коров, больше десятка свиней. Им помогали трое сыновей,
старшему из которых было двадцать три года, среднему - двадцать один и
младшему - восемнадцать.
Кроме небольшого расширения легких, доктор Неглович никаких недомоганий
у Пасемко не нашел. Его жена, Зофья, была женщиной высокой, плечистой, с
гладкой кожей и со следами былой красоты. Груди у нее были увядшие и
высохшие, и вообще она показалась доктору слишком костистой и худой, но, как
известно, доктор любил женщин, богатых телом и округлостями. Не нравились
доктору и губы Пасемковой, узкие и стиснутые словно в постоянной злобе, и
выражение темных глаз, жесткое и неприветливое.
- Разохочиваю я его таким образом: иногда, когда мы уже вместе лежим в
постели, - рассказывала Пасемкова, - задираю рубаху, беру его руку и
засовываю себе между ног. Но он только пальцами пошевелит и руку отнимает.
Хвост у него не поднимается.
Доктор покивал своей седеющей головой так, будто бы начинал понимать
правду об их совместной жизни, и спросил Пасемко:
- Так это, как рассказывает жена, или, может быть, иначе?
Пасемко боязливо глянул на свою жену, потом опустил голову и
подтвердил:
- Правду она говорит. Хвост у меня не поднимается.
Тогда доктор Ян Крыстьян Неглович, полагая, что Пасемко из страха перед
женой какую-то правду перед ним укрывает, сказал, что он начнет лечение, но
Густав Пасемко должен прийти к нему послезавтра в это самое время, один. Тем
временем он подберет подходящее лекарство.
Назавтра, закончив работу в поликлинике в Трумейках, доктор зашел в
аптеку и просмотрел список всех доступных афродизиаков, а также средств,
которые снимают страх с человеческой души. С лекарствами Неглович вернулся в
Скиролавки, а на следующий день принял В своем кабинете Густава уже без его
жены, Зофьи. Ведя с ним вежливую беседу, доктор узнал не только о том, что
было семь лет назад, но также и о том, что было раньше, когда хвост
поднимался у Густава все реже и реже. Из этого рассказа явно вытекало, что
вся эта история с хвостом началась тогда, когда три его сына начали
подрастать и разные безобразия в деревне вытворять, драться с ребятами и
даже красть яблоки из чужих садов. Зофья Пасемкова, которая от природы была
женщиной строгой, не потерпела стыда, который ей доставляли мальчики, и
взялась за конский кнут. Била она их кнутом почти каждый день, пока у них
всякие проказы, кражи и драки из головы не вылетели, и долго еще ни один
носа из дому не высовывал. При случае и отец, то есть Густав Пасемко,
получал от жены кнута за то, что не может мальчишек приструнить, что мало
рыбы с озера приносит, что поля заросли сорняками. И вообще за то, что она,
Зофья, которая была родом из-под столицы и должна была выйти замуж за одного
молодого сержанта, случайно приехала на лесопосадки возле Скиролавок, на
гулянке познакомилась с Густавом Пасемко, забеременела от него и вышла
замуж. А она тогда не знала, что Густав - увалень, молчун, потому что
научился на озере молчать, как рыба, которую он ловил. С давних пор, когда
они ложились вечером в постель, она, раздеваясь, начинала свои жалобы и
воспоминания - что из-за этой беременности она вышла за него замуж, а ведь у
нее могла быть счастливая жизнь с другим мужчиной. Сначала Густав Пасемко
мало внимания обращал на эти упреки жены, и в то время хвост у него твердел.
Со временем, однако, он все ближе принимал к сердцу ее попреки, а когда
наконец не только сыновей, но и его она начала бить кнутом, хвост его стал
дряблым, опадал и в конце концов вообще не захотел подниматься, хоть, правду
говоря, она поощряла его к этому делу именно так, как накануне рассказывала
доктору.
- А вы не могли вырвать у нее этот кнут и пару раз ее стегнуть? -
спросил доктор.
- Как же это? - удивился Густав Пасемко. - Мать четверых детей кнутом
стегнуть? Впрочем, баба права, потому что мальчишки были непослушные, а я
чаще из дому на озеро удирал и в лодке сидел. Для лучшей жизни Зофья
создана, за сержанта могла выйти, а я все дело испортил, и теперь она
правильно на меня сердится.
Задумался доктор Ян Крыстьян Неглович над словами Густава Пасемко,
которые как будто открыли перед ним пропасти человеческого мышления, чувств,
способностей к оценкам. Потом он дал Пасемко лекарства в виде капель и
таблеток, советуя, чтобы он все это глотал до тех пор, пока хвост у него не
затвердеет. Позвал доктор к себе и Зофью Пасемкову итак к ней обратился:
- Я сделаю все, что необходимо, чтобы у мужа хвост твердел и поднимался
вверх, потому что он - человек здоровый и сильный. Но запомните, женщина,
что на мужчину никогда нельзя поднимать кнута. Если мужчину унижать, ни к
чему хорошему это не приводит, потому что мир устроен так, что женщина
отдается, а мужчина ее берет. Значит, он должен быть возвышен, а не унижен.
- Хорошо, - согласилась Пасемкова. - Сломаю кнут и выброшу его, только
бы у него хвост твердел.
Пошла домой Зофья Пасемкова, но в голове у нее не умещалось, чтобы
унижение или возвышение мужчины могло иметь такие существенные последствия
для супружеской жизни. Много в своей жизни видела Пасемкова, знала она и то,
что не одна женщина, когда ей муж без конца досаждал, даже иногда и кнутом
стегал, бывало, получала большее удовольствие, да и сама она, когда была
девушкой и дружила с сержантом, первый раз почувствовала удовольствие не
тогда, когда он ее ласкал, а когда побил. С Пасемко никогда она такого
удовольствия не имела, может, именно потому, что он никогда на нее руки не
поднял, хоть несколько раз она его к этому понуждала, устраивая скандалы
из-за всякой ерунды. Но наконец она взялась за кнут и била мужа, потому что
в глубине души думала, что от этого и она, и он получат какую-то пользу. И
почему тогда, если с некоторыми женщинами бывает так, а не иначе, то
по-другому бывает с мужчинами? Ни бить его нельзя, ни унижать, только
возвышать? И, не в силах справиться с такими мыслями, она рассказала о
науках доктора бабам в магазине. Удивлялись и другие женщины в Скиролавках,
что мужчину нужно возвышать, а не унижать, поскольку это может быть
небезопасно для его хвоста. Задумывались они, остается ли доктор, будучи сам
мужского пола, объективным в этом деле. С другой стороны, однако, ни одна не
смела усомниться в познаниях доктора. И они пришли к выводу, что время
правду покажет. Поднимется ли у Густава Пасемки хвост, если жена выбросит
кнут и перестанет его стегать злыми словами? Атак как поучения доктора они
не скрывали от мужчин, с тех пор кое-кто, на кого жена за что-нибудь днем
накричала, вечером в постели показывал ей мягкий хвост, утверждая, что это
по причине унижения, которое он потерпел от жены.
Тем временем Зофья Пасемкова три раза в день давала мужу прописанные
доктором капельки, а также таблетки и пастилки. Каждый вечер она спрашивала,
твердеет ли у него хвост, но Густав Пасемко все говорил, что немного
твердеет, но не совсем, и задом к жене в постели поворачивался.
Так прошла неделя, а может, полторы. Однажды вечером Пасемковой
донесли, что муж ее, вместо того, чтобы ловить подо льдом рыбу, уже третий
вечер подряд заседает у Поровой, за каждое заседание вручая ей сетку, полную
рыбы. Недолго думая, схватила Пасемкова в руки новый кнут и что было сил
помчалась к дому Поровой, где начала выкрикивать ругательства и кнутом
стрелять. Через окно, огородами, удрал от Поровой Густав Пасемко, по льду
пробрался на Цаплий остров и там сидел в голоде и холоде, выжидая, пока не
пройдет гнев жены. Пасемкова ломилась в двери халупы Поровой, чтобы ее
кнутом обложить, но у Поровой в дверях был крепкий засов, вот она и могла в
полной безопасности выкрикивать Пасемковой через окно, что у ее мужа Густава
для Поровой хвост твердый, как дышло у телеги. Не ее, Поровой, вина, что
Пасемко предпочитает к своему дышлу другую кобылу припрягать.
Разгневанная Зофья разбила бутылочки с каплями от доктора, выбросила в
навоз таблетки и пастилки. Потом направилась к дому на полуострове и
потребовала вернуть деньги за лечение мужа.
- Вы просили меня, Пасемкова, - объяснял женщине доктор, - чтобы я
поднял вашему мужу хвост, и это сделано. Но что он сделает со своим хвостом
- это уже не мое дело, потому что медицина знает разные случаи. Мужской
хвост бывает как хвост у лисы. Если в лесу есть несколько нор, то никто ведь
не знает, в которой норе лисий хвост исчезнет.
Поняла Пасемкова, что она не права, требуя от доктора возврата денег,
потому что действительно он сделал то, что от него требовалось. А поскольку
она была не самой глупой женщиной, то, переждав два дня, послала своего
старшего сына на Цаплий остров и пообещала мужу, что, если он вернется
домой, кнута она на него не поднимет, а встретит хорошим ужином. Поверил ее
словам Густав Пасемко и действительно не нашел в доме кнута, а только
обильный ужин. Наказан же он был только тем, что с тех пор не мог спать в
постели со своей женой, а только на лавке в хлеву, потому что, по мнению
Пасемковой, после того, что сотворил, он больше на скотину, чем на человека,
походил. Кроме того, жена ему заявила, что только тогда пустит его в
кровать, когда он за каждый раз подарит ей сетку рыбы. Три дня ночевал
Густав Пасемко в хлеву, а поскольку дома он питался отлично и никто на него
кнута не поднимал, а хвост у него даже без лекарств доктора твердел каждый
вечер и утро, на четвертый день он принес жене сетку, полную угрей так же,
как Поровой. И получил от жены, как от Поровой. С тех пор - говорили в
деревне - у Зофьи Пасемковой почти каждый день можно было купить свежего
угря, чего раньше не было. Правильно, значит, было сказано, что медицина
знает разные случаи. А на кроне граба возле Свиной лужайки все раскачивалась
петля из конопляной веревки. И почти каждый вечер солтыс Ионаш Вонтрух и
Антек Пасемко беседовали о Сатане, который владеет Землей.
О пестике и ступке,
или История баудов и бартов,
написанная учителем Германом Коваликом
История народа из Скиролавок и околиц озера Бауды тонет во мраке так
же, как история всех народов на свете. Некто Герман Ковалик, учитель
приходской школки в Трумейках, почти сто пятьдесят лет тому назад пытался
проникнуть в тот мрак и начал писать труд, посвященный этой проблеме (о чем
в доверительном письме доносил просветительским властям советник Динтер,
проводивший в этих краях инспекцию школ). Труда своего Ковалик так и не
окончил и не опубликовал в печати, тем не менее еще много лет спустя он
ходил среди людей в многочисленных списках, сделанных от руки и называемых
манускриптами. Труд этот пользовался огромной популярностью не только из-за
содержащихся в нем рисунков, признанных неприличными, но и из-за различных
прозвищ и оскорблений, брошенных в лицо здешнему народу, клеветы и
напраслины, которых Герман Ковалик ни для кого не жалел с тех пор, как с
пастбища исчезли две его рослые лошади. Вместо того чтобы, как это было
принято, заподозрить в краже лошадей цыган, он говорил, что лошадей у него
украли либо люди из Скиролавок, либо - что правдоподобнее - из Барт. Как из
этого вытекает, на историографа имеют влияние не только письменные
источники, но и факты, которые он узнает благодаря собственному и чужому
опыту. Если бы не это обстоятельство, ни одно историческое произведение не
пользовалось бы спросом. Герман Ковалик труда своего, к сожалению, не
закончил по причинам, не зависящим от него, - попросту он умер, таща с поля
большой камень, названный татарским, который он хотел поставить на своем
дворе, чтобы сделать для людей историю наглядной.
В сумраке событий, на самых старых картах нашего мира, землю, где
сегодня находятся Трумейки и другие ближние поселения, называют Татарией
Северной. Сомнительно, были ли здесь когда-нибудь татары, потому что для них
это должно было быть и слишком далеко, и не по дороге, а значит, - как,
наверное, правильно заключал Ковалик, - под словом "Татария" следовало
понимать "дичь", а в этом случае - Дичь Северная. Примерно так и у Птолемея
говорится о стране эстов или эистов, поделенной на эстов западных и эстов
восточных. К эстам западным разные исследователи относят такие племена, как
суджины, ставоны, бауды и барты (от бортников лесных ведущих свое название)
- заселяющие окрестности озера Бауды, а также таинственные игиллионы. Этими
последними Ковалик совершенно не намеревался заниматься, считая их
историософической выдумкой, таким же образом он обходил в своем труде и
вопрос об эстах восточных (к ним относились вроде бы вормы, замы, голенды и
борты). Свое внимание он прежде всего сосредоточил на бартах и баудах,
потому что бауды заселяли сегодняшние Скиролавки, Трумейки и несколько более
отдаленные окрестности, а к бартам они ездили через лес на ярмарки, где их
часто обманывали и избавляли от наличных денег, из-за чего они имели к
племени бартов постоянные претензии.
Кроме баудов и бартов, римский историк Тацит упоминает также заселяющих
эти края готов. Три века в начале нашей эры готские племена с озера Веттер
безнаказанно царили среди окрестных народов, используя их как телесно, так и
духовно. Они делали и разные ядовитые замечания, особенно в адрес баудов и
бартов, за их удивительные обычаи - о чем можно найти упоминание у готского
историка Иорданеса. Как у бартов, так и у баудов будто бы был обычай убивать
маленьких девочек, если их рождалось слишком много. Удивлялись этому готы,
потому что у баудов и бартов было принято многоженство, они торговали
женщинами и взрослых женщин должны были покупать у других, красть или же
заимствовать на время у других племен. А Герман Ковалик высчитал, что
воспитание из девочки женщины стоило дороже, чем покупка уже готовой. Еще
сподручнее было украсть у кого-нибудь женщину или попросту ее занять, что
сам Ковалик, как холостяк, не раз практиковал, заимствуя ту или иную женщину
с согласия или без согласия ее мужа. Не без причины советник Динтер в своем
донесении властям упоминал, что, хотя Герман Ковалик и создает ценный труд,
ведет он себя аморально.
Претензии готов к баудам и бартам происходили из очевидного факта:
прибывали они на эти земли преимущественно мужскими дружинами и поэтому были
заинтересованы, чтобы покоренные ими племена имели как можно больше женщин
для их похотливых утех. Готские завоеватели были высокими и худыми, у них
были светлые или рыжие волосы, барты же и бауды отличались крепкой фигурой и
обильной русой растительностью; их женщины очень быстро становились
толстыми. Поэтому готы - к возмущению покоренных племен - использовали их
исключительно сзади, способом, который Герман Ковалик показал на одном из
своих рисунков, приложенных к создаваемому труду.
Много было различий, разделяющих готов и племена баудов и бар тов. Так,
например, у готов был целый пантеон различных богов и божеств, зато барты и
бауды предпочитали большую сдержанность в этих делах. Как творения божьи,
они чтили старые деревья, дивно скрученные, и им посвящали небольшие
лесочки, лужайки, краешки озер и неудобья. Храмов и часовен по этим же
причинам они не возводили. Однако главной причиной неприязни между готами и
покоренными ими племенами был способ хоронить умерших, а также отношение к
женщинам. Готы не позволяли жечь останки женщин, а насыпали над ними большие
курганы с каменной стелой наверху. Мужчин, однако, жгли и ссыпали пепел в
урны, а потом закапывали их в женские курганы, что, наверное, означало, что
женщин они когда-то возвышали, а себя унижали. Иначе было у баудов и бартов.
Они жгли останки, невзирая на пол. А как утверждает большой знаток предмета,
"женщины были вещами завоеванными или купленными, одни погибали вместе со
своим мужем или господином, другие переходили вместе с движимым имуществом в
собственность старшего сына. Жен и дочерей выставляли на продажу или пускали
по рукам, а дочерей, кроме одной, убивали. Ничего удивительного, стало быть,
в том, что у здешних женщин готы имели большой успех, и их не отпугивал даже
способ любви, который, впрочем, достаточно быстро распространился. После
готов у баудов и бартов остались также и некоторые слова, такие, как
"кунингас" и "мекус", что значит "король" и "меч". Этим двум словам готы
были обязаны своими победами, они имели королей и пользовались мечами, в то
время как бауды и барты до конца своих дней применяли в бою только копья и
пики, а ни о каких королях даже слышать не хотели, довольствуясь маленькими
племенными вождями. Именно по этой причине впоследствии их так легко
уничтожили мальтийские рыцари.
Три века, до самого переселения народов, готы с огромным успехом
использовали женщин из завоеванных племен, и спустя какое-то время уже
невозможно было отличить гота от бауда или барта. Тем не менее каждый сумел
сохранить племенные черты. Герман Ковалик упоминает, что, по-видимому, людей
из племен баудов и бартов можно было отличить по выражению лица. Чтобы
показать свое отличие от других и неприязнь к властям, бауды и барты
кривились только половиной лица и улыбались тоже только наполовину.
Годом 373-м окончательно заканчивается период господства готов на
землях бартов и баудов. Тогда очередные готские короли, а среди них
известный Аларик, созвали всех братьев по племени, разбросанных по свету,
чтобы они помогли им разграбить богатый Рим. Так получилось, что тот, кто
ощущал себя готом, должен был двинуться в белый свет, а кто ощущал себя
баудом или бартом, остаться. Но, как мы знаем, в то время трудно было
отличить гота от бауда и барта, потому что даже малые дети стали
двуязычными, болтали по-готски с той легкостью, как и на наречии бартов и
баудов. Всю эту проблему, то есть определение племенной принадлежности,
каждый человек должен был разрешить по собственной совести. Трудное это,
однако, решение - остаться на земле отцов или двинуться за богатой добычей.
И когда дошло до дела, большинство бартов и баудов почувствовали себя готами
и приняли участие в переселении народов.
Раскапывая старые курганы тех лет, задумывался Ковалик, кому, например,
приписать культ Ржаной Бабы готам, баудам или бартам? Найденная возле
поселения Барты каменная фигура женщины с маленькой головой, короткими
руками, но зато с большими грудями, огромным животом и выдающимися половыми
органами, была названа учеными "Венерой из Барт", и одни из них сочли ее
связанной с пребыванием здесь германских вандалов, а другие - с визитами
славянских венедов.
От кого же была позаимствована и распространена история об удивительной
птице по имени Клобук, которая шла на службу к людям за миску яичницы, а что
отнимала у одного, то дарила другому? Была она творением бартов или баудов?
А может, готов?
Спрашивал Герман Ковалик и о том, откуда взялся у баудов жестокий
обычай. Как говорят древние легенды, на Свиной лужайке, в месте, где сегодня
не хочет расти ни одно дерево, они поставили себе огромную виселицу, и, если
кому-то из них не удалось какое-то дело, тот сам вешался там со злости на
весь белый свет.
Создали ли после ухода готов оставшиеся барты и бауды какую-нибудь
новую племенную общность - неизвестно. Из сообщений разных купцов вытекало,
что они перестали убивать маленьких девочек, но торговали ими, а также
принуждали к распутству, особенно с приезжими гостями. Об этом должны
свидетельствовать, по мнению Германа Ковалика, многочисленные находки
куфических монет абашидов и саманидов.
Отгороженные от других племен лесами и болотами, бауды и барты, однако,
не жили так спокойно, как могло бы показаться на первый взгляд. На основании
многочисленных скандинавских саг, как, например, сага о мореплавателе
Вульфстане, надо заключить, что не раз заглядывали в эти края кинги - а что
они выделывали, нетрудно догадаться. На Мартов и баудов совершали набеги и
племена с юга и востока. Поэтому чем дальше углублялся Герман Ковалик в
историю этих двух племен, одновременно изучая историю других народов, тем
отчетливее вырисовывалась в его воображении история человечества как картина
постоянного влезания различных мужчин на различных женщин, неустанного
смешения крови и семени. История человечества, утверждал Ковалик, совсем не
напоминает тигель, в котором смешиваются различные крошки и вытапливается
однородный металл. Она - как похожая на женское влагалище ступка, в которой
неустанно движется пестик, похожий на мужской член. Нарисовал Ковалик эту
ступку и этот пестик, показал на своем рисунке их многовековую работу,
результат которой был очевиден, стоило проехаться через Скиролавки, Трумейки
или съездить в Барты. Один имел монгольские черты и раскосые глаза, другой
напоминал внешностью цыгана, тот - худого и светловолосого гота, еще кто-то
мог бы без всяких трудностей пойти паломником в Мекку или Медину. Такой
результат дала неустанная работа ступки и пестика.
Продолжая исследовательскую работу, связанную со своим трудом, Герман
Ковалик наткнулся на кладбищах в Скиролавках, а также в Трумейках на старые
надгробные камни с крестом, имеющим странную форму. Идя по этому следу,
Ковалик вскоре пришел к открытию, сделанному еще раньше иезуитом Богушем:
что в ХП веке земли бартов и баудов завоевали мальтийские кавалеры.
Подтверждали этот факт не только мальтийские кресты на надгробных камнях, но
и возведенные рыцарями замки из красного кирпича, и происходящие со времен,
когда были сломаны обеты чистоты и бедности, многочисленные дворцы и
усадьбы, а кроме этого - титулы мальтийских кавалеров, которые гордо носили
владельцы тех дворцов.
Мальтийские кавалеры (а надо их отличать от настоящих мальтийских
рыцарей, которые до сегодняшнего дня имеют свой центр в Риме, на Виа
Кондуитти) не были родом, племенем, народностью или народом. Они обладали
чем-то большим, чем принадлежность к тому или иному народу - то есть Мыслью
и Идеей. Они говорили, что обычай сжигания останков противоречит правам
природы, потому что то, что было сотворено Богом в определенном виде, в
таком самом виде должно к нему вернуться. Наиважнейшей была для них, однако,
их идея, которая приводила к ним многих сторонников. Идея эта заключалась в
том, что в каждом человеке скрывается зло, а значит, лучше всего бороться со
злом, убивая человека.
Как говорит легенда, сначала только три мальтийских рыцаря свили себе
удобное гнездо в кроне старого вяза. Четыре года спустя, когда прибыли еще
пять рыцарей, они выступили в большой поход и выигрывали битву за битвой,
пока спустя полвека, уже в значительно большем количестве, не овладели
целиком землями бартов, баудов, а также других местных племен. Они были
немногочисленны, но зато превосходно вооружены и отлично организованы. Барты
и бауды не имели, как мы знаем, никакой организации, отличались отвращением
ко всяким вождям и королям. И потому покорились лучшему вооружению и лучшей
организации. А поскольку мальтийские рыцари приняли обет чистоты и бедности,
а кроме того, решительно брезговали телосожжением, то в отличие от готов они
и не думали использовать здешних женщин. Всех баудов и бартов они вырезали
мечами, невзирая на пол и достаток. С тех пор долгое время пустотой веяло из
лесов и с берегов озер. Кто-то однако должен был кормить мальтийских
рыцарей, строить для них замки и дворцы. Тогда они согнали на эту пустошь не
то голландцев, не то немцев, не то славян и создали на этих землях
совершенно новый народ. Время шло, ступка и пестик работали без передышки,
все сильнее и усерднее, потому что мальтийские рыцари, отказавшись от обета
чистоты, вскоре тоже стали пользоваться своими пестиками. Приезжий люд
мальтийские кавалеры снова назвали баудами и бартами, наверное, для того,
чтобы его по-прежнему обирать, облагать данью, гнать на работу. С тех пор
снова вошло в обычай, что тот или другой подданный кривился только половиной
лица и половиной лица улыбался, чтобы дать доказательство своего своеобразия
и независимости. Новые барты и бауды, сознавая, что причиной поражения
давних племен было отсутствие короля, впали в "комплекс короля", и каждый из
них мечтал о том, чтобы стать королем. Но бауды хотели одного короля, а
барты - другого, и никогда никакого короля они не выбрали, новее носились с
этим намерением, то кривясь половиной лица, то половиной лица улыбаясь. Тем
не менее в Трумейках из поколения в поколение все правил в своем дворце
князь Ройсс, прапращур которого в годах 1469-1470, то есть в течение года,
был даже Великим Магистром мальтийских рыцарей.
На этом кончалось историческое исследование Германа Ковалика, известное
людям только по манускриптам. На .одном из экземпляров этой рукописной
работы была, видимо, собственноручно выполненная Коваликом приписка: мол,
что касается украденных у него с пастбища двух лошадей, то он, Герман
Ковалик, свидетельствует, что имеет большее доверие к цыганам, чем к таким,
которые кривятся одной половиной лица, и только половиной лица улыбаются...
В военной завирухе уцелел только один экземпляр труда Германа Ковалика,
учителя из школки в Трумейках. Он находится в воеводском государственном
архиве и помечен номером ОНУ/703. Прежде чем он попал в архив, чья-то
знакомая с готикой рука написала на нем зелеными чернилами: "Сто лет спустя
после смерти Германа Ковалика наступил период второго великого переселения
народов. Бауды и барты, согласно решению своей совести, могли выбрать: уйти
или остаться. Леса около Барт и берега озера Бауды стали почти пустыней".
Ненадолго, однако, - это может отметить посторонний наблюдатель. И как
бы кто ни оценивал факты, содержащиеся в труде Германа Ковалика, одно
утверждение в его работе выглядит бесспорным: в каждом месте на земле, в
любые времена, различные пестики упорно и без устали трудятся в различных
ступках. Эта деятельность, отличающаяся неправдоподобной неутомимостью и
большой самоотдачей, чаще всего безымянна, но не лишена черт тихого
героизма. Великое коллективное усилие народа - неизвестно только,
действительно ли оно необходимо...
О том,
как плотник Севрук одолел начальника Гвязду
Плотник Франчишек Севрук принадлежал к людям, которым быстро надоедает
то, что они сами делают, и очень интересно то, что делает кто-то другой.
Если он брался поставить кому-нибудь сарай или перекрыть крышу, а на другом
конце деревни или даже в соседнем селе кто-то другой именно в эту пору
начинал копать колодец, можно было быть уверенным, что плотник Севрук бросит
свою работу и пойдет туда. Сначала усядется возле, на выкопанной земле,
потом начнет делать более или менее меткие замечания и, наконец, попробует
помогать, совершенно бескорыстно, если отбросить подозрение, что он сделает
это за участие в небольших посиделках, которыми обычно увенчивается всякое
серьезное дело. Начатое же плотником Севруком обычно должен был заканчивать
кто-то другой, и этот кто-то тоже брал плату за всю работу, хоть Севрук
выполнял большую ее часть и довольствовался только скромным задатком. Не
было силы, которая могла бы заставить Севрука вернуться к делу, которое ему
уже надоело. А так как наиболее скучной казалась ему профессия плотника
вообще, поскольку другие занимались сельским хозяйством, работой в лесу или
рыболовецким промыслом, то он выпросил себе 15 гектаров земли и занялся
сельским хозяйством. А когда оно ему надоедало, он брался за работу в лесу
или за рыболовство. Как плотник, он мог стать богатейшим человеком в селе,
потому что во всей гмине Трумейки не было другого плотника, однако он почти
ничего не зарабатывал своей собственной специальностью, но зато был
наихудшим крестьянином в селе, наименьшую зарплату приносил из лесу и еще
меньшую - за рыболовецкий промысел. По правде говоря, единственным занятием,
которое плотник Севрук выполнял быстро, охотно и без скуки, оставалось
копание могил на кладбище в Скиролавках, но люди в этой деревушке умирали
редко, хоть и не реже, чем в других местах. Кроме этого, у Севрука был в
этой отрасли мощный конкурент, некий Шчепан Жарын, который тоже любил копать
могилы, поскольку платили за это сразу. Между плотником Франчишком Севруком
и Шчепаном Жарыном доходило по этой причине до основательного спора, потому
что Жарын говорил: мол, Севрук копает могилы слишком мелкие и они слишком
тесные, а Севрук, в свою очередь, обвинял Жарына, что в сделанных им могилах
собирается вода. А так как заинтересованные лица не высказывались, слишком
ли им тесно в могилах Севрука и слишком ли влажно в могилах Жарына, такие
споры не могли дождаться справедливого суда. Сам плотник Севрук был,
впрочем, личностью неоднозначной, и ничего удивительного, что чудным должно
было быть все, что находилось в какой-нибудь связи с его особой. Так,
например, доктор Ян Крыстьян Неглович упорно твердил, что плотник Севрук
обладает слишком большим воображением и поэтому, когда получает задаток за
сооружение крыши, он в один момент переживает в воображении строительство
этой крыши, а потом его начинает вгонять в тоску тот факт, что
действительность не поспевает за фантазией. Зато писатель Непомуцен Мария
Любиньски, у которого Севрук когда-то взял задаток за строительство крыльца,
но этого крыльца не сделал, придерживался мнения, что Севрук вообще лишен
воображения. Если бы кто-то - по мнению писателя - пообещал Севруку работу
даже за сто тысяч злотых, но с выплатой на следующий день, а тем временем у
Севрука появился бы кто-то другой с одной лишь бутылкой водки в руках и
попросил бы о мелкой услуге, то можно было бы быть уверенным, что Севрук
бросит работу за сто тысяч, но с выплатой на следующий день, и охотно
возьмется за мелкую услугу, но с немедленным вознаграждением в виде бутылки
водки. Спор о характере плотника Севрука между писателем и доктором
продолжался и тоже не приводил к однозначному решению, и это доказывает, что
даже когда мы имеем дело с теми из заинтересованных лиц, которые могут
говорить, справедливую оценку дать нелегко. Плотник Севрук переселился в
Скиролавки пятнадцать лет тому назад, а путь его лежал через различные
деревни и малые поселки, где после него остались незаконченные сараи и
недостроенные веранды, хлевы, деревянные стропила жилищ и тому подобные
работы, которые со временем заканчивали другие люди. Гминные власти в
Трумейках, осчастливленные перспективой иметь плотника, отдали Севруку
большой деревянный дом в Скиролавках, покинутый неким Клаусом Германом,
который отправился на тот свет. Делом рук плотника Севрука стал сруб
колбасной фабрички в Трумейках, а также сруб и крыша для хлева Отто Шульца.
И на этом Севрук остановился, решив посвятить себя сельскому хозяйству.
Выпросил землю, потом - сто тысяч ссуд на покупку овец, сто тысяч на покупку
коров и пятьдесят тысяч злотых на покупку трактора. Строительства хлева он
не закончил, поэтому не мог держать много коров и овец, а поскольку трактор
у него разбился через месяц после покупки, то нельзя было требовать от него,
чтобы он вовремя выполнял агротехнические мероприятия на своем поле, тем
более что время от времени его влекла работав лесу или на озере. В последнее
время у плотника Севрука были только две коровы и четыреста тысяч злотых
долга государству. Удивительно, но факт: Шчепан Жарын тоже был в подобной
ситуации, с той только разницей, что его долг государству составлял сто
тысяч злотых, и то исключительно потому, что Жарын в то время, когда было
легко со ссудами, находился в местах лишения свободы, то есть в тюрьме. Как
говорили - за избыток патриотизма. Он, вспомнив, что в последние дни войны
какая-то фанатичка-учительница стреляла по входящим в село солдатам из дома
недалеко от лесничества Блесы, в минуту патриотического подъема принес бидон
с бензином, облил стены дома и поджег. Так Шчепан Жарын пошел в тюрьму, и
это для некоторых людей стало наглядным доказательством, что патриотические
чувства надо проявлять сдержанно - прежде всего, в дни государственных
праздников и на собраниях, созванных с этой целью. В тюрьме Шчепан Жарын дал
себя татуировать, и на его груди можно было увидеть хвост змеи сине-голубого
цвета; продолжение змеи пряталось в брюках, и Жарын мужчинам за пол-литра
водки, а женщинам задарма предлагал показать это пресмыкающееся целиком, а
также его голову, которая находилась там же, где головка мужского члена.
"Этот змей соблазнил Еву", - часто говаривал Шчепан Жарын, дефилируя летом
перед магазином с обнаженной грудью. Кроме своего змея, Жарын, впрочем, не
обладал ничем, за что мог бы кому-нибудь понравиться. Он был маленький,
хилый, слабого здоровья, с лысой головкой, глазками пьяницы и вечно влажным
носом. Трем дочерям Жарына, невысоким, но удивительно развитым в области
грудной клетки, в Скиролавках предсказали, что они выйдут замуж за трех
сыновей плотника Севрука, потому что все были одного возраста и жили по
соседству. Владельцы автомобилей могут искать себе женщин даже в отдаленных
краях, но простые люди хорошо знают, что незачем искать далеко то, что
находится близко. Три дочери Жарына, стало быть, были как бы заняты тремя
сыновьями Севрука, что вовсе не значит, что те ими занимались. Они считались
девушками целомудренными, а из-за своих слишком выпуклых бюстов относились,
как говорили, к девчатам "на любителя", что значит - находили любителей на
свои прелести даже в соседних деревнях. Но сыновья Севрука дружно, всей
тройкой, на каждой гулянке в Скиролавках били этих любителей жердями,
вырванными из огораживающего кладбище забора. Что же касается выпуклостей,
которые на грудных клетках дочерей Жарына появлялись уже на тринадцатом году
от роду, а на пятнадцатом становились огромными и твердыми холмами, то они
часто были предметом разговоров между доктором Негловичем и писателем
Любиньским. Потому что дочери Жарына носили свои огромные бюсты, как
продавец носит фрукты на блюде, до половины обнаженными, особенно летом, что
возмущало дачниц, которым казалось несправедливым, что судьба так щедро
оделяет только некоторых женщин. Чтобы выяснить природу этого удивительного
явления, доктор однажды выбрался к Жарыну домой и взял с собой толстый
блокнот. Выспросил подробно, что Жарынова ела во время беременности, чем
кормила своих дочерей после родов и позже, а также какой бюст имели ее мать,
бабка и прабабка. Что касается Жарына, то его о таких делах даже не стоило
спрашивать, потому что грудная клетка у него была скорее впалая, чем
выпуклая, и из такого, по-видимому, он происходил рода. У Жарыновой не было
больших грудей, что она и продемонстрировала доктору, а согласно ее
сообщению такие же маленькие титьки были и у ее матери, и у прабабки. Откуда
эти большие бюсты взялись у ее дочерей - Жарынова не смогла объяснить, хоть,
как она признавалась, ей самой было удивительно смотреть, когда дочки
раздевались для мытья. Когда-то она думала, что у них какая-то болезнь, или
что бюсты выросли у них сверх меры за счет ума, потому что ни одна не
училась как следует, а хуже всего у них было с чтением и счетом. "Не
подлежит сомнению, что это явление обусловлено генетической", - утверждал
доктор Неглович. Но это не было достаточным объяснением для писателя
Любиньского, который в свое время интересовался генетикой. Действительно,
как на том настаивал доктор, фенотип представляет собой результат
взаимодействия генотипа и окружающей среды, однако в этой же окружающей
среде росли и другие девушки, но таких бюстов у них не было. Может быть,
дочери Жарына в таком случае представляли собой своеобразную мутацию - и
такую гипотезу выдвигал писатель Любиньски. У живых организмов возможность
мутации какого-нибудь гена бывает порядка 10 -10 на поколение клеток, а у
человека одна гамета на миллион имеет шансы перейти в зиготу следующего
поколения мутации, которой не получила от родителей. Просто удивительно
было, что нечто настолько исключительное случилось в небольшой деревушке под
названием Скиролавки.
