Тридцать три окрестранта с веселыми криками вдруг сгрудились
в одну кучу, огромным комом скатились вниз с площадки на манеж.
Этот ком катился по  барьеру,  постепенно  уменьшаясь  в  своем
объеме,   пока  наконец  не  достиг  величины  горошины.  Тогда
Хоттабыч поднял его, положил  себе  в  правое  ухо,  и  из  уха
понеслись сильно приглушенные звуки марша.
   Затем  старик, который еле держался на ногах от возбуждения,
как-то по-особому щелкнул  сразу  пальцами  обеих  рук,  и  все
зрители,  один  за  другим  стали со свистом срываться со своих
мест и пропадать где-то далеко под куполом.
   И  вот  наконец  в  опустевшем  цирке  остались  только  три
человека  --  Хоттабыч,  устало  присевший  на барьере арены, и
Волька с приятелем, кубарем скатившиеся к старику из последнего
ряда амфитеатра.
   -- Ну как? -- вяло спросил Хоттабыч,  с  трудом  приподнимая
голову  и  гледя  на ребят странными, помутившимися глазами. --
Это вам не Сидорелли! А?..
   -- Куда ему до тебя! -- отвечал Волька, сердито моргая Жене,
который все порывался попросить о чемто старика.
   -- А какие были рукоплескания! -- с удовольствием  вспоминал
Хоттабыч.
   -- Еще бы!.. А ты мог бы вернуть всех на прежние места? Это,
наверно, очень трудно?
   --  Нет,  не трудно... То есть для меня, конечно, не трудно,
-- еле слышно отвечал Хоттабыч.
   -- А мне почему-то кажется, что тебе это чудо не  под  силу,
-- коварно сказал Волька.
   -- Под силу. Но что-то очень устал...
   -- Ну вот, я и говорю, что тебе не под силу.
   Вместо  ответа Хоттцбыч, кряхтя, приподнялся на ноги, вырвал
из бороды тринадцать  волосков,  мелко  их  изорвал,  выкрикнул
какое-то  странное  и  очень  длинное  слово  и,  обессиленный,
опустился прямо на опилки, покрывающие арену.
   Тотчас  же   из-под   купола   со   свистом   примчались   и
разместились,    согласно   купленным   билетам,   беспредельно
счастливые  зрители.  На  манеже,  как  из-под  земли,  выросли
Сидорелли  со  своими помощниками и реквизитом и униформисты во
главе с бравым ведущим.
   Громко  хлопая  ушами,   прилетела   обратно   вся   семерка
американских   слонов,   приземлилась  и  снова  выстроилась  в
пирамиду. Только на  сей  раз  внизу  был  самый  маленький,  а
наверху,   под  куполом,  --  самый  большой,  тот,  который  с
веселыми, хитрыми глазками. Потом пирамида  рассыпалась,  слоны
цугом  помчались  по манежу, стремительно сокращаясь в размере,
пока не стали с булавочную головку и окончательно не затерялись
опилках.
   Оркестр горошиной выкатился из правого уха Хоттабыча, быстро
вырос в огромный ком весело  хохочущих  людей,  вопреки  закону
всемирного  тяготения покатился наверх, на площадку, рассыпался
там на тридцать три отдельных человека, расселся  по  местам  и
грянул туш...
   --   Разрешите,   граждане!..  Попрошу  вас  пропустить,  --
проталкивался  к  Хоттабычу  сквозь   тесно   опступившую   его
восторженную  толпу худощавый человек в больших круглых роговых
очках. -- Будьте любезны, товарищ, -- почтительно обратился  он
к  Хоттабычу,  --  не откажите заглянуть в кабинет директора. С
вами хотел бы поговорить начальник Управления госцирков  насчет
ряда выступлений в Москве и периферийных цирках.
   --  Оставьте старика в покое! -- сказал с досадой Волька. --
Вы разве не видите -- он болен, у него повышенная температура.
   Действительно, у Хоттабыча был сильный жар.
   Старик здорово объелся мороженым.




   ХXVII. БОЛЬНИЦА ПОД КРОВАТЬЮ


   Тот, кто никогда не возился с заболевшим джинном,  не  может
даже  себе  представить,  какое  это утомительное и хлопотливое
дело.
   Прежде всего возникает вопрос: где его держать?  В  больницу
его не положишь, и дома на виду его тоже держать нельзя.
   Во-вторых,  как  его  лечить? Медицина рассчитана на лечение
людей, а не сказочных волшебников.
   В-третьих, заразны ли для людей болезни джиннов?
   Все эти три вопроса были тщательно обсуждены ребятами, когда
они на такси увозили бредившего Хоттабыча из цирка.
   Было решено:
   1. Хоттабыча в больницу не везти, а  держать  его  со  всеми
возможными  удобствами  у  Вольки  под кроватью, предварительно
предложив ему для безопасности сделаться невидимым.
   2. Лечить его, как лечат людей от простуды. Давать  на  ночь
аспирин,  поить  чаем  с  малиновым  вареньем, чтобы хорошенько
пропотел.
   3. Болезни джиннов людям, очевидно, не передаются.
   К счастью, дома никого не было. Хоттабыча  удалось  спокойно
уложить  на  его  обычное  место  под  кроватью. Женя побежал в
аптеку и в "Гастроном" за аспирином  и  малиновым  вареньем,  а
Волька пошел на кухню подогреть чай.
   --  Ну, вот и чай готов! -- весело сказал он, возвращаясь из
кухни с кипящим чайником в руках. -- Будем пить  чай,  старина?
А?..
   Ответа не последовало.
   --  Умер!  --  ужаснулся  Волька  и вдруг почувствовал, что,
несмотря на все неприятности, которые уже успел  ему  доставить
Хоттабыч,  будет  очень  жалко  если старик умрет. -- Хоттабыч,
миленький! -- залепетал  он  и,  встав  на  колени,  полез  под
кровать.
   Но старика под кроватью не оказалось.
   --  Вот  нелепый  старик! -- рассвирепел тогда Волька, сразу
позабыв о своих нежных чувствах. -- Только что был здесь и  уже
успел куда-то запропаститься!
   Неизвестно,  какие  еще  горькие  слова  произнес  Волька по
адресу старика, если бы в  комнату  в  это  время  не  ввалился
Женька,  с  шумом  волоча за собой Хоттабыча. Старик упирался и
бормотал себе под нос что-то несвязное.
   -- Вот чудак!.. Нет, ты подумай только,  что  за  чудак!  --
возмущался  Женя,  помогая  укладывать больного под кровать. --
Возвращаюсь это я по улице, смотрю -- а Хоттабыч стоит на  углу
с  мешком  золота  и  все  норовит  всучить его прохожим. Я его
спрашиваю: "Что ты здесь делаешь с повышенной температурой?"  А
он  отвечает: я, мол, чувствую приближение смерти, я, мол, хочу
по этому случаю раздать милостыню. А я ему говорю:  "Чудак  ты,
чудак!  Кому  же  ты  собираешься  раздавать  милостыню?"  А он
говорит: "В таком случае, я пошел домой". Вот я его и привел...
Лежи, старичок, поправляйся! Умереть всегда успеешь!..
   Хоттабычу дали лошадиную дозу аспирина, скормили ему с  чаем
всю  банку малинового варенья и, укутав получше, чтобы пропотел
за ночь, уложили спать.
   Старик, полежав некоторое время спокойно, вдруг проголодался
и собрался  вставать,  чтобы  пойти  к  Сулейману   ибн   Дауду
извиняться  за  какие-то  давнишние  обиды. Потом он заплакал и
стал просить Вольку, чтобы тот  сбегал  в  Средиземное  море  и
Индийский  океан,  разыскал  там на дне медный сосуд, в котором
заточен его дорогой братик Омар Юсуф ибн Хоттаб, освободил  его
из заточения и привел сюда.
   -- Мы бы так чудно зажили здесь все вместе! -- бормотал он в
бреду, заливаясь горючими слезами.
   Через  полчаса  старик  пришел  в  сознание и слабым голосом
произнес из-под кровати:
   -- О юные мои друзья, вы не можете себе вообразить даже, как
я вам благодарен  за  вашу  любовь  и  дорогое  ваше  внимание!
Окажите  мне,  прошу вас, еще одну услугу: свяжите мне покрепче
руки, а то я во время горячки такое наколдую, что потом боюсь и
сам ничего не смогу поделать.
   Старика связали, и он моментально уснул как убитый.
   Наутро Хоттабыч проснулся совершенно здоровым.
   -- Вот что значит вовремя поданная  медицинская  помощь!  --
удовлетворенно  сказал Женя Богорад и твердо решил по окончании
школы поступить в медицинский институт.







   -- Благословенный Волька, -- сказал после завтрака Хоттабыч,
блаженно греясь на солнышке, -- все время я делаю тебе подарки,
по моему разумению ценные, и каждый раз они тебе оказываются не
по сердцу. Может быть, сделаем так: ты  мне  сам  скажешь,  что
тебе  и твоему молодому другу угодно было бы от меня получить в
дар, и я  почел  бы  за  великую  честь  и  счастье  немедленно
доставить вам желаемое.
   --  Подари  мне  в  таком случае большой морской бинокль, --
ответил Волька не задумываясь.
   -- С радостью и любовью.
   -- И мне тоже бинокль. Если можно,  конечно,  --  застенчиво
промолвил Женя.
   -- Нет ничего легче.
   И они всей компанией отправились в комиссионный магазин.
   В  магазине,  расположенном  на  шумной  и короткой уличке в
центре города, было много покупателей.
   Наши друзья с трудом протиснулись  к  прилавку,  за  которым
торговали  настолько случайными предметами, что их никак нельзя
было распределить по  специальным  отделам,  потому  что  тогда
пришлось бы на каждую вещь заводить особый прилавок.
   --  Покажи  мне,  о  любезный  Волька, как они выглядят, эти
угодные вашему сердцу бинокли! -- весело промолвил Хоттабыч, но
вдруг побледнел и затрясся мелкой дрожью.
   Он  горестно  глянул  на  своих  молодых  друзей,  заплакал,
гробовым  голосом сказал им: "Прощайте, дорогие моему сердцу!",
направился к  седому,  хорошо  одетому  иностранцу  с  багровым
лицом,  растолкал  локтями  публику  и  бухнулся  перед  ним на
колени.
   -- Приказывай мне, ибо я твой покорный и смиренный  раб!  --
промолвил  Хоттабыч,  глотая  слезы и порываясь поцеловать полы
его пиджака.
   -- Не лезайте на меня! --  закричал  иностранец  на  ломаном
русском  языке.  --  Не  лезайте,  а  то я вам буду съездить по
физиономии! Вы есть один жулик!  Вы  есть  хотеть  украсть  мой
бумажник! Какой скандал!
   --  Ты  ошибаешься, о мой повелитель, -- отвечал старик, все
еще стоя на коленях. -- Я жду твоих приказаний, чтобы исполнить
их немедленно и беспрекословно.
   --  Стыдно,  гражданин,  попрошайничать  в  наше  время!  --
укоризненно обратился к Хоттабычу продавец изза прилавка.
   --  Итак,  сколько много я вам имею заплатить за этот плохой
кольтсоу?-- нервно продолжал  иностранец  разговор,  прерванный
Хоттабычем.
   --  Всего-навсего  десять  рублей семьдесят одну копейку, --
отвечал продавец. -- Вещица, конечно, совершенно случайная.
   Продавцы магазинов случайных вещей и комиссионных  магазинов
уже  хорошо  знали господина Ванденталлеса, недавно приехавшего
из-за границы в сопровождении своей супруги. В свободное  время
он  совершал  регулярные  рейсы  по  комиссионным  магазинам  и
магазинам случайных вещей  в  надежде  приобрести  за  бесценок
какую-нибудь стоящую вещицу.
   Совсем недавно ему удалось приобрести по весьма сходной цене
полдюжины  чашек  фарфорового  завода  имени  Ломоносова, и вот
сейчас, как раз тогда, когда  перед  ним  опустился  на  колени
безутешный  Хоттабыч, он приценивался к потемневшему от времени
колечку,  которое  продавец  полагал  серебряным,  а   господин
Ванденталлес -- платиновым.
   Получив  свою  покупку,  он  спрятал  ее в жилетный карман и
вышел на улицу.  За  ним  вслед  поспешил  и  Хоттабыч,  утирая
кулаком слезы, обильно струившиеся по его смуглому морщинистому
лицу.  Пробегая  мимо  своих друзей, он еле успел бросить им на
ходу:
   -- Увы, в руках этого седовласого  чужеземца  я  только  что
увидел волшебное кольцо Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими.
А я раб этого кольца и должен следовать за тем, кто им владеет.
Прощайте  же,  друзья  мои,  я  всегда  буду вспоминать о вас с
благодарностью и любовью...
   Только теперь, безвозвратно расставшись с Хоттабычем, ребята
поняли, как  они  к  нему  привыкли.  Печальные  и  молчаливые,
покинули   они   магазин,   даже  не  взглянув  на  бинокли,  и
отправились на реку, где  в  последнее  время  почти  ежедневно
собирались  для задушевной беседы. Они долго лежали на берегу у
того самого места, где еще так недавно  Волька  нашел  замшелый
глиняный  сосуд  с  Хоттабычем,  припоминали  смешные, но милые
повадки старика и все больше убеждались, что у него, в конечном
счете, был очень приятный и добродушный характер.
   -- Скажем прямо: не ценили мы Хоттабыча,  --  самокритически
промолвил Женя и сокрушенно вздохнул.
   Волька повернулся с боку на бок, хотел что-то ответить Жене,
но не  ответил,  а  быстро  вскочил  на ноги и бросился в глубь
сада.
   -- Ура!.. Хоттабыч вернулся!.. Урррааа!..
   Действительно,   к   ребятам   быстрой,    чуть    суетливой
стариковской   походкой   приближался  Гассан  Абдуррахман  ибн
Хоттаб. На плече у  него  на  длинных  ремешках  болтались  два
черных кожаных футляра с большими морскими биноклями.







   -- Знайте же, о юные мои друзья, что повесть моя удивительна
и похождения мои диковинны, и я хочу, чтобы вы  посидели  подле
меня,  пока  я  расскажу  вам  мою  историю и поведаю, почему я
здесь.
   Случилось так, что когда  багроволицый  чужеземец  вышел  из
лавки,  он отпустил свою машину, а сам пошел пешком, чтобы хоть
несколько растрясти жир, столь щедро облекший  его  мясистое  и
упитанное  тело,  и он пошел так быстро, что я еле мог угнаться
за ним. И я догнал его уже на другой улице и упал перед  ним  и
вскричал: "Повели мне следовать за тобой, о господин мой!"
   Но он не слушал меня и продолжал свой путь. Восемнадцать раз
догонял  я  его,  и  восемнадцать  раз падал я перед ним ниц, и
восемнадцать раз он оставлял меня коленопреклоненным, восклицая
в ярости: "Пошел вон! Вы есть старый разбойник!"
   И он бил меня ногами, и я ничего не мог ему сделать,  ибо  в
его  руках  было  волшебное  кольцо  Сулеймана,  и я боялся его
прогневить. И я не видел как избежать того, чтобы  не  идти  за
ним,  и  я  следовал за ним по пятам. А он думал, что я прошу у
него денег, и кричал, что у него нет с собою ни гроша,  хотя  я
не  просил  у  него  денег,  но  отлично знал, что у него много
денег, и он знал, что я это знаю.
   И он бил меня смертным боем каждый раз, когда никто этого не
видел. И тогда меня охватил испуг, и у меня  высохла  слюна  от
сильного страха, и я отчаялся в том, что буду жив. И я заплакал
тогда таким плачем, что промочил слезами свою одежду.
   И  так  мы  шли, пока не дошли до дверей его дома, и я хотел
войти туда за ним, но этот злой чужеземец толкнул меня рукой  в
грудь  и прокричал мне: "Вы не лезть в мою квартиру, или я буду
позвать милиционер!"
   И я спросил его: неужели мне стоять у его дверей  до  самого
вечера? И он ответил: "Хоть до будущего года!"
   И  я  остался  тогда  стоять  около  его  дверей,  ибо слова
человека, который владеет кольцом Сулеймана, для меня закон.  И
я  стоял  так некоторое время, пока не услыхал над моей головой
сильный шум и не растворилось над моей головой  окно.  Тогда  я
посмотрел вверх и увидел, что в окке показалась худая и высокая
женщина  в  зеленом  шелковом  платье,  и  она  смеялась злым и
презрительным смехом. А за ее спиной я увидел  огорченное  лицо
багроволицего,  и  женщина  сказала ему, издеваясь: "Увы, как я
ошиблась, выходя за вас замуж четырнадцать лет назад! Вы были и
на всю жизнь останетесь заурядным галантерейщиком! Боже мой, не
уметь отличить дряное серебряное колечко от  платинового!..  О,
если бы об этом узнал мой бедный отец!.."
   И  она  швырнула  кольцо  на мостовую и захлопнула окно, и я
увидел это и упал без чувств, потому, что если  швыряют  наземь
кольцо  Сулеймана,  то  могут произойти ужасающие несчастья. Но
потом я открыл глаза и убедился, что я жив и что  не  произошло
кругом  никакого:  несчастья,  и  тогда  я  обрадовался великой
радостью, ибо я  заключил  из  этого,  что  могу  считать  себя
счастливым.
   И  я  вскочил  тогда  на  ноги,  благословляя  свою  судьбу,
подобрал кольцо и помчался к вам, своим друзьям, купив  попутно
желательные вам подарки. Вот и все, что я могу расказать.
   --  Прямо как в сказке! -- восхищенно воскликнул Женя, когда
старик закончил свой рассказ. -- А можно мне подержать в  руках
это волшебное колечко?
   --  С  любовью и удовольствием. Надень на указательный палец
левой руки и затем поверни его, громко произнеся при этом  свое
желание. Оно немедленно исполнится.
   --  Вот  это  да!  --  снова  восхитился Женя, надел кольцо,
повернул его и громко произнес: -- Хочу чтобы у меня тут  же  и
немедленно оказался велосипед!
   Все  трое застыли в ожидании. Однако велосипед не появлялся.
Женя повторил еще громче.
   -- Хочу, чтобы у меня немедленно  появился  велосипед!  Чтоб
сию же минуту!
   Велосипед упорно не появлялся.
   --  Что-то,  вероятно,  заело  в  кольце,  -- сказал Волька,
забрал его у Жени и стал тщательно разглядывать. -- Э,  да  тут
что-то внутри написано!.. По-русски!.. -- сказал он и медленно,
по   складам,  прочитал:  --  "Носи,  Катя  на  здоровье.  Вася
Кукушкин. 2.V.1916 г.".







   -- Всякий может ошибиться, -- великодушно заметил Волька,  с
сочувствием  глядя  на  сконфуженного  Хоттабыча.  --  В  конце
концов, даже лучше, что кольцо оказалось обыкновенным...  А  за
подарки большое спасибо.
   Деликатно   отвернувшись  от  старика,  ребята  извлекли  из
футляров бинокли и насладились их неоспоримыми достоинствами --
далекие дома словно придвинулись к самой реке  крошечные  точки
превратились  в шагающих людей, а мчавшаяся в отдалении машина,
казалось, вотвот сшибет с ног счастливого обладателя бинокля. О
большем приближении нельзя было и мечтать.
   -- Хоттаб, -- промолвил спустя несколько минут Волька, -- на
посмотри-ка, кто к нам идет.
   Он передел бинокль Хоттабычу, но тот и невооруженным  глазом
увидел  уже,  что к ним быстрым шагом почти бегом приближается,
тяжело  отдуваясь,  господин  Ванденталлес  собственной   своей
шестипудовой особой.
   Заметив  что за ним наблюдают, Ванденталлес умерил шаг пошел
вразвалочку, словно он и не спешид а просто прогуливался  вдали
от  уличного  шума.  Подойдя  поближе  ои  изобразил  на  своей
багровой,  точно  ошпаренной  кипятком,  физиономии  сладчайшую
улыбку:
   -- Ах, мой бог! Какой приятный и неожиданный встреча!..
   Пока  он  приближается  к  нашим  друзьям,  пока  он  горячо
пожимает им куки, мы можем вкратце объяснить, почему  он  снова
появился в нашей повести.
   Дело  в том, что госпожа Ванденталлес была в тот день весьма
не в духе, вот почему она погорячилась и вышвырнула колечко.  А
вышвырнув его, она осталась у окна, чтобы перевести дух. Тут ее
и заинтересовал старик, который подобрал валявшееся на мостовой
колечко и бросился наутек.
   --  Ты  видел? -- обратилась она к приунывшему Ванденталлесу
-- Какой забавный старичок? Схватил это дрянное колечко, словно
оно по крайней мере с изумрудом бросился наутек.
   --  О,  это  очень  надоедливый   старикашка!   --   отвечал
Ванденталлес,  оживившись. -- Пристал ко мне еще в елся за мной
до самого дома, и представь себе моя дорогая, то и дело  падает
передо  мной  на  колени. Кричит мне: "Я твой раб, потому что у
тебя кольцо, принадлежащее Сулейману!" А  я  ему  отвечаю:  "Вы
жестоко  ошибаетесь.  Я  только  что купил это кольи трепите по
щекам сколько угодно... А мы  не  любим  банкиров  и  бандитов.
Понятно?
   -- Ха-ха-ха! -- обрадовался этим словам Ванденталлес, словно
услышал  необыкновенно приятные комплименты. -- У меня был один
знакомый инженер, он тоже говорил,  что  не  любит  банкир.  Он
теперь сидит в оучень красивый заграничный тюрьма...
   --  Можно  вам задать вопрос? -- неожиданно обратился к нему
Волька и по привычке, как в классе, поднял руку.  --  Почему  в
Америке линчуют негров.
   --  О!  --  воскликнул  Ванденталлес.  --  Вы  есть  молодой
любитель политики! Это оучень хорошо!.. Я полагаю, потому,  что
в   Америке  полная  свобода,  каждый  может  делать,  что  ему
интересно.
   --  Ну,  а  негры  могут  дать  белым  сдачи,  если  это  им
интересно?
   -- Фи, какой глупый шутка! -- поморщился Ванданталлес. -- Вы
никогда не должен так глупо шуточничать! Негры имеют знать свое
место!  Негры... -- Тут он счел нужным рассмеяться и прекратить
обсуждение  этого  щекотливого  вопроса.  --  Вы  оучень  милый
старик,  -- обратился он -- к Хоттабычу, чтобы замять разговор.
-- Я имею надежду, мы будем с вами оучень добрые приятели.
   Хоттабыч молча поклонился.
   -- О! -- воскликнул Ванденталлес с притворным удивлением. --
Я вижу на ваш палец один серебряный кольтсоу.  Будете  вы  дать
мне посмотреть этот серебряный кольтсоу?
   -- С радостью и удовольствием, -- отвечал Хоттабач, протянув
ему руку с кольцом.
   Но  вместо  того,  чтобы  полюбоваться кольцом, Ванденталлес
резким движением сорвал его с  пальца  Хоттабыча  и  немедленно
напялил   на  свой  мясистый  палец,  похожий  на  недоваренную
сосиску.
   -- Благодарью, благодарью! -- прохрипел он, и  так  налилось
при  этом  кровью  его  и  без того багровое лицо, что Хоттабыч
испугался, как бы мистера Ванденталлеса  не  хватила  ненароком
кондрашка. -- Вы имели где-нибудь купить это кольтсоу?
   Он  ожидал,  что  старик  соврет,  что  во  всяком случае он
сделает  всевозможное,  чтобы  не  вернуть  ему  могущественное
кольцо.   Ванденталлес  оценил  взглядом  стоявшего  перед  ним
тщедушного  старика  и  присевших   несколько   поодаль   обоих
мальчиков  и прикинул, что если дело дойдет до драки, то он без
всякого труда справится с ними.
   Но, к его удивлению, старик и не подумал врать. Он  спокойно
сказал:
   --  Я  не  покупал  этого кольца. Я подобрал его на мостовой
перед твоим домом. Это твое кольцо, о седовласый чужеземец!
   -- О! -- восхищенно вскричал Ванденталлео. -- Вы есть оучень
честный старик! -- Вы будете мой любимый слюга!
   Услышав  эти  слова,  ребята  поморщились,  но   промолчали.
Интересно было, что будет дальше.
   --  Вы  мне хорошо имели недавно объяснить, что это кольтсоу
есть волшебный кольтсоу. Оно  фактично  имеет  выполнять  любое
пожелание?
   Хоттабыч  утвердительно кивнул головой. Ребята прыснули. Они
решили, что Хоттабыч собрался  подшутить  над  этим  неприятным
торгашом, и приготовились к веселому представлению.
   --  О! -- промолвил Ванденталлес. -- Благодарью, благодарью!
Вы мне будете объяснять, как пользоваться волшебным кольтсоу?
   -- С радостью и удовольствием, о багровейший из  чужеземцев,
--  отвечал  Хоттабыч с низким поклоном. -- Ты берешь волшебное
кольцо, надеваешь его на  палец  левой  руки,  поворачиваешь  и
произносишь при этом свое пожелание.
   -- И оно имеет обязательно исполняться?
   -- Именно так.
   -- Самый различный мой желание?
   -- Любое.
   --  Ах, так? -- удовлетворенно промолвил Ванденталлес, и его
лицо сразу стало холодным и надменным. Он  быстренько  повернул
кольцо  и  крикнул  Хоттабычу: -- Эй ты, глюпый старик! Подойди
здесь! Ты будешь упаковать мои  фунты  стерлингов...  или  нет,
лучше доллары.
   Его наглый тон возмутил Вольку и Женю. Они подались вперед и
уже  было  раскрыли  рты,  чтобы  дать  ему достойный отпор, но
Хоттабыч  сердито  замахал  на  них  руками  и  приблизился   к
Ванденталлесу.
   --  Прошу прощения, -- смиренно сказал старик. -- Я не знаю,
что такое доллары. Покажите мне хоть один, дабы я знал, как они
выглядят.
   -- Культурный человек есть  обязан  знать,  как  выглядывает
доллар!  --  презрительно  процедил  сквозь  зубы Ванденталлес,
вынул из бумажника десятидолларовую  бумажку  и,  наставительно
помахав  ею перед носом Хоттабыча, снова спрятал в бумажник. --
Доллар есть самый культурный  предмет  во  всем  мире.  Вы  это
хорошенько имеете понимать?
   Хоттабыч поклонился.
   --  А теперь... -- сказал Ванденталлес, -- теперь есть время
приступить к делу. Пускай мне сейчас придет сто тысяч долларов!
   -- Держи карман пошире! -- фыркнул Волька и подмигнул  Жене.
--  Дорвался этот частник до "волшебного" колечка! "Носи, Катя,
на здоровье"!
   -- Пускай  мне  немедлено  придет  сто  тысяч  долларов!  --
повторил Ванденталлес.
   Он  был  огорчен:  деньги  не появлялись. Ребята смотрели на
него с нескрываемым злорадством.
   -- Я не вижу  долларов!  Где  мои  сто  тысяч  долларов?  --
заревел  он  вне  себя  от  злости  и  тут  же упал без чувств,
оглушенный неизвестно откуда свалившимся мешком.
   Пока Хоттабыч приводил его в чувство, ребята вскрыли мешок.
   Сто  аккуратно  перевязанных  цветных  пачек  распирали  его
полотняные  бока.  В  каждой пачке было по сто десятидолларовых
бумажек.
   --  Какое-то  странное  кольцо!  --  пробормотал  Женька   с
досадой.  -- Порядочному человеку велосипеда не хочет давать, а
этому торгашу ни за что ни про что -- сто тысяч  долларов!  Вот
тебе и "Носи, Катя на здоровье"!
   --  Действительно,  ничего  не  понятно,  --  пожал  плечами
Волька.
   Ванденталлес  между   тем   раскрыл   глаза,   увидел   кучу
рассыпанных  пачек  с долларами, вскочил на ноги, проверил одну
пачку,  убедился,   что   в   ней   действительно   ровно   сто
десятидолларовых бумажек, пересчитал пачки и удостоверился, что
их  ровно  сто штук. Но довольная улыбка недолго задержалась на
его багровой физиономии. Только он успел завязать дрожащими  от
волнения   руками   драгоценный  мешок,  как  глаза  его  снова
загорелись алчным огнем.
   Он крепко прижал мешок к своей жирной груди, снова  повернул
кольцо и запальчиво крикнул:
   --  Сто тысяч мало!.. Чтобы мне сейчас же было сто миллионов
долларов!.. Живо!..
   Он еле успел отпрыгнуть в сторону, как  на  траву  с  глухим
шумом  грохнулся  огромный мешок весом в добрые десять тонн. От
удара мешок треснул по всем швам, и на траве вырос внушительный
холм из ста тысяч пачек американских ассигнаций. В каждой пачке
было по сто штук.
   Как  и  в  прежних  пачках,  в  этих  тоже   было   по   сто
десятидолларовых  бумажек,  ничем не отличавшихся от настоящих,
за исключением того, что на всех них значился  один  и  тот  же
номер. Это был тот самый номер, который Хоттабыч успел заметить
на   той   десятидолларовой   бумажке,   которую   ему  показал
осатаневший от жадности владелец "волшебного" кольца.
   Вряд ли это  порадовало  бы  Ванденталлеса:  в  любом  банке
обратили  бы внимание на номера ассигнаций, а одинаковые номера
бывают  только  на   фальшивых   деньгах.   Но   что   касается
Ванденталлеса,  то  ему  сейчас  было  не  до проверки номеров.
Побледневший от волнения, взобрался он  на  вершину  бесценного
холма  и  выпрямился  как  монумент,  как  живое  олицетворение
торгашеской алчности,  готовой  на  любую  подлость,  на  самое
бесчеловечное  преступление  ради  лишней пачки денег, дающих у
него на родине и во  всем  капиталистическом  мире  власть  над
людьми.  Волосы  у  Ванденталлеса  растрепались,  глаза  горели
сумасшедшим блеском, руки  дрожали,  сердце  бешено  стучало  в
груди.
   --  А  теперь...  а  теперь...  а теперь я хочу десять тысяч
золотых часов, усыпанных бриллиантом,  двадцать  тысяч  золотых
портсигар,   тридцать...   нет,  пятьдесят  тысяч  ожерелий  из
жемчуга, пятнадцать тысяч  старинный  фарфоровый  сервиз!..  --
вопил  он  уже без пеперыва, еле успевая уклоняться от падавших
на него несметных богатств.
   -- Чего вы тут стоять, как господа?! -- свирепо  крикнул  он
стоявшим  поодаль  Хоттабычу и Вольке с Женей, которые смотрели
на него с нескрываемым отвращением. -- Вы есть мои рап, вы есть
мои слюги! Вы имеете немедленно собирать эти вещи и  складывать
в кучка! Быстро! Или я вас всех буду побить через бокс?
   -- Нельзя ли полегче! -- рассердился Волька. -- Вы не у себя
дома.  И вы имеете дело не с рабами, а со свободными советскими
людьми, вот с кем!
   -- Да, вы сейчас  будете  быть  мои  рап!..  Сейчас...  одна
минута... сейчас вы будете стать навек мои рап!..
   Ванденталлес  повернул кольцо и проревел, потрясая в воздухе
потными кулачищами:
   -- Я  имею  желаний,  чтобы  этот  нахальный  старик  и  эти
непокорные и дерзкие советские мальчики были мои рап, чтобы они
чистили  ботинки  моим  деткам,  чтобы были мои слюга всегда до
конца жизни!.. Я имею еще один  н  маленький  желаний,  я  имею
желаний,  чтобы  все  фабрики, все шахты, все завод, все банки,
все железный дорога, аутомобиль и самолет, вся земля и все леса
в Советский Союз принадлежал мне, моей  фирме  "Ванденталлес  и
сыновья",  и  только моей фирме!.. Ты имеешь слышать, волшебное
кольтсоу?.. Немедленно выполняй мой  приказаний!  Я  имею  быть
деловой человек, и я не имею время ждать.
   --  А  не  хватит  ли  тебе,  о  краснолицый  чужеземец, уже
полученых тобою богатств? -- строго осведомился Хоттабыч.
   -- Молчать! -- заорал Ванденталлес и в  неистовстве  затопал
ногами.  -- Когда хозяин делает бизнес, слюга имеет обязанность
молчать!.. Кольтсоу, выполняй мое приказаний! Бистро!.. А тебе,
черномазый старикашка, я покажу  через  бокс,  как  надо  уметь
слюшаться свой белый хозяин!
   И  он  кинулся с кулаками на Хоттабыча. Но Волька и Женька с
такой силой вцепились в Ванденталлеса, что тот рухнул на траву,
как бревно.
   -- Как вы смеете мешать свой хозяин  бить  через  бокс  свой
плохой  слюга!  -- закричал он, порываясь встать на ноги. -- Вы
теперь есть мой покорный рап!..
   -- Вон из нашей страны! -- крикнул ему запыхавшийся  Волька.
-- Чтоб здесь твоего духу не было! Катись отсюда!..
   --  Да  будет  так!  --  сурово подтвердил Хоттабыч Волькины
слова и выдернул из своей бороды четыре волоска.
   В это же мгновение словно сквозь землю провалились  мешки  с
долларами,  ящики с сервизами, часами, ожерельями -- словом все
то, что принесло Ванденталлесу  серебряное  кольцо.  А  сам  он
вдруг  быстро-быстро  прокатился по траве, а затем по дорожке в
том направлении, откуда он так недавно появился, полный надежд.
Немного  погодя  он  пропал  в  отдалении,  оставив  за   собой
легонькое облачко пыли...
   Когда  ребята несколько пришли в себя от всего происшедшего,
Волька задумчиво промолвил:
   -- Ничего не понимаю... Какое же это в конце  концов  кольцо
-- волшебное или простое?
   -- Конечно, простое, -- ласково отвечал Хоттабыч.
   --  Почему  же  оно, в таком случае, исполняло желание этого
разбойника?
   -- Это не оно исполняло, это я исполнял.
   -- Ты?! Зачем?
   --  Из  вежливости,  о  пытливейший  из  отроков.  Мне  было
неудобно  перед  этим  человеком. Я беспокоил его в магазине, я
приставал к нему, когда он возвращался к себе домой,  я  немало
надоел ему, пока он захлопнул предо мной двери своего жилища, и
мне  неловко  было  не  выполнить  несколько  его пожеланий. Но
жадность его и его черная душа отвратили от него мое сердце...
   -- То-то же! -- сказал Волька.
   Выходя из сада  на  улицу,  Хоттабыч  наступил  на  какой-то
маленький  круглый  предмет.  Это  было  кольцо "Носи, Катя, на
здоровье". Ванденталлес потерял  его,  когда,  катясь,  пытался
вцепиться руками в траву.
   Старик  поднял  кольцо,  вытер его своим огромным ярко-синим
носовым платком и молча надел на безымяный палец правой руки...
   Уже Волька с Хоттабычем и Женькой  Богорад  давно  вернулись
домой,  успели  лечь спать и проснуться утром следующего дня, а
Ванденталлес все еще катился и катился.
   Около восьми часов следующего дня километрах в чытырехстах к
востоку от Парижа девятилетняя француженка Жанна Дакю  была  по
дороге  в  школу  сбита  с  ног  каким-то катившимся предметом,
напоминавшим, по ее словам, мешок, туго набитый тряпками.
   Примерно пятью часами позже рыбак Гастон Шарматье,  чинивший
сети  на  берегу пролива Па-де-- Кале, обернувшись на необычный
шум, заметил, как с дороги свернул  под  откос  и  стремительно
плюхнулся в воду тяжелый продолговатый предмет, походивший, как
ему  показалось,  на  грубо  обтесанное  и  страшно  запыленное
дубовое бревно, и, быстро вращаясь, стал удаляться  от  берега.
Нуждаясь  в  дереве  для починки своей хижины, Шарматье спустил
лодку на воду, но как ни старался, так и  не  мог  нагнать  это
удивительное бревно.
   Пять  пароходов, шедших из Америки в Европу, и три парохода,
возвращавшихся из Европы в Америку, отметили  в  своих  судовых
журналах  встреченное  в  открытом  океане  странное  существо,
напоминавшее большого дельфина, но плевавшееся, как  верблюд  и
время  от  времени  завывавшее,  словно  издыхающая  гиена. Как
известно, дельфины не плюются и не воют и, главное, не  катятся
по  волнам,  а плывут большей. частью под водой, рылом вперед и
спиной кверху, или кувыркаются. Поэтому  все  восемь  вахтенных
офицеров  сочли  необходимым  отметить,  что  скорее  всего это
все-таки был не дельфин,  а  какое-то  другое,  досего  времени
неизвестное   науке   животное.  Один  из  вахтенных  офицеров,
обладавший  склонностью  к  научной   работе,   сам   того   не
подозревая,   очень   метко   назвал   это  необычное  существо
"атлантическим шакалом".
   Утром   следующего   дня,   когда   супруга   Ванденталлеса,
обеспокоенная  долгим отсутствием мужа, собралась уже заявить о
его исчезновении, из-за океана пришла шифрованная телеграмма:
   Ванденталлес  сегодня  утром   обнаружен   дома   в   сильно
испачканном  виде  как очутился здесь объяснить не может или не
хочет во всяком случае как показала тщательная проверка  прибыл
ни  самолетом  ни  на  пароходе  срочно  вызывает домой госпожу
Ванденталлес.







