Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
   Перевел для детей с английского Алексей Слобожан
   Стихи в переводе для детей Галины Усовой
   Ленинград, "Детская литература", 1984
   OCR by Michael Seregin
---------------------------------------------------------------



   Английский писатель Редьярд  Киплинг писал  для  детей  довольно много,
главным образом сказки.  Дети  всего мира зачитываются его  рассказами про
Маугли,  про любопытного слоненка, про Кошку, которая гуляла сама по себе.
Но  есть  у  него  и  совсем другие сказки,  написанные на  основе событий
далекого прошлого Англии, на материале ее фольклора и легенд. Именно они и
собраны в этой книжке.
   Случилось так,  что к истории своей родной страны Киплинг обратился уже
будучи знаменитым писателем.  Родился он  в  Индии в  1865  году;  получив
образование в Англии, вернулся туда снова и стал работать в провинциальной
газете.  Индия,  страна древней культуры,  прекрасных легенд, экзотической
природы, захватила воображение молодого писателя. И неудивительно, что его
первые произведения --  рассказы,  сказки,  стихи -- были посвящены именно
ей.  Так  родились "Книги Джунглей",  куда  вошли и  рассказы про  Маугли,
возвестившие миру о рождении нового детского писателя.
   Потом Киплинг из Индии уехал. Он много путешествовал, посетил почти все
части  света  и  везде  "совал  свой  любопытный",  как  у  слоненка, нос:
вслушивался  в  местные предания, всматривался в окружающую природу. Через
некоторое  время  появились  его  "Сказки  просто  так",  действие которых
происходит  то  в  Африке,  то в Англии, то в Австралии, то в Америке. Эти
сказки Киплинг рассказывал своей дочери Жозефине.
   Устав от  скитаний,  Киплинг попытался обосноваться на  родине жены,  в
Америке,  но  был вынужден уехать и  оттуда.  Некоторое время он продолжал
скитаться с места на место, пока наконец в 1904 году не решил поселиться в
Англии.  В  графстве Сассекс он  купил дом,  в  котором и  прожил со своей
семьей до самой смерти -- до 1936 года.
   Приобретение дома  в  Англии и  создание наконец домашнего очага  имело
большое значение для  всего  дальнейшего творчества Киплинга.  Будучи  уже
всемирно  признанным  английским  писателем  (в   начале  века  ему   была
присуждена Нобелевская премия по  литературе),  он  впервые,  как  это  ни
странно, открыл для себя собственно английскую жизнь. Та Англия, о которой
он всегда писал с большой патетикой,  но немного абстрактно, -- называя ее
владычицей морей,  империей,  в которой никогда не заходит солнце, оплотом
цивилизации и порядка и утверждая,  что ее величие заключается в заморских
владениях, -- отошла на второй план. Перед ним предстала другая Англия, во
всей своей конкретности,  в простоте сельской жизни, в древних традициях и
преданиях,  в  пленивших его типах людей.  Киплинг увидел и  полюбил такую
Англию -- навсегда.
   Надо сказать,  что  с  местом,  где  находился купленный дом,  Киплингу
повезло.  Графство Сассекс на юго-западе Англии, обращенном к Европейскому
континенту,  издавна лежало  на  перекрестке исторических событий.  Именно
здесь высаживались приплывавшие с континента многочисленные завоеватели --
их  следы сохранились до  нашего времени.  Об  этих следах истории Киплинг
упоминает в стихотворении "Песня Пака":

                   ...Ты видишь мельницу над ручьем?
                   Прислушайся только к ней:
                   Ведь столько смолола мешков с зерном
                   С суровых Вильгельмовых дней.
                        Ты видишь курганы древних времен
                        И ров, прорезавший дол?
                        Когда-то здесь римский стоял легион,
                        Который Цезарь привел...

   Предметы из  далекого прошлого Киплинг  находил  прямо  в  окрестностях
своего дома.  Например,  когда  копали колодец,  на  глубине восьми метров
нашли  стершуюся ложку  времен Кромвеля,  ниже  --  часть лошадиной упряжи
времен  римлян.  По  рассказам старожилов,  иногда  попадались и  каменные
наконечники для  стрел,  относящиеся к  каменному  веку.  "Неподалеку,  --
вспоминал в конце жизни Киплинг,  --  находилась длинная, покрытая зеленью
гора из шлака,  --  все, что осталось от очень древней кузницы, работавшей
еще  при  римлянах и  с  тех пор без остановки до  середины восемнадцатого
века...  Каждый метр этого уголка был  полон живыми призраками и  тенями".
Работающая мельница,  развалины кузницы, сохранившиеся дороги, построенные
еще римлянами,  археологические находки во дворе -- все это навевало мысли
о прошлом и так или иначе вошло в будущие книги.
   Постепенно стал  рождаться замысел книги об  этой  земле,  о  том,  как
современный национальный характер англичан корнями уходит в  историю,  как
прошлое незримо присутствует в  настоящем,  связано с  ним  тысячью нитей.
Причем прошлое --  взятое не из учебников истории, а из окружающей жизни и
семейных  традиций.   Интересен  в   этом  плане  образ  старика  Хобдена,
второстепенного,  на первый взгляд,  персонажа,  не связанного с  основным
действием сказок.  Именно он, вскормленный своей землей, знающий ее тайны,
чувствующий  себя  соединенным  с  прошлым,   выступает  в  глазах  автора
воплощением преемственности поколений.  Киплинг во всех сказках настойчиво
подчеркивает сходство  прошлого  с  настоящим:  сходство  привязанностей и
предрассудков людей  разных  эпох,  их  характеров и  привычек  (сравните,
например,  мистера Дадни и  "Купившего Нож" в сказке "Нож и Белые Скалы"),
сходство даже природных и погодных условий ("День тогда был такой же,  как
сегодня" -- "Холодное Железо").
   Киплинг подчеркивает преходящий характер государственных и политических
образований:  "Что царства, троны, столицы / У времени в глазах? / Расцвет
их не дольше длится, / Чем жизнь цветка в полях" и вечность и неизменность
духа  человека-труженика,  его  души  и  красоты  --  того,  что "остается
поистине  вечным  и  неизменным  и  через  много  лет,  когда  все  вокруг
изменится"  (перевод  мой.  --  А.  С.),  как  писал  Киплинг  в  одном из
стихотворений сборника.
   В  1906  году  вышел сборник сказок "Пак  с  холмов Пука",  четыре года
спустя  --  его  продолжение "Награды и  феи".  Своего главного персонажа,
Пака,  или  Робина Доброго Малого,  Киплинг заимствовал у  Шекспира.  Этот
лесной  дух,   часто  озорной,  но  добрый  и  участливый  к  незаслуженно
обиженным,  встречается во многих народных сказаниях, откуда он и был взят
Шекспиром. По стечению случайных обстоятельств Пак появляется перед детьми
Даном  и  Юной,  которые также  являются главными героями сказок,  и  либо
начинает сам рассказывать им о  тех или иных событиях прошлого,  в которых
он  участвовал,  либо своей волшебной силой вызывает из  прошлого знакомых
ему людей,  которые и  повествуют детям о  своей жизни и  борьбе.  Пак эти
рассказы комментирует,  объясняя детям непонятные вещи и помогая правильно
оценить услышанное.  Так,  несмотря на  всю  свою любовь к  Нику Калпеперу
("Доктор медицины"),  Пак насмехается над его астрологическими воззрениями
и  прямо называет их  заблуждениями.  Сам  он  сравнивает себя с  хором из
античной  трагедии,  который  по  ходу  действия  выступал с  объяснениями
происходящего на сцене.
   Киплинговский Пак  --  единственный оставшийся в  Англии  представитель
волшебного мира эльфов и фей,  некогда населявших страну, и уходить из нее
он  не  собирается.  По его словам,  он "пришел в  Англию вместе с  Дубом,
Ясенем и Терновником" и уйдет "только тогда, когда исчезнут они". Он решил
быть с людьми до конца, потому что любит и понимает их.
   Завязка сказок тоже  была подсказана жизнью.  Киплинг вместе со  своими
детьми Джоном и  Элси разыгрывал сценки из  "Сна в  летнюю ночь" Шекспира.
Сценой им  служил заброшенный,  поросший травой карьер.  Джон  играл Пака,
Элси --  Титанию,  а сам Киплинг -- ткача Основу, причем для своей роли он
достал бумажную ослиную голову. Примерно так и завязывается первая сказка.
   Сказки старой Англии --  особые сказки.  Иногда они больше похожи не на
сказки,  а  на  что-то  другое.  Их  и  называли по-разному:  исторические
рассказы, поучительные притчи, романтические сказки, ставя на первое место
те или иные их черты.  Поучительность в них,  конечно, есть, но подана она
скрытно и  незаметно под внешним действием,  так что ее не всегда и видно.
Автор и  сам  признавал,  что  в  своих сказках он  кое-что "спрятал":  "Я
расположил материал в  три-четыре наложенных друг на  друга слоя,  которые
могут открываться читателю,  а  то и нет,  в зависимости от его возраста и
жизненного опыта".  Поэтому не всегда легко определить,  о чем та или иная
сказка:  одним кажется об одном, другим -- о другом. Многое в этих сказках
может  показаться необычным и,  следовательно,  непонятным,  особенно  при
первом чтении. Обрывочные образы, туманные описания и сравнения, необычная
психологическая мотивировка некоторых реплик --  все  это может показаться
сначала трудным. Но не спешите с выводами. Эти сказки продуманы и выверены
автором до последнего слова. Они рассчитаны на то, чтобы их читали (именно
читали,  а не воспринимали на слух,  как,  например, "Сказки просто так").
Причем читать их  лучше не один раз,  и  тогда с  каждым новым чтением вам
будут открываться новые, незамеченные прежде детали, становиться понятными
неясные фразы.  У Киплинга все детали очень важны.  Вот,  например, хорошо
знакомый Дану и Юне камень-поилка для кур,  на который они ставят фонарики
("Доктор медицины"),  оказывается тем  самым  "чумным  камнем",  который в
прошлом  выставлялся у  входа  в  пораженную  болезнью  деревню.  И  таких
примеров много.
   Киплинг призывает внимательней всматриваться в окружающую землю. Устами
Пака он говорит, что она заключает в себе много больше, чем думают живущие
на  ней люди.  Земля,  впитавшая в  себя пот тысяч безвестных тружеников и
кровь защитников, земля, на которой выковался дух народа, земля, слившаяся
с  историей и  сама  ставшая историей,  --  именно она  является подлинным
героем сказок Киплинга,  именно она  помогает современным людям  правильно
осознать свое место в  жизни и  излечивает (смотри стихотворение "Амулет")
от болезней современного ему буржуазного мира --  безверия, слабости духа,
пассивности,  --  какими они виделись Киплингу и  с  какими он боролся всю
жизнь своим творчеством.
   В  сказках Старой  Англии  Киплинг поднимает важные  морально-этические
проблемы -- о счастье человека, о смысле его жизни, о долге пред людьми, о
соотношении в  судьбе человека предопределенности и его активной воли,  --
те проблемы, которые волнуют нас и сегодня.
   В  "Холодном Железе",  например,  судьба  в  лице  могучего  бога  Тора
начертала мальчику всю его дальнейшую жизнь -- жизнь беззаветного служения
людям. Но эта судьба не была навязана ему насильно, против его воли. Он не
спорил с  судьбой,  а  принял ее  добровольно и  с  радостью.  И  не мукой
оказалась вся его дальнейшая жизнь,  а счастьем,  потому что когда человек
добровольно идет на  трудности и  лишения ради великого дела,  ради других
людей -- он счастлив.
   В  своих  поступках  герои  имеют выбор. Мальчик может остаться у фей и
жить  беззаботно,  а  может  уйти к людям. Сын жрицы, "Купивший Нож", тоже
выбирает:  пойти  ли ему ради своего народа навстречу неизвестному, рискуя
погибнуть,  как советует первый голос, или остаться есть и спать дома, как
уговаривает другой. Выбирает и Ник Калпепер -- идти ли ему своей дорогой к
брату,  как  он  и  намеревался  сделать, или остаться в чужой, пораженной
чумой  деревне,  чтобы  бороться  с  болезнью, помогать людям и утверждать
перед  небом  и  судьбой  силы  и  возможности  человека. Выбирает римский
легионер  Парнезий  ("Крылатые  Шлемы"):  ставить ли на карту свою жизнь и
будущее,  приняв  участие  в  защите  Британии в войсках Максима, или нет.
Герои  всех сказок выбирают самый трудный путь и не могут поступить иначе,
не так, как они поступили. Вся их предыдущая жизнь, воспитание, убеждения,
наконец,   создавшиеся   обстоятельства   --  все  заставляет  их  сделать
единственно  возможный  выбор:  борьбу  и  подвиг.  И  именно прославление
активной  воли человека, его способности к подвигу, самопожертвованию ради
людей,  готовности ради них на тяжелый труд и есть важнейшая идея сборника
сказок "Меч Виланда".
   Итак,  вы  открываете первую  страницу книги.  Не  спешите прочитать ее
залпом.  Вы  только проскочите мимо всего самого главного.  Не  поленитесь
заглянуть и в комментарии.  Думайте, почему герои говорят и поступают так,
а не иначе, что хотел сказать автор тем или иным словом, фразой. Эта книга
рассчитана на вдумчивых читателей,  и если вы будете такими, то непременно
подружитесь с нею и ее героями.
                                                               А. Слобожан



   На  лужайке,   которую  Дан  и  Юна  избрали  для  своего  театра,  они
разыгрывали перед тремя коровами сценки из комедии Шекспира "Сон в  летнюю
ночь"[*1]. Из большой пьесы отец выбрал для них лишь несколько сценок, - и
дети  вместе с  мамой разучивали их,  пока не  выучили наизусть.  Начали с
того,  как ткач Ник Основа [*2],  с ослиной головой на плечах,  выходит из
кустов и  находит спящую Титанию,  королеву фей.  Затем они  перескочили к
моменту,  когда  Основа просит трех  маленьких фей  почесать ему  голову и
принести меду, а кончили, когда Ник заснул на руках Титании. Дан изображал
и Пака,  и Основу, и всех трех фей. Когда он был Паком, он надевал шапочку
с  торчащими ушами,  а когда Основой --  бумажную ослиную голову,  которые
выскакивают из рождественских хлопушек,  -- знайте, они легко рвутся, если
с ними небрежно обращаться.  Юна,  в венке из полевых цветов и с волшебной
палочкой, сделанной из стебля наперстянки, играла Титанию.
   Лужайка,  где находился театр,  называлась Лонг Слип, или Длинная Коса,
потому что с двух сторон ее огибал маленький ручеек. Пробегая дальше через
два  или  три  поля,  ручеек вращал колесо мельницы.  В  самом центре этой
излучины потемневшая трава образовывала большое,  старое, волшебное Кольцо
[*3],  оно и  служило сценой.  В зарослях орешника,  ивы и калины,  росших
вдоль ручья, было очень удобно ожидать своего выхода на "сцену". Взрослые,
бывавшие тут,  говорили,  что сам Шекспир не мог бы найти более подходящей
обстановки для своей пьесы.  Детям,  конечно же,  не  разрешили устраивать
представление в саму ночь на Иванов день,  и они, захватив с собой ужин --
сваренные вкрутую яйца,  соль,  сдобные булочки, -- отправились туда сразу
после обеда, когда тени начали расти. Трех коров недавно подоили, и теперь
они спокойно паслись,  пощипывая траву,  да  так,  что треск стоял на  всю
поляну, а работающая вдали мельница стучала, словно босые пятки по твердой
земле. Сидевшая на воротах кукушка, по-июньски сбиваясь, пела свое "ку-ку,
ку-кук-к",  а  пегий зимородок с деловым видом перебирался через лужайку к
ручейку.   Больше  ничто  не  нарушало  тягучий,  сонный  покой,  пахнущий
медуницей и высохшей травой.
   Пьеса шла прекрасно.  Дан помнил все свои роли --  Пака,  Основы и трех
фей,  --  Юна не  забыла ни  единого словечка роли Титании;  она ничего не
перепутала даже в  том трудном месте,  где Титания поучает своих фей,  как
кормить Основу "инжиром,  абрикосами и ежевикой",  и дальше все запутанные
строчки про мед и светильники [*4].  Артистам так понравилось играть,  что
они  повторили свою пьеску три  раза с  начала до  конца,  и  только тогда
уселись на  мягкую траву в  центре Кольца,  чтобы съесть яйца  и  булочки.
Именно в  этот момент из  зарослей ольхи у  берега послышался свист.  Дети
вскочили.
   Кусты раздвинулись.  На том самом месте,  где Дан изображал Пака,  дети
увидели  маленького,  коричневого,  широкоплечего  человечка  с  торчащими
ушами,  курносым носом,  косыми  голубыми глазами  и  смеющимся лицом.  Он
заслонил лицо от солнца,  как будто наблюдал за Основой и  другими героями
Шекспира,  и низким голосом (именно таким голосом три коровы просят, чтобы
их подоили), начал:

                  Что здесь за сброд мужланов расшумелся
                  Так близко от царицы? Ба, тут пьеса!

   Он остановился, приложил руку к уху и, подмигнув, продолжал:

                  Ну что ж, я буду зрителем у них,
                  При случае, быть может, и актером [*5].

   Дети смотрели,  затаив дыхание.  Маленькое существо -- оно было Дану по
плечо -- спокойно шагнуло в Кольцо.
   -- Я давно уже не практиковался, но мою роль надо играть именно так.
   Дети никак не могли оторвать от него глаз,  разглядывая с головы до ног
-- от темно-синей шапочки,  похожей на большой цветок,  до голых, покрытых
шерстью ног. Наконец он рассмеялся.
   -- Пожалуйста,  не смотрите на меня так.  Вы же сами меня вызвали. Кого
же еще вы ожидали?
   -- Мы никого не ожидали. Эта земля наша.
   -- Ваша? -- переспросил пришелец, опускаясь на траву. -- Тогда зачем же
вы  играли  "Сон  в  летнюю  ночь"  три раза подряд, именно в Иванов день,
именно  в центре Кольца и рядом, совсем рядом с одним из принадлежащих мне
холмов  в  Старой  Англии? Вот холмы Пука -- они же и есть холмы Пака, мои
холмы. Это же ясно как дважды два! Смотрите!
   Он  указал на  голый,  покрытый папоротником склон холма Пука,  который
начинался сразу  за  ручьем.  Дальше склон  терялся в  лесу,  а  за  лесом
поднимался Маячный холм.  Он  достигал высоты  пятисот футов  [*6]  и  был
увенчан  голой  вершиной,  оттуда  просматривались  долина  Певнсей  [*7],
Британский канал [*8] и почти вся южная часть голых холмов Даунс [*9].
   -- Клянусь Дубом,  Ясенем и  Терновником!  --  продолжал Пак,  все  еще
смеясь.  --  Если бы  кто-то сыграл так несколько сотен лет назад,  то все
Жители Холмов высыпали бы на эту лужайку, как пчелы в июне.
   -- Мы не знали, что этого нельзя делать, -- сказал Дан.
   -- Нельзя!  --  Маленький человечек прямо затрясся от смеха.  -- Совсем
наоборот!  В  старые времена короли,  рыцари и  мудрецы отдали бы все свои
короны,  копья и мудрые книги,  чтобы узнать,  как сделать то, что сделали
вы.  Если бы  вам помогал сам волшебник Мерлин [*10],  у  вас не  могло бы
получиться  лучше.  Вы  отворили  Холмы!  Вы  отворили  Холмы!  Такого  не
случалось тысячу лет!
   -- Мы... мы не нарочно, -- сказала Юна.
   -- Конечно, не нарочно! Именно поэтому у вас и получилось. К несчастью,
холмы сейчас пусты,  все их жители ушли.  Я один остался.  Я -- Пак, самый
древний в  Англии Житель Холмов,  или Древнец,  к вашим услугам.  Конечно,
если вы этого хотите.  Ну,  а  если нет,  то вы только скажите,  и я сразу
уйду.
   Прошло добрых полминуты,  а Пак все смотрел на детей,  не отводя глаз и
не  мигая,  а  дети смотрели на него.  Взгляд у  Пака был добрый,  а  губы
вот-вот готовы были растянуться в улыбку.
   Юна первой протянула ему руку.
   -- Не уходи, -- сказала она. -- Ты нам нравишься.
   -- Угощайся! -- предложил Дан, протягивая мятый пакет с яйцами.
   -- Клянусь Дубом,  Ясенем и  Терновником,  вы  мне  тоже нравитесь!  --
вскричал Пак,  срывая с  головы свою  голубую шапочку.  --  Посыпь-ка  мне
булочку солью,  Дан,  и  я  поем вместе с  вами.  Тогда увидите,  каков я.
Некоторые из нас,  --  продолжал Пак уже с набитым ртом, -- не выносят или
соли,  или подков,  висящих над дверьми, или ягод рябины, или текучих вод,
или холодного железа, или звука церковных колоколов. Я же ничего не боюсь!
Ведь я Пак!
   Он осторожно смахнул с себя крошки и вытер руки.
   -- Мы всегда считали,  --  начала,  запинаясь, Юна, -- что, если бы это
когда-нибудь произошло,  мы бы точно знали,  что нам делать. Но сейчас все
происходит совсем по-другому.
   -- Она имеет в виду встречу с волшебником, -- пояснил Дан. -- Я никогда
в них особо не верил, с шести лет уж точно.
   -- А  я  верила,  хотя  и  не  очень,  пока не  выучила балладу Корбета
"Прощайте, награды и феи" [*11]. Ты знаешь это стихотворение?
   -- Какое,  вот  это?  --  спросил Пак.  Он  отбросил назад свою большую
голову и начал:

                           -- Прощайте нынче, феи, --
                        Хозяйки говорят. --
                        Пусть чище ли, грязнее,
                        Но быть нам без наград.
                        Ведь, как бы ни мели они

   Подхватывай, Юна!

                        В домах и во дворах,
                        Но кто монетки в наши дни
                        Находит в башмаках? [*12]

   Эхо отдавалось со всех сторон маленькой лужайки.
   -- Конечно же, я это знаю, -- сказал он.
   -- И потом там есть еще строчки про кольца,  --  сказал Дан. -- Когда я
был маленьким, мне от них всегда становилось не по себе.

                        Здесь кольца вековые, --

   голос Пака звучал, как церковный орган, --

                        По ним в минувший срок
                        До дней Тюдор Марии [*13]
                        Ступало много ног.
                        Но со времен Элизабет [*14]
                        Пришли другие дни.
                        Фей в вересковом поле нет:
                        Навек ушли они.

