нитую нотную тетрадь, тщательно записал туда то, что, наверное, назову "Литании26[] святой Лоранс"; я повторял на разные лады все эти определения, порой чуть их подправляя, переставлял прилагательные местами, но каждый раз находя их еще более справедливыми и меткими. В упоении от своего опуса и если не отомщенный, то успокоенный, я вышел из машины на бульвар Распай и захлопнул дверцу медленным и широким жестом, как это делают миролюбивые до поры до времени правдолюбцы из американских сериалов. Вдруг я вспомнил, как оторваться не мог от одного космического телебоевика: из серии в серию космонавты 3000 года болтались на борту своей летающей тарелки между необитаемыми небесными светилами и все такое прочее (в общем-то, набившее уже оскомину). В один прекрасный вечер Лоранс решила переменить программу. Ну как я позволил отнять космический корабль с моими остроухими героями? Почему, как какой-то деспот, она мне навязала поцелуи каких-то загорелых троглодитов из Лос-Анджелеса? Не могу уже припомнить. Короче, вышло так, что Кориолан в течение месяца пересказывал мне очередные серии, пока и его не начало от них тошнить. Почему же Лоранс не купила второй телевизор? Почему я сам его не купил? Ну это я знаю: мой карманный банк сразу бы лопнул. А как и почему я не завел собаку, ведь я обожаю собак? И почему я растерял всех друзей (мне бы так хотелось приглашать кого-нибудь домой на стаканчик вина)? Что же это вообще за дом у меня такой, куда я никого никогда не мог привести, когда еще хоть с кем-то дружил? Ну а почему мне приходилось выдумывать какие-то невероятные предлоги, чтобы просто пойти погулять? И почему это называлось не выйти из дома, а покинуть его? Почему я не сказал, что ее друзья - спесивые невежды, конформисты, в позапрошлом веке с восторгом приветствовали бы гильотину? Как можно совершенно игнорировать мои желания, а к перепадам своего собственного настроения относиться словно к непреложным законам, почти метеорологическим явлениям? Почему? Как? Из-за кого? Вопреки чему? Даже теперь, хотя я стал еще эгоистичнее, трусливее да и безразличнее к собственной судьбе, плохо это помню. Но сначала-то, сначала... как я мог отказаться от своей жизни, своих взглядов, безропотно подчиниться судьбе, ни разу даже не побунтовать, без малейшего конфликта? Действовала ли она медленно, решительно, как настоящий тактик.,, или, от природы деспотичная, этакий прирожденный палач, следовала своей интуиции? При всем при этом я ни разу не крикнул: "Хватит!" - или хотя бы пробормотал уловки ради где-нибудь на лестничной клетке, что более сообразно моему характеру: "Дорогая, по-моему, с меня уже довольно. Прощай, дорогая". И вправду, к своему ужасу, я не мог припомнить ни одного настоящего спора, ни одного скандала с криками, яростными обвинениями и ни одного разрыва, ну хоть бы дня на три! Мне так и не припомнилось ни одной вспышки ненависти, которые проходят пунктиром через жизнь счастливых нар. Порой она о чем-то плакала, я ее за что-то отчитывал - кажется, еще на первых порах, раз в три месяца. Потом и до недавнего времени - ничего. Ни слез, ни бурь у Лоранс не наблюдалось, хотя она, как озеро, неспокойна, скучна, ну а теперь еще и опасна. Так, где же мои литании? "Опасна, но не азартна; беспокойна, но не порывиста..." Да, неплохие определения... И я их приписал к остальным. Захлопнул тетрадку и машинально положил ее в карман: сработал давно приобретенный рефлекс - ничего не бросать на виду. Да нет же. Лоранс непременно должна на нее наткнуться, прочитать или заставить меня прочитать вслух. Из скрытного, непослушного паренька я превращусь наконец в мужчину, в настоящего мужчину. Я усмехнулся: с тех пор как я разразился этими вымороченными литаниями, записал их, мои мысли перемалывались в готовые сентенции... Больше я не восклицал про себя раздраженно и кратко: "О-ля-ля! Вот мерзавка, черт возьми! Мерзавка!" Вместо этого начинал выговаривать резкий голос, прорезавшийся позавчера: "Эта дорогуша Лоранс - тварь последняя. Давно с ней пора развязаться, да поскорее, мой милый". Да-да... "мой милый"! Так я сам себе и сказал. Кориолан всегда утверждал, что вместо того, чтобы сочинять сонаты или трио, я должен был писать книги... Дорогой Кориолан! Не только это "вместо того, чтобы", но и все это высказывание в целом говорит лишь о дружеском отношении ко мне Кориолана - слепом и необъективном. Мне, наверно, надо было жениться на очаровательной блондиночке, легкомысленной, уживчивой, пусть и без гроша в кармане. Я представлял себя в двухкомнатной квартирке с орущими детьми и увядающей женой - такого ли я себе хотел? Но лучше ли было еще молодому человеку, с иголочки одетому, без единой морщины на лбу - ни забот, ни усталости, которого связала и заточила в ловушке - прекрасных апартаментах - истеричная и глупая женщина? Выглядел бы я мужественнее, если бы надрывался на каком-нибудь заводе? Был бы этим более горд? В лучшем случае моей гордости пришлось бы довольствоваться преподаванием игры на фортепиано соплякам из неразличимо жутких кварталов, а дома - выжатой, как лимон, женой - и это все? Не знаю... не уверен. Мое честолюбие здесь бы не ужилось - я бы и не поселил его там - не стал бы тратить ни средств, ни усилий. Оно на месте, лишь когда я счастлив, и только! Легко сказать, труднее принять. Но и себя самого я принимал лишь счастливым! Сегодня мне грустно, и снова обиды и унижения зашевелились в сердце. Как и всем, избегающим потрясений, как всем дезертирам чувств, мне было достаточно крохотной ранки, чтобы получить инфекцию. Что бы я там ни решил, чего бы ни намудрил в своей жизни, прежде всего и как можно быстрее я должен промыть эту ранку, и не важно - обманами, низостью или величием. Должен выбросить из памяти все дурное о недавнем и даже о сегодняшнем дне, чтобы снова обрести ну если не само счастье, то хотя бы тягу к нему, его вкус; без этого я долго еще не смогу даже и думать о нем - моем счастье, не добавляя тут же: "постыдное". Через квартиру я прошел, даже не замедлив шага у дверей гостиной, и все так же по подсобному коридору - никогда еще я не пользовался им так часто - добрался прямо до студии. До сих пор мои маршруты автоматически пролегали через гостиную Лоранс, ее будуар, спальню, нервные и эмоциональные узлы дома. Раньше мне и в голову никогда не приходило пользоваться этой кишкой со встроенными стенными шкафами, за которыми тянулись бельевая комната, пустынная кухня; потом коридор выходил в крохотный холл, прозванный "кабинетом Одиль", а за ним уже моя студия, бывший чулан. Вообще-то из этого чулана на черную лестницу есть еще одна дверь, теперь заколоченная, о чем я страшно сожалею, потому что мое заточение - вопрос лишь времени. Но я испытывал совсем не то ощущение, которого ждал (если я вообще способен ждать каких-либо неприятностей, в чем я сильно сомневаюсь), - не неудобство мужа, избегающего встреч с женой, сентиментальное и мучительное, - скорее, так молодой человек увиливает от своей мамаши. Матушка у меня была очень доброй, может быть, немного церемонной, но ее и сравнивать зазорно с такой матерью, как Лоранс: даже если жена меня и любила, так все равно с помощью ее воспитательных мер я мог бы стать лишь садистом и(или) импотентом. Кстати, об импотенции, меня тут кое-что интересовало: Лоранс не могла подолгу обходиться без знаков внимания с моей стороны; может быть, она считала, что я все это проделываю на манер гимнастических упражнений? Или, скорее всего, ей представлялось, что наша очередная ссора только распаляет мои аппетиты? Похоже, она и впрямь закоренела в убеждении, будто, рассердившись, я становлюсь еще более пылким. Не знаю, неужели она действительно думала, что если человека только что обчистили, у него на душе поют соловьи? Но в конце концов, почему бы и нет?.. И дело тут не в женской логике или в ее своеобразной зыбкой сентиментальности - подобные оптимистические развязки можно было предвидеть, только глядя на мир в кривое зеркало. Мне еще повезло, что она не укоряла меня: "О чем это ты? Ах, о деньгах? Фи! Только, пожалуйста, без вульгарностей!" Может быть, это меня и впечатлило бы и я заткнулся... Слава Богу, в денежных делах Лоранс брала, так сказать, быка за рога, и так бесстыдно лицемерить ей бы даже в голову не пришло. Счастливая забывчивость или рассеянность, хотя в общем-то состояния эти вполне нормальные... Если ваши собственные доводы приходят на ум противнику, ни о каком сражении не может быть и речи. "И сражение прекратилось за отсутствием сражающихся сторон", - заявил господин Журден, разместившийся в моей голове, как только подавленно смолк ее постоянный обитатель, то есть я сам. После веселого столпотворения на скачках пустая и безмолвная квартира показалась мне мрачной. Довольно странно для шести часов вечера, разве что Лоранс и Одиль, страшась моего праведного гнева, забились под стол. После Лоншана глаза у меня слипались и я уже засыпал... Случайно на глаза мне попался конверт, валявшийся на полу; очевидно, я его стряхнул с постели, снимая покрывало; конверт был надписан - "Венсану". Я тут же узнал красивый почерк Лоранс, правильный и разборчивый, но перед тем как вскрыть конверт, заколебался. А если она требует от меня собирать манатки и катиться? На мгновение меня охватила паника: но я же пропаду, и она это знает... Не двигаясь, я смотрел на письмо - да, гротескное положение... но вдруг меня передернуло: что за омерзительная трусость, и если бы только, так сказать, своя, врожденная, а то и Лоранс здесь постаралась! Я не вскрыл конверт, скорее, разодрал его и прочитал не отставку себе, но приглашение, приказ. "Венсан, - писала она, - не забудь, что сегодня мы ужинаем у Балансов. Твой смокинг висит в ванной. Разбуди меня, пожалуйста, в семь часов. До семи я должна обязательно отдохнуть". Все это меня страшно разозлило. Во-первых, она подчеркнула "обязательно", как будто обычно я мешал ей спать; потом обед у Балансов, самых зажиточных из ее друзей, явно был для меня испытанием, особенно после Лоншана. Да, письмо это меня страшно разозлило, но я почувствовал и облегчение, что только лишь разозлило: в конце концов, я бы мог и сам довольно точно угадать, что она там понаписала. 8 Быть может, оттого, что, по его словам, он принадлежит к старинному протестантскому роду, а в газетах о нем упоминалось главным образом как о старейшем представителе парижской адвокатуры, метр Поль Баланс, казалось, прекрасно сохранился в свои семьдесят два года. Впрочем, так же как и его супруга Манни, лет на пятнадцать его моложе. С полным на то основанием он утверждал, что вместе они уже без малого тридцать лет; а вообще-то говоря, один из них неизменно выражал изумление по поводу рассказов другого об их совместной жизни. Например, Баланс рассказывал: "На прошлой неделе в Лондоне мы встречали двух англичан, которых обвинили в том, что они сражались на дуэли". "Но это невозможно!" - восклицали окружающие, правда уже вторя Манни, удивленной больше их всех. Или же: "Я видела, как бедняжечку Жаклин укусил щенок в Плаззе", - заявляла Манни. Но все встревоженные возгласы перекрывал мощный голос ее супруга: "Как? Укусил? Жаклин? Но кто?" Зато уж на старости лет беседы у них случались куда как увлекательнее и неожиданнее, чем у многих других; правда, легко было себе вообразить и такую ситуацию, когда Манни как-нибудь за обедом, услышав от соседа: "Бедный Баланс! Я его видел всего лишь несколько дней тому назад! Как это печально!" - придет в недоумение: "Простите? Мой муж умер? Но отчего?" Своего единственного сына Филибера, умственно отсталого ребенка, Балансы никому не показывали лет двадцать пять, но в конце концов выпустили его на божий свет и как бы заново усыновили. "Филибер сказал... Филибер сделал..." - после воссоединения они говорили о нем с таким чувством и запалом, что собеседнику это могло показаться ужасным или смешным, в зависимости от характера. Лоранс, конечно же, считала, что они измучены этим скандальным положением, я же все воспринимал не так драматично. Очаровательное, благословенное детство может стать уродливым, даже чудовищным, если затягивается до бесконечности. Зато, получив эту привилегию пусть и рановато, можешь потом ею пользоваться как довольно-таки забавной льготой. Родители стыдятся отсталых детей, вундеркиндами хвастаются. Скорее всего Балансы были подавлены зрелищем деградации своего сына, начинавшейся в десятилетнем возрасте, с тех пор он так и оставался "все еще незрелым" подростком, юношей... Но в общем-то, фактически забыв о нем, когда ему исполнилось двадцать пять, они вновь обрели его, тридцатилетнего, "приятно помолодевшим". Его детскость из феномена патологического превратилась в психологический. И Филибер после двадцати пяти лет, проведенных в одиночестве, тоске, одичании, несомненно, наслаждался своим триумфальным возвращением. Как только мы приехали, этот увалень, посверкивая глазами, тут же примостился около меня, поскольку лишь я разговаривал с ним, когда его родителей не было в комнате. Манни подошла ко мне и еще любезнее, чем обычно, пожала руку: - А, Венсан! Вы уже знаете, что Лейтон хочет сделать фотопортрет вашей жены, нашей очаровательной Лоранс? Он мне говорил, что у нее этрусский профиль! Представляете себе, Билл Лейтон наконец-таки решился сделать портрет! - Но он с ума сошел! Это так мило! - воскликнула Лоранс, покраснев от счастья. - Вы не удивлены, мой дорогой Венсан? - Манни наконец выпустила мою руку. - Вы не удивлены, что у вашей жены этрусский профиль? Я даже бровью не повел. - Нет, это его не удивляет. Ничто его больше не удивляет, ничто не поражает! - подала свою реплику Лоранс, и рядом почему-то рассмеялись. Я поклонился и парировал: - Дорогая Манни, Лоранс никогда не перестанет меня удивлять. - Посмотрел на жену, и она тотчас отвела взгляд. Я видел ее профиль: от страха Лоранс напряглась и застыла. Забавно, как эта женщина, еще сегодня днем готовая прощать и не замечать все мои обиды, вздрагивала теперь от любого ироничного намека, боялась выглядеть смешной на людях. Надо сказать, дом Балансов - одно из тех редких мест, где ей "легко дышится", как Лоранс всегда говорила, и я долго терпел эти ее восторги, находя их ребяческими; теперь-то понимаю: на самом деле все это пустой снобизм. Что бы там ни было, наша маленькая или большая семейная туча не наводит тень на этот очаровательный, как и всегда у Балансов, вечер. Любезный тон приглашенных, интерес и внимание, которое они проявляли по отношению друг к другу, в том числе и ко мне, не звучали назойливо и производили на меня восхитительно успокаивающее действие. Балансы любили проявить оригинальность, собирая у себя самых разных гостей - от актерской пары, возглавляющей благотворительное общество, до дремлющего академика; здесь были и промышленники, интересующиеся искусством, не обходилось и без нескольких молодых и красивых женщин, которые, очевидно, символизировали былую любвеобильность хозяина дома. Филибер, надраенный и расфуфыренный, утративший все возрастные признаки, но приставучий как банный лист, решительно увел меня из гостиной в курительную, указал мне на кресло тем характерным жестом, в котором было нечто от изящества его отца. - Садись! - сказал он сипло. Выше меня ростом, с тусклыми глазами, какими-то бесцветными волосами, то ли желтоватыми, то ли сероватыми, он вполне мог бы напугать женщину на углу улицы и даже изнасиловать ее. - Скажи, скажи мне. - И он рассмеялся бухающим смехом. - Это правда насчет денег? У тебя есть деньги? - Откуда ты знаешь? Ты теперь хочешь денег, и ты тоже? - Родители сказали. Да все говорят, что ты теперь при деньгах. Да уж, в самом деле! Даже этот младенец интересовался моим состоянием! Теперь меня не так удивлял тот радушный прием, который оказали мне его родители, и еще менее - особая приветливость и сердечность моих собеседников. Я не выступал уже в роли рассеянного мужа Лоранс; я стал богатым композитором, автором "Ливней", я стал личностью. И денежные воротилы в этот вечер быстренько стушевались перед баловнем эфемерного успеха. До сих пор на меня смотрели как на вассала, мужа и прихлебателя Лоранс. Сегодня же - и я это отлично понимал - меня короновали, я стал сюзереном и полномочным супругом!.. Они пока не знали, что я уже превратился в никчемного статиста, почти выставленного за порог... Мне внове были эти уважительные взгляды и слова, но только все они запоздали. - Хочешь посмотреть на свою картину? - спросил Филибер. Балансы действительно обладали прекрасной коллекцией импрессионистов, которую приобрел глава семьи благодаря своему нюху и, как он говорил, буквально за кусок хлеба (но, думаю, уже в то время на подобную покупку ушло куда больше кусков хлеба, чем нюха). Там было два Мане, один Ренуар, один Вюйяр и в углу - мой любимый Писсарро: на первом плане он поместил деревню, за ней округлые холмы, цвета зеленого яблока, как на рисунках детей, по их склонам струился мягкий, чистый свет, ликующий свет лета в разгаре. Свет омывал колосья на картине, пригибал их и будто причесывал в одну сторону. Он словно накинул креп на сверкающие, пышные, как гривы, кроны вытянувшихся в струнку деревьев. Свет разбросал серебряные блики по реке, остановив ее течение, как будто и не торопилась она к морю. И уже казалось, этот безыскусно-простодушный пейзаж весь создан светом, а потом уже пришел художник и нарисовал его таким, каким застал: недвижным. Той ложной, притягательной неподвижностью, которой кажется нам вечность, запечатленная и обещанная на его полотнах... За свою жизнь я наслаждался многими картинами, нередко более тонкими и сложными или более безумными, но эта... в ней больше всего меня трогал образ счастья, и счастья вполне доступного. - Вы пришли посмотреть на своего Писсарро? Я обернулся. Старейшина парижской адвокатуры вошел в курительную и изящным жестом предложил мне присесть и выпить. Я с опаской расположился в кресле: кажется, во мне возникает предубеждение против курительных комнат... - Итак, мой дорогой Венсан? - сказал Баланс, широко улыбаясь; и, смутившись, я понял, что не был здесь с тех самых пор, как начал "преуспевать"; и теперь за столом, разумеется, никак не обойдется без поздравлений в мой адрес. Я поднял руку: - Поговорим об этом позже, если вы не возражаете, Поль! Он благодушно кивнул головой: - Как хотите, как хотите! А пока что, если он вам по-прежнему нравится, буду счастлив уступить вам этого маленького Писсарро, он ведь и вправду "маленький"! Я купил его на аукционе "Sotheby's", и он стоил не слишком дорого. Вы же понимаете, я не буду на вас наживаться... Я улыбнулся ему в ответ, но про себя пожалел, что это не одна из тех картин, которые он купил за кусок хлеба. Не повезло на этот раз, картинку-то, оказывается, продавали на аукционе!.. По дороге к гостиной Баланс положил руку на мое плечо: - Нет, мой дорогой друг, я совсем не рассчитываю, что вы тут же достанете из кармана свои новые звонкие монеты! - Он улыбнулся. - Я отношусь к вам в какой-то мере как к своему сыну, вы же знаете. - Тут он посмотрел на Филибера, ковылявшего перед нами, и быстро поправился: - Ну, то есть... как к сыну... Выпутался Баланс довольно ловко, с точки зрения светских приличий, но для отца омерзительно-неуклюже. Правда, он покраснел, нервно оглянулся, словно его могли подловить на слове, но, успокоившись, направил меня к дверям. -- Идемте, пора садиться за стол. Приехала наша последняя гостья. Вы ее знаете? Вивиан Беллакур. Изумительная женщина! Вдова, - добавил он, слегка дотронувшись до моей руки и лукаво поглядывая на меня. Впервые за все время нашего знакомства Баланс позволил себе некоторую вольность в моем присутствии, и я понял, что, помимо респектабельности и особой привлекательности, которые придал мне финансовый успех, я как бы заново возмужал в глазах людей этого круга. И в этой мужественности уже не было ничего от по-домашнему смирного и смурного для меня бремени нашей с Лоранс супружеской жизни; новое состояние давало и новые права, и мне даже как бы вменялось в обязанность провожать всех женщин, в том числе и жен моих знакомых, похотливым взглядом. Раньше так смотреть, пока я еще не выкарабкался из бедности, мне было запрещено; но я и не очень-то был этим удручен и все эти семь лет ходил, сам того не ведая, в презренных черномазых среди белых людей. Чудом меня тогда не линчевали, и можно было поздравить себя задним числом, что все-таки мне удалось разделить с ними их прекрасных белых женщин, прежде чем я получил на это законное право состоятельного человека. Так что будет о чем вспомнить и утешиться, когда прояснится мое бедственное финансовое положение; я нисколько не сомневался, что моего богатства не хватит на то, чтобы заручиться сколько бы то ни было продолжительным уважением этих людей. Мало быть жадным, нужно еще быть и скупым; или, проще говоря, хитрость не в счет, важнее дальновидность. Короче, стать богатым - полдела, важно им остаться! Пока нас не было, в гостиной прибавилось народу: прежде всего я увидел двух подруг Лоранс, с которыми я был немного, хоть и довольно близко, знаком (если можно так сказать о стремительных любовных играх в затемненной комнате с женщиной, которая, требуя от вас страстных признаний, печется об анонимности и конфиденциальности). Обе в сопровождении мужчин; и без представления было ясно, что это их мужья. Они жаловались на разницу во времени между Парижем и Нью-Йорком и доверительно мне сообщили: "Мы так много путешествуем!" А я кивал головой и бормотал про себя: "Знаю, знаю! Давайте, продолжайте!" В подобных случаях на лицах жен написано презабавное беспокойство: ну и как же мой любовник находит моего мужа? Мнение противоположной стороны интересует обычно меньше; да и кто об этом спрашивает? Поскольку в партию мужей меня приняли недавно, я сделал вид, что эти экземпляры произвели на меня сильное впечатление. Лоранс затеяла беседу с академиком, уставшим, кажется, от всего на свете; одна еда его еще интересовала, и он беспокойно косился на двери в столовую. Слишком блондинка, слишком загорелая - но очень хороша, - молодая вдовушка беспокойно поглядывала то на Баланса, то на его сына, и ее чуть воспаленный с поволокой взгляд, взгляд женщины, у которой давно уже не было мужчины, казалось, не без грусти говорил: "Ну, с тем - уже поздно! А для того - и всегда будет слишком рано!" Конечно же, именно поэтому она и меня одарила пылким взглядом; ну и мои мимолетные любовницы, видимо, припомнив наши встречи, тоже дарили нежные взгляды. Так что я сменил амплуа: из жиголо прямо в очаровательные принцы; и этот принц поневоле вынужден разбрасываться, если он хочет выглядеть не более чем галантным. За столом я оказался по левую руку от Манни, место справа было все же предназначено Французской академии. - Придется все-таки справа посадить Вальдо, - сказала Манни извиняющимся тоном, как будто не я сидел у нее всегда в конце стола или рядом с Филибером, если не хватало одной дамы. - Это расплата за вашу молодость, - продолжала она, - но, поверьте, небольшая расплата, у вас чудесное место, не говоря уже о том, что рядом сидит старая добрая Манни! Ну а слева от меня молодая вдовушка разворачивала салфетку своими длинными, хищными коготочками; немного дальше, по ту же сторону стола, между Балансом и каким-то промышленником, сидела Лоранс и следить оттуда за мной никак не могла. Я сунул ноги под скатерть, как всегда длинную до полу, и вздохнул заранее. Меньше пяти блюд у Балансов не бывало. - А знаете, в жизни вы лучше! - без обиняков озадачила меня вдовушка. - В жизни? - Да, лучше, чем на фотографиях. - На каких фотографиях? Вивиан смутилась (бедняжку звали Вивиан). - Других газет я не читала, - извинилась она, - я имею в виду только сегодняшнюю. Но так как я по-прежнему сидел с вытянутым лицом, она недоверчиво покосилась на меня и, похоже, даже начала нервничать: - Вы, наверное, уже читали "Ле суар"? - Нет, а зачем? Через мою голову она обратилась к Манни: - Манни! Месье... ну, мой сосед уверяет меня, что он не видел вечернего выпуска!.. - Вполне возможно, - снисходительно ответила улыбчивая Манни, - он так рассеян! Лоранс, вы ему не показывали газету? В ее голосе прозвучал упрек, как будто сами они с мужем всегда друг другу все рассказывают. Лоранс наклонилась вперед и скользнула по мне бесцветным взглядом. - Я не успела, - сказала она. - В восемь часов он еще спал... - А у меня! Я все это храню, да! - пробасил Баланс, разыгрывая из себя восторженного почитателя; однако его иронии хватило и на то, чтобы встать и сходить за газетой. Размахивая номером, он протянул мне его раскрытым на том месте, где речь шла обо мне. С удивлением я увидел свою фотографию, но не сразу понял, что меня сняли на террасе "Фуке". Над тремя колонками текста стоял заголовок: "Новый Мидас28[] в мире музыки ищет вдохновения на террасе кафе". "Мидас! Мидас!" Этот журналист попал прямо в точку! Нет, и вправду талантливо. Уж не знаю, Иов30[] или Мидас, только этот хлипкий тип с блаженно-пьяненьким выражением лица, по-моему, не слишком на меня похож. Убедившись в этом, я все-таки невольно поискал на фотографии чуть выше, справа от себя, Жанин, на том самом месте, где я ее подцепил... но там ее не было. Она еще не пришла... и, расстроившись, я чуть было не стал искать ее на следующей полосе. - Любуетесь? Вы действительно не видели газету, Венсан? - прозвучал голос Манни, и я поднял голову. Манни умильно мне улыбалась, и я до конца понял, почему меня так принимали, откуда эта заинтересованность Балансов, предложение купить Писсарро, сообщнические взгляды женщин, внимание и тех и других. Я не только приобрел состояние, что не так уж и трудно, но получил гораздо более того - известность. Что я говорю? Я стал звездой! - Нет, не видел. И даже не знал. - Я попробовал встретиться взглядом с Лоранс, но тщетно. Между нами сидели пять человек. - Во всяком случае, Лоранс статью читала! - ответила Манни чуть ехиднее обычного. - Посмотрите, что она говорит! Это восхитительно... восхитительно... Я наклонился и увидел, что посреди статьи, в медальоне, помещена фотография не автора материала, а самой Лоранс. Надо сказать, удачное фото; должно быть, она сама дала его журналисту после того, как он записал ее ценное высказывание: "Обычно мой муж находит свои темы на террасах кафе, - сказала нам очаровательная Лоранс, жена композитора, внезапно ставшего известным благодаря музыке "Ливней". И тут же на него обрушился настоящий ливень долларов..." - и так далее... Я быстро перегнул газету, смутно ожидая, что журналист добавил что-нибудь в таком роде: "Здесь же, на террасах кафе, композитор проводит свое время в объятиях проституток". Но репортер был славный малый, неболтливый, может быть, и не по своей воле. - Лоранс, - крикнула Манни, - ваш Венсан притворяется, что ему это все равно: он даже не дочитал свою статью до конца! "Свою статью"! Теперь это уже было... "моей статьей"! Я нацарапал какую-то музычку, которая им, конечно, уже осточертела, да и вообще, как повсюду трепался Ксавье Бонна, была не моя; а я - я всего лишь жиголо, быть может, плагиатор, но и это все ничего: я заработал кучу денег, мое фото напечатано в такой газете - толпе ничего не оставалось, как преклоняться. Конец статьи был под стать началу: "Шагая по Парижу... задумчивые прогулки... его вниматель-нал жена... прекрасная Лоранс... с десяти лет... женаты... в двадцать два года... жизнь, исполненная труда и тайны... его "Стейнвей"..." Это было омерзительно. - Это омерзительно, - сказал я вполголоса и выронил газету... Ну а что тут еще прибавишь? - Кажется, вы, скорее, должны быть довольны? - с тихой укоризной выдохнула вдовица. Как и все присутствующие, она была слегка шокирована моей неблагодарностью по отношению к прессе. Конечно, жаловаться на усталость от популярности очень эффектно, однако для этого нужно иметь о себе не одну статью, пусть даже и в три колонки. Надо царствовать на полосах целого ряда газет и журналов, чтобы уж потом плакаться о праве на частную жизнь и сетовать на безвкусие публики. - Да, я доволен, - сказал я решительно. - Тем, что сижу рядом с вами. И только этим. Она чуть не подскочила, отодвинулась от стола, и вдруг мне страшно захотелось ее. Вивиан была мила, ну, почти мила, все в ней выглядело совершенно искусственно: волосы, движения, цвет кожи, интонации, - но мне это и было нужно, чтобы отомстить. Только вопреки всякой логике я не хотел, чтобы Лоранс застала нас. Просто-напросто нужно заполучить эту женщину тут же, еще до конца вечера, чтобы заглушить в себе примитивного, грубого, неотесанного человека, которого от всего вдруг стало воротить, и особенно от собственной славы. - А знаете, Вивиан, вы должны петь! - убежденно и пылко заявил я. - С вашим голосом и не петь... какая жалость! И я недвусмысленно прижал свое колено к ее, глядя Вивиан прямо в глаза. Она закашлялась, поднесла салфетку к лицу и заметно покраснела под своим фальшивым загаром (однако ноги не убрала). - Вы так считаете? - пропищала она. - Мне уже об этом говорили. Но услышать такое от вас... должна признаться... Я улыбнулся и весь остаток ужина вел себя как солдафон. Правой рукой я разрезал мясо, брал стакан с вином, иногда в беседе жестикулировал; а левой под платьем Вивиан, кажется, довел ее почти до предела возбуждения. Вдруг, сидя на кончике стула, она запнулась, прервала фразу на полуслове, наклонилась вперед, придвинув к столу свой бюст, и с опущенной головой, полузакрыв глаза, прикусив нижнюю губу, еле слышно простонала. Я и виду не подал, только посмотрел на нее, как и все, с вежливым удивлением. Через несколько секунд она пришла в себя, и я с восхищением подумал, как все-таки женщина умеет походя поймать такое острое наслаждение, выставить его почти напоказ, и все это легко, естественно. Я положил руку на стол, она выпрямилась, открыла глаза, уселась удобнее на стуле и ни взглядом, ни голосом уже не выдавала своего волнения. - Простите, - сказала она склонившемуся к ней записному доброхоту, который, очевидно, хотел оказать ей медицинскую помощь. - Простите! Иногда у меня ужасные боли в печени. Здесь! - указала она рукой в кольцах. - Здесь? Это поджелудочная железа! - авторитетно заключил он. Хотя более всего его занимали раковые больные, но понемногу и другие стали удостаиваться его сострадания, и теперь уже любую хворь он диагностировал, к любым немощным спешил со своим деятельным милосердием. - Вы уже подумали, как распорядитесь своим состоянием, мой дорогой Венсан? - спросил меня Баланс с добродушной улыбкой. Я поймал на себе лукавый и любопытствующий взгляд Лоранс и пожалел, что она не заглянула под стол пять минут тому назад... Но я и сам расслабился, глядя, как наслаждалась Вивиан, и теперь уже не было во мне того запала, чтобы мстить, во всяком случае не тот, чтобы спокойно на это решиться. - Как?.. Разве Лоранс вам ничего не говорила? Баланс, как и его гости, изобразил на лице удивление. - Нет? Ну к чему тут секретничать? Мои авторские гонорары оформлены в банке на имя Лоранс, и полученные деньги, и все будущие поступления. Мы оба так решили. - Ты хочешь сказать, мы открыли общий счет, - холодно процедила Лоранс, но я перебил ее: - Да, и все чеки я, разумеется, уже подписал, и они, можно сказать, лежат в сумочке у Лоранс. Да и по какому праву я бы прикарманил себе хоть один сантим после стольких лет заботы с ее стороны? Тут все свои, и вы знаете, скольким я обязан жене. - Ив порыве чувства я благоговейно приложился к руке оцепеневшей Манни. Но ее похолодевшие пальцы даже не пошевелились. Да и все на секунду застыли от изумления и жалости: нет, решительно, что безвестный, что знаменитый, этот парень все такой же кретин. - Знаю, знаю... может показаться, что это чересчур, - продолжил я игриво. - Все-таки миллион долларов... Даже если Лоранс меня страшно баловала все эти семь лет, все же я ей не обходился в семь миллионов старыми в месяц. Совсем нет! Не будем преувеличивать! Не правда ли, дорогая? И я тихонько рассмеялся. Наступило всеобщее, почти гнетущее молчание. И, хотя все они произвели в уме те же расчеты, мое замечание показалось им верхом дурного тона и страшным чудачеством. С каких это пор жиголо расплачивается с любовницей (или женой)? И с каких пор его занимает разница между его остающимися долгами и погашенными? Никто здесь не мог догадываться о моих истинных намерениях! - Да нет же, нет! Клянусь, совсем не так дорого, - упорствовал я, глядя на Лоранс гордым и даже исполненным мудрости взглядом; она стоически, с вымученной улыбкой на лице, переносила эту сцену. - Конечно, нет, - подтвердила она тихо, не глядя на меня. Задумывалась ли она вообще над этим? Или только лишь Одиль пораскинула умом над цифирками, определявшими жизнь в нашем нежном гнездышке на бульваре Распай? - Но это еще не все! "Ливни"!.. Ну, вы знаете эту мелодию из фильма "Ливни"... Надеюсь, вы ее слышали? - Безусловно! Безусловно! - внезапно проснулся академик и начал гипнотизировать меня из-за стекол своих очков. - Так вот, "Ливни" - вам я это могу сказать - наполовину написаны Лоранс! Вновь наступило молчание. Лоранс взмахнула рукой. - Нет, - выдохнула она, - нет!.. Но я заговорил громче: - Как же нет?! Я искал за фортепиано, пробовал то-се... У меня только и было, что первых две ноты, почти аккорд: до-ре, до-ре... Зашла Лоранс и тут же напела продолжение: фа-си-ля-соль-ля-до-ре... Нет, кажется, я ошибаюсь: ля-до-фа-ре? (Я не так уж разбираюсь в сольфеджио, как уверяет Лоранс...) Нет, без нее не было бы ни "Ливней", ни музыки к фильму, ни долларов! Баланс все еще смотрел на меня недоверчиво, и я подытожил: - Угадайте, какой подарок Лоранс мне сделала на наши, ну теперь на свои деньги? Колоссальный "Стейнвей"! Я мечтал о таком всю жизнь! И, остановившись на этом, я окинул всех торжествующим взглядом, на который откликнулся лишь один Филибер. Вздохнув, я принялся за ванильные сливки; я всегда их обожал и был доволен, что Манни об этом вспомнила. Я поблагодарил ее за особое для меня угощение. Она как-то замедленно кивнула головой, скорее, не обрадованная, а раздосадованная моими комплиментами, быстро поднялась, дав сигнал после затянувшейся тишины к оживленному общему разговору. Так что в полной мере насладиться своим десертом мне не удалось. 9 По дороге домой, чтобы нарушить молчание, я машинально включил в машине радио. Дело все кончилось тем, что я выпил батарею коньячных рюмочек на пару с мужем одной из моих бывших любовниц, как оказалось, славным малым и для делового человека очень симпатичным. И что это его жене взбрело в голову наставить ему рога со мной?.. Во всяком случае, мы решили встретиться и после целого ряда благонамеренных и туманных проектов о совместных занятиях спортом договорились сыграть партию больших шахмат в баре Мадлен. Что ж, на этом вечере я прошел через целый ряд самых разнообразных эмоциональных состояний: от эстетического удовольствия и артистического тщеславия до эротического наслаждения и маленького комедиантства; почувствовать себя смешным и выставить других в смешном свете - в этом есть своя особая и немалая прелесть. Теперь же, ко всему прочему, я пожинал сладкие плоды мужского уважения. Достаточно было взглянуть на профиль Лоранс, чтобы понять, что вечер для нее сложился не так удачно, как для меня. Вот я и включил радио - но после хорошего джаза пошли блистательные импровизации саксофона на тему все тех же "Ливней". Вдруг я почувствовал себя гордо: моя музыка многообразна, тонка - настоящая чистая музыка; она как бы развивается из самой себя, и при этом ее нельзя назвать простой; и я уже досадовал на себя, что так легко приписал ее авторство другому. Но даже если ее плоды теперь достались другим, она все равно оставалась моей, и это было единственным моим достоянием: она вышла из моих сновидений, памяти, из моей музыкальной фантазии. И никто не мог тут ничего изменить. Только в этот вечер ее появление в эфире выглядело так, словно я подстроил для Лоранс провокацию (как будто я в ответе за музыкальные программы). Кориолан, должно быть, не меньше чем Лоранс поминал меня лихом, когда между объявлениями о результатах первого и второго забега по радио крутили мои "Ливни", так что благожелательной клаки вокруг меня как-то не наблюдалось. Мне тревожно было за Кориолана. Чем я теперь смогу ему помочь, когда рано или поздно мы просадим наши семьдесят тысяч франков в Лошнане или где-нибудь еще? Пожалуй, еще только на бегах можно профукать не без удовольствия деньги, а порой даже их приумножить, как я сам это доказал. К несчастью, насколько я сегодня был уверен, что выиграю, настолько же не сомневался, что в конце концов потеряю все. Впрочем, как и многие, я игрок благоразумный, что бы там о нас ни думало это странное племя неазартных людей; конформисты по своей природе, они стандартно представляют себе игрока у беговой дорожки ипподрома или перед зеленым сукном игрального стола человеком, добровольно бросившимся в бурное море за тысячи километров от твердой земли. Тут как раз мудрые калеки ошибаются: вначале никто не относится к себе строже, никто не беспокоится о своей участи более, чем настоящий игрок, настолько он чувствует себя в опасности. Но лишь вначале, поскольку ему все больше кажется, что эта твердь ничего общего не имеет с подлинным континентом, как будни и праздники; и вот в один прекрасный день происходит вполне понятная подмена - единственная твердая почва, где еще можно существовать именно потому, что она колеблется, оказывается под копытами лошадей, а подлинная жизнь сосредоточивается в жетонах казино, ведь в конце концов ничего нет на свете тяжелее и беспощаднее повседневности. Ну и финал панегирика этому пороку: нет ничего ярче и вольнее цветов жокейских курток или игральных жетонов, ничего переменчивее бегового поля под открытым небом или прокуренного зала казино, ничего легче хода чистокровки или жетона достоинством в миллион; а для того чтобы узнать о триумфе или разорении, достаточно открыть две карты. Играть мне захотелось так же внезапно, как я только что возжелал эту Вивиан, и не было сил сопротивляться. Я чувствовал, как медленно бьется мое сердце под тяжелыми толчками разгоряченной крови, крови деспотичной, которая уже не казалась мне моей, быть может, оттого, что я разбавил ее водянистой скукой. - Останови, пожалуйста, здесь, - сказал я. Лоранс затормозила так резко, что я приложился лбом к ветровому стеклу. - Мне хочется поиграть, - объяснил я. - Ты видишь? Там, наверху. И я указал подбородком на этаж, где, как я знал, меня поджидали столы и карты. Но, увидев ее искаженное лицо, сжалился и позвал: - Пойдем. Пойдем, если хочешь. Это занятно. Однако она не ответила, не двинулась с места, словно окаменев от моего напора. Я вышел, хлопнул дверцей и обошел машину. Тротуар, казалось, раскачивается у меня под ногами. Я наклонился к Лоранс: - Возвращайся спокойно! Я не задержусь. С тротуара я видел, как она, по обыкновению ос