   В этот веселый и солнечный летний день,  когда  наши  друзья
отправились  на футбольное состязание, приключения начались еще
в вестибюле метро.
   -- Не понимаю, к чему стоять в очереди у кассы, когда  можно
свободно  воспользоеаться автоматом, -- сказал Волька и побежал
разменять трехрублевку.
   На троих требовалось мелочи на полтора рубля, по  полтиннику
на брата.
   В   парфюмерном  киоске  Вольке  просто  отказали:  женщина,
торговавшая мороженым, объяснила ему, что мелочь нужна ей самой
для сдачи,  продавец  в  кондитерском  киоске  заинтересовался,
зачем  мальчику  понадобилась  мелочь,  и,  узнав,  в чем дело,
посоветовал купить билеты в кассе, у которой сейчас не было  ни
одного человека.
   Действительно,  к этому времени очереди у кассы не стало, но
Волька все же стал в очередь у нарзанного киоска и минуты через
три, выпив стакан шипучей воды, получил всю сдачу двугривенными
и пятиалтынными.
   -- Ну вот, видите, как все это просто,  и  совсем  не  нужно
стоять  в  очереди  у  билетной  кассы, -- бодро кинул он своим
друзьям и выдал каждому из них на руки по  двугривенному  и  по
два пятиалтынных.
   Уже  Волька  и  Женя  давно  держали в руках вкусно пахнущие
типографской краской продолговатые кусочки тонкого  картона,  а
Хоттабыч  все  еще  возился  у  своего  автомата. Он без устали
опускал в щель монетки, и они тотчас же со звоном  вываливались
оттуда,  откуда  должен был выпасть, но никак не выпадал билет.
Старик даже вспотел от усердия, он сдвинул шляпу на  затылок  и
трудолюбиво  продолжал свои попытки, но каждый раз все с тем же
печальным исходом. Наконец он не выдержал, сдался и  сокрушенно
промолвил:
   --  Увы, о достойнейшие мои друзья, вам придется поехать без
меня, ибо я бессилен против этого красивого железного ящика. Он
заколдован и  непрестанно  выплевывает  обратно  деньги  вашего
смиренного  слуги.  Уверяю вас, это все происки моего заклятого
врага Джирджиса.
   -- Ох, и дался же тебе этот Джирджис! -- рассмеялся  Волька.
--  Дай-ка мне твои монетки, сейчас я их опущу в автомат, и все
будет в порядке.
   С этими словами он опустил два пятиалтанных и двугривенный в
щель ближайшего автомата и билет тотчас же появился.
   -- Ты велик и могуч, о Волька! -- сказал ему тогда старик  с
благоговением.   --   Я   преклоняюсь   перед  твоими  поистине
неизъяснимыми способностями.
   -- И совсем я не могуч, -- честно ответил Волька. --  Просто
надо пользоваться исправными автоматами.
   -- Все равно ты велик, -- убежденно повторил Хоттабыч. -- Ты
велик,  ибо  сразу,  никого не расспрашивая, разгадал, какой из
этих ящиков исправен, а какой не работает.
   Ребята чуть было не фыркнули, услышав эти наивные слова,  но
вовремя  вспомнили,  что  старик  неграмотен и не мог прочитать
надпись, гласившую, что аппарат не работает.
   -- Учиться тебе надо, Хоттабыч, вот что, -- серьезно  сказал
старику Волька.







   Против  всяких  ожиданий,  Хоттабыч очень спокойно отнесся к
спуску на эскалаторе. Он с любопытством  ступил  на  движущуюся
бесконечную  ленту,  которая  тут  же превратилась в лестницу с
красивыми  металлическими  ребрами,  и  уже  внизу  на  перроне
скромно сказал своим молодым спутникам:
   --  Движущаяся лестница -- это ведь очень просто. Если тебе,
о Волька ибн Алеша, это доставит  удовольствие,  я  сегодня  же
превращу  в  движущуюся  любую  лестницу  твоего дома, да будут
благословенны его фундамент, крыша и в особенности третий этаж,
на котором ты столь счастливо проживаешь.
   -- Потом поговорим, -- уклонился Волька от  прямого  ответа.
Он  сомневался,  получится  ли что-нибудь путное из предложения
Хоттабыча. -- Я подумаю.
   Но подумать не пришлось, потому что как раз в это  время  из
черной  глубины  туннеля  донесся  глухой  лязг приближающегося
поезда,  в  темноте  засверкали  прожекторы  головного  вагона,
предостерегающе загудела сирена, и к перрону подкатил нарядный,
ярко освещенный голубой поезд.
   --  Айда во второй вагон! -- озабоченно скомандовал Волька и
тут же обнаружил, что Хоттабыч исчез.
   Тогда они ринулись сквозь толпу с тревожными криками:
   -- Хоттабыч, Хоттабыч! Куда ты девался, Хоттабыч?
   -- Я здесь, о друзья мои! Я здесь, ваш несчастный слуга!  --
донесся откуда-то сверху печальный голос пропавшего старика.
   Вскоре они его увидели. Он пытался выбежать на улицу по тому
самому  эскалатору,  который  только что доставил их на перрон.
Все старания Хоттабыча ни к чему не приводили, потому что  пока
он  делал  ослабевшими от страха ногами несколько шагов вперед,
лестница на такое же расстояние спускалась вниз. И  получалось,
что  старик  перебирал  ногами,  оставаясь  на одном месте, как
белка в колесе.
   -- Слезай с эскалатора! -- крикнул ему внизу Волька.
   Но старик,  очевидно,  никак  не  мог  догадаться,  как  это
сделать,  хотя  для  этого  достаточно  было просто повернуться
лицом к перрону.
   Пришлось  Вольке  взбежать  по  эскалатору,   поднимавшемуся
вверх,   чтобы   спуститься   затем  к  топтавшемуся  на  месте
Хоттабычу.
   Волькин билет стал уже недействительным, но  покупать  новый
билет  некогда,  так  как  старик мог за это время окончательно
выбиться из сил.
   --  Я  только  что  снизу,  --  сказал  Волька,   задыхаясь,
контролерше. -- Видите, во-он там у меня старик застрял!
   --  Наверно,  впервые  в  метро?  --  сочувственно  покачала
головой контролерша и пропустила Вольку со старым билетом.
   Через  несколько  секунд  Волька  добрался   до   Хоттабыча,
повернул  его  лицом  к  перрону и благополучно спустился с ним
вниз.
   -- Чего ты удрал, чудак человек? -- спросил он у старика.
   -- Я увидел, повелитель мой,  как  из  подземелья  выползало
гремучее  чудовище с огненными глазами, и я не мог не бежать. Я
не труслив, но укажи мне хоть  одного  джинна,  который  бы  не
испугался, увидев эти страшные глаза.
   --  Ну  что  это  такое,  в  самом деле! -- жалобно захныкал
Волька. -- Ну, ты же сам клялся  мне,  что  не  будешь  бояться
метро!
   --  Нет, не клялся. Я обещал тебе не бояться и действительно
не боюсь уже  автобусов,  троллейбусов,  грузовиков,  трамваев,
самолетов,   автомашин,   прожекторов,   эскалаторов,   пишущих
машинок,  патефонов,  радиорупоров,  пылесосов,   электрических
выключателей,  примусов,  дирижаблей,  вентиляторов и резиновых
игрушек "уйди-уйди". А про метро даже разговора не было.
   Старик был прав: про метро Волька тогда забыл.
   -- Никакое это не чудовище, это обыкновенный поезд метро,  и
давай,  пожалуйста,  не  задерживай  нас  больше своими глупыми
страхами!
   Они побежали по перрону к только что  прибывшему  поезду  и,
работая  локтями,  стали пробираться внутрь вагона. Народу было
много, поезд шел переполненный, и когда  издали  донесся  голос
начальника  поезда:  "Готов!",  -- автоматические двери вагонов
бесшумно  закрылись,  и  поезд  ушел,  оставив   Хоттабыча   на
опустевшей платформе.
   Он  опоздал  на одну секунду -- он хотел посмотреть, кто это
кричит "Готов!"







   Хоттабыч не выдержал обрушившегося на него нового несчастья.
Он стал  бегать  взад  и  вперед  вдоль  опустевшей  платформы,
яростно  вырывая  клочья  волос  из своей бороды и вопя во весь
голос:
   --  Горе  мне,  горе   мне,   несчастному   джинну   Гассану
Абдуррахману  ибн Хоттабу! Что я здесь буду делать один, в этом
таинственном подземном дворце?
   Подошел дежурный по станции, увидел разбросанные по  перрону
клочья бороды и сказал:
   -- Гражданин, в метро надо соблюдать тишину... и чистоту...
   "Погиб! -- подумал Хоттабыч. -- Совсем погиб!". Он испугался
этого  вежливого молодого человека в красной фуражке не меньше,
чем поезда. Сам Волька  относился  к  дежурному  по  станции  с
почтением.  Старик почувствовал, что дело совсем плохо, и решил
дорого продать свою жизнь.
   К счастью, дежурный  снова  вступил  в  разговор,  и  старик
немедленно изменил свое решение.
   --  Гражданин старичок, -- участливо сказал ему дежурный, --
вы совершенно напрасно огорчаетесь. Сейчас будет другой  поезд,
и вы чинно-благородно поедете себе к месту назначения.
   Старик  хотел  ему  что-то ответить, пожаловаться на горькую
свою судьбу, но вдруг почувствовал, что  от  страха  и  сильных
волнений  позабыл,  как говорят по-русски. Он что-то забормотал
по-арабски, и дежурный с огорчением развел руками:
   --  В  таком  случае,  гражданин,  пойдемте-ка  со  мной   в
диспетчерскую,  посидите  там,  а я пока что схлопочу человека,
разговаривающего по-вашему.
   Он  мягко  взял  Хоттабыча  под  руку,   чтобы   отвести   в
диспетчерскую,   и   неизвестно  еще,  сколько  времени  старик
проторчал бы там, если бы к противоположной стороне перрона  не
подкатил  новый поезд, из которого выскочили Волька с Женькой и
со всех ног бросились к Хоттабычу.
   -- Вот он, вот он! -- кричали они. --  Ох,  и  хлопот  же  с
тобой, Хоттабыч!
   Откуда-то  появилась уборщица с метелкой. Она подмела клочья
стариковой бороды и высыпала их в урну  как  раз  в  тот  самый
момент,  когда  Хоттабыч  со  своими друзьями уселись наконец в
ярко  освещенный  вагон  метро,  в  котором   они   и   доехали
благополучно до станции "Динамо".







   В дни футбольных состязаний все население Москвы разбивается
на два  не  понимающих  друг  друга  лагеря.  В одном лагере --
энтузиасты футбола. В другом  --  загадочные  люди,  совершенно
равнодушные к этому увлекательнейшему виду спорта.
   Первые еще задолго до начала состязания устремляются со всех
концов города к высоким воротам стадиона "Динамо".
   На  тех,  кто направляется в это время в обратную сторону, в
центр, они смотрят с чувством собственного превосходства.
   Остальные москвичи,  в  свою  очередь,  недоуменно  пожимают
плечами,  видя,  как  сотни, переполненных трамваев, автобусов,
троллейбусов и тысячи легковых машин медленно плывут в бурном и
шумном море пеших болельщиков.
   Но  и  лагерь  болельщиков,  столь  единый   для   сторонних
наблюдателей,  раздирается на самом деле в эти дни глубочайшими
и почти неразрешимыми  противоречиями.  Этого  не  видно,  пока
болельщики  находятся  еще в пути, но у заветных ворот стадиона
эти противоречия  выступают  сразу  во  всей  своей  остроте  и
непримиримости.  Тогда  вдруг  оказывается, что у одних граждан
есть билеты, а у других билетов нет. Те, у  кого  есть  билеты,
солидно  и спокойно проходят на стадион. А остальные озабоченно
шныряют взад и вперед и кидаются на  приближающихся  граждан  с
жалостными   возгласами:   "Лишнего   билетика  не  найдется?",
"Гражданин, у вас нет лишнего билета?"
   Но лишних билетиков, как правило, оказывается  так  мало,  а
нуждающихся  в  них так много, что Волька и его друзья остались
бы ни при чем, если бы Хоттабыч не пустил в ход свое искусство.
   -- С радостью и удовольствием, -- промолвил он  в  ответ  на
Волькину просьбу. -- Сейчас у вас будет сколько угодно билетов.
   И точно, не успел он закончить последнее слово, как у него в
руках  оказалась целая пачка зеленых, голубых, розовых и желтых
билетов.
   -- Достаточно ли  тебе  будет,  о  прелестный  Волька,  этих
разноцветных листочков бумаги? Если не хватит, то я...
   Он помахал билетами, и это чуть не стоило ему жизни.
   --  Ой,  лишние  билетики!  --  обрадованно  крикнул один из
болельщиков и изо всех сил рванулся к Хоттабычу.
   Через несколько секунд не  меньше  полутораста  возбужденных
людей  прижало  Хоттабыча  к бетонному забору стадиона, так что
старик тут бы и кончился, если бы  Волька,  отбежав  чуточку  в
сторону, не гаркнул изо всех сил:
   --  Граждане,  кому  лишние  билетики?  А  ну,  кому  лишние
билетики?..
   При этих волшебных словах все, кто  только  что  наседал  на
растерявшегося  Хоттабыча,  бросились к Вольке, но тот нырнул в
толпу и как сквозь землю провалился. А еще через минуту Волька,
Женя и Хоттабыч предъявили  контролеру,  стоявшему  у  северных
ворот,  три  билета  и  прошли  на стадион, оставив позади себя
тысячи людей, которым так и не суждено было в этот день попасть
на состязание.







   Только наши друзья расселись на своих местах, как  Хоттабычу
подошла  девушка  в  белом  переднике  и  с  белым лакированным
ящиком, висевшим на ремне через плечо.
   -- Эскимо не потребуется? -- спросила она и тут же испуганно
вскрикнула.
   Будем справедливы: любой на ее месте испугался бы не меньше.
   В самом деле, какого ответа могла ожидать продавщица эскимо?
   В лучшем случае: "С удовольствием.  Дайте  мне,  пожалуйста,
две порции". В худшем случае: "Нет, знаете ли, лучше не надо".
   Теперь  представьте  себе,  что  старичок в канотье, услышав
вежливый вопрос продавщицы, сразу покраснел, как помидор, глаза
его налились  кровью,  весь  он  как-то  нахохлился,  угрожающе
наклонился вперед и устрашающим шепотом произнес:
   -- А-а-а! Ты хочешь извести меня своим проклятым эскимо! Так
нет  же,  это  тебе  не  удастся, презренная! Мне хватит на всю
жизнь тех сорока шести порций, которые я. старый дуралей,  съел
в  цирке  и  чуть  было  не  отправился к праотцам. Трепещи же,
несчастная, ибо я сейчас превращу тебя в безобразную жабу!..
   Промолвив это, он встал и уже  приподнял  над  головой  свои
сухие,  морщинистые  руки, когда сидевший рядом с ним мальчик с
выгоревшими бровями на веснушчатом лице повис на руках старика,
испуганно выкрикнув:
   -- Она не виновата, что ты пожадничал и объелся мороженым!..
Сядь, пожалуйста, на место и не делай глупостей.
   -- Слушаю и повинуюсь, -- покорно ответил старичок,  опустил
руки,  уселся  на свое место и внушительно добавил, обращаясь к
перепугавшейся продавщице: -- Можешь идти. Я тебя прощаю. Уходи
с миром и будь до конца своих дней благодарна сему отроку,  ибо
он спас тебе жизнь.
   Девушка так до конца игры и не появлялась в этом проходе.







   Между  тем  стадион  бурлил  той особой, праздничной жизнью,
которая всегда  кипит  на  нем  во  время  решающих  футбольных
состязаний.  Гремело  радио. Восемьдесят тысяч человек, сидя на
своих местах, с жаром  обсуждали  возможный  исход  предстоящей
игры,  и  от этого обсуждения в воздухе все время стоял ровный,
ни  с  чем  не  сравнимый  гул  человеческих  голосов.  Все   с
нетерпением ждали начала состязания.
   И  вот  наконец  на изумрудно-зеленом поле появился судья со
своими помощниками. В руках у судьи был мяч,  которому  суждено
было  в этот день вынести немало ударов, проделать по земле и в
воздухе не один километр, с тем, чтобы, попав несколько  лишних
раз  в  чьи-то  ворота,  решить  тем  самым,  какой  из  команд
достанется в этот день победа. Судья положил мяч в самом центре
поля. Обе команды выбежали из своих  раздевалок  и  построились
друг  против  друга. Капитаны обменялись рукопожатиями, бросили
жребий, какой команде играть против солнца. Этот печальный удел
выпал  на  долю  спортивного  общества  "Зубило",  к   великому
удовольствию команды общества "Шайба" и части болельщиков.
   --  Не  сочтешь  ли ты, о Волька, возможным объяснить твоему
недостойному слуге, что будут делать с мячом эти  двадцать  два
столь   симпатичных   мне   молодых  человека!  --  почтительно
осведомился Хоттабыч.
   Но Волька в ответ только нетерпеливо отмахнулся:
   -- Сейчас все сам поймешь.
   Как раз в этот момент игрок "Зубила"  звонко  ударил  носком
бутса по мячу -- и состязание началось.
   --   Неужели  этим  двадцати  двум  приятным  молодым  людям
придется бегать по столь обширному полю, терять силы, падать  и
толкать  друг  друга  только  для того, чтобы иметь возможность
несколько мгновений погонять невзрачный кожаный  мячик?  И  все
это  лишь потому, что на всех нашелся для игры только один мяч?
-- недовольно спросил Хоттабыч через несколько минут.
   Но  Волька,  увлеченный  игрой,  снова  ничего  старику   не
ответил.  Было  не  до  Хоттабыча:  нападение "Шайбы" завладело
мячом и приближалось к воротам "Зубила".
   -- Знаешь что, Волька? -- шепнул своему  приятелю  Женя.  --
Мне  кажется, просто счастье, что Хоттабыч ничего не понимает в
футболе. А то бы он тут таких дров наколол, что ой-ой-ой!
   -- И мне так кажется, -- согласился с ним  Волька  и  вдруг,
ахнув, вскочил со своего места.
   Одновременно  с ним вскочили на ноги и взволнованно загудели
и все остальные восемьдесят тысяч зрителей.
   Пронзительно прозвучал свисток судьи, но игроки и  без  того
замерли на месте.
   Случилось  нечто  неслыханное в истории футбола и совершенно
необъяснимое с точки зрения законов природы: откуда-то  сверху,
с   неба,   упали  и  покатились  по  полю  двадцать  два  ярко
раскрашенных мяча. Все они были  изготовлены  из  превосходного
сафьяна.
   --   Безобразие!..   Неслыханное   хулиганство!..   Кто  это
позволяет  себе  такие  возмутительные  шутки?  --  возбужденно
кричали на трибунах.
   Конечно,  виновника следовало немедленно вывести со стадиона
и даже передать в руки милиции, но никто не  в  силах  был  его
обнаружить.  Только три человека из восьмидесяти тысяч зрителей
-- Хоттабыч  и  оба  его  молодых  друга  --  знали,  кто  этот
виновник.
   --  Что  ты наделал! -- зашептал Волька Хоттабычу на ухо. --
Ты остановил всю игру и лишил шайбовцев верного гола!
   Насчет неудачи шайбовцев Волька, впрочем, сказал без особого
огорчения: он "болел" за "Зубило".
   -- Я хотел, чтобы было лучше, -- также шепотом  оправдывался
смущенный  Хоттабыч.  --  Я  думал,  будет удобнее, если каждый
игрок  получит  возможность,  не  толкаясь  и  не  бегая,   как
сумасшедший,   по   этому   огромному   полю,   вволю  поиграть
собственным мячом.
   -- Ну что мне прикажешь с тобой  делать!  --  развел  Волька
руками,  усадил старика на место и наспех объяснил ему основные
принципы футбола. -- Вот жалко только, что "Зубилу"  приходится
играть  против солнца, а во второй половине игры, когда команды
поменяются  местами,  солнце  уже  никому  не   будет   мешать.
Получается,  что  шайбовцы  ни  за  что, ни про что находятся в
лучших условиях, -- выразительно сказал напоследок  Волька.  Он
надеялся, что Хоттабыч учтег его слова.
   -- Действительно несправедливо, -- согласился старик, и в то
же мгновение солнце скрылось за легким облачком и не появлялось
до самого конца игры.
   Между  тем  с  поля  убрали  лишние мячи, судья зачел время,
ушедшее впустую, и игра продолжалась.
   После  Волькиных  объяснений  Хоттабыч   стал   следить   за
состязанием  со  все  большим  и  большим  интересом. Шайбовцы,
лишившиеся  в  результате  истории  с  двадцатью  двумя  мячами
верного  гола,  нервничали, часто "мазали". А старик чувствовал
себя виноватым перед ними и терзался угрызениями совести.







   Так роковым образом разошлись симпатии Вольки Костылькова  и
Гассана   Абдуррахмана   ибн  Хоттаба.  Когда  первый  сиял  от
удовольствия (а это бывало  каждый  раз,  когда  кто-нибудь  из
команды  "Шайбы"  бил  мимо  ворот  противника),  старик  сидел
мрачнее тучи. Зато когда нападение "Зубила" "мазало" мимо ворот
"Шайбы", картина резко менялась: Хоттабыч заливался  счастливым
смехом, а Волька страшно злился:
   --  Не  понимаю,  Хоттабыч, что ты находишь в этом смешного?
Чуть-чуть не было гола!
   -- Чуть-чуть не считается, о драгоценнейший, -- отвечал  ему
Хоттабыч где-то подслушанной фразой.
   Старик,  впервые  столкнувшийся с футболом, не знал еще, что
бывают болельщики. Волькино огорчение по поводу солнца, бившего
в глаза команде  "Зубила",  он  воспринял  как  простую  заботу
мальчика  о справедливости. О том, что он сам стал болельщиком,
он, конечно, и не подозревал,  как  не  подозревал  об  этом  и
Волька.  Волька  был  так увлечен тем, что происходило на поле,
что на остальное  не  обращал  ни  малейшего  внимания.  Это  и
послужило  причиной  необыкновенных  событий,  приключившихся в
этот день на стадионе.
   Началось с того, что в  один  особенно  напряженный  момент,
когда нападение "Зубила" приближалось к воротам "Шайбы", Волька
нагнулся к самому уху Хоттабыча и горячо прошептал:
   -- Хоттабыч, миленький, раздвинь, пожалуйста, чуточку ворота
"Шайбы", когда зубиловцы будут по ним бить.
   Старик насупился.
   -- А какая от этого была бы польза "Шайбе"?
   -- "Шайбе" и не надо. От этого "Зубилу" польза будет!
   Старик промолчал. Зубиловцы снова промазали. А через две-три
минуты  дюжий  молодец  из  нападения "Шайбы" под одобрительные
крики зрителей забил классический мяч в ворота "Зубила".
   -- Егорушка, ты только не  вздумай,  пожалуйста,  надо  мной
смеяться,  --  сказал  вполголоса  вратарь  "Зубила"  одному из
запасных игроков, когда игра на короткое время перешла на  поле
"Шайбы",  --  но  я  готов  поклясться,  что  штанга моих ворот
подыгрывает шайбовцам...
   -- Что-о-о-о?
   -- Понимаешь, когда они били по  воротам,  правая  штанга...
честное  благородное  слово!..  правая  штанга...  отодвинулась
сантиметров на пятьдесят в сторону и пропустила  мяч...  Я  это
видел собственными глазами!
   -- Температуру мерил? -- спросил запасной игрок.
   -- Чью -- штанги?
   -- Нет, свою. У тебя, наверно, сильный жар.
   -- Тьфу! -- плюнул обиженно вратарь и заметался в воротах.
   Шайбовцы,  ловко  обводя защиту, стремительно приближались к
воротам "Зубила".
   Бац! Второй гол за три минуты! Причем оба раза  не  по  вине
вратаря  "Зубила".  Вратарь  дрался,  как  лев.  Но  что он мог
поделать? В момент удара по воротам их верхняя планка  сама  по
себе  приподнялась  ровно  настолько,  чтобы мяч пролетел, чуть
задев кончики его пальцев.
   Кому сказать об этом? Кто поверит? Вратарю стало  грустно  и
страшно,  как  маленькому  мальчику, попавшему ночью в дремучий
лес,
   -- Видел? -- спросил он безнадежным голосом у Егорушки.
   -- К-к-к-кажется,  видел,  --  ответил,  заикаясь,  запасной
игрок.  --  Только  ник-к-кому  не  скажешь. Все равно никто не
поверит.
   -- То-то и оно, что никто не поверит, -- скорбно  согласился
вратарь "Зубила".
   А  в это время на северной трибуне разгорался тихий скандал.
Дело в том, что за секунду до второго гола Волька заметил,  что
старик тайком выдрал волосок из бороды.
   "Зачем  бы  это  ему?"  --  с  беспокойством подумал Волька,
который все еще не  догадывался,  какие  события  назревают  на
футбольном поле.
   Но и эта мысль пришла Вольке не сразу.
   Слишком  уж  плохо  для  "Зубила"  оборачивалось сегодняшнее
состязание. Было не до старика.
   Однако  третий  гол  в  ворота  "Зубила"   сразу   разъяснил
обстановку.
   В  самом  деле:  приближался  конец  первой половины игры, и
счастье как будто обратилось наконец  лицом  к  "Зубилу".  Игра
перешла на поле "Шайбы", Зубиловцы, что называется, землю рыли,
и  вскоре  лучший их нападающий с невероятной силой подал мяч в
верхний угол ворот "Шайбы".
   Все  восемьдесят  тысяч  зрителей  в  неописуемом   волнении
привскочили  со  своих мест. Этот верный гол должен был открыть
счет "Зубила". Волька и  Женя,  дружно  болевшие  за  "Зубило",
радостно   подмигнули  друг  другу,  но  тут  же  разочарованно
вздохнули: был верный мяч, а ударился в верхнюю штангу, да  еще
с такой силой, что звон пошел по всему стадиону.
   Звон  мяча  слился  с  громким воплем, который издал вратарь
"Шайбы": опустившаяся штанга спасла вратаря от  гола,  но  зато
пребольно стукнула его по голове.
   Теперь Волька все понял и ужаснулся.
   --  Гассан  Абдуррахман  ибн  Хоттаб,  -- сказал он дрожащим
голосом, -- что же это такое? Ты же знаешь, что мы оба -- и я и
Женька -- болеем за "Зубило!" А ты, выходит,  совсем  наоборот:
болеешь за "Шайбу"?
   --  Увы,  о  благословенный,  это  так, -- удрученно ответил
старик.
   -- Разве я не спас тебя от заточения в глиняном  сосуде?  --
горько продолжал Волька.
   --  Это  верно,  как то, что сейчас день, и как то, что тебя
ждет великое будущее, -- еле слышно ответил Хоттабыч.
   -- Так почему же ты подыгрываешь "Шайбе", а не "Зубилу"?
   -- Увы, я не волен  над  своими  поступками,  --  сокрушенно
ответил  Хоттабыч,  и крупные слезы потекли по его морщинистому
лицу. -- Мне очень хочется, чтобы выиграла команда "Шайбы"...







   -- Смотри!  --  угрожающе  заявил  тогда  Волька,  --  будет
скандал!
   -- Пусть будет, что будет.
   В  тот  же  миг вратарь "Зубила" поскользнулся на совершенно
сухом месте и пропустил в ворота третий мяч.
   --  Ах,  так?  --  заскрежетал  зубами  Волька.  --  Значит,
по-хорошему ты не хочешь? Ладно!
   Он  вскочил на скамью и, указывая пальцем на сидевшего у его
ног Хоттабыча, крикнул:
   -- Граждане! Он все время подыгрывает "Шайбе"!
   --  Кто   подыгрывает?..   Судья   подыгрывает?..   Что   вы
говорите?.. -- взволновались кругом.
   --  Да  нет  же,  не судья!.. При чем здесь судья?.. Это вот
этот старичок подыгрывает... Отстань от меня, пожалуйста!
   Последние слова обращены  были  к  Жене,  который  испуганно
дергал  своего  приятеля  за  рукав.  Женя  понимал, что ничего
путного из ссоры между Волькой  и  стариком  не  получится.  Но
Волька  не унимался, хотя никто уже не относился серьезно к его
словам.
   -- Так ты говоришь, -- покатывались кругом со смеху, --  так
ты  говоришь, что старичок отсюда с северной трибуны, почем зря
передвигает ворота? Хи-хи-хи!  Он,  наверно,  в  кармане  такой
штепсель   особенный   имеет,   чтобы   управлять  воротами  на
расстоянии? Может  быть,  это  он  и  мячики  недавно  на  поле
понакидал?
   -- Ну да, он! -- ожесточенно подтвердил Волька, вызвав новые
взрывы смеха.
   --  А  землетрясение  в  Чили  тоже  его рук дело? Хо-хо-хо!
Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
   -- Нет, в  Чили  не  он,  --  честно  разъяснил  Волька.  --
Землетрясение  --  это  от  катастрофических сдвигов почвы. Тем
более -- в Чили. А он совсем недавно из сосуда вылез.
   -- Ну, вот что, дружок,  --  благожелательно  сказал  Вольке
один  пожилой  болельщик,  когда смех немного утих, -- ты лучше
сам не лезь  в  сосуд,  не  срамись  перед  людьми,  не  говори
глупостей  и не мешай следить за игрой. Тут, брат, сейчас такое
делается, что и  без  тебя  тошнит  (Гражданин  тоже  болел  за
"Зубило").
   Действительно,  до перерыва оставалось еще целых одиннадцать
минут, а счет уже был 14:0 в пользу "Шайбы".
   С командой "Зубила" все время происходили какие-то  странные
вещи.  Она  как  бы  разучилась  играть: пасовка поражала своей
беспомощностью и нелепостью, игроки то и дело падали, как будто
они только сегодня научились ходить.
   А потом совершенно непонятно повела себя защита.
   Боевые мастера футбола стали при одном виде  мяча  испуганно
шарахаться  в  сторону,  как  от  бомбы, которая вот-вот должна
взорваться.
   15:0!
   16:0!
   18:01
   23:0!
   В среднем, каждые сорок  секунд  в  ворота  "Зубила"  падали
мячи.
   Что  стало  с  вратарем?  Почему он прижался лицом к боковой
штанге и только вскрикивает: "Ой,  мама",  когда  бьют  по  его
воротам?  Почему  он  вдруг  ни  с  того  ни  с  сего  уходит с
задумчивым лицом из ворот в самый решающий  момент,  когда  бой
разгорается у самой штрафной площадки?
   --  Позор!  --  кричали  ему  с  трибун,  -- Скандал! Как ты
играешь?
   Но  он,  прославленный  вратарь  первого  класса,  продолжал
выходить  нетвердым  шагом  из  ворот  в  сторонку, лишь только
приближались шайбовцы.
   -- Что с тобой? -- не находил себе места запасной игрок.  --
Очумел ты, что ли?
   И вратарь отвечал ему со стоном:
   --  И  верно,  очумел.  Меня все время словно кто за шиворот
волочит. Я упираюсь, а он меня толкает из ворот. Я к мячу, а он
меня к штанге прижимает, да так, что не оторваться.
   -- Ой, и худо же тебе будет, Гриша!
   -- И не говори!
   Но  вот  наконец  эубиловцы  прорвали  фронт   нападения   и
полузащиты "Шайбы" и яростно повели мяч к ее воротам.
   Защита  шайбовцев  от  долгого бездействия разболталась и не
смогла  быстро   мобилизоваться   на   борьбу   с   неожиданной
опасностью.  А  вратарь  --  тот и вовсе сидел себе спокойно на
травке и лузгал дынные семечки.
   Пока он, давясь непрожеванными семечками, вскакивал на ноги,
зубиловцы ударили по незащищенным воротам, в самый центр.
   --  Хоттабыч,  миленький,  дорогой,  дай   зубиловцам   хоть
размочить игру!-- взмолился Волька.
   Но  Хоттабыч  прикинулся,  будто  ничего  не  слышит, и мяч,
летевший в центр ворот, неожиданно свернул  к  левой  штанге  и
ударился  о  нее  с такой силой, что пролетел обратно через все
поле, старательно облетая встречавшихся на его пути зубиловцев,
как если бы он был живой, и мягко вкатился  в  многострадальные
ворота "Зубила".
   24:0! При равных по силе командах этот счет просто поражал.
   И тогда Волька совершенно вышел из себя.
   --   Я   требую,  я,  наконец,  приказываю  тебе  немедленно
прекратить это издевательство! -- прошипел он Хоттабычу.  --  А
то  я  навсегда  прекращаю  с  тобой знакомство! Выбирай: я или
"Шайба"!
   -- Ты ведь сам любитель футбола, так неужели  ты  не  можешь
меня понять? -- взмолился старик. Но, поняв по Волькиному лицу,
что  на  сей  раз  действительно  может прийти конец их дружбе,
Хоттабыч прошептал: -- Я смиренно жду твоих приказаний.
   -- Зубиловцы не виноваты, что ты болеешь за "Шайбу".  Ты  их
опозорил  перед всей страной! Сделай, чтобы все видели, что они
не виноваты, в своем проигрыше.
   -- Слушаюсь и повинуюсь, о юный вратарь моей души.
   Еще не замолк свисток судьи, извещающий о том, что  наступил
перерыв,  как  все  одиннадцать  игроков  команды добровольного
спортивного общества "Зубило" дружно начали чихать и кашлять.
   Кое-как построившись в затылок и вяло перебирая ногами,  они
поплелись  в  свою раздевалку унылой рысцой, непрерывно чихая и
кашляя.
   Через минуту туда вызвали  врача:  вся  команда  чувствовала
себя  нездоровой.  Врач  пощупал  у всех пульс, предложил снять
футболки, потом осмотрел у всех полость рта и, в свою  очередь,
вызвал в раздевалку судью.
   --  Вот что, Лука Евгеньевич: придется игру отложить, а счет
признать недействительным.
   -- То есть, собственно говоря, почему?
   -- А потому, -- растерянно отвечал доктор,  --  что  команда
"Зубила"  не  может  быть по крайней мере семь дней выпущена на
футбольное поле -- она вся сплошь больна.
   -- Больна?! Чем больна?
   -- Очень странный медицинский случай, Лука  Евгеньевич.  Все
эти одиннадцать вполне взрослых товарнщей одновременно заболели
детской  болезнью  --  корью.  Я  бы,  Лука  Евгеньевич, сам не
поверил, если бы только что не  осмотрел  их  самым  тщательным
образом.
   Так закончилось единственное в истории футбола состязание, в
котором  болельщик имел возможность воздействовать на ход игры.
Как видите, это ни к чему хорошему не привело.
   Редкий факт, когда одиннадцать взрослых спортсменов вторично
в своей жизни и одновременно заболели корью, а на  другой  день
проснулись  совершенно  здоровыми, был подробно описан в статье
известного профессора Л.  И.  Коклюш,  напечатанный  в  научном
медицинском журнале "Корь и хворь". Статья называется "Вот тебе
и  раз!"  и  пользуется  таким успехом, что в библиотеках номер
журнала с этой статьей совершенно невозможно  достать.  Он  все
время  находится  на руках. Так что вы, дорогие читатели, лучше
его и  не  ищите.  Все  равно  не  найдете,  только  зря  время
потратите.