   Давно я не слышал этой песни, но к чему притворяться -- это правда. Все
Жители Холмов ушли.  Я видел,  как они пришли в Англию, я видел, и как они
ее покинули. Великаны, тролли, водяные, домовые, гоблины, чертята, бесята,
духи лесов,  деревьев,  земли и воды, эльфы, феи, русалки, гномы, карлики,
колдуны,  жители вереска,  стражи холмов и хранители сокровищ, -- все, все
ушли.  Если же  говорить обо мне,  то я  пришел в  Англию вместе с  Дубом,
Ясенем и Терновником и уйду тогда, когда исчезнут они.
   Дан  осмотрелся и  у  нижних  ворот  увидел дуб,  посаженный Юной,  ряд
ясеней,  склонившихся над Выдриной заводью, и старый сучковатый терновник,
о который три коровы чесали себе шеи.
   -- Правильно,  --  сказал он. -- Я этой осенью снова посажу много-много
желудей.
   -- Так ты уже, наверно, ужасно старый, Пак, -- сказала Юна.
   -- Совсем  и  не  старый,  а  просто,  как  сказали  бы  здешние  люди,
долгожитель.  Дай-ка  я  подсчитаю.  Мои  друзья выставляли мне  по  ночам
тарелку со  сливками еще  когда Стоунхендж [*15] был только построен.  Да,
это  было раньше,  чем  люди каменного века вырыли пруд для сбора дождевых
вод ниже Чанктобери [*16].
   -- О! -- воскликнула Юна, захлопав в ладоши и закивав головой.
   -- Она что-то придумала,  --  объяснил Дан.  --  Она всегда так делает,
когда что-нибудь придумывает.
   -- Послушай,  а что, если мы будем оставлять тебе немного каши и класть
ее на чердак? Ведь если мы оставим ее в детской, то взрослые заметят.
   -- В  классной комнате,  --  быстро поправил Дан,  и Юна вся вспыхнула,
потому что этим летом они заключили торжественный договор: впредь называть
детскую комнату классной.
   -- Спасибо,  у  тебя золотое сердце.  Из тебя вырастет хорошая,  добрая
девушка. Но я действительно не хочу, чтобы мне ставили тарелки. Вот если у
меня когда-нибудь не будет куска хлеба, то я обязательно попрошу у тебя.
   Пак растянулся во всю длину на сухой траве,  и  дети разлеглись рядом с
ним,  счастливо покачивая в воздухе голыми пятками. Они почувствовали, что
бояться Пака можно не больше, чем их друга, старого Хобдена-пасечника. Пак
не приставал к ним с разными взрослыми вопросами,  не смеялся над бумажной
ослиной головой, а лежал и чему-то про себя улыбался.
   -- У вас есть с собой нож? -- спросил он наконец.
   Дан протянул ему свой большой садовый нож,  и  Пак начал вырезать кусок
земли прямо из центра Кольца.
   -- А это для чего?  Для колдовства?  -- спросила Юна, когда Пак вырезал
кусок шоколадного чернозема, -- он резался легко, словно сыр.
   -- Да,  для  одного маленького колдовства,  --  ответил Пак  и  вырезал
второй квадрат. -- Понимаете, я не могу провести вас внутрь холмов, потому
что все их  жители оттуда ушли.  Но  если вы захотите вступить в  законное
владение этой землей,  я смогу сделать,  что вы увидите нечто такое,  чего
никому из людей увидеть невозможно.
   -- А что значит "вступить во владение"? -- осторожно спросил Дан.
   -- Это  старый  обычай,   им  люди  пользовались,  когда  покупали  или
продавали землю.  Они вырезали ком земли и вручали ее покупателю,  и он не
вступал в законное владение этой землей -- она ему просто не принадлежала,
-- пока продающий человек на самом деле не вручал ему куска -- вот так.
   И Пак протянул детям вырезанный дерн.
   -- Но это и так наша собственная земля,  -- сказал Дан, отступая назад.
-- Уж не собираешься ли ты ее от нас отколдовать?
   Пак рассмеялся:
   -- Я знаю,  что она ваша, но дело в том, что эта земля заключает в себе
нечто такое,  о  чем вы  с  вашим отцом и  представления не имеете.  Ну-ка
возьми!
   Он повернулся к Юне.
   -- Сейчас возьму, -- сказала девочка. Дан тут же последовал ее примеру.
   -- Вы  двое вступили в  законные права по владению всей Старой Англией,
-- начал Пак нараспев.  --  Клянусь Дубом, Ясенем и Терновником, отныне вы
вправе ходить,  бродить, смотреть и знать обо всем, что я вам покажу и что
вам захочется посмотреть самим. Вы увидите то, что увидите, и услышите то,
что услышите,  хотя все это произошло три тысячи лет назад. И вы не будете
ведать ни страха, ни сомнения. Крепче держите все, что я вам даю!
   Дети закрыли глаза, но ничего не случилось.
   --  И  все?  -- разочарованно спросила Юна, раскрыв глаза. -- Я думала,
сейчас явятся драконы.
   -- Нет,  --  сказал Пак,  подсчитав что-то  на пальцах.  --  Хотя это и
произошло три тысячи лет назад, боюсь, драконов тогда уже не было.
   -- Но ведь совсем ничего не случилось! -- воскликнул Дан.
   -- Обождите немного.  Дуб за год не вырастает,  а  Старая Англия старше
двадцати поколений дубов.  Давайте сядем и  подумаем.  Я могу так сидеть и
думать хоть сто лет подряд.
   -- Ну, так ведь ты волшебник, -- сказал Дан.
   -- А ты хоть раз слышал,  чтобы я произнес это слово --  волшебник?  --
мгновенно спросил Пак.
   -- Нет. Ты говоришь "Жители Холмов", но ни разу не сказал "волшебники",
-- ответила Юна. -- Это меня удивляет. Тебе что, слово не нравится?
   -- Интересно,  понравилось бы  вам,  если  бы  вас  все  время называли
"смертные",   "существа  из  плоти  и  крови"?  --  спросил  Пак.  --  Или
"человеческие дети"?!
   -- Мне  бы  это  совсем  не  понравилось,   --   ответил  Дан.  --  Так
разговаривают только  джинны  и  африты [*17]  в  "Сказках тысячи и  одной
ночи".
   -- Вот и  мне неприятно,  когда говорят слово...  ну,  в общем,  слово,
которое я никогда не произношу.  Кроме того, те, кого вы так называете, --
существа выдуманные,  о  которых Жители  Холмов  никогда и  не  слыхивали:
крошечные феи  в  марлевых платьицах,  с  сияющей  звездой  в  волосах,  с
крылышками,  как  у  бабочек,  и  напоминающей  трость  учителя  волшебной
палочкой, которой они наказывают плохих и награждают хороших. Знаю я их!
   -- Мы  говорим не о  них,  --  сказал Дан.  --  Этих мы тоже терпеть не
можем.
   -- То-то  же!  Так  разве удивительно,  что  Жители Холмов не  очень-то
любят,  когда  их  путают  с  этими  лживыми самозванцами с  раскрашенными
крыльями,   сладкими  речами  на  устах  и  размахивающими  направо-налево
волшебными палочками? Только представьте -- крылья бабочек! А я видел, как
сэр Хьюон,  король фей, со своими людьми отправлялся, оседлав юго-западный
ветер, из замка Тинтагль на волшебный остров Ги-Бразил. Брызги летели выше
замка,  и  Лошади Холмов обезумели от страха.  Они поднялись в  безветрие,
крича тоскливо,  словно чайки,  и  их  на  добрых пять миль [*18] снесло в
сторону земли,  прежде чем им наконец удалось поймать нужный ветер. Крылья
бабочек!  Вот то было колдовство!  Такое колдовство, сотворить которое мог
только Мерлин!  Все  море полыхало зеленым огнем,  среди летящей пены пели
русалки,  а  Лошади Холмов при вспышках молний бешено носились по  волнам.
Так было в стародавние дни!
   -- Восхитительно! -- сказал Дан, но Юна только поежилась.
   -- Я все же рада,  что они ушли,  --  сказала девочка. -- Только что же
вынудило их сделать это?
   -- Причины были разные, -- ответил Пак. -- Но они исчезли не все сразу.
Они уходили один за другим,  много веков подряд. Большинство сами когда-то
пришли в эту страну и плохо переносили здешний климат. Они ушли первыми.
   -- А давно это было? -- спросил Дан.
   -- Две тысячи лет назад,  может,  и больше. Дело в том, что сначала они
были богами. Некоторых привезли финикийцы [*19], приезжавшие сюда покупать
олово. Все, кто здесь высаживался -- галлы [*20], юты, фризы, англы [*21],
датчане[*22],  --  привозили все  новых и  новых богов.  В  те  годы здесь
постоянно кто-то высаживался, хотя иногда пришельцев и прогоняли обратно к
их кораблям,  и  все они привозили с собой новых богов.  Но в Англии богам
жить  плохо.  Если  же  говорить обо  мне,  я  сразу  решил остаться здесь
навсегда.  Съесть  тарелочку  каши,  выпить  блюдечко  молока  да  немного
пошутить с  кем-нибудь из  деревенских --  этого мне хватало и  в  прежние
времена,  хватает и сейчас.  Понимаете,  я ведь здешний и всю жизнь провел
вместе с людьми. А многие другие требовали, чтобы их считали богами, чтобы
им строили храмы и приносили жертвоприношения.
   -- Это когда людей сжигают в  плетеных корзинках?  --  спросил Дан.  --
Мисс Блейк нам рассказывала.
   -- Жертвоприношения бывают разные,  --  ответил Пак.  --  Если в жертву
приносили не  людей,  то  коров,  лошадей,  свиней или  метеглин --  такое
вязкое,  сладковатое пиво.  Мне никогда не нравились жертвоприношения.  Но
они,  эти Древнецы, упрямые, сумасбродные идолы. И что же получилось? Даже
в  лучшие для них времена людям не  нравилось,  когда их самих приносили в
жертву. Они жалели даже своих лошадей.
   Постепенно люди  просто отказались от  своих  древних богов:  крыши  их
храмов провалились,  а  им  самим пришлось удирать и  зарабатывать себе на
пропитание кто как может.  Некоторые из них стали по ночам прятаться среди
ветвей и  издавать страшные стоны.  Если  они  стонали достаточно долго  и
достаточно громко, им удавалось запугать какого-нибудь бедного крестьянина
и заставить его пожертвовать курицу или кусочек масла. Я помню одну богиню
по  имени  Белисама.  Она  стала  самым обыкновенным Духом Воды.  И  таких
знакомых у меня были сотни.  Сначала они были богами, потом стали Жителями
Холмов,  а позднее разбежались кто куда,  в самые разные места, потому что
по  той  или  иной причине никто из  них  не  мог  ужиться в  Англии.  Мне
помнится,  был только один из  древних богов;  он  честно зарабатывал свой
хлеб после того,  как спустился с небес на землю.  Звали его Виланд [*23],
он был кузнецом каких-то важных богов,  я забыл их имена, и ковал им копья
и  мечи.  Кажется,  он говорил,  что является родственником скандинавскому
богу Тору [*24].
   -- Тору из  книги "Герои Асгарда"?[*25] --  спросила Юна.  Она  недавно
читала об Асгарде, небесном селении верховных богов, асов.
   -- Возможно, -- ответил Пак. -- Как бы то ни было, когда пришли тяжелые
времена,  Виланд не стал ни воровать,  ни попрошайничать. Он трудился, и я
рад, что в свою очередь смог оказать ему услугу.
   -- Расскажи  нам  об  этом,   --   попросил  Дан.   --  Я,  пожалуй,  с
удовольствием послушал бы об этих древних богах.
   Дети устроились на земле поудобней, каждый жевал какую-то травинку. Пак
оперся на свою сильную руку и продолжал:
   -- Дайте подумать...  Впервые я  встретил Виланда в  один из ноябрьских
дней, во время сильной бури, в долине Певнсей...
   -- Певнсей? Вон там, за горой? -- спросил Дан, указывая на юг.
   --  Да,  но  тогда  там  было  сплошное  болото, до самого Хосбриджа. Я
находился  на  Маячном  холме  --  тогда его называли Брунанбург, -- когда
неожиданно  увидел  в  небе  бледный  отсвет  от горящей соломы и поспешил
посмотреть,  что это. Какие-то пираты -- наверно, люди Пеофна -- подпалили
в  долине  деревню,  а  на  носу  черной,  только  что вытащенной на песок
тридцатидвухвесельной   галеры   пиратов   лежал  громадный  черный  идол,
вырезанный  из дерева, с янтарным ожерельем на шее -- это был Виланд. Ну и
холодина  тогда  стояла! С палубы свисали сосульки, на веслах блестел лед,
лед  лежал  и  на  губах Виланда. Как только он меня увидел, сразу затянул
длинную  песню  на  каком-то  своем языке. Он пел о том, как будет править
всей  Англией,  как  я буду видеть дым его алтарей от Линкольншира[*26] до
острова  Уайт[*27].  Но  мне-то  было все равно! Я видел уже очень многих,
которые  претендовали на всю Англию, но оставались ни с чем. Пока его люди
сжигали  деревню,  я  дал ему напеться, сколько влезет, а потом сказал, не
знаю,  как это пришло мне в голову: "О Кузнец Богов, придет время, и я еще
встречу тебя у дороги, тяжелым трудом добывающего себе кусок хлеба".
   -- А что ответил Виланд? -- спросила Юна. -- Он рассердился?
   -- Он  заругался,  закатил  глаза,  а  я  отправился в  глубь  острова,
предупредить жителей о  приближении пиратов.  Пираты  тогда  захватили всю
страну, и на много веков Виланд сделался одним из самых главных богов. Его
храмы были везде,  от Линкольншира до острова Уайт, как он и предсказывал.
А  сколько он  получал пожертвований!  Их  размеры были просто неприличны.
Хотя надо отдать ему должное --  он не любил,  когда ему жертвовали людей,
ему больше нравились лошади. Но все равно, что бы там ему ни жертвовали, я
знал:  ему еще придется спуститься с небес на землю,  -- так же как и всем
древним богам. Я дал ему уйму времени -- что-то около тысячи лет, -- после
чего пришел в  один из его храмов посмотреть,  как обстоят дела.  В  храме
стоял алтарь,  на  нем возвышался идол --  изображение Виланда,  а  вокруг
стояли жрецы и верующие. Все казались совершенно счастливыми, кроме самого
Виланда и  его жрецов.  То  ли  бывало в  прежние времена!  Тогда ни  один
человек не  чувствовал себя в  безопасности,  пока жрецы не  избирали себе
жертву [*28]. И вы испугались бы на их месте. Но вот началась служба. Жрец
схватил какого-то человека, потащил его к алтарю и сделал вид, что бьет по
голове  маленьким позолоченным топориком,  а  человек упал  и  притворился
мертвым. Все закричали: "Жертва Виланду! Жертва Виланду!"
   -- Так человек не был на самом деле мертвым? -- спросила Юна.
   -- Ничуть.  Все было сплошное притворство,  как в  игре в куклы.  Потом
привели прекрасного белого коня, и жрец, отрезав несколько волосков от его
хвоста и  гривы,  сжег их  над алтарем,  громко крича:  "Жертва!  Жертва!"
Считалось,  что и человек и лошадь убиты.  Сквозь дым я видел лицо бедняги
Виланда и едва удержался от смеха.  Он выглядел таким сердитым и голодным:
ведь ему пришлось довольствоваться лишь противным запахом паленого волоса.
Ну точно игра в куклы!
   Я  решил пока ничего ему не  говорить,  это было бы нечестно,  а  когда
пришел туда в следующий раз --  через несколько сотен лет,  -- то не нашел
ни  Виланда,  ни  его  храма.  Вместо храма там  стояла церковь.  Никто из
Древнецов ничего о  Виланде не  слыхивал,  и  я  подумал,  что он  покинул
Англию.
   Пак повернулся, оперся на другой локоть и надолго задумался.
   -- Давайте подсчитаем, -- сказал он наконец. -- Я вернулся к холму Пука
лет,  наверно,  через пять --  это было,  пожалуй,  за  год-два до прихода
Вильгельма Завоевателя [*29],  --  и  случайно услышал,  как старый Хобден
рассказывает о каком-то броде Виланда.
   -- Если  ты  имеешь в  виду старого Хобдена-пасечника,  то  ему  только
семьдесят два года,  --  сказал Дан.  --  Он сам говорил.  Это наш близкий
друг.
   -- Ты абсолютно прав,  -- ответил Пак. -- То был прапра... ну, в общем,
далекий  предок  вашего  Хобдена.  Он  был  свободный  человек  и  работал
угольщиком в местной кузне.  Я так давно знаю эту семью,  отцов и сыновей,
что иногда даже путаюсь.  Моего Хобдена звали Хоб из Дина,  и он жил около
кузницы.  Я,  конечно же,  сразу навострил уши, когда услышал о Виланде, и
поспешил через лес к названному броду, вон туда, за болото.
   Он  мотнул головой в  сторону запада,  где  долина сужается между двумя
поросшими лесом холмами.
   -- Ой,  так там же Виллингфордский мост! -- воскликнула Юна. -- Мы туда
часто ходим гулять, там живет пегий зимородок.
   --  В  те  времена,  моя  милая,  это был всего-навсего брод Виланда. С
вершины  Маячного холма к нему вела дорога, она шла через дремучий дубовый
лес  --  дубы  стояли огромные, вековые -- ив лесу водились олени. Виланда
нигде  не  было  ни  видно, ни слышно, но вот под деревом я увидел старого
толстого  фермера,  который,  очевидно,  только  что  спустился с Маячного
холма.  Его  лошадь  потеряла  подкову, и поэтому он, добравшись до брода,
слез  с  лошади, достал из кошелька пенни, положил его на камень, привязал
свою  старую  лошадь  к  дубу и крикнул: "Эй ты, кузнец, тут есть для тебя
работа!" После этого фермер сел на землю и заснул. Представьте себе, что я
почувствовал, когда увидел, как старик кузнец в кожаном переднике медленно
вылез из-за дерева и стал ковать лошадь. Это был Виланд -- сгорбившийся, с
большой  белой бородой. Я был так изумлен, что подскочил к нему и крикнул:
"Виланд! Что ты здесь делаешь?"
   -- Бедный Виланд, -- вздохнула Юна.
   -- Виланд отбросил со лба длинные волосы, он не сразу узнал меня, потом
сказал:  "Сам знаешь. Ты ведь предвидел это. Я зарабатываю себе на хлеб --
кую лошадей. Меня сейчас зовут иначе -- Вейланд-кузнец".
   -- Бедняжка! -- сказал Дан. -- Ну и что же ты ответил?
   -- А  что я  мог ответить?  Он  положил копыто лошади себе на  колено и
сказал,  улыбаясь:  "Было время,  когда я не принял бы этот старый мешок с
костями даже себе в  жертву,  а  сейчас рад,  что могу за  пенни подковать
кобылу".
   "А  разве ты  не  можешь отправиться обратно в  Вальгаллу,  на небо,  в
чертог павших в бою воинов, или откуда ты там пришел?" -- спросил я.
   "Боюсь, что нет", -- ответил Виланд, соскабливая грязь с копыта.
   Он  умел прекрасно обходиться с  лошадьми.  Старая кобыла тихо ржала от
удовольствия.  "Ты, может быть, помнишь, что когда было мое время, когда я
был в силе, я не слыл эдаким добреньким божком. И теперь я не могу обрести
свободу, пока кто-нибудь из людей искренне не пожелает мне добра".
   "Ну,  так фермер обязательно это сделает.  Ты ведь подковал ему лошадь,
все четыре ноги..."
   "Да,  --  ответил он,  --  и мои гвозди будут держать долго -- от одной
полной луны до  другой.  Но  местные фермеры подобны местной глине --  они
такие же скользкие и холодные".
   Вы  не  поверите,  но  когда  фермер  проснулся и  увидел  свою  лошадь
подкованной,  он,  даже  не  поблагодарив кузнеца,  взял и  уехал.  Я  так
разозлился на  хама,  что тут же развернул его лошадь и  прогнал ее вспять
все  три  мили  до  вершины Маячного холма,  чтобы  научить старого невежу
правилам учтивости.
   -- Так ты был невидим? -- спросила Юна.
   Пак мрачно кивнул.
   -- В те времена на вершине холма был сооружен маяк.  Его всегда держали
в  готовности,  чтобы  зажечь  сигнал,  если  в  долине  Певнсей высадятся
французы.  И  вот вокруг этого маяка я  водил и  водил его лошадь всю ночь
напролет.  Фермер решил,  что  его околдовали,  --  и  действительно,  без
колдовства не  обошлось.  Он  начал молиться и  кричать.  Но  мне было все
равно!  Из него христианин не лучше,  чем из меня.  Около четырех часов мы
наконец увидели,  что из  монастыря,  стоящего на  вершине Маячного холма,
идет молодой послушник.
   -- А кто такой послушник? -- спросил Дан.
   --  Вообще-то,  человек,  который  собирается  стать  монахом,  но в те
времена  люди  посылали  своих  сыновей  в монастырь просто как в школу --
учиться.  Этот  юноша каждый год по нескольку месяцев проводил в монастыре
во  Франции,  а  в тот момент заканчивал учение здесь, в монастыре рядом с
родным  домом.  Его звали Хью. В то утро он встал пораньше, чтобы половить
рыбу  в ручье. Его семья владела всей этой долиной. Услышав крики фермера,
он  подошел  и  спросил,  что  с ним. Тут фермер начал плести удивительные
небылицы  о  ведьмах, колдунах и домовых, но я-то знал, что за всю ночь он
не  видел  никого,  кроме  кролика да оленя. Жители Холмов ведут себя, как
выдры: они показываются только тогда, когда захотят. Однако этот послушник
был  неглуп. Он посмотрел на копыта лошади, увидел новые подковы, подбитые
так,  как  это  умел  делать  один  лишь  Виланд. Он забивал гвозди особым
способом, получившим название "заклепка Вейланда".
   "Хм, -- сказал Хью. -- Где ты подковал лошадь?"
   Сначала фермер  не  хотел  говорить,  потому что  священники терпеть не
могут,  когда их  прихожане имеют какие-либо дела с  Древнецами.  В  конце
концов он признался, что лошадь подкована Вейландом.
   "А сколько ты ему заплатил?" -- спросил Хью.
   "Пенни", -- мрачно ответил фермер.
   "Это  меньше,  чем  спросил  бы  кузнец-христианин,  -- заметил Хью. --
Надеюсь, к пенни ты прибавил хотя бы "спасибо"".
   "Нет, -- ответил фермер. -- Вейланд-кузнец -- язычник".
   "Язычник или нет,  а ты воспользовался его помощью,  и за всякую помощь
должно платить благодарностью".
   "Что?  --  вскричал фермер.  Он был страшно зол,  учтите,  ведь все это
время я продолжал водить его лошадь кругами.  --  Что ты говоришь,  нахал!
По-твоему выходит,  надо  говорить "спасибо" даже  сатане,  если  он  тебе
поможет, да?"
   "Хватит тут кричать и ругаться,  --  сказал послушник.  --  Иди назад к
броду и поблагодари кузнеца, иначе тебе не поздоровится".
   Фермер  вынужден был ехать назад. Я вел лошадь, хотя меня, естественно,
никто не видел, а послушник Хью шел рядом. Длинные полы его платья сбивали
сверкающую  росу, а удочка торчала вперед, словно копье. Когда мы достигли
брода  -- а было еще пять часов утра, и под густыми дубами стоял туман, --
фермер   просто   наотрез   отказался  говорить  "спасибо".  Он  пригрозил
пожаловаться настоятелю монастыря, что Хью хочет заставить его поклоняться
языческим  богам. Тут уж послушник не выдержал. Крикнув: "А ну слазь!", он
схватил  фермера  за жирную ногу, сбросил его прямо на землю, и прежде чем
тот  смог подняться, с такой силой тряхнул его за загривок, как крысу, что
фермер наконец прохрипел: "Спасибо тебе, Вейланд-кузнец".
   -- А Виланд все это видел? -- спросил Дан.
   -- О да, и когда фермер глухо шлепнулся оземь, Виланд издал свой старый
боевой клич. Он был доволен. Затем Хью повернулся к Виланду и сказал: "Эй,
Кузнец Богов,  мне стыдно за этого грубияна,  но я  благодарю тебя за все,
что ты по доброте своей сделал для него и  для других людей,  и желаю тебе
добра".  Потом он  взял свою удочку --  сейчас она  еще  более походила на
длинное копье -- и зашагал прочь.
   -- А что же бедняга Виланд? -- спросила Юна.
   -- Он засмеялся и закричал от радости, потому что наконец стал свободен
и  мог  уйти. Но он был честный Древнец. Он сам зарабатывал себе на хлеб и
хотел,  прежде  чем уйти, отплатить добром за добро. "Я сделаю этому юноше
подарок,  --  сказал Виланд. -- Подарок, который будет служить ему во всех
уголках света, да и Старой Англии он послужит. Раздуй-ка мне мехи, дружок,
пока я подыщу подходящий кусок железа. Последний раз беру я в руки молот".
   И он выковал меч --  темного металла, изгибающийся и переливающийся как
волна, а я все раздувал мехи, пока Виланд работал. Клянусь Дубом, Ясенем и
Терновником,  это был действительно,  скажу я вам, Кузнец Богов. Дважды он
охлаждал меч в  бегущей воде,  а в третий раз охладил его в вечерней росе.
Он положил его под луной и запел над ним руны, древние заклинания, а потом
нанес пророческие руны-надписи на  сам клинок.  "Это,  --  сказал он  мне,
вытирая пот со лба,  --  лучший меч, который когда-либо делал Виланд. Даже
его владелец никогда не узнает, насколько он хорош. Идем в монастырь".
   Мы проникли в общую спальню,  где почивали монахи,  и нашли Хью. Виланд
вложил ему в руку меч,  и юноша,  не просыпаясь,  крепко сжал его рукоять.
Затем Виланд пошел в церковь при монастыре -- войти вглубь он не осмелился
и  остановился  на  пороге  --   и  швырнул  на  пол  все  свои  кузнечные
принадлежности:  молот, щипцы, рашпиль, -- чтобы показать, что он покончил
с  делом навсегда.  Грохот раздался такой,  будто упали рыцарские доспехи.
Сразу  же  сбежались сонные  монахи,  решившие,  что  на  монастырь напали
французы.  Первым  примчался Хью,  размахивая боевым  мечом  и  выкрикивая
саксонские боевые кличи.  Увидев кузнечные инструменты,  все  были сбиты с
толку и  ничего не  могли понять,  пока  послушник не  попросил разрешения
говорить и не рассказал всем,  как он поступил с фермером,  что он пожелал
Вейланду-кузнецу и как потом он нашел на своей кровати замечательный меч с
древними рунами.
   Сначала аббат  покачал головой,  но  потом  рассмеялся и  сказал нашему
послушнику:  "Сын мой Хью,  я  и сам знал,  без всяких знаков от языческих
богов, что ты никогда не станешь монахом. Бери свой меч, и храни свой меч,
и  не  расставайся со  своим мечом,  и  будь так же  добр,  как ты силен и
внимателен к людям.  А инструмент Виланда мы повесим перед алтарем, потому
что,  кем бы этот Кузнец Богов ни был в прошлом,  мы знаем,  что он честно
зарабатывал свой  хлеб  и  тем  приносил  нам  пользу".  Потом  все  снова
отправились спать,  все, кроме Хью; юноша сидел во дворе, играя с мечом. У
выхода мы с Виландом расстались.  "Прощай,  -- сказал он. -- Ты остался по
праву.  Ты видел,  как я пришел в Англию,  теперь ты видишь,  как я ухожу.
Прощай же!"
   И он побрел вниз,  туда,  где начинается большой лес,  --  это место вы
называете лесной опушкой.  Именно там  он  когда-то  высадился.  Некоторое
время было слышно,  как он пробирается сквозь густые заросли к  Хосбриджу,
затем все стихло. Он ушел. Вот так это случилось. Я сам все видел.
   Дети надолго затаили дыхание.
   -- А что стало с послушником Хью? -- спросила Юна.
   -- А с мечом? -- спросил Дан.
   Пак осмотрел лужайку; она лежала в тени холма Пука, в покое и прохладе.
Где-то  рядом  пронзительно  кричал  коростель,  а  в ручье начали прыгать
маленькие  форельки. Из ольшаника, нервно махая крыльями, прилетел большой
белый  мотылек  и  стал кружить над головами детей, а над ручьем появилась
легкая дымка тумана.
   -- Вам это действительно интересно? -- спросил Пак.
   -- Да, да! -- дружно крикнули дети. -- Ужасно интересно.
   -- Очень хорошо.  Я  обещал вам,  что  вы  увидите то,  что увидите,  и
услышите то, что услышите, хотя это и произошло три тысячи лет назад, но в
данный момент мне кажется,  что, если вы сейчас же не вернетесь домой, вас
начнут искать. Я провожу вас до ворот.
   -- Ты еще придешь сюда, когда мы будем здесь? -- спросили дети.
   -- Конечно,  ну конечно,  --  ответил Пак.  --  Я, видите ли, уже бывал
здесь раньше. Пожалуйста, подождите минутку.
   Он дал им каждому по три листа -- Дуба, Ясеня и Терновника.
   -- Пожуйте их,  --  сказал он.  --  Иначе дома вы расскажете о том, что
видели и  слышали,  а  насколько я  знаю взрослых,  они  тут же  пошлют за
доктором. Кусайте же листья!
   Дети откусили.


               В Старой Англии, как нигде,
               Зеленый лес прекрасен,
               Но всех пышней и для нас родней
               Терновник, Дуб и Ясень.
               Терновник, Ясень и Дуб воспой
               (День Иванов светел и ясен),
               От всей души прославить спеши
               Дуб, Терновник и Ясень.

               Могучий тис ветвями повис --
               Лучше всех эти ветки для лука.
               Из ольхи башмаки выходят легки,
               И круглые чаши -- из бука.
               Но подметки протрешь, но вино разольешь,
               Хоть твой лук был в бою ненапрасен.
               И вернешься опять сюда воспевать
               Дуб, Терновник и Ясень.

               Вяз, коварный злодей, не любит людей;
               Он ветров и бурь поджидает,
               Чтобы ради утех сучья сбросить на тех,
               Кто тени его доверяет.
               Но путник любой, искушенный судьбой,
               Знает, где его сон безопасен,
               И, прервав дальний путь, ляжет он отдохнуть
               Под Терновник, Дуб или Ясень...

               Нет, попу не надо об этом знать,
               Он ведь это грехом назовет, --
               Мы всю ночь бродили по лесу опять,
               Чтобы вызвать лета приход.
               И теперь мы новость вам принесли:
               Урожай будет нынче прекрасен,
               Осветило ведь солнце с южной земли
               И Дуб, и Терновник, и Ясень.

               Терновник, Ясень и Дуб воспой
               (День Иванов светел и ясен)!
               До последних дней пусть цветут пышней
               Дуб, Терновник и Ясень.

   Когда  они  очнулись,  они  подходили к нижним воротам, прислонившись к
которым, стоял их отец.
   -- Ну как прошла пьеса? -- спросил он.
   -- О,  замечательно,  --  ответил Дан.  --  Только потом  мы,  кажется,
уснули. Было очень жарко и тихо. Ты помнишь, Юна?
   Юна покачала головой и не ответила.
   -- Понятно,  --  сказал отец.  --  Но  почему ты жуешь какие-то листья,
доченька? Просто так?
   -- Нет, это зачем-то было надо, но я точно не помню.
   И никто из них не мог ничего вспомнить, пока...



        1. Центурион тридцатого

   После уроков Дана оставили учить латинский язык,  и  Юна  отправилась к
опушке  дальнего леса  одна.  Там  в  дупле  старого  березового пня  была
спрятана большая рогатка Дана и отлитые Хобденом пульки.  Рядом возвышался
холм Пука и извивался ручей, бегущий к кузнице, где стоял дом Хобдена.
   Юна достала из  тайника рогатку,  вложила в  нее пульку и  выстрелила в
сторону таинственно шумящего леса.  Тотчас за кустами послышалось какое-то
бормотание,  и оттуда вышел юноша в медных, сверкающих на солнце доспехах,
со щитом и копьем в руке. Больше всего Юну поразил громадный медный шлем с
конским хвостом, хвост развевался по ветру.
   -- Ты не заметила,  кто это стрелял?  --  воскликнул незнакомец, увидев
Юну. -- У меня что-то просвистело над самым ухом.
   -- Это я, -- ответила Юна. -- Я очень прошу извинить меня.
   -- Разве Фавн  [*31] не  предупредил тебя  о  моем  приходе?  --  Юноша
улыбнулся.
   -- Ты имеешь в виду Пака? Он ничего не говорил. А ты кто?
   Незнакомец широко улыбнулся, показав ряд белоснежных зубов. У него было
загорелое лицо  и  темные глаза,  а  густые черные брови сливались в  одну
линию над орлиным носом.
   -- Меня зовут Парнезием.  Я  центурион [*32] Седьмой когорты Тридцатого
легиона. Так это ты выстрелила пулькой?
   -- Я. Вот из этой рогатки.
   -- Уж  я-то  должен кое-что понимать в  метательных устройствах.  Ну-ка
покажи!
   Он  оттянул резинку и  отпустил ее,  больно  ударив  себя  по  большому
пальцу.
   -- Каждый привыкает к своему оружию,  --  серьезно сказал он, возвращая
рогатку.  --  С  большими машинами у меня получается лучше.  А эта игрушка
хоть и забавная, против волка она ничто. Вы разве не боитесь волков?
   -- А их здесь давно нет,  --  ответила Юна.  -- Мы разводим фазанов. Ты
знаешь фазанов?
   -- Конечно. -- Юноша снова улыбнулся. -- Большие, расфуфыренные. Совсем
как некоторые римляне.
   -- Но ты ведь и сам римлянин, да?
   -- И да и нет. Я один из тех многих, кто видел Рим только на картинках.
Мои деды и прадеды жили на острове Вектисе. В ясную погоду он хорошо виден
прямо отсюда.
   -- Ты говоришь об острове Уайт? Это он хорошо виден перед дождем.
   -- Очень может быть.  Наша вилла находилась на южном конце острова.  Ей
было уже триста лет, а конюшне еще больше.
   -- Расскажи мне о семье, пожалуйста.
   -- Хорошие семьи очень похожи.  У меня была сестра и двое братьев, я --
средний.  По вечерам мама вязала,  отец проверял счета,  а  мы носились по
комнатам.   Когда  мы   поднимали  слишком  большой  шум,   отец  говорил:
"Угомонитесь!  Угомонитесь!  Вы  забыли,  что  отец имеет право сделать со
своими детьми?  Он  может  даже  убить  их,  и  боги  только одобрят такой
поступок".  Тут  мама всегда говорила:  "Да,  это так,  но  боюсь,  ты  не
очень-то  похож  на  такого римлянина-отца".  После этого отец  сворачивал
бумаги и сам поднимал такой шум, что нам и не снилось!
   -- А что вы делали летом?  --  продолжала расспрашивать Юна. -- Играли,
как и мы?
   -- Конечно,  и  еще мы ходили в  гости к друзьям.  Но это было невечно.
Когда мне  исполнилось шестнадцать или  семнадцать лет,  у  отца  началась
подагра и мы поехали на воды.
   -- Какие воды?
   -- В  Аква Сулис.  Там лучшие бани в  Британии.  Говорят,  они не  хуже
римских.  Толстые старики сидят там в  горячей воде,  толкуют о политике и
сплетничают.  По улицам этого города ходят генералы со свитой,  проплывают
кресла  судей-магистратов с  шествующими позади  стройными  охранниниками,
повсюду  встречаются предсказатели,  ювелиры,  купцы,  философы,  торговцы
перьями,  покорные варвары, разыгрывающие из себя людей цивилизованных, --
каждый  встречный интересен.  Политикой мы,  молодые,  не  интересовались.
Жизнь не казалась нам скучной.
   Пока мы  бездумно наслаждались,  моя сестра встретила сына магистрата с
Запада,   и   через  год   они  поженились.   Мой  младший  брат,   всегда
интересовавшийся растениями,  встретил Первого  доктора  легиона  и  решил
стать военным врачом.  Мой старший брат встретился с греческим философом и
сообщил отцу, что собирается поселиться на нашей ферме и заняться сельским
трудом и  философией.  Дело  в  том,  что  эта  философия была с  длинными
кудрями.
   -- А я считала, что все философы лысые, -- сказала Юна.
   -- Не все.  Она была красивой.  Я не виню его.  Меня вполне устраивало,
что мой старший брат выбрал такой путь,  потому что сам-то я  хотел только
одного --  служить в армии.  Я боялся, что он тоже захочет стать военным и
тогда мне придется остаться дома и  смотреть за фермой.  Так пребывание на
водах определило судьбу каждого из нас.
   Парнезий встал и прислушался.
   -- Наверно, это идет Дан, мой брат, -- сказала Юна.
   -- Да, и Фавн с ним.
   Дан и Пак продрались сквозь кустарник и вышли на опушку. Дан и Парнезий
познакомились, поприветствовав друг Друга.
   -- Я хотел испытать этот лук Улисса [*33], -- сказал Парнезий, -- но...
-- Он показал покрасневший палец.
   -- Мне очень жаль,  --  ответил Дан.  --  Ты, наверно, отпустил резинку
слишком рано. А что ты рассказывал Юне?
   -- Пусть герой продолжает свою историю,  -- молвил Пак, усевшись верхом
на сухую ветку у всех над головами.  --  А я буду объяснять,  как античный
хор [*34].
   -- Я  рассказывал твоей сестре о  том,  как попал в армию,  --  ответил
Парнезий.
   -- Тебе пришлось сдавать экзамен? -- с интересом спросил Дан.
   -- Нет.  Я сказал отцу, что хотел бы служить в кавалерии даков [*35], я
не раз видел этих кавалеристов в Аква Сулис,  но он заявил,  что мне лучше
начать  службу  в  регулярном римском легионе.  Я  же,  как  и  многие мои
товарищи,  не  очень-то  любил все  римское.  Эти  рожденные в  самом Риме
офицеры с  презрением смотрели на нас,  рожденных в Британии,  мы были для
них варварами.
   "Да,  это так,  --  согласился отец. -- Но помни, что мы -- люди старой
закалки и наш долг -- служить империи".
   "Империи?  Какой? -- спросил я. -- Один император у нас в Риме, и уж не
знаю, сколько сейчас провозглашено императоров в восставших провинциях".
   "Главная беда не в  этом,  --  продолжал отец.  --  Рим изменил заветам
отцов и должен быть наказан".
   Тут  он  стал  вспоминать события  минувших  веков,  и  по  его  словам
выходило, что Вечный Рим находится на грани падения.
   "Да, -- повторил он, -- у Рима нет никакой надежды на спасение. Но если
боги  помогут нам,  британцам,  то  мы  можем  спасти  Британию.  Поэтому,
Парнезий, я говорю тебе как отец: если сердце твое лежит к военной службе,
то твое место -- на Стене".
   -- Какой Стене? -- разом спросили Дан и Юна.
   -- Отец  имел  в   виду  стену  Адриана  [*36].   Она   была  построена
давным-давно,   чтобы   отгородить  Британию   от   раскрашенного  народа,
по-вашему,  --  пиктов. Когда отец сказал это, я поцеловал его руку и стал
ждать приказаний. Мы, римляне, рожденные в Британии, знаем, чем мы обязаны
своим отцам.
   -- Если б я поцеловал руку отцу, он бы рассмеялся, -- сказал Дан.
   -- Обычаи меняются,  но если ты не станешь слушаться отца,  то это тебе
не пройдет даром, можешь не сомневаться.
   После нашего разговора отец послал меня учиться маршировать в  гарнизон
вспомогательных войск.  Когда я  выучился,  Максим дал мне жезл центуриона
Седьмой когорты Тридцатого легиона.
   -- А кто такой Максим? -- поинтересовалась Юна.
   -- Сам Максим,  наш великий Цезарь, генерал Британии. Мало того, что он
дал мне жезл центуриона,  но и  продвинул сразу на три ступеньки!  Новичок
обычно начинает с десятой когорты и затем продвигается до первой.
   -- И ты был счастлив? -- снова спросила Юна.
   -- Еще бы.  Я думал, что Максим отличил меня за молодцеватый вид или за
умение маршировать,  но вернувшись домой,  узнал,  что мой отец, служивший
когда-то вместе с Максимом, попросил его за меня.
   -- Ну и ребенок же ты был! -- усмехнулся Пак, сидя на своей ветке.
   -- Был,  --  подтвердил Парнезий. -- Но вскоре -- ты, Фавн, это знаешь,
-- вскоре я покончил с играми навсегда.
   Пак кивнул.  Он сидел,  опустив коричневую голову на коричневую руку, и
глаза его смотрели в одну точку.
   -- Штаб Тридцатого легиона тогда находился в  Андериде,  но моя Седьмая
когорта размещалась на Стене.
   -- Андерида? Это что? -- дети обернулись к Паку.
   -- Это Певнсей. -- Пак указал рукой на юг.
   -- Снова наша  долина!  --  воскликнул Дан.  --  Там,  где  высаживался
Виланд?
   -- И Виланд,  и другие,  --  отвечал Пак. -- Это место древнее, даже по
сравнению со мной.
   -- Итак,  --  продолжал  Парнезий,  --  я  получил  приказание  идти  с
тридцатью солдатами к  нашей  когорте.  --  Он  весело  рассмеялся.  --  Я
чувствовал себя счастливее любого императора,  когда впереди своего отряда
выходил из  Северных ворот  лагеря,  мимо  охраны и  алтаря богини Победы,
которым мы отдали салют.
   -- Как? Как? -- дружно спросили Дан с Юной.
   -- Вот  так!  --  ответил  Парнезий  и  медленно проделал все  красивые
движения  римского  салюта,   который  завершается  глухим   ударом  щита,
опускаемого за плечи.
   -- Да-а, -- прошептал Пак. -- Тут есть над чем подумать.
   -- Мы  выступили в  полном  вооружении,  --  продолжал Парнезий,  снова
садясь на землю.  --  Но как только дорога вошла в  лес,  солдаты захотели
погрузить щиты на лошадей.
   "Нет,  -- сказал я, -- пока вы под моей командой, свое оружие и доспехи
будете нести сами".
   "Но сейчас жара, -- возразил один солдат, -- а у нас нет доктора. Вдруг
у нас будет солнечный удар или лихорадка?"
   "Тогда умирайте! -- ответил я. -- Невелика потеря для Рима. Выше копья!
Подтянуть ремни!"
   "Не строй из себя императора Британии!" -- крикнул он.
   Я  сбил его с  ног тупым концом копья и  объяснил этим рожденным в Риме
римлянам,  что,  если  еще  будут  такие  разговоры,  у  нас  станет одним
человеком меньше. И я не шутил!
   Затем тихо,  словно облако,  на дорогу выехал Максим и мой отец следом.
На  Максиме была  пурпурная мантия,  как  будто он  уже  стал  императором
Британии, на ногах -- белые с золотом поножи из кож оленя. Некоторое время
он стоял молча и только смотрел, прищурив глаза.
   "Станьте-ка на солнце, детки", -- сказал он наконец.
   И солдаты выстроились в шеренгу вдоль дороги.
   "Что бы  ты  сделал,  --  обратился он ко мне,  --  если бы меня тут не
было?"
   "Убил бы того солдата", -- ответил я.
   "Убей же его. Он и пальцем не шевельнет".
   "Нет, -- сказал я. -- Теперь они подчиняются тебе, а не мне. Убей я его
сейчас, я был бы просто палачом, исполняющим твои приказы".
   Максим нахмурился.
   "Тебе никогда не быть императором, -- сказал он. -- Даже генералом тебе
не быть никогда".
   Я молчал,  но было видно, что мой отец доволен. "Я пришел попрощаться с
тобой", -- сказал он мне.
   "Вот  и  попрощался,  --  сказал Максим.  --  Твой  сын  мне  больше не
понадобится.  До самой смерти он будет служить офицером легиона,  а мог бы
быть префектом[*37] одной из моих провинций.  Пойдем пообедаем с нами,  --
обратился он ко мне. -- Солдаты тебя подождут".
   Максим отвел нас с отцом к месту, где его слуги приготовили еду. Он сам
смешивал вина.
   "Через  год,  --  говорил  он  мне,  --  ты  вспомнишь,  как  обедал  с
императором Британии и Галлии".
   "Да,  --  подтвердил мой отец, -- на двух мулах -- Британии и Галлии ты
сможешь ехать".
   "Через пять лет ты вспомнишь,  как обедал,  -- Максим передал мне чашу,
-- с императором Рима!"
   "Нет,  --  перебил отец, -- на трех мулах тебе не усидеть. Они разорвут
тебя на части".
   "И там,  на своей Стене,  среди вересковых пустошей, ты будешь плакать,
сожалея,  что  твое  понятие  о  справедливости значило  для  тебя  больше
расположения к тебе императора Рима!"
   Я сидел молча. Императору, который носит пурпурную мантию, не отвечают.
   "Может быть,  из  тебя  вышел бы  неплохой трибун [*38],  --  продолжал
Максим,  -- но, насколько это зависит от меня, ты будешь на Стене служить,
на Стене и умрешь".
   "Очень может быть,  -- согласился отец, -- но еще задолго до этого сюда
прорвутся пикты  и  их  друзья.  Неужели ты  надеешься,  что  Север  будет
пребывать в  спокойствии,  если  ты  заберешь из  Британии все  войска для
борьбы с другими императорами?"
   "Я буду следовать своей судьбе",  --  сказал Максим.  Он улыбнулся. Это
была такая ледяная,  тонкая,  скрытная улыбка,  что кровь у меня застыла в
жилах.
   "А я -- своей, -- ответил я, -- и поведу отряд на Стену".
   Максим бросил на меня долгий взгляд и наклонил голову.  "Что ж, следуй,
юноша",  --  только и сказал он.  Я был рад уйти,  хотя собирался передать
послания домой.  Солдаты стояли так, как их поставили -- они даже не смели
переступить с  ноги на ногу,  --  и  мы отправились прочь,  а  я еще долго
чувствовал спиной эту ужасную тонкую улыбку,  как чувствуешь ветер, дующий
в  спину.  Мы шли без остановки до самого заката,  а  потом,  --  Парнезий
оглянулся и посмотрел на холм Пука, -- я остановился вон там. -- Он указал
на покрытый папоротником бугор около кузницы, где стоял дом Хобдена.
   -- Там?  Так там же только старая кузня,  где раньше ковали железо,  --
удивился Дан.
   -- Совершенно верно,  и  очень  неплохое.  От  алтаря  богини Победы до
первой кузницы в лесу двадцать миль семьсот шагов. Все расстояния занесены
в Книгу дорог.
   -- Сейчас мало кто проходит страну из конца в конец пешком,  --  сказал
Пак.
   -- Тем хуже для них.  Представь! Ты выступаешь утром, когда поднимается
туман, а останавливаешься примерно через час после захода солнца. Скорость
двадцать четыре мили за  восемь часов,  ни  больше,  ни меньше.  Копье над
головой,  щит на спине, воротник кольчуги расстегнут на ширину ладони. Вот
так мы несли Орлов -- наши штандарты -- по Британии.
   Чем  дальше мы  шли на  Север,  тем пустыннее становились дороги.  Леса
остались позади, начались голые холмы, где только волки рыскали среди руин
бывших городов.  И вот нет уже больше красивых девушек, нет жизнерадостных
магистратов,  которые знали твоего отца еще ребенком и  которые приглашают
тебя остановиться у  них,  на стоянках не говорят больше ни о  чем,  кроме
страшных историй о  диких  зверях.  Тут  ты  встречаешь только охотников и
ловцов зверей для гладиаторских боев,  погоняющих скованных цепью медведей
и волков в намордниках.
   Перестают  попадаться и  виллы,  окруженные садами.  Вместо  них  стоят
закрытые дома-крепости,  со сторожевыми башнями из серого камня и загонами
для  овец  --  загоны  обнесены  высокими  каменными заборами,  охраняются
вооруженными бриттами.  Дорога идет все  вперед и  вперед --  только ветер
развевает перья на шлеме -- мимо памятников в честь забытых генералов и их
легионов,  мимо разрушенных статуй богов и героев, мимо тысяч могил, из-за
которых на тебя выглядывают горные лисы да зайцы.  Обжигающая летним зноем
и  зимней  стужей,  такова она,  эта  бескрайняя земля  красного вереска и
каменных развалин.

        2. На Великой Стене

   -- И  вот,  когда ты думаешь,  что уже достиг края света,  ты замечаешь
линию дымков,  тянущихся с востока на запад насколько хватает глаз, а чуть
ближе,  от края до края,  тоже насколько охватывает глаз, ты видишь дома и
храмы,  лавки и  театры,  казармы и  амбары,  стоящие с ближней --  только
ближней! -- стороны одной длинной линии башен, то исчезающей в лощинах, то
появляющейся снова. Это -- Стена.
   Дети затаили дыхание.
   -- Старики ветераны,  --  продолжал Парнезий,  -- всю жизнь проведшие в
походах,  говорят, что во всей империи нет ничего более впечатляющего, чем
открывающийся перед тобою впервые вид Стены.
   -- Это обыкновенная стена?  --  спросил Дан. -- Такая, как у нас вокруг
огорода?
   -- Нет,   не  такая.  Через  равные  промежутки  на  Стене  возвышаются
сторожевые башни,  а  между ними находятся башенки поменьше.  Высота Стены
тридцать футов.  Даже по ее самому узкому участку от одной башни до другой
могут пройти в ряд три человека в полном вооружении.
   С  северной стороны,  обращенной к  пиктам,  на ней сооружена еще одна,
маленькая защитная стенка.  Она доходит человеку примерно до шеи,  так что
издали над  стеной видны  только шлемы  часовых,  двигающиеся взад-вперед,
будто шарики.  На  северной стороне Стены вырыт ров,  утыканный забитыми в
дерево клинками старых мечей и наконечниками копий.
   Но  сама Стена не  более интересна,  чем город,  протянувшийся за  ней.
Раньше с  южной стороны Стены селиться никому не разрешалось,  и  там были
лишь  рвы  да  бастионы.  Потом бастионы были  частично снесены,  частично
перестроены,  и  от  одного края Стены до  другого возник город,  длиною в
восемьдесят миль.  Только представьте! С одной стороны Стены -- вересковые
пустоши,  леса да  развалины,  где прячутся пикты,  с  другой --  обширный
город, длинный как змея. Да, словно змея изогнулась у теплой стенки!
   В городе ко мне подъехал юноша, тоже офицер, и спросил, что мне надо. Я
ответил,  что ищу свою казарму, и показал ему щит. -- Парнезий поднял свой
щит с тремя цифрами XXX.
   "Может, пойдем смочим наших Орлов? [*39]" -- предложил юноша. Он имел в
виду пойти выпить.  Я ответил,  что сначала должен разместить солдат.  Мне
стало стыдно за него, и я рассердился.
   "Ничего, ты скоро излечишься от этой чепухи, -- сказал он, отъезжая. --
Ступай к статуе богини Рима. Ты ее не пропустишь".
   Статуя виднелась невдалеке, наверху центральной башни Гунно, где, как я
знал,  размещалась моя когорта.  Когда-то раньше сквозь арку в  этой башне
проходила Великая северная дорога, связывавшая Южную Британию с провинцией
Валенсия,  лежащей к  северу  от  Стены.  Позднее Валенсия была  завоевана
пиктами,  так что выход из  арки был заложен кирпичом,  а  на Стене кем-то
нацарапано слово "конец".  Было похоже,  что ты входишь в пещеру. Мы вошли
под арку.  На одной из дверей был написан номер нашей когорты.  У меня еще
долго не выходила из головы эта упершаяся в  стенку дорога и  нацарапанное
слово "конец". Оно сразило меня, ведь я был еще совсем ребенком.
   Поначалу мне  пришлось нелегко.  Среди офицеров не  было,  наверно,  ни
одного,  кроме меня, кто не совершил бы какого-нибудь проступка: один убил
человека,  другой украл деньги,  третий оскорбил магистрата или насмехался
над богами,  --  и  всех их  услали на Стену,  спрятав подальше от стыда и
позора. Солдаты тоже были не лучше офицеров. И кроме того, здесь собрались
народы и  племена со  всей империи.  Каждый отряд говорил на своем языке и
поклонялся своим богам.
   Но боги сжалились -- послали мне друга, его звали Пертинакс, тот юноша,
что заговорил со мной в  первый день.  Запомни,  --  Парнезий повернулся к
Дану, -- когда станешь взрослым: без лошади, без собаки, без друга мужчина
погибнет.  Боги дали мне все три дара,  и  самый ценный из них --  дружба.
Каков  ты  сам,  таков будет и  твой  друг.  Пертинакс командовал когортой
Августа Победителя, располагавшейся между нами и нумидийцами [*40]. Он был
во всем лучше меня.
   -- Так почему же он был на Стене?  --  мгновенно спросила Юна. -- Ты же
сам говорил, что все, кто там был, совершили какой-нибудь проступок.
   -- Дело в  том,  что после смерти отца Пертинакса его дядя --  богач из
Галлии --  стал обкрадывать его мать.  Когда Пертинакс подрос и узнал это,
дядя силой и хитростью отправил его подальше от дома,  на Стену. Пертинакс
уже служил здесь два года. Он-то и научил меня охотиться с вереском.
   -- Как это? -- спросил Дан.
   --  Идти  с каким-нибудь пиктом на охоту в их страну. Если ты на видном
месте  прикрепишь веточку вереска, ты становишься их гостем и находишься в
полной безопасности. Одного бы тебя наверняка убили, если бы ты еще раньше
не  утонул  в  болотах.  Только  пикты  знают  проходы  сквозь свои черные
невидимые болота. Тогда мы подружились со стариком Алло, седым, одноглазым
пиктом,  он  продавал  нам  лошадей.  Из-за нашей дружбы с пиктами римские
офицеры  смотрели  на нас с презрением, но мы все равно предпочитали охоту
всем  их развлечениям. Поверь мне, -- Парнезий снова повернулся к Дану, --
когда  ты  скачешь  на  лошади  или  охотишься  на  оленя, тебя минуют все
соблазны, которые грозят любому мужчине.
   Вот так мы и жили на Стене два года, часто охотясь с Алло в его стране.
Иногда он называл нас своими детьми, и мы тоже любили его, но не позволяли
раскрашивать себя,  как это делали пикты. Ведь их рисунок остается на теле
до смерти.
   -- Как они это делают? -- спросил Дан.
   -- Они  прокалывают кожу,  чтобы показалась кровь,  и  начинают втирать
цветные соки.  Алло был разрисован со лба до лодыжек -- голубым, зеленым и
красным цветом.  Он  говорил,  что так предписывает его религия.  Когда мы
познакомились ближе,  он стал рассказывать нам о событиях, происходивших у
нас за спиной, в Британии. Клянусь светом солнца! -- воскликнул Пертинакс.
-- Этот народец был всеведущ!  Алло сообщил нам, когда Максим провозгласил
себя императором Британии и  отправился завоевывать Галлию и сколько войск
он взял себе в  помощь.  У  нас на Стене мы получили известие об этом лишь
пятнадцать дней спустя. И все цифры оказались правильными! Удивительно! Но
не менее удивительна была другая история.
   Парнезий обхватил руками  колени  и,  откинувшись,  положил  голову  на
стоящий сзади щит.
   -- Ранней осенью,  когда  появляются первые заморозки и  пикты усыпляют
своих пчел,  мы  трое,  взяв собак,  отправились охотиться на  волка.  Наш
генерал Рутилианус дал  нам десятидневный отпуск,  и  мы  поехали в  глубь
страны пиктов,  за пределы провинции Валенсия, туда, где римлян никогда не
было.  Еще до полудня мы убили волчицу и  приготовились завтракать.  Алло,
снимая  с  волчицы шкуру,  вдруг  поднял  голову и  сказал мне:  "Когда ты
станешь Капитаном Стены, сын мой, ты больше не сможешь ездить сюда!"
   Так как я  мог с  таким же  успехом рассчитывать стать префектом Нижней
Галлии, я рассмеялся и ответил: "Что ж, подождем, пока я им стану". -- "Не
надо ждать,  --  сказал Алло, -- послушайте моего совета: отправляйтесь по
домам оба. Я любил вас обоих, послушайте же меня".
   "Мы не можем уехать, -- сказал я. -- Я в немилости у своего императора,
а у Пертинакса -- дома дядя".
   "Про дядю я ничего не знаю,  --  признался Алло,  -- но твое, Парнезий,
несчастье в том, что у своего императора ты в слишком большой милости".
   "Великий Рим!  --  вскричал Пертинакс,  вскакивая.  -- Откуда ты можешь
знать, что у Максима на уме, ты, лошадиный барышник?"
   Тут  неожиданно на  нас  выскочил огромный волк (ты знаешь,  как близко
подбираются эти твари,  когда люди едят?). Наши отдохнувшие гончие рванули
за ним, а мы -- следом. До самого вечера волк как стрела мчался по прямой,
все время на запад,  и все знакомые нам районы остались позади. Наконец мы
достигли  моря,  где  песчаные мысы  далеко  вдаются  в  воду,  и  увидели
вытащенные на  берег корабли.  Мы  их  насчитали сорок семь.  Это  были не
римские галеры, а корабли с похожими на крылья ворона парусами, приплывшие
с  Севера,  куда не  достигает власть Рима.  На  кораблях сновали люди,  и
солнце  сверкало на  их  шлемах  --  крылатых шлемах  рыжеволосых воинов с
неподвластного Риму Севера.  Мы считали, смотрели и удивлялись, потому что
хотя  до  нас  и  доходили слухи  об  этих  Крылатых Шлемах (как  называли
норманнов пикты), мы их еще ни разу не видели.
   "Бежим!  Скорей!  --  крикнул Алло. -- Мой вереск не спасет от них! Нас
всех убьют!"  --  У старика дрожали и голос,  и ноги.  Мы повернули назад,
помчались  по  освещенным луной  вересковым полям  и  остановились лишь  с
наступлением рассвета,  когда  наши  лошади стали спотыкаться на  знакомых
развалинах Валенсии.
   Проснувшись утром,  мы увидели,  что Алло уже встал и смешивает с водой
какую-то  еду.  В  стране  пиктов  нельзя  разжигать костер  за  пределами
деревни,  потому что  пикты дымом подают друг другу сигналы и  посторонний
дымок может их всех растревожить.
   "То,  что мы видели вчера,  -- это становище купцов, -- сказал Алло. --
Всего-навсего становище купцов".
   "Терпеть не могу вранья на голодный желудок,  --  усмехнулся Пертинакс.
-- Наверно (глаз у него был орлиный), наверно, это тоже становище купцов?"
-- Он  указал на  поднимающиеся из-за холма далекие дымки,  мы называли их
посланиями пиктов.  Одно облако дыма --  пауза, два облака дыма -- пауза и
так далее.  Это делалось с  помощью мокрой шкуры,  которую то  держали над
огнем, то убирали в сторону.
   "Нет, -- ответил Алло, засовывая деревянную тарелку обратно в мешок. --
Это сигнал нам с вами. Ваша судьба решена. Идемте".
   Мы  пошли.  В  стране пиктов надо  подчиняться своему проводнику.  Этот
дымок,  будь  он  неладен,  поднимался откуда-то  с  восточного побережья.
Забравшись на  последний холм милях в  трех-четырех от берега,  мы увидели
восточное море.  У  берега,  свернув паруса и  отбросив сходни,  стояла на
якоре  небольшая парусная галера,  какие  строят в  Северной Галлии,  а  у
подножья холма,  в небольшой ложбине,  держа под уздцы пони, одиноко сидел
Максим,  император Британии!  На нем был охотничий костюм, в руке хлыст. Я
узнал его по осанке и сказал Пертинаксу, кто это.
   "Ты совсем сошел с ума!  --  воскликнул Пертинакс.  --  Солнце ослепило
твои глаза!"
   Максим не шевельнулся,  пока мы не подъехали. Он осмотрел меня с головы
до ног.
   "Опять голодный?  --  спросил он. -- Похоже, моя судьба -- кормить тебя
при каждой встрече. Здесь у меня еда. Алло приготовит ее".
   "Нет,  --  ответил старик.  --  Вождь  на  своей  земле не  нуждается в
приказаниях  странствующих  императоров.   Я  накормлю  своих  детей,   не
спрашивая твоего разрешения".
   "Я был не прав,  --  признался Пертинакс.  -- Мы все здесь сошли с ума.
Говори же, о император!"
   Максим улыбнулся своей ужасной,  сквозь сжатые губы,  улыбкой,  но я не
испугался;  ведь человека,  прослужившего два года на Стене, одной улыбкой
уже не испугать.
   "Я  был  вынужден,  --  начал Максим,  --  сократить число гарнизонов в
Британии,  потому что мне нужны войска в  Галлии.  Сейчас я пришел забрать
часть войск со Стены".
   "Ты,  наверное, шутишь, -- сказал Пертинакс. -- Мы же последние отбросы
империи. Я бы скорее доверился закоренелым преступникам".
   "Правда?  --  серьезно спросил Максим.  -- Но это ведь только временно,
пока я не завоюю Галлию. Всегда приходится ставить на кон либо жизнь, либо
душу,   либо  душевный  покой,  либо  еще  какую-нибудь  мелочь.  Говорят,
Парнезий, -- он обратился ко мне, -- пикты тебя любят".
   "Он --  единственный из твоих офицеров,  кто нас понимает",  -- ответил
Алло и  произнес длинную речь о  наших добродетелях.  Размалеванный старик
ораторствовал словно  Цицерон [*41].  Из  его  слов  выходило,  что  мы  с
Пертинаксом само совершенство.
   Максим не сводил глаз с наших лиц.
   "Хватит,  --  оборвал он.  -- Я слышал, что Алло думает о вас. Теперь я
хочу знать ваше мнение о пиктах".
   Я рассказал ему все, что знал, и Пертинакс вторил мне. Пикты не сделают
ничего дурного,  если понять их трудности. Больше всего сердило их то, что
мы  сжигаем их  вереск.  Дважды  в  год  весь  гарнизон выходил в  поле  и
торжественно  выжигал  вереск  на  десять  миль  к  Северу.   Наш  генерал
Рутилианус называл это расчисткой территории. Пикты отходили еще дальше, и
получалось,  что летом мы просто уничтожали нектар --  пищу пчел, а весной
-- корм для овец.
   "Верно,  все  верно,  --  подтвердил Алло.  --  Как  же  нам варить наш
чудесный напиток, вересковый мед, если вы уничтожаете нектар?"
   Разговор продолжался долго.  Из  вопросов Максима  было  ясно,  что  он
хорошо знал пиктов и много думал о них. Наконец он спросил:
   "Что ты посоветуешь сделать, чтобы сохранить мир на Севере, пока я буду
завоевывать Галлию?"
   "Оставить пиктов  в  покое,  --  ответил  я.  --  Немедленно прекратить
выжигание вереска и время от времени посылать им баржу-другую зерна".
   "И распределять зерно должны сами пикты,  а не наши жулики-интенданты",
-- добавил Пертинакс.
   "И пусть приходят в больницу, когда они в этом нуждаются", -- продолжил
я.
   "Да они скорее умрут,  чем придут к нам в больницу,  это уж точно",  --
воскликнул Максим.
   "Вовсе  нет,  если  этим  займется Парнезий,  --  возразил Алло.  --  В
двадцати милях  от  Стены немало можно насчитать людей,  покусанных волком
или помятых медведем.  Но пусть Парнезий остается с ними в больнице,  а то
одни пикты обезумеют от страха".
   "Понятно, -- произнес Максим. -- Как и все на свете, успех дела зависит
нередко  только  от  одного  человека.  Я  думаю,  Парнезий, ты и есть тот
человек".
   "Мы с Пертинаксом -- одно целое", -- сказал я.
   "Пусть так,  если дело будет сделано.  Послушай,  Алло, ты знаешь, я не
желаю твоему народу зла. Оставь нас одних поговорить", -- попросил Максим.
   "Зачем?  -- усмехнулся Алло. -- Мой народ -- зерно меж двух жерновов, и
я должен знать,  что хочет один из них. Юноши сказали правду, но они знают
не все Я же,  вождь,  скажу остальное. Меня беспокоят пришельцы с Севера".
Алло весь сжался, как заяц в вереске, и посмотрел по сторонам.
   "Меня тоже, -- сказал Максим. -- Иначе я не был бы здесь".
   "Слушай! -- воскликнул Алло. -- Много лет назад Крылатые Шлемы приплыли
к нашим берегам со словами:  "Рим на краю пропасти!  Столкните же его!" Мы
на вас напали. Вы прислали солдат. Мы были разбиты. После этого мы сказали
Крылатым Шлемам:  "Лжецы!  Верните жизнь нашим мертвым,  которых убил Рим,
тогда мы вам поверим".  Они убрались пристыженные.  Сейчас,  осмелев,  они
вернулись и  снова завели старую песню,  что Рим на краю гибели.  И мы уже
начинаем этому верить".
   "Дай мне три года мира на Стене!  -- крикнул Максим. -- И я покажу тебе
и этим воронам, насколько они ошибаются!"
   "А-а, хорошо бы. Но как запретить юношам моего племени слушать Крылатых
Шлемов,  особенно зимой,  когда мы голодаем? Наши юноши повторяют: "Рим не
может ни сражаться,  ни править.  Он забирает солдат из Британии. Крылатые
Шлемы  помогут нам  прорвать Стену.  Надо  показать им  тайные тропы через
болота".  Разве я хочу этого? Нет! -- Алло сплюнул, как плюется змея. -- Я
бы не выдал секреты моего народ",  пусть бы меня сжигали заживо.  Парнезий
сказал правду.  Оставьте нас,  пиктов,  в покое. Он понимает нас. Пусть он
командует Стеной,  и  я  сдержу своих юношей.  --  Алло что-то прикинул на
пальцах.  --  Первый  год  легко,  второй  год  не  так  легко,  третий --
постараюсь.  Да,  я даю тебе три года.  Но знай: если к тому времени ты не
покажешь, что Рим силен людьми и оружием, Крылатые Шлемы бросятся на Стену
с  двух сторон и соединятся посредине.  Вам придет конец.  Я не буду очень
жалеть об  этом,  но  я  хорошо,  ой как хорошо знаю ту единственную цену,
какую племя берет у  племени за помощь.  Нам,  пиктам,  тоже придет конец.
Крылатые Шлемы сотрут нас в пыль.
   "Хорошо!  -- сказал Максим. -- Если ветер не изменится, утром я буду на
восточном конце  Стены.  Завтра же  я  увижу  вас  в  гарнизоне и  назначу
Капитанами Стены".
   "Секунду,  Цезарь!  --  сказал Пертинакс.  -- Каждый человек имеет свою
цену. Я же еще не куплен".
   "Уже начинаешь торговаться? -- спросил Максим. -- Ну?"
   "Рассуди меня по справедливости с моим дядей, дуумвиром [*42] из города
Дивии в Галлии", -- попросил Пертинакс.
   "Всего лишь одна жизнь?  Он будет твой! Я думал, ты попросишь денег или
какую-нибудь должность.  Напиши его имя на  красной стороне доски.  Другая
сторона -- для живых". -- Максим протянул ему вощеные дощечки для письма.
   "Какой мне прок от его смерти?  Моя мать вдова,  а я от нее далеко. Мне
кажется, дядя обкрадывает мать".
   "Мне все равно.  Я  до  него доберусь.  В  свое время он представит нам
полный отчет. А теперь прощайте, до завтра, Капитаны Стены!"
   Он пошел на корабль, и его фигура все уменьшалась. По сторонам от него,
за камнями,  прятались десятки пиктов, но он ни разу не повернул голову ни
вправо,  ни  влево.  Он  поплыл к  югу,  подставив вечернему бризу  полные
паруса,  и мы не проронили ни слова,  пока не исчез корабль. Мы знали, что
земля рождала мало людей, подобных ему.
   Вскоре Алло привел нам  лошадей и  помог сесть верхом,  чего он  раньше
никогда не делал.
   "Подожди",  -- попросил Пертинакс. Из вырезанных кусков земли он сложил
небольшой алтарь,  усыпал его  цветами вереска и  положил сверху письмо от
девушки из Галлии.
   "Что ты делаешь, о мой друг?" -- спросил я.
   "Приношу жертву своей  погибшей юности",  --  ответил он.  Когда письмо
сгорело,  он  втоптал каблуком пепел в  землю.  Потом мы поехали к  Стене,
стать ее Капитанами.
   Парнезий замолчал. Дети сидели неподвижно, даже не спрашивая, кончилась
ли на этом история или нет. Пак поманил детей и кивнул в сторону их дома.
   -- Простите, -- прошептал он, -- но вам пора домой.
   -- Он на нас не сердится,  нет?  --  заволновалась Юна.  -- Кажется, он
думает о чем-то далеком...
   -- Нет, не беспокойся. Подожди до завтра. Это будет совсем скоро.

        3. Крылатые Шлемы

   Назавтра выдался абсолютно свободный день.  Папа с  мамой отправились в
гости,  мисс  Блейк  поехала  кататься на  велосипеде,  и  дети  оказались
предоставленными себе  до  восьми часов  вечера.  Едва  они  очень вежливо
проводили своих дорогих родителей и свою дорогую наставницу,  как садовник
принес полный капустный лист малины,  а  служанка Эллен --  чаю с пирогом.
Малину,  пока  она  не  помялась,  дети  съели,  а  листом  капусты решили
поделиться с тремя коровами, которые паслись около театра. Но по пути туда
они наткнулись на мертвого ежа, которого просто обязаны были похоронить, и
лист нельзя было не использовать для этого.
   Потом они  пошли к  кузнице,  застали там старика Хобдена и  устроились
пить чай  неподалеку от  пасеки.  Хобден очень похвалил пирог,  испеченный
Эллен,  сказав,  что он не хуже тех,  какие пекла когда-то его жена. После
чая он стал учить детей,  как нужно ставить силки на зайцев. Про силки для
кроликов дети уже все знали.
   Потом они влезли вверх по  оврагу и  отправились в  дальний конец леса.
Место это было печальнее и  темнее той опушки,  где дети впервые встретили
центуриона.  Особую мрачность месту придавала старая торфяная яма с черной
водой и влажный,  похожий на космы старухи мох, укутывающий гнилые пни ивы
и ольхи.  Птицы, однако, любили прилетать в этот полумертвый лес, и Хобден
рассказывал,   что  эта  набравшаяся  горечи  от  корней  ив  вода  служит
своеобразным лекарством для больных животных.
   Дети сели на  ствол поваленного дуба,  в  тени раскинувшегося над  ними
бука,  и  из  проволоки,  которую дал  им  Хобден,  стали делать петли для
силков. В этот момент они увидели Парнезия.
   -- Как тихо ты подошел,  -- сказала Юна, подвигаясь, чтобы он мог сесть
рядом. -- А где же Пак?
   --  Мы  с этим Фавном спорили, стоит ли мне рассказывать мою историю до
конца, или оставить так, -- ответил Парнезий.
   -- Я лишь заметил,  что,  если он расскажет все, как было, вы многое не
поймете. -- С этими словами Пак ловко выпрыгнул из-за бревна.
   -- Я  и  так ничего не  понимаю,  --  сказала Юна,  --  но мне нравится
слушать про этих маленьких пиктов.
   -- А я не могу понять одного,  --  сказал Дан.  -- Как Максим мог знать
про пиктов абсолютно все, если он был в Галлии?
   -- Тот,  кто провозглашает себя императором, должен знать все про всех,
-- ответил Парнезий.  --  Именно  эти  слова  услышали мы  из  уст  самого
императора сразу же после игр.
   -- Игр? Каких игр? -- спросил Дан.
   Парнезий решительно вытянул вперед сжатую в кулак руку так, что большой
палец был направлен вниз [*43]
   --  Гладиаторских!  Вот каких! -- ответил он. -- Когда император Максим
совершенно  неожиданно высадился на восточном конце Стены, в Сегедунуме, в
его  честь  устроили  двухдневные гладиаторские игры. Да, через день после
нашей с ним тайной встречи уже проводились игры в его честь. Максим шел на
отчаянный  риск:  ведь он подвергался большей опасности, чем те бедняги на
песчаной  арене.  Это  раньше  легионеры  и пикнуть не смели в присутствии
императора.  Иное  дело мы! Когда носилки с императором медленно двигались
сквозь  толпу,  дружные крики сливались в единый гул, и этот гул катился с
востока  на  запад  вместе с носилками. Солдаты вокруг шумели, дурачились,
что-то просили и требовали -- больше платить, перевести их в другое место,
--  словом,  все,  что  могло  прийти  в  их  сумасбродные головы. Носилки
качались  над толпой, как лодка на волнах; иногда они как бы проваливались
и  ныряли,  и  всем  уже начинало казаться, что они больше не появятся, но
каждый раз они поднимались снова. -- У Парнезия по лицу пробежала дрожь.
   -- Так они были недовольны им? -- спросил Дан.
   -- Так  же  довольны,  как волки в  клетке,  когда среди них появляется
укротитель.  Если бы  он  хоть на мгновение испугался,  если бы он хоть на
мгновение отвел глаза,  в  тот же  час на Стене был бы провозглашен другой
император. Разве это было не так, Фавн?
   -- Да, было именно так. И так будет всегда с теми, кто хочет власти, --
ответил Пак.
   -- Поздно вечером за  нами пришел гонец Максима,  и  мы  с  Пертинаксом
последовали  в   храм   Победы,   где   император  расположился  рядом   с
Рутилианусом, Генералом Стены. Я едва был знаком с генералом, но он всегда
давал мне разрешение,  когда я хотел отправиться к пиктам на охоту. Он был
страшный обжора,  держал  пять  поваров из  Азии  и  происходил из  семьи,
верившей в  оракулы [*44].  Войдя,  мы  сразу почувствовали восхитительные
запахи обеда,  но столы были пусты. Рутилианус, похрапывая, лежал на своем
ложе.  Максим сидел в  стороне среди вороха бумаг.  Двери за нами бесшумно
закрылись.
   "Вот  эти  люди",  --  сказал Максим генералу,  которому долго пришлось
тереть  больными  подагрическими пальцами  уголки  глаз,  прежде  чем  они
открылись. Он, словно рыба, тупо уставился на нас.
   "Я их запомню, Цезарь [*45] ", -- сказал Рутилианус.
   "Прекрасно!  А  теперь  слушай!  Ты  не  будешь  перемещать  ни  одного
легионера,  ни  одного  орудия  на  Стене  по  собственной  воле.  Без  их
разрешения ты можешь только есть, и ничего больше. Они будут твоей головой
и руками. Ты сам -- только животом".
   "Как угодно моему Цезарю,  -- проворчал старик. -- Если мое жалованье и
доходы не  будут  урезаны,  ты  можешь делать моим  начальником хоть  кого
угодно.  О  бедный Рим!  Несчастный Рим!"  Потом он  повернулся на  бок  и
заснул.
   "С  ним все ясно,  --  сказал Максим.  --  Перейдем же  теперь к  нашим
вопросам".
   Он  развернул полные  списки  легионеров и  припасов  на  Стене.  Здесь
значились абсолютно все,  даже те,  кто в этот день лежал в башне Гунно, в
больнице. О, сердце мое даже застонало, когда перо Максима вычеркивало для
отправки в Галлию один за другим наши лучшие, то есть наименее распущенные
отряды.  Он  забрал обе  скифские [*46] башни,  две  башни вспомогательных
войск из Северной Британии, две нумидийские когорты, всех даков и половину
белгов [*47]. Было похоже, что орел расклевывает мертвое тело.
   "Так,  а сколько у вас катапульт?" --  Максим взялся за новый лист,  но
Пертинакс придавил его ладонью.
   "Нет,  Цезарь,  --  сказал  он.  --  Не  надо  заходить слишком далеко,
испытывая терпение богов.  Бери либо людей, либо машины, но не то и другое
вместе. Иначе мы отказываемся".
   -- Машины? Какие? -- спросила Юна.
   -- На  Стене стояли катапульты --  огромные машины вышиной сорок футов,
которые метали каменные глыбы или железные стрелы.  Ничто не могло устоять
против них!  В  конце концов Максим оставил нам катапульты,  но  зато взял
безо  всякой жалости половину всех  солдат.  Когда он  закончил и  свернул
списки, то от наших легионов осталась лишь оболочка!
   "Привет тебе,  Цезарь!  Мы,  идущие на  смерть,  приветствуем тебя!  --
смеясь продекламировал Пертинакс слова гладиаторов.  -- Врагу стоит сейчас
только облокотиться о Стену, и она закачается".
   "Дайте мне  только те  три года,  о  которых говорил Алло,  --  ответил
Максим,  -- ив вашем распоряжении на Стене будет двадцать тысяч солдат. Но
сейчас мы  идем на риск --  мы бросаем вызов богам и  в  нашей игре на кон
поставлены Британия,  Галлия и,  возможно,  Рим.  Согласны ли вы играть на
моей стороне?"
   "Мы будем играть,  Цезарь!" -- ответил я. Никогда еще не видел я такого
человека!
   "Хорошо,  -- ответил Максим. -- Завтра перед войсками я провозглашу вас
Капитанами Стены".
   И  мы вышли в ночь,  где при свете луны все приводилось в порядок после
игр.  На верху Стены возвышалась статуя Великого Рима.  Ее шлем блистал от
инея,  а копье указывало на полярную звезду. По миганию костров можно было
определить ряд сторожевых башен,  а темные громады катапульт выстраивались
в линию,  исчезавшую где-то вдали. Все эти предметы были до скуки знакомы,
но все же в ту ночь они выглядели как-то необычно,  --  ведь мы знали, что
утром должны стать их хозяевами.
   Солдаты восприняли известие спокойно.  Заботы  начались позднее,  когда
Максим увел половину всех легионов и нам пришлось раздвигаться и заполнять
опустевшие башни,  когда жители стали жаловаться,  что торговля приходит в
упадок,  да  вдобавок задули осенние ветры  --  вот  когда для  нас  двоих
наступили черные дни.  Пертинакс был в таких случаях для меня даже больше,
чем просто правой рукой. Он ведь родился и вырос в знатной галльской семье
и  поэтому  знал,  как  обращаться к  разным  людям  --  и  к  центуриону,
родившемуся в  Риме,  и  к  этим отбросам из Третьего легиона --  ливийцам
[*48]. С каждым он говорил, как с человеком, равным ему по благородству. Я
так ясно видел,  сколько нам еще надо сделать,  что забыл:  не только люди
определяют исход событий. Это была ошибка.
   Пикты меня не пугали,  по крайней мере в  тот год,  но Алло предупредил
меня,  что  Крылатые Шлемы  скоро нападут с  моря  на  нашу  Стену,  чтобы
показать им,  пиктам,  насколько мы  слабы.  Я  сразу же отдал необходимые
распоряжения:  на  концы  Стены передвинуть наши  лучшие войска,  а  вдоль
берега установить защищенные щитами катапульты.  Подготовка шла быстро,  и
спешка была не  лишней.  Крылатые Шлемы обычно нападали до  начала снежных
бурь --  силами от десяти до двадцати кораблей сразу -- либо на Сегедунум,
либо на Итуна, в зависимости от направления ветра.
   Надо сказать,  что Крылатые Шлемы,  прежде чем высадить людей на берег,
должны были сначала убрать на корабле паруса,  и если дождаться, когда они
начнут их сворачивать,  и  тут же метнуть из катапульты камни --  железные
стрелы не  годятся,  стрелы просто проходят через  ткань,  --  то  корабль
переворачивается  и  море  снова  становится  чистым.  Несколько  человек,
бывает,  доплывут до берега, но их единицы... В общем, это несложно. Самым
трудным для  нас  было часами стоять на  песчаном берегу под пронизывающим
ветром со снегом. Так мы и сражались с Крылатыми Шлемами в ту зиму.
   Ранней  весной,  когда  восточные ветры  пронзают  тебя  словно  ножом,
Крылатые Шлемы  снова  собрали  много  кораблей напротив Сегедунума.  Алло
сказал мне, что они не успокоятся, пока в открытом бою не захватят хотя бы
одну  башню.  Они  всегда сражались в  открытую.  Мы  целый день методично
забрасывали их камнями, пока все не было окончено. И тогда я увидел, что к
берегу плывет какой-то  человек,  очевидно спасшийся после того,  как  его
судно затонуло. Я подождал, и волна выбросила его к моим ногам.
   Шагнув  вперед, я увидел, что у человека такая же медаль, что и у меня.
--  Парнезий  показал  рукой  на грудь. -- Поэтому, когда человек пришел в
себя  и  был  в  состоянии говорить, я задал ему особый вопрос, на который
существует  особый ответ. И он ответил этим нужным словом -- значит, среди
почитателей  бога  Солнца  Митры  [*49]  он принадлежал к разряду Грифонов
[*50].  Я  прикрыл  его  своим  щитом,  и  он  встал.  Я и сам, видите, не
маленького роста, но он был на целую голову выше меня.
   "Что теперь будет со мной?" -- спросил он.
   "Ты свободен, брат, -- ответил я. -- Можешь остаться или уйти".
   Он  посмотрел на  волнующееся море.  Там виднелся только один уцелевший
корабль --  он  был  вне  досягаемости наших катапульт.  Я  подал знак  не
стрелять,  а  он махнул рукой,  подзывая корабль к себе.  Корабль послушно
двинулся к  нему,  как собака на зов хозяина.  Когда до корабля оставалось
еще шагов сто, он откинул назад волосы и поплыл ему навстречу. Его втащили
на палубу,  и корабль ушел. Я знал, что богу Митре поклоняются люди разных
стран, и выбросил этот случай из головы.
   Месяц спустя я встретил Алло с его лошадьми,  и --  клянусь храмом Пана
[*51]  о  Фавн!  --  он  протянул мне  большое  золотое  ожерелье,  сплошь
усыпанное кораллами.
   Сначала я  подумал,  что это взятка от  какого-нибудь купца из города и
что она предназначена для Рутилиануса.
   "Нет,  -- сказал Алло, -- это подарок Амала, того человека, которого ты
спас на берегу. Он говорит, что ты настоящий мужчина".
   "Он  тоже  настоящий мужчина.  Передай  ему,  что  я  буду  носить  его
подарок", -- ответил я.
   "О,  Амал еще молод и глуп.  Но если рассуждать серьезно, император так
прославился своими подвигами в Галлии, что Крылатые Шлемы хотят быть с ним
в дружбе. Или, вернее, в дружбе с его слугами. Они надеются, что Пертинакс
и  ты  могли бы  присоединиться к  ним".  Алло посмотрел на  меня,  словно
одноглазый ворон.
   "Алло,  --  сказал я,  --  твой народ и ты --  зерно меж двух жерновов.
Радуйся,  если они вращаются равномерно,  и  не пытайся всунуть между ними
руку".
   "А разве я пытаюсь? Я одинаково ненавижу и римлян, и норманнов. Но если
Крылатые  Шлемы  будут  надеяться,   что  когда-нибудь  вы  с  Пертинаксом
выступите заодно с  ними против Максима,  они оставят вас в  покое,  чтобы
дать вам время подумать.  Нам всем нужно время -- и вам, и мне, и Максиму.
Позволь мне  отнести Крылатым Шлемам какое-нибудь утешительное послание --
что-нибудь,  над  чем  они  поломали бы  себе  головы.  Мы,  варвары,  все
одинаковы.  Мы  готовы  сидеть  ночь  напролет  и  обсуждать любое  слово,
брошенное римлянином. Ну как, согласны?
   "У нас нет солдат.  Мы должны сражаться с помощью слов,  --  сказал мне
Пертинакс. -- Предоставь это дело нам. Мы с Алло договоримся".
   И  вот Алло отправился обратно к Крылатым Шлемам передать наше обещание
не  нападать на  них,  если они не  будут нападать на  нас.  Им,  наверно,
надоело терять людей на море, и мы заключили что-то вроде перемирия. И уж,
наверно,  Алло,  который,  как и  всякий торговец лошадьми,  любил немного
приврать,  шепнул им также, что когда-нибудь мы, возможно, выступим против
Максима, как тот в свое время выступил против римского императора.
   И  действительно,  в ту зиму Крылатые Шлемы беспрепятственно пропустили
наши  корабли с зерном, которые я посылал пиктам. Так что пикты были сыты,
и,  поскольку они были в какой-то степени моими детьми, я был рад этому. У
нас  на  Стене  было  всего лишь две тысячи солдат, и я неоднократно писал
Максиму,  просил  его,  умолял  прислать  мне хотя бы одну когорту из моих
старых северобританских частей. Но он не мог этого сделать. Ему нужны были
все войска для новых побед в Галлии.
   Затем пришли вести,  что Максим разбил и  отправил на смерть императора
Галлии Грациана.  Я  снова попросил о  помощи,  решив,  что теперь Максиму
бояться нечего. Он отвечал: "Узнай, что я наконец свел счеты с этим щенком
Грацианом.  Ему можно было бы подарить жизнь, но он слишком уж запутался и
совсем  потерял  голову,  а  это  самое  плохое,  что  может  случиться  с
императором.  Передай своему отцу,  что  я  согласен ехать только на  двух
мулах,  не буду претендовать на Рим и если Феодосий не сочтет своим долгом
меня уничтожить, я останусь императором Галлии и Британии и тогда вы, дети
мои,  получите столько воинов,  сколько вам нужно.  Сейчас же  я  не  могу
послать ни одного..."
   Максим не любил Феодосия,  императора Рима.  Это была его судьба, и это
была его погибель. А Феодосий, насколько я знаю, был хорошим человеком.
   Парнезий на мгновение замолчал, потом продолжал:
   -- Я ответил Максиму, что, хотя на Стене сейчас царит мир, я чувствовал
бы себя спокойнее,  имея побольше воинов и катапульт.  В ответ он написал:
"Вы должны пожить еще немного в  тени моих побед,  пока я  не  увижу,  что
намеревается делать  Феодосий.  Он  может  приветствовать меня  как  брата
императора, но может и готовить против меня армию. В любом случае сейчас я
не могу прислать ни одного человека".
   -- Он вечно повторял одно и то же! -- воскликнула Юна.
   --  И это было правдой. Потому он и не приносил нам извинения за отказ.
Как  он  и  предсказывал,  благодаря  его  победам  у  нас на Стене царило
спокойствие  еще  очень  долго.  Пикты  жирели  не  меньше,  чем  их овцы,
пасущиеся  на  вереске,  а  все  мои  солдаты до единого научились отлично
обращаться  с  оружием.  Да,  Стена  выглядела  мощной.  Но  я, я-то знал,
насколько  мы слабы. Я знал, что если даже ложный слух о поражении Максима
доползет  до Крылатых Шлемов, они могут взяться за нас всерьез, и тогда...
тогда  Стена  должна  пасть.  О  пиктах я не думал, но за эти годы я лучше
узнал силу Крылатых Шлемов. Их число росло с каждым днем, у меня же солдат
оставалось  столько,  сколько и было. Из самой Британии Максим тоже забрал
гарнизоны,  так  что  я  чувствовал  себя  человеком,  который стоит перед
разломанным  забором  и  гнилой  палкой  должен  отогнать мчащихся на него
быков.
   Так,  друзья мои,  мы и жили на Стене,  ожидая,  ожидая, ожидая помощи,
которую Максим так и не прислал.
   Вскоре  он  сообщил,  что  собирает  армию  против  Феодосия. Он писал:
"Передай отцу, что судьба приказывает мне ехать на трех мулах сразу или же
быть разорванным ими на куски. Я рассчитываю покончить с Феодосием за один
год,  раз  и  навсегда.  Тогда  ты,  Парнезий, будешь править Британией, а
Пертинакс,  если пожелает, Галлией. Я бы очень хотел, чтобы вы сейчас были
со  мной  и  помогли бы формировать вспомогательные войска. И молю вас, не
верьте   ни  единому  слову  о  моей  болезни.  Мое  старое  тело  немного
расклеилось, но я вылечу его тем, что скоро въеду в Рим".
   Пертинакс сказал:  "С Максимом покончено.  Он пишет как человек,  давно
потерявший всякую надежду.  Я  тоже давно потерял всякую надежду и поэтому
могу понять его. А что он прибавляет в конце письма?"
   "Скажи Пертинаксу,  что я повидал его дядю,  ныне умершего, дуумвира из
Дивии,  и он вполне честно отчитался за все деньги матери Пертинакса. А ее
я  отправил с  надлежащим для  матери героя  эскортом в  Никею [*52],  где
климат помягче".
   "Вот тебе доказательство,  --  сказал Пертинакс.  --  От  Никеи по морю
недалеко до Рима. В случае войны там можно легко сесть на корабль и бежать
в Рим.  Да,  видно Максим предвидит свою смерть и спешит исполнить одно за
другим обещания. Но я рад, что он повидался с моим дядей".
   "Ты думаешь, что все так плохо?" -- спросил я.
   "Я думаю то, что есть. Богам надоела игра, которую мы ведем против них.
Феодосий уничтожит Максима. С ним кончено".
   "Ты ему так и напишешь?" -- спросил я.
   "Сейчас увидишь,  что я  напишу,  --  ответил он,  взял перо и  написал
письмо,  веселое, как солнечный день, нежное, как письмо женщины, и полное
шуток.  Читая эти  строки у  него  через плечо,  я  даже было успокоился и
утешился,  но  потом  я  увидел  его  лицо!..  --  Теперь,  --  сказал он,
запечатывая письмо, -- мы с тобой, брат мой, просто двое мертвецов. Пойдем
в Храм".
   Мы  помолились богу Митре,  так  же  как  и  много раз прежде.  С  того
мгновения  до  следующей  зимы  мы  жили  в  окружении дурных  слухов,  не
исчезавших ни на один день.
   Однажды утром мы поехали на восточный берег и  там нашли полузамерзшего
светловолосого мужчину,  привязанного  к  выломанным  из  корабля  доскам.
Перевернув его на  спину,  мы  по  пряжке на ремне определили,  что он был
готом [*53] из восточного легиона. Вдруг он открыл глаза и воскликнул: "Он
мертв!  Я вез письма,  но Крылатые Шлемы потопили корабль". Произнеся это,
он умер на наших руках.
   Мы  не  спрашивали, кого он имел в виду. Мы знали! Несмотря на хлесткий
ветер  со  снегом,  мы  со  всех ног бросились к центральной башне. Гунно,
надеясь  увидеть  там  Алло. Он ждал нас у конюшен и по нашим лицам понял,
что мы уже все знаем.
   "Это произошло в палатке на берегу моря,  --  начал он,  запинаясь.  --
Феодосий приказал обезглавить Максима.  Он послал вам письмо, написанное в
ожидании смерти,  но  Крылатые Шлемы  напали на  корабль и  захватили его.
Новость распространяется по  нашей стране,  как  пламя пожара.  Не  вините
меня! Я не могу больше сдерживать своих юношей!"
   "Было бы  хорошо,  если бы  мы могли сказать то же самое про своих,  --
сказал Пертинакс, смеясь. -- Но слава богу, убежать-то они не могут".
   "Что вы будете делать?  --  спросил Алло.  --  Я принес приказ, вернее,
послание от  Крылатых Шлемов,  чтобы вы  со своими людьми присоединялись к
ним и шли бы с ними на юг грабить Британию".
   "Мне очень жаль, -- ответил Пертинакс, -- но мы здесь находимся как раз
для того, чтобы этого не допустить".
   "Если я вернусь с таким ответом,  они меня убьют,  -- сказал Алло. -- Я
всегда обещал Крылатым Шлемам, что вы выступите, если Максим падет. Я... я
не думал, что он может пасть".
   "Увы,  бедный варвар,  --  сказал Пертинакс,  продолжая смеяться. -- Ты
продал нам слишком много хороших лошадей,  чтобы вот так взять и отправить
тебя обратно к твоим друзьям. Мы, пожалуй, тебя свяжем и не отпустим, хотя
ты и посол".
   "Да,  это  будет  лучше  всего",  --  согласился  Алло,  протягивая нам
поводья. Мы связали его, но не сильно, ведь он был старик.
   "Возможно,  теперь Крылатые Шлемы придут тебя искать и  мы выгадаем еще
немного времени. Посмотри, как привычка тянуть время пристает к человеку!"
-- сказал Пертинакс, завязывая узел.
   "Ты не прав,  --  ответил я.  --  Время может помочь. Если Максим писал
письмо уже будучи под стражей,  значит, корабль с письмом послал Феодосий.
А если Феодосий послал корабль, он может послать и солдат".
   "Но чем это поможет нам? -- спросил Пертинакс. -- Мы служим Максиму, не
Феодосию.  Даже  если  боги  совершат чудо и  Феодосий пришлет сюда с  юга
помощь и  спасет Стену,  мы  с  тобой  можем  рассчитывать лишь  на  одно:
получить ту же смерть, что досталась Максиму".
   "Кто бы из императоров ни умирал, и кто бы кого ни убивал, наше с тобой
дело -- защищать Стену", -- сказал я.
   "Такие слова подошли бы твоему брату-философу,  -- молвил Пертинакс. --
Я же,  как человек, потерявший всякую надежду, не буду говорить напыщенные
и глупые фразы. Поднимай солдат!"
   Мы  подняли все  легионы с  одного конца  Стены  до  другого,  объявили
офицерам,  что  до  нас  дошел слух о  смерти Максима и  что  теперь могут
нагрянуть Крылатые Шлемы.  Но  мы  уверены,  что  даже  если слух окажется
верным,  Феодосий во  имя  Британии пошлет нам помощь.  Поэтому мы  должны
стоять насмерть... Да, друзья мои, когда наблюдаешь, как люди воспринимают
дурные вести,  порой  видишь самое неожиданное.  Сильные часто размякают и
превращаются в слабых, а слабые поднимаются и словно черпают силы у богов.
Так  было и  с  нами.  За  прошедшие годы Пертинаксу все же  удалось,  где
шуткой,  где обходительностью,  а  где настойчивостью,  вложить мужество в
сердца  наших  поредевших когорт  и  обучить их  воинскому искусству.  Это
удалось ему лучше, чем я считал вообще возможным. Даже когорта ливийцев --
Третья --  стояла в  своих выпуклых кирасах и  не  роптала.  Через три дня
пришли семь  вождей и  старейшин Крылатых Шлемов.  Среди  них  был  и  тот
высокий юноша,  Амал,  которого я встретил на берегу, он улыбнулся, увидев
на  мне  ожерелье.  Мы  оказали пришедшим радушный прием,  ведь  они  были
послами,  потом показали им Алло, живого и невредимого, но связанного. Они
считали,  что его уже нет в живых,  и я почувствовал,  что даже если бы мы
его убили,  Крылатые Шлемы не  стали бы волноваться по этому поводу.  Алло
почувствовал это тоже и разволновался.
   Затем, пройдя в центральную башню Гунно, мы приступили к переговорам.
   Они говорили,  что Рим гибнет и что мы должны присоединяться к ним. Мне
они обещали отдать всю Южную Британию, собрав сначала с нее дань.
   "Терпение,  -- ответил я. -- Стена еще стоит. Дайте мне доказательство,
что мой генерал мертв".
   "Нет, -- ответил один из старейшин, -- это ты докажи, что он жив".
   Другой тут же добавил с  хитрой усмешкой:  "А что ты нам дашь,  если мы
прочтем тебе его последние слова?"
   "Не будем торговаться,  как купцы на  базаре!  --  воскликнул Амал.  --
Кроме того, этому человеку я обязан жизнью. Вот тебе доказательство!" И он
бросил мне письмо с такой знакомой печатью Максима.
   "Мы  взяли его на  корабле,  который потопили,  --  продолжал Амал.  --
Читать я не могу,  но тут есть по крайней мере один знак,  который говорит
сам за себя". Он указал на темное пятно на конверте, и я с тяжелым сердцем
понял, что это кровь доблестного Максима.
   "Читай!  --  воскликнул Амал.  --  Читай,  а потом скажи нам, чьи же вы
слуги!"
   Просмотрев письмо,  Пертинакс мягко сказал: "Я прочту его все. Слушайте
же, варвары!"
   И он прочел письмо, которое я с тех пор ношу вот здесь, у сердца.
   Парнезий  вытащил  из-за  пазухи  сложенный и  покрытый  пятнами  кусок
пергамента и глухим голосом начал читать:
   -- "Парнезию и Пертинаксу,  достойнейшим Капитанам Стены,  шлет Максим,
некогда император Галлии и Британии, ныне же узник, ждущий смерти в лагере
Феодосия, свое предсмертное здравствуй и прощай!"
   "Достаточно,  --  сказал молодой Амал.  -- Вот вам ваше доказательство.
Теперь вы должны идти с нами".
   Пертинакс бросил  на  него  долгий,  молчаливый взгляд,  и  юноша  весь
вспыхнул, как девушка. А Пертинакс продолжал читать:
   -- "При жизни я с легким чувством нес людям зло, но оно обращалось лишь
против тех,  кто желал зла мне, и если я когда-либо причинил зло вам, то я
раскаиваюсь и прошу вашего прощения. Три мула, на которых я пытался ехать,
разорвали меня на части,  как и предсказывал твой отец,  Парнезий.  В двух
шагах от  палатки меня  ждет  обнаженный меч,  чтобы предать меня  той  же
смерти,  какой я  предал Грациана.  Поэтому я,  ваш  Генерал и  Император,
посылаю вам почетную и добровольную отставку от службы мне,  на которую вы
вступили не ради денег и положения,  а потому -- и эта мысль согревает мое
сердце -- потому что вы любили меня!"
   "Клянусь светом солнца!  --  перебил Амал.  -- Вот это был человек! Мы,
возможно, ошиблись в своих суждениях о его слугах!"
   Пертинакс продолжал:
   -- "Вы дали мне те три года,  которые я  у  вас просил.  И  если мне не
удалось их использовать,  не сетуйте на меня. Мы сыграли с богами неплохую
партию и не по маленькой,  но они метали фальшивые кости [*54],  и вот мне
приходится расплачиваться. Помни, что меня не будет, но Рим остается и Рим
будет вечно! Передай Пертинаксу, что его мать в безопасности в Никее, а за
ее деньгами следит префект города Антиполиса. Передай привет своему отцу и
матери,  чья дружба была для меня ценным приобретением...  Если бы все шло
хорошо,  то в этот же день я послал бы вам три легиона. Не забывайте меня.
Мы боролись вместе. Прощайте! Прощайте! Прощайте!"
   Вот каким было последнее письмо моего императора.
   Дан  и  Юна слышали,  как хрустел пергамент,  когда Парнезий прятал его
обратно за пазуху.
   "Я ошибался, -- сказал Амал. -- Воины такого человека без боя ничего не
уступят. Я рад этому". И он протянул нам руку.
   "Но ведь Максим дал вам отставку,  --  сказал один из старейшин.  -- Вы
вправе служить кому хотите и править чем пожелаете.  Присоединяйтесь -- не
надо даже вливаться в наше войско -- просто идем вместе!"
   "Благодарим вас,  --  ответил  Пертинакс,  --  но  Максим  наказал нам,
извините..." И сквозь раскрытую дверь он указал на заряженную и взведенную
катапульту.
   "Мы поняли, -- сказал старейшина. -- Стена нам дорого станет, да?"
   "Мне очень жаль, -- сказал Пертинакс, -- но другой цены нет".
   И он поднес им нашего лучшего южного вина.
   Они молча выпили, вытерли рыжие бороды и встали, чтобы уйти.
   Амал сказал,  потягиваясь,  ведь они  были варварами:  "Приятная у  нас
компания.  Интересно,  кем из  нас насытятся волки и  акулы до  того,  как
растает снег?"
   "Подумай лучше о  том,  что  может прислать Феодосий",  --  заявил я  в
ответ,  и хотя они только рассмеялись, я заметил, что мои наугад брошенные
слова обеспокоили их.
   Старый Алло немного отстал от Крылатых Шлемов.
   "Вы же видите, -- сказал он, беспокойно моргая глазами, -- для них я не
больше,  чем  собака.  Как только я  покажу им  наши тайные тропинки через
болота, они и отшвырнут меня, как ненужного пса".
   "Тогда на  твоем месте я  не  спешил бы показывать им эти тропинки,  --
сказал Пертинакс, -- пока не убедился бы, что Рим не может спасти Стену".
   "Ты думаешь так? О горе мне! -- застонал старик. -- Я хотел лишь одного
-- мира для  своего народа".  И  он,  спотыкаясь и  проваливаясь в  снегу,
побрел за рослыми Крылатыми Шлемами.
   Так на  Стену пришла война.  Она надвигалась постепенно,  день за днем,
что  очень  плохо  для  нестойких войск.  Сначала Крылатые Шлемы  нападали
только с моря, как делали это и раньше, а мы, как и раньше, встречали их с
берега  катапультами --  и  им  хватило по  горло.  Долгое  время  они  не
отваживались ступить на землю своими утиными ногами,  и  мне кажется,  что
когда  дело  дошло до  показа троп  через болота,  пиктам было  стыдно или
страшно раскрыть все  тайны своего народа.  Мне это рассказал один пленный
пикт.  Они были нашими шпионами в такой же степени,  как и врагами, потому
что  Крылатые Шлемы притесняли их  и  отнимали зимние припасы.  О  забитый
народец!
   Потом Крылатые Шлемы напали на нас с двух концов Стены.  Я послал пеших
гонцов  на  юг  узнать,  нет  ли  каких  новостей из  Британии,  но  среди
опустевших лагерей,  где  раньше  стояли войска,  этой  зимой  бегали лишь
голодные волки,  и  ни  один из гонцов не вернулся.  Еще у  нас не хватало
корма для пони. Десятерых держал я, столько же Пертинакс. Мы ели и спали в
седле,  разъезжая на восток и на запад,  а потом съедали своих изможденных
животных.  Беспокойство доставляли и  наши горожане,  пока я  не собрал их
всех в  одном месте позади центральной башни Гунно.  С обеих сторон от нее
мы разрушили Стену,  чтобы соорудить что-то вроде крепости.  Мы,  римляне,
лучше сражаемся сомкнутым строем.
   К  концу второго месяца война захватила нас  целиком,  как  захватывает
человека сон или снежная буря.  Мне кажется,  мы и во сне сражались. Я, по
крайней мере,  помню  только  два  момента:  как  я  поднимался,  а  потом
спускался со Стены,  как будто между этими моментами ничего не было,  хотя
мой голос охрип от криков, а меч был в крови.
   Крылатые  Шлемы  сражались  по-волчьи  --  сразу  всей  стаей.  Где  им
приходилось наиболее туго,  туда они и  бросались с  особым остервенением.
Это было тяжело для нас, но зато удерживало их от броска в Британию.
   В  те  дни  на  штукатурке кирпичной арки мы  с  Пертинаксом записывали
названия захваченных у  нас  башен  и  даты,  когда это  происходило.  Нам
хотелось оставить какую-то запись.
   А сражение?  Самые жаркие схватки происходили в центре,  справа и слева
от огромной статуи богини Рима,  рядом с домом Рутилиануса. Клянусь светом
солнца, этот толстый старик, которого мы совсем не принимали в расчет, при
звуках трубы просто помолодел!  Помню,  как он  называл свой меч оракулом.
"Послушаем, что скажет нам оракул, -- бывало, повторял он, прикладывая меч
к  уху  и  многозначительно кивая головой.  --  Этот  день Рутилианусу еще
позволено прожить",  --  заявлял он,  засучивал рукава и,  пыхтя  и  сопя,
сражался до поздней ночи.  И  пусть нам не всегда хватало хлеба,  зато его
вдоволь заменяли шутки и веселье.
   Мы  держались  два  месяца  и семнадцать дней -- прижатые почти со всех
сторон  к  центральной  башне. Несколько раз Алло тайно передавал нам, что
помощь близка. Мы этому не верили, но наших солдат это подбадривало.
   Конец наступил неожиданно.  Не было ни радостных криков, ничего. Мы как
сражались во сне, так во сне и освободились. Крылатые Шлемы вдруг оставили
нас в покое --  сначала на одну ночь, потом еще на день, а это очень много
для измотавшегося человека. Сначала мы спали настороженно, готовые в любую
секунду вскочить и драться,  а затем --  как бревна,  каждый на том месте,
где он упал.  О боже, чтоб вам никогда не пришлось спать так! Проснувшись,
я  увидел,  что  башни полны незнакомых солдат,  которые смотрели,  как мы
храпим. Я толкнул Пертинакса, и мы оба вскочили, схватившись за оружие.
   "Что такое?  --  воскликнул какой-то юноша в новеньких доспехах.  -- Вы
сражаетесь с Феодосием? Посмотрите по сторонам!"
   Мы посмотрели на север. Снег был залит кровью, но Крылатых Шлемов нигде
не  было.  Мы  посмотрели на  юг,  где  снег  был  чист,  и  увидели Орлов
расположившихся там двух легионов.  На  востоке и  западе полыхало пламя и
шел бой, но у центральной башни все было спокойно.
   "Вы сделали свое дело,  --  сказал этот юноша.  -- У Рима длинная рука.
Где ваши Капитаны Стены?"
   Мы ответили, что это и есть мы.
   "Но Максим говорил,  что они почти мальчики!  -- воскликнул юноша. -- А
ведь вы старики, совсем, совсем седые".
   "Мы и были мальчиками несколько лет назад, -- ответил Пертинакс. -- Так
какая же нас ждет судьба, о юное и упитанное создание?"
   "Меня зовут Амброзий,  и  я  секретарь императора,  --  сказал тот.  --
Покажите мне  письмо,  написанное Максимом перед смертью,  тогда я,  может
быть, поверю".
   Я достал его из-за пазухи. Прочитав его, Амброзий отдал нам салют.
   "Ваша судьба в ваших руках,  --  сказал он. -- Если вы захотите служить
Феодосию, он даст вам легион. Если же вы предпочтете отправиться по домам,
он устроит вам... триумф".
   "Я бы предпочел ванну,  вина, еды, бритву, мыло, духи и благовония", --
ответил Пертинакс, смеясь.
   "Да,  теперь я вижу,  что ты еще мальчик, -- сказал Амброзии. -- А ты?"
Он повернулся ко мне.
   "Мы ничего не имеем против Феодосия, -- начал я, -- но на войне..."
   "На войне все так же,  как в любви, -- перебил Пертинакс. -- Лучшее, на
что ты способен, ты можешь отдать лишь раз".
   "Это так, -- согласился Амброзий. -- Я был с Максимом до его смерти. Он
предупредил Феодосия, что вы ни за что не станете служить дальше, и, скажу
откровенно, мне жаль своего императора".
   "Ничего,  Рим  его  утешит,  --  ответил Пертинакс.  --  Я  прошу  тебя
разрешить нам отправиться по  домам,  чтобы никогда больше не вдыхать этот
запах -- запах крови..."
   Но триумф они устроили нам настоящий!
   -- Вы его честно заслужили,  --  сказал Пак, бросая несколько листьев в
неподвижное зеркало пруда.  Черные маслянистые круги быстро разбегались по
его темной поверхности, и дети задумчиво смотрели на них...


                        Ты возьми земли в горсти,
                        Сколько сможешь унести,
                        Помяни ты тех потом,
                        Кто уснул в ней вечным сном,
                        Но не рыцарей-дворян,
                        А безвестных англичан,
                        Чей суровый скорбный путь
                        Некому и помянуть.
                           Землю в ладанку сложи,
                           Ближе к сердцу положи.

                        И земля с тебя сведет
                        Лихорадки липкий пот,
                        Руку сделает сильней,
                        Зорче глаз и слух острей,
                        Обострит твою борьбу,
                        Облегчит твою судьбу.
                           Четок для тебя и прост
                           Станет ход небесных звезд.

                        Ты сорви с земли родной
                        Примулы цветок лесной;
                        Летом розу взять изволь,
                        Осенью -- желтофиоль,
                        А зимой -- плюща цветок:
                        Всякому цветку свой срок.
                        Если правильно хранить,
                        Если верно применить --
                           Выручат тебя цветы,
                           Лучше видеть станешь ты.

                        Пелена исчезнет с глаз,
                        И отыщешь ты тотчас
                        На знакомом месте клад,
                        Спрятанный сто лет назад:
                        В поле, иль у входа в дом,
                        Или в очаге твоем.
                        И поймешь тогда ясней:
                        Главный клад -- в душе твоей.

   -- Но  ты  еще  так  много недорассказал!  --  воскликнул Дан.  --  Что
случилось со старым Алло? Вернулись ли Крылатые Шлемы? И что делал Амал?
   -- И что случилось со старым толстяком генералом,  у которого было пять
поваров?  -- подхватила Юна. -- И что сказала твоя мама, когда ты вернулся
домой?
   -- Она сказала,  что вы сейчас уж слишком засиделись у этой старой ямы,
-- ответил им сзади голос старика Хобдена. -- Tсc! -- вдруг прошептал он и
замер,  потому что  в  двадцати шагах от  себя увидел великолепную лисицу,
которая сидела на задних лапках и  смотрела на детей,  как на своих старых
знакомых.
   У-у,  Рыжая Кумушка! -- проговорил Хобден еле слышно. -- Если бы я знал
все,  что знаешь ты,  я знал бы много интересного.  Мистер Дан и мисс Юна,
пойдемте со мной, вот я только закрою свой маленький курятник.



   Решив отправиться погулять до  завтрака,  Дан и  Юна совсем не думали о
том,  что наступил иванов день. Они хотели всего лишь посмотреть на выдру,
которая,  как говорил старик Хобден,  уже давно поселилась в  их ручье,  а
раннее утро --  это  самое лучшее время,  чтобы застигнуть зверя врасплох.
Когда дети на  цыпочках выходили из  дому,  часы пробили пять раз.  Кругом
царил удивительный покой. Сделав несколько шагов по усыпанной каплями росы
лужайке,  Дан остановился и поглядел на тянувшиеся за ним темные отпечатки
следов.
   -- Может,  стоит пожалеть наши бедные сандалии,  --  сказал мальчик. --
Они ужасно намокнут.
   Этим  летом дети впервые стали носить обувь -- сандалии и терпеть их не
могли.  Поэтому  они их сняли, перекинули через плечо и весело зашагали по
мокрой траве.
   Солнце было  высоко и  уже  грело,  но  над  ручьем все  еще  клубились
последние хлопья ночного тумана.
   Вдоль ручья по вязкой земле тянулась ниточка следов выдры, и дети пошли
по  ним.  Они пробирались по  бурьяну,  по скошенной траве:  потревоженные
птицы провожали их криком. Вскоре следы превратились в одну толстую линию,
как будто здесь волокли бревно.
   Дети прошли луг трех коров, мельничный шлюз, миновали кузницу, обогнули
сад  Хобдена,   двинулись  вверх  по   склону  и   оказались  на  покрытом
папоротником холме Пука. В кронах деревьев кричали фазаны.
   -- Бесполезное занятие,  -- вздохнул Дан. Мальчик был похож на сбитую с
толку гончую.  --  Роса уже высыхает,  а старик Хобден говорит,  что выдра
может идти многие-многие мили.
   --  Я уверена, что мы и так уже прошли многие-многие мили. -- Юна стала
обмахиваться  шляпой.  --  Как  тихо!  Наверно, будет не день, а настоящая
парилка!  --  Она  посмотрела  вниз,  в долину, где еще ни в одном доме не
курился дымок.
   -- А Хобден уже встал! -- Дан показал на открытую дверь дома у кузницы.
-- Как ты думаешь, что у старика на завтрак ?
   -- Один  из  этих,   --   Юна  кивнула  в  сторону  величавых  фазанов,
спускающихся к  ручью,  чтобы напиться.  --  Хобден говорит,  что  из  них
получается хорошее блюдо в любое время года.
   Вдруг  всего  в  нескольких шагах,  чуть  ли  не  из-под  их  босых ног
выскочила лисица. Она тявкнула и припустила прочь.
   -- А-а,  Рыжая Кумушка!  Если бы я знал все, что знаешь ты, это было бы
кое-что! -- вспомнил Дан слова Хобдена.
   -- Послушай,  --  Юна  почти  перешла на  шепот,  --  тебе  знакомо это
странное чувство,  будто что-то  такое с  тобой уже происходило раньше?  Я
почувствовала это, когда ты сказал "Рыжая Кумушка".
   -- Я тоже почувствовал, -- сказал Дан. -- Но что?
   Дети смотрели друг на друга, дрожа от волнения.
   --  Подожди-подожди! -- воскликнул Дан. -- Я сейчас попробую вспомнить.
Что-то было связано с лисой в прошлом году. О, я чуть не поймал ее тогда!
   -- Не отвлекайся!  --  сказала Юна,  прямо запрыгав от возбуждения.  --
Помнишь,  что-то  случилось  перед  тем,  как  мы  встретили лису.  Холмы!
Открывшиеся Холмы! Пьеса в театре -- "Увидите то, что увидите"...
   -- Я все вспомнил!  --  воскликнул Дан.  -- Это ж ясно, как дважды два.
Холмы Пука -- холмы Пака -- Пак!
   -- Теперь и  я вспомнила,  --  сказала Юна.  --  И сегодня снова Иванов
день!
   Тут молодой папоротник на холме качнулся,  и из него, пожевывая зеленую
травинку, вышел Пак.
   -- Доброго вам утра. Вот приятная встреча! -- начал он.
   Все пожали друг другу руки и стали обмениваться новостями.
   -- А  вы  хорошо перезимовали,  --  сказал Пак спустя некоторое время и
бросил на детей беглый взгляд. -- Похоже, с вами ничего слишком плохого не
приключилось.
   -- Нас обули в сандалии,  --  сказала Юна. -- Посмотри на мои ступни --
они совсем бледные, а пальцы на ноге так стиснуты -- ужас.
   -- Да,   носить  обувь  --   неприятное  дело.  --  Пак  протянул  свою
коричневую,  покрытую шерстью  ногу  и,  зажав  между  пальцами одуванчик,
сорвал его.
   -- Год назад и я так мог,  -- мрачно проговорил Дан, безуспешно пытаясь
сделать то же самое.  -- И кроме того, в сандалях просто невозможно лазать
по горам.
   -- И все-таки чем-то они должны же быть удобны, -- сказал Пак. -- Иначе
люди не носили бы их. Пойдемте туда.
   Они друг за другом двинулись вперед и  дошли до ворот на дальнем склоне
холма.   Здесь  они  остановились  и,  сгрудившись,  подобно  стаду  овец,
подставив солнцу спины, стали слушать жужжание лесных насекомых.
   -- Маленькие Линдены  уже  проснулись,  --  сказала  Юна,  повиснув  на
воротах так,  что ее  подбородок касался перекладины.  --  Видите дымок из
трубы?
   -- Ведь сегодня четверг,  да?  --  Пак обернулся и посмотрел на старый,
розового цвета  дом,  стоящий на  другом  конце  маленькой долины.  --  По
четвергам миссис Винсей печет  хлеб.  В  такую  погоду тесто должно хорошо
подниматься.
   Тут он зевнул, и дети вслед за ним тоже раззевались.
   А вокруг шуршал, шелестел и раскачивался во все стороны папоротник. Они
чувствовали, как кто-то все время тихонько шмыгает мимо них.
   -- Очень похоже на Жителей Холмов, правда? -- спросила Юна.
   -- Это  птицы  и  дикие  звери  удирают  обратно в  лес,  пока  еще  не
проснулись люди, -- сказал Пак таким тоном, будто он был лесничим.
   -- Да, мы это знаем. Я ведь только сказала: "Похоже".
   -- Насколько я помню, Жители Холмов обычно производили больше шума. Они
искали,  где бы устроиться на день,  как птицы ищут,  где бы устроиться на
ночь.  Это  было еще в  те  времена,  когда Жители Холмов ходили с  высоко
поднятой головой.  О  боже!  Вы и  не поверите,  в каких только делах я не
участвовал!
   -- Хо!  Мне нравится!  --  воскликнул Дан. -- И это после всего, что ты
рассказал нам в прошлом году?
   --  Только  перед  уходом  ты заставил нас все забыть, -- упрекнула его
Юна.
   Пак рассмеялся и кивнул.
   -- Я и в этом году сделаю так же. Я дал вам во владение Старую Англию и
отнял ваш страх и сомнение, а с вашими памятью и воспоминаниями я поступлю
вот как:  я их спрячу,  как прячут,  например, удочки, забрасывая на ночь,
чтобы не были видны другим,  но чтобы самому можно было в  любой момент их
достать. Ну что, согласны? -- И он задорно им подмигнул.
   -- Да уж придется согласиться,  --  засмеялась Юна. -- Мы ведь не можем
бороться с твоим колдовством. -- Она сложила руки и облокотилась о ворота.
-- А если б ты захотел превратить меня в кого-нибудь, например в выдру, ты
бы смог?
   -- Нет, пока у тебя на плече болтаются сандалии -- нет.
   -- А  я  их  сниму.  --  Юна  сбросила сандалии на  землю.  Дан  тут же
последовал ее примеру. -- А теперь?
   -- Видно,  сейчас вы  мне  верите меньше,  чем прежде.  Истинная вера в
чудеса никогда не требует доказательств.
   Улыбка медленно поползла по лицу Пака.
   -- Но при чем тут сандалии? -- спросила Юна, усевшись на ворота.
   -- При  том,   что  в  них  есть  Холодное  Железо,   --   сказал  Пак,
примостившись там же.  --  Я  имею в  виду гвозди в подметках.  Это меняет
дело.
   -- Почему?
   -- Неужели сами не  чувствуете?  Ведь вы  не хотели бы теперь постоянно
бегать босиком, как в прошлом году? Ведь не хотели бы, а?
   -- Не-ет,   пожалуй,  не  хотели  бы  все-то  время.  Понимаешь,  я  же
становлюсь взрослой, -- сказала Юна.
   -- Послушай,  -- сказал Дан, -- ты же сам нам говорил в прошлом году --
помнишь, в театре? -- что не боишься Холодного Железа.
   -- Я-то  не боюсь.  Но люди --  другое дело.  Они подчиняются Холодному
Железу.  Ведь они с рождения живут рядом с железом,  потому что оно есть в
каждом доме,  не так ли?  Они соприкасаются с  железом каждый день,  а оно
может либо  возвысить человека,  либо  уничтожить его.  Такова судьба всех
смертных: ничего тут не поделаешь.
   -- Я не совсем тебя понимаю, -- сказал Дан. -- Что ты имеешь в виду?
   -- Я бы мог объяснить, но это займет много времени.
   -- Ну-у,  так до завтрака еще далеко,  --  сказал Дан.  --  И к тому же
перед выходом мы заглянули в кладовку...
   Он достал из кармана один большой ломоть хлеба,  Юна --  другой,  и они
поделились с Паком.
   -- Этот хлеб пекли в доме у маленьких Линденов, -- сказал Пак, запуская
в него свои белые зубы. -- Узнаю руку миссис Винсей. -- Он ел, неторопливо
прожевывая каждый кусок, совсем как старик Хобден, и, так же как и тот, не
уронил ни единой крошки.
   В  окнах  домика  Линденов вспыхнуло солнце,  и  под  безоблачным небом
долина наполнилась покоем и теплом.
   -- Хм...  Холодное Железо,  -- начал Пак. Дан и Юна с нетерпением ждали
рассказа.  --  Смертные,  как  называют людей  Жители Холмов,  относятся к
железу легкомысленно.  Они вешают подкову на дверь и  забывают перевернуть
ее задом наперед.  Потом, рано или поздно, в дом проскальзывает кто-нибудь
из Жителей Холмов, находит грудного младенца и...
   -- О!  Я  знаю!  --  воскликнула Юна.  --  Он крадет его и  вместо него
подкладывает другого.
   -- Никогда!  -- твердо возразил Пак. -- Родители сами плохо заботятся о
своем ребенке, а потом сваливают вину на кого-то. Отсюда и идут раговоры о
похищенных и подброшенных детях. Не верьте им. Будь моя воля, я посадил бы
таких родителей на телегу и погонял бы их как следует по ухабам.
   -- Но ведь сейчас так не делают, -- сказала Юна.
   -- Что не  делают?  Не гоняют или не относятся к  ребенку плохо?  Ну-у,
знаешь.  Некоторые люди совсем не  меняются,  как и  земля.  Жители Холмов
никогда не проделывают такие штучки с подбрасыванием.  Они входят в дом на
цыпочках и  шепотом,  словно это  шипит  чайник,  напевают спящему в  нише
камина ребенку то  заклинание,  то заговор.  А  позднее,  когда ум ребенка
созреет и  раскроется,  как почка,  он  станет вести себя не так,  как все
люди.  Но  самому человеку от этого лучше не будет.  Я  бы вообще запретил
трогать младенцев. Так я однажды и заявил сэру Хьюону [*55].
   -- А  кто такой сэр Хьюон?  --  спросил Дан,  и  Пак с немым удивлением
повернулся к мальчику.
   -- Сэр Хьюон из  Бордо стал королем фей после Оберона.  Когда-то он был
храбрым рыцарем,  но пропал по пути в  Вавилон.  Это было очень давно.  Вы
слышали шуточный стишок "Сколько миль до Вавилона?" [*56]
   -- Еще бы! -- воскликнул Дан.
   -- Так вот,  сэр Хьюон был молод, когда он только появился. Но вернемся
к  младенцам,  которых якобы подменяют.  Я сказал как-то сэру Хьюону (утро
тогда было такое же  чудное,  как  и  сегодня):  "Если уж  вам так хочется
воздействовать и влиять на людей,  а насколько я знаю,  именно таково ваше
желание,  почему  бы  вам,  заключив  честную  сделку,  не  взять  к  себе
какого-нибудь грудного младенца и не воспитать его здесь, среди нас, вдали
от Холодного Железа,  как это делал в прежние времена король Оберон. Тогда
вы  могли  бы  предуготовить ребенку замечательную судьбу и  потом послать
обратно в мир людей".
   "Что  прошло,  то  миновало,  --  ответил  мне сэр Хьюон. -- Только мне
кажется, что нам это не удастся. Во-первых, младенца надо взять так, чтобы
не  причинить  зла  ни ему самому, ни отцу, ни матери. Во-вторых, младенец
должен  родиться  вдали от железа, то есть в таком доме, где нет и никогда
не  было ни одного железного кусочка. И наконец, в-третьих, его надо будет
держать  вдали  от  железа до тех самых пор, пока мы не позволим ему найти
свою  судьбу.  Нет,  все  это  очень  не  просто".  Сэр Хьюон погрузился в
размышления и поехал прочь. Он ведь раньше был человеком.
   Как-то раз, накануне дня великого бога Одина [*57], я оказался на рынке
Льюиса,   где   продавали  рабов   --   примерно  так,   как   сейчас   на
Робертсбриджском рынке  продают  свиней.  Единственное различие состояло в
том, что у свиней кольцо было в носу, а у рабов -- на шее.
   -- Какое еще кольцо? -- спросил Дан.
   -- Кольцо из Холодного Железа, в четыре пальца шириной и один толщиной,
похожее на кольцо для метания, но только с замком, защелкивающимся на шее.
В  нашей  кузнице хозяева получали неплохой доход от  продажи таких колец,
они паковали их в дубовые опилки и рассылали по всей Старой Англии.  И вот
один фермер купил на  этом рынке рабыню с  младенцем.  Для фермера ребенок
был только лишней обузой, мешавшей его рабыне исполнять работу: перегонять
скот.
   -- Сам он  был скотина!  --  воскликнула Юна и  ударила босой пяткой по
воротам.
   -- Фермер стал ругать торговца. Но тут женщина перебила его: "Это вовсе
и не мой ребенок. Я взяла младенца у одной рабыни из нашей партии, бедняга
вчера умерла".
   "Тогда я  отнесу его  в  церковь,  --  сказал фермер.  --  Пусть святая
церковь сделает из него монаха, а мы спокойно отправимся домой".
   Стояли  сумерки.  Фермер крадучись вошел  в  церковь и  положил ребенка
прямо на холодный пол.  И когда он уходил, втянув голову в плечи, я дохнул
холодом ему в  спину,  и  с  тех пор,  я слышал,  он не мог согреться ни у
одного очага.  Еще бы! Это и не удивительно! Потом я растормошил ребенка и
со всех ног помчался с ним сюда, на Холмы.
   Было раннее утро, и роса еще не успела обсохнуть. Наступал день Тора --
такой же  день,  как сегодня.  Я  положил ребенка на землю,  а  все Жители
Холмов столпились вокруг и стали с любопытством его рассматривать.
   "Ты все-таки принес дитя",  --  сказал сэр Хьюон, разглядывая ребенка с
чисто человеческим интересом.
   "Да, -- ответил я, -- и желудок его пуст".
   Ребенок прямо заходился от крика, требуя себе еды.
   "Чей он?"  --  спросил сэр Хьюон,  когда наши женщины забрали младенца,
чтобы покормить.
   "Ты лучше спроси об этом у Полной Луны или Утренней Звезды. Может быть,
они знают. Я же -- нет. При лунном свете я сумел разглядеть только одно --
это непорочный младенец,  и клейма на нем нет.  Я ручаюсь,  что он родился
вдали от Холодного Железа, ведь он родился в хижине под соломенной крышей.
Взяв его,  я не причинил зла ни отцу,  ни матери,  ни ребенку,  потому что
мать его, невольница, умерла".
   "Что ж,  все к лучшему, Робин, -- сказал сэр Хьюон. -- Тем меньше будет
он  стремиться уйти от нас.  Мы предуготовим ему прекрасную судьбу,  и  он
будет воздействовать и влиять на людей, к чему мы всегда так стремились".
   Тут  появилась супруга сэра Хьюона и  увела его  позабавиться чудесными
проделками малыша.
   -- А кто была его супруга? -- спросил Дан.
   -- Леди  Эсклермонд.   Раньше  она  была  простой  женщиной,   пока  не
отправилась вслед за своим мужем и не стала феей. А меня маленькие дети не
очень-то интересовали --  на своем веку я успел насмотреться на них ого-го
сколько,  --  поэтому я с супругами не пошел и остался на холме.  Вскоре я
услыхал тяжелые удары молота. Они раздавались оттуда -- из кузницы. -- Пак
показал в сторону дома Хобдена.  --  Для рабочих было еще слишком рано.  И
тут у  меня снова мелькнула мысль,  что наступающий день --  день Тора.  Я
хорошо помню, как дул несильный северо-восточный ветер, шевеля и покачивая
верхушки дубов. Я решил пойти посмотреть, что там происходит.
   -- И что же ты увидел?
   -- Увидел ковавшего, он из железа изготовлял какой-то предмет. Закончив
работу, взвесил его на ладони -- все это время он стоял ко мне спиной -- и
бросил свое изделие,  как бросают метательное кольцо,  далеко в долину.  Я
видел, как железо блеснуло на солнце, но куда оно упало, не рассмотрел. Да
это меня и  не интересовало.  Я ведь знал,  что рано или поздно кто-нибудь
его найдет.
   -- А откуда ты знал? -- снова спросил Дан.
   -- Потому что узнал ковавшего, -- спокойно ответил Пак.
   -- Наверно, это был Вейланд? -- поинтересовалась Юна.
   -- Нет. С Вейландом я бы, конечно, поболтал часок-другой. Но это был не
он.  Поэтому, -- Пак описал в воздухе некую странную дугу, -- я лег и стал
считать травинки у  себя  под  носом,  пока  ветер не  стих и  ковавший не
удалился -- он и его Молот [*58]
   -- Так это был Top! -- прошептала Юна, задержав дыхание.
   -- Кто же еще! Ведь это был день Тора. -- Пак снова сделал рукой тот же
знак.  --  Я не сказал сэру Хьюону и его супруге о том,  что видел.  Храни
свои подозрения про себя,  если уж ты такой подозрительный,  и не беспокой
ими других.  И  кроме того,  я  ведь мог и ошибиться насчет того предмета,
который  выковал  кузнец.   Может  быть,  он  работал  просто  для  своего
удовольствия,  хотя это было на него и  не похоже,  и  выбросил всего лишь
старый кусок ненужного железа.  Ни в чем нельзя быть уверенным.  Поэтому я
держал язык за зубами и радовался ребенку...  Он был чудесным малышом, и к
тому же  Жители Холмов так  на  него рассчитывали,  что  мне просто бы  не
поверили,  расскажи я  им тогда все,  что увидел.  А  мальчик очень ко мне
привык.  Как  только он  начал ходить,  мы  с  ним потихоньку облазали все
здешние холмы. В папоротник и падать не больно!
   Он  чувствовал,  когда наверху,  на земле,  начинался день,  и  начинал
руками и  ногами стучать,  стучать,  стучать,  как кролик по  барабану,  и
кричать:  "Откой!  Откой!",  пока  кто-нибудь,  кто  знал  заклинание,  не
выпускал его из холмов наружу, и тогда он звал меня: "Лобин! Лобин!", пока
я не приходил.
   -- Он просто прелесть! Как бы мне хотелось увидеть его! -- сказала Юна.
   -- Да,  он  был  хорошим мальчиком.  Когда  дело  дошло  до  заучивания
колдовских чар,  заклинаний и тому подобного,  он,  бывало, сядет на холме
где-нибудь в тени и давай бормотать запомнившиеся ему строчки, пробуя свои
силы  на  каком-нибудь  прохожем.  Если  же  к  нему  подлетала птица  или
наклонялось дерево  (они  делали  это  из  чистой любви,  потому что  все,
абсолютно все на  холмах любили его),  он  всегда кричал:  "Робин!  Гляди,
смотри!  Гляди,  смотри, Робин!" -- и тут же начинал бормотать те или иные
заклинания,  которым его  только что  обучили.  Он  их  все  время путал и
говорил шиворот-навыворот, пока я набрался мужества и не объяснил ему, что
он говорит чепуху и ею не сотворить даже самого маленького чуда.  Когда же
он  выучил  заклинания  в  правильном порядке  и  смог,  как  мы  говорим,
безошибочно ими  жонглировать,  он  все  больше стал  обращать внимания на
людей и  на  события,  происходящие на  земле.  Люди всегда привлекали его
особенно сильно, ведь сам он был простым смертным.
   Когда он  подрос,  он смог спокойно ходить по земле среди людей и  там,
где было Холодное Железо, и там, где его не было. Поэтому я стал брать его
с собой на ночные прогулки,  где он мог бы спокойно смотреть на людей, а я
мог бы  следить,  чтобы он  не коснулся Холодного Железа.  Это было совсем
нетрудно,   ведь  на   земле  для  мальчика  было  столько  интересного  и
привлекательного, помимо этого железа. И все же он был сущее наказание!
   Никогда не забуду,  как я  впервые отвел его к маленьким Линденам.  Это
вообще была  его  первая ночь,  проведенная под  какой-либо крышей.  Запах
ароматных  свечей,  мешающийся  с  запахом  подвешенных  свиных  окороков,
перина,  которую как раз набивали перьями,  теплая ночь с моросящим дождем
-- все  эти  впечатления разом обрушились на  него,  и  он  совсем потерял
голову.  Прежде чем я успел его остановить -- а мы прятались в пекарне, --
он  забросал все небо молниями,  зарницами и  громами,  от  которых люди с
визгом и  криком высыпали на улицу,  а одна девочка перевернула улей,  так
что мальчишку всего изжалили пчелы (он-то и  не подозревал,  что ему может
грозить такая напасть),  и  когда мы вернулись домой,  лицо его напоминало
распаренную картофелину.
   Можете  представить,  как  сэр  Хьюон и леди Эсклермонд рассердились на
меня,  бедного Робина! Они говорили, что мальчика мне больше доверять ни в
коем  случае  нельзя,  что  нельзя  больше отпускать его гулять со мной по
ночам,  но на их приказания мальчик обращал так же мало внимания, как и на
пчелиные  укусы.  Ночь  за  ночью, как только темнело, я шел на его свист,
находил  его  среди покрытого росой папоротника, и мы отправлялись до утра
бродить по земле, среди людей. Он задавал вопросы, я насколько мог отвечал
на  них.  Вскоре  мы попали в очередную историю. -- Пак так захохотал, что
ворота  затрещали. -- Однажды в Брайтлинге мы увидели мужчину, колотившего
в  саду  свою жену палкой. Я только собирался перебросить его через его же
собственную дубину, как наш пострел вдруг перескочил через забор и кинулся
на  драчуна. Женщина, естественно, взяла сторону мужа, и, пока тот колотил
мальчика,  она царапала моему бедняге лицо. И только когда я, пылая огнем,
словно береговой маяк, проплясал по их капустным грядкам, они бросили свою
жертву  и  убежали  в  дом.  На  мальчика было страшно смотреть. Его шитая
золотом  зеленая куртка была разорвана в клочья; мужчина изрядно отдубасил
его, а женщина в кровь исцарапала лицо. Он выглядел настоящим бродягой.
   "Послушай,  Робин,  --  сказал  мальчик,  пока  я пытался почистить его
пучком  сухой  травы,  --  я  что-то не совсем понимаю этих людей. Я бежал
помочь бедной старухе, а она же сама и набросилась на меня!"
   "А чего ты ожидал?  -- ответил я. -- Это, кстати, был тот случай, когда
ты  мог  бы  воспользоваться своим  умением колдовать,  вместо того  чтобы
бросаться на человека в три раза крупнее тебя".
   "Я не догадался,  --  сказал он. -- Зато разок так двинул ему по башке,
что это было не хуже любого колдовства".
   "Посмотри лучше на свой нос, -- посоветовал я, -- и оботри с него кровь
-- да  не  рукавом!  --  пожалей хоть то,  что  уцелело.  Вот  возьми лист
щавеля".
   Я-то знал,  что скажет леди Эсклермонд.  А  ему было все равно!  Он был
счастлив,  как цыган,  укравший лошадь,  хотя его шитый золотом костюмчик,
весь покрытый пятнами крови и  зелени,  спереди походил на костюм древнего
человека, которого только что принесли в жертву.
   Жители Холмов во всем, конечно же, обвинили меня.
   По их представлению, сам мальчик ничего плохого сделать не мог.
   "Вы  же  сами  воспитываете  его  так,  чтобы  в  будущем, когда вы его
отпустите,  он смог воздействовать на людей, -- отвечал я. -- Вот он уже и
начал  это делать. Что ж вы меня стыдите? Мне нечего стыдиться. Он человек
и по своей природе тянется к себе подобным".
   "Но мы не хотим,  чтобы он начинал так,  -- сказала леди Эсклермонд. --
Мы ждем,  что в  будущем он будет совершать великие дела,  а не шляться по
ночам и не прыгать через заборы, как цыган".
   "Я не виню тебя,  Робин,  --  сказал сэр Хьюон, -- но мне действительно
кажется, что ты мог бы смотреть за малышом повнимательнее".
   "Я  все  шестнадцать лет  слежу  за  тем,  чтобы  мальчик  не  коснулся
Холодного Железа,  --  возразил я.  --  Вы же знаете не хуже меня, что как
только он  прикоснется к  железу,  он  раз и  навсегда найдет свою судьбу,
какую бы  иную судьбу вы  для него ни готовили.  Вы мне кое-чем обязаны за
такую службу".
   Сэр  Хьюон  в  прошлом был  человеком,  и  поэтому был  готов  со  мной
согласиться, но леди Эсклермонд, покровительница матерей, переубедила его.
   "Мы  тебе  очень  благодарны,  --  сказал сэр Хьюон, -- но считаем, что
сейчас ты с мальчиком проводишь слишком много времени на своих холмах".
   "Хоть вы меня и упрекнули, -- ответил я, -- я даю вам последнюю попытку
передумать".  Ведь я терпеть не мог,  когда с меня требовали отчета в том,
что я делаю на собственных холмах. Если бы я не любил мальчика так сильно,
я не стал бы даже слушать их попреки.
   "Нет-нет! -- сказала леди Эсклермонд. -- Когда он бывает со мной, с ним
почему-то ничего подобного не происходит. Это целиком твоя вина".
   "Раз вы так решили, -- воскликнул я, -- слушайте же меня!"
   Пак дважды рассек ладонью воздух и продолжал:  "Клянусь Дубом, Ясенем и
Терновником,  а  также молотом аса Тора,  клянусь перед всеми вами на моих
холмах,  что с  этой вот секунды и  до тех пор,  когда мальчик найдет свою
судьбу,  какой бы  она ни  была,  вы  можете вычеркнуть меня из всех своих
планов и расчетов".
   После  этого  я  исчез,  -- Пак щелкнул пальцами, -- как исчезает пламя
свечи,  когда  на  нее дуешь, и хотя они кричали и звали меня, я больше не
показался. Но, однако, я ведь не обещал оставить мальчика без присмотра. Я
за ним следил внимательно, очень внимательно! Когда мальчик узнал, что они
вынудили  меня сделать, он высказал им все, что думает по этому поводу, но
они  стали  так целовать и суетиться вокруг него, что в конце концов (я не
виню  его, ведь он был еще маленьким), он стал на все смотреть их глазами,
называя  себя  злым  и  неблагодарным  по отношению к ним. Потом они стали
показывать  ему  новые  представления,  демонстрировать чудеса, лишь бы он
перестал  думать  о  земле  и  людях.  Бедное человеческое сердце! Как он,
бывало,  кричал  и  звал  меня,  а  я не мог ни ответить, ни даже дать ему
знать, что я рядом!
   -- Ни  разу,  ни разу?  --  спросила Юна.  --  Даже если ему было очень
одиноко?
   -- Он же не мог,  --  ответил Дан, подумав. -- Ты ведь поклялся молотом
Тора, что не будешь вмешиваться, да, Пак?
   -- Да, молотом Тора! -- ответил Пак низким, неожиданно громким голосом,
но  тут  же снова перешел на мягкий, каким он говорил всегда. -- А мальчик
действительно  загрустил  от  одиночества,  когда перестал меня видеть. Он
попытался  учить  все подряд -- учителя у него были хорошие -- но я видел,
как  время  от  времени он отрывал взор от больших черных книг и устремлял
его вниз, в долину, к людям. Он стал учиться слагать песни -- и тут у него
был хороший учитель, -- но и песни он пел, повернувшись к Холмам спиной, а
лицом  вниз, к людям. Я-то видел! Я сидел и горевал так близко, что кролик
допрыгнул  до  меня  одним  прыжком.  Затем он изучил начальную, среднюю и
высшую магию. Он обещал леди Эсклермонд, что к людям не подойдет и близко,
поэтому  ему  пришлось  довольствоваться  представлениями  с созданными им
образами, чтобы дать выход своим чувствам.
   -- Какие еще представления? -- спросила Юна.
   -- Да так, ребячье колдовство, как мы говорим. Я вам как-нибудь покажу.
Оно  некоторое  время  занимало  его  и никому не приносило особого вреда,
разве  что нескольким засидевшимся в кабаке пьяницам, которые возвращались
домой  поздней  ночью. Но я-то знал, что все это значит, и следовал за ним
неотступно,  как горностай за кроликом. Нет, на свете не было больше таких
хороших мальчиков! Я видел, как он шел след в след за сэром Хьюоном и леди
Эсклермонд,  не  отступая в сторону ни на шаг, чтобы не угодить в борозду,
проложенную  Холодным  Железом, или издали обходил давно посаженный ясень,
потому  что  человек забыл возле него свой садовый нож или лопату, а в это
самое время сердце его изо всех сил рвалось к людям. О славный мальчик! Те
двое  всегда  прочили  ему  великое  будущее, но в сердце у них не нашлось
мужества  позволить  ему  испытать свою судьбу. Мне передавали, что их уже
многие предостерегали от возможных последствий, но они и слышать ничего не
хотели. Поэтому и случилось то, что случилось.
   Однажды  теплой  ночью  я увидел, как мальчик бродил по холмам, объятый
пламенем  недовольства. Среди облаков одна за другой вспыхивали зарницы, в
долину  неслись  какие-то тени, пока наконец все рощи внизу не наполнились
визжащими и лающими охотничьими собаками, а все лесные тропинки, окутанные
легким  туманом,  не  оказались забитыми рыцарями в полном вооружении. Все
это,  конечно,  было  только представлением, которое он вызвал собственным
колдовством.  Позади  рыцарей  были  видны  грандиозные  замки, спокойно и
величественно  поднимающиеся  на  арках  из  лунного  света,  и в их окнах
девушки  приветливо  махали  руками.  То  вдруг все превращалось в кипящие
реки, а потом все окутывала полная мгла, поглощавшая краски, мгла, которая
отражала  царивший  в  юном  сердце  мрак. Но эти игры меня не беспокоили.
Глядя  на  мерцающие зарницы с молниями, я читал в его душе недовольство и
испытывал  к  нему  нестерпимую  жалость.  О, как я его жалел! Он медленно
бродил  взад-вперед,  как  бык  на  незнакомом пастбище, иногда совершенно
один,  иногда  окруженный  плотной  сворой сотворенных им собак, иногда во
главе  сотворенных  рыцарей,  скачущих  на лошадях с ястребиными крыльями,
мчался  спасать  сотворенных  девушек.  Я  и  не подозревал, что он достиг
такого совершенства в колдовстве и что у него такая богатая фантазия, но с
мальчиками такое бывает нередко.
   В  тот  час, когда сова во второй раз возвращается домой, я увидел, как
сэр  Хьюон  вместе со своей супругой спускаются верхом с моего Холма, где,
как  известно,  колдовать  мог  лишь  я  один. Небо над долиной продолжало
пылать,   и  супруги  были  очень  довольны,  что  мальчик  достиг  такого
совершенства  в  магии.  Я  слышал,  как они перебирают одну замечательную
судьбу за другой, выбирая ту, которая должна будет стать его жизнью, когда
они  в  глубине  сердца решатся наконец позволить ему отправиться к людям,
чтобы  воздействовать  на  них. Сэр Хьюон хотел бы видеть его королем того
или  иного королевства, леди Эсклермонд -- мудрейшим из мудрецов, которого
все люди превозносили бы за ум и доброту. Она была очень добрая женщина.
   Вдруг мы заметили,  что зарницы его недовольства отступили в облака,  а
сотворенные собаки разом смолкли.
   "Там  с  его  колдовством  борется  чье-то  чужое!  --  вскричала  леди
Эсклермонд, натягивая поводья. -- Кто же против него?"
   Я мог бы ответить ей, но считал, что мне незачем рассказывать о делах и
поступках аса Тора.
   -- А откуда ты узнал, что это он? -- спросила Юна.
   --  Я  помню,  как дул легкий северо-восточный ветер, пробираясь сквозь
дубы и покачивая их верхушки. Зарница последний раз вспыхнула, охватив все
небо,  и  мгновенно  погасла,  как гаснет свеча, а нам на голову посыпался
колючий град. Мы услышали, как мальчик идет по излучине реки -- там, где я
впервые вас увидел.
   "Скорей!  Скорей иди сюда!" -- звала леди Эсклермонд, протягивая руки в
темноту.
   Мальчик медленно приближался,  все  время  спотыкаясь --  он  ведь  был
человек и не видел в темноте.
   "Ой, что это?" -- спросил он, обращаясь к самому себе.
   Мы все трое услышали его слова.
   "Держись,  дорогой, держись! Берегись Холодного Железа!" -- крикнул сэр
Хьюон, и они с леди Эсклермонд с криком бросились вниз, словно вальдшнепы.
   Я тоже бежал возле их стремени,  но было уже поздно.  Мы почувствовали,
что где-то в темноте мальчик коснулся Холодного Железа,  потому что Лошади
Холмов чего-то испугались и завертелись на месте, храпя и фырча.
   Тут я решил, что мне уже можно показаться на свет, так я и сделал.
   "Каким  бы  этот  предмет ни был, он из Холодного Железа, и мальчик уже
схватился  за  него.  Нам  остается  только  выяснить, за что же именно он
взялся, потому что это и предопределит судьбу мальчика".
   "Иди сюда, Робин, -- позвал меня мальчик, едва заслышав мой голос. -- Я
за что-то схватился, не знаю, за что..."
   "Но ведь это у  тебя в  руках!  --  крикнул я  в ответ.  --  Скажи нам,
предмет твердый?  Холодный?  И есть ли на нем сверху алмазы?  Тогда это --
королевский скипетр".
   "Нет,  не похоже",  --  ответил мальчик,  передохнул и  снова в  полной
темноте стал вытаскивать что-то из земли. Мы слышали, как он пыхтит.
   "А есть ли у него рукоятка и две острые грани?  --  спросил я. -- Тогда
это -- рыцарский меч".
   "Нет,  это не меч,  --  был ответ. -- Это и не лемех плуга, не крюк, не
крючок,  не кривой нож и вообще ни один из тех инструментов, какие я видел
у людей".
   Он  стал  руками  разгребать землю,  стараясь извлечь оттуда незнакомый
предмет.
   "Что  бы  это  ни было, -- обратился ко мне сэр Хьюон, -- ты, Робин, не
можешь  не  знать, кто положил его туда, потому что иначе ты не задавал бы
все  эти  вопросы.  И  ты должен был сказать мне об этом давно, как только
узнал сам".
   "Ни вы,  ни я ничего не могли бы сделать против воли того кузнеца,  кто
выковал и  положил этот предмет,  чтобы мальчик в свой час нашел его",  --
ответил я  шепотом и  рассказал сэру Хьюону о  том,  что видел в кузнице в
день Тора, когда младенца впервые принесли на Холмы.
   "Что ж, прощайте, мечты! -- воскликнул сэр Хьюон. -- Это не скипетр, не
меч,  не плуг.  Но может быть, это ученая книга с золотыми застежками? Она
тоже могла бы означать неплохую судьбу".
   Но  мы  знали,  что  этими  словами просто утешаем сами  себя,  и  леди
Эсклермонд, поскольку она когда-то была женщиной, так нам прямо и сказала.
   "Хвала Тору!  Хвала Тору! -- крикнул мальчик. -- Он круглый, у него нет
конца,  он из Холодного Железа, шириной в четыре пальца и толщиной в один,
и тут еще нацарапаны какие-то слова".
   "Прочти их, если можешь!" -- крикнул я в ответ. Темнота уже рассеялась,
и сова в очередной раз вылетела из гнезда.
   Мальчик громко прочел начертанные на железе руны:

                        Немногие могли бы
                        Предвидеть, что случится,
                        Когда дитя найдет
                        Холодное Железо.

   Теперь мы  его увидели,  нашего мальчика:  он  гордо стоял,  освещенный
светом звезд, и у него на шее сверкало новое, массивное кольцо бога Тора.
   "Его так носят?" -- спросил он.
   Леди Эсклермонд заплакала.
   "Да,  именно так",  --  ответил я.  Замок на кольце, однако, еще не был
защелкнут.
   "Какую судьбу это  кольцо означает?  --  спросил меня сэр  Хьюон,  пока
мальчик ощупывал кольцо.  --  Ты,  не боящийся Холодного Железа, ты должен
сказать нам и научить нас".
   "Сказать  я  могу,  а  научить -- нет, -- ответил я. -- Это кольцо Тора
сегодня означает только одно -- отныне и впредь он должен будет жить среди
людей,  трудиться  для  них,  делать им то, в чем они нуждаются, даже если
сами  они  и не подозревают, что это будет им необходимо. Никогда не будет
он  сам  себе  хозяин,  но  не  будет  и над ним другого хозяина. Он будет
получать  половину  того,  что  дает своим искусством, и давать в два раза
больше,  чем  получит, и так до конца его дней, и если свое бремя труда он
не  будет  нести  до  самого  последнего  дыхания,  то дело всей его жизни
пропадет впустую".
   "О злой,  жестокий Top! -- воскликнула леди Эсклермонд. -- Но смотрите,
смотрите!  Замок еще открыт!  Он еще не успел его защелкнуть. Он еще может
снять кольцо.  Он еще может к  нам вернуться.  Вернись же!  Вернись!"  Она
подошла так близко, как только смела, но не могла дотронуться до Холодного
Железа.  Мальчик мог бы  снять кольцо.  Да,  мог бы.  Мы  стояли и  ждали,
сделает  ли  он  это,  но  он  решительно поднял  руку  и  защелкнул замок
навсегда.
   "Разве я мог поступить иначе?" -- сказал он.
   "Нет, наверное, нет, -- ответил я. -- Скоро утро, и если вы трое хотите
попрощаться,  то прощайтесь сейчас, потому что с восходом солнца вы должны
будете подчиниться Холодному Железу, которое вас разлучит".
   Мальчик,  сэр Хьюон и леди Эсклермонд сидели,  прижавшись друг к другу,
по  их  щекам текли слезы,  и  до  самого рассвета они говорили друг другу
последние слова прощания.
   Да, такого благородного мальчика на свете еще не было.
   -- И что с ним стало? -- спросила Юна.
   -- Едва забрезжил рассвет,  он  сам и  его судьба подчинились Холодному
Железу.  Мальчик отправился жить и трудиться к людям.  Однажды он встретил
девушку,  близкую ему по духу,  и  они поженились,  и у них родились дети,
прямо-таки "куча мала",  как говорит поговорка. Может быть, в этом году вы
еще встретите кого-нибудь из его потомков.
   -- Хорошо бы! -- сказала Юна. -- Но что же делала бедная леди?
   -- А  что вообще можно сделать,  когда сам ас Тор выбрал мальчику такую
судьбу? Сэр Хьюон и леди Эсклермонд утешали себя лишь тем, что они научили
мальчика,  как помогать людям и  влиять на  них.  А  он  действительно был
мальчиком с прекрасной душой!  Кстати, не пора ли вам уже идти на завтрак?
Пойдемте, я вас немного провожу.
   Вскоре  Дан,  Юна  и  Пак  дошли  до места, где стоял сухой, как палка,
папоротник.  Тут  Дан  тихонько  толкнул  Юну  локтем,  и  она  тотчас  же
остановилась и в мгновение ока надела одну сандалию.
   -- А теперь,  -- сказала она, с трудом балансируя на одной ноге, -- что
ты  будешь  делать,  если  мы  дальше не  пойдем?  Листьев Дуба,  Ясеня  и
Терновника тут тебе не сорвать, и, кроме того, я стою на Холодном Железе!
   Дан  тем временем тоже надел вторую сандалию,  схватив сестру за  руку,
чтобы не упасть.
   -- Что-что?  --  удивился Пак.  --  Вот оно людское бесстыдство!  -- Он
обошел их вокруг,  трясясь от удовольствия.  --  Неужели вы думаете,  что,
кроме горстки мертвых листьев,  у меня нет другой волшебной силы?  Вот что
получается, если избавить вас от страха и сомнения! Ну, я вам покажу!

                    Что царства, троны, столицы
                    У времени в глазах?
                    Расцвет их не больше длится,
                    Чем жизнь цветка в полях.
                    Но набухнут новые почки
                    Взор новых людей ласкать,
                    Но на старой усталой почве
                    Встают города опять.

                    Нарцисс краткосрочен и молод,
                    Ему невдомек,
                    Что зимние вьюги и холод
                    Придут в свой срок.
                    По незнанью впадает в беспечность,
                    Гордясь красотой своей,
                    Упоенно считает за вечность
                    Свои семь дней.

                    И время, живого во имя
                    Доброе ко всему,
                    Делает нас слепыми,
                    Подобно ему.
                    На самом пороге смерти
                    Тени теням шепнут
                    Убежденно и дерзко: "Верьте,
                    Вечен наш труд!"

   Минуту  спустя дети  уже  были  у  старика Хобдена и  принялись за  его
немудреный завтрак --  холодного фазана. Они наперебой рассказывали, как в
папоротнике чуть не наступили на осиное гнездо, и просили старика выкурить
ос.
   -- Осиным гнездам быть еще рано, и я не пойду туда копаться ни за какие
деньги,  --  отвечал старик спокойно.  -- Мисс Юна, у тебя в ноге застряла
колючка. Садись-ка и надевай вторую сандалию. Ты уже большая, чтобы бегать
босиком, даже не позавтракав. Подкрепляйся-ка фазаненком.



   После вечернего чая Дан и  Юна,  взяв по велосипедному фонарику,  стали
играть в  прятки.  Свой фонарь Дан повесил на  яблоню,  что росла на  краю
цветочной клумбы в  углу  обнесенного забором сада,  а  сам,  скрючившись,
притаился за кустами крыжовника,  готовый мгновенно выскочить оттуда,  как
только Юна нападет на его след. Он видел, как в саду появился свет и вдруг
исчез,  потому что девочка спрятала фонарик под плащ.  В то время,  как он
прислушивался к ее шагам,  сзади кто-то кашлянул --  и Дан и Юна подумали,
что это садовник Филлипс.
   -- Не беспокойтесь,  Фиппси! -- крикнула Юна через грядку спаржи. -- Не
истопчем мы ваших грядок.
   Дети направили лучи фонарей туда, откуда донесся кашель, и в освещенном
кругу увидели человека,  похожего на  Гая Фокса [*60],  в  черной мантии и
остроконечной шляпе.  Рядом с  ним  шел Пак.  Дан и  Юна бросились к  ним.
Человек встретил их  словами о  каких-то пазухах в  их черепах,  и  только
спустя некоторое время они поняли, что он предостерегает их от простуды.
   -- А ведь вы сами немного простужены,  правда?  -- спросила Юна, потому
что  в  конце  каждой  фразы  человек  многозначительно  покашливал.   Пак
рассмеялся.
   -- Дитя,  --  отвечал человек,  --  ежели  небесам угодно поразить меня
немощью...
   -- Брось,  брось! -- вмешался в разговор Пак. -- Эта девочка говорит от
чистого сердца.  Я  ведь  знаю,  что  половина твоих покашливаний --  лишь
уловка,  чтобы обмануть невежественных глупцов.  И  это очень жалко,  Ник,
ведь ты достаточно честен, чтобы тебе верили без всяких там покашливаний и
похмыкиваний.
   -- Дело в том,  люди добрые, -- незнакомец пожал своими худыми плечами,
-- что толпа невежд не  любит правду без прикрас.  Поэтому мы,  философы и
врачеватели,  вынуждены в  качестве  приправы использовать разные  уловки,
желая привлечь их взоры и... заставить прислушаться.
   -- Ну, что ты думаешь об этом? -- торжественно спросил Пак Дана.
   -- Я пока не понял, -- ответил Дан. -- Немного похоже на уроки в школе.
   -- Что  ж!  Ник  Калпепер [*61] не  самый плохой из  когда-либо  живших
учителей. Послушай, Дан, где бы нам тут на воздухе поудобней устроиться?
   -- Можно на сеновале, по соседству со стариком Мидденборо, -- предложил
мальчик. -- Он не будет возражать.
   -- Что-что?  --  переспросил мистер Калпепер, нагнувшись и рассматривая
освещенные фонарем цветы черемицы.  --  Мистер Мидденборо нуждается в моих
скромных услугах, да?
   -- Слава богу,  нет,  --  ответил Пак.  --  Он всего лишь лошадка, чуть
разумнее осла, ты его сейчас увидишь. Пошли!
   Их тени запрыгали и заскользили по стволам яблонь. Переговариваясь, они
шеренгой вышли из  сада и,  миновав мирно кудахчущий курятник и  загон для
свиней,  откуда  доносился  дружный  храп,  подошли  к  сараю,  где  стоял
Мидденборо -- старый пони, таскающий сенокосилку.
   У входа в сарай лежал плоский камень,  служивший цыплятам поилкой. Дети
поставили на него фонарики,  и в их лучах дружелюбные глаза пони сверкнули
зелеными  огоньками,  огоньки  затем  медленно  переместились к  сеновалу.
Мистер Калпепер нагнулся и вошел в дверь.
   -- Ложитесь осторожно, -- сказал Дан. -- В сене полно веток и колючек.
   -- Лезь! Лезь! -- подбодрил Пак. -- Ты, Ник, лежал и не в таких грязных
местах.  Ах!  Давайте не терять связь со звездами! -- Он толчком распахнул
дверь и показал на ясное небо.  -- Вон видишь? Вон планеты, с чьей помощью
ты колдуешь. Что же твоя мудрость подсказывает тебе о той блуждающей яркой
звезде, что видна сквозь ветки яблони?
   Дети улыбнулись.  Вниз по  крутой тропке вели велосипед,  они узнали бы
его из сотни.
   -- Где?  Там?  --  Мистер Калпепер быстро подался вперед. -- Это фонарь
какого-нибудь фермера.
   -- О  нет,  Ник,  --  сказал Пак.  --  Это  необычайно яркая  звезда из
созвездия Девы,  клонящаяся в сторону Водолея, который недавно был поражен
Близнецами [*62]. Правильно я говорю, Юна?
   -- Нет,  --  ответила девочка.  --  Это из нашей деревни медсестра. Она
едет  на  мельницу навестить недавно  родившихся двойняшек.  Сестра-а!  --
крикнула Юна,  когда свет фонарика остановился у подножья горы.  --  Когда
можно будет пойти посмотреть двойняшек Морриса? И как там они?
   -- Может быть,  в  воскресенье.  У  них все замечательно!  --  крикнула
медсестра в ответ и,  позвонив -- динь-динь-динь, -- стремительно скрылась
за углом.
   -- Ее дядя --  ветеринарный врач в городе Бенбери, -- объясняла Юна, --
и  когда вы  ночью звоните к  ним в  дверь,  звонок звенит не  внизу,  как
обычно,  а около ее кровати. Она сразу вскакивает -- а на каминной решетке
всегда стоят наготове сухие ботинки -- и едет туда, где ее ждут. Мы иногда
помогаем  ей  переводить велосипед  через  ямы.  Почти  все  младенцы,  за
которыми она следит, выглядят отлично. Она нам сама говорила.
   --  Тогда  я  не  сомневаюсь,  что  она  читает  мои книги, -- спокойно
произнес  мистер  Калпепер. -- Близнецы на мельнице! -- бормотал он. -- "И
изрек он: станьте людьми, сыны человеческие".
   -- Кто вы -- доктор или пастор? -- спросила Юна.
   Пак даже вскрикнул и перевернулся в сене. Но мистер Калпепер был вполне
серьезен.  Он  отвечал,  что он и  доктор,  и  астролог,  одинаково хорошо
разбирающийся и  в  звездах,  и  в  лекарственных травах.  Он сказал,  что
Солнце,  Луна и пять планет,  называемых Юпитер,  Марс, Меркурий, Сатурн и
Венера, правят всем и всеми на Земле. Эти планеты живут в созвездиях -- он
быстро  начертил пальцем в  воздухе некоторые из  них  --  и  переходят из
созвездия в созвездие, как шашки переходят с клетки на клетку. Так, любя и
ненавидя друг  друга,  они  вечно  движутся по  небу.  Если  ты  знаешь их
симпатии и антипатии,  -- продолжал он, -- ты можешь заставить их вылечить
своего больного, навредить своему врагу или вскрыть тайные причины событий
и  явлений.  Мистер Калпепер говорил об этих планетах так,  будто они были
его собственные, или будто он давно с ними сражался. Дети по шею залезли в
сено, как в нору, и сквозь открытую дверь долго смотрели на величественное
усеянное  звездами  небо.   Под  конец  им   стало  казаться,   будто  они
проваливаются и  летят  в  него  вверх тормашками,  а  мистер Калпепер все
продолжал  рассуждать  о  "триадах",   "противостояниях",   "соединениях",
"симпатиях"  и   "антипатиях"  тоном,   как  нельзя  лучше  подходившим  к
обстановке.
   У Мидденборо под брюхом пробежала крыса, и он стал бить копытом.
   -- Мид крыс терпеть не может,  -- сказал Дан, кидая старому пони охапку
сена. -- Интересно, почему?
   -- На  это  дает  ответ  божественная  астрология,   --  сказал  мистер
Калпепер. -- Лошадь, будучи животным воинским -- она ведь несет человека в
битву,  -- естественно, принадлежит красной планете Марсу -- богу войны. Я
бы вам его показал, но он сейчас слишком близок к закату. Теперь смотрите:
Марс --  красный,  Луна -- белая, Марс -- горячий, Луна -- холодная, и так
далее;  поэтому естественно,  что между ними возникает, как я уже говорил,
антипатия,   или,   как  вы  ее  называете,  ненависть.  Эта-то  антипатия
передается всем существам,  находящимся под  покровительством той или иной
планеты.  Отсюда,  друзья мои,  следует,  что лошадь бьет копытом у себя в
стойле,  что вы видели и слышали сами,  под влиянием той же силы,  которая
приводит в движение светила на вечно неизменном лике небес! Гм-гм!
   Пак лежал и жевал какой-то листок.  Дети почувствовали, как он трясется
от смеха, а мистер Калпепер поднялся и сел.
   -- Я  лично,  --  сказал он,  --  спас жизнь людям,  и  немалому числу,
кстати, всего лишь тем, что вовремя подметил (а ведь для всего под солнцем
есть свое время),  вовремя подметил,  говорю,  связь между столь ничтожной
тварью,  как крыса,  и  этим столь же высоким,  сколь и грозным серпом над
нами.  --  Рука Калпепера вычертила полумесяц на фоне неба.  --  Между тем
есть еще кое-кто, -- мрачно продолжал он, -- кто этого так и не понял.
   -- Конечно,  есть,  -- подтвердил Пак. -- Повидавший жизнь дурак -- это
дурак из дураков.
   Мистер Калпепер закутался в плащ и замер,  а дети рассматривали Большую
Медведицу, раскинувшуюся над холмом.
   -- Не  торопите  его,  --  сказал  Пак,  прикрывая рот  рукой.  --  Ник
разворачивается медленно, точно буксир с баржой.
   -- Ну что ж!  --  неожиданно произнес мистер Калпепер. -- Я докажу вам.
Когда я  был  врачом в  кавалерийском отряде и  сражался с  королем,  или,
точнее,  с неким Карлом Стюартом[*63],  при Оксфордшире[*64] (а учился я в
Кембридже [*65]),  чума в окрестностях косила всех подряд.  Я видел ее под
самым боком.  Так что тот,  кто говорит,  будто в чуме я ничего не смыслю,
тот абсолютно далек от истины.
   -- Мы признаем твои заслуги,  --  торжественно сказал Пак. -- Но к чему
этот разговор о чуме в такую прелестную ночь?
   -- Чтобы подтвердить мои слова.  Поскольку чума в Оксфордшире,  дорогие
мои,  распространялась по  каналам и  рекам,  то есть была гнилой по своей
природе,  она  была  излечима только одним способом --  пациента надо было
опустить в  холодную воду  и  затем  оставить лежать в  мокрой одежде.  По
крайней мере,  именно таким способом я вылечил несколько человек. Заметьте
это. Это связано с тем, что случится дальше.
   -- Заметь и  ты,  Ник,  --  произнес Пак,  --  что перед тобой не  твои
коллеги медики,  а всего лишь мальчик и девочка,  да еще я,  бедный Робин.
Поэтому говори проще и не мудри.
   -- Если говорить просто и  по  порядку,  я  был  ранен в  грудь,  когда
собирал буковину,  на ручье неподалеку от Темзы[*66].  Люди короля привели
меня к  своему полковнику,  некоему Блэггу или  Брэггу,  и  я  его  честно
предупредил,  что провел последнюю неделю среди пораженных чумой. Он велел
бросить меня в какой-то хлев,  очень похожий на этот,  --  умирать,  как я
полагаю;  но один из священников ночью пролез ко мне и перевязал мне рану.
Он был родом из Сассекса, так же как и я.
   -- Кто же это? -- неожиданно спросил Пак. -- Жак Татшом?
   -- Нет, Джек Маржет, -- ответил мистер Калпепер.
   -- Джек Маржет из Нью-Колледжа? [*67] Этот коротышка весельчак, ужасный
заика? Каким же образом судьба забросила его в Оксфорд?
   -- Он приехал из Сассекса в надежде,  что король,  усмирив бунтовщиков,
как они называли нас, армию парламента, сделает его епископом. Люди из его
прихода собрали королю изрядную сумму денег в  долг,  которую король так и
не вернул,  как не сделал он епископом простофилю Джека. Когда мы с Джеком
встретились,  он  уже успел насытиться по  горло королевскими обещаниями и
думал только о том,  как бы вернуться к своей жене и малышам. Сверх всяких
ожиданий, это произошло очень скоро. Как только я оправился от раны и смог
ходить,  этот  полковник  Блэгг  просто  вышвырнул нас  обоих  из  лагеря,
объясняя это тем,  что мы заразные:  я  лечил больных чумой,  а Джек лечил
меня.  Теперь,  когда король получил деньги, собранные приходом Джека, сам
Джек был  ему больше не  нужен,  а  меня терпеть не  мог доктор из  отряда
Блэгга,  потому что  я  не  мог молча сидеть и  смотреть,  как он  калечит
больных (он  был  членом  общества врачей).  Поэтому-то  Блэгг,  повторяю,
вышвырнул нас  из  лагеря,  скверно ругаясь и  обозвав на  прощание чумной
заразой, полоумными и въедливыми прохвостами.
   -- Ого!  Он назвал тебя полоумным,  Ник? -- Пак аж подпрыгнул. -- Да-а,
вовремя пришел Кромвель [*68] заняться очищением этой земли!  Ну и  как же
вы с честным Джеком действовали дальше?
   -- Мы были некоторым образом вынуждены держаться вместе. Я хотел идти к
своему дому в  Лондоне,  а он к своему приходу в Сассексе,  но дело в том,
что районы Уайлтшира,  Беркшира и Гэмпшира были охвачены и поражены чумой,
и Джек обезумел от одной мысли,  что болезнь могла добраться и до деревни,
где  жила его  семья.  Я  просто не  мог оставить его одного.  Он  ведь не
оставил меня,  когда я  был в беде.  Так что я не мог не помочь ему,  да к
тому же я  вспомнил,  что рядом с приходом Джека,  в деревне Грейт Уигсел,
живет мой двоюродный брат.  Так мы  и  отправились из Оксфорда --  кожаный
камзол военного под ручку с сутаной пастора, полные решимости не встревать
больше ни в какие войны.  И то ли потому, что мы выглядели оборванцами, то
ли  потому,  что  чума сделала людей более мягкими,  --  но  нас  никто не
трогал.  Нет,  конечно,  разок нас все-таки засадили в колодки,  приняв за
мошенников и бродяг. Это случилось в деревне у леса святого Леонарда, где,
как я  слышал,  никогда не поет соловей.  Но я  вылечил местному констеблю
больной палец,  и  он вернул мне мой астрологический календарь,  который я
всегда ношу с собой,  -- Калпепер постучал пальцем по тощей груди, -- и мы
отправились дальше.
   Чтобы не морочить вам голову всякой чепухой, скажу, что мы добрались до
прихода Джека.  Был вечер,  и шел проливной дождь.  Здесь наши пути должны
были разойтись, потому что я собирался идти к своему брату в Грейт Уигсел;
но  пока Джек,  вытянув руку,  показывал мне  колокольню своей церкви,  мы
увидели,  что  прямо  поперек дороги  лежит  какой-то  человек --  пьяный,
подумал Джек.  Он сказал, что это один из его прихожан, Хебден, который до
тех  пор  вел примерную жизнь и  не  пьянствовал.  И  тут Джек стал громко
ругать  себя,  называя  негодным  священником,  бросившим свою  паству  на
растерзание дьяволу.  Перед деревней был выставлен чумной камень, и голова
этого человека лежала на нем.
   -- Чумной камень? Что это такое? -- прошептал Дан.
   -- Когда в  деревне свирепствует чума,  соседи закрывают все  ведущие в
нее дороги, а ее жители выставляют на них или камень с выемкой сверху, или
кастрюлю,  или сковородку,  чтобы люди из  пораженной деревни,  если хотят
купить какие-нибудь продукты,  могли бы  положить в  них деньги,  перечень
того, что им нужно, и уйти. Потом приходят те, кто готов продукты продать,
-- чего  не  сделаешь ради  денег!  --  берут  деньги и  оставляют столько
товару,  сколько,  по  их  мнению,  на  эти  деньги полагается.  Я  увидел
четырехпенсовую серебряную монету,  валявшуюся в  луже,  а в руке человека
размокший листок с перечнем того, что он хотел бы купить.
   "Моя жена!  О моя жена и дети!" -- вскричал вдруг Джек и бросился вверх
по холму. Я за ним.
   Из-за сарая выглянула какая-то женщина и прокричала нам,  что в деревне
чума и что мы, если хотим остаться живыми, должны уйти отсюда.
   "Любовь моя! -- говорит Джек. -- Я ли должен уйти от тебя?"
   Тут женщина бросается к нему и говорит,  что все дети здоровы. Это была
его жена.
   Когда  мы  со  слезами на  глазах  воздали благодарность господу,  Джек
сказал,  что  он  рассчитывал оказать мне совсем не  такой прием,  и  стал
убеждать меня бежать оттуда, пока я не заразился.
   "Ну уж нет!  Накажи меня господь,  если я покину вас в такую годину, --
возразил я. -- Избавление от болезни не только в руках бога, но частично и
в моих".
   "О сэр, -- говорит женщина, -- вы врач? У нас в деревне нет ни одного".
   "Тогда,  дорогие мои,  я  обязан остаться у вас и трудом оправдать свое
звание".
   "По-послушай,  Ник,  --  начал,  заикаясь,  Джек, -- а я ведь все время
принимал тебя только за свихнувшегося проповедника круглоголовых [*69]".
   Он засмеялся,  затем засмеялась его жена,  за нею я -- прямо под дождем
нас всех троих охватил беспричинный приступ смеха,  который мы в  медицине
называем припадком истерии. Тем не менее смех ободрил нас. Так я и остался
у них.
   -- Почему ты не отправился дальше,  к своему брату в Грейт Уигсел, Ник?
-- спросил Пак. -- Это всего семь миль по дороге.
   -- Но чума-то свирепствовала в этой деревне, -- ответил мистер Калпепер
и указал на уходящий вверх холм. -- Разве я мог поступить иначе?
   -- А как звали детей священника? -- спросила Юна.
   --  Элизабет,  Элисон,  Стивен и младенец Чарльз. Я сначала их почти не
видел:  мы с их отцом жили отдельно -- в сарае для телег. Мать мы с трудом
уговорили остаться в доме, с детьми. Она и так намучилась.
   А теперь,  дорогие мои, я с вашего позволения перейду непосредственно к
основной теме рассказа.
   Я   обратил  внимание  жителей  деревни  на   то,   что  чума  особенно
свирепствовала на  северной стороне улиц,  ибо  там не  хватало солнечного
света,  который, восходя к "primum mobile" -- источнику жизни (я выражаюсь
астрологически),    обладает   в    высшей    степени   очистительными   и
оздоравливающими свойствами.  Большой очаг  чумы образовался вокруг лавки,
где продавали овес для лошадей,  другой, еще больший, на обеих мельницах у
реки.  Понемногу чума поразила еще несколько мест, но в кузнице, заметьте,
ее  не было и  следа.  Заметьте также,  что все кузницы принадлежат Марсу,
точно так же,  как все лавки,  торгующие зерном, мясом или вином, признают
своей госпожой Венеру. В кузнице на Мандей-лейн чумы не было.
   -- Мандей-лейн?  Ты говоришь о нашей деревне? Я так и подумал, когда ты
упомянул про две мельницы!  -- воскликнул Дан. -- А где тот чумной камень?
Я хотел бы на него посмотреть.
   -- Так смотри,  --  сказал Пак и  указал на  куриный камень-поилку,  на
котором лежали  велосипедные фонарики.  Это  был  шершавый,  продолговатый
камень  с  выемкой сверху,  весьма похожий на  небольшое кухонное корытце.
Филлипс,  у  которого ничего не  пропадало впустую,  нашел его в  канаве и
приспособил под поилку для своих драгоценных курочек.
   -- Этот?  --  Дан  и  Юна уставились на  камень и  смотрели,  смотрели,
смотрели.
   Мистер Калпепер несколько раз нетерпеливо кашлянул, затем продолжал:
   -- Я стараюсь рассказывать столь подробно,  дорогие мои, чтобы дать вам
возможность проследить -- насколько вы на это способны -- ход моих мыслей.
Чума,  с которой,  как я уже говорил,  я боролся в Валлингфорде,  графство
Оксфордшир,  была гнилой, то есть сырой по природе, поскольку она возникла
в  районе,  где  полно  всяких рек,  речушек и  ручейков,  и  я,  как  уже
рассказывал, лечил людей, погружая их в воду. Наша же чума, хотя, конечно,
у  воды и  она сильно свирепствовала,  а  на обеих мельницах убила всех до
единого,  не могла быть побеждена таким способом.  И  это поставило меня в
тупик. Гм-гм!
   -- Ну и что же вы делали с больными? -- строго спросил Пак.
   -- Мы убеждали тех, кто жил на северной стороне улицы, полежать немного
в открытом поле.  Но даже в тех домах, где чума унесла одного, а то и двух
человек,  оставшиеся просто наотрез отказывались покидать свой дом, боясь,
как бы  его не  обчистили воры.  Они предпочитали рисковать жизнью,  но не
оставлять своего добра без присмотра.
   -- Такова природа человека,  --  усмехнулся Пак. -- Я наблюдал такое не
раз.
   -- А как почувствовали себя ваши больные в полях?
   -- Эти тоже умирали,  но не так часто, как те, кто оставался в закрытом
помещении,  да  и  умирали больше от  боязни и  тоски,  чем  от  чумы.  Но
признаюсь,  дорогие мои,  я никак не мог одолеть болезнь, потому что никак
не  мог  докопаться хотя  бы  до  малейшего намека на  ее  происхождение и
природу.  Короче говоря,  я  был совершенно сбит с  толку зловещей силой и
необъяснимостью этой болезни,  поэтому я,  наконец,  сделал то, что должен
был сделать намного раньше:  я  отбросил все свои предположения и догадки,
выбрал  по  астрологическому календарю благоприятствующий час,  натянул на
голову плащ,  прикрыл им лицо и  вошел в  один из покинутых домов,  полный
решимости дождаться, когда звезды подскажут мне разгадку.
   -- Ночью? И ты не испугался? -- спросил Пак.
   --  Я  смел  надеяться,  что  бог,  заложивший  в  человека благородное
стремление  к исследованию неизведанных тайн, не даст погибнуть преданному
искателю.  Через  некоторое  время -- а всему на свете, как я уже говорил,
есть  свое  время  --  я  заметил мерзкую крысу, распухшую и облезшую; она
сидела  на  чердаке у слухового окна, через которое светила луна. И пока я
смотрел  на  них  -- и на крысу, и на луну (а Луна направлялась к древнему
холодному  Сатурну,  своему  верному союзнику), крыса с трудом выползла на
свет  и там прямо на моих глазах подохла. Потом появилась еще одна, видно,
из того же стада, она улеглась рядом и точно так же подохла. Еще некоторое
время  спустя  -- примерно за час до полуночи -- то же произошло с третьей
крысой.  Все  они  выползли на лунный свет и умерли в нем. Это меня немало
удивило,  поскольку,  как  мы знаем, лунный свет благоприятен, а отнюдь не
вреден  для этих ночных тварей. Сатурн же, будучи, как вы бы сказали, Луне
другом,  только  усиливал  ее зловещее влияние. И тем не менее крысы нашли
смерть  именно  в  лунном свете. Я высунулся из окна посмотреть, кто же из
небесных  владык  на  нашей  стороне,  и узрел там славного верного Марса,
очень  красного  и  очень  горячего,  спешащего к своему закату. Чтобы все
разглядеть лучше, я вскарабкался на крышу.
   В  это время на  улице появился Джек Маржет,  он направлялся подбодрить
наших больных в поле.  У меня из-под ноги выскользнула черепица и полетела
вниз.
   "Эй, сторож, что там происходит?" -- вскрикнул Джек печальным голосом.
   "Возрадуйся,  Джек,  -- говорю я. -- Сдается мне, кое-кто уже вышел нам
на помощь,  а я,  как последний дурак,  совсем забыл о нем этим летом". Я,
естественно, имел в виду планету Марс.
   "Так помолимся же ему тогда,  --  говорит Джек.  --  Я  тоже совсем его
забросил этим летом".
   Он имел в  виду бога,  которого,  по его словам,  он совсем позабыл тем
летом,  когда,  оставив своих  прихожан,  отправился к  королю.  Теперь он
нещадно себя за это казнил.  Я крикнул ему вниз,  что заботой о больных он
уже достаточно искупил свою вину,  на что он мне ответил, что признает это
только тогда,  когда больные поправятся окончательно.  Силы  его  были  на
исходе,  причем больше всех  в  этом повинны были уныние и  тоска.  Мне  и
раньше приходилось наблюдать подобное у священников и у слишком веселых от
природы людей.  Я  тут же налил ему полчашки некоей водицы,  которая я  не
утверждаю, что лечит чуму, но незаменима при унынии.
   -- Что ж это за водица? -- спросил Дан.
   -- Очищенный белый бренди [*70], камфора [*71], кардамон, имбирь [*72],
перец двух сортов и анисовое семя [*73].
   -- Ну и ну! -- воскликнул Пак. -- Хороша же водица!
   -- Джек храбро все  это  проглотил,  кашлянул и  пошел за  мной.  Я  же
направлялся на  нижнюю мельницу,  чтобы уяснить себе  волю небес.  Мой  ум
смутно нащупал если и не средство спасения от чумы,  то по крайней мере ее
причину,  но  я  не  хотел делиться своими соображениями с  невежественной
толпой,  пока я не был уверен до конца.  Чтобы на практике все шло гладко,
она должна опираться на прочную теорию,  а прочной теории, в свою очередь,
не может быть без обширнейших знаний.  Гм-гм.  Итак, Джек со своим фонарем
остался в  поле среди больных,  я пошел дальше.  Джек до сих пор продолжал
молиться по-старому, что было строго запрещено Кромвелем [*74].
   -- Тогда тебе следовало сказать об этом своему брату в  Уигселе,  Джека
оштрафовали бы,  а  тебе  отсчитали бы  половину этих денег.  Как  же  так
получилось, что ты забыл свой долг, Ник?
   Мистер Калпепер рассмеялся --  впервые за  весь  вечер.  Его  смех  так
походил на громкое ржание лошади, что дети вздрогнули.
   --  В  те  дни людского суда мы не боялись, -- ответил он. -- А теперь,
дорогие  мои,  следите  за  моей мыслью внимательно, потому что то, что вы
сейчас  услышите,  будет  для  вас новым, хотя для меня это новым не было.
Когда   я  пришел  на  опустевшую  мельницу,  старик  Сатурн,  только  что
поднявшийся в созвездии Рыб, угрожал оттуда тому месту, откуда должно было
появиться  Солнце.  Наша Луна спешила Сатурну на подмогу, -- не забывайте,
что   я  выражаюсь  астрологически.  Я  от  края  до  края  окинул  взором
раскинувшееся надо мной небо, моля бога направить меня на правильный путь.
В  это время Марс, весь сверкая, уходил за горизонт. И в тот момент, когда
он  уже  готов  был  скрыться,  я  заметил,  что у него над головой что-то
блеснуло и занялось огнем -- может быть, это была какая-либо яркая звезда,
может  быть  --  всплеск  пара,  --  но  казалось,  будто он обнажил меч и
размахивает  им.  В  деревне  петухи  возвестили полночь, и я присел возле
водяного  колеса,  пожевывая  курчавую  мяту, хотя эта трава и принадлежит
Венере,  называя  себя глупейшим в мире ослом. Теперь-то мне стало понятно
все!
   -- Что же? -- спросила Юна.
   -- Истинная причина чумы и избавление от нее.  Молодчина Марс поработал
за нас на славу.  Хоть он и не блистал в полнеба, -- кстати, именно потому
я  и  упустил его в своих вычислениях,  --  он более чем какая-либо другая
планета  хранил  небеса.  Я  имею  в  виду,  что  он  хоть  понемногу,  но
показывался на  небе  каждой ночью на  протяжении всех двенадцати месяцев.
Вследствие этого  его  горячее  и  очистительное влияние,  соперничающее с
тлетворным влиянием Луны,  привело к  уничтожению тех  трех крыс прямо под
носом у  меня и  у их несомненной покровительницы Луны.  Я и раньше видел,
как Марс, склоняясь на полнеба и прикрываясь щитом, наносил Луне увесистые
удары, но впервые его сила оказалась столь неотразимой.
   -- Я  что-то ничего не понимаю.  Ты хочешь сказать,  что Марс убил крыс
потому, что ненавидел Луну? -- спросила Юна.
   -- Конечно,  это же ясно как день,  --  ответил мистер Калпепер.  --  И
сейчас я вам это докажу.  Почему в кузнице на Мандейлейн чума не возникла?
Да  потому,  как  я  вам уже говорил,  все кузницы естественно принадлежат
Марсу,  и  конечно  же,  он  не  мог  уронить свое  достоинство,  позволив
прятаться там  тварям,  которые подчиняются Луне.  Но  подумайте сами,  не
будет же  Марс постоянно склоняться к  Земле и  заниматься охотой на  крыс
ради  ленивого и  неблагодарного человечества?  Такая работа вогнала бы  в
гроб  даже  самую  трудолюбивую лошадь.  Отсюда нетрудно было  догадаться,
какое значение имела звезда,  вспыхнувшая над Марсом,  когда он  собирался
скрыться.  Она  словно призывала людей:  "Уничтожайте и  сжигайте крыс  --
тварей Луны, ибо именно в них скрыт корень всех ваших бед. И теперь, когда
я продемонстрировал вам свое превосходство над Луной, я ухожу. Прощайте!"
   -- Неужели Марс действительно так и сказал? -- спросила Юна.
   --  Да,  именно  так,  если еще не больше, но только не все имеющие уши
могут  его  услышать.  Короче,  Марс  подсказал  мне, что чума переносится
тварями Луны. Именно Луна, покровительница всего темного и дурного, и была
всему  виной. И уже своим собственным скудным умом я додумался, что именно
я,  Ник Калпепер, несу ответственность за жизнь людей этой деревни, что на
моей стороне божий промысел и что я не могу терять ни секунды.
   Я  помчался на поле,  где лежали больные,  и  попал к  ним как раз в то
время, когда они молились.
   "Эврика! Эврика! Нашел! Нашел! -- крикнул я и бросил им под ноги дохлую
крысу,  я взял ее на мельнице.  --  Вот ваш настоящий враг. Звезды мне его
открыли".
   "Мы молимся, не мешай", -- ответствовал Джек. Лицо его было бледно, как
начищенное серебро.
   "Всему на  свете свое время,  --  говорю я.  --  Если ты  действительно
хочешь победить чуму, берись и уничтожай крыс".
   "Ты совсем спятил", -- взмолился Джек, заламывая руки.
   Один  человек,  лежащий  в  канаве  у  ног Джека, вдруг завопил, что он
скорее  предпочтет  сойти с ума и умереть, охотясь на крыс, чем валяться в
мольбах   на   сырой  земле  до  самой  смерти.  Все  вокруг  одобрительно
засмеялись.  Но  тут Джек Маржет упал на колени и упрямо стал просить бога
даровать   ему   смерть,   но  спасти  всех  пораженных.  Этого  оказалось
достаточным,  чтобы  снова  повергнуть  людей  в состояние безысходности и
тоски.
   "Ты недостойный пастырь,  Джек, -- сказал я ему. -- Если тебе и суждено
умереть до  восхода солнца,  то  хватай дубье (так мы в  Сассексе называем
палку) и бей крысье. Это и спасет остальных людей".
   "Хватай  дубье и бей крысье", -- повторил он раз десять, как ребенок, а
потом  они  все  дружно  расхохотались и хохотали до тех пор, пока смех не
перешел  у них в приступ истерии, о котором я вам уже говорил, -- подобный
приступ  толкает  человека на самые непредвиденные поступки. Но по крайней
мере, они разогрели свою кровь, а это пошло им на пользу, потому что в это
самое время -- около часу ночи -- огонь жизни в человеке горит тише всего.
Воистину,  всему  на свете есть свое время, и врач должен помнить об этом,
ибо  в  противном случае... гм-гм... все лечение пойдет насмарку. В общем,
если  быть кратким, я убедил их всех, и больных, и здоровых, наброситься в
деревне на крыс, на все их поголовье, от мала до велика.
   Кроме того,  существовали и  другие причины,  хотя  опытный врач  и  не
станет о них особо болтать.  Imprimus,  или,  во-первых, само это занятие,
продолжавшееся десять  дней,  весьма  заметно вывело  народ  из  состояния
уныния и тоски. Держу пари, как бы человеку ни было горестно, он не станет
ни причитать,  ни копаться в собственных мыслях во время вылавливания крыс
из-под стога.
   Secundo,  или,  во-вторых,  яростное преследование и уничтожение крыс в
этой борьбе,  само по себе вызвало обильную испарину,  или,  грубо говоря,
люди изошли потом,  а  с ним вышла наружу и черная желчь [*75] --  главная
причина недуга.  И в-третьих,  когда мы собрались вместе сжигать на костре
убитых крыс,  я обрызгал серой вязанки хвороста,  прежде чем поджечь их. В
результате  все  мы   хорошенько  окурились  серным  дымом  и   тем  самым
продезинфицировались. Мне бы ни за что не удалось заставить их согласиться
на  такую процедуру,  если бы  я  действовал просто как  врач,  а  так они
восприняли окуривание,  как некую таинственную ворожбу. Но это еще не все,
что мы  сделали.  Мы  очистили,  засыпали известью и  выжгли сотни забитых
отбросами помойных ям и сточных колодцев, выгребли грязь из темных углов и
закоулков,  куда никто никогда не заглядывал,  как в  домах,  так и вокруг
них,  и,  по  счастливой случайности,  дотла  сожгли лавку торговца овсом.
Заметьте,  в  этом случае Марс противостоял Венере.  Вышло так,  что  Вилл
Нокс,  шорник [*76],  гоняясь за крысами в этой лавке, опрокинул фонарь на
кучу соломы...
   -- А не поднес ли ты Виллу случайно своей слабенькой настойки, а, Ник?
   -- Всего-навсего стаканчик-другой,  ни капли больше.  Ну так вот. Когда
мы покончили с крысами,  я взял из кузницы золу, железную окалину и уголь,
а из кирпичной мастерской -- полагаю, она тоже принадлежит Марсу -- жженую
землю.  Все смешав,  я  с  помощью тяжелого лома забил получившейся массой
крысиные норы,  а  в  домах насыпал ее  под пол.  Твари Луны не  переносят
ничего,  что использует Марс в своих благородных целях.  Вот вам пример --
крысы никогда не кусают железо.
   -- А ваш несчастный пастор,  как он ко всему этому отнесся?  -- спросил
Пак.
   -- Меланхолия вышла у  него через поры вместе с  потом,  и  он  тут  же
схватил  простуду,   которую  я  ему  вылечил,  прописав  электуарий,  или
лекарственную кашку, в полном соответствии с лекарским искусством. Если бы
я излагал эту историю перед своими коллегами, равными мне по знаниям, я бы
поведал им о  том достойном внимания факте,  что чумный яд преобразовался:
вызвал головную боль,  хрип в горле и тяжесть в груди, а потом испарился и
совсем исчез. В моих книгах, дорогие мои, указано, какие планеты управляют
какими частями тела.  Читайте их,  и  тогда,  быть  может,  ваш  темный ум
просветится,  гм-гм.  Как бы там ни было, чума прекратилась и отступила от
нашей деревни.  С  того  дня,  как  Марс  открыл мне  на  мельнице причину
болезни,  чума унесла еще три жертвы,  и то две из них уже носили гибель в
себе.   --  Рассказчик  победоносно  кашлянул,  словно  проревел.  --  Все
доказано,   --   отрывисто  выпалил  он,  --  я  говорю,  я  доказал  свое
первоначальное  утверждение:   божественная  астрология  в   сочетании   с
кропотливым  поиском  истинных  причин  явлений  --  в  должное  время  --
позволяет мудрым мужам сражаться даже с чумой...
   -- Неужели?  --  удивился Пак. -- Что касается меня, то я придерживаюсь
того мнения, что наивная душа...
   -- Это я? Наивная душа? Ну уж воистину! -- воскликнул мистер Калпепер.
   -- ...очень  наивная  душа,   упорствующая  в  своих  заблуждениях,  но
обладающая  высоким   мужеством,   трудолюбием  и   здоровым   самолюбием,
могущественнее всех звезд,  вместе взятых. Так что я искренне убежден, что
спас деревню ты, Ник.
   -- Это я упорствующий? Я упрямый? Весь свой скромный успех, достигнутый
при божьем благоволении,  я отношу за счет астрологии. Не мне слава! А ты,
Робин,  почти слово в слово повторяешь то,  что говорил на своей проповеди
этот слезливый осел, Джек Маржет. Перед отбытием к себе, на улицу Красного
Льва, я был на одной его проповеди.
   -- А-а!  Заика-Джек читал проповедь,  да? Говорят, когда он поднимается
на кафедру, все заикание у него пропадает.
   -- Да,  и  все мозги в  придачу.  Когда чума прекратилась,  он прочитал
полную  преклонения передо  мной  проповедь,  для  которой взял  следующую
строчку[*77]:  "Мудрец,  избавивший город".  Я бы мог предложить ему иную,
лучшую: "Всему под солнцем есть..."
   -- А что толкнуло тебя пойти на эту проповедь?  --  перебил его Пак. --
Ведь вашим официально назначенным проповедником был Вейл Аттерсол,  вот ты
и слушал бы его нудные разглагольствования.
   Мистер Калпепер смущенно дернулся.
   -- Толпа,  --  сказал он,  --  дряхлые старухи и  малые дети,  Элисон и
другие,  они втащили меня в  церковь буквально за  руки.  Я  долго не  мог
решиться,  доносить  ли  на  Джека  или  нет.  Ведь  то,  что  он  называл
проповедью,  было не лучше уличного балагана.  Я легко мог бы доказать всю
ложность его  так называемой веры,  которая,  основываясь исключительно на
пустых баснях древности...
   -- Говорил бы ты лучше о травах и планетах, Ник, -- сказал Пак, смеясь.
-- Ты должен был сообщить о нем вашему магистрату, и Джека оштрафовали бы.
Так почему же ты все-таки этого не сделал?
   -- Потому что,  потому что я сам на коленях припал к алтарю, и молился,
и  плакал со  всеми.  В  медицине это называется приступом истерии.  Может
быть, может быть, это и была истерия.
   -- Да,  возможно,  --  сказал Пак, и дети услышали, как он завозился на
сене.  --  Послушайте,  в вашем сене полно веток!  Неужели вы думаете, что
лошадь станет кормиться листьями Дуба, Ясеня и Терновника? А?


                  Наши предки знавали целебные травы:
                  Боль облегчить и болезни лечить.
                  Травы лечебные, не для забавы --
                  Сколько могли их в полях различить!
                  Фиалковый корень, валериана,
                  Кукушкины слезки -- выбор велик.
                  Звали так звонко их, нежно и странно:
                  Рута, вербена и базилик.
                  Все травы, что лезли из влажной земли,
                  Предкам полезными быть могли.

                  Наши предки знавали массу историй,
                  Легенд о связи трав и планет.
                  Подчинялся Марсу фиалковый корень,
                  Солнцу -- подсолнух и первоцвет.
                  Праотцы вычисляли сферы,
                  Для каждой планеты свой час наступал.
                  Хозяйка розы, конечно, Венера,
                  Юпитер дубом всегда управлял.
                  Есть об этом в старинной книге рассказ,
                  Наши предки его донесли до нас.

                  Наши предки знали о жизни так мало,
                  Так мало знали в прежние дни.
                  Их леченье, бывало, людей убивало,
                  И в ученье своем ошибались они.
                  "Причину болезни в небе ищите, --
                  Они повторяли вновь и вновь. --
                  Ставьте пиявок -- кровь отворите,
                  Пиявок ставьте -- пускайте кровь".
                  Был метод несложен, был метод лих --
                  Но сколько ошибок случалось у них!

                  Но если, и травы презрев, и планеты,
                  Болезнь наводняла нашу страну --
                  Твердой рукой они брали ланцеты
                  И какую бесстрашно вели войну!
                  Кресты[*78] на дверях начертаны мелом,
                  Объезжал фургон с мертвецами дворы,
                  А предки своим были заняты делом --
                  Как отважны были они и храбры!
                  Не знаньем, а только отвагой сильны,
                  Не страшились предки неравной войны.

                  Если верно Галеново утвержденье
                  (Мог бы его Гиппократ подтвердить) [*79],
                  Что к мертвому прошлому прикосновенье
                  Сомненье в себе помогает изжить, --
                  Высокие травы, сжальтесь над нами,
                  Смилуйтесь, звезды в небе ночном!
                  Наверно, мы слишком много познали,
                  Но успех не только в знанье одном.
                  Припадем мы к земле, воскричим небесам:
                  "Наших предков отвагу пошлите нам!"

   "Динь-динь-динь" --  раздался из-за угла звоночек велосипеда. Медсестра
возвращалась с мельницы.
   -- Как там, все в порядке? -- крикнула Юна.
   -- В  полном!  --  донесся ответ.  --  В следующее воскресенье их будут
крестить.
   -- Что?  Что?  -- И Дан, и Юна подались вперед и облокотились на дверь.
Она,  наверно,  была плохо закреплена,  потому что распахнулась, и дети, с
ног до головы облепленные сеном и листьями, вывалились наружу.
   -- Бежим!  Надо узнать,  как двойняшек назвали, -- сказала Юна, и они с
криком  припустили за  велосипедом.  Медсестра наконец  сбавила скорость и
сообщила им имена.
   Вернувшись,  дети обнаружили, что Мидденборо выбрался из своего стойла,
и они добрых десять минут носились за ним при свете звезд, пока не загнали
пони на место.



   Дети на  целый месяц отправились к  морю и  поселились там  в  деревне,
стоявшей на голых, открытых ветрам Меловых Скалах [*80], в добрых тридцати
милях от  дома.  Они подружились со старым пастухом по имени мистер Дадни,
пастух знал еще их отца,  когда тот был маленьким.  Он говорил не так, как
говорят люди в их родном Сассексе,  по-другому называл разные крестьянские
принадлежности,  но зато понимал детей и позволял им повсюду ходить с ним.
Он  жил примерно в  полумиле от деревни в  крошечном домике,  где его жена
варила чабрецовый мед и нянчила у камина больных ягнят,  а у порога лежала
овчарка Старый  Джим  (Молодой Джим,  сын  Старого Джима,  помогал мистеру
Дадни пасти овец).  Дети  приносили ему  говяжьих костей --  бараньи кости
овчарке ни в коем случае давать нельзя, -- и когда дети приходили в гости,
а  мистер Дадни пас  овец неподалеку в  холмах,  его  жена просила Старого
Джима проводить детей к хозяину, что тот и делал.
   И вот однажды августовским днем, когда улица, политая из привезенной на
тележке  цистерны,   пахнет  совсем  по-городскому,   дети,   как  всегда,
отправились искать своего пастуха, и, как всегда, Старый Джим выполз из-за
порога и взял их под свою опеку.  Солнце стояло очень жаркое,  сухая трава
скользила под ногами, а расстояния казались огромными.
   -- Совсем как на море,  --  сказала Юна,  когда Старый Джим заковылял в
тень ветхого сарая,  одиноко стоявшего на голом склоне.  --  Видишь что-то
вдали, идешь туда и ничего кругом не замечаешь.
   Дан сбросил ботинки.
   -- Когда приедем домой, я целый день просижу в лесу, -- заявил он.
   "Вуф-ф"  --  проворчал  Старый  Джим,  поворачивая  обратно.  Он  хотел
сказать, что ему давно уже пора отдать заработанную им кость.
   -- Еще рано, -- ответил Дан. -- Где мистер Дадни? Где хозяин?
   Джим  удивленно  посмотрел на детей, всем своим видом показывая, что не
знать этого могут только сумасшедшие, и попросил кость снова.
   -- Не давай ему! -- крикнула Юна. -- Пусть сначала отведет нас.
   -- Ищи,  друг,  ищи,  --  попросил  Дан,  потому  что  местность вокруг
казалась пустой, словно ладошка.
   Старый Джим вздохнул и  потрусил вперед.  Вскоре вдали,  на фоне серого
неба, они заметили маленькое пятнышко -- шляпу мистера Дадни.
   -- Хорошо!  Молодец!  --  сказал Дан. Старый Джим повернулся, осторожно
взял  кость  стертыми зубами и  побежал обратно в  тень  старого сарая  --
совсем как волк.  Дети пошли дальше.  Над ними, зависнув, отчаянно кричали
две пустельги.  Чайка,  лениво размахивая крыльями,  медленно летела вдоль
гребня белых скал. От жары линия холмов и маячившая впереди голова мистера
Дадни стали расплываться в глазах у детей.
   Вскоре  Дан  и  Юна оказались перед подковообразной ложбиной глубиной в
сто  футов;  склоны  ее, как сетью, были покрыты овечьими тропами. На краю
склона,  зажав  между  колен  посох,  сидел  мистер  Дадни  и  вязал. Дети
рассказали ему, что вытворял сегодня Старый Джим.
   -- А-а,  он думал,  что вы увидите мою голову одновременно с  ним.  Кто
лучше знает землю, тот видит дальше. Вам, кажется, очень жарко?
   -- О да! -- сказала Юна, плюхаясь на землю. -- И еще мы устали.
   -- Садитесь  рядышком.   Скоро  начнут  расти  тени,   прилетит  ветер,
всколыхнет жару и убаюкает вас.
   -- Мы вовсе не хотим спать,  --  возмущенно возразила Юна, тем не менее
ловко устраиваясь в первой же полоске появившейся тени.
   -- Конечно,  не хотите.  Вы пришли поговорить со мной, как, бывало, ваш
отец.  Только ему  совсем не  требовалась собака,  чтобы прийти в  ложбину
Нортона.
   -- Ну так он же был родом отсюда, -- сказал Дан, растягиваясь на земле.
   -- Да,  отсюда.  И  я не могу понять,  зачем он отправился жить в леса,
среди этих противных деревьев,  когда мог остаться здесь. В деревьях проку
нет.  Они притягивают молнию,  и  когда овцы спрячутся под ними,  то можно
потерять их с десяток за одну грозу. Так-то. Ваш отец знал это.
   -- Деревья совсем и не противные.  --  Юна приподнялась на локте.  -- А
дрова? Топить углем я не люблю.
   -- Что?  Поднимись-ка чуть-чуть повыше,  тебе будет удобней лежать,  --
попросил мистер  Дадни,  хитро  улыбаясь.  --  А  теперь пригнись пониже и
понюхай,  чем пахнет земля. Она пахнет чабрецом. Это от него наша баранина
такая вкусная,  и кроме того, как говорила моя мама, чабрец может излечить
все что угодно, кроме сломанной шеи или разбитого сердца, я точно не помню
чего именно.
   Дети  старательно принюхивались и  почему-то  забыли  поднять головы  с
мягких зеленых подушек.
   -- У  вас там ничего похожего нет,  --  сказал мистер Дадни.  --  Разве
может сравниться с чабрецом ваша вонючка-жеруха?
   -- Зато у нас есть много ручьев,  где можно плескаться, когда жарко, --
возразила Юна,  разглядывая желто-фиолетовую улитку, проползавшую возле ее
носа.
   -- Ручьи  разливаются,  и  тогда приходится перегонять овец  на  другое
место,  не говоря уже о  том,  что животные заболевают копытной гнилью.  Я
больше полагаюсь на пруд, наполняющийся дождевыми водами.
   -- А как он делается?  --  спросил Дан,  надвигая шапку на самые глаза.
Мистер Дадни объяснил.
   Воздух задрожал,  как будто не мог решить -- спускаться ли ему в лощину
или  двигаться по  открытому пространству.  Но  двигаться вниз  оказалось,
наверно,  легче,  и  дети почувствовали,  как  ароматные струйки,  одна за
другой,  мягко переливаясь и едва касаясь их век, тихо проскальзывают вниз
по  склону.  Приглушенный шепот моря  у  подножья скал  слился с  шелестом
травы,   колышущейся  от  ветра,  жужжанием  насекомых,  гулом  и  шорохом
пасущегося внизу стада и глухим шумом,  исходившим откуда-то из-под земли.
Мистер Дадни перестал объяснять и принялся вязать дальше.
   Очнулись дети от звука голосов. Тень уже доползла до половины склона, и
на  краю  лощины они  увидели Пака,  который сидел  к  ним  спиной рядом с
каким-то  полуголым  человеком.   Человек,   похоже,   чем-то  старательно
занимался.  Ветер стих,  и  в  наступившей тишине до детей долетали все до
единого  звуки,  усиленные гигантской воронкой,  как  усиливается шепот  в
водопроводной трубе.
   -- Ловко сделано,  --  говорил Пак,  наклоняясь вниз.  --  Какая точная
вышла форма!
   -- Ловко-то  ловко,  но что для Зверя этот хрупкий каменный наконечник?
Ну его!  --  Человек что-то презрительно отшвырнул. Это что-то упало между
Даном и Юной -- красивый темно-голубой каменный наконечник для стрелы, все
еще хранивший тепло рук мастера.
   Человек потянулся за  другим камнем и  снова стал возиться с  ним,  как
дрозд с улиткой.
   -- Это все пустая забава,  --  сказал наконец человек, тряхнув косматой
головой.  --  Ты продолжаешь делать каменное оружие просто потому,  что ты
делал его всегда,  но  когда дойдет до схватки со Зверем,  увидишь --  все
бесполезно.
   -- Со Зверем давно покончено. Он ушел.
   -- Как только появятся ягнята,  он  вернется снова.  Уж  я-то знаю.  --
Человек осторожно ударил по камню,  и осколки жалобно запели, разлетаясь в
стороны.
   -- Он  не  вернется.  Сейчас дети могут целый день спокойно валяться на
земле, и ничего с ними не случится.
   -- А  ты попробуй назвать Зверя его настоящим именем,  тогда я,  может,
поверю.
   -- Пожалуйста.  --  Пак вскочил на ноги, сложил руки рупором и крикнул:
-- Волк! Волк!
   Сухие  склоны лощины ответили эхом  "воу,  воу",  очень похожим на  лай
Молодого Джима.
   -- Ну что?  Кого-нибудь видишь или слышишь? Никто не отзывается. Серого
Пастуха больше нет. Бегающий Ночью удрал. Все волки ушли.
   -- ЗдОрово! -- Человек вытер лоб, как будто ему было жарко. -- А кто их
прогнал? Ты?
   -- Этим  занимались многие люди  из  многих стран на  протяжении многих
веков. Разве ты не был одним из них? -- спросил Пак.
   Не говоря ни слова, человек распахнул одежду, сшитую из овечьих шкур, и
показал свой  бок,  весь покрытый зарубцевавшимися шрамами.  Ужасные белые
вмятины усеивали и его руки от локтя до плеча.
   -- Вижу, -- сказал Пак. -- Это следы Зверя. А чем ты с ним сражался?
   -- Рукой, топором и копьем, как и наши отцы до нас.
   -- Да? Тогда как же, -- спросил Пак, отдергивая темно-коричневую одежду
человека,  -- как у тебя оказалось вот это? Ну, показывай, показывай! -- И
он протянул свою маленькую руку.
   Человек медленно вытащил висевший у  него  на  поясе  длинный,  темного
железа нож,  величиной чуть ли  не  с  короткий меч,  и,  подышав на него,
протянул рукояткой вперед Паку.  Тот осторожно взял его,  наклонив голову,
тихонько провел пальцем от острия к рукоятке и,  поднеся поближе, стал так
пристально рассматривать, словно перед ним был часовой механизм.
   -- Хорош! -- сказал он с неподдельным удивлением.
   -- Еще бы. Его сделали Дети Ночи.
   -- Да, вижу по стали. Интересно, чего он мог тебе стоить?
   -- Вот чего!  --  Человек поднес руку к щеке. Пак даже присвистнул, как
скворец.
   -- Клянусь Кольцами Меловых Скал!  Так  вот  какую  цену  ты  заплатил!
Повернись к свету, чтобы я мог получше рассмотреть, и закрой глаз.
   Он  осторожно взял человека за подбородок, повернул его лицом к солнцу,
и  дети,  сидевшие вверху на склоне, увидели, что на месте правого глаза у
человека  было  одно  только сморщенное веко. Пак быстро повернул человека
обратно, и они оба снова сели.
   -- Это было сделано ради овец.  В  овцах жизнь наших людей,  --  сказал
человек,  словно оправдываясь.  --  Разве  я  мог  поступить иначе?  Ты  ж
понимаешь, Робин.
   Пак, дрожа от волнения, еле слышно вздохнул.
   -- Возьми нож. Я слушаю.
   Человек наклонил голову,  с  силой вонзил нож в  землю и,  пока тот еще
дрожал, произнес:
   -- Будь свидетелем,  я  говорю так,  как все происходило.  Нож и  Белые
Скалы, перед вами я говорю! Дотронься до ножа!
   Пак положил руку на  нож,  и  тот перестал дрожать.  Дети чуть подались
вперед.
   -- Я принадлежу к народу,  не знающему железа, я единственный сын жрицы
[*81], которая посылает ветры плавающим по морям, -- начал он нараспев. --
Я --  Купивший Нож,  я -- Защита Людей. Такие имена дали мне в этой стране
Белых Скал, лежащей между лесом и морем.
   -- Твоя страна была великой страной, и имена твои -- великими.
   Человек с силой ударил себя в грудь:
   -- Великие имена,  которыми тебя величают,  и песни,  которые слагают в
твою честь,  --  это еще не все, что нужно человеку. Ему надо, чтоб у него
был свой очаг,  чтобы вокруг очага,  ничего не боясь, сидели его дети и их
мать вместе с ними.
   -- Да,  --  вздохнул  Пак.  --  Это,  наверно,  будет  старая-престарая
история.
   -- Я  мог греться и кормиться у любого очага,  но на всем свете не было
никого,  кто  бы  разжег мой  собственный очаг  и  приготовил мне  еду.  Я
променял все это на Волшебный Нож,  который я  купил для избавления своего
народа  от  Зверя.  Человек  не  должен  подчиняться Зверю.  Разве  я  мог
поступить иначе?
   -- Понимаю. Знаю. Слушаю.
   --  Когда я вырос и смог занять свое место среди пастухов, Зверь терзал
страну,  как  кость  в зубастой пасти. Он подкрадывался сзади, когда стада
шли  на  водопой,  он  следил  за  ними у прудов. Во время стрижки овец он
врывался  в загоны прямо у нас под носом, и хотя мы кидали в него камнями,
спокойно   прогуливался  меж  пасущихся  овец,  выбирая  себе  жертву.  Он
подкрадывался  по  ночам  в  наши  хижины  и  утаскивал младенцев прямо из
материнских  рук,  он  созывал своих собратьев и средь бела дня нападал на
пастухов  на  открытых  скалах.  Но  нет, он делал так совсем не всегда! В
том-то  и  была  его  хитрость. Время от времени он уходил, чтобы мы о нем
забыли.  Год-другой мы его не видели, не слышали, не замечали. И вот когда
наши стада начинали тучнеть, а пастухи переставали постоянно оглядываться,
когда   дети  играли  на  открытых  местах,  а  женщины  ходили  за  водой
поодиночке,  опять  и  опять  возвращался  он  -- Проклятье Скал, Бегающий
Ночью, Серый Пастух -- этот Зверь, Зверь, Зверь!
   Он  только  смеялся  над  нашими хрупкими стрелами и тупыми копьями. Он
научился  увертываться  от  удара  каменного топора. Похоже, он даже знал,
когда  камень  на  нем  был  с трещиной. Часто это выяснялось только в тот
момент,  когда  ты опускал топор на морду Зверя. Тогда -- хрясь! -- камень
разваливается  на  куски, у тебя в руке остается только ручка от топора, а
зубы Зверя уже впиваются тебе в бок! Я испытал это на себе. Или бывало еще
так.   По   вечерам  из-за  росы,  тумана  или  дождя  жилы,  которыми  мы
прикручивали  наконечник копья к древку, ослабевали, несмотря на то что мы
и  держали  их у себя под одеждой весь день, предохраняя от влаги. Хотя ты
идешь  один,  ты  так  близко к дому, что решаешь остановиться и подтянуть
провисшие  жилы  --  руками,  зубами  или  какой-нибудь  выброшенной морем
деревяшкой.  Ты  наклоняешься  -- и на тебе! Именно ради этой минуты Зверь
крался за тобой по пятам с той минуты, как взошли звезды. Он страшно рычит
--  рррр-уррр,  --  в ответ из ложбины Нортона раздалось такое эхо, словно
выла целая стая, -- прыгает тебе на плечи, стараясь добраться до горла, и,
может  статься, дальше твои овцы побегут уже без тебя. Ну ладно, сражаться
со  Зверем  --  это  еще куда ни шло, но видеть, что он, сражаясь с тобой,
тебя  же  презирает -- это не менее больно, чем чувствовать, как его клыки
вонзаются  тебе  в  сердце.  Скажи,  почему  так получается: человек хочет
сделать так много, а может так мало?
   -- Не знаю. Ты хотел сделать очень много?
   -- Я хотел подчинить Зверя.  Нельзя,  чтобы Зверь был сильнее человека.
Но наш народ боялся.  Даже моя мать,  жрица,  и та испугалась,  когда я ей
рассказал о своем желании. Мы привыкли бояться Зверя. Когда он оставил нас
в покое,  я был уже мужчиной и у меня появилась Возлюбленная -- она, как и
мать,  была жрицей.  Она приходила ждать меня у прудов.  Может быть, Зверь
просто  устал,  может  быть,  отправился к  своим  богам  узнать,  чем  бы
причинить нам побольше зла.  Как бы то ни было,  он ушел,  и  мы вздохнули
свободнее.  Женщины снова стали петь, следили за детьми уже не так строго,
и стада паслись на самых отдаленных пастбищах.  Свое я погнал вон туда, --
он махнул рукой в сторону леса,  неясной полоской встававшего у горизонта,
-- там превосходная молодая трава.  Потом стадо двинулось на север.  Я шел
следом,  пока оно не приблизилось к деревьям,  -- он понизил голос, -- где
живут Дети Ночи. -- Он снова указал на север.
   -- А-а,  теперь-то я припоминаю,  вы же очень боитесь деревьев.  Скажи,
почему?
   -- Потому что боги не любят деревья и ударяют в них молнией. Мы видели,
как целыми днями они горели на опушке леса. К тому же там живут Дети Ночи.
Все  знают, что они настоящие волшебники, хотя и поклоняются тем же богам,
что и мы. Когда к ним попадает какой-нибудь человек, они вкладывают в него
чужую  душу,  заставляют  говорить чужие слова, бегущие как вода. Но голос
сердца  звал меня на север. Когда я пас овец около леса, я увидел, как три
Зверя  преследуют человека. По тому, что он бежал к деревьям, я понял, что
он  --  житель  леса.  Мы,  жители Белых Скал, деревьев боимся больше, чем
Зверя.  Топора у того человека не было, зато был такой вот нож. Один Зверь
прыгнул  на  него.  Человек ударил его ножом. Зверь упал замертво. Другие,
скуля,  бросились прочь. От наших пастухов они бы никогда так не побежали.
Человек  исчез  среди  деревьев.  Я  осмотрел  убитого  Зверя. Он был убит
необычным  способом:  на  теле  не  было ни ссадин, ни кровоподтеков, одна
только  глубокая, зияющая рана, которая рассекла его злое сердце. Это было
здорово!  Теперь-то  я знал, что нож был заколдованный, и стал думать, как
бы добыть его. Я очень много думал об этом.
   Когда я пригнал свое стадо на стрижку,  мать моя, жрица, спросила меня:
"Вижу по лицу: ты увидел что-то новое. Что это?"
   "Это моя печаль", -- ответил я.
   "Все новое печально,  --  сказала она.  -- Садись сюда, на мое место, и
побудь со своей печалью".
   Я  сел  на  ее место у огня, где она зимой водит беседы с духами, и два
голоса  заговорили  в  моем сердце. Один говорил: "Попроси волшебный нож у
Детей  Ночи.  Недостойно  человеку  подчиняться  Зверю". Я прислушивался к
этому  голосу.  Другой голос возражал: "Если ты пойдешь, Дети Ночи изменят
твою душу. Ешь и спи здесь". И снова первый голос: "Попроси нож". Я внимал
этому голосу.
   Утром я  сказал матери:  "Я  иду,  чтобы добыть для  своего народа одну
вещь,  но не знаю, вернусь ли самим собой". Она ответила: "Вернешься ли ты
живым или мертвым, в прежнем образе или нет -- я останусь твоей матерью".
   -- Это правда,  --  сказал Пак.  -- Никаким волшебством нельзя изменить
сердце матери.
   --  Да,  никаким.  Потом  я  поговорил  с  моей  Возлюбленной,  которая
приходила  ждать  меня  у  прудов. Она обещала быть мне верной. -- Человек
рассмеялся.  -- Я отправился в то место, где видел волшебника с ножом. Два
дня  я лежал на опушке, прежде чем осмелился войти в лес. Я шел, нащупывая
себе путь палкой. Я боялся ужасных шепчущихся деревьев, духов, обитавших в
их  ветвях,  боялся  мягкой  земли,  проваливающейся под ногами, красных и
черных  вод. Но больше всего я боялся перемены, которая могла произойти со
мной. И вот этот миг настал!
   Человек снова  вытер  лоб,  дрожа всем  телом.  Он  успокоился,  только
положив руку на воткнутый в землю нож.
   -- Голова моя  горела,  как в  огне,  на  губах появилась горечь,  веки
пылали,  дыхание стало  быстрым и  горячим,  а  руки  были  как  чужие.  Я
почему-то вдруг начал петь и смеяться над деревьями,  хоть их и боялся.  В
то  же время я  видел себя как бы со стороны,  и  мне было жаль смеющегося
юношу, который был мной. Да! Дети Ночи -- настоящие чародеи!
   -- А может,  это были Духи Туманов?  --  спросил Пак. -- Это они меняют
человека, если он спит в туманах. Ты спал в них?
   -- Спал, но я знаю, что это были не они. Через три дня сквозь деревья я
увидел красный цвет  и  услышал глухие удары.  Я  увидел,  как  Дети  Ночи
выкапывали из ямы красные камни и бросали их в огонь.  Камни таяли, словно
сало,  а люди молотками били по образовавшейся массе. Я хотел заговорить с
этими людьми,  но в  моем горле встали чужие слова,  и  я  смог промолвить
только одно:  "Не надо так шуметь,  у меня раскалывается голова". Я понял,
что околдован, я хватался за деревья и молил Детей Ночи снять их чары. Они
были жестоки.  Они задали мне множество вопросов и  не дали ответить ни на
один.  Они вложили в  меня чужие слова,  так что я не мог сказать то,  что
хотел, и в конце концов заплакал. Тогда они отвели меня в какую-то хижину,
наносили на  пол раскаленных камней и  стали поливать их  водой,  распевая
заклинания.  С  меня ручьем лил пот,  и наконец я заснул.  Проснувшись,  я
больше не  был безвольным,  кричащим существом,  мой собственный дух снова
вернулся в  мое тело,  и я лежал спокойно и невозмутимо,  будто камешек на
берегу моря.  Выслушать меня пришли все люди --  мужчины и  женщины,  и  у
каждого был свой волшебный нож. Их ушами и языком была жрица.
   Я  заговорил.  Я  говорил  долго,  и слова текли медленно, словно овцы,
когда  они  рядами  проходят  мимо  стоящего  на пригорке пастуха, который
считает и тех овец, что уже дошли до него, и тех, что еще только подходят.
Я просил волшебные ножи для своего народа. Я сказал, что мы принесем мясо,
молоко,  шерсть  и  разложим  все  на траве около деревьев, если Дети Ночи
оставят там ножи. Им понравилось это предложение. Их жрица спросила: "Ради
кого ты пришел?"
   "Ради своего народа.  Овцы --  они как люди.  Если Зверь убьет овец, мы
умрем. И вот я пришел за волшебным ножом, чтобы убить Зверя".
   "Мы не знаем,  --  сказала она,  -- позволит ли наш бог торговать нам с
народом Голых Скал. Подожди, пока мы его спросим".
   Когда они поговорили со  своим богом (а  их  бог --  он же и  наш бог),
жрица сказала: "Ему нужно доказательство, что твои слова правдивы".
   "Какое доказательство?"
   "Бог говорит,  что  если ты  пришел ради народа,  ты  отдашь ему правый
глаз,  а если ради чего-то другого -- то нет. Такое доказательство требует
бог. Мы ни при чем".
   "Это тяжелое доказательство. А другого пути нет?"
   "Есть.  Если  хочешь,  можешь уйти  хоть сейчас,  сохранив на  лице оба
глаза. Но тогда твой народ волшебных ножей не получит".
   "Мне было б легче знать, что меня должны убить", -- сказал я.
   "Наверно, бог знал и это. Смотри! Мой нож уже готов!"
   "Так не теряй же времени!" -- воскликнул я.
   И она выколола мне глаз своим раскаленным над огнем ножом.  Она сделала
это своими руками.  Я  был сын жрицы.  Она была жрицей.  Это работа не для
простого человека.
   -- Да, -- согласился Пак. -- Не для простого. А что было потом?
   -- Потом я  больше уже этим глазом не видел.  И  еще я  обнаружил,  что
одним глазом видишь все вещи не  совсем там,  где они есть на  самом деле.
Попробуй закрыть один глаз.
   Дан  прикрыл  один  глаз  рукой,  потянулся за  каменным наконечником и
промахнулся.
   -- А ведь правда, -- прошептал он Юне, -- расстояния кажутся не такими,
когда смотришь только одним глазом.
   Пак,  наверно,  проделывал тот  же  эксперимент,  потому  что  человек,
посмеиваясь над ним, сказал:
   --  Можешь  не  проверять.  У  меня даже сейчас нет полной уверенности,
когда  я собираюсь нанести удар. -- Он продолжал рассказ. -- Я оставался у
Детей Ночи, пока мой глаз не зажил. Они говорили, что я -- сын Тора, бога,
который  положил  правую  руку  в  пасть  зверя.  Они  показали  мне,  как
расплавляют красные камни и делают из них волшебные ножи. Они научили меня
песням-заклинаниям,  которые  они  поют,  когда  куют  ножи.  Я знаю много
заклинаний.
   Он рассмеялся, как мальчик.
   -- Я думал о том, как пойду домой, и о том, как удивится Зверь. К этому
времени  он уже снова вернулся. Как только я вышел из деревьев и ступил на
свою  землю,  я сразу почувствовал запах волков и увидел их. Они не знали,
что у меня есть волшебный нож -- я прятал его под одеждой, -- нож, который
дала  мне  жрица.  Эх!  Жаль,  что миг торжества такой короткий! Ты только
представь!  Вот  один  волк  меня  чует. "Boy, -- говорит он. -- Здесь мой
пастух!"  Вот он приближается большими скачками, распустив хвост по ветру,
вот  он вертится вокруг, припадает к земле, полный веселья от предвкушения
скорой,  теплой  добычи. Вот он прыгает -- и о! -- вы бы только видели его
глаза,  когда  уже  в  полете  он  замечает нож, да, нож, выставленный ему
навстречу.  Нож  рассекает  его  шкуру, как тростинка свернувшееся молоко.
Другие  волки  иногда  и взвизгнуть не успевали. Я даже не сдирал шкуру со
всех  волков,  которых  убил.  Часто  я  только  ранил волка. Тогда я брал
каменный  топор и добивал его. Зверь не дрался! Зверь знал, что такое нож!
Еще  до  вечера  он  узнал, как пахнет его кровь на моем ноже, и удирал от
меня,  как заяц. Он все понимал! Я шел гордо, как и подобает идти человеку
-- победителю Зверя!
   И  вот  я  вернулся  в дом своей матери. Там был ягненок, которого надо
было  убить.  Я  рассек  его  пополам  и рассказал матери все, что со мной
произошло.  Она сказала: "Это труд, посильный лишь богу". Я поцеловал ее и
рассмеялся.  Пошел  я к своей Возлюбленной, которая приходила ждать меня у
прудов.  Там был ягненок, которого надо было убить. Я рассек его пополам и
рассказал ей все, что со мной произошло. Она сказала: "Это труд, посильный
лишь  богу".  Я  рассмеялся,  но она оттолкнула меня и убежала. Она стояла
справа,  с  той  стороны,  где  я ничего не видел, и поэтому я не успел ее
поцеловать.  Пошел  я  к пастухам, охраняющим овец. Там была овца, которую
они  собирались убить на ужин. Я рассек ее пополам и рассказал им все, что
со  мной  произошло.  Они  сказали:  "Это  труд,  посильный лишь богу". --
"Хватит говорить о богах, -- ответил я. -- Давайте есть и будем счастливы.
Завтра я отведу вас к Детям Ночи, и каждый мужчина получит волшебный нож".
   Я  был  рад  снова  почувствовать запах  овец,  увидеть  широкое  небо,
тянущееся от края до края, услышать рокот моря. Я спал под открытым небом,
завернувшись в шкуры, а пастухи о чем-то до утра между собой говорили.
   На  следующий день я  отвел их  к  деревьям,  захватив с  собой,  как и
обещал, шерсть, творог и свернувшееся молоко. Дети Ночи тоже, как обещали,
разложили  ножи  на  траве  перед  деревьями  и,  спрятавшись в  зарослях,
наблюдали за нами. Их жрица окликнула меня и спросила: "Ну что ваш народ?"
   "Их  сердца изменились.  Для  меня  они  перестали быть открытыми,  как
раньше".
   "Это потому, что у тебя только один глаз. Приди ко мне, и я буду твоими
обоими глазами".
   "Нет,  --  сказал  я. -- Я должен научить мой народ пользоваться ножом,
как  ты  когда-то  научила  меня". -- Дело в том, что нож держат в руке не
так, как держат каменный топор.
   "Все,  что ты сделал,  --  сказала она,  --  ты совершил не ради своего
народа, а ради женщины".
   "Тогда почему же бог принял мой правый глаз? И почему ты сердишься?" --
спросил я.
   "Потому что бога может обмануть любой мужчина,  а женщину -- ни один. И
я  не сержусь на тебя.  Я только очень тебя жалею.  Подожди немного,  и ты
своим единственным глазом увидишь,  почему",  --  ответила она и  скрылась
среди ветвей.
   Мы  отправились обратно,  каждый нес свой нож и  со свистом рассекал им
воздух --  тссс-тссс. Топор так никогда не свистит. Он ухает -- умп-умп. И
Зверь услышал.  Зверь увидел.  Он  понял!  Он везде от нас убегал.  Мы все
смеялись.  Когда мы  шли,  брат моей матери --  Вождь Мужчин --  снял свое
ожерелье Вождя, составленное из желтых морских камешков...
   -- Из чего? А, вспомнил! Янтарь! -- воскликнул Пак.
   --  ...и  хотел  надеть  его  на  меня.  "Нет, -- ответил я, -- я и так
доволен. Что может значить один потерянный глаз, если другим я вижу жирных
овец  и ребятишек, бегающих в безопасности?" Брат моей матери сказал тогда
всем  остальным:  "Я  же  говорил вам, что он ни за что не захочет принять
дар".  Потом  они стали петь песню на нашем древнем языке -- песню Тора. Я
запел  вместе  с  ними,  но  брат  моей  матери сказал: "Это твоя песня, о
Купивший Нож! Мы сами споем ее, Тор!"
   Но я еще ничего не понимал,  пока не увидел,  как все обходят мою тень.
Тогда  я  понял,  что  меня  считают богом,  подобным богу  Тору,  который
пожертвовал правой рукой, чтобы победить Большого Зверя.
   -- Неужели богом? -- чуть не выкрикнул Пак.
   --  Клянусь  Ножом  и  Белыми Скалами, так оно и было. Они расступались
перед  моей  тенью, как расступаются перед жрицей, когда она идет в Долину
Мертвых.  Я  испугался.  Я  утешал  себя  только  одним:  "Моя  мать и моя
возлюбленная  никогда  не назовут меня Тором". Но все равно меня охватывал
страх,  как  он  охватывает человека, на бегу свалившегося в яму с крутыми
склонами,  когда он начинает чувствовать, что выбраться оттуда будет очень
трудно.
   Когда мы  пришли к  прудам,  там уже собрались все.  Мужчины показывали
ножи  и  рассказывали,   как  они  их  получили.  Все  видели,  как  Зверь
улепетывает от нас. Сбившись стаями, с диким воем, волки уходили на запад,
за реку.  Зверь понял,  что наконец-то, наконец-то у нас появился нож! Да,
он понял!  Я сделал свое дело. Потом среди жриц я нашел свою Возлюбленную.
Она взглянула на меня, но даже не улыбнулась. Обращаясь ко мне, она делала
знаки,  какие делали жрицы, обращаясь к богам. Я хотел заговорить, но брат
моей  матери стал говорить от  моего имени вместо меня,  как  будто я  был
одним из богов,  от имени которых жрецы говорят с  народом в канун Иванова
дня.
   -- Помню, помню. Мне ли не помнить этот праздник!
   --  Рассердившись, я пошел к дому матери. Она хотела встать передо мной
на  колени. Я уже совсем разозлился, но она сказала: "Только бог осмелился
бы  так  говорить  со  мной,  жрицей.  Человек  побоялся бы кары богов". Я
взглянул  на  нее  и  рассмеялся.  Мне было грустно, но я смеялся и не мог
остановиться.  Вдруг  меня  окликнули  на  нашем  древнем языке: "Тор!" На
пороге  стоял  юноша, с которым я сторожил свои первые стада, тесал первую
стрелу,  сражался с первым Зверем. Он просил моего разрешения взять себе в
жены  мою  Возлюбленную,  жрицу.  Он  стоял, не смея поднять на меня взор,
почтительно  положив  руки  на лоб. Он весь трепетал от страха, но это был
трепет  перед  богом,  меня  же  --  человека,  мужчину -- он не боялся ни
капельки. Я не убил его. Я сказал: "Позови ту девушку". Она тоже вошла без
страха  -- она, та самая, что приходила ждать меня у прудов и обещала быть
мне  верной.  Она  не опускала глаз, ведь она была жрицей. Как я смотрю на
облако  или  гору,  так  смотрела  она  на меня. Она заговорила на древнем
языке, на котором жрицы обращаются с молитвами к богам. Она просила, чтобы
я разрешил ей разжигать огонь в доме этого юноши и еще чтобы я благословил
их  детей. Я не убил ее. Я услышал, как мой собственный голос, съежившийся
и  застывший,  отвечал:  "Пусть  будет  по-вашему". Они вышли, взявшись за
руки.  Мое  сердце  съежилось и застыло, в голове словно прошумел ветер, в
глазах почернело. Я повернулся к матери: "Скажи, может ли бог умереть?", и
прежде  чем провалиться в гудящую темноту, успел услышать ее взволнованный
голос: "Что с тобой? Что с тобой, сынок?" Я свалился без чувств.
   -- О бедный, бедный бог, -- сказал Пак. -- А что же твоя мудрая мать?
   -- Она поняла.  Как только я свалился, она все поняла. Когда я пришел в
себя,  она  прошептала мне на  ухо:  "Будешь ли  ты  живым или мертвым,  в
прежнем образе или нет --  я останусь твоей матерью". Это было хорошо, это
было  лучше,   чем  та  вода,   что  она  мне  подала,   лучше,  чем  само
выздоровление.  Мне было стыдно,  что я упал, но все равно я был счастлив.
Она  была  счастлива тоже.  Мы  не  хотели терять друг  друга.  У  каждого
человека есть только одна мать.  Я подбросил в огонь дров, закрыл дверь и,
как в  прошлые годы,  сел у  ее ног,  а она расчесывала мне волосы и пела.
Наконец я спросил: "Что мне делать с теми, кто называет меня Тором?"
   "Тот,  кто совершил подвиг,  доступный одному богу,  должен вести себя,
как бог,  --  сказала она.  -- Я не вижу другого выхода. Пока ты жив, люди
будут тебе послушны, словно овцы. Ты не можешь их прогнать".
   "Эта ноша более тяжелая, чем я могу вынести", -- сказал я.
   "Со  временем будет  легче.  Со  временем,  возможно,  ты  не  захочешь
променять это ни на одну девушку.  Будь мудрым,  будь очень мудрым, сынок,
потому  что  единственное,  что  тебе  осталось,  --  это  слова  песни  и
поклонение тебе, как богу".
   -- О, бедный бог! Но когда тебе поклоняются или поют песни в твою честь
-- это не так уж и плохо.
   -- Я  знаю,  что не плохо,  но я  отдал бы это все --  все!  --  все за
собственного малыша,  который бы раздувал пепел в моем очаге.  --  Человек
выхватил нож из земли,  засунул его за пояс и встал.  --  И все же разве я
мог поступить иначе? Овцы -- они как люди.
   -- Это очень старая история,  --  отвечал Пак. -- Я слышал ее не только
на Белых Скалах,  но и среди деревьев,  там,  где растут Дуб,  Терновник и
Ясень.