Вернемся, однако, к существу дела, то есть к особе Севрука, а также к
личности Шчепана Жарына, его конкурента в копании могил на кладбище в
Скиролавках. Оба эти человека отличались друг от друга не только взглядами
на способ копать могилы, на их ширину и глубину, но и размерами долгов
государству. Жарын, как упоминалось, был маленький, лысый и хилый, он кружил
по деревне, как линялый пес, тихо и сторонкой; Севрук же был больше двух
метров ростом, весил больше ста килограммов, длинные руки безвольно висели у
него по бокам, отягощенные кулаками, похожими на два огромных камня. Его
большая голова напоминала закопченный котел, из-за плоскостопия он двигался
медленно и с достоинством. Даже в далеком воеводском городе, как говорили,
не нашлось в универмаге подходящей одежды для Севрука, и потому летом и
зимой он должен был ходить в засаленной куртке, наброшенной на расстегнутую
на груди рубаху без воротничка; не было нигде и ботинок на его огромные
ноги, и он носил что-то вроде лаптей, сшитых из старого брезента и старого
мешка. Если правда, что Бог сотворил человека из грязи и ила по своему
образу и подобию, то плотник Севрук представлял собой исключение, потому что
выглядел он так, будто дети в детсаду сделали его из большого количества
грязноватого пластилина. Сначала долго раскатывали туловище, потом чуть
меньшие валики стали руками и ногами, а огромный пластилиновый шар был
прилеплен сразу к плечам, без заботы о такой вещи, как шея. Потом они
прилепили к голове плоский нос, палочкой сделали дырки для рта и глаз. Об
ушах забыли. Севрук и так носил кожаную пилотку летом и зимой, а когда время
от времени стаскивал ее с целью выразить кому-то уважение, смоляные патлы
старательно скрывали его органы слуха. Сыновья Севрука не унаследовали от
отца ни его роста, ни внешнего вида, они были несколько мельче и более
изысканных форм, но, как и отец, имели склонность к напиткам, более крепким,
чем вода. Так или иначе, плотник Севрук был тайной не только для
интересующихся антропологией, но представлял собой загадку и для педагогов.
Образ мыслей и жизнь плотника Севрука противоречили всем существующим в этой
науке взглядам и убеждениям. В противоположность Шчепану Жарыну, который
любой женщине был готов продемонстрировать целиком своего сине-голубого
змея, плотник Севрук всю свою супружескую жизнь оставался верным одной
худой, невысокой женщине с огромным, красным от пьянства носом, которую
называл "мамуська". Именно эта мамуська чувствовала непобедимое отвращение к
использованию веника, а также к стирке постельного белья, а ее отвращение
перешло к мужу и троим сыновьям. Плотник Севрук, несмотря на то, что никогда
не бывал вполне трезвым, всегда оказывал должное уважение своей супруге, а
также троим сыновьям. И таким самым уважением пользовался у вышеупомянутых
особ. Качаясь на ногах, тихим голосом он отдавал приказы дома и во дворе, а
жена и сыновья без возражений выполняли все его, даже наиболее бестолковые,
поручения, не кривились, когда он пропивал не только собственные, но и их
заработки. Никого из них никогда он не ударил, голоса не повысил. На
гулянья, организованные кружком любителей танца (а Жарын и Севрук были
членами этого кружка), - он топал всегда в своей чудной обуви, бережно ведя
под руку свою мамуську, а когда та уже не могла держаться на ногах из-за
слишком большого количества выпитого алкоголя, с такой же бережностью вел ее
домой. Даже наиболее бестолковое пьяное высказывание Севрука вызывало у
мамуськи и ее сыновей огромный энтузиазм, радость и восхищение. А когда
плотник Севрук однажды зимой разбил о дерево свой новехонький трактор,
мамуська и три ее сына несколько часов тряслись от смеха, рассказывая о
замечательном полете, который совершил Севрук с тракторного седла в сугроб.
Севрук и его сыновья пользовались в Скиролавках репутацией людей небывало
честных, таких, к чьим рукам никогда ничего н