   Облачко, прикрывавшее солнце, по минованию надобности уплыло
за горизонт.  Снова  стало  жарко.  Восемьдесят  тысяч  человек
покидали стадион,  медленно  просачиваясь  сквозь  сравнительно
узкие бетонные проходы.
   Люди   не   спешили   --  каждому  хотелось  высказать  свои
соображения  по  поводу  небывалых  обстоятельств  так  странно
закончившейся  игры.  Высказывались  догадки, одна замысловатей
другой. Но даже самые горячие головы не могли себе  представить
что-нибудь,  хоть отдаленно напоминавшее действительные причины
срыва состязания.
   Только три человека не принимали участия в  обсуждении.  Они
покинули  северную трибуну, храня полное молчание. Молча влезли
в переполненный троллейбус, без единого слова вылезли из него у
Охотного ряда и разошлись по домам.
   -- Прекрасная игра в футбол, -- осмелился наконец заговорить
Хоттабыч.
   -- Мда-а... -- промычал в ответ Волька.
   -- Сколь сладостен, я полагаю, миг, когда ты забиваешь мяч в
ворота противника! -- продолжал упавшим голосом старик.  --  Не
правда ли, о Волька?
   -- Мда-а... -- снова промычал Волька.
   --  Ты  все еще на меня сердишься, о вратарь моего сердца? Я
умру, если ты мне сейчас же не ответишь!
   Он семенил рядом со своим сердитым  другом,  уныло  вздыхал,
проклиная тот час, когда согласился пойти на стадион.
   --  Ты  еще  спрашиваешь?  --  грозно ответил ему Волька, но
продолжал уже значительно мягче:  --  Ну  и  заварил  ты  кашу,
старик!  Всю  жизнь  буду  помнить.  Скажите  пожалуйста, какой
болельщик объявился! Не-е-ет, больше мы с тобой  на  футбол  не
ходим! И билетов твоих не надо.
   --  Твое слово для меня закон, -- поспешно ответил Хоттабыч,
очень довольный, что так дешево отделался. -- Мне будет  вполне
достаточно,   если   ты   мне  изредка  будешь  своими  словами
рассказывать о футбольных состязаниях.
   И они продолжали путь прежними друзьями.
   Недалеко от Волькиного дома они услышали шум, крики,  чей-то
плач.
   --  Начинается! -- сказал Волька. -- Опять Сережка Хряк дает
гастроли.
   -- Гастроли? -- спросил Хоттабыч. -- Он лицедей?
   -- Он хулиган, -- ответил  Волька.  --  От  него  ребятишкам
прямо спасу нет.






   Минут  через десять в комнату дежурного по отделению милиции
вошли, крепко держась за руки, пятеро мальчишек в  возрасте  от
одиннадцати до четырнадцати лет.
   -- Кто здесь будет дежурный? -- спросил старший, по прозвищу
Сережка Хряк.
   --   Я  дежурный,  --  ответил  младший  лейтенант  милиции,
сидевший за деревянным барьером. -- В чем дело?
   -- Мы как раз к вам, товарищ младший  лейтенант,  --  сказал
убитым  голосом  Сережка, волоча за собой всю цепочку ребят. --
Составьте на нас, пожалуйста, протокол.
   -- Что-о?.. Протокол?.. За что мне прикажете  составлять  на
вас протокол?
   --  За хулиганство, товарищ младший лейтенант, -- ответили в
один голос ребята, продолжая держаться за руки, как в хороводе.
   -- Идите отсюда! -- досадливо замахал на них дежурный. -- Не
мешайте работать! Тоже шуточку выдумали! Вот возьму и на  самом
деле составлю протокол!
   --  Мы  вас,  товарищ  дежурный,  как  раз об этом и просим.
Честное слово, мы хулиганили.
   -- Такого еще не  бывало,  чтобы  озорники  сами.  проявляли
такую  высокую сознательность! -- рассмеялся дежурный. -- А ну,
идите подобру-поздорову.
   -- Да мы вовсе не высокосознательные. Мы не  по  своей  воле
пришли.  Нас  один старичок прислал. Нам обязательно требуется,
чтобы вы на нас составили протокол, а то нам так и придется всю
жизнь держать друг дружку за руки.
   -- Это вам кто сказал? -- фыркнул дежурный.
   -- А тот самый старичок и сказал.
   -- А ну, разнимите-ка руки, ребята! --  строго  приказал  им
младший лейтенант.
   --  Мы  не  можем,  товарищ дежурный, -- печально ответил за
всех Сережка Хряк. -- Мы уже пробовали -- не получается. Нам  и
этот  старичок  сказал, что пока на нас не составят протокол, у
нас руки будут вроде как склеенные.  И  когда  мы  будем  снова
хулиганить,  у  нас  снова  будут  склеиваться руки. Он сначала
сказал, чтобы мы не баловались, а мы над ним стали смеяться.
   -- Стыдно смеяться над стариками, -- заметил дежурный.
   -- Ага... Вот он нам и приказал, чтобы мы сами пошли заявить
о себе в милицию, а то ему с нами идти некогда. Мы и пришли.
   -- Ну что же... -- промолвил, все еще  недоверчиво  улыбаясь
дежурный  и  по  всей форме, как полагается, составил протокол.
Расписался.
   -- Все! Разнимайте руки!
   -- Нет еще, товарищ младший лейтенант. Наверно, еще не  все,
-- сказал Сережка. -- Вы, видимо, что-то забыли сделать.
   --  А  верно!  --  удивленно согласился дежурный. -- Я забыл
поставить точку.
   Он  поставил  за  своей  подписью  жирную  точку,  и  ребята
облегченно вздохнули: наконец их руки расклеились!
   -- Скажите родителям, чтобы завтра обязательно пришли сюда.
   --  Хорошо, -- буркнул Сережка. -- Не маленькие, сами знают.
Им не впервой.
   -- Да, кстати, как зовут  этого  старичка?  --  крикнул  ему
вдогонку дежурный.
   -- Не знаю. Он не с нашей улицы. С ним был один мальчик, так
тот его называл каким-то чудным именем... что-то вроде Потапыч,
но только не Потапыч...
   --  Золотой  старичок!  --  промолвил дежурный и мечтательно
затянулся папироской. -- Побольше бы таких Потапычей!..







   Никто не мог бы, посмотрев на цветущую физиономию Хоттабыча,
подумать, что еще так недавно он был очень болен.
   Неяркий, но ровный стариковский румянец покрывал его смуглые
щеки, шаг его был по-прежнему легок  и  быстр,  широкая  улыбка
озаряла  его  открытое  и  простодушное  лицо.  И только хорошо
изучивший Хоттабыча Волька мог заметить, что какая-то затаенная
дума все время тревожит старого джинна. Хоттабыч часто вздыхал,
задумчиво  ерошил  бороду,  и  крупная  слеза  нет-нет,  да   и
покатится из его честных и приветливых глаз.
   Волька   прикидывался,   будто  ничего  не  замечает,  и  не
расстраивал старика бестактными вопросами. Он был убежден,  что
в  конце концов Хоттабыч обязательно сам заговорит об этом. Так
оно и случилось.
   -- Печаль и тоска терзают мое старое сердце,  о  благородный
спаситель  джиннов,  --  тихо  произнес  както  Хоттабыч, когда
величественный  закат  окрасил  в  ровный  розовый  цвет  тихие
вечерние  воды  Москвы-реки.  -- Мне не дают покоя мысли о моем
бедном пропавшем брате, об ужасной и безвыходной его судьбе.  И
чем  больше я думаю о нем, тем больше я склоняюсь к тому, чтобы
как можно скорее отправиться на его поиски. Как ты смотришь  на
это, о мудрый Волька ибн Алеша? И если ты к этому моему решению
относишься   благосклонно,   то   не   угодно   ли  будет  тебе
осчастливить меня и  разделить  все  радости  и  невзгоды  этих
поисков?
   --  А  где  ты  собираешься искать своего брата? -- деловито
осведомился  Волька,  привыкший  уже  спокойно  относиться   ко
всяким, самым неожиданным, предложениям Хоттабыча.
   --  Помнишь ли ты, о Волька, я уже рассказывал тебе на самой
заре  нашего  столь  счастливого  знакомства,  что  Сулеймановы
джинны бросили его, заточенного в медный сосуд, в одно из южных
морей.  Там,  у  берегов  знойных  стран,  и надлежит, конечно,
искать Омара Юсуфа.
   Возможность  отправиться  в  путешествие  по   южным   морям
пришлась Вольке по душе.
   --  Ну  что  ж,  --  сказал  он,  --  я  согласен. Я с тобой
обязательно поеду. Куда ты, туда, как говорится, и я...  Хорошо
бы еще... -- Тут Волька замялся.
   Но повеселевший Хоттабыч подсказал ему:
   --  ...захватить с собою нашего превосходного друга Женю ибн
Колю? Так ли я тебя понял, о добрый мой Волька ибн Алеша?
   -- Угу!
   -- В этом не могло быть и тени сомнения, -- сказал Хоттабыч.
   И тут же было решено, что экспедиция по розыскам несчастного
брата старика Хоттабыча отправится в путь не  позже  чем  через
два дня.
   Но  если вопрос о сроках отбытия в путь не вызвал споров, то
совершенно   неожиданно   обнаружились    довольно    серьезные
разногласия  по  вопросу  о том, какими средствами передвижения
пользоваться во время экспедиции.
   -- Полетим на ковре-самолете, -- предложил Хоттабыч.  --  Мы
все на нем прекрасно уместимся.
   --   Не-е-ет,   --   решительно   возразил   Волька,  --  на
ковре-самолете я больше не ездок. Слуга  покорный!  С  меня  за
глаза  хватит  полета  в  Бенэм. Не хочу я больше мерзнуть, как
собака!
   -- Я обеспечу вас теплой одеждой, о благословенный Волька. А
если вам будет угодно, посреди ковра  будет  все  время  гореть
неугасимый  большой костер, и мы сможем греться у него во время
полета.
   -- Нет, нет, нет! -- отрезал Волька. -- О ковре-самолете  не
может  быть  и речи. Давай лучше поедем до Одессы поездом, а из
Одессы...
   И Волька  развил  свой  план  поездки,  безропотно  принятый
Хоттабычем  и  с  восторгом одобренный Женей, которому он через
какие-нибудь  полчаса   был   изложен   во   всех   необходимых
подробностях.







   На   вокзал   наши   путешественники   прибыли   почти   без
приключений. А если не считать того, что произошло при  посадке
в автобус, то и вовсе без приключений.
   Случилось  же  при посадке в автобус вот что. Уже и Волька и
Женя с трудом, правда, но влезли в переполненный  автобус,  уже
Хоттабыч  занес ногу на подножку автобуса, чтобы последовать за
ними, когда из раскрытого окошка высунулся кондуктор и властным
голосом произнес:
   -- Граждане, мест больше нет! Автобус отправляется!
   Так как его  слова  не  произвели  никакого  впечатления  на
старичка  в  канотье,  то  он специально для старичка в канотье
добавил:
   -- Давайте останемся, гражданин!
   Старичок посмотрел на кондуктора с изумлением, убрал ногу  с
подножки и растроганно промолвил:
   -- Если тебе это доставит удовольствие, о господин мой, то я
это  только сочту за честь, хотя и очень спешу на розыски моего
несчастного брата.
   Кондуктор, успевший к этому времени дать сигнал отправления,
вдруг совершенно непонятным образом очутился на мостовой  рядом
с  учтиво  поклонившимся ему стариком в канотье и с ошарашенным
видом проводил глазами автобус, быстро скрывшийся за воротами.
   --  Я  осмеливаюсь   выразить   глубочайшее   убеждение,   о
почтеннейший  незнакомец, что мы с тобой чудесно проведем здесь
время, пока прибудет следующий автобус,  --  вежливо  обратился
Хоттабыч к оцепеневшему кондуктору.
   Но  тут  кондуктор  опомнился  и  с  пронзительными  воплями
ринулся вслед за своей осиротевшей машиной.
   -- Остановите!  --  кричал  он,  проворно  семеня  ногами  и
придерживая  рукой бренчащую серебром и медяками тяжелую сумку.
-- Остановите автобус, граждане!..
   Хоттабыч,  пораженный  странным  поведением  кондуктора,   с
интересом  посмотрел  ему  вслед, а потом, когда тот скрылся за
поворотом, где стоял задержанный Волькой автобус, легко  нагнал
его и даже успел взобраться в машину раньше кондуктора.
   Вскоре  автобус  тронулся  в  дальнейший  путь,  и Хоттабыч,
наклонившись  к  своим  друзьям,  зашептал  им,  неодобрительно
поглядывая на все еще не пришедшего в себя кондуктора:
   -- Странный, очень странный человек этот кондуктор! Я его не
тянул  за  язык.  Он  сам,  по собственной воле, предложил мне:
"Давайте останемся". Меня порадовали и поразили  сердечность  и
доброта  человека,  предложившего  мне свое общество, чтобы мне
легче было скоротать время до следующего  автобуса.  Но  стоило
лишь  машине  отправиться,  а  ему  очутиться  рядом со мной на
мостовой, как он уже передумал, оставил меня  в  одиночестве  и
побежал  догонять автобус. Странный, очень странный человек! --
закончил Хоттабыч и не без сожаления посмотрел на кондуктора.
   -- Он вовсе и не собирался оставаться с тобой  на  мостовой,
--  попытался  Волька  разъяснить  старику.  --  Он сказал тебе
"давайте останемся" в том смысле, что останешься только  ты,  а
он уедет.
   Однако Хоттабыч понял объяснения Вольки очень своеобразно.
   Он  недружелюбно  посмотрел  в  сторону  кондуктора и жестко
сказал:
   -- Теперь для меня  окончательно  стало  ясно,  что  это  не
только странный, но и очень неискренний человек.







   (Рассказан проводником его сменщику, спавшему во время этого
происшествия)
   -- Я тебя, Кузьма Егорыч, потому  рабудил,  что  только  что
произошел  в  нашем  вагоне удивительный, совершенно непонятный
случай.
   Понимаешь, постелил я, как полагается,  всем  постели,  и  в
седьмом  купе  постелил.  Стелю  и обращай внимание, что едут в
этом купе один старичок,  такой  бородатый,  в  дореволюционной
соломенной  шляпе, и при нем двое парнишек. Скорее всего, я так
думаю, однолетки. И, понимаешь, ни капли  багажа.  То  есть  ну
ни-ни!
   А  тут  еще  один из мальчишек, такой белобрысенький, весь в
веснушках, спрашивает:
   "Товарищ, говорит, проводник, как пройти в вагонресторан"
   Я отвечаю.
   "К сожалению, нет у нас в поезде вагон-ресторана,  но  можно
будет утречком предложить вам чаю с сухарями".
   Тут  мальчик  смотрит на старика, старик ему глазом моргает.
Мальчик и говорит: "Ну ладно, мы и без  вашего  чаю  обойдемся,
раз нет вагон-ресторана".
   Интересно,  думаю, как это вы до самой Одессы обойдетесь без
моего чая. И ухожу в наше  купе,  но  дверь  только  прикрываю,
чтобы оставалась щелочка.
   А  уже в вагоне все давно спать улеглись, и уже во всех купе
пассажиры третьи сны видят, и только в седьмом купе все  шу-шу,
шу-шу-разговаривают.  Что  именно  говорят,  мне  не слышно, но
только мне определенно слышно, что о чем-то разговаривают.
   Потом вдруг открывается дверь, и  из  нее  высовывается  тот
самый  старичок;  не  замечает,  что  я за ним слежу, снимает с
головы свою  дореволюционную  шляпу...  И  что  бы  ты,  Кузьма
Егорыч,  подумал,  что этот старичок делает? Слово даю, не вру!
Рвет из своей бороды клок волос. Пропади я на этом месте, ежели
вру!
   Батюшки,  думаю,  сумасшедший!  Вот  уж,   что   называется,
повезло!  Привалило сумасшедшего аккурат в мое дежурство. Молчу
и жду, что будет дальше.
   А дальше, оказывается, старик рвет этот самый клок волос  на
многие  части,  кидает  этот  мусор  на  пол  и что-то про себя
бормочет. Тут я все больше убеждаюсь, что этот пожилой пассажир
-- ненормальный  и  не  миновать  того,  чтобы  в  Брянске  его
ссаживать.  Ух, думаю, скандалу с ним не оберешься! Может быть,
он даже сию минуту начнет кидаться на людей, стекла бить.
   Смотрю  --  нет,  ни  на  что  не  кидается,  стоит  смирно,
бормочет. Побормотав малость, уходит в свое купе.
   И  вдруг  слышу -- кто-то по коридору босыми ногами шаркает.
Только не впереди, а позади меня. Тогда я понимаю, что кто-то с
тамбура прошел в вагон, и опять-таки страшно удивляюсь,  потому
что тамбур-то у меня во время движения всегда заперт.
   Посмотрел   я   назад  и...  честное  тебе,  Кузьма  Егорыч,
благородное слово -- не вру... вижу -- идут с  площадки  четыре
молодца,  загорелые,  что  твои курортники, и притом совершенно
голые. Только и есть на них одежонки, что тряпочки  на  бедрах.
Босые.
   Я выхожу из нашего купе и обращаюсь к ним:
   "Граждане,  вы,  вероятно,  вагоны перепутали. Это граждане,
международный, и у нас тут все купе заняты".
   А они хором:
   "Молчи, неверный! Мы знаем, куда мы идем! Нам как раз сюда и
нужно, куда мы идем".
   Тогда я им говорю:
   "В таком случае, граждане, попрошу ваши билетики".
   Они мне опять хором:
   "Не морочь нам голову, чужеземец, ибо  мы  спешим  к  нашему
повелителю и господину!"
   Я говорю:
   "Меня  поражает,  что  вы  меня  называете  чужеземцем. Я --
советский гражданин и нахожусь в своей родной стране. Это  раз.
А  во-вторых,  у  нас господ нет с самой Октябрьской революции.
Это, говорю, два".
   Их старший говорит:
   "Тебе должно быть стыдно, неверный! Ты пользуешься тем,  что
у нас руки заняты и что мы не можем вследствие этого убить тебя
за  твою безумную наглость. Это, говорит, нечестно, что ты этим
пользуешься".
   Тут я замечаю, что все четыре голых гражданина сверх  всякой
меры  нагружены  разной снедью. Один держит тяжелое блюдо, а на
блюде -- жареный  барашек  с  рисом.  У  другого  --  громадная
корзина  с  яблоками, грушами, абрикосами и виноградом, хотя --
обращаю твое внимание, Кузьма  Егорыч!  --  еще  до  фруктового
сезона  не  меньше  месяца  осталось.  Третий  на голове держит
посудину в виде кувшина, и в этом кувшине что-то  плещется.  По
запаху  чувствую -- какое-то вино. Типа рислинг. У четвертого в
обеих руках по блюду с пирогами и пирожными. Я, признаюсь, даже
рот разинул. А их старший говорит:
   "Лучше бы ты, неверный, показал нам, где тут  седьмое  купе,
потому что мы должны поскорее выполнить наше задание".
   Я тогда начинаю догадываться и спрашиваю:
   "Как он выглядит, ваш хозяин? Старичок такой с бородкой?"
   Они говорят:
   "Он самый. Это тот, кому мы служим".
   Я их веду к седьмому купе, по дороге говорю:
   "Придется  с вашего хозяина взыскать штраф за то, что вы без
билета ездите. Давно вы у него служите?"
   Старший отвечает:
   "Мы ему служим три тысячи пятьсот лет".
   Я, признаюсь, думаю, что ослышался. Переспрашиваю:
   "Сколько, говорите, лет?"
   Он отвечает:
   "Сколько я сказал, столько  и  служим.  Три  тысячи  пятьсот
лет".
   Остальные  трое  головами кивают: дескать, правильно старший
говорит.
   "Батюшки, думаю, не хватало мне одного сумасшедшего  --  еще
четырех подвалило!"
   Но  я  разговор  продолжаю, как с нормальными пассажирами. Я
говорю:
   "Что это за безобразие! Столько лет служите,  а  хозяин  вам
даже спецовки простой не справил. Ходите, простите, нагишом!"
   Старший отвечает:
   "Мы  в  спецовке  не  нуждаемся.  Мы  даже не знаем, что это
такое".
   Я тогда говорю:
   "Странно слышать подобное  от  человека  с  таким  приличным
производственным  стажем.  Вы,  вероятно,  не  здешние?  Вы где
постоянно проживаете?"
   Тот отвечает:
   "Мы сейчас из Аравии".
   Я говорю:
   "Тогда мне все понятно. Вот седьмое купе. Постучите".
   Сразу выходит тот самый старичок, и тут все  его  сотрудники
падают на коленки и протягивают ему свои кушанья и напитки. А я
отзываю старичка в сторону и говорю:
   "Гражданин пассажир, это ваши сотрудники?"
   Старик говорит:
   "Да, мои".
   Тогда я ему говорю:
   "Они  без  билетов  едут,  за это с них полагается штраф. Вы
как, согласны уплатить?"
   Старик говорит:
   "Согласен хоть сейчас. Ты только скажи,  что  это  такое  --
штраф?"
   Я  вижу,  старичок  довольно  благоразумный,  и  шепотом ему
объясняю:
   "Тут у вас один служащий ума лишился. Он говорит, что служит
у вас три с половиной тысячи лет. Согласитесь, что он  сошел  с
ума".
   Старик отвечает:
   "Не  могу  согласиться, поскольку он не врет. Да, верно, три
тысячи  пятьсот  лет.  Даже  немного  больше,  поскольку   мне,
говорит,  было  лет  двести  --  двести  тридцать, когда я стал
повелевать ими".
   Я тогда старику заявляю:
   "Перестаньте надо мной  смеяться!  Это  неприлично  в  вашем
возрасте. Платите немедленно штраф, или я их ссажу на ближайшей
станции! И вообще вы мне подозрительны, что ездите без багажа в
такой дальний путь".
   Старик спрашивает:
   "Это что такое -- багаж?"
   Я отвечаю:
   "Ну, узлы, чемоданы и так далее".
   Старик смеется.
   "Что  же  ты,  говорит, о проводник, выдумываешь, что у меня
нет багажа? Посмотри-ка полки!"
   Смотрю, а на полках полным-полно багажа. Только что  смотрел
-- ничего не было. И вдруг -- на тебе! -- масса чемоданов, уйма
узлов.
   Я тогда говорю:
   "Тут,  гражданин  пассажир, что-то неладно. Платите поскорей
штраф,  а  на  следующей  остановке  я  приведу  сюда  главного
кондуктора -- пускай разбирается. Я что-то перестаю понимать, в
чем дело".
   Старик опять смеется:
   "Какой штраф? За кого платить штраф?"
   Я  тогда  стал совсем злой, поворачиваюсь, пальцем показываю
на коридор. А там никого нет!  Я  нарочно  весь  вагон  обегал,
всюду осмотрел. Даже след моих "зайцев" простыл.
   Старик говорит:
   "Иди, о проводник, к себе в купе!"
   Я и ушел.
   Теперь  ты понимаешь, Кузьма Егорыч, почему я тебя разбудил?
Не веришь?  Хочешь,  я  тебе  дыхну,  чтобы  ты  понял,  что  я
совершенно трезвый? Нет, уж я обязательно... Что? Пахнет вином?
Да  ну  тебя,  Кузьма  Егорыч! Чтобы я когда-нибудь в пути себе
такое позволил! Я и рюмочки со вчерашнего дня не  выкушал!  Что
говоришь: рюмочки не выкушал, а стаканчика два выпил? Ай-яй-яй,
Кузьма Егорыч! Ха-ха-ха! Ух, уморил! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Знаешь
что,   Кузьма   Егорыч?  Давай  споем  песню.  Что?  Пассажиров
разбудим? А мы тихо.
   Бывали дни веселые,
   Гулял я, молодец...
   Ладно, ладно, лягу спать. Я,  брат  Кузьма  Егорыч,  человек
смирный.   Лечь   спать?   Пожалуйста,  с  удовольствием  лягу.
Спокойной ночи, Кузьма Егорыч...
   За час до  прибытия  поезда  в  Одессу  проводник  пришел  в
седьмое купе убирать постели. Хоттабыч его угостил яблоками.
   --  В  Москве, наверно, покупали, в "Гастрономе?"с уважением
сказал проводник и спрятал яблоки в карман для своего  сынишки.
--  Редкая в это время года вещь -- яблоки, -- продолжал он. --
Большое вам спасибо, гражданин!
   Было очевидно, что он ничегошеньки  не  помнил  о  том,  что
произошло с ним на перегоне Нары -- Малый Ярославец.
   Когда он покинул купе, Женя восхищенно крякнул:
   -- А молодец все-таки Волька!
   --  Зачем  это  слово  "все-таки?"-сказал  Хоттабыч.  -- Оно
совершенно излишне. Волька ибн Алеша -- явный  молодец,  и  его
предложение, вне всяких сомнений, достойно похвал.
   Так как читателям нашей повести, возможно, не совсем понятен
смысл приведенной только что краткой беседы, спешим разъяснить.
   Когда  ночью  сбитый с толку проводник покинул седьмое купе,
Волька обратился к Хоттабычу:
   -- Можно ли так сделать, чтобы проводник все забыл?
   -- Это сущий пустяк для меня, о Волька.
   -- Так сделай это и как можно скорее. Он тогда ляжет  спать,
а утром проснется и ничего не будет помнить.
   --  Превосходно,  о сокровищница благоразумия! -- восхитился
Хоттабыч, махнул рукой и сделал так, что проводник  вдруг  стал
пьяным.
   Это произошло как раз в тот момент, когда проводник дыхнул в
лицо своему сменщику, Кузьме Егорычу.







   На  прогулочной  палубе  теплохода  "Колхида",  совершавшего
очередной рейс из Одессы в Батуми, стояли, опершись о перила  и
неторопливо   беседуя,  несколько  пассажиров.  Тихо  громыхали
где-то  глубоко,  в  самой  середине  судна,   мощные   дизели,
мечтательно   шелестела  вода,  плескавшаяся  о  высокие  борта
теплохода, наверху, над головой, озабоченно попискивала судовая
рация.
   -- Очень обидно, знаете ли, -- сказал один из пассажиров, --
что исчезли большие парусные суда, эти белокрылые  красавцы.  С
какой  радостью  я  очутился  бы  сейчас  на настоящем парусном
судне,  на  фрегате,  что  ли...   Наслаждаться   видом   тугих
белоснежных  парусов,  слушать  поскрипывание могучих и в то же
время изящных и стройных мачт, восхищенно следить за  тем,  как
по  приказу  шкипера  команда молниеносно разбегается по разным
мачтам, реям... и как их еще там называют. Хоть бы раз  удалось
мне  видеть  настоящий  парусник!  Только  чтоб  был  настоящий
парусник. А то в нынешние времена даже какой-нибудь "дубок"  --
и  тот,  видите  ли,  заводит  себе моторчик, хотя-обращаю ваше
внимание -- считается парусным судном.
   -- Парусно-моторным,  --  поправил  его  гражданин  в  форме
торгового моряка.
   Наступило молчание. Все, кроме моряка, перешли на левый борт
смотреть,  как  совсем  неподалеку  плещется  и  кувыркается  в
ласковом полуденном море веселая стайка неутомимых дельфинов. А
для нашего моряка дельфины уже много лет не были  новостью.  Он
поудобнее  расположился  в  шезлонге и попробовал перелистывать
какой-то журнал. Но вскоре  солнце  его  разморило,  он  закрыл
журнал и стал им обмахиваться вместо веера.
   И  вдруг что-то так завладело его вниманием, что он перестал
обмахиваться журналом, вскочил на ноги  и  кинулся  к  перилам.
Далеко,  почти  у  самого  горизонта,  он  увидел быстро, очень
быстро  мчащееся  красивое,  но  страшно  старомодное  парусное
судно. Оно казалось видением из старинной волшебной сказки.
   --  Товарищи! -- закричал моряк своим недавним собеседникам.
--  Товарищи,  сюда,  поскорее!  Посмотрите,  какой  интересный
парусник!..  Ну  и старина!.. Ого, да у него что-то случилось с
грот-мачтой!.. Нету грот-мачты! Точно корова  языком  слизнула!
Батюшки-и-и!  Да вы только посмотрите, да ведь у него же паруса
не в ту сторону надуты!.. По  всем  законам,  фок-мачта  должна
была уже давно улететь за борт!.. Форменные чудеса в решете!..
   Но  пока  вняли  его  словам  и  вернулись  на  правый борт,
неизвестное судно уже пропало из виду. Мы говорим "неизвестное"
потому, что моряк готов был  поклясться,  что  этот  прекрасный
парусник  не  был  приписан  ни  к  одному  из советских портов
Черного  моря.  И  действительно,  судно,  замеченное  с  борта
теплохода,  не  было  приписано ни к одному из советских портов
Черного  моря.  Не  было  оно  приписано  и  ни  к  одному   из
иностранных  портов.  Оно  вообще  нигде  и  ни  к чему не было
приписано по той простой причине, что появилось на свет и  было
спущено на воду всего несколько часов назад.
   Парусник этот назывался "Любезный Омар", в честь несчастного
брата нашего старого знакомогоГассана Абдуррахмана ибн Хоттаба.







   Если  бы  уже  известный нам проводник международного вагона
скорого поезда Москва -- Одесса  каким-нибудь  чудом  попал  на
борт  двухмачтового  парусника "Любезный Омар", то больше всего
его поразило бы не то, что  он  ни  с  того  ни  с  сего  вдруг
очутился  на  морском  корабле,  и даже не то, что этот корабль
совсем не похож на обычные  суда,  бороздившие  просторы  наших
морей  и  рек.  Больше  всего его поразило бы, что он знаком со
всеми пассажирами и всей командой "Любезного Омара".
   Старик и два его юных спутника только сегодня утром покинули
купе номер семь международного вагона, а экипаж корабля состоял
как  раз  из  тех  четырех  темнокожих   граждан,   у   которых
производственный стаж восходил к XVI веку до нашей эры.
   Надо  полагать, что вторая встреча с ними надолго уложила бы
нашего впечатлительного проводника в постель.
   Уж на что и Волька и  Женя  привыкли  за  последние  дни  ко
всяким   неожиданностям,  но  и  те  были  порядком  огорошены,
встретив на корабле своих  недавних  знакомцев,  оказавшихся  к
тому же очень ловкими и опытными матросами.
   Вдоволь   налюбовавшись   быстрыми   и   точными  движениями
малочисленной команды "Любезного Омара", беспечно шнырявшей  по
снастям  высоко  над палубой, как если бы это гладкий паркетный
пол, ребята пошли осматривать корабль. Он был очень красив,  но
мал, не больше московского речного трамвая.
   Впрочем,  Хоттабыч уверял, что даже у Сулеймана ибн Дауда не
было такого громадного корабля, как "Любезный Омар".
   Все на "Любезном Омаре" блистало  поразительной  чистотой  и
богатством.   Его  борта,  высокий  резной  нос  и  корма  были
инкрустированы золотом и слоновой костью. Палуба из  бесценного
розового  дерева  была покрыта коврами, почти не уступавшими по
своей роскоши тем, которые украшали собой каюты Хоттабыча и его
друзей.
   Тем удивительнее показалось Вольке, когда  в  носовой  части
корабля  он вдруг обнаружил темную, грязную конуру с нарами, на
которых валялись груды всяческого тряпья.
   Пока  он,  поборов   брезгливость,   знакомился   с   убогим
убранством  этого  крохотного  помещеньица  подоспел Женя. Женя
после тщательного осмотра пришел к выводу, что эта неприглядная
конура предназначена для тех пиратов,  которых  они,  возможно,
изловят в пути.
   --  Ничего  подобного,  --  настаивал  на своей точке зрения
Волька. -- Это  просто  осталось  после  капитального  ремонта.
После  ремонта  иногда остается какойнибудь заброшенный уголок,
где и тряпки валяются и разный другой мусор.
   -- Какая может быть речь  о  капитальном  ремонте,  раз  еще
сегодня  утром  этого  корабля  и в природе не существовало? --
сказал Женя.
   На  этот  вопрос  Волька  не  мог  дать  удовлетворительного
ответа,  и  ребята пошли к Хоттабычу, чтобы тот помог разрешить
их спор.
   Но оказалось, что старик  спит,  так  что  увиделись  с  ним
ребята только часа через полтора, за обедом.
   Неумело  поджав  под  себя  ноги,  они расселись на пушистом
ковре, игравшем изумительно яркими  красками.  Ни  стульев,  ни
столов не было ни в этих покоях, ни вообще где бы то ни было на
этом корабле.
   Один  член  экипажа  остался  наверху  у штурвала, остальные
внесли и расставили на ковре множество  разных  блюд,  закусок,
фруктов и напитков.
   Когда  они  повернулись,  чтобы покинуть помещение, Волька и
Женя окликнули их:
   -- Куда же вы, товарищи!
   А Волька учтиво осведомился:
   -- А вы что, разве не будете обедать?
   Слуги в ответ только отрицательно замахали руками.
   Хоттабыч растерялся:
   -- Я, вероятно, недостаточно внимательно слушал вас, о  юные
мои друзья. Мне показалось, будто вы пригласили на нашу трапезу
тех, кто нас об служивает...
   -- Ну да, пригласили, -- сказал тут особенного?
   --  Но  ведь это простые матросы, -- возразил Хоттабыч таким
тоном, будто этими словами вопрос был исчерпан.
   Однако, к его удивлению, ребята все же остались при своем.
   --  Тем  более,  что  матросы,  --  сказал  Волька,  --   не
какие-нибудь  капиталисты,  а  самые настоящие трудящиеся, свои
люди.
   А Женя добавил:
   -- Надо еще учесть,  что  они,  кажется,  негры,  угнетенная
нация. К ним надо особенно чутко относиться.
   --  Тут  какое-то прискорбное недоразумение, -- заволновался
Хоттабыч, смущеный дружным натиском  со  стороны  ребят.  --  Я
вторично  прошу  вас  принять  во  внимание,  что  это  простые
мореходы. Нам не пристало сидеть с ними за одной трапезой.  Это
унизит нас в их глазах и в наших собственных.
   -- Меня нисколько не унизит, -- быстро возразил Волька.
   --  И  меня  не  унизит. Наоборот, будет очень интересно, --
сказал, в свою  очередь.  Женя,  с  вожделением  поглядывая  на
дымящуюся  жареную  индейку.  --  Зови  скорее  матросов,  а то
индейка остынет.
   -- Мне что-то не хочется есть, о юные  мои  друзья.  Я  буду
обедать  позже,  --  хмуро промолвил Хоттабыч и три раза громко
хлопнул в ладоши: -- Эй, слуги!
   Матросы явились в то же мгновение.
   -- Эти молодые господа милостиво изъявили желание  отобедать
вместе с вами, недостойными моими слугами.
   --  О  великий и могучий повелитель! -- промолвил старший из
матросов,  падая  ниц  перед  Хоттабычем  и   коснувшись   лбом
драгоценного пушистого ковра. -- Нам совсем не хочется есть. Мы
очень  сыты.  Мы  настолько  сыты,  что от одной лишь цыплячьей
ножки наши желудки разорвутся на части, и мы умрем  в  страшных
мучениях.
   --  Врут!  --  убежденно  прошептал  Волька  на ухо Жене. --
Голову отдаю на отсечение -- врут. Они не прочь  пообедать,  но
боятся  Хоттабыча... Вот вы говорите, что сыты, -- обратился он
к  матросам,  --  а  скажите,  пожалуйста,  когда   вы   успели
пообедать?
   --  Да будет тебе известно, о юный благородный мой господин,
что мы можем по  году  и  больше  воздерживаться  от  пищи,  не
испытывая  голода,  --  уклончиво  ответил  за  всех старший из
матросов.
   -- Они ни за что  не  согласятся,  --  разочарованно  заявил
Женя. -- Они его боятся.
   Матросы попятились к выходу и скрылись.
   --   Что-то  у  меня,  к  моему  удовольствию,  вдруг  снова
разыгрался аппетит, -- бодро промолвил Хоттабыч.  --  Приступим
же поскорее к трапезе.
   --  Нет  уж,  обедай-ка  ты,  Хоттабыч,  один,  а мы тебе не
компания! -- сердито пробурчал Женя  и  решительно  поднялся  с
ковра. -- Пошли, Волька.
   --  Пошли. Нам тут делать нечего. Эх! Воспитываешь человека,
перевоспитываешь, а толку ни на грош...
   И старик остался, наедине с собой и  нетронутым  обедом.  Он
сидел, поджав под себя ноги, прямой, надменный и торжественный,
как  восточный  божок.  Но  лишь  мальчики скрылись за пологом,
отделявшим  каюту  от  палубы,  Хоттабыч  стал  изо  всей  силы
колотить  себя  по  голове  своими сухонькими, но крепкими, как
железо, кулачками. Горе, горе бедному Гасану  Абдуррахману  ибн
Хоттабу!  Опять  что-то  получилось  совсем  не  так,  как  ему
хотелось. А ведь как хорошо началось путешествие  на  "Любезном
Омаре"!   С   каким  искренним  восторгом  хвалили  ребята  его
убранство, его паруса, игравшие на солнце всеми цветами радуги,
его мягчайшие ковры, в которых босая нога блаженно  утопала  по
самые  щиколотки,  его  драгоценные поручни из черного дерева и
слоновой кости, его могучие стройные мачты, отделанные мозаикой
из прекраснейших и редчайших камней! Почему же вдруг пришла  им
в  голову  такая  странная  причуда? А вдруг это не причуда, не
каприз, а совсем-совсем другое? Сколь удивительны  эти  отроки,
отказывающиеся,  несмотря на голод, от пиршества только потому,
что его слугам не позволено отобедать  с  ними,  как  равным  с
равными! Ах, как непоятно, обидно и голодно, очень голодно было
Хоттабычу!
   Пока  чувство привязанности к Вольке и Жене боролось в груди
старика  с  предрассудками  тысячелетней  давности,  наши  юные
путешественники  горячо  обсуждали создавшееся положение. Слуги
Хоттабыча старались не показываться им на глаза, но один из них
-- не то по рассеянности, не  то  по  неосторожности  --  вдруг
показался  из  той  самой  конуры,  которая,  по первоначальным
предположениям Вольки,  предназначалась  для  пленных  пиратов.
Значит, эта убогая конура служила на роскошном "Любезном Омаре"
кубриком для матросов.
   -- Не-ет! -- возмущенно заключил Волька. -- На таком корабле
мы ни  на  что  не  останемся!  Или Хоттабыч немедленно, сию же
минуту изменит порядки на нем, или пускай старик возвращает нас
домой, а нашей дружбе с ним конец.
   И вдруг они услышали позади себя голос Хоттабыча.
   -- О паруса моего сердца, -- обратился к ним лукавый  старик
так, словно ничего особенного не произошло, -- зачем вы теряете
время   здесь,  на  палубе,  когда  вас  ждет  изысканнейший  и
сытнейший  обед?  Индейка  еще  дымится:  но  она  ведь   может
остынуть,  и  вкус  ее  тогда  неминуемо ухудшится. Поспешим же
обратно  в  каюту,  ибо  и  возлюбленные  мои  матросы   и   я,
покорнейший ваш раб, изнываем от голода и жажды.
   Ребята  заглянули  в  только  что  оставленную  ими  каюту и
увидели матросов, чинно восседавших  на  ковре  в  ожидании  их
возвращения.
   --  Ладно,  --  сухо  промолвил Волька. -- Нам еще придется,
Хоттабыч, очень серьезно с тобой потолковать. А пока  приступим
к обеду!
   Не успела закончиться трапеза, как на море поднялось сильное
волнение: маленькое судно то взлетало на гребень большой волны,
то оказывалось   в   глубоком  ущелье  между  двумя  громадными
водяными стенами. Волны, гремя и свирепо  шипя,  перекатывались
через  палубу  и  уже  давно смыли в море покрывавшие ее ковры.
Водяные потоки то и дело врывались во внутренние  покои.  Стало
холодно,  но  жаровню с горячими угольями так швыряло из угла в
угол, что во избежание пожара ее выбросили за борт.  Посеревшие
от холода слуги-матросы, единственную одежду которых составляли
повязки вокруг бедер, ожесточенно хлопотали у зловеще хлюпавших
парусов.
   Еще  полчаса  --  и  от "Любезного Омара" осталось бы только
печальное воспоминание. Однако  волнение  прекратилось  так  же
неожиданно как и началось. Выглянуло солнце. Снова стало тепло.
Зато  наступил  полнейший  штиль. Паруса безжизненно повисли, и
корабль стал покачиваться на  затихавшей  волне,  нисколько  не
подвигаясь вперед.
   Хоттабыч   решил,   чго   ему  представился  удобный  случай
поправить  пошатнувшиеся  отношения   со   своими   спутниками.
Радостно потирая руки, он сказал:
   --   Штиль?   Да   будет  вам  известно,  о  великодушные  и
справедливые отроки, что штиль для  нас  --  сущая  чепуха.  Мы
прекрасно   обойдемся  и  без  ветра.  Сейчас  "Любезный  Омар"
помчится еще быстрее прежнего... Да будет так!
   И он щелкнул пальцами левой руки.
   Тотчас же  "Любезный  Омар"  с  бешеной  быстротой  рванулся
вперед,   причем   паруса,   встретив   сопротивление  воздуха,
естественно, надулись в направлении, обратном ходу корабля.
   За  все  существование  парусного  судоходства   никому   не
приходилось быть свидетелем столь удивительного зрелища. Однако
ни Волька, ни Женя, ни Хоттабыч, стоявшие в это время на корме,
не  успели им насладиться, потому что силой инерции их сбросило
с кормы в воду. А сразу вслед  затем  грот-мачта,  не  выдержав
чудовищного  сопротивления воздуха, со страшным треском рухнула
на то место, где только что стояли наши путешественники.
   "Любезный Омар" мгновенно скрылся из виду.
   "Сейчас бы очень пригодилась шлюпка  или,  на  худой  конец,
спасательный  круг,  --  подумал  Волька,  барахтаясь  в воде и
отфыркиваясь, как лошадь. -- Берегов не видать".
   Действительно, куда ни кинь взор, всюду  видно  было  только
спокойное и безбрежное море.