           Мы боялись Зверя, мы бежали от него,
           Грозный рык его услышав вдали.
           Ведь нельзя, чтобы Зверь был хозяином всего.
           Но кремневым копьем -- что мы могли?
           Зверь смеялся над нашим топором, над копьем,
           Только нагло прищуривал глаз.
           Но теперь ты, Зверь, от нас не уйдешь: вот он, нож,
           Вот тот, кто добыл его для нас!

              Расступись -- ив траве не задень его тень,
              Обрати к нему робкий взор.
              Вот он, добывший нам нож, -- узнаешь?
              Вот он, наш великий бог Тор!

           Top задумал нам всем принести торжество,
           Ведь от Зверя нашим людям -- беда.
           Ведь нельзя, чтобы Зверь был хозяином всего, --
           К Детям Ночи пошел он тогда.
           Был волшебный железный их нож так хорош --
           Он стоял, в восхищенье дрожа,
           И услышал: "Ты отдай нам сейчас правый глаз --
           Такова цена Ножа!"

              Там, где мертвые спят под холмом вечным сном,
              Доброй вестью их сон потревожь, --
              Он для нас великий бог Тор с этих пор,
              Он купил нам Железный Нож!

           Наших женщин и детей отпускать погулять
           Не боимся среди Скал Меловых.
           Мы спокойны за наших овец наконец,
           Пусть пасутся средь трав луговых.
           Мы спокойно едим наш обед, страха нет,
           А потом вздремнем среди скал:
           Ведь умчался Вечерний Пастух во весь дух,
           Ведь Бегущий в Ночи убежал!
           Ведь ножа убоялся всерьез Лютый Пес,
           Дьявол в Сумерках убежал!

              Расступись -- и в траве не задень его тень,
              Обрати к нему робкий взор.
              Вот он, Добывший нам Нож, -- узнаешь?
              Вот он, наш великий бог Тор!

   Полуденная  тень  заполнила  уже  все  пространство ложбины.  Зазвенели
колокольчики овец,  раздался  требовательный лай  Молодого Джима,  и  дети
встали.
   -- Вы  уже порядком поспали,  --  сказал им  мистер Дадни,  когда стадо
подходило к ним. -- Пора идти ужинать.
   -- Ой, посмотрите, что я нашел! -- воскликнул Дан, протягивая каменный,
голубого  цвета  наконечник  для  стрелы,  новенький,  словно  только  что
выточенный.
   -- Да,  --  сказал мистер Дадни,  --  кто лучше знает землю, тот больше
сможет увидеть.  Я  их часто находил.  Кое-кто утверждает,  что их сделали
феи,  но я-то знаю --  их сделали простые люди,  такие же,  как мы, только
страшно много лет  тому назад.  Если такие предметы хранить,  они принесут
счастье.  А  теперь ответь-ка мне --  разве ты мог бы поспать в этом вашем
лесу,  в этих ваших деревьях так же, как ты поспал здесь, на Белых Скалах?
А?
   -- В лесу среди деревьев спать не хочется, -- сказала Юна.
   -- Так какой же  от них прок?  --  спросил мистер Дадни.  --  С  тем же
успехом ты мог бы просидеть весь день в сарае. Гони их, Джим, гони!
   Холмы,  казавшиеся такими горячими и  пустыми,  когда дети пришли сюда,
сейчас сплошь пестрели тенями;  ветер,  дующий с моря,  перемешивал запахи
чабреца и  соли.  Низкое солнце слепило детям  глаза и  золотило траву под
ногами.  Овцы бежали в загон сами,  Молодой Джим вернулся к хозяину, и все
вместе они  пошли к  дому,  шелестя травой и  оставляя за  собой мечущиеся
тени, похожие на тени великанов.



     МЕЧ ВИЛАНДА

   1.  Дословный перевод названия пьесы Шекспира --  "Сон в  ночь накануне
Иванова дня",  дня летнего солнцестояния,  древнего праздника. В этот день
якобы особенно сильны волшебные силы.  Пак,  лесной дух,  один из  главных
героев пьесы.
   2.  Ткач Ник  Основа --  герой комедии Шекспира.  Основа и  его  друзья
репетировали в лесу пьесу, когда появился Пак.
   3.  Каменные кольца диаметром в  15 --  20 метров встречаются в  Англии
довольно часто. Они были сооружены в далекую эпоху неолита.
   4. Имеются в виду следующие строки Шекспира:

                     Кормите виноградом, ежевикой,
                     Берите мед ему от пчелки дикой,
                     А из пчелиных лапок восковых
                     Наделайте светильников ночных.
                                            (Перевод Т. Щепкиной-Куперник)

   5. С этими словами в пьесе появляется Пак.
   6. Фут -- английская единица длины, около 30 сантиметров.
   7.   В  долине  Певнсей,  графство  Сассекс,  произошла  высадка  войск
Вильгельма Завоевателя (смотри примечание 29).
   8.  Британский канал,  или Ла-Манш, -- пролив между Англией и Францией.
Ширина в самом узком месте -- 32 километра.
   9. Холмы Даунс -- цепь известковых холмов в Юго-восточной Англии.
   10.  Мерлин --  волшебник и  мудрец,  герой  легенд о  Рыцарях Круглого
Стола.
   11.  Из  этой  баллады Киплинг взял название своего сборника "Награды и
феи".
   12. Имеется в виду, что хороших детей феи вознаграждают.
   13. Мария Тюдор -- королева Англии (1553 -- 1558 гг.).
   14. Елизавета I Тюдор -- королева Англии (1558 -- 1603 гг.).
   15.  Стоунхендж --  постройка второго тысячелетия до  нашей  эры,  близ
города Солсбери (Англия).  Земляные валы, огромные каменные плиты и столбы
образуют  концентрические  круги.  Некоторые  ученые  считают  ее  древней
астрономической обсерваторией.
   16. Чанктобери -- местечко в графстве Сассекс.
   17. Джинны и африты -- в арабской мифологии могущественные злые духи.
   18. Миля -- английская единица длины, равная 1609 метрам.
   19.   Финикийцы  --   жители  древней  страны  на  восточном  побережье
Средиземного моря. Торговали с Британией.
   20. Галлы -- племя кельтов, жило на территории современной Франции. В I
веке до нашей эры завоеваны римским полководцем Юлием Цезарем.  Образовали
провинцию Галлия.
   21.  Юты,  фризы, англы -- германские племена. Вместе с племенем саксов
захватили в  V веке Британские острова и подчинили живших там бриттов (имя
этого  племени  дало  название  страны  --  "Британия".  От  имени  англов
произошло название "Англия").
   22.  Датчане  --  одно из скандинавских племен норманнов, или викингов,
совершавших  в  VIII  --  XI веках набеги на страны Западной Европы, в том
числе  и  на  Англию.  В IX -- XI веках датчане захватили северо-восточную
часть  страны, получившую название "область датского права". К середине XI
века Англия обрела независимость.
   23.   В   английском   фольклоре   существует  легенда   скандинавского
происхождения о волшебном кузнеце-невидимке Виланде.
   24.  Top --  в германо-скандинавской мифологии --  бог грома,  молнии и
бури,  из рода асов. Второй по значению бог после Одина (смотри примечания
57 и 58).
   25.  Книга  "Герои  Асгарда",  в  которой пересказываются скандинавские
мифы, написана в 1857 году сестрами Кери, Элизой и Энн.
   26. Линкольншир -- графство в Восточной Англии.
   27. Остров Уайт находится в проливе Ла-Манш.
   28. Жрец мог выбрать в качестве жертвы любого из присутствующих.
   29.  В 1066 году Англия была завоевана франконормандскими феодалами, их
глава Вильгельм Завоеватель стал королем Англии. Нормандия -- историческая
область на территории современной Франции.

     КРЫЛАТЫЕ ШЛЕМЫ

   30.  Действие этой сказки относит нас к концу IV века, к периоду заката
Великой  Римской  империи  --  некогда  могучего государства,  занимавшего
огромные территории в  Европе,  Северной Африке и Малой Азии;  в ее состав
входила и  древняя Британия.  На  границы Римской империи все смелее стали
нападать соседние племена --  германцы,  готы,  норманны,  которых римляне
презрительно называли варварами.  Для  защиты покоренной части Британии от
живших на  севере независимых племен пиктов в  самом  узком  месте острова
Британия,  от  города Сегедунум на  восточном побережье до города Итуна на
западном  была  возведена высокая  каменная стена.  В  самой  империи  шли
постоянные междоусобные войны  между  полководцами,  провозглашавшими себя
императорами той или иной провинции.  О борьбе императора Британии Максима
с императорами Галлии и Рима --  Грацианом и Феодосием -- и рассказывается
в этой исторической сказке.
   31.  Фавн --  в  римской мифологии бог лесов,  полей и животных.  Часто
отождествлялся с греческим богом Паном (смотри примечание 51). Пак кажется
Парнезию похожим на известного ему лесного бога.
   32.  Центурион --  командир центурии, подразделения когорты. Когорта --
1/10 часть легиона, имела численность в 300 -- 600 человек.
   33.  Улисс (он  же  Одиссей) --  греческий герой.  Пока он  находился в
многолетних странствиях,  его жену Пенелопу осаждали женихи,  но  никто не
мог выполнить ее требование --  согнуть лук ее мужа.  Пытаться согнуть лук
Улисса -- значит пытаться сделать невозможное.
   34.  Хор  --  в  древнегреческом театре  обязательное действующее  лицо
спектакля. Часто выступал с объяснениями по ходу пьесы.
   35.  Даки -- северофракийские племена, жившие на территории современной
Румынии. В 106 году подчинены римлянами, образовали провинцию Дакия.
   36.  Адриан --  римский император (117 --  138 гг.).  При нем построена
стена, названная в его честь.
   37. Префект -- высокая административная должность в Древнем Риме.
   38.  Трибун  --  в  Древнем  Риме  высшее  выборное  должностное  лицо,
защищавшее интересы народа.
   39. Орел -- штандарт, или эмблема, легиона римской армии.
   40.  Нумидийцы  --  жители  Нумидии,  исторической области  в  Северной
Африке, завоеванной римлянами в I веке до нашей эры.
   41.  Цицерон.  Марк Туллий (106 --  43  гг.  до  нашей эры) --  римский
политический деятель, знаменитый оратор, писатель.
   42.  Дуумвиры  --  два  высших  должностных лица,  правящих совместно в
римских городах и провинциях.
   43.  Гладиаторские игры --  любимое зрелище в Древнем Риме. Гладиаторов
-- рабов или военнопленных --  заставляли сражаться друг с другом на арене
цирка.  Публика жестами определяла судьбу побежденного: если большой палец
вытянутой вперед и сжатой в кулак руки был направлен вверх,  ему оставляли
жизнь, если же вниз -- победитель на глазах у всех его приканчивал.
   44.  Оракул  --  у  древних греков  и  римлян  --  предсказание,  якобы
исходящее от  божества.  В  переносном смысле оракул --  человек или любой
одушевляемый  предмет,   предсказания  которого   признаются   непреложной
истиной.
   45.  Цезарь  --  титул  императора Римской  империи  по  имени  первого
римского императора Гая Юлия Цезаря (100 -- 44 гг. до нашей эры).
   46.  Скифы  --  древние  независимые племена  Северного  Причерноморья,
иногда служившие римлянам, стойкие и смелые воины.
   47.  Белги --  кельтское племя,  жившее в  Северной Галлии и частично в
Британии.  Белги Галлии были  покорены римским полководцем Юлием Цезарем и
образовали провинцию Белгика.
   48.  Ливийцы -- жители Ливии, завоеванной римлянами во II веке до нашей
эры. Ливийцами римляне часто называли всех жителей покоренной ими Северной
Африки.
   49.  Митра --  иранский бог  Солнца.  Имел сложный культ,  все верующие
делились на  степени,  или  ступени,  посвящения,  со  своими  эмблемами и
паролями.  Культ Митры был популярен в позднем Риме, особенно в солдатской
среде.
   50.  Грифоны --  в древней мифологии чудовищные птицы с крыльями орла и
телом льва.
   51.  Пан --  в греческой мифологии бог стад, покровитель природы. Своим
богам римляне и греки посвящали отдельные храмы.
   52.  Никея  --  город  в  Малой  Азии,  входивший  в  Римскую  империю,
современный город Изник (Турция).
   53.  Готы --  германские племена, проживавшие в низовьях реки Вислы и в
Причерноморье.  Вестготы (западные готы),  спасаясь от наступавших из Азии
гуннов,  с разрешения римского императора поселились на землях империи, за
что несли ему воинскую службу.
   54.  Кости  --  популярная в  Древнем  Риме  игра,  обычные кубики,  на
сторонах которых были нанесены очки --  от одного до шести.  Для нечестной
игры  в  одну  из  частей  кубика  заливался какой-нибудь  тяжелый металл,
например свинец,  чтобы  центр  тяжести смещался и  всегда выпадало нужное
число очков.

     ХОЛОДНОЕ ЖЕЛЕЗО

   55.  Сэр  Хьюон  --  герой одноименной старофранцузской поэмы.  Оберон,
король фей,  помог молодому рыцарю сэру  Хьюону завоевать сердце красавицы
леди Эсклермонд.  После смерти Сэр Хьюон сменил Оберона и сам стал королем
фей.
   56. Вавилон -- древний город в Месопотамии, столица Вавилонии.
   57.  Один --  в  скандинавской мифологии верховный бог,  из  рода асов.
Мудрец, бог войны, хозяин вальгаллы.
   58. Молот. -- У бога Тора было оружие -- боевой молот Мьелльнир (тот же
корень,   что  и  русского  слова  "молния"),   который  поражал  врага  и
возвращался к владельцу как бумеранг.

     ДОКТОР МЕДИЦИНЫ

   59.  В  этой сказке Киплинг подсмеивается над рассуждениями астрологов.
Астрология  --   ошибочное  учение  о   якобы   существующей  связи  между
расположением небесных  светил  и  различными событиями и  судьбами людей.
Астрологи верят,  что  можно  предсказать судьбу человека по  расположению
планет и знаков Зодиака в час его рождения.  Зодиак -- это пояс на небе, с
расположенными на  нем  двенадцатью  созвездиями  (знаками  Зодиака).  Нам
кажется,  что планеты и Солнце движутся по поясу Зодиака среди неподвижных
звезд.  Еще в древности было установлено,  что пребывание Солнца в той или
иной  части  пояса Зодиака связано с  чередованием времен года,  разливами
рек.  Именно это  и  послужило источником идеи  о  связи небесных светил и
земных событий.
   60.  Гай  Фокс  --  участник знаменитого порохового заговора 1605 года.
Заговорщики собирались взорвать здание парламента,  но заговор был раскрыт
и  Гай  Фокс  повешен.  С  тех  пор  день  раскрытия заговора,  5  ноября,
отмечается  ежегодно.  На  улицах  устраивают фейерверки,  жгут  костры  и
обязательно сжигают чучело Гая Фокса.
   61.  Николас Калпепер (1616 --  1654) --  историческое лицо, автор ряда
книг по астрологии и медицине. Изучал лечебные свойства трав.
   62. Дева, Водолей, Близнецы, Рыба -- созвездия, а также знаки Зодиака.
   63.   Ник  Калпепер  рассказывает  о   событиях  английской  буржуазной
революции --  Гражданской войне 1642 --  1646 годов, о борьбе между армией
короля Карла I Стюарта и армией парламента.
   64.  Город Оксфорд,  графство Оксфордшир --  место ставки армии короля,
находился в его руках всю войну.
   65.  Кембридж -- один из двух старейших университетов в Англии. Основан
в 1206 году.
   66.  Темза  --  главная река  Англии  (334  километра.  Протекает через
Оксфорд).
   67.  Нью-Колледж  --  часть  Оксфордского  университета,  старейшего  в
Англии. Один из двадцати одного колледжа. Основан в 1379 году.
   68.  Кромвель Оливер (1599  --  1658) --  один  из  наиболее выдающихся
вождей  английской  революции,  командующий армией  парламента,  затем  --
лорд-протектор страны.
   69.  Круглоголовые --  прозвище солдат армии Кромвеля,  по  характерной
короткой прическе.
   70. Бренди -- алкогольный напиток.
   71. Камфора -- лекарственное вещество, возбуждает нервную деятельность.
   72. Кардамон, имбирь -- травы, пряности и лекарственные средства.
   73. Анисовое семя дерева баньян содержит эфирное масло.
   74. В Английской буржуазной революции борьба политическая выступала как
борьба религиозная. Выступление против старых феодальных порядков, которые
защищал  король,  сопровождалось выступлением против  старой  англиканской
церкви,  которая  поддерживала  короля.  Джек  Маржет,  сторонник  короля,
принадлежал именно к этой церкви.
   75.  По представлению средневековой медицины, в организме человека было
четыре вида влаги -- жидкости, как компонентов живого тела: кровь, флегма,
желчь и черная желчь, или меланхолия.
   76. Шорник -- мастер, делающий упряжь для лошадей.
   77.  В качестве темы для проповеди обычно берется та или иная строка из
Библии, священной религиозной книги.
   78. Крестами отмечались дома, пораженные чумой.
   79. Гален, Гиппократ -- знаменитые врачи древности.

     НОЖ И БЕЛЫЕ СКАЛЫ

   80. Меловые утесы тянутся вдоль берегов Англии, обращенных к Европе. От
цвета  этих  меловых  холмов  возникло  название  "Туманный Альбион",  как
издревле называют Англию (albus --  по-латыни белый).  По преданию, первым
ее назвал так Юлий Цезарь, плывший из Галлии завоевывать Британию.
   81.  Жрец  (женский род  --  жрица) --  у  первобытных народов человек,
занимавшийся жертвоприношениями,  молитвами,  пророчествами.  Жрецы играли
большую роль во всей жизни племени.

Last-modified: Tue, 09 May 2000 12:35:20 GMT

Оцените этот текст: