, чтобы дядя Поджер вставал слишком поздно; нет, все помехи являлись в последнюю минуту: позавтракав, он немедленно терял газету. Мы всегда знали, когда дядя Поджер что-нибудь терял, по выражению негодования и удивления, которое появлялось на его лице. Ему никогда не приходило в голову сказать: "Я - рассеянный человек, я все теряю и никогда не помню, куда что положил; я ни за что не найду потерянного без чужой помощи. Я, должно быть, надоел всем ужасно - надо постараться исправиться". Напротив, по его логике, все в доме были виноваты, если он что-нибудь терял, - кроме него самого. - Да ведь я держал ее в руке минуту тому назад? - восклицал он. По его негодующему тону можно было подумать, что он живет среди фокусников, которые прячут вещи нарочно, чтобы позлить его. - А не оставил ли ты ее в саду? - спрашивала тетя. - К чему же я оставил бы газету в саду? Мне газета нужна в поезде, а не в саду! - Не положил ли ты ее в карман? - Пощади, матушка! Неужели ты думаешь, что я искал бы газету целых пять минут, если бы она была у меня в кармане?.. За дурака ты меня считаешь, что ли? В эту минуту кто-нибудь подавал ему аккуратно сложенную газету: - Не эта ли? Дядя Поджер жадно хватал ее со словами: - Так и есть, непременно всем нужно брать мои вещи! Он открывал портфель, чтобы положить в него газету, но вдруг останавливался, онемев от оскорбления. - Что такое? - спрашивала тетя. - Старая!.. От третьего дня!.. - произносил он убитым голосом, бросая газету на стол. Если бы хоть раз попалась под руку вчерашняя газета, то и это было бы разнообразием; но неизменно она была "от третьего дня". Затем свежую газету находил кто-нибудь из нас, или же оказывалось, что дядя Поджер сидел на ней сам. В последнем случае он улыбался - не радостно, а усталой улыбкой человека, попавшего в среду безнадежных идиотов. - Эх, вы! Все время газета лежит у вас под самым носом, и никто ... Он не оканчивал фразы, так как очень гордился своей сдержанностью. После этого тетя вела дядю Поджера в переднюю, где по заведенному правилу происходило прощанье со всеми детьми. Сама тетушка никогда не отлучалась из дома дальше, чем к соседям, но и то прощалась с каждым членом семьи, "так как не знала, что может случиться в следующую минуту". По обыкновению, оказывалось, что кого-нибудь из детей не хватает. Тогда остальные шестеро, не медля ни секунды, с гиканьем и криком бросались искать его; но в следующую минуту потерянный появлялся как из-под земли - большею частью с весьма основательным объяснением своего отсутствия - и отправлялся уведомить остальных, что он найден. Все это занимало минут пять, в продолжение которых дядя Поджер успевал найти зонтик и потерять шляпу. Когда все и все были в сборе, часы начинали бить девять. Их торжественный бой обыкновенно производил странное действие на дядю Поджера: он бросался вторично целовать одних и тех же, пропускал других, забывал, кого он уже поцеловал, а кого еще нет - и должен был начинать сначала. Иногда он уверял, что дети нарочно перепутываются (и я, по совести, не берусь защищать их). Огорчался он еще и тем, что у кого-нибудь часто оказывалась совершенно липкая физиономия, причем обладатель этой физиономии бывал особенно нежен. Если все шло слишком гладко, старший мальчик вдруг объявлял, что все часы в доме отстают на пять минут, из-за чего он опоздал накануне в школу, При этом известии дядя Поджер бросался к калитке, где вспоминал, что с ним нет ни зонтика, ни портфеля. Моментально все дети кидались за забытыми вещами, причем на скорую руку происходила борьба за зонтик и драка за портфель. Когда все было вручено дяде Поджеру и он пускался рысцой по дороге, мы возвращались в дом и находили на столе в передней какую-нибудь вещь, которую он непременно хотел взять с собой в этот день в город. Было немного позже девяти, когда мы приехали в Лондон на вокзал Ватерлоо и, как решили заранее, сейчас же приступили к опыту, предложенному Джорджем. Открыв "Путеводитель" на странице, озаглавленной "На извозчичьей бирже", мы подошли к одному извозчику, приподняли шляпы и пожелали ему доброго утра. Но, очевидно, этого парня не смутил бы вежливостью ни один иностранец, даже настоящий. Крикнув соседу. "Эй, Чарльз! подержи-ка коня!", - он спрыгнул с козел и ответил нам таким изящным поклоном, который сделал бы честь лучшему танцмейстеру. При этом он приветствовал нас от имени всего народа и выразил сожаление, что королевы Виктории нет в данное время в Лондоне. На такую речь мы не могли ответить ни одним словом: в "Разговорнике" не было решительно ничего подходящего. Мы только вежливо попросили отвезти нас, если возможно, на улицу Вестминстерского моста, причем назвали его кучером. Он приложил руку к сердцу и отвечал, что сделает это с наслаждением. Заглянув в "Разговорник", Джордж задал следующий по порядку