   --  Куда  ты?  --  окликнул  Волька  Женю, быстро поплывшего
куда-то в сторону. -- Все равно до берега не доплыть. Не  трать
силы, ложись на спину.
   Женя  послушался. Лег на спину и Хоттабыч, бережно приподняв
в правой руке свою шляпу.
   Так началось единственное в  истории  мореходства  совещание
потерпевших  кораблекрушение,  на котором ораторы высказывались
лежа на спине.
   -- Вот мы и потерпели  кораблекрушение!  --  чуть  ли  не  с
удовлетворением  промнес  Волька,  самочинво  взявтаа  на  себя
обязатеств председателя. -- Что ты там задумал? -- спросил  он,
увидев,  что  Хоттабыч  стал  выдергивать свободной левой рукой
волоска из своей бороды.
   -- Я хочу вернуть назад наш корабль.
   -- Успеешь, -- сухо остановил его  Волька.  --  Еще  вопрос,
хотим  ли  мы  на него возвращаться. Мне, например, не хочется.
Прямо скажем: на нем не  человеческие,  не  советские  порядки.
Даже вспомнить противно.
   --  По-моему,  тоже.  "Любезный Омар" отпадает, -- поддержал
его  Женя.  --  Только  вот  что,   Хоттабыч:   надо   поскорее
позаботиться  о  спасении  матросов. А то как бы они не погибли
вместе с судном.
   Хоттабыч насупился:
   -- Меньше всего пусть беспокоит вас судьба моих  недостойных
слуг.  Вот  уже пять минут, не менее, как они в Аравии. Там они
проживают постоянно, там они  и  сейчас  ждут  моих  дальнейших
приказаний.  Но  объясните мне, о мачты моего сердца, почему бы
нам не продлить наше путешествие -- на "Любезном Омаре"?
   -- Кажется, тебе ясно сказано, -- отвечал Волька.
   -- И  вообще,  --  заметил  Женя,  --  парусник  --  слишком
неверный  и  медленный  тип  судна. Зависишь от всякой перемены
погоды... Не-е-ет, "Любезный Омар" окончательно отпадает.
   -- О якоря моего счастья! -- жалостно захныкал Хоттабыч.  --
Я сделаю все, чтобы...
   --   Бесспорно   отпадает,  --  снова  перебил  его  Волька,
поеживаясь. Было очень неприятно лежать в воде одетым и обутым.
-- Остается выяснить, что еще может нам предложить Хоттабыч.
   -- Я могу вас взять подмышки и полететь.
   -- Отпадает! -- отрезал Волька. -- Слуга покорный --  летать
у кого-то подмышками!
   -- Не у кого-то, а у меня! -- обиделся Хоттабыч.
   -- Даже у тебя.
   -- Тогда я осмелюсь предложить вашему просвещенному вниманию
ковер-самолет.   Превосходнейшее   средство   передвижения,   о
разборчивые друзья мои!
   -- Вот уж не сказал бы, что превосходнейшее!  Замерваешь  на
нем,  да  и  летишь медленно и без всяких удобств, -- задумчиво
промолвил  Волька  я  вдруг  воскликнул:   --   Идея!   Честное
пионерское, идея!
   Он  тут  же камнем ушел подводу, так как в припадке восторга
не  придумал   ничего   лучшего,   как   начать   самому   себе
аплодировать.  Он  вынырнул,  сопя и отплевываясь, снова улегся
поудобнее на спину и, как ни в чем не бывало, продолжал:
   --  Нужно  усовершенствовать   ковер-самолет,   --   сделать
обтекаемой  формы, утеплить, оборудовать койками и поставить на
поплавки.
   Труднее всего было объяснить Волькино предложение Хоттабычу.
Во-первых,  старик  не  знал,  что  такое  "обтекаемая  форма";
во-вторых, понятия не имел о поплавках.
   Такая,  казалось  бы,  простая вещь -- "обтекаемая форма", а
объяснять пришлось очень долго, пока не догадались сказать, что
обтекаемый ковер-самолет  должен  быть  похожим  на  огурец,  у
которого, понятно, выдолблена сердцевина.
   Кое-как,   тоже   с  превеликими  трудностями,  растолкована
старику в насчет поплавков.
   И вот ваконец вбмыл в воздух и лег курсом на  зюйд-зюйд-вест
обтекаемый    ковер-гидросамолст    "ВК-1".    В   переводе   с
авиационно-конструкторского языка  на  обыкновеный,  житейский,
"ВК-1" означало: "Владимир Костыльков. Первая модель".
   Похожий  на  огромный  огурец  с небольшим хвостиком позади,
какие бывают у  огурцов,  только  что  сорванных,  этот  крытый
ковер-гидросамолет имел три спальных места и в каждом из бортов
по два окошка, прорезанных в толстой, мохнатой ковровой ткани.
   Летите  качества  Волькиной  конструкции оказались не пример
выше, нежели у обычного ковра-самолета. Быстро промелькнули под
нашими путешественниками Черное море, Босфор, Дарданеллы, Малая
Азия,   иссушеная   палящим   эноем   плоскогорья   Аравийского
полуострова.   Затем  глубоко  внизу  показались  желтые  пески
Синайской пустыни. Узкая полоска Суэцкого канала отделяла ее от
точно таких же желтых песков Аравийской  пустапян,  и  это  уже
была Африка, Египет.
   Отсюда  Хоттабыч  собирался начать свои поиски Омара Юсуфа в
Средиземном море:  с  самой  восточной  его  стороны  до  самой
западной.  Но  еще не успел "ВК-1" снизиться до двухсот метров,
как Хоттабыч в великой досаде  назвал  себя  старым  дурнем,  а
ковер-гидросамолет  снова  стал набирать высоту и лег курсом на
запад. За время, проведенное в сосуде, Хоттабыч позабыл, что  в
этих  местах впадает в Средиземное море Нил, и вода здесь вечно
мутна от ила и песка, которые эта могучая  и  полноводная  река
выносит далеко в море. Какие же поиски могут быть в этой густой
желтой мути? Только глаза засоришь.
   Хоттабыч решил отложить обследование этого неудобного района
на тот  случай,  если  не  удастся  обнаружить  Омара.  Юсуфа в
остальной части Средиземного моря.
   Прошло еще немного времени, и они снизились в тихой  голубой
бухточке, неподалеку от итальянского города Генуи.







   --  Прежде  всего осторожность! И не болтать! -- скомандовал
Волька, когда все трое выбрались на берег, а ковер-гидросамолет
исчез по мановению руки Хоттабыча. -- Еще неизвестно,  куда  мы
попали.
   Откуда-то с запада летел большой самолет, низко прогудел над
нашими путешественниками и скрылся за ближайшим холмом.
   Пролетел и скрылся за тем же холмом еще один самолет.
   --   Синьоре   Умберто-о-о!   --  донесся  издалека  высокий
мальчишеский голос. -- Синьоре Умберто-о-о! Вас хозяин зовет!
   -- Раз "синьоре"--  значит  Италия,  --  сказал  Волька.  --
Значит мы в Италии!
   Но  как  удивились бы наши герои, узнав, кто прилетел только
что в Италию на том, первом самолете! В  то  время,  когда  они
выражали  свое  восхищение  по поводу того, что они оказались в
этой прекрасной стране, на  аэродроме  за  холмом  подкатили  к
приземлившемуся  самолету  дюралевую высокую лестницу, и по ней
спустился, надменно выпучив маленькие, свиные глазки,  господин
Ванденталлес собственной персоной.
   Но мальчики и Хоттабыч этого еще не знали.
   --  Италия!  Мы в Италии! Вот это здорово! -- не удержался и
крикнул Женя. -- Утром -- в Одессе, час назад  --  над  Суэцким
каналом, а сейчас -- уже в Италии! Правда, здорово?
   Волька замахал на него руками, чтобы он вел себя потише.
   --  Ох,  и  востро же нам надо ухо держать! -- сказал он. И,
главное, поменьше болтать.
   -- Да кто нас здесь поймет? Мы же по-итальянски ни  бум-бум!
-- фыркнул Женя.
   --  Ничего  не  значит,  что не поймут. Это даже, может быть
хуже, что не поймут.
   -- Почему, о юные мои друзья, вас  не  поймут?  --  обиделся
Хоттабыч. -- Раз я с вами, то и вас поймут и вы будете понимать
язык здешних мест, как понимаю его я.
   --  Тем  более  надо держать ухо востро! -- снова подчеркнул
Волька.
   Хоттабыч хотел сразу пуститься  в  поиски  Омара  Юсуфа,  но
мальчики  уговорили  его  пойти  с  ними  посмотреть  город. По
красивой  широкой  дороге,  тянувшейся  вдоль  берега,   только
изредка  с  тихим  шелестом проносились машины да, мягко ступая
копытцами, брели тяжело нагруженные ослики.
   Вскоре показался большой пляж.
   Наши путешественники, не  останавливаясь,  прошли  дальше  и
спустя некоторое время вошли в город Геную.
   Высокие, многоэтажные старинные дома перемежались с не менее
древними  одноэтажными лачугами. Выло жарко и душно. По узким и
грязным  улицам   ходило   множество   людей,   бедно   одетых,
изможденных, но веселых. Они что-то горячо обсуждали, оживленно
размахивали  руками,  пели  песни,  останавливались у раскрытых
окон и, опершись о подоконник, о чем-то  с  жаром  рассказывали
высовывавшимся из окон жильцам.
   --  Очевидно,  сегодня  у  них  выходной  день, -- сообразил
Волька и обратился к мальчику, сидевшему на щербатом  пороге  у
распахнутых  дверей  мрачного  и  сырого  трехэтажного  дома  и
мастерившему из старойпрестарой сигарной коробки пароход.
   -- Скажи-ка, мальчик, у вас сегодня выходной день?
   Юный  генуэзец  недоуменно  посмотрел  на   Вольку   и   его
спутников:
   -- Как ты сказал? Выходной день? Что это такоевыходной день?
   -- У вас сегодня воскресенье? -- взорвался Волька.
   -- Будто ты сам не знаешь, что сегодня пятница -- насмешливо
ответил мальчик.
   --  Тогда сегодня, вероятно, какой-то праздник? -- продолжал
свои расспросы Водька.
   -- С чего это ты решил?  --  удивился  мальчик.  --  Был  бы
праздник, звонили бы в колокола.
   --  Почему  же,  в  таком  случае, так много людей бродяг во
улицам в рабочее время?
   -- Ты, наверно, нездешний, --  сурово  ответил  мадьчнк.  --
Одно из двух: или ты нездешний, или ты ненормальный.
   --  Я  нездешний,  --  быстро проговорил Волька. -- Я вполне
нормальный, но я нездешний. Я из... я из Неаполя.
   -- А разве в Неаполе рабочие не бастуют  против  иностраниых
военных  баз?  --  рассердился  юный  генуэзец.  -- Знаешь что,
иди-ка ты подобру-поздорову! У нас в Генуе мальчики  не  любят,
когда  к  ним пристают с глупыми вопросами?.. Постой, постой! А
может быть, тебе нравятся иностранные военные базы в Италии? --
крикнул он вдогонку уходившему  Вольке.  --  Ты  говоря  прямо!
Нравятся?..
   --  Что  ты! -- возмутился Волька. -- Как тебе не стыдно так
оскорблять незнакомых мальчиков. Да я их попросту ненавижу!
   -- И я их тоже ненавижу, -- сказал Женя. -- Мы, если  хочешь
знать, только что удивлялись, как это вы их терпите...
   -- Кто это -- мы? Генуэзцы?
   -- Нет, итальянцы! Такой прекрасный, боевой народ...
   --  То  есть как это -- итальянцы?! А ты кто -- вавилонянин,
что ли?.. Ребята-а-а! -- закричал вдруг свирепо юный  генуэзец,
обращаясь к соседским мальчикам. -- Ребята, сюда-а-а!..
   -- Пусть мы поскорее исчезнем, Хоттабыч! -- быстро прошептал
Волька. -- Скорее же!..
   Они исчезли, к величайшему изумлению юного генуэзца, который
из-за    этого   непредвиденного   и   никак   не   объяснимого
обстоятельства оказался в чрезвычайно неудобном положении перед
созванными им друзьями...
   -- Я говорил тебе:  держи  язык  за  зубами!  --  с  досадой
выговорил  Волька  Жене,  который чувствовал себя виноватым вне
знал, куда деваться от стыда.: -- Черт знает что может наделать
человек, который брякает первое, что ему нодвериется на язык!..
Вот теперь из-за тебя так и не осмотрели город! И какой  город:
Геную...
   --  Я  льщу  себя надеждой, о рассудярсельнейший из учащихся
двести сорок пятой школы (это  был  увесистый  камень  в  Женин
огород),  что  мы еще будем иметь возможность осмотреть все его
улицы, площади и дома, -- успокоительно заметил Хоттабыч. --  А
если  тебя  смущает  возможность  встретиться  с тем строптивым
мальчиком, который  вас  так  напугал,  то  тебе  стоит  только
сказать  слово,  и  я  его  перенесу  куда-нибудь  в  далекую и
безлюдную пустыню.
   -- Только попробуй! -- вспыхнул Волька.  --  Это  совершенно
замечательный мальчик! Я бы на его месте поступил точно так же.
   --  И  я  тоже? -- сказал Женя, виновато глядя в сторону. --
Давай, Волька, мириться, а?  Я  виноват,  но  больше  не  буду.
Ладно?
   --  Ладно,  --  великодушно  ответил  Волька  и  пожал робко
протянутую руку Жени Богорада. -- Мир так мир...
   -- Пойдемте же  на  берег  моря,  --  нетерпеливо  предложил
Хоттабыч,  --  дабы я смог без промедления приступить к поискам
моего несчастного брата.
   Этот разговор происходил  на  шоссе,  по  которому  они  еще
несколько  минут  назад,  полные  туристских  планов,  шагали в
Геную. Теперь  они  пошли  в  обратном  направлении,  выискивая
укромное местечко подальше от дороги и строений.







   --  Пожелайте  мне  скорой  удачи!  --  воскликнул Хоттабыч,
превратился в рыбу и нырнул в воду.
   Вода была прозрачная, совсем не то, что  у  дельты  Нила,  и
было  хорошо  видно,  как,  быстро  работая  плавниками, старик
устремился в открытое море.
   В  ожидании  его  возвращения   наши   друзья   раз   десять
выкупались,  вдоволь  нанырялись,  до  одурения  нажарились  на
солнце и наконец, сильно проголодавшись,  начали  беспокоиться.
Хоттабыч подозрительно долго не возвращался, хотя обещал больше
часа не задерживаться.
   Уже давно село солнце, озарив горизонт и тихое море красками
поразительной  красоты,  уже  вдали  замерцали тысячи городских
огней, а старика все еще не было.
   -- Неужели пропал? -- хмуро промолвил Женя.
   -- Не может он  пропасть,  --  отозвался  Волька.  --  Такие
старики, брат, не пропадают.
   -- Его могла проглотить акула.
   --  В этих местах акулы не водятся, -- возразил Волька, хотя
твердо он в своих словах убежден не был.
   -- А мне что-то есть захотелось, -- чистосердечно  признался
Женя после короткого молчания.
   В  это  время неподалеку с тихим плеском причалила лодка. Из
нее вылезли трое рыбаков. Один из них принялся раскладывать  из
сухих   сучьев  костер,  а  остальные  стали  отбирать  рыбешку
помельче, чистить ее и кидать в котелок с водой.
   -- Пойдем попросим у них чего-нибудь покушать. --  предложил
Женя. -- Свои ведь люди -- трудящиеся. Они не откажут.
   Волька согласился.
   --  Добрый  вечер,  синьоры!  --  вежливо  поклонился  Женя,
обращаясь к рыбакам.
   -- Подумать только,  как  много  развелось  в  нашей  бедной
Италии  бездомных  детей! -- произнес простуженным голосом один
из рыбаков, седой и тощий. -- Джованни, дай-ка  им  чего-нибудь
покушать.
   --  Хлеба  в  обрез,  но луковиц хватит, а соли имеется даже
больше чем надо!  --  весело  откликнулся  курчавый  коренастый
парень   лет   девятнадцати,   чистивший  рыбу  для  ужина.  --
Присаживайтесь,  ребята,  скоро  будет  готова  вкуснейшая   из
похлебок, когда-либо сваренных в Генуе и ее окрестностях.
   То ли веселый Джованни действительно был поваром-самородком,
то ли  очень уж ребята проголодались, но им показалось, что они
сроду не пробовали  более  вкусного  блюда.  Они  ели  с  таким
аппетитом,  то  и  дело причмокивая от удовольствия языком, что
рыбаки, наблюдая за ними, только посмеивались.
   -- Если хотите еще,  --  сказал  потягиваясь,  Джованни,  --
варите  сами  --  наука нехитрая. А мы пока приляжем отдохнуть.
Только крупную рыбу не берите. Крупная пойдет утром на продажу,
чтобы нам было чем уплатить налоги синьору  министру  финансов.
Вы, наверно, слыхали про этого синьора: он все время заботится,
чтобы  у  нас  в  кошельке не завалялись лишние денежки, а то у
синьора военного министра не будет на что покупать  заокеанское
оружие...
   Женя  тотчас  же начал хлопотать у костра, а Волька, засучив
штаны, пробрался по воде к лодке, заваленной уснувшей рыбой.
   Набрав сколько надо, он хотел  уже  возвращаться  на  берег,
когда   взор   его  случайно  упал  на  сложенные  возле  мачты
рыболовные сети. Одинокая рыбка билась в них, то замирая, то  с
новой силой возобновляя свои бесплодные попытки освободиться.
   "Пригодится  для  ухи",  --  подумал  Волька  и извлек ее из
ячейки сетей. Но в его руках она вновь забилась с такой  силой,
что  Вольке  вдруг стало ее очень жалко, и он, оглянувшись, как
бы не заметили рыбаки, бросил рыбку за борт.
   Рыбка  еле  слышно  шлепнулась  в  темную   воду   бухты   и
превратилась в сияющего Хоттабыча.
   --   Да   будет   благословен   день   твоего   рождения,  о
добросердечный сын Алеши! -- растроганно провозгласил он,  стоя
по  пояс  в  воде.  --  Ты  снова спас мне жизнь. Еще несколько
мгновений -- и я задохся бы в сетях, в которые  столь  беспечно
попал в поисках моего несчастного брата.
   --  Хоттабыч,  дорогой,  ну  какой  ты молодец, что оказался
живой! -- сказал счастливый Волька.  --  Мы  тут  так  за  тебя
волновались!
   -- А меня терзала мысль, что ты, о двукратный мой спаситель,
и наш  юный  друг остались без меня голодные и одинокие в чужой
стране.
   -- Мы совсем не голодные, нас тут рыбаки здорово накормили.
   -- Да будут  благословенны  эти  добрые  люди!  --  в  жаром
произнес Хоттабыч. -- Они богаты?
   -- По-моему, очень бедные.
   -- Пойдем же скорее, и я их достойно отблагодарю.
   --  Я  думаю, что так делать не годится, -- сказал, немножко
подумав, Волька. -- Поставь себя на их место:  вдруг  ночью  из
воды вылезает какой-то мокрый старик... Нет, так не годится.
   --   Ты   прав,  как  всегда,  --  согласился  Хоттабыч.  --
Возвращайся же на берег, а я не замедлю прийти к вам.
   Спустя короткое время  вздремнувших  было  рыбаков  разбудил
приближающийся  конский  топот.  Вскоре  у  догоравшего  костра
остановился необычный всадник.
   Это был старик  в  дешевом  парусиновом  костюме  и  жесткой
соломенной шляпе канотье. Его величественная борода развевалась
по  ветру,  открывая для всеобщего обозрения вышитую украинскую
сорочку. Ноги его  в  вычурных,  расшитых  золотом  и  серебром
розовых  туфлях с причудливо загнутыми кверху носками упирались
в золотые стремена, усыпанные алмазами и изумрудами, Седло,  на
котором  он  восседал, было столь великолепно, что само по себе
составляло  целое   состояние.   Под   седлом   играла   лощадь
неописуемой  красоты.  В  обеих руках старик держал по большому
кожаному чемодану..
   -- Могу ли я увидеть благородных рыбаков, столь  великодушно
приютивших  в накормивших двоих голодных и одиноких отроков? --
обратился он к Джованни, шедшему ему навстречу.
   Не дожидаясь ответа, Хоттабыч слез с лошади и с  облегчением
поставил чемоданы на песок.
   --  А в чем дело? -- отозвался осторожный Джованни. -- Вы их
разве знаете?
   -- Мне ли не знать моих юных друзей! -- воскликнул Хоттабыч,
по очереди обнимая подбежавших к нему Вольку и Женю.
   Потом он обратился к растерянно взиравшим на него рыбакам:
   -- Поверьте, о достойнейшие  из  рыбаков,  я  не  знаю,  как
отблагодарить   вас   за   ваше  драгоценное  гостеприимство  и
добросердечие!
   -- А за что нас благодарить? -- удивился седой рыбак. --  За
ушицу, что ли? Она нам недорого стала, поверьте мне, синьор.
   --  Я  слышу слова поистине бескорыстного мужа, в тем глубже
чувство моей благодарности. Позвольте же мне отплатить вам хотя
бы  этими  скромными  дарами,  --  сказал  Хоттабыч,   протянув
оторопевшему Джованни оба чемодана.
   --  Тут,  видимо,  какая-то  ошибка,  уважаемый  синьор,  --
промолвил Джованни, обменявшись недоуменным взглядом со  своими
товарищами. -- За эти два чемодана можно купить по крайней мере
тысячу  таких  похлебок,  какой  мы  накормили мальчиков. Вы не
думайте, что она была какая-то особенная. Мы люди бедные...
   -- Это ты ошибаешься, о бескорыстнейший из  великодушных!  В
этих   превосходных   ящиках,   именуемых  высокоученым  словом
"че-мо-дан",  заключены  богатства  в  тысячи  раз  превышающие
стоимость  вашей  похлебки,  и  все  же  они, на мой взгляд, не
окупятся ибо нет на  свете  более  дорогого,  чем  бескорыстное
гостеприимство.
   Он   раскрыл  чемоданы,  и  все  увидели,  что  ени  доверху
заполнены  великолепной,  отливающей  серебряной  и  золотистой
чешуей живой рыбой.
   Еще  рыбаки  не  успели как следует разобраться, какой смысл
дарить рыбакам рыбу, как Хоттабыч  деловито  высыпал  на  траву
трепещущее  содержимое  чемоданов. И вот тут-то рыбаки и ахнули
от восторга и удивления: неизвестно, каким путем  оба  чемодана
оказались по-прежнему полны. Хоттабыч снова опорожнил их, и они
снова  наполнились  прекрасными дарами Средиземного моря. И так
было и в третий, и в четвертый, и в пятый раз.
   -- А теперь, -- сказал Хоттабыч,  наслаждаясь  произведенным
впечатлением,  --  если  хотите, можете сами проверить чудесные
свойства  этих  че-мо-данов.  Вам  уже  больше  не  надо  будет
дрогнуть  в  непогоду  и в предрассветный туман на борту вашего
утлого челна. Вам не надо будет больше молить аллаха об  удаче.
Вам  не  нужно  будет  таскаться по рынку с тяжелыми корзинами,
наполненными рыбой. Достаточно будет  захватить  с  собой  один
такой че-мо-дан и вы выложите из него покупателю ровно столько,
сколько ему потребуется... Только, прошу вас, не возражайте, --
сказал Хоттабыч, видя, что рыбаки собираются что-то сказать. --
Уверяю вас, тут нет никакого недоразумения. Да будет безмятежна
ваша  жизнь,  о  благороднейшие  из рыбарей! Прощайте!.. Друзья
мои, за мной!
   Ребята  при  помощи  Джованни  взгромоздились  на  лошадь  и
уселись за спиной Хоттабыча.
   --  Прощайте,  синьор!  Прощайте  ребятишки!  --  растерянно
промолвили рыбаки, глядя вслед быстро удалявшимся  удивительным
незнакомцам,
   --   Если  бы  даже  это  были  обыкновенные,  не  волшебные
чемоданы, -- задумчиво промолвил Джованни, -- и то за них можно
было бы получить немало лир...
   -- Теперь мы, кажется, сможем поправить свои дела, -- сказал
Пьетро, старший из рыбаков, седой человек лет под шестьдесят, с
морщинистым коричневым лицом и  сухими,  жилистыми  руками.  --
Уплатим синьору министру финансов (пусть он двадцать пять раз в
день  давится рыбьими костями!) все наши недоимки, подлечим мой
проклятый ревматизм, а тебе, Джованни, справим, костюм,  шляпу,
ботинки,  Пальто.  Как-никак, ты молодой человек, жених, и тебе
нужно  быть   прилично   одетым...   Вообще   все   приоденемся
немножко... Правильно я говорю, ребята?
   --  "Приоденемся!"  --  сердито передразнил его Джованни. --
Вокруг нас столько нищеты  и  горя!  Надо  будет  прежде  всего
помочь  вдове  Джакомо,  того,  который  в прошлом году утонул.
После него остались трое детей и старуха мать.
   -- Ты прав, Джованни, -- согласился Пьетро. --  Нужно  будет
помочь вдове Джакомо. Это был добрый и верный товарищ.
   Тогда  вмешался  второй  рыбак. Ему было лет тридцать. Звали
его Христофоро.
   -- А Луиджи? Луиджи тоже надо было бы подбросить  деньжонок.
Бедняга умирает от чахотки.
   --  Правильно, -- сказал Джованни. -- И еще Сибилле Капелли.
Ее сына второй год держат в тюрьме за то,  что  он  организовал
забастовку.
   --  И  старику Гульемо Гаджеро. Его сына убили карабинеры во
время демонстрации. Он не хотел отдать  им  знамя,  и  они  его
застрелили  на  месте.  Вы  его  должны помнить: веселый такой,
механик с электрической станции... -- добавил Пьетро.
   -- Подумать только, скольким людям мы сможем теперь  помочь!
-- восхищенно промолвил Джованни.
   И  три  добрых  рыбака  до  поздней ночи обсуждали, кому еще
нужно помочь теперь, когда у них оказались такие  замечательные
чемоданы.  Это  были честные и великодушные люди труда, и никто
из них и в мыслях не имел  воспользоваться  подарком  Хоттабыча
для  того,  чтобы  разбогатеть,  стать крупным торговцем рыбой,
капиталистом. Мне приятно сообщить  это  читателям,  чтобы  они
вместе  со  мной  порадовались,  что  подарок  старика  попал в
хорошие руки. Я уверен, что ни один из моих читателей,  окажись
он на месте этих трех генуэзских рыбаков, не поступил бы иначе.




