еловеческой мысли и поведения на первых порах неизбежно воспринимается как ересь и беззаконие. Короче говоря, хотя общество в целом и основано на нетерпимости, всякий прогресс основан на терпимости или на признании простого факта: закон эволюции как раз и есть ибсеновский закон перемены. А поскольку закон Бога (какой бы смысл в эти слова ни вкладывать), который в наше время может вселять веру, не подверженную влиянию науки, есть закон эволюции, то из этого следует, что закон Бога есть закон перемены, и когда церкви ополчаются на перемену, как таковую, они ополчаются на закон Бога. ЛЕГКОВЕРИЕ СОВРЕМЕННОЕ И СРЕДНЕВЕКОВОЕ Когда знаменитого врача Эбернети спросили, почему он предается всем вредным для здоровья привычкам, против которых сам же предостерегает пациентов, он ответил, что выполняет функции указательного столба: всегда указывает путь, но сам туда не идет. Он мог бы добавить: и не заставляет путника туда идти, а также не мешает искать другую дорогу. К сожалению, наши клерикальные указательные столбы, если только они обладают политическим могуществом, обязательно направляют путника в определенную сторону. Пока Церковь была не только духовной, но и светской властью, пока она еще долгое время, насколько могла, оказывала влияние и воздействие на светскую власть, она добивалась ортодоксии гонениями, которые были тем более жестоки, чем лучше были ее намерения. В наши дни, когда врач занял место священника и может фактически делать с парламентом и прессой что захочет, пользуясь слепой верой в доктора, сменивший куда более критическую веру в приходского священника, - в наши дни юридическое принуждение, в силу которого больной обязан брать у врача любой вредоносный рецепт, доведено до такой степени, что оно ужаснуло бы инквизицию и потрясло бы архиепископа Лода. Наше легковерие гораздо хуже, чем легковерие средних веков, потому что у священника не было той прямой денежной заинтересованности в наших грехах, какую питает доктор по отношению к нашим болезням: в отличие от частного, коммерческого врача пастырь не голодал, когда с паствой было все в порядке, и не преуспевал, когда она гибла. К тому же средневековый клирик верил, что после смерти с ним произойдет нечто в высшей степени неприятное, если он будет действовать без зазрения совести, - вера, ныне, по существу, утраченная лицами, получившими догматическое материалистическое образование. Наши профессиональные корпорации - тред-юнионы - не проклянешь, у них нет души. Но скоро они вынудят вас напомнить им, что зато у них имеется тело, и его можно пнуть. Ватикан, тот никогда не был бездушным; в худшем случае он представлял собой политическую организацию, поставившую своей целью путем заговора добиться, чтобы Церковь стала высшей силой, не только духовной, но и светской. Поэтому-то вопрос, поставленный сожжением Жанны, по-прежнему остается жгучим, хотя сейчас решение его не повлечет за собой столь сенсационных последствий. Вот почему я и занимаюсь этим вопросом. Если бы речь шла просто об историческом курьезе, я не потратил бы на него и пяти минут времени. ТЕРПИМОСТЬ СОВРЕМЕННАЯ И СРЕДНЕВЕКОВАЯ Чем больше мы вникаем в этот вопрос, тем сложнее он становится. При первом рассмотрении мы склонны согласиться с мнением, что Жанну следовало отлучить от Церкви и затем предоставить ей идти своим путем. Правда, сама она яростно протестовала бы против такой жестокости - против того, чтобы у нее отняли духовную пищу, ибо исповедь, отпущение грехов и причащение тела Господня составляли ее главные жизненные потребности. Такая сильная личность могла бы и преодолеть это затруднение, как английская церковь преодолела буллы папы Льва, - основать собственную церковь и провозгласить ее оплотом истинной исконной веры, от которой отступили ее гонители. Но поскольку в те времена подобный поступок, с точки зрения Церкви и Государства, был насаждением пагубы и анархии, то для того чтобы проявить терпимость, потребовалась бы такая большая вера в свободу, какая недоступна по природе политику и священнику. Легко сказать, что Церковь должна была дождаться, когда предполагаемое зло проистечет, а не считать заведомо, что оно проистечет, и гадать, в чем оно будет состоять. Казалось бы, чего проще. Но что, если бы нынешняя администрация, ведающая народным здравоохранением, в вопросах санитарии предоставила бы людей целиком самим себе, говоря: "Нам дела нет до канализации и до вашего о ней мнения, но если заразитесь оспой или сыпным тифом, мы подадим на вас в суд и, следуя примеру властей в батлеровском Едгине, постараемся, чтобы вас очень сурово наказали"? Да такую администрацию либо поместили бы в дом умалишенных, либо напомнили ей, что, отказываясь соблюдать правила санитарии, А на расстоянии двух миль может убить ребенка у Б или вызвать эпидемию, во время которой могут погибнуть наиболее сознательные блюстители чистоты. Нам придется смириться с тем, что общество основано на нетерпимости. Бывают, конечно, вопиющие проявления нетерпимости, но они характерны для наших дней так же, как и для средних веков. Типичный пример из современности - обязательные прививки, заменившие собой обязательное крещение. Однако против них возражают потому, что считают их диким, антинаучным, а также злонамеренным и антисанитарным шарлатанством, а вовсе не потому, что полагают неправильным насильно заставлять людей предохранять детей от болезни. Противники обязательно хотели бы сделать из нее преступление и, возможно, преуспеют в этом. И тогда это станет проявлением такой же нетерпимости, что и принцип обязательности. Ни пастеровцы, ни их противники - блюстители санитарии - не дают родителям растить своих детей голыми, хотя и это течение тоже имеет своих внушающих доверие защитников. Мы можем сколько угодно болтать о терпимости, но обществу приходится проводить границу между допустимым поведением и безумием или преступлением, хотя так легко ошибиться и принять мудреца за сумасшедшего и Спасителя за богохульника. Мы все равно всегда будем подвергать кого-то гонениям, карая всеми наказаниями, вплоть до смерти. Умерить опасность гонений мы можем только так: во-первых, преследовать с большой осторожностью и, во-вторых, помнить, что если не предоставлять свободу шокировать сторонников условностей и не отдавать себе отчета в том, сколь много значит оригинальность, индивидуальность и эксцентричность, это, бесспорно, приведет к загниванию, а это подразумевает подавление сил эволюции, которые в конце концов вырвутся наружу с невиданной и, быть может, разрушительной необузданностью. ВАРИАНТЫ ТЕРПИМОСТИ Степень терпимости в каждый данный момент зависит от напряженности условий, при которых обществу приходится поддерживать свою сплоченность. В военное, например, время мы запрещаем проповеди Евангелия, сажаем в тюрьму квакеров, затыкаем рот газетчикам и объявляем тяжким преступлением освещенные в ночную пору окна. Под угрозой вторжения французское правительство в 1792 году отрубило четыре тысячи голов главным образом по причинам, которые в условиях устойчивого мира не побудили бы ни одно правительство даже собаку усыпить. В 1920 году британское правительство сжигало и резало народ по всей Ирландии, преследуя сторонников конституционных перемен, которые само тут же вынуждено было осуществить. Позднее фашисты вытворяли в Италии то же, что черно-пегие в Ирландии, с некоторыми до нелепости жестокими вариантами, и вызвано это было неумелой попыткой социалистов произвести индустриальную революцию, хотя разбирались они в социализме еще меньше, чем капиталисты в капитализме. В 1917 году в Соединенных Штатах во время паники, вызванной большевистской революцией в России, с невероятной жестокостью преследовали русских. Подобные примеры можно было бы множить и множить, но и этих достаточно, чтобы показать, что между максимально благосклонной терпимостью и безжалостным нетерпимым терроризмом лежит целая шкала градаций, на протяжении которой терпимость то поднимается, то падает; они показывают также, что нет ни малейших оснований для самодовольства девятнадцатого столетия, убежденного, что оно более терпимо, чем пятнадцатое, и что такое событие, как казнь Жанны, не могло произойти в наш просвещенный век. Тысячи женщин, из которых каждая в тысячу раз менее опасна и страшна для наших правительств, чем Жанна была для правительства своего времени, за последние десять лет истреблены, уморены голодом, лишены крова за время гонений и террора в процессе крестовых походов, преследующих намного более тиранические цели, нежели-средневековые крестовые походы, которые не предполагали ничего более грандиозного, чем отвоевать гроб Господень у сарацинов. Инквизиция и ее английский заменитель - Звездная палата, как таковые, вышли из употребления. Но могут ли современные заменители инквизиции - особые трибуналы и комиссии, карательные экспедиции, приостановка закона о неприкосновенности личности (habeas corpus), введение военного и малого осадного положений и прочее в том же роде, - могут ли они похвалиться тем, что жертвам их был предоставлен такой же справедливый суд, такой же хорошо продуманный свод законов, регулирующий ход процесса, или такой же добросовестный судья, настаивающий на строгой законности судопроизводства, какие были предоставлены Жанне инквизицией и всем духом средневековья, в то самое время, когда страна находилась в напряженнейших условиях внутренней и внешней войны? У нас она не добилась бы ни суда, ни закона, кроме закона об обороне государства, отменяющего всякую законность, да и в качестве судьи получила бы, в лучшем случае, равнодушного майора, а в худшем - служителя правосудия в горностае и пурпуре, которому терзания такого высокообразованного служителя Церкви, как Кошон, показались бы нелепыми и недостойными джентльмена. КОНФЛИКТ МЕЖДУ ГЕНИЕМ И ДИСЦИПЛИНОЙ Уяснив себе таким образом суть вопроса, рассмотрим теперь то особое свойство психики Жанны, из-за которого с ней было не справиться. Что делать, с одной стороны, с правителями, которые не объясняют мотивов своих приказов, и, с другой стороны, с людьми, которым не понять мотивов, если им и объяснить их? Управление миром - политическое, индустриальное и семейное - осуществляется главным образом путем отдачи и выполнения приказов именно на таких условиях, "Не спорь, делай как тебе велено", - говорится не только детям и солдатам, но фактически всем вообще. К счастью, большинство людей и в мыслях не имеют спорить: они рады-радешеньки, что за них кто-то думает. А наиболее талантливым и независимым мыслителям достаточно смыслить в своей узкой области. В других же областях они с полным доверием попросят указаний у полицейского или совета у портного и примут их без всяких объяснений. И все-таки должен быть какой-то резон в том, что приказ подлежит выполнению. Ребенок подчиняется родителям, солдат - офицеру, философ - вокзальному носильщику, а рабочий - мастеру, причем все - беспрекословно, так как повсеместно принято считать, что отдающие приказания компетентны, уполномочены и даже обязаны их отдавать, и так как в неожиданностях повседневной жизни нет времени на уроки и объяснения - и некогда оспаривать правильность приказов. Такое повиновение столь же необходимо для непрерывного действия нашей социальной системы, как и вращение Земли необходимо для смены дня и ночи. Но повиновение это совсем не так стихийно, как кажется: его следует очень тщательно подготавливать и поддерживать. Епископ покорен воле короля, но пусть попробует приходский священник отдать ему приказание, хотя бы и нужное, и разумное, - епископ, забыв свой сан, тут же обзовет того наглецом. Чем покорнее человек повинуется узаконенной власти, тем ревнивее оберегает свое самолюбие, не допуская, чтобы им командовал кто-то, властью не облеченный. А теперь, держа все это в голове, рассмотрим карьеру Жанны - деревенской девушки, властной лишь над овцами и свиньями, собаками и курами, да еще до некоторой степени над работниками, которых иногда нанимал отец, но больше ни над кем. За пределами крестьянского двора не было у нее никакой власти, никакого престижа, никакого права на минимальное почтение. И, однако, она командовала всеми подряд - от собственного дяди до короля, архиепископа и генерального штаба. Дядюшка повиновался ей, как овечка, и отвел ее в замок к коменданту. Тот, когда она начала им командовать, попытался сперва отстаивать свои права, но не выдержал и быстро покорился. И так далее, вплоть до короля. Это невыносимо раздражало бы, если бы даже приказания ее предлагались как рациональный выход из безвыходного положения, в каком тогда очутились лица, стоявшие выше ее. Так нет же, они предлагались совсем не так. И предлагались вовсе не как изъявление непреклонной и деспотичной воли Жанны. Не "Так велю я", а всегда: "Так велит Бог". ЖАННА - ВЫРАЗИТЕЛЬНИЦА ТЕОКРАТИЧЕСКОЙ ИДЕИ У вождей, провозглашающих эту идею, с одними людьми хлопот никаких, с другими - не оберешься. Первые считают их посланцами Бога, вторые - нечестивыми обманщиками, - равнодушное отношение им не грозит. В средние века повсеместная вера в колдовство особенно усиливала этот контраст, ибо, если случалось явное чудо (как, например, под Орлеаном, когда вдруг переменился ветер), для доверчивых оно служило доказательством Божественности миссии Жанны, а для скептиков - доказательством ее договора с дьяволом. На протяжении всей своей карьеры Жанне приходилось опираться на тех, кто видел в ней ангела во плоти, в борьбе с теми, кто не только возмущался ее самонадеянностью, но и фанатически ненавидел ее за ведовство. К этой ненависти добавим еще крайнее раздражение всех не веривших в "голоса" и видевших в ней лгунью и обманщицу. Действительно, есть от чего прийти в бешенство государственному деятелю, или командующему, или королевскому фавориту: над ними поминутно брала верх или отнимала монаршую благосклонность наглая девчонка, выскочка, которая злоупотребляла легковерием толпы и тщеславием и наивностью инфантильного принца, используя многочисленные благоприятные случаи, сходившие за чудеса у людей доверчивых. Успех Жанны не только обострил зависть, высокомерие, и честолюбивое чувство соперничества у натур низких, но даже и среди дружески настроенных, умевших мыслить критически, развивалось вполне оправданное скептическое и недоверчивое отношение к ее способностям, так как они имели полную возможность наблюдать ее явное невежество и опрометчивость. А поскольку она отвечала на все возражения и критические замечания не доводами и убеждениями, а категорической ссылкой на волю Господа и на особое его доверие к ней, то всем, кто не был ею ослеплен, она, вероятно, казалась такой невыносимой, что лишь непрерывная цепь ошеломляющих успехов на военном и политическом поприще спасала ее столько времени от ярости, которая в конце концов ее уничтожила. НЕПРЕРЫВНАЯ ЦЕПЬ УСПЕХОВ - ОЧЕНЬ СУЩЕСТВЕННОЕ УСЛОВИЕ ТОРЖЕСТВА ТЕОКРАТИЧЕСКОЙ ИДЕИ Но чтобы выковать такую цепь, ей пришлось бы совместить в своем лице короля, архиепископа Реймского, Бастарда Орлеанского и себя самое в придачу. А это было нереально. С того момента, как провалилась попытка Жанны заставить Карла вслед за коронацией накинуться на Париж, песенка ее была спета. Оттого, что она настаивала на этом, когда король и окружение робко и безрассудно мечтали поладить с герцогом Бургундским и вступить с ним в союз против Англии, она превратилась для них в несносную помеху. С той поры ей оставалось только караулить около очередного поля боя, выжидая удобный случай, когда можно будет подбить капитанов на решительные действия. Но удобный случай выпал противнику: Жанну захватили в плен бургундцы, осаждавшие Компьен. И тут Жанна сразу обнаружила, что в политическом мире у нее нет ни одного друга. Если бы ей тогда удалось избежать плена, она, вероятно, сражалась бы до тех пор, пока англичане не ушли из Франции, после чего ей пришлось бы отряхнуть придворный прах со своих ног и удалиться в Домреми, как Гарибальди пришлось удалиться на Капри. СОВРЕМЕННЫЕ ИСКАЖЕНИЯ ИСТОРИИ ЖАННЫ Вот, пожалуй, и все, что мы можем позволить себе сказать о прозаической стороне истории Жанны. Романтическая же сторона ее возвышения, трагедия ее казни и комедия последующих попыток исправить эту роковую ошибку относятся уже к моей пьесе, а не к предисловию: оно призвано ограничиться трезвым положением исторических фактов. А что сейчас такого исторического очерка очень не хватает - видно, если проглядеть любой из наших биографических справочников стандартного типа. Они аккуратно перечисляют данные о визите Жанны в Вокулер, о помазании Карла в Шиноне, о снятии осады с Орлеана и последующих битвах, о коронации в Реймсе, о пленении Жанны при Компьене, а также о суде и казни в Руане, перечисляют все даты и имена участников событий. Но все эти справочники спотыкаются на одном и том же - мелодраматической легенде о негодном епископе, о попавшей в ловушку деве и всем прочем. Куда меньше они вводили бы в заблуждение людей, если бы ошибались в фактах, но правильно их освещали. Между тем они иллюстрируют следующую, слишком редко принимаемую во внимание, истину: манера мыслить меняется так же, как манера одеваться, и большинству людей трудно, а то и невозможно мыслить иначе, чем принято в их время. ИСТОРИЯ ВСЕГДА УСТАРЕВАЕТ Вот почему, кстати, детей никогда не обучают современной истории. Учебники истории рассказывают о временах отдаленных, образе мыслей устаревшем и событиях, которые не имеют аналогий в настоящем. Детям, например, теперь говорят правду про Вашингтона и лгут про Ленина. Во времена Вашингтона им лгали про Вашингтона и говорили правду про Кромвеля. В пятнадцатом и шестнадцатом столетиях детям лгали про Жанну, так что пора бы им наконец узнать о ней правду. К сожалению, вранье про Жанну не прекратилось и тогда, когда устарели политические обстоятельства. Благодаря Реформации, которую Жанна неосознанно предвосхитила, вопросы, вставшие в связи с ее историей, до сих пор остаются жгучими (в Ирландии и сейчас жгут дома); в результате Жанна всегда оставалась поводом для антиклерикального вранья, для сугубо протестанской лжи и для римско-католического замалчивания ее неосознанного протестантизма. Правда застревает у нас в глотке вместе со всеми соусами, которыми ее приправляют, и проглотить эту правду нам удастся, только когда ее поднесут без всякого соуса. РЕАЛЬНАЯ ЖАННА КАЖЕТСЯ НАМ НЕДОСТАТОЧНО НЕОБЫКНОВЕННОЙ Как ни проста вера, которую исповедовала Жанна, ее с презрением отвергает антиметафизическая цивилизация XIX века, сохраняющая свою силу в Англии и Америке и обладающая тиранической властью во Франции. Мы не ударяемся, как современники Жанны, в другую крайность и не шарахаемся от нее, как от ведьмы, продавшейся дьяволу, - мы не верим в дьявола и возможность торговых сделок с ним. Все-таки наше легковерие хоть и велико, но не безгранично, и его запас сильно израсходован на медиумов, ясновидцев, хиромантов, месмеристов, последователей "христианской науки", психоаналитиков, толкователей электрических вибраций, терапевтов всех школ, зарегистрированных и неофициальных; астрологов, астрономов, сообщающих нам, что солнце удалено от нас почти на сто миллионов миль и что Бетельгейзе в десять раз больше всей Вселенной; на физиков, которые сопоставили величину Бетельгейзе с бесконечно малой величиной атома, и на кучу прочих современных чудотворцев, чьи чудеса в средневековом мире вызвали бы взрыв саркастического смеха. В средние века люди думали, что Земля плоская, и они располагали, по крайней мере, свидетельством собственных органов чувств. Мы же считаем ее круглой не потому, что среди нас хотя бы один из ста может дать физическое обоснование такому странному убеждению, а потому, что современная наука убедила нас в том, что все очевидное не соответствует действительности, а все фантастичное, неправдоподобное, необычайное, гигантское, микроскопическое, бездушное или чудовищное оправдано с точки зрения науки. Не поймите, между прочим, будто я хочу сказать, что Земля плоская или что, благодаря нашему потрясающему легковерию, мы каждый раз заблуждаемся или поддаемся на обман. Нет, я только защищаю мой век от обвинения в том, что у него меньше воображения, чем у средневековья. И утверждаю, что XIX век и еще в большей степени XX заткнул за пояс XV по части пристрастия к чудесам и всему сверхъестественному, к святым, пророкам, волшебникам, монстрам и всякого рода сказкам. В последнем издании Британской энциклопедии объем непостижимого, по сравнению с вызывающим безоговорочное доверие, много больше, чем в Библии. В смысле романтического легковерия средневековые доктора теологии, не бравшиеся установить, сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы, в подметки не годятся современным физикам, которые с точностью до биллионной доли миллиметра рассчитали положение и размещение электронов в атоме. Ни под каким видом не стал бы я подвергать сомнению точность этих расчетов или само наличие электронов (как бы ни понимать, что это такое). Участь Жанны служит для меня предостережением против подобной ереси. Но почему те, кто верят в электроны, считают себя менее легковерными, чем те, кто верил в ангелов, - это для меня загадка. И если они отказываются верить вместе с руанскими заседателями 1431 года в то, что Жанна была ведьмой, то не по причине фантастичности этого утверждения, а по причине недостаточной его фантастичности. СЦЕНИЧЕСКИЕ ОГРАНИЧЕНИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО СПЕКТАКЛЯ Историю Жанны читатель найдет в следующей далее пьесе. В ней содержится все, что надо знать о Жанне. Но поскольку пьеса написана для сцены, мне пришлось впихнуть в три с половиной часа целый ряд событий, которые в реальной истории происходили на протяжении четырежды трех месяцев, ибо театр навязывает нам единство времени и места, чего Природа в своей безудержной расточительности не соблюдает. Так что читатель не должен предполагать, будто Жанна действительно в два счета заставила Роберта де Бодрикура плясать под свою дудку или что отлучение, покаяние, рецидив ереси и смерть на костре совершились в каких-нибудь полчаса. И мои притязания не идут больше того, что некоторые современники Жанны в моем драматическом изображении чуть больше похожи на оригиналы, чем мнимые портреты всех тех пап, начиная от святого Петра (и далее, через темные века), которые до сих пор торжественно висят в Уффици во Флоренции (во всяком случае, висели, когда я там был в последний раз). Мой Дюнуа с равным успехом мог бы подойти на роль герцога Алансонского. Оба оставили описания Жанны, до того схожие между собой, что, поскольку человек, описывая другого, бессознательно описывает самого себя, я сделал вывод о сходстве душевного склада этих добродушных молодых людей. Поэтому я слил эту парочку воедино, состряпав из них одного персонажа, и таким путем сэкономил театральному менеджеру одно жалованье и один комплект доспехов. Портрет Дюнуа, сохранившийся в библиотеке Шатодена, дает некоторую пищу воображению, но в общем-то я знаю об этих людях и обо всем их круге не больше, чем Шекспир знал о Фолконбридже и герцоге Австрийском или о Макбете и Макдуфе. Ввиду всего того, что они совершили в истории и должны повторить снова в пьесе, я могу только сочинить для них подходящие характеры в духе Шекспира. ПРОСЧЕТ В ЕЛИЗАВЕТСКОЙ ДРАМЕ Я, однако, располагаю одним преимуществом перед елизаветинцами. Когда я пишу о средних веках, они передо мной как на ладони, ибо их, можно сказать, открыли заново в середине XIX века после периода забвения лет этак в четыреста пятьдесят. Возрождение античной литературы и искусства в XVI веке и бурный рост капитализма совместно похоронили средние века. Их воскрешение - это второй Ренессанс. Должен сказать, что в шекспировских исторических пьесах нет и признака атмосферы средневековья. Его Джон Гант прямо этюд, написанный с Дрейка в старости. Хотя Шекспир по фамильной традиции был католиком, его персонажи - в высшей степени протестанты: они индивидуалисты, скептики, эгоцентрики во всем, кроме как в делах любовных, но даже и тут они себялюбивы и сосредоточены на собственном чувстве. Его короли - не государственные деятели; его кардиналы чужды религии. Человек несведущий может прочитать его пьесы от корки до корки и так и не узнать, что мир, в конечном счете, управляется силами, которые находят свое воплощение в определяющих эпохи религиях и законах, а вовсе не вульгарно честолюбивыми личностями, охочими до драк. Божество, которое лепит наши судьбы, как бы мы потом ни обтесывали их по-своему, если и упоминается в фаталистическом смысле, то сразу же забывается, словно мимолетное смутное ощущение. Для Шекспира, как и для Марка Твена, Кошон был бы тиран и грубиян, а не католик; инквизитор Леметр был бы садист, а не законник. У Уорика было бы не больше черт феодала, чем у его преемника, делателя королей, из пьесы "Генрих VI". Как видим, все они были абсолютно убеждены в том, что главное: будь верен сам себе, тогда ты не изменишь и другим (заповедь, отражающая крайнюю реакцию на средневековые воззрения), - как будто они жили в пустом пространстве, не имея никаких обязательств перед обществом. Все шекспировские персонажи таковы, потому их так легко принимают наши буржуа, которые живут безответственно и припеваючи за счет других, не стыдятся такого положения дел и даже не сознают его. Природе противен этот изъян у Шекспира, и я постарался, чтобы средневековая атмосфера свободно веяла в моей пьесе. Повидавшие спектакль не примут потрясающее событие, описываемое в пьесе, за обыкновенный частный случай. Перед нами предстанут не только реальные человеческие марионетки из плоти и крови, но и сама Церковь, и инквизиция, и феодальная система, и божественное дыхание, бьющееся об их непроницаемую оболочку, - и выглядит все это куда страшнее и драматичнее, чем фигурки простых смертных, лязгающих металлом лат или бесшумно двигающихся в рясах и капюшонах доминиканского ордена. ТРАГЕДИЯ, А НЕ МЕЛОДРАМА В пьесе нет негодяев. Преступление, как и болезнь, не представляет интереса, - с ним надо покончить с общего согласия, и все тут. Всерьез же нас интересует то, что лучшие люди делают с лучшими намерениями и что люди обыкновенные считают себя обязанными сделать, несмотря на свои добрые намерения. Гнусный епископ и жестокий инквизитор Марка Твена и Эндру Ланга скучны, как карманные воришки; они и Жанну низводят до уровня заурядного персонажа, у которого обчистили карманы. Я изобразил их одаренными и красноречивыми представителями церкви воинствующей и церкви судействующей. Только так я могу удержать свою драму на уровне высокой трагедии и не дать ей превратиться в сенсацию уголовного суда. Злодей в пьесе никогда не будет ничем другим, кроме diabolus ex machina [дьявол из машины (лат.)], - быть может, прием более волнующий, чем deus ex machina [бог из машины (лат.)], но в такой же степени механический, а следовательно, интересный тоже только как механизм. Нас, я повторяю, занимают поступки людей, в обычных обстоятельствах добродушных. И если бы Жанну сожгли не такие вот добродушные в своем праведном усердии, то ее смерть от их рук имела бы не больше значения, чем смерть многочисленных девиц, сгоревших в Токио во время землетрясения. Трагедия подобных убийств в том, что совершают их не убийцы, - это убийства узаконенные, совершаемые из благочестивых побуждений. И это противоречие сразу же вносит элемент комедии в трагедию: ангелы, быть может, заплачут при виде убийства, но боги посмеются над убийцами. ПРИУКРАШИВАНИЕ В ТРАГЕДИЯХ НЕИЗБЕЖНО Вот где причина того, что моя драма из жизни святой Иоанны, давая в целом правдивую картину, переиначивает отдельные второстепенные факты. Нечего и говорить, что старинные мелодрамы о Жанне д'Арк, где почти без исключения дело сводится к конфликту между злодеем и героем (в данном случае героиней), не только упускают главное, но и искажают образы действующих лиц: Кошон выходит негодяем, Жанна - примадонной, Дюнуа - любовником. Но автор высокой трагедии и комедии, стремящийся к наивозможно сокровеннейшей правде, непременно должен обелять Кошона и ничуть не меньше, чем автор мелодрамы чернит его. Насколько мне удалось выяснить, нет никаких сведений о Кошоне, которые позволили бы обвинить его в вероломстве или какой-то исключительной жестокости в ходе суда над Жанной, или в той степени классовой и сектантской предубежденности против подсудимого и в пользу полиции, какая принимается в наших теперешних судах за нечто само собой разумеющееся. Однако нет и оснований отнести его к великим католическим церковникам, полностью застрахованным от обусловленных мирскими обстоятельствами страстей. Да и инквизитор Леметр, судя по тем скудным сведениям, которые сейчас можно раскопать, не так уж умело справлялся со своими обязанностями и рассматриваемым казусом, как это изобразил я. Но такова уж специфика театра, что на сцене персонажи оказываются вразумительнее, понятнее для самих себя, чем в жизни. И правильно, ибо никаким другим способом не станут они вразумительными для зрителей. А в таком случае Кошон и Леметр должны разъяснить не только себя, но еще и Церковь, и инквизицию, равно как Уорик должен разъяснить феодальную систему, словом, эти трое должны дать зрителям XX века понятие об эпохе, коренным образом отличной от их собственной. Исторические Кошон, Леметр и Уорик, бесспорно, не смогли бы этого сделать, - они сами были частью средневековья и потому имели не больше понятия об ее особенностях, чем о химическом составе воздуха, которым дышали. Пьеса осталась бы невразумительной, если бы я не наделил их достаточной долей этого понимания, чтобы они могли объяснить свою позицию XX столетию. Неизбежно поступившись правдоподобием, я, осмелюсь утверждать, единственным возможным способом добился достоверности, которая оправдывает вывод, сделанный мною на основе имеющейся документации и отпущенной мне способности прорицания, а именно: что слова, которые я вкладываю в уста этих трех исполнителей моей драмы, и есть те слова, которые они произносили бы на самом деле, если бы сознавали истинный смысл своих поступков. И больше этого ни для драмы, ни для истории я сделать не могу. О НЕКОТОРЫХ БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫХ СОВЕТАХ, ИМЕЮЩИХ ЦЕЛЬЮ УЛУЧШИТЬ ПЬЕСУ Я должен поблагодарить нескольких критиков по обе стороны Атлантического океана (включая и тех, кто отзывается о моей пьесе со столь нескрываемым восторгом) за их прочувствованные наставления, призванные исправить ее недостатки. Они говорят, что если убрать эпилог и всякие упоминания о таких несценичных и скучных материях, как Церковь, феодальная система, инквизиция, еретические учения и прочая, все равно обреченных на безжалостное уничтожение рукою любого опытного режиссера, то пьеса станет значительно короче. Думаю, что они ошибаются. Опытные мастера вымарывания, выпотрошив пьесу и сэкономив таким образом полтора часа, тут же нагонят лишних два часа, возводя сложные декорации, наливая настоящую воду в реку Луару, строя через нее настоящий мост, ненатурально изображая бой за этот мост и проводя по сцене длинную колонну французов-победителей во главе с Жанной, верхом на настоящей лошади. Коронация затмит все прежние театральные действа: будет показано сперва шествие по улицам Реймса, а затем служба в соборе, - и то, и другое под музыку, написанную специально для этих сцен. Подобно мистеру Мэтисону Лангу в "Вечном жиде" Жанну сожгут прямо на глазах у публики, исходя из принципа, что неважно, по какому поводу сжигают женщину, лишь бы сжигали, а зрители платили за это денежки. Антракты, в течение которых театральными плотниками воздвигается, а потом уничтожается это великолепие, будут казаться бесконечными - к большой выгоде буфетов. И утомленная и деморализованная публика, упустив последний поезд, будет проклинать меня за то, что я пишу такие неумеренно длинные и невыносимо скучные, бессмысленные пьесы. Но одобрение прессы будет единодушным. Ни один человек, кому известна история театральных постановок Шекспира, не усомнится в том, что их судьба постигла бы и мою драму, будь я настолько несведущ в своем ремесле, чтобы слушаться подобных благожелательных, но губительных советов. Быть может, так оно еще и случится, когда я лишусь авторских прав. Так что, пожалуй, публике лучше посмотреть пьесу, пока я жив. ЭПИЛОГ Что касается эпилога, то едва ли можно от меня ждать, что я подрублю под собой сук и сделаю вывод, будто для человечества история Жанны кончается трагически, казнью, а не начинается с нее. Необходимо было всеми правдами и неправдами показать канонизированную, а не только сожженную Жанну. Ведь мало ли женщин сгорело по собственной неосторожности, махнув муслиновой юбкой над горящим камином в гостиной. Но быть канонизированной - совсем другое дело и несравненно более важное. Так что, боюсь, эпилог придется оставить. КРИТИКАМ, ЧТОБЫ НЕ ЧУВСТВОВАЛИ СЕБЯ ОБОЙДЕННЫМИ Для профессионального критика (я сам был им) хождение по театрам - наказание Господне. Спектакль - зло, которое он со скрежетом зубовным должен выносить за плату, и чем скорее оно кончится, тем лучше. Возникает подозрение, что тем самым он становится непримиримым врагом театрала, который сам платит деньги и потому считает: чем длиннее пьеса, тем больше удовольствия он получает за свои денежки. И так оно и есть, особенно вражда эта сильна в провинции, где зритель ходит в театр исключительно ради пьесы и так усиленно настаивает на определенной длительности развлечения, что менеджеры, имеющие дело с короткими лондонскими пьесами, попадают в весьма затруднительное положение. В Лондоне у критиков имеется подкрепление в виде целой категории зрителей, которые ходят в театр, как иные ходят в церковь: для того, чтобы продемонстрировать свои наряды и сравнить их с нарядами других; чтобы не отставать от моды; чтобы было о чем говорить на званых обедах; чтобы получить возможность обожать главного исполнителя; чтобы провести вечер где угодно, только не дома. Короче говоря, руководятся любыми мотивами, кроме интереса к самому драматическому искусству. В модных районах число неверующих, но посещающих церковь, не любящих музыку, но посещающих концерты и оперы, не любящих театр, но посещающих спектакли, так велико, что проповеди пришлось сократить до десяти минут, а спектакли до двух часов. Но даже и тут прихожане ждут не дождутся благословения, а зрители занавеса, чтобы отправиться наконец туда, куда они в действительности стремятся - на ленч или на ужин, хотя и так уже зрелища начинаются как можно позже, а зрители еще и опаздывают к началу. Таким-то, образом по милости партера и прессы распространяется дух фальши. Никто не говорит прямо, что настоящая драма - скучища адова и заставлять людей мучиться больше двух часов кряду (они имеют возможность отдохнуть во время двух длинных антрактов) требование непосильное. Никто не скажет: "От классической трагедии и комедии меня так же воротит, как от проповедей и симфоний, я люблю полицейскую хронику, объявления о разводах и всякие танцы и декорации, которые сексуально возбуждают меня, или мою жену, или моего мужа. И как бы там ни притворялись разные интеллектуальные снобы, для меня удовольствие просто не вяжется ни с каким видом умственной деятельности, и я не сомневаюсь, что и у остальных так". Этого никто не говорит, однако девять десятых того, что выдается за театральную критику в столичной прессе Европы и Америки, представляет собой не что иное, как путаную парафразу этого высказывания. И другого смысла эти девять десятых не имеют. Я не жалуюсь на такое положение дел, хотя оно (совершенно необоснованно) направлено против меня. Я могу так же не обращать на это внимания, как Эйнштейн не обращал внимания на людей, неспособных к математике. Я пишу в классической манере для тех, кто платит за вход в театр потому, что любит классическую комедию или трагедию, так любит, что когда пьеса хорошо написана и хорошо поставлена, они с неохотой отрываются от нее, чтобы поспеть на последний поезд или омнибус и добраться домой. Они не только не опаздывают к спектаклю на полчаса, нарочно являясь попозже, после позднего обеда (начинающегося в восемь - половине девятого), - они часами стоят в очередях на улице перед театром задолго до начала, чтобы получить билет. В странах, где спектакль длится неделю, зрители приносят с собой корзинки с едой и стойко выдерживают до конца. От этих-то любителей зависит мой заработок. Я не закатываю им двенадцатичасовых представлений, так как пока такие развлечения неосуществимы, хотя спектакль, начинающийся после завтрака и кончающийся на закате, физически возможен и с исполнительской, и с зрительской точки зрения не только в Обер-Амергау, но и в Суррее или Мидлсексе. Просидеть всю ночь в театре было бы ничуть не менее увлекательно, чем провести всю ночь в палате общин, а пользы куда больше. Что касается "Святой Иоанны", то здесь я постарался уложиться в установленное классическое время три с половиной часа беспрерывной игры, не считая одного антракта, да и то по соображениям, не имеющим ничего общего с искусством. Я знаю, что поступил нехорошо по отношению к псевдокритикам и людям "света", чьи посещения театра - чистое лицемерие. Я даже испытываю к ним некоторое сострадание, когда они уверяют, что мою пьесу, как она ни замечательна, неминуемо ждет провал из-за того, что она не начинается без четверти девять и не кончается в одиннадцать. Факты сокрушающим образом говорят против них. Они забывают, что не все такие, как они. Но, повторяю, мне жаль их, и хотя ради них я не стану переделывать пьесу и помогать ненавистникам театра выжить из него тех, кто его любит, я тем не менее могу подсказать им несколько средств, которые вполне им доступны. Они могут избежать первой части пьесы, прибегнув к своей обычной уловке - опоздать к началу. Могут избежать эпилога - уйти, не дожидаясь конца. А если оставшийся, не поддающийся сокращению минимум все равно покажется им тягостным, они могут ведь и совсем не ходить на спектакль. Но это крайнее средство я не одобряю, оно нанесет урон моему карману и их душам. Уже некоторые из них заметили, что главное - не реальное время, которое занимает спектакль, а то, насколько быстро оно проходит для зрителя. Они увидели, что театр, хотя и производит очищающее действие в аристотелевы мгновения, не всегда так скучен, как им до сих пор казалось. Какое нам дело до некоторых неудобств, причиняемых спектаклем, когда пьеса заставляет забывать про них? Май, 1924 КАРТИНА ПЕРВАЯ Ясное весеннее утро на реке Маас, между Лотарингией и Шампанью, в 1429 году. Замок Вокулер. Капитан Роберт де Бодрикур, средней руки дворянин на службе в войсках короля, красивый мужчина, внешне энергичный, но, в сущности, слабохарактерный, старается, как обычно, скрыть этот свой недостаток бурным выражением чувств, - сейчас он яростно разносит своего эконома; эконом - тщедушный человечек, наполовину лысый, смиренного нрава и неопределенного возраста - где-то между восемнадцатью годами и пятьюдесятью пятью; он из тех людей, которые не старею