вопрос: - Сколько это будет стоить? Такой грубый переход к материальной стороне дела явно оскорбил лучшие чувства извозчика. Он отвечал, что никогда не берет денег от знатных путешественников и попросит разве что какую-нибудь безделушку на память: бриллиантовую булавку, золотую табакерку или что-нибудь в таком роде. Эксперимент зашел слишком далеко: вокруг нас начала собираться толпа. Не говоря больше ни слова, мы сели в кеб и отъехали, напутствуемые восторженными криками. Мы остановили извозчика за народным театром подле сапожной лавки, которая имела подходящий для нашей цели вид: это была одна из тех лавок, которые переполнены товаром так, что он в них даже не помещается; лишь только поутру отворяются ставни, как груды сапог размещаются снаружи, у входа; десятки ящиков с сапожным товаром стоят один на другом у дверей и даже по другую сторону тротуара, сапоги висят гирляндами поперек окон, рыжие и черные башмаки, как виноград, обвивают решетчатые ставни и образуют фестоны над входом. Внутри лавки почти темно и все завалено сапогами. Когда мы вошли, хозяин с молотком в руке открывал ящик свежего товара. Джордж снял шляпу и проговорил: - Доброго утра! Человек даже не обернулся. Он продолжал усердно возиться с ящиком и промычал что-то такое, что могло быть и ответом на приветствие, и чем-нибудь совсем другим. Он мне сразу не понравился. - Мистер N. посоветовал мне обратиться к вам, - продолжал Джордж, заглянув в "Разговорник". Хозяин лавки, в сущности, должен был ответить так: "Мистер N. очень почтенный джентльмен, и я очень рад услужить его знакомым". Но вместо этого он проворчал: - Не знаю. Никогда не слыхал. Такой ответ уничтожил весь предварительный план разговора. В книжке дано было несколько вариантов разговора с сапожниками, и Джордж выбрал самый вежливый из них: в нем сначала много говорилось о мистере К, и когда между покупателем и лавочником устанавливались хорошие отношения, первый просил дать ему "дешевые и хорошие" ботинки. Но мы напали на грубого материалиста, который не придавал никакой цены тонкой беседе. Имея дело с такими людьми, необходимо приступать прямо к делу. Поэтому Джордж решил оставить мистера N. в покое, перевернул страницу и задал вопрос из другого "разговора с сапожником". - Мне говорили, что вы держите сапоги для продажи. Нельзя сказать, чтобы это было удачно: среди сапог, окружавших нас со всех сторон, оно звучало даже дико. Человек положил молоток и впервые удостоил нас своего взгляда. - А вы думали, я их для чего держу? Чтобы нюхать? - сказал он глухим, хриплым голосом. Это был один из тех людей, которых трудно раскачать, но если уж они разойдутся, то хоть святых выноси. - А вы думали, я что делаю? - продолжал он. - Собираю их для коллекции? Вы думали, я держу лавку для поправления своего здоровья? По-вашему, я, должно быть, влюблен в сапоги, любуюсь ими, и не могу расстаться ни с одной парой? Вы думали, тут международная выставка сапог? Или историческая коллекция обуви? - Вы слыхали когда-нибудь, чтобы человек держал лавку и не продавал сапог? Для красоты они тут, что ли? Вы, верно, думаете, что я получил приз за глупость, а? Надо отдать справедливость Джорджу, он выбрал самое подходящее для ответа. - Я приду в другой раз, когда у вас будет больший выбор. А до тех пор - до свидания! Я всегда говорил, что эти книжки никуда не годятся. В них нет английского выражения, параллельного немецкому "Behalten Sie Ihr Haar auf", а между тем оно могло бы быть иногда полезным. Мы вышли из лавки и поехали дальше. Сапожник, стоя на изукрашенном сапогами крыльце, провожал нас какими-то замечаниями; мы ничего не слышали, но проходящие, по-видимому, находили их интересными. Джордж хотел заехать еще к другому сапожнику и повторить опыт, уверяя, что ему действительно нужно купить пару туфель; но мы уговорили его отложить эту покупку до приезда в какой-нибудь иностранный город, где лавочники, без сомнения, более привычны к подобным разговорам и более любезны. Относительно шляпы, однако, Джордж остался непоколебим, утверждая, что без нее он не может путешествовать; поэтому пришлось остановиться у небольшой лавчонки со шляпами и шапками. Здесь хозяин оказался совсем в другом роде: это был маленький, живой человек с умными глазами; он даже умудрился нам помочь. Когда Джордж спросил его по книжке: "Есть ли у вас шляпы?", он не рассердился, а только остановился на месте и почесал подбородок. - Шляпы! - повторил он. - Позвольте мне подумать. Да... да! - Тут по его лицу пробежала счастливая улыбка уверенности. - У меня действительно есть шляпы. Только почему вы меня об этом спрашиваете? Джордж объяснил, что ему нужна дорожная шляпа, причем просил "обратить усиленное внимание на то, чтобы шляпа была хорошая". Лицо человека сразу потухло. - А! Вот уж тут я не могу быть вам полезным - если бы вам понадобилась плохенькая, скверная шапчонка, годная разве на то, чтобы вытирать окна, я бы вам предложил самую подходящую; но хороших шляп - нет! Мы их не держим. Впрочем, подождите минутку! - прибавил он, видя недоумение и разочарование на выразительной физиономии Джорджа и открывая один из ящиков. - Тут у меня есть одна шляпа, хотя и не совсем хорошая, но не такая негодная, как весь мой остальной товар. Вот! Что вы о ней скажете? Можете вы удовлетвориться такой шляпой? Джордж одел ее перед зеркалом и, выбрав подходящую фразу из книжки, сказал: - Эта шляпа мне достаточно удобна. Но думаете ли вы, что она мне к лицу? Человечек отступил на несколько шагов и поглядел на Джорджа орлиным оком: - Говоря откровенно - нет! Затем он повернулся ко мне и Гаррису и прибавил: - Красота вашего друга очень тонкая - она есть, но ее можно не заметить. И именно в этой шляпе ее можно не заметить! Тут Джордж догадался, что пора прекратить эксперимент. - Все равно, - сказал он, - а то мы опоздаем на поезд. Сколько она стоит? - Самая большая цена за эту шляпу четыре шиллинга и шесть пенсов; она и того не стоит! Прикажете завернуть в желтую или белую бумагу? Джордж отвечал, что возьмет ее как есть, заплатил деньги и вышел из лавки. Мы последовали за ним. На Фенчер-стрит надо было расплатиться с извозчиком; мы сторговались на пяти шиллингах. Он еще раз отвесил нам изящный поклон и попросил передать привет австрийскому императору. Сев в поезд, мы обсудили оба случая и должны были признать, что два раза провалились с позором. Джордж разозлился и выкинул книгу за окошко. Наш багаж и велосипеды оказались в целости на пароходе, - и ровно в полдень, с приливом, мы поплыли вниз по реке, к морю. ГЛАВА V Необходимое отступление от темы. - Поучительная история. - Достоинство этой книжки. - Журнал, который не совсем удался. - Его программа. - Еще одно достоинство этой книжки. - Старая тема. Третье достоинство этой книжки. - "Какой это был лес?" - Описание Шварцвальда. Рассказывают об одном шотландском парне, который, собираясь жениться на любимой девушке, выказал типичную шотландскую осторожность. После многочисленных наблюдений в своем кругу, он заметил, что большинство браков приводит к плачевным результатам только вследствие ложного представления, которое складывается у жениха или невесты друг о друге. Это представление всегда прекрасно, всегда преувеличенно. И он решил избегнуть обычного разочарования: не должно быть преувеличенных достоинств - и не будет разбитого идеала. Поэтому, сделав предложение, парень говорил честно: - Я бедняк, я не могу дать тебе ни денег, ни земли, Дженни. - Но ты отдаешь мне самого себя! - Я хотел бы дать тебе что-нибудь, кроме себя. Лицо-то у меня не слишком красивое. - Нет, нет! Другие парни куда хуже тебя. - Я не видал таких, милая, и не хотел бы видеть. - Честный прямой человек, Дэви, на которого можно положиться, лучше, чем беспутный красавец; такой только на девушек заглядывается, да горе в дом приносит. - Ты на это не рассчитывай, Дженни: бывает, что не из-за самого пестрого петуха на птичьем дворе перья летят!.. Всем известно, как я за каждой юбкой бегал, и тебе со мной нелегко придется. - Но ты добрый! И ты очень любишь меня, я это знаю. - Да, люблю, хотя не знаю, долго ли буду любить. И я добрый тогда, когда все делается по-моему. Я не терплю, чтобы мне перечили. У меня дьявольский характер, это тебе и мать моя скажет: я весь в отца, а он и к старости не исправился! - Ты очень строг к себе. Ты честный человек, Дэви. Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь. Ты будешь хорошим мужем, и мы заживем счастливо. - Может быть, но я сомневаюсь. Тяжкое это дело для жены и ребят, когда человек не может оторваться от бутылки, а мне без выпивки не обойтись, как рыбе без воды! Пью, пью - и не могу напиться. - Но ты хороший парень, когда в трезвом виде? - Бывает, если все делается по-моему. - Однако ты не оставишь меня и будешь для меня работать? - Вероятно, не оставлю; но о работе ты не толкуй - терпеть не могу и думать-то о ней! - Во всяком случае, ты будешь стараться? - Из моего старанья добра не выйдет, я даже - и не думаю, чтобы ты им осталась довольна. Мы все слабые греховодники, а я - самый слабый из всех. - Ну-ну! Зато ты правдив. Многие парни чего не пообещают бедным девушкам, а потом только губят их! Ты поговорил со мной честно, и я пойду за тебя: посмотрим, что из этого выйдет. О том, что из этого вышло, история умалчивает, но всякий поймет, что после такого разговора женщина не имела права ни жаловаться, ни упрекать. Может быть, она это все-таки делала вопреки логике - это и с мужчинами случается, - но у мужа оставалось благотворное сознание того, что он предупредил жену обо всем, и, следовательно, никакие упреки им не заслужены. Я хочу быть таким же честным, как шотландский жених. Я хочу предупредить читателя обо всех недостатках моей книги. Я не хочу, чтобы за нее принимались с надеждами, которым суждено разбиться. Я не хочу никаких недоразумений. Из моей книжки никто не извлечет никакой пользы. Если кто-нибудь думает, что, прочтя ее, можно потом отправиться путешествовать по Германии и Шварцвальду, - то это большая ошибка: он заблудится очень скоро, и чем дальше заберется, тем больше наживет себе хлопот. Распространять полезные сведения мне не удается; это не мое дело. Я прежде думал иначе, но теперь научен опытом. На заре своей карьеры журналиста я сотрудничал в журнале, который был предшественником многих нынешних популярных изданий. Наша цель, которой мы гордились, заключалась в том, что мы соединяли приятное с полезным. Различать - что именно было приятно, а что полезно - предоставлялось читателям. Мы писали о том, как надо жениться. Эти статьи заключали длинный ряд разумных, серьезных советов, и если бы наши читатели им следовали, то образовали бы круг непомерно счастливых людей, которым бы завидовали все мужья и жены. Мы объясняли подписчикам, как можно разбогатеть, разводя кроликов; мы доказывали это фактами и вычислениями. Вероятно, наши читатели удивлялись, почему мы сами, в полном составе редакции, не бросим журналистику и не устроим кроличью ферму. Я слыхал от многих знающих людей, что стоит завести двенадцать хороших кроликов - и через три года при мало-мальски добросовестном отношении к делу они будут давать две тысячи фунтов стерлингов дохода в год. И этот доход будет постоянно увеличиваться. Может быть, человеку и денег девать некуда, но они будут прибывать сами собой, то есть от этих двенадцати кроликов. Но в то же время я знал нескольких людей, которые заводили самую отборную дюжину, и совершенно напрасно - ни один фермер от этого не разбогател, всегда что-нибудь мешало. Мы сообщали, сколько лысых людей живет в северных странах (по точным вычислениям), сколько королевских сельдей поместится между Лондоном и Римом, если их укладывать в линию, головой к хвосту, так что всякий желающий положить ряд королевских сельдей от Лондона до Рима мог знать вперед, сколько ему придется купить их. Мы сообщали, сколько слов в среднем произносит в день обыкновенная женщина. Вообще мы давали читателям такой полезный и разумный материал, который мог бы поставить их на голову выше подписчиков всех остальных журналов. Мы внушали читателям правила этикета: как обращаться к пэрам и архиепископам и как есть суп. Мы обучали молодых людей изящно двигаться и танцевать - посредством точных диаграмм. Мы разрешили все философские проблемы и напечатали для юношества перечень таких высоких нравственных правил, какие сделали бы честь любому проповеднику. Журнал не пошел только в денежном отношении, и нам пришлось ограничить число сотрудников. Я помню, мой отдел назывался "Советы матерям". Я его вел с помощью квартирной хозяйки, которая развелась с первым мужем и похоронила четверых детей, так что семейный уклад она знала до тонкостей. В моем ведении был еще столбец "Заметки о меблировке и украшении домов" с рисунками и "Советы начинающим литераторам". Надеюсь, что последние принесли им больше пользы, чем мне самому. Болезненная, тихая женщина в сером старомодном платье с чернильными пятнами, нанимавшая комнатку в бесконечно длинной улице с унылыми лавчонками, заведовала отделом "Хроника большого света". Последняя вся состояла из тонких намеков того пошиба, который и теперь еще отличает подобные статейки: "На последнем балу в палаццо князя С., - мы не называем имен, - князь говорил мне такие вещи, которые не совсем нравились графине Z, но лучше не входить в подробности!.." Бедная, маленькая женщина: если бы ей провести хоть один вечер в палаццо князя С., то, может быть, румянец вернулся бы на ее поблекшие морщинистые щеки. "Юмористика" находилась в руках мальчишки-посыльного, которому предоставлялась для этого куча старых газет и пара хороших ножниц. Вести журнал было нелегко. Денежное вознаграждение равнялось почти нулю. Но вознаграждение нравственное было огромно: журналистика - это игра в школу; мы любим играть в школу в детстве, потом продолжаем ее молодыми людьми, потом стареем и уныло плетемся к гробу, но и при этом все еще увлекаемся игрой в школу. А в этой игре так приятно быть учителем! Так приятно посадить остальных детей в ряд, а самому расхаживать перед ними с указкой! И журналистика чувствует, что ходит с указкой; поэтому у нее столько приверженцев, несмотря на многие тяжелые стороны этого труда. Государство, правительство, общество, народ, искусство, наука - вот те дети, которые сидят перед нею в ряд, а она их учит. Я отвлекся, но отвлекся потому, что хотел объяснить, отчего мне больше никого не хочется учить. Вернемся к фактам. В одном письме в редакцию, подписанном "Воздухоплаватель", требовали сведений о том, как добывать водород. Оказалось, что это очень легко - как я узнал, когда сходил в библиотеку Британского музея. Но для верности я все-таки предупредил "Воздухоплавателя", кто бы он ни был, что следует действовать аккуратно и принять все необходимые меры предосторожности. Что же я мог еще сделать? Тем не менее через десять дней явилась в редакцию какая-то женщина пунцового цвета, она тащила за руку двенадцатилетнего молодца, которого назвала своим сыном. Его физиономия отличалась полным отсутствием какого-либо выражения, бровей у него тоже не было. Мать вытолкнула его вперед и стащила с него шапку. Под шапкой оказалась гладкая поверхность, испещренная серыми точками - вроде крутого очищенного яйца, посыпанного перцем. - Это был красавец-ребенок еще на прошлой неделе! - заявила женщина пунцового цвета, придавая своему голосу оттенок проступающего негодования, чтобы мы поняли, что это только начало. - Какое же обстоятельство его так изменило? - спросил редактор. - Вот какое обстоятельство! - И она бросила ему чуть не в лицо последний выпуск нашего журнала с моим ответом о добывании водорода; параграф был подчеркнут красным карандашом. Редактор прочел его внимательно и потом спросил, указывая на отрока: - Это и есть "Воздухоплаватель"? - Да! Это был "Воздухоплаватель" еще на прошлой неделе! - Это был прекрасный, невинный ребенок! А теперь - посмотрите на его голову!.. Редактор посмотрел. Он был серьезный, тихий человек. - Может быть, волосы вырастут? - спросил он. - Может быть, вырастут, а может быть, и не вырастут! - ответила женщина, усиливая негодующие ноты. - Я желаю знать, что вы ему теперь предложите? Редактор предложил намылить отроку шею, а заодно и голову. Я думал, что женщина бросится на него, но она удержалась, дав полную волю только голосу. Она требовала не купанья, а вознаграждения. Досталось тут, кстати, нашему журналу вообще, его направлению, его самомнению, его подписчикам. Терпеливо выслушав горячий монолог женщины, редактор предложил ей пять фунтов стерлингов. Тогда она успокоилась и ушла вместе с поврежденным "Воздухоплавателем". Редактор обернулся ко мне и сказал: - Не думайте, что я браню вас, - нисколько. Тут вашей вины нет, тут судьба. Но, друг мой, лучше, если вы будете придерживаться исключительно нравственных советов - это ваш стиль, в нем вы, безусловно, талантливы. Но оставьте в покое "полезные сведения"! Я не говорю, что вы их писали неправильно или недобросовестно - нет; но в этой области вам просто не везет, оставьте. Мне следовало послушаться умного человека. Жаль, что я этого не сделал: и мне, и другим было бы легче. Мне действительно не везет с полезными советами. Если я составляю для приятеля маршрут от Лондона до Рима, то он непременно потеряет багаж в Швейцарии - если не утонет при переезде через канал. Когда я помогаю другу выбрать при покупке хороший фотографический аппарат, то он потом непременно попадает в руки немецкой полиции за фотографирование крепостей. Однажды я вложил всю душу в дело, объясняя знакомому, как ему поехать в Стокгольм и жениться там на сестре своей покойной жены. Час отъезда парохода, лучшие гостиницы в Стокгольме - все подробности были указаны с величайшей точностью, а между тем он со мной с тех пор не желает разговаривать. Так вот, вследствие всего этого я решил твердо и бесповоротно: никогда не давать даже малейших практических советов; и если я справлюсь со своей несчастной страстью, то никто не найдет на этих страницах ни толковых сведений, ни описаний городов, ни исторических воспоминаний, ни нравоучений. Я однажды спросил иностранца-путешественника, как ему показался Лондон. - О, это огромный город, - отвечал он. - Но что произвело на вас самое сильное впечатление? - Люди. - Ну, а сравнительно с Парижем, Римом, Берлином - что вы нашли особенного? Он пожал плечами. - Лондон больше. Что же еще можно сказать? Действительно, все муравейники похожи один на другой. Известное число улиц, широких или узких, в которых суетятся маленькие существа; одни бегут, спешат, другие полны важности, третьи - хитрости; одни согнуты непосильной ношей, другие нежатся на солнце; здесь огромные склады провизии, там тесные каморки, в которых маленькие существа спят, едят и любят; а там - уголки, где складываются мелкие белые кости. Один муравейник больше, другой меньше, вот и все. Не найдет читатель в этой книге и романтических коллизий. В любом месте, под каждой крышей происходило то, что вы сами можете воспеть в стихах, а я лишь напомню вам суть: жила девушка и жил мужчина; он полюбил ее и уехал. Эта монотонная песнь звучит на всех языках; очевидно, сей молодой человек обошел весь свет... Его помнят в сентиментальной Германии, в голубых горах Эльзаса, по берегам морей. Он странствует, как Вечный Жид, и девушки продолжают прислушиваться к удаляющемуся топоту его коня. В опустевших развалинах, где звучали когда-то живые голоса, ютится теперь только эхо минувшего. Прислушайтесь - здесь все то же, знакомое... Напишите песню сами: человеческое сердце - или два, несколько страстей (их ведь немного, не больше чем полдюжины), немножко зла, немного добра; смешайте все это и прибавьте в конце дыханье смерти - и выберите любое из названий: "Пещера невинности", "Колдовская башня", "Могила в темнице", "Гибель любовника" - все годится, потому что содержание одно и то же... Наконец, в моей книжке не будет описаний природы. Это не от лености с моей стороны, а от воздержания. Нет ничего легче для описания, чем картины природы, и нет ничего труднее и скучнее для чтения. Когда Гиббон принужден был судить о Геллеспонте по описаниям путешественников, и английские студенты имели представление о Рейне главным образом из "Комментариев" Юлия Цезаря, - тогда каждому бродяге действительно надлежало описывать по мере сил всякий виденный клочок земли. Но железные дороги и фотография переменили все. Для того, кто видел дюжину картин, сотню фотографий и тысячу печатных рисунков Ниагары, поэтическое описание водопада крайне утомительно. Один американец - большой любитель поэзии - говорил мне, что альбом шотландских озер, купленный за восемнадцать пенсов, дал ему более ясное представление, чем все тома наших поэтов, вместе взятые; он прибавил еще, что описание съеденного обеда имеет в его глазах столько же достоинств, как описание природы, потому что кушанье можно оценить только языком, как природу - только глазами. Я с ним согласен, и каждое описание природы в книжках напоминает мне урок в жаркий летний день, когда я сидел в классе вместе с другими мальчуганами. Это был урок английской литературы. Мы только что закончили чтение длинной поэмы, название и автора которой я, к стыду моему, позабыл. Помню, что поэма не понравилась нам тем, что она была длинна, хотя других недостатков мы в ней не заметили. Когда последние строфы были прочтены и книги закрыты, учитель - ласковый седой джентльмен - пожелал, чтобы мы рассказали поэму своими словами. - Ну, скажите мне, - обратился он к первому ученику, - о чем тут говорится. Мальчик опустил голову и отвечал сконфуженным тоном, как о предмете, о котором он никогда не заговорил бы сам: - О девице, сэр. - Да, - отвечал учитель, - но я хочу, чтобы ты рассказывал своими словами: ведь мы говорим не "девица", а "девушка". Продолжай. - О девушке, - повторил первый ученик, еще более смущенный объяснением, - которая жила в лесу. - В каком лесу? Мальчик внимательно исследовал свою чернильницу и посмотрел на потолок. - Ну! - сказал учитель нетерпеливо. - Ведь ты читал описание этого леса целых десять минут и теперь не можешь ничего вспомнить? - "Сучки дерев, изогнутые ветви" - начал мальчик. - Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты повторял слово в слово! Ну, расскажи по-своему, какой это был лес. - Обыкновенный лес, сэр. - Скажи ему, какой это был лес, - обратился учитель к следующему мальчугану. - Зеленый лес, сэр! Учителю стало досадно; он назвал второго мальчугана тупицей и вызвал третьего. Этот уже сидел как на горячих угольях, весь красный от нетерпения, и размахивал правой рукой, как семафор; он вскочил и ответил бы в следующую секунду, даже если бы его не вызвали. - Темный и мрачный лес, сэр! - воскликнул он с облегчением. - Темный и мрачный лес, - повторил учитель с видимым одобрением. - А почему он был темный и мрачный? Третий мальчик не оплошал: - Потому что солнце не могло туда проникнуть! Учитель почувствовал, что попал на поэта. - Да. Потому что солнце или, вернее, лучи света не могли туда проникнуть. А почему они не могли проникнуть? - Потому что листья были очень густы, сэр. - Очень хорошо. Итак, девушка жила в темном и мрачном лесу, сквозь густую листву которого не проникали лучи света. Теперь - дальше! Что росло в этом лесу? - обратился учитель к четвертому мальчику. - Деревья, сэр. - А что еще? - Мухоморы, сэр. Учитель не был уверен относительно мухоморов, но, справившись с книгой, нашел, что мальчик прав. - Совершенно верно. Мухоморы росли в этом лесу. Ну а что еще? Что бывает в лесу под деревьями? - Земля, сэр. - Нет, нет! Что растет еще, кроме деревьев? - Кусты, сэр. - Кусты. Очень хорошо. Теперь мы подвигаемся. Ну а что еще? - И учитель указал на мальчугана в конце класса, который думал, что лес от него еще очень далеко, и занимался поэтому игрой в крестики и нолики сам с собой. Потревоженный и раздосадованный, но чувствуя, что обязан прибавить что-нибудь к лесу со своей стороны, он встал и отвечал наугад: - Черника, сэр. Это была ошибка. В поэме не упоминалось о чернике. - Ну конечно: надо же было что-нибудь человеку есть! - сострил учитель. Раздался смех. Довольный своим остроумием, учитель вызвал мальчика со средней скамейки: - Что было еще в этом лесу? - Поток, сэр. - Совершенно верно. И что он делал? - Журчал, сэр. - Нет, нет, это ручей журчит, а поток? - Ревел, сэр! - Верно. Поток ревел. А что заставляло его реветь? Мальчик стал в тупик. Другой - который, правда, не считался у нас блестящим учеником - высказал свое предположение: - Девушка, сэр! Тогда учитель изменил форму вопроса; - Когда поток ревел? Тут пришел опять на помощь третий мальчик: - Позвольте ответить! Поток ревел, когда падал со скалы. Многих это удивило... Промелькнуло представление о том, какой жалкий был этот поток: не стоило реветь всякий раз, когда падаешь со скалы. Но учитель остался доволен ответом. - Ну а кто жил еще в лесу, кроме девушки? - Птицы, сэр. - Да, птицы жили в лесу, а кроме птиц? Но наше воображение истощилось. Кроме птиц мы ничего не могли придумать. - Ну же! - старался помочь учитель. - Как называются животные с хвостами, которые бегают по деревьям? - Кошки, сэр! Опять ошибка. Поэт не написал ни слова о кошках. Учитель хотел, чтобы мы назвали белок. Остальных подробностей об этом лесе я так и не запомнил. Кажется, были еще там кусочки голубого неба, а на них тучи, и из этих туч шел иногда на девушку дождь. Я тогда не понимал и теперь не понимаю, почему описание первых трех учеников было недостаточно. При всем уважении к поэту надо признать, что лес во всяком случае был обыкновенный. И все книжные описания природы кажутся мне столь же излишними, как и перечисления всего, что было в этом лесу. Я мог бы описать подробно все красоты Шварцвальда, его скалы, его веселые равнины, его хвойные леса по крутым склонам гор, его пенящиеся горные потоки (в тех местах, где аккуратные немцы еще не заключили их в приличные деревянные желоба) и беленькие деревни, и одинокие фермы. Но меня мучит подозрение, что вы пропустите все это. И даже, если не пропустите, если вы более деликатны (или менее слабохарактерны) - то все-таки достаточно немудреных, простых строк из путеводителя: "Живописная горная местность, окаймленная с юга и с запада долиной Рейна, к которой круто спускаются отроги гор. Почва состоит главным образом из песчаных отложений и гранита. Нижние отроги покрыты обширными хвойными лесами. Местность орошена многочисленными горными потоками, а густо населенные долины плодородны и хорошо возделаны. Гостиницы хороши, но местные вина следует выбирать с осторожностью". ГЛАВА VI Как мы, попали в Ганновер. - О том, что делают за границей лучше, чем у нас. - Разоблачение одной тайны. - "Коренной француз" как предмет развлечений. - Отцовские чувства Гарриса. - Искусство поливать улицы. - Патриотизм Джорджа. - Что Гаррис должен был сделать. - Что Гаррис сделал. - Мы спасаем Гаррису жизнь. - Город, в котором не спят. - Извозчичья лошадь с критическими наклонностями. Мы прибыли в Гамбург в пятницу после тихого и ничем не замечательного морского переезда, а из Гамбурга отправились в Берлин через Ганновер. Это не совсем прямой путь, но как мы там очутились - я могу объяснить не иначе как негр объяснял судье, каким образом он попал в курятник пастора. - Да, сэр. Полисмен говорит правду. Я там был, сэр. - А, так вы это признаете? Как же вы объясните, что вы там делали в двенадцать часов ночи? - Я только что хотел рассказать, сэр. Я пошел к масса Джордану с дынями, сэр; в мешке были дыни, сэр. И масса Джордан был очень ласков и пригласил меня зайти, сэр. - Ну? - Да, сэр. Масса Джордан - очень хороший господин, сэр. И мы сидели и сидели, и говорили и говорили... - Очень может быть; но я хотел бы знать, что вы делали в пасторском курятнике? - Я это и хочу рассказать, сэр. Было очень поздно, когда я вышел от массы Джордана; вот я и говорю себе: "Смелее, Юлиус!.. Потому что будет история с твоей бабой". Она у меня женщина разговорчивая, сэр, и... - Да, но забудьте о ней, пожалуйста; в этом городе кроме вашей жены есть еще очень разговорчивые люди. Ну-с, как же вы попали к пастору? Его дом за полмили в стороне от пути к вашему. - Вот это я и хочу объяснить, сэр! - Очень рад слышать. Но как же вы объясните? - Вот я об этом и думаю. Я, кажется, заблудился, сэр. Так и мы "заблудились" немножко. Ганновер производит первое впечатление вовсе не интересное, но постепенно оно меняется. В нем, собственно, два города: широкие улицы с новейшими постройками и роскошными садами, а рядом средневековые узкие переулки с нависшими над ними фахверковыми постройками. Здесь можно видеть за низкими каменными арками широкие дворы, окруженные галереями, где раздавался когда-то топот породистых коней и теснились запряженные шестерней коляски в ожидании богатого владельца и его нарядной жены; но теперь в этих дворах копошатся только дети и цыплята, а на многочисленных балконах проветривают старую одежду. В Ганновере чувствуется какая-то английская атмосфера. В особенности по воскресеньям, когда магазины закрыты, а колокола звонят - невольно вспоминаешь ясное лондонское воскресенье. Если бы это впечатление испытал я один, то приписал бы его фантазии, но даже Джордж поддался такому же чувству: когда мы с Гаррисом вернулись после завтрака с маленькой прогулки, то нашли его сидящим в самом удобном кресле, в курительной комнате: он сладко дремал. - Хотя я не особенный патриот, но признаю, что в английском воскресенье есть что-то привлекательное! - заметил Гаррис. - И как новое поколение ни восстает против старого обычая, а жаль было бы с ним расстаться. С этими словами он присел на один край дивана, я на другой - и мы устроились поудобнее, чтобы составить компанию Джорджу. Говорят, в Ганновере можно выучиться самому лучшему немецкому языку. Но неудобство заключается в том, что за пределами Ганновера никто этого "самого лучшего" немецкого языка не понимает. Остается или говорить хорошо по-немецки и жить всегда в Ганновере, или же говорить плохо и путешествовать. Германия так долго была разделена на отдельные крошечные государства, что образовалось множество диалектов. Немцы из Познани принуждены разговаривать с немцами из Вюртемберга по-французски или по-английски; и молодые англичанки, которые за большие деньги научились немецкому языку в Вестфалии, глубоко огорчают своих родителей, когда не могут понять ни слова из того, что им говорят в Мекленбурге. Правда, иностранец, свободно говорящий по-английски, тоже затруднится, если ему придется объясняться в Йоркширских деревнях или в беднейших трущобах Лондона, но этого сравнивать нельзя: в Германии каждая провинция выработала особенное наречие, на котором говорят не только простые люди, но которым гордится интеллигенция. В Баварии человек из образованной круга признает, что северное наречие правильнее и чище но, тем не менее, будет учить своих детей только родному южному. В следующем столетии немцы, вероятно, разрешат этот вопрос тем, что все будут говорить по-английски. В настоящее время в Германии почти каждый мальчик и девочка, даже из среднего класса, говорят по-английски; и не будь наше произношение так деспотически своеобразно, нет сомнения, что английский язык стал бы всемирным в течение нескольких лет. Все иностранцы признают его самым легким для теоретического изучения. Немцы, у которых каждое слово в каждой фразе зависит по меньшей мере от четырех различных правил, уверяют, что у англичан грамматики вовсе нет. В сущности, она есть; только ее, к сожалению, признают не все англичане и этим поддерживают мнение иностранцев. Последних еще затрудняет, кроме зубодробительного произношения, наше правописание: оно действительно изобретено, кажется, для того, чтобы осаживать самоуверенность иностранцев, а то они изучали бы английский язык в один год. Иностранцы изучают языки не по-нашему; оканчивая среднюю школу в возрасте около пятнадцати лет, они могут свободно говорить на чужом языке; а у нас придерживаются правила - узнать как можно меньше, потратив на ученье как можно больше времени и денег. В конце концов, мальчик, окончивший у нас хорошую среднюю школу, может медленно и с трудом разговаривать с французом о его садовницах и тетках (что несколько неестественно для человека, у которого нет ни тех, ни других); в лучшем случае он может с осторожностью делать замечания о погоде и времени, а также назвать неправильные глаголы и исключения. Только кому же интересно слушать примеры собственных неправильных глаголов и исключений из уст английского юноши? Это объясняется тем, что в девяти случаях из десяти французский язык у нас преподают по учебнику, написанному когда-то одним французом в насмешку над нашим обществом. Он комически изобразил, как разговаривают англичане по-французски, и предложил свою рукопись одному из издателей в Лондоне, где тогда жил. Издатель был человек проницательный, он прочел работу до конца и послал за автором. - Это написано очень остроумно! - сказал он французу. - Я смеялся в некоторых местах до слез. - Мне очень приятно слышать такой отзыв, - отвечал автор. - Я старался быть правдивым и не доходить до ненужных оскорблений. - Очень, очень остроумно! - продолжал издатель. - Но печатать такую вещь как сатиру - невозможно. Лицо француза вытянулось. - Видите ли, вашего юмора большинство читателей не поймет: его сочтут вычурным и искусственным; поймут только умные люди, но эту часть публики нельзя принимать в расчет. А у меня явилась вот какая мысль! - И издатель оглянулся, чтобы убедиться, одни ли они в комнате; затем наклонился к французу и продолжал шепотом: - Издадим это как серьезный труд, как учебник французского языка! Автор смотрел, широко раскрыв глаза, остолбенев от удивления. - Я знаю вкус среднего английского уч