   ХL. РОКОВОЙ ЧЕМОДАН


   В  это очаровательное летнее утро в Генуе в такой ранний час
проснулись по крайней  мере  пять  человек,  которых  никак  не
беспокоила забота о хлебе насущном.
   Одним  из  них  был  Хоттабыч.  Он бодро вскочил с постели и
разбудил своих юных друзей (вот вам еще два человека),  спавших
на  просторных  деревянных  кроватях. Сам он, по обычаю своему,
переночевал на полу у порога, хотя номеров и свободных  коек  в
гостинице было сколько угодно.
   --  Друзья  мои,  --  обратился  он  к  сладко  позевывавшим
мальчикам,  --  простите  меня,  что  я  нарушил  ваш   крепкий
отроческий  сон,  но  я  вторично отправляюсь в море на розыски
моего любимого и несчастного брата Омара Юсуфа. Не беспокойтесь
за меня. Я буду осторожен и, уверяю вас, ни в какие сети больше
не попадусь. Через два-три часа  я  вернусь.  За  этот  срок  я
вполне  успею  обследовать  все  это море, которое вы называете
Средиземным. Спите, друзья мои, я разбужу вас, когда  ноги  мои
снова ступят на тощие ковры этой комнаты.
   --   Не-е-ет!   --   сказал   Волька.   --  Мы  не  согласны
прохлаждаться в такой серьезный момент. Мы будем ждать тебя  на
берегу. Правильно я говорю, Женя?
   --  Угум,  --  подтвердил  Женя,  потягиваясь.  -- В крайнем
случае, мы вздремнем на берегу моря. На песочке...
   На том наши путешественники  и  порешили.  Быстро  одевшись,
умывшись  и  позавтракав,  они отправились в знакомую бухточку,
которую незадолго до этого покинули гостеприимные рыбаки.
   Четвертым человеком, проснувшимся в такую рань, был господин
Ванденталлес. Ему не терпелось приступить к покупкам.  С  каким
бы  официальным заданием он ни приезжал в ту или иную страну, в
тот или иной город, он первым делом думал: "А нельзя ли тут  по
случаю  купить  что-нибудь  подходящее, что можно будет выгодно
перепродать у  себя  на  родине?"  Как  человек  исключительной
жадности,  он  собрался  до  того часа, когда открывают в Генуе
магазины, пройтись на всякий случай разок-другой и по  местному
рынку.
   Но  Ванденталлес  отлично  знал,  что  честные  итальянцы не
особенно жалуют подобных ему  дельцов,  и  поэтому  захватил  с
собой  на  рынок  телохранителя.  Этот рыжий детина с рябым и в
высшей степени неприятным лицом был "проверенным" человеком  --
он  служил  в  тайной  полиции  еще  во  времена  Муссолини,  и
рекомендовавший   его   комиссионер   гостиницы,   в    которой
остановился  Ванденталлес,  сказал  вчера Ванденталлесу, что на
Чезаре  Санторетти  Ванденталлес  может  положиться,   как   на
собственного  брата.  Это было не совсем удачно сказано, потому
что братья Ванденталлес готовы были за лишнюю  копейку  утопить
друг  друга  в ложке воды. Но у комиссионера, очевидно, не было
братьев. Чезаре Санторетти и был пятым человеком из тех пяти, о
которых мы говорили в начале этой главы.
   Не успел еще Ванденталлес сделать по рынку и  десяти  шагов,
как  убедился,  что не зря поднялся в такую рань. Прямо на него
шел молодой курчавый парень, весьма бедно одетый,  и  держал  в
руке  роскошный  кожаный  чемодан. Уж можете поверить, господин
Ванденталлес знал толк в чемоданах! Это был  в  высшей  степени
красивый    и    оригинальный   чемодан.   Просто   незаурядвое
произведение кустарного искусства: кожа изумительной выделки, с
тончайшим   цветным   тиснением,   великолепная   ручка    была
прикреплена   гвоздиками   со  шляпками,  которые  нельзя  было
отличить от золотых, потому  что  они  и  на  самом  деле  были
золотыми.  Угольники  радовали глаз превосходной гравировкой --
на них были выгравированы  рыбки,  птицы  и  какие-то  арабские
письмена.
   Не  надо только думать, что Джованни (этот курчавый парень и
был, как вы уже догадались, именно он) отправился на рынок,  не
предприняв  необходимых  мер  предосторожности.  Чемодан  был в
чехле из  какой-то  старой  дерюги.  Но  такому  человеку,  как
Ваиденталлес,  достаточно  приметить  один  уголок чего-нибудь,
чтобы сразу  раскусить,  нельзя  ли  это  "что-нибудь"  выгодно
купить и еще выгодней продать.
   --  Спроси  его, -- быстро приказал он своему телохранителю,
-- спроси, сколько он хочет за свой чемодан.
   -- Эй ты, пентюх! -- окликнул Чезаре молодого рыбака. -- Мой
иностранный синьор спрашивает, сколько ты хочешь за твой драный
ящик.
   -- Сам ты пентюх, -- ответил Джованни. --  А  чемодан  я  не
продаю. Он мне самому нужен.
   --  Уж  не  собираешься  ли  ты  ехать  с  ним  в  Ниццу? --
насмешливо  осведомился  Чезаре.  --  Там  по  таким,  как  ты,
соскучились все князья и графы Европы.
   --  Скажи  им,  чтобы  не  скучали.  Как только представится
первая возможность, я обязательно съезжу в Ницду, --  пробурчал
в ответ Джовании и прибавил шагу. -- Будет время -- мы все туда
приедем, и им придется немвожко потесниться.
   -- Эге, да ты, кажется, красный!
   --  Я?  Синий  в  горошинку  и  зелевый в храпинку. А ну, не
трогай чемодан! -- крикнул  Джоваини,  ударяя  по  руке  Чезаре
Санторетти. -- Не трогай, слышишь!..
   --   Ах,   ты   драться?  --  прошипел  Санторетти,  потирая
ушибленную руку. -- Карабинер!
   Подбежали два карабинера. В толпе уже раздавались негодующие
возгласы. Многие знали Джованни как доброго и честного  малого:
еще больше генуэзцы знали Чезаре как старого шпика Муссолини, и
никому  не  внушал  добрых  чувств этот краснорожий иностранец,
из-за которого весь сыр-бор загорелся.
   -- Возьмите его в  полицию!  --  приказал  Чезаре.  --  Этот
прохвост украл чемодан синьора туриста!
   Он   выхватил  чемодан  из  рук  побелевшего  от  возмущения
Джовании и сорвал с него убогий самодельный чехол.
   -- Пусть он скажет, откуда у него такой  роскошный  чемодан!
-- крикнул Чезаре, обращаясь к сгрудившемуся вокруг них люду.
   --  Мне его подарили, синьоры!.. Честное слово, подарили! --
сказал Джованни и увидел, что никто ему не поверил. --  Клянусь
честью!..
   Было  очень обидно, но, кажется, этот проклятый шпик на этот
раз говорил  правду.  Да-а-а!  Значит,  совсем  плохие  времена
наступили,  если бедняга Джованни -- честнейший парень -- пошел
на воровство.
   Толпа медленно разошлась, а  карабинеры  повели  Джованни  в
полицию.
   В  нескольких  шагах позади шли Ванденталлес и его преданный
телохранитель. В руке своей Чезаре нес злосчастный чемодан...
   -- Откуда у тебя этот чемодан? -- спросил инспектор  полиции
молодого рыбака.
   Он  раскрыл  чемодан,  чтобы  посмотреть,  как  он  выглядит
внутри.
   Джованни обомлел: вот сейчас на  паркет  вывалится  полсотни
килограммов  рыбы!  А потом еще и еще!.. Пропал тогда ни за что
ни про что чудесный подарок вчерашнего старика!
   Но, сверх всякого ожидания, чемодан оказался пуст.  Читатели
уже,  вероятно,  догадались,  что  рыба  в  нем появлялась лишь
тогда, когда его раскрывали Джованни,  Пьетро  или  Христофоре.
Для   остальных   он  был  обыкновенням  чемоданом  --  правда,
совершенно исключительной работы.
   -- Мне его подарили, -- но вздохнув.
   -- Ах, подарили? -- издевательски  подхватил  инспектор.  --
Так-таки прямо и подарили?
   -- Ну да, -- простодушно подтвердил Джованни.
   -- Когда подарили?
   -- Вчера вечером.
   -- Кто?
   -- Один старик подарил.
   -- Ах, старик? А как зовут твоего щедрого старика?
   -- Не знаю.
   -- И где он проживает, ты тоже не знаешь?
   -- Нет, не знаю.
   -- И чем он занимается, тоже тебе неизвестно?
   -- Нет, неизвестно.
   -- И давно ты с ним знаком, с этим загадочным стариком?
   -- Мы с ним познакомились вчера вечером, синьор инспектор.
   --  И  он  тебе  сразу подарил этот драгоценный чемодан, это
чудо человеческих рук?
   -- Сразу, синьор инспектор. Только он мне не  один  подарил,
а...
   Тут  Джованни  смекнул,  что  сболтнул лишнее, и замолчал. И
сколько  инспектор  не  бился,  он  не  смог  больше  заставить
Джованни говорить.
   --  Мне  все ясно, -- сказал тогда инспектор, вытирая пот со
своего полного лица  (оно  было  у  него  нездорового,  желтого
цвета;  густые  седые  брови торчали на нем, как усы). -- Никто
тебе чемодан не дарил. Ты его просто украл у нашего  уважаемого
гостя.
   И  он  почтительно  кивнул  головой в сторону Ванденталлеса,
который  сидел  на  бархатном   диване,   шумно   отдувался   и
опрокидывал в себя стакан за стаканом воду из большого графина.
   -- Как вы имеете называть меня вором! -- полез на инспектора
с кулаками  Джованни.  -- Я никогда в жизни и пальцем не тронул
чужого добра!
   -- Ах, ты, оказывается, не только вор, но и  хулиган!  --  с
удовольствием отметил инспектор.
   Он  распорядился, чтобы Джованни отвели пока в тюрьму, и сел
писать протокол.




   ХLI. СОСУД С ГЕРКУЛЕСОВЫХ СТОЛБОВ


   На этот раз Хоттабыч оказался точным.  Он  обещал  вернуться
через  два-три  часа,  и  действительно-без четверти девять его
сияющая физиономия вынырнула из воды.
   Старик  был  счастлив.  Он  быстро  выбежал  на   берег   и,
размахивая   высоко  над  головой  каким-то  очень  большим,  в
полчеловеческого   роста,   металлическим   сосудом,   обросшим
водорослями, орал:
   --  Я  нашел  его,  о  друзья  мои! Я нашел сосуд, в котором
столько веков томится мой несчастный брат Омар Юсуф ибн Хоттаб,
да не померкнет никогда солнце над его головой! Я  обшарил  все
море  и  уже  начал  отчаиваться,  когда у Геркулесовых столбов
заметил в зеленоватой бездне этот волшебный сосуд.
   -- Чего же ты медлишь? Открывай поскорее! -- азартно крикнул
Женя, первым подбежавший к изнемогавшему от счастья Хоттабычу.
   -- Я не смею открывать его, ибо  он  запечатан  Сулеймановой
печатью. Пусть Волька ибн Алеша, освободивший меня, выпустит из
заточения  и  моего многострадального братика. Вот он, сосуд, в
мечтах,  о  котором  я  провел  столько  бессонных  ночей!   --
продолжал  Хоттабыч,  потрясая своей находкой. -- Возьми его, о
Волька, и открывай на радость мне и брату моему Омару!
   Прильнув ухом к стенке сосуда, он радостно захохотал:
   -- Ого-го, друзья мои! Омар подает мне знаки изнутри.
   Женя не без зависти смотрел, как старик передал  сосуд  явно
польщенному  Вольке,  вернее -- положил его перед ним на песок,
потому что сосуд оказался очень тяжелым.
   -- Что же ты, Хоттабыч, говорил, что Омара заточили в медном
сосуде, когда сосуд, оказывается, железный? -- Да  ладно  уж...
Где  тут  печать? Ах, вот она где! -- сказал Волька, осматривая
сосуд со всех сторон.
   Вдруг он побелел и изо всех сил крикнул:
   -- Ложись!.. Женька, ложись!.. Хоттабыч, сию же минуту кидай
сосуд обратно в море и тоже ложись!..
   -- Ты с ума сошел! -- возмутился  Хоттабыч  --  Столько  лет
мечтать  о  встрече с Омаром и найти его только для того, чтобы
снова предать морским волнам!
   -- Швырни его подальше!.. Нет там твоего  Омара!  --  Швыряй
скорей, или мы все погибнем!.. -- молил между тем Волька, и так
как  старик  все  еще  колебался,  он  отчаявно  завопил:  -- Я
приказываю тебе! Слышишь?
   Недоуменно пожав плечами, Хоттабыч поднял тяжелый  сосуд  и,
размахнувшись,  забросил  его  метров  на  двести от берега. Не
успел он после этого обернуться к стоявшему рядом с ним Вольке,
как ва месте падения сосуда раздался страшный  грохот,  большой
водяной  столб  поднялся  над  спокойной гладью бухты и с шумом
рассыпался.
   Тысячи оглушенных и убитых рыбешек всплыли  животами  кверху
на поверхность воды.
   Откуда-то уже бежали к берегу люди, привлеченные взрывом.
   -- Скорей удирать отсюда! -- скомандовал Волька.
   Наши  друзья  поспешно  выбрались  на  дорогу  и  зашагали к
городу.
   Позади всех шел, то и дело оглядываясь  назад,  расстроенный
Хоттабыч.  Он  все  еще  сомневался,  не  зря  ли он послушался
Волькиного приказа...
   -- Что, бомба эта  штука  была?  --  спросил  Женя,  догоняя
далеко ушедшего вперед Вольку.
   -- Мина, а не бомба, -- поправил его Волька. -- Это понимать
надо! Подводная мина!
   Хоттабыч печально вздохнул.




   ХLII "ВОТ ОН, ЭТОТ СТАРЫЙ СИНЬОР"


   -- Будем считать, что все в порядке, -- подвел итоги Волька.
-- С  одной стороны, Омара не нашли. Это, конечно, жалко. Зато,
с другой стороны, чуть не погибли, но спаслись. Это уже хорошо.
   --  Теперь  в  самый  раз  пойти  позавтракать,  --   сказал
запыхавшийся от быстрой ходьбы Женя.
   Женино предложение было признано в высшей степени разумным.
   Проходя  мимо  мрачного  здания  полиции,  они  увидели, как
оттуда  вышел  под  конвоем  двух  карабинеров   их   вчерашний
знакомец, веселый рыбак Джованни.
   Джованни тоже узнал их и крикнул, указывая на Хоттабыча:
   --  Вот он, этот старый синьор, который подарил мне чемодан!
Он кому угодно подтвердит, что я не вор, а честный рыбак!
   -- В чем дело, о Джоваини? --  осведомился  Хоттабыч,  когда
рыбак,  которого крепко держали за руки полицейские, поравнялся
с нашими друзьями.
   -- О синьор, -- чуть не плача, отвечал бедный рыбак, --  мне
не  верят,  что  вы подарили нам чемодан! И вот у меня отобрали
чемодан и сказали, что я  вор.  Сейчас  меня  ведут  в  тюрьму.
Помогите, синьор, объясните синьору инспектору, что я ничего не
украл!
   --  Кто смел обвинить этого благородного рыбака в воровстве?
Кто  этот  негодяй,  который  посмел  забрать  у   него   вещь,
подаренную  мною, Гассавом Абдуррахманом ибн Хоттабом!.. Идем к
этому  недостойному  человеку,  и  я  ему  все  скажу   в   его
подслеповатые глаза!..
   И вот инспектор, не успевший еще составить протокол допроса,
удивленно  поднял  голову,  услышав,  что  кто-то  вошел  в его
кабинет. Он не любил,  когда  ему  мешали.  Он  даже  господина
Ванденталлеса,  которого бесконечно и преданно уважал, попросил
пройти на время, пока он  покончит  с  протоколом,  в  соседнюю
комнату,  где  в  его  распоряжение  были  предоставлены мягкое
кресло и чашка кофе.
   -- Это  еще  что  такое?!  --  проскрипел  он,  увидев,  что
арестованный  рыбак  в  сопровождении  конвоиров снова очутился
перед его столом.  --  Вы  должны  были  уже  к  этому  времени
доставить арестованного в тюрьму!
   --  Синьор  инспектор!  Вот он, этот старик, который подарил
мне вчера чемодан! -- победоносно воскликнул Джованни, указывая
на вошедшего вслед за ним Хоттабыча. -- Он вам  подтвердит  мои
слова.
   -- Интересно, очень интересно! -- протянул инспектор, окинул
Хоттабыча  испытующим взглядом, и коварная улыбка зазмеилась на
его желтом, плохо выбритом лице. -- Значит, этот... как  его...
Джованни  Сапеньо  не  врет? Вы действительно подарили ему этот
чемодан? Судя по вашему скромному одеянию, вы  не  так  богаты,
чтобы швыряться такими дорогими вещами.
   --  Мудрость  учит,  что  тот,  кто судит о людях по одежде,
часто ошибается! Да, это я  подарил  вчера  этому  благородному
рыбаку чемодан, который ты у него без всяких оснований отобрал,
и  еще  один,  который  тебе  не  удалось  и никогда не удастся
отобрать. И я подарил бы  ему  десять,  двадцать,  сто,  десять
тысяч  таких  и даже во много раз более дорогих чемоданов, если
бы он только согласился принять их от меня! -- хвастливо заявил
Хоттабыч, не замечая предостерегающих знаков, которые делал ему
всполошившийся Джованни.
   Но было уже поздно. Инспектор радостно потирал руки.
   -- Прошу прощения, дорогой синьор, -- произнес он, не  сводя
глаз со своего престарелого собеседника, -- прошу прощения, но,
при всем моем уважении к вам, я не могу поверить вашим словам.
   -- Не хочешь ли ты сказать, о лукавый инспектор, что я лгун?
-- побагровел Хоттабыч.
   --  Посудите  сами,  синьор:  вы  более  чем скромно одеты и
заявляете, что вы так просто, за здорово живешь, подарили почти
незнакомому рыбаку  чемодан,  который  стоит  по  крайней  мере
тысячу  долларов, если перевести его на более или менее твердую
валюту.
   -- Два чемодана! И не за здорово живешь, а  за  то,  что  он
накормил моих юных друзей! -- сварливо поправил его Хоттабыч.
   -- Две тысячи долларов за один обед!
   -- За ужин! -- снова поправил его Хоттабыч.
   --  В  данном случае это безразлично. Две тысячи долларов за
ужин! Не кажется  ли  это  вам  несколько  дорогой  платой?  --
хихикнул инспектор.
   --  Нет,  не  кажется! -- запальчиво отвечал Хоттабыч. -- За
хорошее дело, за бескорыстную услугу я всегда плачу щедро.
   Инспектор понял последние  слова,  как  намек  на  возможную
взятку, и у него от жадности заблестели глаза.
   -- У вас много таких чемоданов?
   --  У  меня  их  нет  ни одного, но я могу их дарить сколько
угодно.
   -- Может быть у вас  и  денег  имеется  сколько  угодно?  --
коварно осведомился инспектор.
   Хоттабыч презрительно улыбнулся.
   -- Может быть, у вас и драгоценности имеются, золото?
   --  У  меня  нет ни зернышка, но достать его я могу, сколько
мне заблагорассудится.
   -- У вас собственные золотые прииски? Где они  находятся?  В
Южной Африке?.. Калифорнии?
   --  У  меня в карманах. Стоит мне только захотетьи я заполню
золотом весь этот дом, в котором мы  сейчас  находимся,  и  еще
тысячу таких домов, -- отвечал Хоттабыч, пощипывая бороду.
   -- Не могу поверить, -- сказал инспектор.
   --  А  это  что? -- спросил Хоттабыч и принялся извлекать из
карманов своих парусиновых брюк целые пригоршни золотых монет.
   Уже на  столе  ошеломленного  инспектора  высилась  солидная
горка  золота,  когда  старик  заметил  наконец  знаки, которые
подавал ему Джованни. Тогда он перестал  выкладывать  золото  и
простодушно обратился к инспектору:
   --  Теперь ты, надеюсь, убедился, что этот благородяый рыбак
не лгун и, тем более, не вор? Отпусти же его  немедленно,  дабы
он мог насладиться свободой и покоем.
   --  Увы,  синьор, теперь я убедился, что Джованни Сапеньо --
не вор, -- промолвил  инспектор  с  лицемерной  грустью,  --  и
именно поэтому я не могу его отпустить.
   -- Что такое? -- грозно спросил Хоттабыч.
   --  Прошу прощения, но один синьор, имени которого я не имею
права оглашать, но порядочность которого вне всяких подозрений,
предъявил свои права на чемодан, который -- я охотно  верю!  --
вы  вчера  подарили  этому...  Э--  Э--  Э... Джованни Сапеньо.
Значит, предстоит суд, а  до  суда  --  следствие.  Чемодан  мы
вынуждены  оставить  в качестве вещественного доказательства, а
синьора Джованни в  качестве...  э-э-э...  свидетеля,  а  может
быть, и обвиняемого. Все скажет следствие, синьор...
   -- И сколько оно будет продолжаться, это следствие?
   --  Мы  будем  вести  его самым ускоренным порядком, синьор.
Значит, года через два -- два с половиной, я полагаю,  оно  уже
будет закончено. А там еще полгодика -- и суд.
   -- Ты что же, хочешь три года морить этого славного рыбака в
тюрьме, а потом еще будешь решать, виновен он или нет?
   --   Закон  есть  закон!  У  нас  сейчас  так  много  дел  в
производстве, что раньше просто боюсь обещать... Впрочем...  --
Тут   инспектор  на  минуту  замялся,  кивком  головы  приказал
конвойным удалиться из кабивета и продолжал тихим,  но  твердым
голосом:  --  Впрочем,  есть  и другой, более приятяый выход из
создавшегося крайне невриятного положения...
   -- Какой? -- спросили в один голос и Хоттабыч рыбак.
   --  Пожертвование,  мои  уважаемые  синьоры.  Если   хотите,
иазовите  это  безвозвратной  дачей  взаймы.  Семья  моя  столь
велика, а жалованье столь незначительно...
   -- Ни слова больше, о низкий лихоимец! Мне протявво  слышать
такие  речи!  Сейчас  я  пойду и сообщу об этом твоему главному
начальнику! -- вскричал Хотта6м с вепередаваемым  презрением  в
голосе.
   --  Вы этого ве сделаете по двум причинам, уважаемый синьор,
--  возразил  ему  инспектор,  ничуть  не  повывая  голоса.  --
Во-первых,  вам  в  таком  случае придется дать взятку и ему, а
во-вторых -- и это самое главное --  вы  не  выйдете  из  моего
кабинета иначе, как под конвоем.
   -- Почему?
   -- Потому что я обязан арестовать и вас.
   -- Меня? Арестовать?! За что? Не ослышался ли я?
   -- За то, что вы не выполнили предписания правительства и не
сдали  итальянскому казначейству все золото, которое вы имеете.
Вы должны были бы понимать, что без золота Италия  не  может  с
успехом бороться за западную цивилизацию.
   --  С  какой  стати  я  должен сдавать золото в казначейство
чужой страны?
   -- Должен ли я вас понять, синьор, что вы не итальянец?
   -- Должен, и ты не ошибешься.
   -- Вы иностранец?
   -- Конечно.
   -- Давно ли вы прибыли в Италию?
   -- Вчера под вечер.
   -- А где ваш заграничный паспорт, дорогой синьор?
   --  Что  ты  подразумеваешь  под  неизвестными  мне  словами
"заграничный паспорт", о трижды презренный лихоимец?
   --  Заграничный паспорт -- это тот документ, без которого вы
не имеете права въезжать в Италию и покидать ее пределы.
   -- Могучий джинн Гассан Абдуррахман нбн Хоттаб не  нуждается
в  чьих  бы  то  ни  былф  разрешениях.  Он посещает те страны,
которые  ему  угодно  посетить,  не   унижаясь   доиспрашивания
соизволения  властей,  как  земных,  так и небесных, конечно не
считая аллаха.
   -- Значит вы прибыли в Италию без визы  нашего  министерства
иностранных  дел  и  привезли  с  собой  какое-то,  и  довольно
значительное количество золота? Вот за это я, дорогой синьор, и
должен вас арестовать. Впрочем, есть и другой,  более  приятный
выход.
   -- Взятка? -- догадался Хоттабыч.
   Инспектор  утвердительно  кивнул  головой,  не  зацечая, что
старик выдернул из своей бороды несколько волосков.
   --  Мне  хотелось  бы  вам  указать,  --  прервал  инспектор
наступившую  тишину,  --  что в тюрьме вам придется очень туго.
Вас будут кормить соленым, но пить давать не будут. Каждый день
я  буду  навещать  вас  вот  с   этим   графином,   наполненным
прохладной,  вкусной водой, и вы будете испытывать такую жажду,
что в конце концов отдадите мне все  ваше  золото  я  все  ваши
чемоданы я будете еще благодарны, если мы вас оставим в живых.
   -- А почему ты украл чемодан, который отобрал у Джованни? --
сказал  Хоттабыч,  бросив при этом на пол несколько разорванных
волосков.
   --  Я  никогда  не  ворую  вещественных  доказательств,   --
обиделся инспектор, -- вот он...
   Только  что  чемодан  лежал на стуле справа от инспектора, и
вдруг он словно сквозь землю провалился. Пропала вдруг в  груда
золотых  монет, так приятно волновавшая воображение инспектора,
и, что самое удивительное, прямо из-под его рук неведомо куда и
каким путем пропал протокол допроса Джованни.
   --  Это  ты  украл,  проклятый  старик!  Ты  и  этот  тихоня
Джованни!  Но  ничего,  я  вас  живо  заставлю  понять,  где вы
находитесь! -- взвизгнул инспектор.
   Он нажал кнопку, и вошли  четыре  жандарма  с  необыкновенно
тупыми и свирепыми физиономиями.
   -- Обыщите их! -- приказал инспектор.
   Но обыск ничего не дал.
   --  Куда девалось золото? Где чемодан и протокол? -- завопил
инспектор.
   Хоттабыч молчал. Джованни беспомощно развел руками:
   -- Не знаю, синьор инспектор.
   В  это  время  открылась  дверь,  и   в   кабинет   заглянул
Ванденталлес.  У  него  было  озабоченное лицо. Из-за его спины
выглянул  Чезаре.  Как  переводчик  Ванденталлеса   он   сделал
официальное заявление:
   --  Синьор  инспектор,  мой  синьор  просит передать, что он
очень спешит, потому  что  сейчас  должны  открыться  магазины.
Нельзя  ли  поскорее  поговорить  с  ним?  В  такт  этим словам
Ванденталлес величественно качал головой. И  вдруг  он  заметил
Хоттабыча, который скромно стоял в сторонке.
   --   О-о-о-о!  --  воскликнул  он.  --  Господин  инспектор,
задержите, пожалуйста этого старика!..
   -- Синьор просит, синьор инспектор, чтобы вы задержали этого
старика, -- быстро  затараторил,  переводя  его  слова,  Чезаре
Санторетти.  --  Синьор  обвиняет  этого  старика  в  том,  что
несколько дней назад похитил у него  сто  миллионов  сто  тысяч
долларов  наличными  деньгами  в пачках по сто десятидолларовых
бумажек;  а  также  десять  тысяч  золотых   часов,   усыпанных
бриллиантами,  двадцать  тысяч  золотых  портсигаров, пятьдесят
тысяч  жемчужных  ожерелий,  пятнадцать  старинных   фарфоровых
сервизов   и   одно  совершенно  бесценное  серебряное  кольцо,
оставленное синьору Ванденталлесу в наследство его  величеством
покойным царем Соломоном, сыном Давида...
   --  Вот оно!.. Вот оно, это кольцо! -- взревел Ванденталлес,
заметив на руке Хоттабыча колечко "Носи, Катя, на здоровье". --
Отдай кольцо!
   --  А  ну-ка,  заставьте  старика  заговорить!  --  приказал
инспектор   и   в   предвкушении  приятного  зрелища  поудобней
устроился в кресле.
   Жандармы молча козырнули и неожиданно для инспектора и самих
себя с силой вышибли из-под него кресло, повалили  на  ковер  и
принялись избивать.
   --  Что  вы  делаете, негодяи? -- вопил инспектор. -- Ведь я
вам приказал потолковать с этим стариком, а не со мной!
   -- Так точно,  синьор  инспектор!  --  молодцевато  ответили
жандармы и продолжали наносить ему удары.
   --   Чего  ты  стоишь,  как  дубина?  --  крикнул  инспектор
окаменевшему от удивления Чезаре.  --  На  помощь,  Чезаре,  на
помощь!..
   Телохранитель Ванденталлеса какими-то странными, деревянными
шагами   приблизился  к  избиваемому  инспектору  и  нанес  ему
несколько ударов, от которых тот сразу затих, потеряв сознание.
   Убедившись, что инспектор "готов", жандармы и Чезаре, как по
команде, тяжело вздохнули и принялись тузить друг  друга,  пока
один  за  другим  не  попадали  на пол в полнейшем изнеможении.
Последним  упал  Чезаре  Санторетти.  Но,  уже  падая,  он   из
последних  сил  так стукнул Ванденталлеса, что тот грохнулся на
ковер, словно мешок с картошкой.
   --  Вы  его  знаете,  этого  негодяя?  --  спросил  Джованни
Хоттабыча.  --  Это  как  раз  он  сказал,  что  я у него украл
чемодан... .
   --  Знаю  ли  я  этого  мерзкого  человека?!  --  усмехнулся
Хоттабыч.  -- Да, мы с ним как-то встречались... Ну, добрый мой
Джованни, все как будто в должном порядке.  Покинем  же  скорее
этот негостеприимный дом.
   С  этими словами он взял Джованни за руку и спокойно, словно
сквозь двери, провел его на улицу прямо сквозь толстую каменную
стену,  за  которой   волновались   обеспокоенные   их   долгим
отсутствием Волька и Женя.
   --  Возьми, Джованни, обратно свой чемодан, -- сказал старик
молодому рыбаку, вручая ему невзрачный чемодан,  который  впору
было бы выбросить на свалку.
   Джованни готов был поклясться, что еще секунду назад в руках
Хоттабыча  не было никакого чемодана. А тот, который ему сейчас
передал  Хоттабыч,  не  имел  ничего   общего   с   драгоценным
чемоданом, чуть было не стоившим молодому рыбаку свободы.
   --  Пусть  тебя  не  смущает  его  внешний  вид,  --  сказал
Хоттабыч, поняв удивление Джованни. -- Согласись, что  при  его
чудесных  свойствах  нарядная внешность не только излишня, но и
вредна...
   Они сердечно распрощались.  Джованни  побежал  домой,  чтобы
успокоить  своих товарищей, которые не знали, что и подумать по
поводу его затянувшегося отсутствия. Слухи о его аресте до  них
уже успели докатиться. Можете поэтому себе представить, как они
были  рады  обнять  живого,  здорового  и свободного Джованни и
выслушать из его уст историю его необычных похождений.
   А Хоттабыч тем временем вернулся к своим юным друзьям и, как
вы сами  понимаете,  первым  делом  рассказал   им   со   всеми
подробностями  о  том,  что  только  что  произошло  в кабинете
инспектора полиции.
   -- Эх, -- скаэал Волыка в сердцах, -- я бы этому подлецу еще
такое на прощанье устроил, чтобы он навечжизнь запомнил!
   --  Ты  прав,  как  всегда,   о   Волька   иби   Алеша,   --
глубокомысленно согласился Хоттабыч.
   В  ту же минуту за четыре километра от наших дружно шагавших
друзей, в уже известном нам кабинете, произошло нечто, от  чего
жандарм,  первым  пришедший  в  себя,  тут  же  снова  упал без
сознания: инспектор,  только  что  валявшийся  на  полу,  вдруг
сильно  сократился  в  своих  размерах и неизвестно каким путем
очутился в стеклянном графине, том самом, из которого всю  воду
выпил господин Ванденталлес.
   Так  он  и  по  сей день и томится в стеклянном графине. Все
попытки освободить его оттуда ни к чему не привели, потому  что
графин тот вдруг стал тверже алмаза и разбить его или распилить
не представляется никакой возможности.
   Пришлось,  конечно, уволить инспектора из полиции. Семья его
оказалась бы  совсем  без  средств  к  существованию,  если  бы
супруга  отставного инспектора не догадалась выставить на улицу
тумбочку, а на ней -- графин с отставным инспектором. За  право
посмотреть на своего супруга предприимчивая синьора берет всего
одну   лиру   и  сравнительно  неплохо  живет.  Каждый  честный
итальянец с  удовольствием  заплатит  лиру,  чтобы  насладиться
лицезрением прожженного взяточника и верного капиталистического
холуя, заточенного в графин.
   Не менее достойна внимания я судьба господина Ванденталлеса.
Мы забыли сказать, что одновременно с инспектором был наказан и
он.  Хоттабыч  превратил его в собаку. Чезаре Санторетти в одну
минуту поседел, следя за тем, как этот  алчный  человек  быстро
превращался в облезлую рыжую шавку. Так по сей день и проживает
в своей квартире в собачьем виде. Богатейшие владыки крупнейших
монополий  постоянно  шлют  ему  отборные  кости с собственного
стола. Раз в неделю он выступает за это с двадцатиминутным лаем
в радиопередаче "Голос капитала".
   Что же касается наших друзей, то Хоттабыч, убедившись, что в
Средиземном море Омара ему не найти, предложил  отправиться  на
берега  Атлантического  океана. Само по себе предложение было в
высшей  степени  заманчивым.  Однако  неожиданно  против  этого
возразил Волька. Оа сказал, что ему нужно завтра же обязательно
быть в Москве, по той причине, которую он не может сообщить. Но
причина, мол, очень важная.
   Тогда Хоттабыч с тяжелым сердцем временно отложил дальнейшие
поиски Омара Юсуфа.
   Еще  не  все избитые жандармы пришли в себя, когда взвился в
воздух и мгновенно скрылся за горами ковергидросамолет "ВК-1" "
имея на своем борту Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба, Владимира
Костылькова и Евгения Богорада.
   Спустя десять часов с минутамм "ВК-1" благополучно  снизился
у пологого берета Москвы-реки.







   В жаркий июньский полдень от Красной пристани Архангельского
порта отвалил ледокольный пароход "Ладога", имея иа своем борту
большую   группу  экскурсантов.  Духовой  оркестр  на  пристани
беспрерывно играл марш. Провожающие махали  платками,  кричали:
"Счастливого плавания!"
   Пароход  осторожно  выбрался  на  середину Северной Двины и,
оставляя  за  собой  белоснежные  облачка  пара,  поплыл   мимо
множества  советских  и  иностранных  пароходов,  держа курс на
горло  Белого  моря.  Бесчисленные  катеры,   моторные   лодки,
карбасы,  шхуны, траулеры, гички и нескладные, громоздкие плоты
бороздили спокойную гладь великой северной русской реки.
   Толпившиеся на верхней палубе  экскурсанты  на  целый  месяц
прощались с Архангельском и Большой землей.
   --   Волька!   --  крикнул  один  из  экскурсантов  другому,
озабоченно шнырявшему у  капитанской  рубки.  --  Куда  девался
Хоттабыч?
   Из   этих   слов   наблюдательные   читатели  могут  сделать
безошибочный вывод, что среди экскурсантов  находились  и  наши
старые знакомые.




   ХLIV. МЕЧТА О "ЛАДОГЕ"


   Тут   нам   необходимо   сделать   некоторое  отстувление  и
рассказать, как они очутились ва "Ладоге".
   Читатели, конечно, не  забыли,  что  Волька  в  значительной
степени  по  собственной  вине  (не  надо  было рассчитывать на
подсказку) позорно провалился на экзамене по  географии.  Такое
событие  трудно  забыть.  Помнил,  конечно,  и Волька, помнил и
тщательно готовился к пересдаче экзамена. Он решил  обязательно
сдать на "пять".
   Но,  несмотря  на  самое  искреннее желание Вольки как можно
лучше подготовиться к экзамену, это  оказалось  совсем  не  так
просто.  Мешал  Хоттабыч. Ведь Волька так и не решился поведать
старику истинные последствия его роковой подсказки. Приходилось
поэтому также скрывать и то,  что  Вольке  нужно  готовиться  к
переэкзаменовке. Он опасался, как бы Хоттабыч не решил наказать
учителей за Волькин провал на экзамене.
   Особенно   обидно   получилось   в   тот   день,  когда  так
необыкновенно закончилась игра между "Шайбой" и "Зубилом".
   Преисполненный  раскаяния  за  огорчения,  доставленные   им
Вольке  на стадионе, Хоттабыч в этот день не отступал от Вольки
ни на шаг, всячески к нему подлизывался, расточал комплименты и
все время навязывался с самыми соблазнительными  предложениями.
Только  часов  в  одиннадцать вечера Волька получил возможность
взяться за учебник.
   -- С твоего позволения, о Волька, я  лягу  спать,  ибо  меня
что-то клонит ко сну, -- промолвил наконец Хоттабыч, позевывая,
и полез на свое обычное место -- под кровать.
   --  Спокойной  ночи,  Хоттабыч!  Приятных  снов!  -- ответил
Волька, усаживаясь поудобнее за столом и с искренним сожалением
поглядывая на свою постель.
   Он устал и был весьма не прочь соснуть,  как  он  выражался,
минут  пятьсот  --  шестьсот. Но надо было заниматься, и Волька
скрепя сердце углубился в учебник.
   Увы! Шелест страниц возбудил внимание засыпавшего джинна. Он
высунул из-под  кровати  свою  всклокоченную  бороду  и  сонным
голосом осведомился:
   --  Почему  ты  не  в постели в столь поздний час, о стадион
моей души?
   -- Что-то мне не спится. Бессонница, -- соврал Волька.
   -- Тс-тс-тс! -- сочувственно прищелкнул Хоттабыч языком.  --
Это  весьма  прискорбно.  Бессонница  губительна в твоем нежном
возрасте. Но не печалься, ибо для меня нет ничего невозможного.
   Он выдернул из бороды  несколько  волосков,  дунул  на  них,
прошептал  какое-то  слово,  и  Волька,  не  успевший возразить
против несвоевременной и  ненужной  помощи  Хоттабыча,  тут  же
заснул, склонив голову на стол.
   --  Ну  вот,  слава  аллаху,  все  в порядке, -- пробормотал
Хоттабыч, выбираясь из-под кровати. -- Да будешь ты в  объятиях
сна до самого завтрака.
   Он  легко  поднял на руки спящего Вольку, бережно уложил его
на постель, прикрыл одеялом и, удовлетворенно бормоча и кряхтя,
забрался к себе под кровать.
   А свет настольной электрической лампочки всю ночь бесполезно
падал на учебник географии, сиротливо раскрытый на одиннадцатое
странице...
   Можете себе представить, каких трудов и скольких хитростей и
уловок было Вольке подготовиться как следует к переэкзаменовке!
Именно она и была той важной причиной, из-за который Волька,  а
вместе с ним и Хоттабыч и Женя должны были полететь из Генуи не
на побережье Атлантического океана, а обратно в Москву.
   Но  оказалось, что хорошо подготовиться к переэкзаменовке --
это только половина дела. Надо было еще придумать отвязаться от
Хоттабыча на время, которое требовалось для того,  чтобы  пойти
сдать переэкзаменовку.
   Тут   автор   этой  правдивой  повести  считает  необходимым
отметить для сведения читателей, что  в  квартире  Костыльковых
проживали  еще  два  жильца,  о  которых  мы до сего времени не
упоминали  лишь  потому,  что  они  никак  не   участвовали   в
описываемых  нами событиях, да и в дальнейшем никакого интереса
для нас не  будут  представлять.  Если  же  мы  считаем  нужным
отметить их существование, то лишь потому, что как раз накануне
вечером  по их просьбе телефон из кабинета Костылькова-старшего
был перенесен для всеобщего удобства в прихожую.
   Это незначительное, на первый взгляд,  событие,  как  сейчас
убедятся   наши   читатели,  неожиданно  привело  к  серьезному
перелому в настроениях и мечтаниях старика Хоттабыча.
   Итак, Вольку не на шутку волновал вопрос, как ему  незаметно
для Хоттабыча вырваться из квартиры, когда в прихожей раздалась
трель телефонного звонка. Звонил Женя.
   --  Слушаю!  --  сказал  Волька.  --  Здравствуй...  Ну  да,
сегодня. Ровно в двенадцать... Еще спит.  Что?  Ну  да,  совсем
здоров.  Он  вообще  очень  здоровый старик... Что? Нет, еще не
придумал... Что? Ты с ума сошел! Он ужасно огорчится,  обидится
и такого натворит, что и в триста лет не расхлебаешь.., Значит,
ты будешь у меня в пол одинадцатого? Добро!
   Из   дверей   Волькиной   комнаты   высунулся  Хоттабыч.  Он
укоризненно прошептал:
   -- Почему ты, Волька, беседуешь с твоим и моим лучшим другом
Женей ибн Колей в прихожей? Это неучтиво. Не лучше ли было  бы,
если бы ты пригласил его к себе в комнату?
   -- Да как он войдет сюда, если он сейчас у себя дома?
   Хоттабыч обиделся:
   --  Не  понимаю, что побуждает тебя насмехаться над старый и
любящим тебя джинном! Мои уши никогда еще меня не обманывали. Я
только что слышал, как ты беседовал с Женей.
   -- Да я с ним по телефону  разговаривал,  понимаешь  ты  или
нет?  По  те-ле-фо-ну!  Ох,  и  беда  мне с тобой! Нашел на что
обижаться! Идем, я тебе сейчас все покажу.
   Они вышли  в  прихожую,  Волька  снял  телефонную  трубку  с
рычажка, быстро набрал знакомый номер и сказал:
   -- Будьте любезны, позовите, пожалуйста, Женю.
   Затем он передал трубку Хоттабычу:
   -- На, можешь поговорить с Женькой.
   Хоттабыч   осторожно   прижал  трубку  к  уху,  и  лицо  его
расплылось в растерянной улыбке.
   -- Ты ли это, о  благословенный  Женя  ибн  Коля?..  Где  ты
сейчас находишься?.. Дома?.. А я думал, ты сидишь в этой черной
трубочке, которую я держу у своего уха... Да, ты не ошибся, это
я,  твой  преданный  друг  Гассан  Абдуррахман ибн Хоттаб... Ты
скоро приедешь? Да будет,  в  таком  случае,  благословен  твои
путь!..
   Сияя от восторга, он возвратил трубку ухмыляющемуся Вольке.
   --  Поразительно!  -- воскликнул он. -- Я беседовал, даже не
повышая голоса, с отроком, находящимся от  меня  в  двух  часах
ходьбы!
   Вернувшись  в  Волькину  комнату,  Хоттабыч хитро оглянулся,
щелкнул пальцами левой руки, и на стене, над аквариумом, тотчас
же помялось точное подобие телефона, висевшего в прихожей.
   -- Теперь ты сможешь сколько угодно беседовать  с  друзьями,
не покидая своей комнаты.
   --  Вот за его спасябо! -- с чувством промолвил Волька, снял
трубку, прижал ее к уху и долго тщетно прислушивался.
   Никаких гудков не было слышно.
   -- Алло! Алло! -- крикнул он.
   Он встряхнул трубку, потом стал в нее дуть. Гудков все равно
не было.
   -- Аппарат испорчен, -- объяснил ои Хоттабычу. --  Сейчас  я
открою крышку. Посмотрим, в чем там дело.
   Но коробка аппарата, несмотря на все усилия Вольки, никак не
открывалась.
   --  Он  сделан  из  цельного  куска самого отбориого черного
мрамора! -- похвастался Хоттабыч.
   -- Значит, внутри там ничего нет? --  разочарованно  спросил
Волька.
   --  А  разве внутри должно что-нибудь быть? -- забеспокоился
Хоттабыч.
   --  В  таком  случае,  понятно,  почему  этот   телефон   не
действует,   --  сказал  Волька.  --  Ты  сделал  только  макет
телефона, без всего, что полагается внутри. А  внутри  аппарата
как раз самое главное.
   --  А  что  там  должно быть, внутри? Объясни, и я тотчас же
сделаю все, что необходимо.
   -- Этого так просто не объяснишь, -- важно  ответил  Волька.
-- Для этого нужно сначала пройти все электричество.
   -- Так научи же меня тому, что ты называешь электричеством!
   --  Для этого, -- вдохновился Волька, -- для этого нужно еще
раньше пройти всю арифметику, всю алгебру, всю  геометрию,  всю
тригонометрию, все черчение н еще много разных других наук.
   -- Тогда обучи меня и этим наукам.
   -- Я... я... я сам еще не все это знаю, -- признался Волька.
   -- Тогда обучи меня тому, что ты уже знаешь.
   -- Для этого потребуется миого времени.
   --  Все равно я согласен, -- решительно ответил Хоттабыч. --
Так отвечай же, не томи меня: будешь ли  обучать  меня  наукам,
которые дают каждому человеку такую чудесную силу?
   --  Только  чтоб аккуратно готовить уроки! -- строго отвечал
Волька.
   Хоттабыч низко поклонился, приложив руку к сердцу и лбу.
   Волька  тут  же  разыскал   среди   своих   книжек   старый,
замусоленный   букварь,   по   которому  давным-давно  обучался
грамоте, и, наспех позавтракав, повел Хоттабыча на берег  реки,
подальше от нескромных взоров.
   Хоттабыч  оказался  на  редкость  старательным  и  способным
учеником. Он схватывал все  буквально  на  лету,  и  уже  через
какой-нибудь  час  с  наслаждением  читал  несколько  нараспев:
"Мы-не ра-бы", "Ра-бы-не мы", "Мо-я ма-ма лю-бит ме-ня", "Вот я
вы-ра-сту боль-щой,  по-сту-плю  я  в  шко-лу",  "Я  мо-ю  у-ши
мы-лом", "Дедуш-ка, го-луб-чик, сде-лай мне свисток".
   --  Знаешь, Хоттабыч, у тебя неслыханные способности! -- без
конца поражался Волька,  и  каждый  раз  лицо  старика  заливал
густой  румянец  смущения.  --  Ну, а теперь, -- сказал Волька,
когда Хоттабыч совсем бегло прочел весь букварь, от  начала  до
самого конца, -- теперь тебе нужно научиться писать. Только вот
жалко  --  почерк  у  меня  неважный.  Сейчас  я  сбегаю, куплю
тетрадей  для  арифметики  и  в  косую  линейку.  А  пока   что
попробуй-ка самостоятельно почитать газету.
   Он сунул в руки Хоттабычу свежий номер "Пионерской правды" и
поехал в школу.
   Огромное  здание было непривычно пустынно. Только в кабинете
директора  Павел  Васильевич  с  заведующим  учебной  частью  и
учителем  географии  обсуждали  заключительную  часть отчетного
годового  доклада,  который  они  составляли  для  отправки   в
районный отдел народного образования, да на третьем этаже гулко
раздавались  веселые  голоса  маляров  и  штукатуров: начинался
летний ремонт.
   -- А-а-а, хрустальный купол небес! -- шутливо  приветствовал
Вольку директор. -- Выздоровел?
   -- Выздоровел, Павел Васильевич. Я совсем здоров.
   -- Ну вот и отлично! Подготовился?
   -- Подготовился, Павел Васильевич.
   -- Ну что ж, давай, в таком случае, потолкуем.
   Они толковали по всему курсу географии за шестой класс. Если
бы Волька  догадался засечь время, он убедился бы с удивлением,
что беседа продолжалась почти двадцать минут.  Но  он  не  имел
времени   смотреть   на   часы.   Ему  казалось,  что  директор
недостаточно подробно его спрашивает, ему  хотелось  на  каждый
вопрос отвечать пять, десять минут. Он испытывал томительное, и
в  то же время блаженное чувство ученика, который знает предмет
назубок и больше всего  боится,  как  бы  это  не  осталось  не
замеченным  теми, кто его экзаменует. По лицу Павла Васильевича
он давно уже видел, что тот доволен его  ответами,  и  все  же,
когда  Павел Васильевич наконец сказал: "Молодец! Теперь видно,
что тебя не зря учили", Волька почувствовал, как  по  его  телу
пробежал приятный холодок, а его веснушчатая физиономия, помимо
его желания, расплылась в такую широкую улыбку, что и директор,
и завуч, и учитель географии тоже заулыбались,
   --  Да,  --  сказал  завуч,  --  сразу видно, что Костыльков
серьезно поработал, по-пионерски.
   О, если бы  директор  и  завуч  знали,  в  каких  неслыханно
трудных  условиях пришлось Вольке готовиться к этой беседе! Как
он  хитрил,  прятался,  бегал   от   Хоттабыча,   чтобы   иметь
возможность   спокойно  засесть  за  учебник  географии,  какие
необыкновенно трудные преграды, сам того не ведая,  ставил  ему
Хоттабыч все это время! Насколько возросло бы тогда их уважение
к успехам, достигнутым Костыльковым!
   Волька  хотел  было  похвастать  перед  директором и завучем
своими педагогическими успехами, но вовремя удержался.
   --  Ну,  Костыльков,   --   торжественно   промолвил   Павел
Васильевич,  --  поздравляю  тебя  с переходом в седьмой класс!
Отдыхай до сентября. Набирайся сил! Будь здоров!
   -- Спасибо, Павел Васильевич, -- ответил Волька солидно, как
и надлежит отвечать ученику седьмого класса.  --  До  свидания,
Степан Тихонович! До свидания, Сергей Семенович!..
   К тому времени, когда он вернулся на речку, Хоттабыч, удобно
устроившись  в тени могучего дуба, бойко читал Жене "Пионерскую
правду".
   --  Сдал!  На  "пять"!  --  шепотом  сообщил  Волька  своему
приятелю  и  прилег  возле Хоттабыча, испытывая одновременно по
крайней мере три удовольствия: первое -- от того, что он  лежал
в  холодке, второе -- от того, что он отлично сдал испытания, и
третье  --  не  менее  важное,  а  пожалуй,  и  самое   главное
удовольствие,  --  гордость  учителя,  наслаждающегося успехами
своего ученика.
   Между тем старик, читавший  все  подряд,  перешел  к  отделу
"Спортивные  новости".  Первая  же  заметка заставила приятелей
грустно и завистливо вздохнуть.
   --  "В  средних  числах  июля,  --  читал  Хоттабыч,  --  из
Архангельска  отправляется в Арктику зафрахтованный Центральным
экскурсионным бюро ледокольный  пароход  "Ладога",  на  котором
проведут     свой     отпуск     шестьдесят    восемь    лучших
производственников Москвы и Ленинграда. Рейс обещает быть очень
интересным.
   -- Вот это да! -- мечтательно произнес Волька.  --  Вот  это
поездочка! Все отдай -- не жалко!
   --  Только  прикажите,  о  превосходнейшие  мои друзья, и вы
поедете  куда  только  захотите!  --  пылко  сказал   Хоттабыч,
горевший желанием отблагодарить чем-нибудь своих юных учителей.
   Но  Волька  вместо  ответа  только  снова  вздохнул.  А Женя
печально пояснил старику:
   -- Нет, Хоттабыч, нам на "Ладогу" не попасть: на нее,  брат,
только знатные люди могут рассчитывать попасть.
   -- Ах, только знатные люди? -- протянул старик и еле заметно
усмехнулся.




   ХLV. ПЕРЕПОЛОХ В ЦЕНТРАЛЬНОМ ЭКСКУРСИОННОМ БЮРО


   В  тот же день в канцелярию Центрального экскурсионного бюро
явился старичок в белом костюме,  шляпе  канотье  и  причудливо
расшитых  золотом  и серебром розовых туфлях с загнутыми кверху
носками. Он вежливо справился, имеет ли он счастье находиться в
покоях  высокого  учреждения,  дарующего   людям   благоуханную
радость  путешествий.  Получив  от  удивленной таким витиеватым
вопросом  секретарши  утвердительный  ответ,  старичок  так  же
изысканно  осведомился,  где  сидит  тот  достойный  всяческого
уважения  муж,  от  которого  зависит  поездка  на  ледокольном
пароходе "Ладога".
   Ему  указали на толстенького лысого сотрудника, сидевшего за
обширным письменным столом, заваленным грудами писем.
   -- Только, гражданин, учтите: мест на "Ладоге" уже  нет,  --
добавили ему при этом.
   Старик, ничего не ответив, поблагодарил кивком головы, молча
подошел  к толстенькому сотруднику, молча отвесил ему глубокий,
но полный достоинства поклон, молча вручил  ему  упакованный  в
газетную  бумагу  свернутый  трубочкой пакет, снова поклонился,
так  же  молча  повернулся  и  ушел,  провожаемый  недоуменными
взглядами всех, кто был свидетелем этой забавной сцены.
   Сотрудник  развернул  газетную  бумагу,  и перед его глазами
предстало самое необычное  письмо,  поступавшее  когда-либо  не
только  в  Центральное  экскурсионное  бюро,  но и в какое-либо
другое советское учреждение. Это  был  желтоватый  пергаментный
свиток  с  болтавшейся  на  золотистом  шелковом шнурке большой
зеленой восковой печатью.
   -- Видали ли вы когда-нибудь что-либо  подобное?  --  громко
спросил  сотрудник  и  побежал  немедленно  докладывать  своему
непосредственному начальнику-заведующему сектором особо дальних
экскурсий.
   Тот, сразу бросив все текущие дела, помчался вместе со своим
сотрудником к самому директору.
   -- В чем дело? -- встретил  их  директор.  --  Разве  вы  не
видите -- я занят.
   Вместо  ответа заведующий сектором молча развернул перед ним
свиток.
   -- Что это? -- спросил директор. -- Из музея?
   -- Нет,  из  текущей  почты,  Матвей  Касьяныч,  --  ответил
заведующий сектором.
   --  Из  почты?!  А  что  в нем написано?.. Ну, знаете ли, --
сказал он, ознакомившись с содержанием пергамента, -- всяко  со
мной  бывало,  а  такого  письма  я  в  жизни  не получал! Это,
наверно, писал сумасшедший.
   -- Если  и  сумасшедший,  Матвей  Касьяныч,  то,  во  всяком
случае,   из   любителей  редкостей,  --  отозвался  заведующий
сектором особо  дальних  экскурсий.  --  Попробуйте-ка  достать
пергамент.
   --  Нет,  вы  послушайте  только,  что  здесь  написано!  --
продолжал Матвей Касьяныч, забыв, что  его  собеседники  раньше
его  ознакомились  с  содержанием  этого  послания. -- Это ведь
типичный   бред!   "Досточтимому    начальнику    удовольствий,
неподкупному  и  высокопросвещенному заведующему сектором особо
дальних путешествий, да славится имя его среди  почтеннейших  и
благороднейших   заведующих   секторами!"  --  прочитал  Матвей
Касьянычи подмигнул заведующему  сектором:  --  Это  вам,  Иван
Ивапыч!
   Иван Иваныч смущенно хмыкнул.
   --  "Я  -- Гассан Абдуррахмай, -- продолжал между тем читать
Матвей Касьяныч, -- могучий джинн, великий джинн, прославленный
своей силой и могуществом в Багдаде и  Дамаске,  в  Вавилоне  и
Сумире,  сын Хоттаба, великого царя злых духов, отрасль вечного
царства, которого династия любезна Сулейману ибн Дауру  (мир  с
ними  обоими!),  которого  владычество  приятно их сердцу. Моим
благословенным деяниям возрадовался аллах и  благословил  меня,
Гассана Абдуррахмана, джинна, чтущего его. Все цари, сидящие во
дворцах  всех четырех стран света, от Верхнего моря до Нижнего,
и в шатрах живущие цари Запада -- все вместе принесли мне  свою
тяжелую дань и целовали в Багдаде мои ноги.
   Проведал  я,  о  достойнейший  из  заведующих секторами, что
вскорости имеет отплыть  из  города  Архангельска  без  парусов
идущий   корабль,   именуемый  "Ладога",  на  котором  совершат
увеселительное путешествие знатные люди разных городов.  И  вот
желательно  мне,  чтобы  среди  них были и два юных моих друга,
коих достоинства  столь  многочисленны,  что  даже  краткий  их
перечень не может уместиться на этом свитке.
   Я,  увы,  не  осведомлен,  как  велика должна быть знатность
человека,   дабы   он   мог   удостоиться   этого   прекрасного
путешествия.  Но  сколь  бы  высоки ни были эти требования, мои
друзья все равно полностью и даже с лихвой им удовлетворят. Ибо
в моих силах  сделать  их  князьями  или  шейхами,  царями  или
королями,  знатнейшими  из  знатных,  богатейшими  из  богатых,
могущественными из могущественнейших.
   Семь и семь раз к стопам твоим припадая,  шлю  я  тебе  свой
привет,  о  мудрый заведующий сектором, и прошу сообщить, когда
явиться мне  со  своими  юными  друзьями  на  борт  упомянутого
корабля,  да минуют его бури и бедствия в его далеком и опасном
пути!
   К сему подписался Гассан  Абдуррахман  ибн  Хоттаб,  могучий
джинн".
   В самом низу был дан для ответа адрес Вольки Костылькова.
   --  Бред! -- заключил Матвей Касьяныч, сворачивая свиток. --
Бред сумасшедшего. В архив -- и делу конец.
   -- Все-таки лучше ответить. А то этот свихнувшийся  старичок
будет  к  нам  ходить  по  пять  раз в день -- справляться, как
обстоят дела насчет его  ходатайства.  Работать  нельзя  будет,
уверяю  вас,  --  возразил  Иван Иваныч и через несколько минут
лично продиктовал машинистке ответ,







   Конечно, Хоттабыч поступил неосмотрительно, дав  для  ответа
Волькин  адрес.  Это  ведь  была чистая случайность, что Волька
встретил почтальона на лестнице. А что, если бы этой счастливой
встречи не произошло? Письмо Центрального  экскурсионного  бюро
попало  бы  тогда  в  руки  Волькиных  родителей, и начались бы
расспросы, и заварилась бы такая каша, что даже подумать о  ней
неприятно.
   Костыльков-младший  не  так  уж часто получал письма на свое
имя. Не то три, не то четыре раза за всю  свою  жизнь.  Поэтому
он,  узнав  от  почтальона,  что  на его имя есть письмо, очень
удивился.   А   увидев   на   конверте    штамп    Центрального
экскурсионного  бюро,  и вовсе оторопел. Тщательно осмотрел его
со  всех  сторон,  даже  неизвестно  зачем  понюхал   его,   но
почувствовал  только  сладковатый  запах гуммиарабика. Затем он
дрожащими руками вскрыл конверт  и  несколько  раз,  ничего  не
понимая, перечитал короткий, но вежливый ответ Ивана Иваныча:
   "Многоуважаемый гражданин Г. Абдуррахман!
   К великому нашему сожалению, Вы несколько запоздали со своим
ходатайством. Все места на "Ладоге" уже запроданы. Привет вашим
принцам и шейхам.
   Зав. сектором особо дальних путешествий. Ив. Домоседов".
   "Неужели  старик  хлопотал,  чтобы нас взяли на "Ладогу"? --
догадался наконец  Волька  и  растрогался.  --  Какой  чудесный
старик!  Вот  только  непонятно,  каким  это  принцам  и шейхам
товарищ Домоседов передает привет. Впрочем: сейчас узнаем".
   -- Хоттабыч, а Хоттабыч! -- крикнул он, очутившись на берегу
реки. -- Можно тебя на минутку?
   Старик, дремавший в  тени  под  раскидистым  дубом,  услышав
Волькин   голос,   встрепенулся,   вскочил  на  ноги  и  мелкой
стариковской рысцой подбежал к Вольке.
   -- Я  здесь,  о  вратарь  моей  души,  --  сказал  он,  чуть
задыхаясь. -- Я жду твоих приказаний.
   -- Признавайся: писал в Центральное экскурсионное бюро?
   --  Писал.  Я  хотел  сделать  это  для  тебя  сюрпризом, --
смутился Хоттабыч. -- А что, разве уже пришел ответ?
   -- Конечно, пришел. Вот он,  --  ответил  Волька  и  показал
старику письмо.
   Хоттабыч  выхватил  из  Волькиных  рук бумажку, медленно, по
складам, прочитал дипломатичный ответ Ивана Иваныча,  мгновенно
побагровел,  задрожал мелкой дрожью, глаза его налились кровью,
и он в бешенстве с треском рванул вышитый ворот своей сорочки.
   -- Прошу прощенья, -- прохрипел он,  --  прошу  прощенья!  Я
вынужден  покинуть  тебя  на  несколько  минут,  чтобы достойно
наказать этого презренного Домоседова. О, я знаю, что я  с  ним
сделаю!  Я  его уничтожу! Или нет, я его не уничтожу, ибо он не
заслуживает столь милосердной казни. Я  его  лучше  превращу  в
грязную  тряпку,  и  об  него  будут  в  осенние, ненастные дни
вытирать свою грязную обувь перед тем как  войти  в  помещение.
Или  нет!  Нет,  и это слишком мало, чтобы отплатить ему за его
дерзкий отказ...
   С этими  словами  старик  взметнулся  в  воздух.  Но  Волька
властным голосом крикнул:
   -- Назад! Немедленно назад!
   Старик  послушно  вернулся,  обиженно насупив дремучие седые
брови.
   -- Фу ты, в самом деле! -- набросился на него Волька, не  на
шутку  перепугавшийся  за  заведующего  сектором  особо дальних
путешествий. -- С ума ты сошел, что ли? Разве он  виноват,  что
мест  больше  нет?  Ведь  корабль  не резиновый!.. И, кстати, о
каких  это  шейхах  и  принцах  идет  речь  в  ответе  товарища
Домоседова?
   --  О  тебе, о Волька ибн Алеша, о тебе и о нашем друге Жене
ибн Коле, да продлит аллах ваши годы! Я написал  этому  худшему
из  заведующих  секторами,  что  за  знатностью  вашей  дело не
станет, ибо, сколь бы знатны не были прочие пассажиры "Ладоги",
я могу сделать вас, друзья мои, еще знатней.  Я  написал  этому
скудному  умом  Домоседову -- да забудет о нем аллах! -- что он
может  вас  уже  за  глаза  считать  шейхами  или  царями,  или
принцами.
   Несмотря   на   напряженность   обстановки,  Волька  не  мог
удержаться  от  смеха.  Он  расхохотался  так  громко,  что   с
ближайшего  дерева  с  шумом снялись и, возмущенно оглядываясь,
улетели несколько очень почтенных галок.
   -- Позволь, позволь, -- значит, выходит,  что  я  принц?  --
помирал со смеху Волька.
   -- Я не понимаю, сознаюсь, причин твоего смеха, -- уязвленно
отвечал  Хоттабыч. -- Но если говорить по существу, то я звание
принца намечал  для  Жени.  Ты  заслуживаешь,  на  мой  взгляд,
султанского звания.
   --  Ой,  уморил!  Ей-богу,  уморил!  Значит,  Женька  был бы
принцем, а я султаном? Нет, подумать только, какая политическая
безграмотность? -- ужаснулся Волька, перестав наконец смеяться.
-- Нечего сказать, знатные люди --  принц  да  король!  Это  же
самые что ни на есть никудышные люди!
   -- Увы, ты, кажется, сошел с ума! -- забеспокоился Хоттабыч,
с тревогой поглядывая на своего юного собеседника. -- Насколько
я тебя понял, даже султаны для тебя недостаточно знатны. Кто же
тогда, по-твоему, знатный человек? Назови мне хоть одно имя.
   --  Да  взять  хотя  бы Чутких или Лунина, или Кожедуба, или
Пашу Ангелину...
   -- Кто же этот твой Чутких? Султан?
   -- Подымай, брат, выше! Чутких -- один из  лучших  в  стране
мастеров суконной промышленности!
   -- А Лунин?
   -- Лунин -- лучший паровозный машинист!
   -- А Кожедуб?
   -- Один из самых-самых лучших летчиков!
   --  А  чья  жена  Паша  Ангелина, что ты ее считаешь знатнее
шейхов и королей?
   -- Она сама по себе знатная, а не по  мужу.  Она  знаменитая
трактористка!
   --  Ну,  знаешь  ли,  о  драгоценный Волька, я слишком стар,
чтобы позволять тебе так надо мной смеяться. Ты хочешь  убедить
меня, что простой суконщик или погонщик паровозов знатнее царя!
   --  Во-первых,  Чутких  не  простой  суконщик,  а  известный
новатор всей текстильной промышленности, а Лунин --  знаменитый
машинист. А во-вторых, даже самый обыкновенный трудящийся у нас
пользуется  большим почетом, чем самый заядлый царь. Не веришь?
На, прочитай в газете.
   Волька  протянул  Хоттабычу  газету,  и  тот   удостоверился
собственными  глазами,  что  над  десятком фотографий слесарей,
агрономов, летчиков, колхозников, ткачей, учителей и  плотников
большими буквами было напечатано: "Знатные люди нашей Родины".
   --  Никогда не поверил бы твоим словам, -- произнес тогда со
вздохом Хоттабыч, -- никогда не поверил бы, если  бы  не  нашел
подтверждения  им  на  страницах  столь  уважаемой мною газеты.
Умоляю тебя, о Волька,  объясни  мне:  почему  здесь,  в  твоей
прекрасной стране, все не так, как в других государствах?
   --  Вот  это,  пожалуйста,  хоть  сейчас!  --  с готовностью
ответил ему Волька и, удобно усевшись на берегу реки, долго и с
гордостью объяснял Хоттабычу сущность советского строя.
   Излагать  содержание  этой  надолго   затянувшейся   беседы,
пожалуй,  не  стоит,  ибо  нет сомнения, что любой из читателей
нашей повести рассказал бы Хоттабычу на месте Вольки то же, что
и он.
   -- Все сказанное тобою столь же мудро, сколь и благородно. И
всякому, кто честен и имеет справедливое  сердце,  после  твоих
слов   есть   над  чем  подумать,  --  чистосердечно  промолвил
Хоттабыч,  когда   закончился   первый   в   его   жизни   урок
политграмоты.
   Подумав немножко, он горячо добавил:
   -- Тем более я объят желанием устроить и тебе и твоему другу
поездку на "Ладоге"! И, поверь мне, я это сделаю.
   --  Только,  пожалуйста,  без буянства, -- предусмотрительно
подчеркнул Волька. -- И  без  очковтирательства.  То  есть  без
обмана. Не вздумай, например, выдавать меня за отличника учебы.
У меня по трем предметам четверки.
   -- Твои пожелания для меня закон, -- сказал в ответ Хоттабыч
и низко поклонился.
   Старик  честно  выполнил  свое  обещание. Он даже пальцем не
тронул кого-нибудь из  работников  Центрального  экскурсионного
бюро.
   Он просто устроил так, что когда все три наших героя явились
на борт  "Ладоги",  их  очень хорошо встретили, предоставили им
превосходную каюту и ни разу не  поинтересовались,  по  какому,
собственно  говоря,  праву  они  попали  в  состав  экспедиции.
Хоттабыч уж так устроил, что этот  вопрос  просто  ни  разу  не
возникал ни у кого из веселых и дружных пассажиров "Ладоги".
   Зато  за  двадцать  минут  до отплытия на пароход совершенно
неожиданно для капитана были  погружены  сто  пятьдесят  ящиков
апельсинов,  столько  же  ящиков  чудесного  винограда,  двести
ящиков фиников  и  полторы  тонны  самых  изысканных  восточных
сладостей.
   На   каждом   ящике  было  написано:  "Для  всех  участников
экспедиции и  всех  членов  неустрашимой  команды  "Ладоги"  от
гражданина, пожелавшего остаться неизвестным".
   Не нужно быть особенно проницательным, чтобы догадаться, что
это  были  дары  Хоттабыча,  который  не  хотел, чтобы он и его
друзья даром участвовали в путешествии на "Ладоге".
   И действительно, спросите  любого  участника  экспедиции  на
"Ладоге"все  до  сих  пор  с большим удовольствием вспоминают о
"гражданине,  пожелавшем  остаться   неизвестным".   Его   дары
пришлись всем по вкусу.
   Вот   теперь,   когда  читатели  более  или  менее  подробно
ознакомились  с  обстоятельствами,  при  которых  наши   друзья
очутились   на   "Ладоге",   мы  можем  со  спокойной  совестью
продолжать наше повествование.




   ХLVII. "ЧТО МЕШАЕТ СПАТЬ"


   Погода благоприятствовала  "Ладоге".  Три  дня  пароход  шел
чистой  водой.  Только  к концу третьих суток он вошел в полосу
однолетних и разреженных льдов.
   Ребята как раз играли в шашки в  кают-компании,  когда  туда
вбежал,  придерживая  правой  рукой  свою неизменную соломенную
шляпу, взбудораженный Хоттабыч.
   --  Друзья  мои,  --  сказал   он,   широко   улыбаясь,   --
удостоверьтесь,  прощу  вас: все море, насколько можно охватить
его взором, покрыто сахаром и алмазами!
   Для Хоттабыча эти слова были вполне простительны: никогда за
свою почти четырехтысячелетнюю жизнь  он  не  видел  ни  единой
стоящей глыбы льда.
   Все  находившиеся  в  кают-компании  бросились  на  палубу и
увидели, как навстречу "Ладоге" бесшумно  приближались  мириады
белоснежных  льдин,  ослепительно  блестевших под яркими лучами
полуночного солнца. Вскоре под закругленным стальным форштевнем
парохода закрежетали и загремели первые льдины.
   Поздно ночью  (но  светло  было  и  солнечно,  как  в  ясный
полдень)  экскурсанты  заметили  в отдалении группу островов. В
первый  раз  они  увидели  величественную  и  угрюмую  панораму
архипелага  Земли  Франца--  Иосифа. Впервые они увидели голые,
мрачные скалы и горы, покрытые сверкающими  ледниками.  Ледники
были  похожи  на  светлые острогрудые облака, крепко прижатые к
суровой земле.
   -- Пора на боковую! -- сказал Волька, когда все уже  вдоволь
насладились  необычным  видом  далеких  островов.  -- И делать,
собственно говоря, нечего, а спать никак не  хочется.  Вот  что
значит не привыкли спать при солнечном свете!
   --  А  мне,  о  благословеннейший, представляется, что спать
мешает не солнце, а совсем другое, --  смиренно  высказал  свое
мнение Хоттабыч.
   Но никто не обратил на его слова никакого внимания.
   Некоторое  время  после этого разговора ребята еще бесцельно
слонялись по судну. На палубах становилось все меньше и  меньше
народу.  Наконец отправились в свои каюты и наши друзья. Вскоре
на всей "Ладоге" остались бодрствовать только  те  из  команды,
кто был занят на вахте.
   Тишина   и  покой  воцарились  на  "Ладоге".  Из  всех  кают
доносились мирный храп и сонное  посапывание,  как  будто  дело
происходило  не  на  пароходе,  затерявшемся в двух с половиной
тысячах километров от  Большой  земли,  в  суровом  и  коварном
Баренцовом  море,  а  где-нибудь  под Москвой, в тихом и уютном
доме отдыха, во время мертвого часа. Здесь даже  были,  так  же
как и в палатах домов отдыха, задернуты шторы на иллюминаторах,
чтобы не мешал уснуть яркий солнечный свет.







   Впрочем, очень скоро выяснилось, что между "Ладогой" и домом
отдыха все же существует весьма ощутимая разница. В самом деле,
если не считать крымского землетрясения, старожилы домов отдыха
не запомнят  случая,  когда  их  сбросило бы с кровати во время
сна. Между тем не успели еще экскурсанты по-настоящему  уснуть,
как раздался сильный толчок, и люди посыпались со своих коек на
пол, как спелые плоды. В то же мгновение прекратился ровный гул
машин.  В наступившей тишине послышались хлопанье дверей, топот
ног  экскурсантов,  выбегавших  из  кают,  чтобы  узнать,   что
случилось. С палубы доносились громкие слова команды.
   Волька  свалился  с верхней койки очень удачно. Он тотчас же
вскочил  на  ноги,   потирая   рукой   ушибленные   места.   Не
разобравшись  спросонок,  в чем дело, он решил, что свалился по
собственной неосторожности, и собрался  снова  залезть  к  себе
наверх,  но  донесшийся из коридора гомон встревоженных голосов
убедил Вольку, что причина его падения  значительно  серьезнее,
чем он предполагал.
   "Неужели  мы  наскочили  на подводную скалу?" -- подумал он,
поспешно натягивая штаны, и тут же поймал себя на том, что  эта
мысть  не  только  не  испугала его, но даже доставила какое-то
странное, жгучее чувство тревожного удовлетворения.
   "Как это здорово! -- пронеслось у  него  в  мозгу,  пока  он
лихорадочно  зашнуровывал  ботинки.  -- Вот я попал в настоящее
приключение! Красота! На тысячи  километров  кругом  ни  одного
парохода. А у нас, может быть, и радиостанция не работает!.."
   Вмиг   перед   ним  вырисовалась  увлекательнейшая  картина:
корабль терпит бедствие, запасы пресной воды  и  продовольствия
иссякают,  но  все  экскурсанты  и команда "Ладоги" держат себя
мужественно и спокойно, как  и  надлежит  советским  людям.  Но
лучше  всех  ведет  себя,  конечно  он -- Волька Костыльков. О,
Владимир Костыльков умеет смотреть в глаза опасности! Он всегда
весел, он всегда внешне беззаботен, он подбадривает  унывающих.
А  когда  от  нечеловеческого  напряжения  и лишений заболевает
капитан "Ладоги"-- Степан  Тимофеевич,  он,  Волька,  по  праву
берет руководство экспедицией в свои стальные руки...
   --  Какова причина, нарушившая сон, столь необходимый твоему
неокрепшему  организму?  --  прервал   его   сладостные   мечты
позевывавший со сна Хоттабыч.
   --  Сейчас,  старик,  узнаю...  Ты  только не беспокойся, --
подбодрил Волька Хоттабыча и побежал наверх,
   На спардеке, у капитанской рубки, толпились человек двадцать
полуодетых экскурсантов и о чем-то  тихо  разговаривали.  Чтобы
поднять  их  '  настроение,  Волька сделал веселое, беззаботное
лицо и мужественно произнес:
   -- Спокойствие,  товарищи,  прежде  всего  спокойствие!  Для
паники нет никаких оснований!
   --  Верно  сказано  насчет  паники.  Золотые  слова, молодой
человек! Вот ты и возвращайся к себе в каюту и спокойно  ложись
спать,  -- ответил ему, улыбнувшись, один из экскурсантов. -- А
мы тут, кстати, как раз и не паникуем.
   Все рассмеялись, и только Волька  почувствовал  себя  как-то
неловко.  Кроме  того,  на  воздухе было достаточно свежо, и он
решил сбегать в каюту, чтобы накинуть на себя пальтишко.
   -- Прежде всего спокойствие, -- сказал он дожидавшемуся  его
внизу  Хоттабычу.  --  Никаких  оснований  для  паники  нет. Не
пройдет и двух дней, как за нами придут на каком-нибудь  мощном
ледоколе  и  преспокойно  снимут  нас  с  мели.  Можно было бы,
конечно, сняться и самим,  но  слышишь:  --  машины  не  шумят,
что-то  в  них  испортилось,  а  что именно, никто разобрать не
может. Конечно, нам придется  испытать  кое-какие  лишения,  но
будем надеяться, что никто из нас не заболеет и не умрет.
   Волька  с гордостью слушал самого себя. Он и не предполагал,
что умеет так легко успокаивать людей.
   -- О горе мне! -- неожиданно засуетился  старик,  бестолково
засовывая  босые  ноги  в  свои  знаменитые  туфли.  -- Если вы
погибнете, я этого не переживу. Неужели мы напоролись на  мель?
Увы  мне!  Уж  лучше  бы  шумели машины. А я хорош! Вместо того
чтобы использовать свое могущество на более важные дела, я...
   -- Хоттабыч, -- строго перебил  его  Волька,  --  докладывай
немедленно, что ты там такое натворил!
   --  Да ничего особенного. Просто, заботясь о твоем спокойном
сне, я позволил себе приказать машинам не шуметь.
   -- Ты это  серьезно?!  --  ужаснулся  Велька.  --  Теперь  я
понимаю,  что  случилось.  Ты  приказал  машинам  не  шуметь, а
работать без шума они не могут. Поэтому ледокол так внезапно  и
остановился.  Сейчас  же  отменяй свой приказ, а то еще, того и
гляди, котлы взорвутся!
   -- Слушаю и повинуюсь! -- отвечал дрожащим  голосом  изрядно
струхнувший Хоттабыч.
   В  ту  же минуту машины вновь зашумели, и "Ладога", как ни в
чем не бывало, тронулась в путь. А капитан, судовой  механик  и
все остальное население парохода терялись в догадках, о причине
внезапной и необъяснимой остановки машин и столь же загадочного
возобновления их работы.
   Только  Хоттабыч  и  Волька  знали, в чем дело. но по вполне
понятным соображениям никому об этом не рассказали. Даже Жене.




   ХLIХ. ОБИДА ХОТТАБЫЧА


   К утру "Ладога" вошла в полосу густых туманов. Она  медленно
продвигалась   вперед,  каждые  пять  минут  оглашая  пустынные
просторы мощным ревом своей сирены. Так полагалось  по  законам
кораблевождения.  В  туманную  погоду  корабли  должны подавать
звуковые сигналы -- все равно, находятся ли они на самых бойких
морских путях или в пустыннейших  местах  Северного  Ледовитого
океана, -- чтобы не было столкновений.
   Сирена "Ладоги" нагоняла на пассажиров тоску и уныние.
   На  палубе  было  неинтересно,  сыро,  в  каютах  -- скучно.
Поэтому  все  кресла  и  диваны  в  кают-компании  были  заняты
экскурсантами. Одни играли в шахматы, другие -- в шашки, третьи
читали.
   По  многу  раз  перепели  хором  и  в  одиночном порядке все
знакомые песни, плясали под гитару  и  под  баян,  рассказывали
разные истории.
   Вдруг  снаружи  донесся резкий свисток. От неожиданности все
вздрогнули, а Женя сострил:
   -- Безобразие! Кто-то на ходу вскочил на пароход!
   Но рассмеяться никто не успел, потому  что  "Ладога"  сильно
содрогнулась, что-то зловеще заскрежетало под дном судна, и оно
вторично за эти сутки остановилось.
   -- Опять твои штучки, Хоттабыч? -- прошептал Волька.
   --  Что  ты, что ты, о прелестнейший! Клянусь тебе, я знаю о
причинах столь неожиданной остановки корабля не больше тебя...
   И точно, на этот раз старик был ни при чем.  Заблудившись  в
тумане, "Ладога" наскочила на банку.
   Высыпавшие  на  палубу  пассажиры с трудом могли различить в
тумане бортовые поручни.  Свесившись  над  кормой,  можно  было
все-таки   заметить,   как  от  бешеной  работы  винта  пенится
темно-зеленая неприветливая вода.
   Прошло полчаса, а все попытки снять "Ладогу" с банки, пустив
ее обратным ходом, кончились ничем. Тогда капитан судна  Степан
Тимофеевич  приказал  сухонькому  боцману  Панкратьичу свистать
всех наверх.
   --  Товарищи,  --  сказал  Степан  Тимофеевич,   когда   все
обитатели  "Ладоги",  кроме  занятых  на  вахте,  собрались  на
спардеке, -- объявляется аврал. Для того чтобы сняться с  банки
без  посторонней помощи, у нас остается только одно средство --
перебункеровать уголь с носовой части  судна  на  корму.  Тогда
корма  перетянет,  и  все  будет в порядке. Если потрудиться на
совесть, тут работы часов на десять --  двенадцать,  не  более.
Боцман разобьет вас сейчас на бригады, быстренько переоденьтесь
в  одежду,  которая похуже, чтобы не жалко было запачкать, -- и
за работу... Вам, ребята, и  вам,  Гассан  Хоттабыч,  можно  не
беспокоиться. Эта работа не по вашим силам: ребятам еще рано, а
Гассану Хоттабычу уже поздновато возиться с тяжестями.
   --   Мне  не  посилам  возиться  с  тяжестями?!  --  свирепо
отозвался  Хоттабыч.  --  Да  знаешь  ли  ты,  что   никто   из
присутствующих  здесь  не может сравниться со мной в поднимании
тяжестей, о высокочтимый Степан Тимофеевич!
   Услышав эти слова, все невольно заулыбались.
   -- Ну и старичок! Здоров хвастать!..
   -- Ишь ты, чемпион какой нашелся!
   -- Ничего смешного, человеку обидно. Старость -- не радость.
   -- Сейчас вы удостоверитесь! -- вскричал Хоттабыч.
   Он схватил обоих своих юных  друзей  и  стал,  ко  всеобщему
удивлению,   жонглировать   ими,  словно  это  были  не  хорошо
упитанные тринадцатилетние  мальчики,  а  пластмассовые  шарики
комнатного бильярда.
   Раздались   такие  оглушительные  аплодисменты,  будто  дело
происходило не на палубе судна, терпящего  бедствие  далеко  от
земли, а где-нибудь на конкурсе силачей.
   --   В   отношении  старика  беру  свои  слова  обратно!  --
торжественно  заявил  Степан  Тимофеевич,  когда  рукоплескания
наконец  утихли.  --  А  теперь  за  работу, товарищи! Время не
терпит!
   -- Хоттабыч, -- сказал Волька, отведя старика в сторонку, --
это не дело -- перетаскивать двенадцать часов подряд  уголь  из
одной  ямы  в  другую.  Надо  тебе  постараться  самому стащить
пароход с банки.
   -- Это выше моих сил, -- печально отвечал старик. --  Я  уже
думал  об  этом. Можно, конечно, стащить его с камней, но тогда
продерется днище корабля,  а  починить  его  я  не  сумею,  ибо
никогда не видел, как оно выглядит. И все мы утонем, как слепые
котята в бочке с водой.
   --   Подумай  лучше,  Хоттабыч!  Может  быть,  тебе  всетаки
что-нибудь придет в голову.
   -- Постараюсь, о компас моей  души,  --  ответил  старик  и,
немного  помолчав,  спросил:  --  А  что, если уничтожить самую
мель?
   -- Хоттабыч, дорогой, какой ты умница! -- воскликнул  Волька
и бросился пожимать старику руку. -- Это же замечательно!
   -- Слушаю и повинуюсь, -- сказал Хоттабыч.
   Уже  первая  авральная  бригада спустилась в угольный трюм и
стала с грохотом загружать антрацитом большие  железные  ящики,
когда "Ладога" вдруг вздрогнула и быстро завертелась в глубоком
водовороте,  образовавшемся  на  месте провалившейся банки. Еще
минута -- и пароход разнесло бы в  щепки,  если  бы  Волька  не
догадался   приказать   Хоттабычу  прекратить  водоворот.  Море
успокоилось, и  "Ладога",  повертевшись  еще  немножко  в  силу
инерции, благополучно продолжала свой путь.
   И снова никто, кроме Хоттабыча и Вольки, не мог понять, что,
собственно, произошло.
   Опять  потянулись  увлекательные и один на другой не похожие
дни  путешествия  по  малоизведанным  морям  и  проливам,  мимо
суровых  островов,  на  которые не ступала или почти никогда не
ступала  человеческая  нога.  Экскурсанты  высаживались  и   на
острова,  где  их  торжественно  встречали  ружейными  салютами
зимовщики, и на совершенно необитаемые, одинокие скалы.  Вместе
со   всеми  остальными  экскурсантами  наши  друзья  лазили  на
ледники, бродили по голым, как камни в банной печи, базальтовым
плато, скакали  со  льдины  на  льдину  через  мрачные,  черные
полыньи, охотились на белых медведей. Одного из них бесстрашный
Хоттабыч  собственноручно  привел за холку на "Ладогу". Медведь
под влиянием Хоттабыча быстро сделался ручным и  ласковым,  как
теленок,   и   впоследствии   доставил   немало  веселых  минут
экскурсантам  и  команде   парохода.   Этого   медведя   сейчас
показывают в цирках, и многие из наших читателей его, вероятно,
видели. Его зовут Кузя.







   После   посещения  острова  Рудольфа  "Ладога"  повернула  в
обратный  путь.  Экскурсанты  уже  порядком  устали  от  обилия
впечатлений,  от  не заходящего круглые сутки солнца, от частых
туманов и почти  непрестанного  грохота  льдин,  ударяющихся  о
форштевень  и  борта  судна.  Все  меньше  и  меньше находилось
охотников высаживаться на пустынные острова, и под конец только
наши друзья да еще два-три неутомимых экскурсанта  не  упускали
ни   одной   возможности   посетить   угрюмые,  негостеприимные
скалистые берега.
   -- Ну что ж, -- сказал как-то утром Степан Тимофеевич, --  в
последний  раз  высажу  вас  --  и  баста. Никакого нет расчета
останавливать пароход из-за какихнибудь шести-семи человек.
   Поэтому Волька сговорился со всеми, отправившимися вместе  с
ним  на  берег,  по-настоящему  проститься  с  архипелагом и не
спешить с возвращением на "Ладогу". Тем более,  что  Хоттабыча,
торопившего обычно с возвращением, с ними в этот раз не было --
он остался играть в шахматы со Степаном Тимофеевичем...
   --  Волька, -- таинственно проговорил Женя, когда они спустя
три часа, усталые, вернулись на борт "Ладоги", -- айда в каюту!
Я тебе покажу кое-что интересное... Ну вот смотри, -- продолжал
он, плотно притворив за собой дверь каюты, и извлек из-под полы
своего пальтишка какой-то продолговатый предмет. -- Что  ты  на
это скажешь? Я нашел эту посудину на противоположной стороне, у
самого берега.
   В  руках  у  Жени Волька увидел позеленевший от морской воды
небольшой, размером со столовый графин, медный сосуд.
   --  Его  нужно  сейчас  же  сдать  Степану  Тимофеевичу!  --
возбужденно   сказал  Волька.  --  Это,  наверно,  какая-нибудь
экспедиция вложила в него письмо и бросила в воду, чтобы узнали
о ее бедственном положении.
   -- Я тоже сначала так решил, -- ответил Женя,  --  но  потом
сообразил,  что  ничего  страшного  не случится, если мы раньше
сами вскроем эту посудину и первые посмотрим,  что  там  у  нее
внутри положено. Это же очень интересно! Правильно я говорю?
   --  Правильно!  Конечно,  правильно!  --  горячо  согласился
Волька.
   Женя, побледнев  от  волнения,  довольно  быстро  соскреб  с
горлышка  сосуда  смолистую  массу,  которой  оно  было наглухо
замазано. Под  смолой  оказалась  массивная  свинцовая  крышка,
покрытая какими-то значками. Женя с трудом отвинтил ее.
   --  А  теперь,  --  сказал  он,  опрокидывая сосуд над своей
койкой, -- посмотрим, что там...
   Он не успел закончить фразу, как  из  сосуда  валом  повалил
густой  черный  дым,  заполнивший  всю  каюту  так,  что совсем
потемнело и нечем стало дышать. Однако спустя несколько  секунд
дым  собрался,  сжался  и  превратился  в  малопривлекательного
старика со злобным лицом и глазами, горящими,  как  раскаленные
угли.
   Первым  делом  он  упал  на колени и, истово колотясь лбом о
пол, возопил голосом:
   -- Нет бога, кроме аллаха, а Сулейман пророк его!
   После этих слов он еще несколько раз молча стукнулся лбом  о
пол  с  такой  силой,  что  вещи,  висевшие  на  стенах  каюты,
закачались,  как  во  время  сильной  качки.  Потом  он   снова
вскрикнул:
   -- О пророк аллаха, не убивай меня!
   -- Разрешите справочку, -- прервал его стенания перепуганный
и в  то  же время заинтересованный Волька. -- Если не ошибаюсь,
речь идет о бывшем царе Соломоне.
   -- Именно о нем, о презренный отрок! О нем, о Сулеймане  ибн
Дауде, да продлятся дни его на земле!
   --  Это  еще  большой  вопрос,  кто  из  нас  презренный, --
спокойно возразил Волька. -- А что касается  вашего  Сулеймана,
то дни его ни в коем случае продлиться не могут. Это совершенно
исключено: он, извините, помер.
   -- Ты лжешь, несчастный, и дорого за это заплатишь!
   --  Напрасно  злитесь, гражданин. Этот восточный король умер
две тысячи девятьсот девятнадцать лет назад.  Об  этом  даже  в
Энциклопедии написано.
   -- Кто открыл сосуд? -- деловито осведомился старик, приняв,
очевидно, к сведению Волькину справку и не очень огорчившись.
   --  Я,  --  скромно  отозвался  Женя.  --  Я...  но не стоит
благодарности.
   -- Нет бога, кроме  аллаха!  --  воскликнул  незнакомец.  --
Радуйся, о недостойный мальчишка!
   --  А чего мне, собственно, радоваться? -- удивился Женя. --
Это вас спасли от заточения, вы  и  радуйтесь.  А  мне-то  чему
радоваться?
   -- А тому, что я убью тебя сию же минуту злейший смертью!
   --  Ну,  знаете  ли,  --  возмутился  Женя.  --  это  просто
свинство! Ведь я вас освободил из этой медной посудины. Если бы
не я, кто знает, сколько бы еще тысяч лет вы в ней  проторчали,
в дыму и копоти.
   --  Не  утомляй  меня своей болтовней! -- сердито прикрикнул
незнакомец.-- Пожелай, какой  смертью  умрешь  и  какой  казнью
будешь казнен. У-у-у-у!
   --  Попрошу  без  запугивании!  И  вообще,  в чем собственно
говоря, дело?-- вконец рассердился Женя.
   -- Знай же, о  недостойный  юнец,  что  я  один  из  джинов,
ослушавшихся  Сулеймана  ибн  Дауда  (мир  с  нами  обоими!). И
Сулейман прислал своего визиря Асафа ибн Барахию, и тот  привел
меня  насильно,  ведя  меня  в  унижении,  против моей воли. Он
поставил  меня  перед  Сулейманом,  и  Сулейман,  увидев  меня,
приказал принести этот кувшин и заточил меня в нем.
   -- Правильно сделал, -- тихо прошептал Женя на ухо Вольке.
   -- Что ты там шепчешь? -- подозрительно спросил старик.
   -- Ничего, просто так, -- поспешно отвечал Женя.
   --  То-то!  --  мрачно  сказал старик. -- А то со мной шутки
плохи... Итак, заточил он меня в этом  сосуде  и  отдал  приказ
джиннам,  и  они  отнесли меня и бросили в море. И я провел там
сто лет и сказал в своем сердце. "Всякого, кто освободит меня я
обогащу навеки". Но прошло сто лет, никто меня не освободил.  И
прошло  еще сто лет, и я сказал: "Всякому, кто освободит, меня,
я открою сокровища земли". Но и на этот раз никто не  освободил
меня.  И  надо  мною  прошло  еще  четыреста  лет,  и я сказал:
"Всякому, кто освободит меня, я исполню три желания". Но  никто
не  освободил  меня,  и  тогда  я  разгневался сильным гневом и
сказал в душе своей: "Всякого, кто  освободит  меня  сейчас,  я
убью,  но  предложу  выбрать,  какой смертью умереть". И вот ты
освободил меня, и я тебе предлагаю выбрать, какою смертью  тебе
желательней было бы умереть.
   --   Но   ведь  это  просто  нелогично,  --  убивать  своего
спасителя!  --   горячо   возразил   Женя.   --   Нелогично   и
неблагодарно!
   --  Логика  здесь  совершенно  ни при чем! -- жестко отрезал
джинн. --  Выбирай  себе  наиболее  удобный  вид  смерти  и  не
задерживай меня, ибо я ужасен в гневе.
   -- Можно задать вопрос? -- поднял руку Волька.
   Но  джинн в ответ так цыкнул на него, что у Вольки от страха
чуть не подкосились ноги.
   -- Ну, а мне, мне-то вы разрешите один  только  единственный
вопрос? -- взмолился Женя с таким отчаянием в голосе, что джинн
ответил ему:
   -- Хорошо, тебе можно. Но, смотри, будь краток.
   --  Вот  вы  утверждаете,  что провели несколько тысяч лет в
этой медной посудине, -- произнес Женя дрожащим голосом,  --  а
между  тем  она настолько мала, что не вместит даже одной вашей
руки.  Как  же  вы,  извините,  за  бестактный  вопрос,  в  нем
умещались целиком?
   --  Так  ты  что  же, не веришь, что я был в этом сосуде? --
вскричал джинн.
   -- Никогда не поверю, пока не увижу собственными глазами, --
твердо отвечал Женя,
   -- Так смотри же и убеждайся! -- заревел джинн, встряхнулся,
стал дымом и начал  постепенно  вползать  в  кувшин  под  тихие
аплодисменты обрадованных ребят.
   Уже  больше  половины дыма скрылось в сосуде, и Женя, затаив
дыхание,  приготовил  крышку,  чтобы  снова  запечатать  в  нем
джинна,  когда тот, видимо раздумав, снова вылез наружу и опять
принял человеческий образ.
   -- Но-но-но! -- сказал он, хитро прищурившись и  внушительно
помахивая крючковатым, давно не мытым пальцем перед лицом Жени,
который спешно спрятал крышку в карман. -- Но-но-но! Не думаешь
ли  ты перехитрить меня, о презренный -- молокосос?.. Проклятая
память! Чуть не забыл: тысячу сто девятнадцать лет  назад  меня
точно таким способом обманул один рыбак. Он задал мне тогда тот
же вопрос, и я легковерно захотел доказать ему, что находился в
кувшине,  и  превратился  в  дым и вошел в кувшин, а этот рыбак
поспешно схватил тогда пробку с печатью и закрыл  ею  кувшин  и
бросил его в море. Не-ет, больше этот фокус не пройдет!
   --  Да  я  и  не  думал  вас  обманывать, -- соврал дрожащим
голосом  Женя,  чувствуя,  что  теперь-то  он  уж  окончательно
пропал.
   --  Выбирай  же  поскорее,  какой  смертью  тебе хотелось бы
умереть, и не задерживай меня  больше,  ибо  я  устал  с  тобой
разговаривать!
   --  Хорошо, -- сказал Женя, подумав, -- но обещайте мне, что
я умру именно той смертью, которую я сейчас выберу.
   -- Клянусь тебе в этом!  --  торжественно  обещал  джинн,  и
глаза его загорелись дьявольским огнем.
   --  Так вот... -- сказал Женя и судорожно глотнул воздух. --
Так вот... я хочу умереть от старости.
   -- Вот это здорово! -- обрадовался Волька.
   А джинн, побагровев от злобы, воскликнул:
   -- Но ведь старость твоя очень далека! Ты ведь еще так юн!
   -- Ничего, -- мужественно ответил Женя, -- я могу подождать.
   Услышав Женин ответ, Волька  радостно  засмеялся,  а  джинн,
беспрестанно   выкрикивая  какие-то  ругательства  на  арабском
языке, стал метаться взад и  вперед  по  каюте,  расшвыривая  в
бессильной злобе все, что ему попадалось по пути.
   Так  продолжалось  по  крайне  мере  пять  минут, пока он не
пришел наконец в какому-то решению. Он  захохотал  тогда  таким
страшным  смехом, что у ребят мороз по коже прошел, остановился
перед Женей и злорадно произнес:
   -- Спору нет, ты хитер, и я не могу тебе в этом отказать. Но
Омар Юсуф ибн Хоттаб хитрее тебя, о презренный...
   -- Омар Юсуф  ибн  Хоттаб?!  --  в  один  голос  воскликнули
ребята.
   Но джинн, дрожа от злобы, заорал:
   --  Молчать,  или  я  вас немедленно уничтожу! Да, я -- Омар
Юсуф ибн Хоттаб, и я хитрее  этого  мальчишки!  Я  выполню  его
просьбу, и он действительно умрет от старости. Но, -- он окинул
ребят победным взглядом, -- но старость у него наступит раньше,
чем вы успеете сосчитать до ста!
   --  Ой!  -- воскликнул Женя звонким мальчишеским голосом. --
Ой! -- простонал он через несколько секунд  басом.  --  Ой!  --
прохрипел   он   еще   через   несколько   секунд   дребезжащим
стариковским голосом. -- Ой, умираю!
   Волька с тоской смотрел, как Женя с  непостижимой  быстротой
превратился  сначала в юношу, потом в зрелого мужчину с большой
черной бородой; как затем его борода быстро поседела, а сам  он
стал  пожилым  человеком,  а потом дряхлым, лысым стариком. Еще
несколько секунд -- и все было бы кончено, если бы  Омар  Юсуф,
злорадно  наблюдавший  за  быстрым угасанием Жени, не выкрикнул
при этом:
   -- О, если бы со мной был сейчас мой несчастный брат! Как бы
он порадовался моему торжеству!
   -- Простите! -- закричал  тогда  изо  всех  сил  Волька.  --
Скажите, только: вашего брата звали Гассан Абдуррахман?
   -- Откуда ты дознался об этом? -- поразился Омар Юсуф. -- Не
напоминай мне о нем, ибо сердце у меня разрывается на части при
одном  лишь  воспоминании  о несчастном Гассане! Да, у меня был
брат, которого так звали,  но  тем  хуже  будет  тебе,  что  ты
разбередил мою кровоточащую рану!
   -- А если я вам скажу, что ваш брат жив? А если я вам покажу
его живым и здоровым, тогда вы пощадите Женю?
   --  Если  бы  я увидел моего дорогого Гассана? О, тогда твой
приятель остался бы жить до тех  пор,  пока  он  не  состарится
по-настоящему,  а  это  случится еще очень не скоро. Но если ты
обманываешь меня... клянусь, тогда оба вы не спасетесь от моего
справедливого гнева!
   -- Подождите в таком случае одну, только одну минуточку!  --
воскликнул Волька.
   Через  несколько  секунд  он  влетел  в  кают-компанию,  где
Хоттабыч   беззаветно   сражался   в   шахматы   со    Степаном
Тимофеевичем.
   -- Хоттабыч, миленький, -- взволнованно залепетал Волька, --
беги  скорее  со  мной  в  каюту,  там  ждет тебя очень большая
радость...
   -- Для меня нет большей радости, чем сделать мат сладчайшему
моему другу Степану Тимофеевичу, -- степенно ответил  Хоттабыч,
задумчиво изучая положение на доске.
   --  Хоттабыч,  не  задерживайся  здесь  ни на минуту! Я тебя
очень и очень прошу немедленно пойти со мной вниз!
   -- Хорошо, -- отвечал Хоттабыч и сделал ход ладьей. --  Шах!
Иди,  о  Волька!  Я  приду,  как только выиграю, а это, по моим
расчетам, произойдет не позже как через три хода.
   --  Это  мы  еще  посмотрим!  --   бодро   возразил   Степан
Тимофеевич.  --  Это  еще  бабушка надвое сказала. Вот я сейчас
немножко подумаю и...
   -- Думай, думай, Степан Тимофеевич! --  ухмыльнулся  старик.
--  Все  равно  ничего  не  придумаешь.  Почему  не  подождать?
Пожалуйста.
   -- Некогда ждать! -- воскликнул с отчаянием Волька и смахнул
фигуры с доски. -- Если ты сейчас со мной не  спустишься  бегом
вниз, то и я и Женя погибнем мучительной смертью! Бежим!
   -- Ты себе слишком много позволяешь! -- недовольно пробурчал
Хоттабыч, но побежал за Волькой вниз.
   --  Значит  "ничья"!  -- крикнул им вслед Степан Тимофеевич,
очень довольный,  что  так  счастливо  выскочил  из  совершенно
безнадежной партии.
   --   Ну  нет,  какая  там  "ничья"!  --  возразил  Хоттабыч,
порываясь вернуться назад.
   Но Волька сердито воскликнул:
   -- Конечно, "ничья", типичная "ничья"! --  и  изо  всех  сил
втолкнул  старика в каюту, где Омар Юсуф уже собирался привести
в исполнение свою угрозу.
   -- Что  это  за  старик?  --  осведомился  Хоттабыч,  увидев
лежащего  на  койке,  жалобно  стонущего  старика,  бывшего еще
несколько минут назад тринадцатилетним мальчиком  Женей.  --  И
это что за старик? -- продолжал он, заметив Омара Юсуфа, но тут
же   побледнел,   не   веря  своему  счастью  сделал  несколько
неуверенных шагов вперед и тихо прошептал:  --  Селям  алейкум,
Омарчик!
   --  Это ты, о дорогой мой Гассан Абдуррахман? -- вскричал, в
свою очередь, Омар Юсуф.
   И оба брата заключили друг друга в столь долгие объятия, что
для  людей  со  стороны  это  даже   показалось   бы   попросту
невероятным,  если  не  знать,  что  братья  были в разлуке без
малого три тысячи лет.
   В   первые   секунды   Волька   был   так   растроган   этой
необыкновенной  встречей  двух  братьев  среди  льдов Арктики и
настолько  доволен  за  Хоттабыча,   что   совсем   забыл   про
несчастного  Женю.  Но  еле  слышный  хрип, донесшийся с койки,
напомнил Вольке о необходимости срочных мер.
   -- Стойте! -- закричал он и бросился разнимать  обоих  сынов
Хоттаба. -- Тут человек погибает, а они...
   --  Ой,  помираю!  --  как бы в подтверждение Волькиных слов
прохрипел дряхлый старец Женя.
   Хоттабыч с удивлением осведомился:
   -- Кто этот убеленный сединами старик и как он  попал  сюда,
на постель нашего друга Жени?
   -- Да это и есть Женя! -- с отчаянием, воскликнул Волька. --
Спаси его, Хоттабыч!
   --  Прошу  прощения,  о  дражайший  мой Гассанчик! -- не без
раздражения промолвил  Омар  Юсуф,  обращаясь  к  своему  вновь
обретенному  брату.  --  Мне  придется  прервать столь приятные
мгновения нашей встречи, чтобы выполнить данное мною обещание.
   С этими словами он подошел к койке,  дотронулся  ладонью  до
Жениного плеча и прошипел:
   -- Проси прощения, пока еще не поздно!
   -- Прощения? У кого? -- удивленно прохрипел старец Женя.
   -- У меня, о презренный отрок!
   -- За что?
   -- За то, что ты пытался провести меня.
   --  Это  ты  у  меня  должен просить прощения! -- запальчиво
возразил Женя. -- Я тебя спас,  а  ты  меня  за  это  собирался
убить. Не буду просить прощения!
   --  Ну  и  не  надо!  --  ехидно согласился Омар Юсуф. -- Не
настаиваю. Но учти, что  в  таком  случае  ты  через  несколько
мгновений умрешь.
   --  И  умру!  И  прекрасно!  -- гордо прошептал обессилевший
Женя, хотя, конечно, ничего прекрасного в этом не видел.
   -- Омарчик! -- ласково, но твердо  вмешался  в  их  страшную
беседу  Хоттабыч.  --  Не  омрачай  нашей  долгожданной встречи
нечестным  поступком.  Ты  должен  немедленно  и   без   всяких
предварительных   условий   выполнить  обещание,  данное  моему
драгоценному другу Вольке ибн Алеше. Учти  к  тому  же,  что  и
достойнейший Женя -- мой лучший друг.
   Омар  Юсуф  в бессильной злобе заскрежетал зубами, но все же
взял себя в руки и промолвил:
   -- Восстань, о дерзкий отрок, и будь  таким,  каким  ты  был
раньше!
   -- Вот это совсем другое дело! -- сказал Женя.
   И   все   в   каюте   насладились   невиданным  зрелищем  --
превращением умирающего старца в тринадцатилетнего мальчишку.
   Сперва на его морщинистных впалых  щеках  появился  румянец,
потом  его лысый череп стал быстро покрываться белыми волосами,
которые вскорости почернели так же, как и  его  густая  борода.
Окрепший  Женя  молодцевато  вскочил с койки, весело мигнув при
этом своим  друзьям.  Перед  ними  был  полный  сил  коренастый
мужчина, на вид казавшийся лет сорока, но отличавшийся от своих
ровесников  тем,  что  его  борода сама по себе становилась все
короче и короче, пока наконец не превратилась  в  еле  заметный
пушок,  который  затем  тоже  пропал.  Сам же он становился все
меньше ростом и все уже в плечах, пока не приобрел обычный  вид
и рост Жени Богорада.
   Так  Женя  стал единственным в мире человеком, который может
сказать: "Когда я еще был стариком", с таким же правом, с каким
многие миллионы пожилых людей говорят: "Когда я  еще  был  юным
сорванцом".







   --  Одно  мне  непонятно,  --  задумчиво произнес Омар Юсуф,
поеживаясь от холода, -- я ведь собственными ушами слышал,  как
Сулеймановы джинны сказали: "Давайте сбросим его, то есть меня,
в  волны  Западно-Эфиопского моря". Вот я и думал, что если мне
когда-нибудь посчастливится снова  увидеть  землю  и  солнечный
свет,  то  это  будет  у  знойных берегов Африки. Но это, -- он
показал  на  видневшийся  в  иллюминаторе  быстро   удалявшийся
остров, -- это ведь совсем не похоже на Африку. Не правда ли, о
братик мой Гассан?
   --  Ты  прав,  любезный моему сердцу Омар Юсуф: мы находимся
совсем у иных и весьма отдаленных от Африки берегов, -- отвечал
ему Хоттабыч. -- Мы сейчас...
   -- Понял!  Честное  пионерское,  понял!  --  прервал  Волька
беседу  братьев  и от полноты чувств даже заплясал по каюте. --
Вот это здорово! Понял!.. Понял!..
   -- Что ты понял? -- брюзгливо осведомился Омар Юсуф.
   -- Я понял, как это вы очутились в Арктике.
   -- О дерзкий и хвастливый отрок, сколь  неприятна  мне  твоя
непомерная гордыня! -- произнес с отвращением Омар Юсуф. -- Как
ты  можешь  понять  то,  что  остается  тайной даже для меня --
мудрейшего и могущественного из джиннов!..  Ну  что  ж,  говори
свое  мнение,  дабы  мы с моим дорогим братом вдоволь могли над
тобою посмеяться.
   -- Это как вам угодно. Хотите -- смейтесь, хотите -- нет. Но
только все дело здесь в Гольфстриме.
   -- В чем, ты говоришь, дело? -- уязвительно переспросил Омар
Юсуф.
   -- В Гольфстриме, в теплом течении, котопое и  принесло  вас
из южных морей сюда, в Арктику.
   --   Какая   чепуха!  --  презрительно  хмыкнул  Омар  Юсуф,
обращаясь за поддержкой к своему брату.
   Однако тот осторожно промолчал.
   -- И совсем не ерунда... -- начал Волька.
   Но Омар Юсуф поправил его:
   -- Я сказал не "ерунда", а "чепуха".
   -- И совсем это  не  ерунда  и  не  чепуха!  --  раздраженно
продолжал Волька. -- Я как раз за Гольфстрим получил пятерку по
географии.
   --  Я  что-то  не помню такого вопроса, -- озабоченно сказал
Хоттабыч.
   И Волька во избежание  обид  со  стороны  Хоттабыча  соврал,
будто бы про Гольфстрим он сдавал еще в прошлом году.
   Так  как  Женя  поддержал Волькину научную догадку, то к ней
присоединился и Хоттабыч. Омар Юсуф, оставшись  в  единственном
числе, сделал вид, что согласился насчет Гольфстрима, но затаил
против Вольки и его приятеля злобу.
   --  Я  устал  от  спора  с  гобой, о самонадеянный отрок, --
произнес он, деланно зевая. -- Я устал и хочу спать. Достань же
поскорее опахало  и  обмахивай  меня  от  мух,  покуда  я  буду
предаваться сну.
   --  Во-первых,  тут  нет  мух,  а  во-вторых, какое право вы
имеете отдавать мне приказания? -- возмутился Волька.
   -- Сейчас будут мухи, -- процедил сквозь зубы Омар Юсуф.
   И действительно, в ту же минуту  в  каюте  загудело  великое
множество мух.
   --   Здесь   можно   прекрасно   обойтись  без  опахала,  --
примирительно  заявил  Волька,  делая  вид,  что  не   понимает
издевательского характера требований Омара Юсуфа.
   Он  раскрыл  сначала  двери,  а  потом  иллюминатор. Сильный
сквозняк вынес жужжащие рои мух из каюты в коридор.
   -- Все равно ты будешь обмахивать меня опахалом! -- капризно
проговорил Омар  Юсуф,  не  обращая  внимания  на  все  попытки
Хоттабыча успокоить его.
   --  Нет,  не  буду!  -- запальчиво ответил Волька. -- Еще не
было   человека,   который   заставил   бы    меня    выполнять
издевательские требования.
   -- Значит, я буду первым.
   -- Нет, не будете!
   --  Омарчик!  -- попытался вмешаться в разгоравшийся скандал
Хоттабыч.
   Но  Омар  Юсуф,  позеленевший  от  злобы,   только   сердито
отмахнулся.
   --  Я  лучше  погибну,  но  ни за что не буду выполнять ваши
прихоти! -- мрачно выкрикнул Волька.
   -- Значит ты очень скоро погибнешь. Не позже заката  солнца,
-- заявил, отвратительно улыбаясь, Омар Юсуф.
   В  ту  же  самую  секунду  Вольке пришла в голову прекрасная
мысль.
   -- В таком случае, трепещи, презренный джинн! -- вскричал он
самым страшным голосом, каким только мог. -- Ты меня  вывел  из
себя,  и  я  вынужден  остановить  солнце.  Оно не закатится ни
сегодня, ни завтра, ни послезавтра! Теперь пеняй на себя!
   Это был  очень  рискованный  шаг  со  стороны  Вольки.  Если
Хоттабыч  успел  рассказать  брату,  что в Арктике солнце в это
время светит круглые сутки, то все пропало.
   Но Омар Юсуф в  ответ  на  Волькины  слова  только  глумливо
возразил:
   --  Бахвал  из  бахвалов,  хвастун из хвастунов! Я сам люблю
иногда похвастать, но даже в минуты самой большой запальчивости
я не обещал остановить  ход  великого  светила.  Этого  не  мог
сделать даже Сулейман Ибн Дауд -- мир с ними обоими!
   Волька  понял, что он спасен. И не только спасен, но и может
прибрать к рукам неприятного братца старика Хоттабыча.  Кстати,
Хоттабыч  одобрительно подмигнул Вольке, а о Жене и говорить не
приходилось. Он догадался о Волькином замысле и сейчас таял  от
восторга, предвкушая неминуемое посрамление Омара Юсуфа.
   --  Не  беспокоится  Омар  Юсуф. Раз я сказал, что остановлю
солнце, то можете быть уверены: оно сегодня не закатится.
   -- Мальчишка! -- презрительно бросил Омар Юсуф.
   -- Сами вы мальчишка! -- столь же презрительно возразил  ему
Волька. -- За солнце я отвечаю.
   -- А если оно все же закатится? -- спросил Омар Юсуф, давясь
от смеха.
   --   Если  закатится,  то  я  буду  всегда  выполнять  самые
идиотские ваши приказания.
   -- Не-ет, -- торжествующе протянул Омар Юсуф, --  нет,  если
солнце,   вопреки   твоему   самоуверенному  обещанию,  все  же
закатится -- а это, конечно, будет так, -- то я  тебя  попросту
съем! Съем вместе с костями.
   --  Хоть  вместе с тапочками, -- мужественно отвечал Волька.
-- Зато если солнце сегодня не уйдет за горизонт, будете ли  вы
тогда во всем меня слушаться?
   --  Если  солнце  не  закатится?  Пожалуйста,  с  превеликим
удовольствием, о самый хвастливый и самый ничтожный  из  магов!
Только этому -- хи-хи-хи! -- увы, не суждено осуществиться.
   --  Это еще очень большой вопрос, кому через несколько часов
будет "увы", -- сурово ответил Волька.
   -- Смотри же! -- предостерегающе помахал пальцем Омар  Юсуф.
--  Судя по положению солнца, оно должно закатиться часов через
восемь-девять.  Мне  даже  чутьчуть  жаль  тебя,  о   бесстыжий
молокосос, ибо тебе осталось жить меньше полусуток.
   -- Пожалуйста, оставьте вашу жалость при себе! Вы лучше себя
пожалейте.
   Омар  Юсуф  пренебрежительно  хихикнул,  открыв при этом два
ряда мелких желтых зубов.
   Какие у тебя некрасивые зубы, -- пожалел  его  Хоттабыч.  --
Почему бы тебе, Омар, не завести золотые, как у меня?
   Омар  Юсуф только сейчас заметил необычные зубы Хоттабыча, и
его душу наполнила самая черная зависть.
   -- По совести говоря, братец, я не вижу особенного богатства
в золотых зубах, -- сказал он как можно  пренебрежительнее.  --
Уж лучше я заведу себе бриллиантовые.
   И  точно,  в  ту  же  секунду тридцать два прозрачных алмаза
чистейшей  воды  засверкали  в  его  ехидно  улыбающемся   рту.
Посмотревшись  в  маленькое  бронзовое  зеркальце, которое этот
франтоватый старик, оказывается, хранил у себя за поясом,  Омар
Юсуф, остался очень доволен.
   Только  три обстоятельства несколько омрачили его торжество.
Во-первых, Хоттабыч  не  высказал  никаких  признаков  зависти.
Во-вторых,  его бриллиантовые зубы сверкали, только если на них
падал свет. Если же свет на них не  падал,  то  рот  производил
впечатление  беззубого.  В-третьих, бриллиантовые зубы в первую
же минуту до крови расцарапали ему язык и губы. В глубине  души
он  даже  пожалел  о том, что так пожадничал, но не подал виду,
чтобы не уронить своего достоинства.
   -- Нет, нет! -- хихикнул он, заметив, что Волька  собирается
покинуть каюту. -- Тебе не удастся покинуть помещение до самого
заката.  Я  тебя  прекрасно  понимаю: ты хочешь скрыться, чтобы
избегнуть заслуженной гибели. Я не  намерен  рыскать  потом  по
всему судну в поисках тебя.
   --  Пожалуйста, -- сказал Волька, -- я могу остаться в каюте
сколько вам угодно. Это даже будет лучше. А то  разыскивай  вас
по  всему  ледоколу,  когда  солнце  не закатится! Сколько мне,
по-вашему, придется ждать?
   -- Не больше девяти часов, о юный бахвал,  --  ответил  Омар
Юсуф,   отвесив   издевательский   поклон,  щелкнул  большим  и
указательным пальцами левой руки, и на  столике,  стоявшем  под
самым  иллюминатором,  возникли  громоздкие водяные часы. -- Не
успеет вода дойти до этого вот деления, -- добавил он, постучав
кривым коричневым ногтем по стенке часов, как солнце зайдет,  и
это будет часом твоей смерти.
   -- Хорошо, -- сказал Волька, -- я подожду.
   -- И мы подождем, -- сказали Женя и Хоттабыч.
   Восемь  часов  прошли  почти незаметно, так как Женя не смог
отказать себе в удовольствии и предложил  самоуверенному  Омару
Юсуфу  научиться  играть  в шашки, вернее -- в веселую и хитрую
игру поддавки.
   -- Только я тебя все равно обыграю, -- предупредил его  Омар
Юсуф.
   Женя  обыграл  сварливого  старика несметное число раз. Омар
Юсуф страшно злился, пробовал мошенничать, но  его  каждый  раз
хором  изобличали,  и  он  начинал новую партию, которая так же
печально для него заканчивалась.
   -- Ну, вот и прошло уже назначенное время, Омар  Хоттабович,
-- сказал наконец Волька.
   --  Не  может  быть!  --  отозвался, отрываясь от игры, Омар
Юсуф.
   Бросив  взгляд  на  водяные  часы.  он  изменился  в   лице,
взволнованно  вскочил  с  койки,  на которой сражался с Женей в
шашки, подбежал к иллюминатору, высунул из него голову наружу и
застонал от ужаса и бессильной  злобы:  солнце,  как  и  восемь
часов назад, высоко стояло над горизонтом.
   Тогда он повернулся к Вольке и скучным голосом произнес:
   --  Я наверно, ошибся немного в своих расчетах. Подождем еще
часочка два.
   -- Хоть три! -- отвечал Волька. -- Только это тебе все равно
не поможет. Как я сказал, так и будет. Солнце не  закатится  ни
сегодня, ни завтра, ни послезавтра.
   Через  четыре  с  половиной  часа  Омар Юсуф в двадцатый раз
выглянул в иллюминатор, в двадцатый раз убедился, что солнце  и
не  думает  уходить  за горизонт, побледнел, задрожал трусливой
дрожью и тяжело бухнулся на колени.
   -- Пощади меня, о могучий отрок! -- воскликнул  он  жалобным
голосом.  --  Не  гневайся  на меня, недостойного твоего слугу,
ибо, крича на тебя, я не знал, что ты сильнее меня!
   -- А если я слабее, тогда можно на меня кричать? --  спросил
Волька.
   --  Конечно,  можно,  -- убежденно ответил Омар Юсуф, и всем
стало противно.
   -- Ну и братец же у тебя! -- шепнул Женя на  ухо  Хоттабычу.
--   Ты   меня,   пожалуйста,   извини,  но  он  пренеприятный,
завистливый и злобный старикашка.
   -- Да, -- печально отозвался Хоттабыч, -- братец у  меня  не
сахар.
   --  Да встаньте вы, наконец! -- брезгливо обратился Волька к
Омару  Юсуфу,   продолжавшему   стоять   на   коленях   и   все
порывавшемуся поцеловать Волькину руку.
   --  Каковы  будут  твои  приказания,  о мой юный, но могучий
господин? -- угодливо спросил Омар Юсуф,  потирая  свои  мягкие
ладони и поднимаясь на ноги.
   --  Пока  что  только  одно:  не  смей  без моего разрешения
покидать ни на секунду эту каюту.
   -- С огромным наслаждением, о мудрейший и  могущественнейший
из  отроков!  --  льстиво  ответил  Омар  Юсуф,  со  страхом  и
благоговением глядя на Вольку.
   Как Волька сказал, так и было. Ни в тот день, ни  на  другой
день,   ни   на   третий  солнце  не  скрывалось  за  горизонт.
Придравшись к какому-то мелкому проступку Омара  Юсуфа,  Волька
продлил  круглосуточное  пребывание  дневного  светила  на небе
вплоть  до  особого  распоряжения.  Только  узнав  от   Степана
Тимофеевича,  что  "Ладога" наконец вступила в широты, где день
на короткое, правда, время,  но  все  же  уступит  место  ночи,
Волька сообщил об этом Омару Юсуфу, как об особой его милости к
недостойному и сварливому джинну.
   Омар  Юсуф  вел  себя тише воды, ниже травы, ни разу и ни на
минуту не покинул каюту и покорно влез в  медный  сосуд,  когда
"Ладога"  под  звуки  оркестра  и  крики "ура" пришвартовалась,
наконец к той самой пристани Архангельского порта,  от  которой
она отчалила ровно тридцать дней назад.
   Конечно,  Омару  Юсуфу безумно не хотелось возвращаться даже
на время в медный сосуд, где он провел  в  одиночестве  столько
безрадостных  веков.  Но  Волька  торжественно обещал выпустить
его, как только они вернутся домой.
   Не скроем: у Вольки, покидавшего с медным сосудом под мышкой
гостеприимную "Ладогу", было очень большое  искушение  швырнуть
его  в  воду.  Но,  не  давши слова-крепись, а давши-держись. И
Волька сошел на пристань, подавив в себе минутное искушение...
   Если никто на "Ладоге" ни разу не заинтересовался, по какому
праву Хоттабыч и его друзья участвуют в  экспедиции,  то  ясно,
что Хоттабычу не стоило никакого труда проделать примерно такую
же комбинацию и с родителями и знакомыми наших героев.
   Во  всяком  случае,  и  родители  и  знакомые восприняли как
должное факт отъезда ребят в Арктику, совершенно  не  задаваясь
вопросом,   какими   таинственными  путями  они  устроились  на
"Ладогу".
   Отлично пообедав, ребята долго рассказывали  своим  близким,
почти не привирая, о различных своих приключениях в Арктике, но
благоразумно  не упоминали о Хоттабыче. Только Женя, увлекшись,
чуть  не   проболтался.   Описывая   вечера   самодеятельности,
происходившие в кают-компании во время туманов, он сболтнул:
   -- А тут, понимаешь, вылезает вперед Хоттабыч и говорит...
   --  Что  за  странное  такое имя -- "Хоттабыч?" -- удивилась
Татьяна Ивановна.
   -- Это тебе, мама, показалось. Я не  говорил  "Хоттабыч",  а
сказал   "Потапыч".   Это  нашего  боцмана  так  звали,  --  не
растерялся Женя, хотя и очень покраснел.
   Впрочем,  на  последнее  обстоятельство  никто  не   обратил
никакого  внимания.  Все  с  завистью смотрели на Женю, который
ежедневно и запросто встречался с настоящим, живым боцманом.
   Зато у Вольки едва не произошло несчатье с  медным  сосудом.
Он  сидел в столовой на диване, с большим знанием дела объяснял
родителям разницу между ледоколом и ледокольным пароходом и  не
заметил,  как  из  комнаты исчезла бабушка. Она пропадала минут
пять и вернулась, держа в руках... сосуд с Омаром Юсуфом.
   -- Это что такое?  --  с  любопытством  осведомился  Алексей
Алексеевич. -- Откуда ты это мама, достала?
   --  Представь  себе,  Алеша,  у Воленьки в чемодане. Я стала
разбирать вещи, вижу-лежит вполне приличный кувшин.  Пригодится
для наливок. Его только почистить надо, уж больно он позеленел.
   -- Это совсем не для наливок! -- побледнел Волька и выхватил
сосуд  из  бабушкиных рук. -- Это меня просил помощник капитана
передать его знакомому. Я обещал сегодня же снести.
   -- Очень занятный сосуд! -- одобрительно  отозвался  Алексей
Алексеевич,  большой  любитель  старинных предметов. -- Дай-ка,
Воля,  посмотреть.  Эге,  да  он,  оказывается,  со   свинцовой
крышкой! Интересно, очень интересно.
   Он  попытался  открыть  сосуд, но Волька ухватился за кувшин
обеими руками и залепетал:
   -- Его нельзя открывать!.. Он даже вовсе  не  открывается...
Он  совсем,  совсем  пустой...  Я  обещал помощнику капитана не
открывать... чтобы винтовая нарезка не испортилась...
   -- Скажите, пожалуйста, как он  разволновался!  Ладно,  бери
эту   посудину  на  здоровье,  --  сказал  Алексей  Алексеевич,
возвращая сыну сосуд.
   Волька в изнеможении уселся на диван, крепко прижимая к себе
страшный сосуд. Но разговор уже больше  не  клеился,  и  вскоре
Костыльков-младший  встал  со  своего места и, сказав как можно
непринужденней, что он  пойдет  отдавать  кувшин,  почти  бегом
покинул комнату.
   --  Только  смотри,  не  задерживайся долго! -- крикнула ему
вдогонку мать, но его уже и след простыл.







   На берегу Вольку давно уже ждали  Женя  и  Хоттабыч.  Кругом
было  тихо.  Необъятное  ночное  небо простиралось над головами
наших друзей. Полная луна лила с  высоты  неживой,  голубоватый
свет.
   Женя   догадался  захватить  с  собой  бинокль  и  сейчас  с
наслаждением изучал в него Луну.
   -- А ну, товарищи, прекращайте свои занятия астрономией!  --
сказал,   приближаясь,   Волька.  --  Следующим  номером  нашей
обширной программы -- торжественный выпуск  на  волю  всем  нам
хорошо знакомого Омара Юсуфа! Музыка, туш!
   --  Эта  злючка  и без туша не заболеет! -- сурово отозвался
Женя.
   Чтобы подчеркнуть свое презрение к ненавистному  джинну,  он
повернулся  к кувшину спиной и изучал в бинокль Луну так долго,
пока не услышал скрипучий голос Юмара Юсуфа:
   -- Да дозволено будет твоему покорнейшему слуге,  о  могучий
Волька,  осведомиться,  чему  служат  черные  трубки, в которые
вперил свои благородные очи мой горячо любимый господин, а твой
друг Женя?
   -- Кому Женя, а вам -- Евгений Николаевич! -- задорно  подал
голос Женя, не оборачиваясь.
   --  Это бинокль. Это... чтобы ближе видно было, -- попытался
объяснить Волька. -- Женя смотрит  на  Луну  в  бинокль,  чтобы
лучше видеть. Чтобы она крупнее выглядела.
   --  О,  сколько приятно, я полагаю, это времяпрепровождение!
-- подхалимски заметил Омар Юсуф.
   Он  вертелся  вокруг  Жени,  норовя  хоть   краешком   глаза
заглянуть  в  бинокль, но Женя нарочно отворачивался от него, и
самовлюбленный джинн  был  уязвлен  этой  непочтительностью  до
глубины  души.  О,  если  бы  здесь  не было могущественнейшего
Вольки, одним словом  своим  остановившего  на  несколько  дней
движение  Солнца!  Тогда  Омар Юсуф знал бы, как рассчитаться с
непокорным мальчишкой! Но Волька  стоял  рядом,  и  взбешенному
джинну  не  оставалось  ничего другого, как обратиться к Жене с
униженной просьбой дать ему возможность посмотреть  на  великое
ночное светило через столь заинтересовавший его бинокль.
   --  И  я  прошу  тебя  оказать  моему  брату эту милость, --
поддержал его просьбу Хоттабыч, хранивший  до  сих  пор  полное
молчание.
   Женя нехотя протянул Омару Юсуфу бинокль.
   --   Презренный   отрок  заколдовал  магические  трубки!  --
вскричал через несколько мгновений Омар Юсуф, со злобой швырнул
бинокль  на  землю.  --  Они  уже  сейчас  не  увеличивают,  а,
наоборот,  во  много  раз уменьшают лик Луны! О, когда-нибудь я
доберусь до этого юнца!
   -- Вечно ты зря кидаешься  на  людей!  --  сказал  Волька  с
отвращением.  --  При  чем тут Женя? Ты смотришь в бинокль не с
той  стороны.  --  Он  поднял  бинокль  с  травы  и  подал  его
злобствовавшему   джинну.  --  Надо  смотреть  через  маленькие
стеклышки.
   Омар Юсуф недоверчиво последовал Волькиному совету и  вскоре
произнес с сожалением:
   --  Увы,  я был лучшего мнения об этом светиле. Оказывается,
оно  щербатое,  с  изъеденными  краями,   как   поднос   самого
последнего поденщика. Уж куда лучше звезды! Они хоть и во много
крат  меньше  Луны,  но  зато,  по  крайней  мере,  без видимых
изъянов.
   -- Дай-ка мне, о брат  мой,  удостовериться  в  правильности
твоих  слов,--  сказал заинтересовавшийся Хоттабыч; посмотрел в
бинокль и с удивлением согласился: -- На этот раз мой брат  как
будто бы прав...
   По  словам  Хоттабыча нетрудно было заключить, что авторитет
Омара Юсуфа уже давно был в его глазах очень сильно поколеблен.
   -- Какая дикость! -- возмутился Женя. -- Пора бы знать,  что
Луна во много миллионов раз меньше любой из звезд.
   --  Не-ет,  я  больше  не  в  состоянии выдержать постоянные
издевательства этого мальчишки! -- взревел Омар Юсуф и  схватил
Женю  за  шиворот.  --  Уж  не  будешь  ли ты меня уверять, что
песчинки больше горы? С тебя это станет. Не-ет, сейчас-то уж  я
с тобой окончательно покончу!
   --  Остановись!  -- крикнул ему Волька. -- Остановись, или я
на тебя немедленно обрушу Луну, и от тебя даже мокрого места не
останется! Мне это, брат, раз плюнуть. Ты ведь меня знаешь.
   Разъяренный  Омар  Юсуф  нехотя   отпустил   не   на   шутку
перепугавшегося Женю.
   --  Ты  и  на  этот  раз совершенно напрасно взбеленился, --
сказал Волька. -- Женя прав. Присядь, и я тебе  все  постараюсь
разъяснить.
   --  Нечего  мне  разъяснять,  я  сам  все прекрасно знаю! --
кичливо возразил Омар Юсуф, но ослушаться Вольки не посмел.
   На астрономические темы Волька мог говорить часами. Это  был
его  конек.  Он  перечитал  все  популярные  книги  по вопросам
мироздания и с увлечением излагал их содержание всем, кто хотел
его слушать. Но Омар Юсуф явно не хотел  его  слушать.  Он  все
время презрительно хмыкал и наконец, не выдержав проворчал:
   --  Никогда  не  поверю твоим словам, пока не удостоверюсь в
них на деле.
   -- То есть как это "на деле"? -- удивился Волька. --  Уж  не
собираешься  ли  ты  на  Луну,  чтобы  убедиться,  что  это  не
маленький диск, а огромный шар?
   -- А почему бы и не слетать? -- заносчиво спросил Омар Юсуф.
-- Вот возьму и сегодня же слетаю.
   -- Но ведь Луна невероятно далеко.
   -- Омара Юсуфа не пугают большие расстояния. Тем более,  что
я сильно, прости меня, сомневаюсь в справедливости твоих слов.
   --  Но ведь путь к ней лежит в безвоздушном пространстве, --
добросовестно возражал Волька.
   -- Я могу прекрасно обходиться без воздуха.
   -- Пускай летит! -- свирепо шепнул Женя Вольке. -- А  то  мы
еще с ним хлебнем горя.
   --  Конечно,  пускай летит, -- тихо согласился Волька. -- Но
все-таки я считаю, что мой долг предупредить его о том, что его
ждет в пути... Учти, Омар Юсуф, -- продолжал  он,  обращаясь  к
чванливому джинну, -- учти, что там страшно холодно.
   -- Я не боюсь холода. До скорого свидания! Улетаю.
   -- В таком случае, -- сказал Волька, -- если уж ты во что бы
ни стало  решил  слетать  на  Луну,  то хоть в одном послушайся
меня. Обещаешь ли ты беспрекословно подчиниться моим словам?
   -- Так и быть,  обещаю,  --  снисходительно  отвечал  джинн,
заметно выходивший из-под Волькиного влияния.
   --  Ты  должен  вылететь  с Земли со скоростью не меньше чем
одиннадцать километров в секунду. В противном случае ты, уверяю
тебя, никогда не доберешься до Луны.
   -- С радостью и удовольствием!  --  Омар  Юсуф  поджал  свои
тонкие  синие губы. -- А сколько велик километр? Скажите, ибо я
не знаю такой меры длины.
   -- Ну, как тебе объяснить, --  призадумался  Волька.  --  Ну
вот: километр-- это примерно тысяча четыреста шагов.
   --  Твоих  шагов?  -- спросил джинн. -- Значит, моих шагов в
километре не больше тысячи двухсот.
   Омар Юсуф был преувеличенного мнения о своем росте.  Он  был
не выше Вольки, но переубедить его так и не удалось.
   --  Смотри,  не  разбейся  о  небесную  твердь  -- заботливо
напутствовал  брата  Хоттабыч,  сам  не   очень-то   поверивший
Волькиным рассказам о строении вселенной.
   -- Ладно, не учи ученого! -- холодно отозвался Омар Юсуф, со
страшной  быстротой  взвился  в  воздух,  мгновенно  раскалился
добела и исчез из виду, оставив за собой длинный огненный след.
   -- Подождем его, друзья мои, --  робко  предложил  Хоттабыч,
чувствовавший   себя   виноватым   перед   своими  друзьями  за
неприятности, доставленные Омаром Юсуфом.
   -- Нет, теперь уж жди его -- не жди, все равно не дождешься,
-- возразил  Волька.  --  Он  не   послушался   моего   совета,
основанного  на  научных  данных,  и никогда уже не вернется на
Землю.  Раз  твой  Омар  вылетел  со   скоростью   меньше   чем
одиннадцать  километров  в  секунду,  он теперь будет все время
вращаться  вокруг  Земли.  Он  сейчас,   если   хочешь   знать,
превратился в спутника Земли.
   --  Я  все-таки,  с  вашего позволения, немножко подожду, --
прошептал опечаленный Хоттабыч.
   Поздно ночью он незаметно проскользнул в Волькину комнату и,
превратившись в  золотую  рыбку,  тихо  шлепнулся  в  аквариум.
Всегда,   когда   Хоттабыч   бывал   чем-нибудь  расстроен,  он
устраивался на ночь не под кроватью, а в аквариуме. На этот раз
он был особенно расстроен. Он прождал Омара Юсуфа  больше  пяти
часов, но так и не дождался...
   Когда-нибудь  ученые изобретут такие точные приборы, которые
позволят учитывать  самое  ничтожное  притяжение,  испытываемое
землей от прохождения около нее самых крохотных небесных тел. И
какойнибудь  астроном,  бывший,  возможно,  в детстве читателем
нашей повести, установит  в  результате  долгих  и  кропотливых
расчетов, что где-то, сравнительно недалеко от Земли, вращается
небесное  тело  весом  в шестьдесят три с половиной килограмма.
Тогда в объемистый астрономический каталог  будет  занесен  под
каким-нибудь  многочисленным  номером  Омар  Юсуф,  сварливый и
недалекий джинн, превратившийся в спутника Земли  исключительно
вследствие   своего   несносного  характера  и  невежественного
пренебрежения к данным науки.
   Кто-то  узнав  из  наших   уст   о   поучительной   истории,
приключившейся с братом Хоттабыча, серьезно уверял, что однажды
ночью  он якобы видел на небе быстро промелькнувшее светило, по
форме  своей  напоминавшее  старика  с  развевающейся   длинной
бородой.  Что  касается автора этой повести, то он приведенному
выше заявлению не верит: слишком уж мелким существом  был  Омар
Юсуф.







   Несколько  дней  Хоттабыч  тосковал  по брату, отсиживаясь в
аквариуме, а потом привык, и все пошло своим чередом.
   Как-то раз наши друзья тихо беседовали с Хоттабычем, который
по случаю раннего часа еще продолжал нежиться под кроватью.
   -- Возможны осадки, -- сказал  Женя,  взглянув  из  окна  на
улицу.
   Вскоре  действительно  все небо покрылось тучами и заморосил
противный дождик.
   -- Может  быть,  послушаем?  --  спросил  Волька,  с  делано
небрежным  видом  кивнув  на новенький радиоприемник -- подарок
родителей за успешный переход в  седьмой  класс,  и  с  видимым
удовольствием включил радио.
   Мощные звуки симфонического оркестра заполнили комнату.
   Удивленный Хоттабыч высунул голову из-под кровати:
   --  Где  находится  это  множество  людей,  столь  сладостно
играющих на различных музыкальных инструментах?
   -- Ах, да! -- воскликнул Женя. --  Ведь  Хоттабыч  не  знает
радио!
   (Как  ни  странно, на "Ладоге" из-за спешки упустили из виду
приобрести приемник для кают-компании).
   Часа два ребята наслаждались, наблюдая за Хоттабычем. Старик
был совершенно потрясен достижениями радиотехники. Волька ловил
для него Владивосток, Тбилиси, Киев, Ленинград, Минск, Ташкент.
Из приемника послушно  вылетали  звуки  песен,  гремели  марши,
доносились  речи  на  самых разнообразных языках. Потом ребятам
надоело радио.  На  улице  проглянуло  солнышко,  и  они  вышли
проветриться, оставив очарованного Хоттабыча у приемника.
   Именно  к  этому  времени относится таинственная история, по
сей день не разгаданная Волькиной бабушкой.
   Вскоре после ухода ребят она  пришла  выключить  приемник  и
услышала   в  совершенно  пустой  комнате  чье-то  стариковское
покашливание. Затем она увидела, как сама по себе передвигается
по шкале приемника вороненая стрелка вариометра.
   Перепуганная  старушка  решила  сама  не  дотрагиваться   до
приемника,  а  бежать  за Волькой. Она поймала его у автобусной
остановки. Волька всполошился, сказал,  что  он  совершенствует
приемник,   автоматизирует  его,  и  очень  просит  бабушку  не
рассказывать об этом родителям, потому что  он-де  готовит  для
них  сюрприз. Отнюдь не успокоенная его словами, бабушка все же
обещала хранить тайну.
   До вечера  она  с  трепетом  прислушивалась,  как  в  пустой
комнате изредка раздавалось странное, приглушенное стариковское
бормотание.
   В  этот день приемник не отдыхал ни минуты. Около двух часов
ночи он, правда, замолк. Но оказалось, что старик просто забыл,
как принимать Ташкент. Он разбудил  Вольку,  расспросил  его  и
снова приблизился к приемнику.
   Случилось   непоправимое:  старик  до  самозабвения  увлекся
радио.







   На  зимние  каникулы  Женя  уехал  к  родным  в  Звенигород.
Четвертого  января  на  его  имя  пришло письмо, представляющее
незаурядный  интерес  по  крайней  мере  в   трех   отношениях.
Во-первых,  это было первое в его жизни письмо, адресованное не
Жене или Евгению, а Евгению  Николаевичу  Богораду.  Во-вторых,
это  было  первое  письмо,  написанное  Хоттабычем своему юному
другу. Но еще больший  интерес  представляло  самое  содержание
этого в высшей степени примечательного послания.
   Вот оно с некоторыми сокращениями.
   "О  любезнейший  и  драгоценнейший  друг  мой,  прелестное и
неповторимое украшение школ и спортивных площадок,  упоительная
надежда  отечественных  ваук  и  искусств,  радость  и гордость
родителей и друзей своих, Евгений ибн Николай из знаменитого  и
благородного  рода Богорада, да будет твой жизненный путь усеян
розами без шипов и да будет он столь долог, сколь  желает  тебе
этого твой ученик Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб!
   Ты   помнишь,   надеюсь,  как  велика  была  моя  радость  и
благодарность, когда полгода назад ты, о юный друг мой  и  друг
моего юного спасителя, освободил иэ ужасного заточения в медном
сосуде  моего  несчастного  брата  Омара  Юсуфа  ибн Хоттаба, с
которым  мы  были  так  жестоко  разлучены  в  течение   долгих
тысячелетий.
   Но  сразу  вслед  за  радостью долгожданной встречи пришло и
тягостное  разочарование,  ибо  брат  мой  оказался   существом
неблагодарным,  недалеким,  сварливым  и завистливым. И он, как
ты, вероятно, помнишь, задался целью  слетать  на  Луну,  чтобы
самолично   удостовериться,  действительно  ли  ее  поверхность
покрыта горами, как об  этом,  на  основании  науки,  именуемой
"астрономия",  заявил  наш  высокообразованный  друг Волька ибн
Алеша.
   Увы! Не бескорыстная жажда знаний руководила моим неразумным
братом, не благородное и похвальное стремление познать  мир,  а
суетное  и  невежественное желание унизить и посрамить человка,
пытавшегося удержать его от непоправимого поступка.
   Он не посчитался и  с  данными  другой  науки,  по  названию
"механика",  и  тем  самым  обрек  себя на вечное и бесполезное
вращение вокруг Земли, которая, как мне удалось недавно  узнать
(кто бы мог подумать", в свою очередь вращается вокруг Солнца.
   Четвертого дня получил я от тебя, о Женя ибн Коля, послание,
именуемое  научным  словом  "телеграмма",  в  котором  ты столь
великодушно и приятно поздравил меня с Новым годом. И  тогда  я
вспомнил,  что  день и ночь мотается по небу мой неприятный, но
глубоко  несчастный  брат  и  что  некому  поздравить   его   с
наступающим  Новым  годом. И тогда я собрался и вылетел ровно в
ролдень в далекие  небесные  просторы,  чтобы  навестить  Омара
Юсуфа,  поздравить  его  и, если это окажется возможным, помочь
ему вернуться на Землю.
   Я не буду, о Женя ибн  Коля,  утруждать  твое  благосклонное
внимание  описанием  того, как мне удалось управиться с законом
всемирного тяготения, ибо не  в  этом  заключается  цель  моего
повествования.  Достаточно  сказать, что поначалу и я вылетел с
той примерно скоростью, что и Омар Юсуф, и, так же  как  и  он,
превратился  в спутника Земли, но превратился только временно и
ровно на  столько,  сколько  требовалось  мне  для  свидания  с
Омаром.  А  потом, когда я увидел, что мне пора возвращаться на
Землю, я обратился лицом в ее сторону и придал своему телу  как
раз  такую  скорость,  какая  требовалась для преодоления силы,
которая, вращала меня  вокруг  земного  шара,  как  наполненное
водой ведерко вращается на туго натянутой бечевке в руках иного
мальчишки. Какова эта скорость, здесь писать не место. Когда мы
увидимся, я покажу тебе все расчеты, предварительно проделанные
мною  благодаря  знаниям  математики,  астрономии  и  механики,
которыми я обязан тебе и Вольке ибн Алеше, великодушию вашему и
высокому терпению. Но не об этом сейчас речь. Я хотел навестить
своего братика..."
   Тут Хоттабыч, очевидно, прослезился, потому что на письме  в
этом   месте   расплылись   чернила.  Нам  поневоле  приходится
пропустить несколько строк.
   "Оставив Землю, залитую веселым полуденным солнцем, я вскоре
оказался в кромешной тьме, ужасающей и невыносимо  холодной.  И
блистали  в  этом  ледяном мраке ярким, но мертвым, немерцающим
блеском по-прежнему далекие точки звезд да  слепил  глаза  чуть
желтоватый диск пылающего Солнца.
   И  долго  я  летал среди холода, мрака и тишины и уже совсем
было отчаялся  в  своем  предприятии,  когда  вдруг  на  черном
бархате  неба  появилось  ярко  освещенное Солнцем долговязое и
тощее тело. Оно приближалось ко мне с огромной быстротой, и  по
длинной  бороде,  развевающейся  подобно  хвосту  кометы,  и по
непрестанному злобному бормотанью  я  без  труда  узнал  своего
брата.
   "Селям  алейкум,  Омарчик!  --  воскликнул я, когда мы с ним
поравнялись. -- В добром ли ты находишься здоровье?"
   "Да так, ничего, -- неохотно и неприветливо отвечал мне Омар
Юсуф. -- Как видишь, вращаюсь себе помаленьку вокруг Земли.  --
Он  пожевал  губами и сухо добавил: -- Ну, а теперь говори, что
тебе нужно. Не забывай, что ты прилетел  к  занятому  человеку.
Кончил дело и -- улетай".
   "Чем  же  ты  так занят, о любезный брат мой?" -- вопросил я
его.
   И он мне ответил:
   "То есть, как это  чем?!  Я  же  сказал  тебе,  что  работаю
спутником  Земли.  Вращаюсь,  как  проклятый,  день  и ночь без
минуты отдыха..."
   "О горе мне! -- воскликнул я  тогда  в  великой  скорби.  --
Сколь  печальна и неинтересна твоя жизнь среди вечного холода и
тьмы, в беспрестанном и бессмысленном вращении вдали  от  всего
живого!"
   И  я  залился  слезами,  ибо  мне было бесконечно жаль моего
брата.
   Но Омар Юсуф в ответ на мои сердечные слова только холодно и
снисходительно промолвил:
   "Не жалей меня, ибо меньше кого бы то ни было я  нуждаюсь  в
жалости.  Посмотри  --  и ты убедишься: я самое большое из всех
небесных тел. Правда, Солнце и Луна  светят,  и  даже  довольно
ярко, а я не свечусь, но зато я несравненно крупнее их. Я уж не
говорю о звездах, которые столь малы, что множество их спокойно
уместится  на  моем  ногте.  -- Тут на его лице появилось некое
подобие благожелательной улыбки. -- Если хочешь,  --  промолвил
он,  --  присоединись  ко  мне,  стань  моим спутником -- будем
вращаться вместе. И тогда, если  не  считать  маня,  ты  будешь
крупнейшим из небесных тел".
   Но напрасно я обрадовался этому хоть и необычному, но все же
проявлению  братских  чувств,  ибо Омар Юсуф так обосновал свое
предложение:
   "А то у всех светил имеются спутники, а  у  меня  нет,  Даже
как-то неудобно перед другими светилами".
   Я поразился невежественности и глупой самовлюбленности моего
брата.  Я  понял,  что  он не желает возвращаться на Землю, и с
тяжелым сердцем сказал ему:
   "Прощай, ибо  я  спешу:  мне  еще  нужно  успеть  поздравить
кое-кого из моих юных друзей".
   Но  Омар,  которому,  видимо,  пришлась  по сердцу его идея,
взревел:
   "А спутником моим кто будет? Оставайся лучше добром,  или  я
разорву тебя на куски!"
   С  этими  словами  он  вцепился  в  мою  левую ногу, но я не
растерялся, резко свернул в сторону и вырвался  из  рук  Омара,
оставив в них одну из моих туфель. Он, конечно, пожелал догнать
меня,  но  не мог этого сделать, ибо должен был продолжать свой
бесконечный  путь  по  замкнутой   кривой,   именуемой   словом
"орбита".
   Но,  отлетев  на приличное расстояние, я все же почувствовал
некоторую жалость к моему неприятному и  себялюбивому  брату  и
крикнул ему:
   "Если  тебе  так  уж  требуются спутники, о Омар Юсуф, то за
этим дело не станет!"
   Я вырвал из своей  бороды  пять  волосков,  разорвал  их  на
мелкие  кусочки  и развеял во все стороны. И тогда вокруг Омара
Юсуфа стало  вращаться  много  разноцветных,  красивых  шариков
размером  от горошины до очень большой тыквы. И это были вполне
приличествующиа ему спутники и по размеру и по красоте.
   Брату моему, как существу недалекому,  до  этого  мгновения,
видимо,  просто  не  приходило  в  голову,  что  он  сам  может
изготовить себе  спутников.  Сейчас  же  он,  в  великой  своей
гордыне,  пожелал  себе  спутника  величиной  с  гору.  И такой
спутник у него действительно тотчас же  появился.  Но  так  как
масса  вещества,  заключенного  в  этой  горе, во многие тысячи
тысяч раз превышала вес взбалмошного и бестолкового брата моего
Омара Юсуфа, то Омар Юсуф тотас же  шлепнулся  о  созданное  им
новое  небесное  тело,  упруго, как футбольный мяч, отскочил от
него и с воплями стал быстро-быстро вокруг него вращаться.
   Так Омар Юсуф  пал  жертвой  своего  непомерного  тщеславия,
превратившись в спутника своего собственного спутника.
   А я вернулся на Землю и сел писать тебе письмо, о вместилище
всех  достоинств,  дабы  ты  не  оставался  в  неизвестности  о
случившемся.
   А также спешу тебе сообщить, что  привелось  мне  увидеть  в
магазине  радиоприемников  на  улице  Горького один отличнейший
приемник о девяти лампах,  и  достоинства  его  неисчислимы,  и
видом  своим  он ласкает самый прихотливый взор, и пришло мне в
голову, что если бы к этому приемнику приладить..."
   Но  дальше  начиналось   уже   типичное   письмо   завзятого
радиолюбителя,  и  приводить  его  не представляет ни малейшего
смысла, ибо те, кто увлекается этим  делом,  не  найдут  в  нем
ничего  нового  для  себя,  а  не  увлекающиеся  этой  отраслью
промышленности средств связи не найдут в нем ничего  достойного
их внимания.







   Если кто-нибудь из читателей этой глубоко правдивой повести,
проходя   в   Москве  по  улице  Разина,  заглянет  в  приемную
Главсевморпути, то среди многих десятков граждан,  мечтающих  о
работе в Арктике, он увидит старичка в твердой соломенной шляпе
канотье и вышитых золотом и серебром розовых туфлях. Это старик
Хоттабыч,  который,  несмотря  на  все  свои старания, никак не
может устроиться радистом на какую-нибудь полярную станцию.
   Уж один его внешний вид -- длинная седая борода по  пояс,  а
следовательно,   и  бесспорно  почтенный  возраст  --  является
серьезным препятствием для посылки на работу в суровых условиях
Арктики. Но еще безнадежней становится его положение, когда  он
начинает заполнять анкету.
   На  вопрос  о  своем занятии до 1917 года он правдиво пишет:
"Джинн-профессионал". На вопрос о возрасте -- "3732  года  и  5
месяцев".  На  вопрос о семейном положении Хоттабыч простодушно
отвечает: "Круглый сирота. Холост. Имею брата,  по  имени  Омар
Юсуф,  который  до июля прошлого года проживал на дне Северного
Ледовитого океана в медном сосуде, а сейчас работает в качестве
спутника Земли", и так далее и тому подобное.
   Прочитав анкету, все решают, что Хоттабыч не  в  своем  уме,
хотя  читатели  нашей повести прекрасно знают, что старик пишет
сущую правду.
   Конечно, ему ничего не стоило бы превратить себя в  молодого
человека, написать себе любую приличную биографию или, на худой
конец,  проделать  ту  же  комбинацию,  что и перед поездкой на
"Ладоге".  Но  в  том-то  и  дело,  что  старик  твердо   решил
устроиться на работу в Арктике честно, без малейшего обмана.
   Впрочем, в последнее время он все реже и реже наведывается в
приемную   Главсевморпути.   Он   задумал  подзаняться  теорией
радиотехники,  чтобы  научиться  самостоятельно  конструировать
радиоаппаратуру. При его способностях и трудолюбии это не такое
уж  безнадежное  дело.  Вся  остановка  за  учителями. Хоттабыч
хочет, чтобы его преподавателями были оба  его  юных  друга,  и
единственное,  что, как мы уже знаем, они могли обещать, -- это
проходить с ним изо дня в день то,  чему  их  самих  обучают  в
школе.  Хоттабыч  пораскинул  мозгами  и  решил,  что,  в конце
концов, это не так уж плохо.
   Таким  образом,  и  Волька  и  Женя  учатся   сейчас   очень
старательно, на круглые пятерки, чтобы не ударить лицом в грязь
перед своим престарелым учеником. У них уже решено с Хотабычем,
что  он  при  их  помощи  и  одновременно  с ними закончит курс
средней школы. А потом и ему и им прямая дорога --  в  вуз.  Но
тут их пути разойдутся. Женя, если вы помните, давно уже выбрал
для себя медицинскую карьеру, а вот у Вольки те же замыслы, что
и  у  Хоттабыча.  Он мечтает стать радиоконструктором и, уверяю
вас,  будет  не  последним  человеком  в   этом   трудном,   но
увлекательном деле...
   Нам  остается  только  проститься  с  героями этой смешной и
трогательной истории и пожелать им здоровья и успехов в учебе и
дальнейшей жизни. Если вы когда-нибудь встретите  кого-либо  из
них,  передайте  им,  пожалуйста,  привет  от  автора,  который
выдумывал их с любовью и нежностью.

Last-modified: Fri, 30 Jan 1998 15:11:06 GMT

Оцените этот текст: