Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Patrick Modiano. Quartier perdu (1984). Пер. с франц. - Ю.Яхнина.
   Авт.сб. "Утраченный мир". М., "Вагриус", 1998.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 24 Juky 2002
   -----------------------------------------------------------------------

                                                      Посвящается Доминике




   Странно слышать  французскую  речь.  Спускаясь  по  трапу  самолета,  я
почувствовал легкий укол в сердце. В очереди у таможни я разглядывал  свой
теперешний паспорт, бледно-зеленый, с двумя  золотыми  львами  -  эмблемой
моей приемной родины. И вспоминал другой - в темно-синей корочке,  который
когда-то,  когда  мне  исполнилось  четырнадцать,  мне  выдали  от   имени
Французской Республики.
   Назвав шоферу адрес отеля, я с опаской ждал, что  он  заведет  со  мной
разговор, - ведь я отвык объясняться на родном языке. Но он за всю  дорогу
не проронил ни слова.
   В Париж мы въехали по авеню Порт-Шамперре. В воскресенье,  в  два  часа
пополудни. Июльское солнце освещало безлюдные  улицы.  Я  подумал,  уж  не
город ли  это  призрак,  подвергшийся  бомбардировке  и  покинутый  своими
обитателями. Быть может, за  фасадами  домов  скрываются  груды  обломков?
Такси бесшумно набирало скорость - казалось, мотор заглох, но колеса  сами
собой неудержимо катят вниз по склону бульвара Мальзерб.
   Окна моего номера в отеле выходили  на  улицу  Кастильоне.  Я  задернул
бархатные занавеси и уснул. Проснулся я в девять вечера.
   Я спустился поужинать в ресторан. Было еще  светло,  но  зажженные  бра
заливали зал резким светом. За соседним столиком сидела чета  американцев:
она - блондинка в темных очках, он  -  в  узком  клетчатом  пиджаке  вроде
смокинга. Мужчина курил сигару, на его висках поблескивали капли пота. Мне
тоже было очень жарко. Метрдотель обратился ко мне по-английски, я ответил
ему на том же языке. По его покровительственному обращению я понял, что он
принял меня за американца.
   На улице сгустилась тьма, душная, безветренная тьма. Под аркадами улицы
Кастильоне я то и дело натыкался на туристов - американцев  и  японцев.  У
решетки сада Тюильри стояло множество автобусов, на подножке одного из них
пассажиров встречал молодой блондин в форме стюарда с микрофоном в  руках.
Он громко и быстро говорил на языке, изобилующем гортанными звуками, и  то
и дело закатывался смехом, похожим  на  ржание.  Он  сам  захлопнул  дверь
автобуса и сел рядом с водителем. Автобус покатил по направлению к площади
Согласия -  голубой  автобус,  на  боку  которого  красными  буквами  было
выведено: DE  GROTE  REISEN.  ANTWERPEN  [Дальние  путешествия.  Антверпен
(нидерл.)].
   Дальше, на площади Пирамид, снова  автобусы.  Группа  молодых  людей  с
бежевыми холщовыми сумками  через  плечо  развалилась  у  памятника  Жанне
д'Арк. Они передавали из рук в руки длинные батоны  и  бутылку  кока-колы,
содержимое которой наливали в картонные стаканчики. Когда я проходил мимо,
один из них встал и о чем-то спросил меня по-немецки. Поскольку  немецкого
я не знаю, я пожал плечами в знак того, что ничем помочь не могу.
   Я углубился в аллею, через весь сад до  самого  Королевского  моста.  В
начале аллеи  стоял  полицейский  фургон  с  погашенными  фарами.  В  него
заталкивали какую-то тень в костюме Питера Пэна. Призрачные фигуры мужчин,
еще нестарых, с короткой стрижкой и с усиками,  державшихся  очень  прямо,
бродили по аллеям и вокруг фонтанов. Стало быть, эти места  посещают  люди
того же сорта, что и двадцать лет назад, хотя уборной, которая  находилась
за кустами самшита слева от Триумфальной арки на площади Карусель,  больше
нет. Я вышел на набережную  Тюильри,  но  перейти  Сену  и  прогуляться  в
одиночестве по левому берегу, где прошло мое детство, не решился.
   Я долго стоял на краю тротуара, глядя,  как  мчится  поток  машин,  как
мигают красные и зеленые огни светофоров, а по  ту  сторону  реки  темнеет
заброшенная громада вокзала Орсэ. Когда я  вернулся  назад,  аркады  улицы
Риволи опустели. На моей памяти в Париже ночью  никогда  не  бывало  такой
жары, и это еще усугубляло ощущение ирреальности, охватившее меня  в  этом
городе-призраке. А может, призраком был я сам? Я  искал,  за  что  бы  мне
ухватиться. На месте отделанного панелями парфюмерного магазина на площади
Пирамид было теперь  Бюро  путешествий.  Перестроили  вход  и  холл  отеля
"Сент-Джеймс-э-д'Олбени". Но если не считать этого, все осталось как было.
Все. Однако напрасно я твердил себе это шепотом - я терялся в этом городе.
Он больше не был моим, он замыкался при моем приближении, словно забранная
решеткой витрина на  улице  Кастильоне,  перед  которой  я  стоял,  тщетно
пытаясь разглядеть в ней свое отражение.
   У отеля ждали такси, мне захотелось взять машину и покататься по улицам
Парижа, чтобы вновь увидеть знакомые места.  Но  я  вдруг  испугался,  как
больной в первые дни выздоровления пугается слишком резких движений.
   В отеле портье поздоровался со мной по-английски. На этот раз я ответил
ему по-французски - видно было, что он удивлен. Он  протянул  мне  ключ  и
голубой конверт.
   - Вам звонили по телефону, месье...
   Я раздвинул бархатные занавеси и  распахнул  обе  створки  застекленной
двери. На улице было еще жарче, чем в комнате. Перегнувшись  через  перила
балкона, слева можно было рассмотреть тающую в сумраке Вандомскую площадь,
а еще  дальше  -  огни  бульвара  Капуцинок.  Время  от  времени  к  отелю
подъезжало такси, хлопали дверцы, до меня долетали обрывки итальянской или
английской речи. И мне снова захотелось выйти и пойти по городу куда глаза
глядят. А в этот самый час кто-то приехал в Париж впервые и с волнением  и
любопытством ступает по улицам  и  площадям,  которые  мне  нынче  вечером
кажутся мертвыми.
   Я разорвал голубой конверт. В мое отсутствие в отель звонил Еко  Тацукэ
и просил передать, что, если мне угодно с ним встретиться, завтра он  весь
день проведет в отеле "Конкорд-Лафайет" на Порт-Майо.


   Я был доволен, что он предложил встретиться за ужином в поздний  час  -
мысль о том, чтобы по такому пеклу тащиться по Парижу днем, приводила меня
в ужас. К вечеру я немного прошелся по улицам, держась все  время  в  тени
аркад. На улице Риволи я зашел в английский  книжный  магазин.  На  секции
детективных романов я увидел одну из своих  книг.  Стало  быть,  в  Париже
продаются романы серии "Джарвис" Эмброуза Гайза. Но фотография  автора  на
супере была совсем слепой, и я подумал, что здесь, во  Франции,  никто  из
тех, кто когда-то меня знал, не догадается, что Эмброуз Гайз - это я.
   Я полистал книгу с таким чувством, будто Эмброуз  Гайз  остался  по  ту
сторону Ла-Манша. Двадцать лет моей жизни вдруг  куда-то  канули.  Эмброуз
Гайз исчез с лица земли. А я вернулся к своим истокам, в пыльный и знойный
Париж.
   Но на пороге  отеля  у  меня  вдруг  тоскливо  сжалось  сердце:  нельзя
вернуться  к  своим  истокам.  Разве  сохранился  хоть   один-единственный
свидетель моей прежней жизни, помнящий того мальчугана, который бродил  по
улицам Парижа, словно сливаясь с ними? Разве кто-нибудь опознает  его  под
личиной английского  писателя,  в  полотняной  куртке  цвета  беж,  автора
романов о Джарвисе? Вернувшись в свой номер, я задернул занавеси и  улегся
на кровать. Я стал проглядывать газету, которую, пока меня не было, сунули
под дверь. Я так давно не читал по-французски, что у меня  опять  тоскливо
защемило сердце, словно после долгой потери памяти передо мной вдруг снова
забрезжило мое собственное прошлое. В  низу  одной  из  полос  мой  взгляд
случайно упал на перечень экскурсий и лекций, намеченных на завтра:

   Эйфелева башня. 15 ч. Сбор у северной опоры.
   Достопримечательности и подземелья горы Сент-Женевьев. 15 ч. Сбор
   на станции метро "Кардинал Лемуан".
   Старый Монмартр. 15 ч. Сбор на станции метро "Ламарк-Коленкур".
   Сто гробниц Пасси. 14 ч. Сбор на углу авеню Поля Думера
   и площади Трокадеро.
   Сады старого Вожирара. 14 ч. 30 м. Сбор на станции метро "Вожирар".
   Особняки северного Марэ. 14 ч. 30 м. Сбор у выхода из метро "Рамбюто".
   Канал Урк - малоизвестные маршруты: мост Ла-Вилетт и пакгаузы
   набережной Луары. 15 ч. Сбор на углу Крымской улицы и набережной Луары.
   Особняки и сады Отейя. 15 ч. Сбор на станции метро "Мишель-Анж - Отей".
   Продолжительность экскурсий 1 час 45 минут
   ("Памятники прошлого сегодня").

   Завтра, если мне станет слишком одиноко в этом летнем Париже,  я  смогу
пойти на одну из этих экскурсий. А сейчас пора ехать к  Тацукэ.  Стемнело.
Такси катило по Елисейским полям. Лучше бы я прошелся пешком,  смешался  с
толпой гуляющих, заглянул в "Спортивное кафе" на авеню  Гранд-Арме,  чтобы
усладить свой слух  болтовней  конюхов  и  шоферов.  Это  помогло  бы  мне
постепенно заново освоиться в Париже. Впрочем, к  чему?  Отныне  мне  надо
смотреть на этот город как на любой другой чужеземный город. И  приехал  я
сюда единственно ради встречи, которую мне назначил  японец.  К  тому  же,
едва  такси  свернуло  на  бульвар   Гувьон-Сен-Сир,   я   убедился,   что
"Спортивного кафе" больше нет. На его месте возвели  дом  из  голубоватого
стекла.
   У портье отеля "Конкорд" я спросил, где найти месье Еко Тацукэ. Он ждал
меня в ресторане на восемнадцатом этаже.  Лифт  скользил  вверх  в  ватном
безмолвии. Холл покрыт оранжевым паласом. На стальной перегородке  надпись
золотыми буквами: "ПИЦЦЕРИЯ-ПАНОРАМА ФЛАМИНИО" -  стрелка  указывала,  где
вход. Музыка, лившаяся из  невидимых  репродукторов,  напоминала  ту,  что
звучит в аэропортах. Официант в бордовой куртке указал мне угловой  столик
у окна.
   За столиком сидел учтивый японец в сером костюме. Он встал и  несколько
раз наклонил голову в знак  приветствия.  Глядя  на  меня  с  улыбкой,  он
изредка подносил  к  губам  сигарету  в  мундштуке,  и  я  тщетно  пытался
определить, что кроется в его улыбке  -  ирония  или  дружелюбие.  В  зале
музыка аэропорта звучала приглушенно.
   - Mr.Tatsuke, I presume? [Полагаю, мистер Тацукэ? (англ.)] - спросил я.
   - Pleased to meet you, Mr.Guise [Рад вас видеть, мистер Гайз (англ.)].
   Официант принес карточку, и Тацукэ на чистом французском  языке  сделал
заказ:
   - Два салата Фламинио, две пиццы  по-сицилийски  и  бутылку  кьянти.  И
пожалуйста, чтобы салаты Фламинио были заправлены по всем правилам.
   Потом он повернулся ко мне.
   - You can trust me... It's the best pizzeria in Paris... I  am  fed  up
with french cooking... I'd like something different for  a  change...  You
would surely prefer a french restaurant? [Положитесь на меня... Это лучшая
пиццерия в Париже... Мне надоела французская  кухня...  Мне  хотелось  для
разнообразия  чего-нибудь  другого...  Но  вы,  наверное,   предпочли   бы
французский ресторан? (англ.)]
   - Not at all [вовсе нет (англ.)].
   -  Yes...  I  was  wrong...  I  should  have  taken  you  to  a  french
restaurant...  You  probably  are  not  used   to   french   restaurant...
[Конечно... предпочли бы... Я совершил промах. Мне  надо  было  пригласить
вас во французский ресторан... Вы ведь, наверно, не знакомы с французскими
ресторанами... (англ.)]
   Последнюю  фразу  он  произнес  усталым  тоном  превосходства,   словно
обращаясь к заурядному туристу, которому должен показать  Paris  by  Night
[ночной Париж (англ.)].
   -  Не  суетитесь,  старина,  я  люблю  пиццу,  -  грубо  заявил  я  ему
по-французски, вновь  после  стольких  лет  обретая  говор  моего  родного
городка Булонь-Бийанкура.
   Он выронил мундштук,  раскаленный  кончик  сигареты  прожег  дырочку  в
скатерти, но Тацукэ ничего не замечал, так его поразили мои слова.
   - Держите, старина,  а  то  загорится  -  и  с  концами,  -  сказал  я,
протягивая ему мундштук с сигаретой.
   На этот раз я уловил в его взгляде легкую тревогу.
   - Вы... вы прекрасно говорите по-французски...
   - Вы тоже...
   Я любезно ему улыбнулся. Он был польщен и мало-помалу пришел в себя.
   - Я пять лет проработал во Франции, в пресс-агентстве, - сказал он. - А
вы?
   - О, я...
   Я тщетно искал слова - он не стал настаивать. Подали салаты Фламинио.
   - You like it? [Ну как, вам нравится? (англ.)] - спросил он.
   - Очень. Я был бы рад продолжить разговор по-французски.
   - Как вам угодно.
   Он был явно сбит с толку тем, что я так свободно говорю по-французски.
   - Вам пришла удачная мысль назначить мне встречу в Париже, - сказал я.
   - Вас это не слишком затруднило?
   - Ничуть.
   - Мое издательство часто посылает меня  в  Париж.  Мы  переводим  много
французских книг.
   - Я благодарен вам, что могу говорить с вами по-французски.
   Наклонившись ко мне, он мягко сказал:
   - Что вы, месье Гайз, не стоит благодарности...  Французский  язык  так
прекрасен...
   Музыка умолкла. За большим столом  у  входа  в  ресторан  расположилась
группа японцев - провозгласив какой-то тост, они,  стоя,  один  за  другим
резким движением  поднимали  бокалы  шампанского.  В  очках,  приземистые,
бритоголовые, они казались людьми другой породы, чем Тацукэ.
   - Японцы питают слабость к  Парижу,  -  сказал  он  задумчиво,  выбивая
мундштук о край пепельницы. - Представьте, месье Гайз, в ту пору, когда  я
здесь  жил,  я  был   женат   на   очаровательной   парижанке.   Владелице
косметического салона... К сожалению, мне пришлось возвратиться в  Японию,
а она не захотела поехать со мной... Я так больше ее и  не  видел.  Теперь
она живет где-нибудь там, среди всех этих огней...
   Он наклонил голову и сквозь оконное стекло устремил  взгляд  на  Париж,
почти весь правый берег которого лежал перед нами как на ладони; рядом  на
треножнике была укреплена подзорная труба, из  тех,  что  устанавливают  в
местах, посещаемых туристами, только, чтобы  посмотреть  в  нее,  не  было
необходимости бросать в прорезь монету. Тацукэ прильнул глазом к окуляру и
стал переводить трубу из  стороны  в  сторону.  Он  то  старался  круговым
движением охватить широкую панораму, то перемещал  объектив  миллиметр  за
миллиметром, то вдруг надолго останавливал его, устремив взгляд в какую-то
точку. Что он искал? Свою жену? У меня не было нужды  в  подзорной  трубе.
Мне довольно нескольких ориентиров - Эйфелевой  башни,  собора  Сакре-Кер,
Сены, - и перед моим мысленным взором встает переплетение знакомых улиц  и
знакомые фасады.
   - Взгляните, месье Гайз...
   Он пододвинул ко мне треножник. Теперь и я прижался глазом  к  окуляру.
Никогда в жизни не приходилось  мне  смотреть  в  такую  мощную  подзорную
трубу. Я задержал взгляд на площади Перер  -  мне  были  видны  не  только
головы клиентов, сидевших за столиками на террасе кафе, но даже собачонка,
застывшая на обочине тротуара. Потом я  нацелил  трубу  на  авеню  Ваграм.
Вдруг удастся разглядеть на улице Труайон увитую плющом галерею  на  крыше
отеля, в котором я когда-то жил. Но нет. От площади Терн до площади Звезды
авеню Ваграм так ярко переливалась огнями, что  все  вокруг  по  контрасту
тонуло в темноте.
   - Глядя в эту трубу, так и бродил бы часами по Парижу.  Не  правда  ли,
месье Гайз?
   Теперь в зале ресторана, кроме нас,  не  осталось  ни  души.  Отстранив
подзорную трубу, я стал смотреть на  Париж  через  оконное  стекло.  Город
показался  мне  вдруг  таким  же  далеким,  словно  какая-нибудь  планета,
наблюдаемая из обсерватории. Внизу были огни, шум города, духота  июльской
ночи - а здесь у меня зуб на зуб не попадал от  слишком  прохладной  струи
кондиционера, здесь царили тишина и полумрак и  слышно  было  только,  как
Тацукэ тихонько выбивает о край пепельницы свой мундштук.
   - Медам, месье, мы пролетаем над Парижем...
   Он произнес эту фразу голосом стюарда, но лицо его сохраняло  при  этом
удивившее меня печальное выражение.
   - А теперь, месье Гайз, поговорим о делах...
   Из кожаной папки, стоявшей у ножки его кресла, он извлек ворох каких-то
бумаг.
   - Вот контракты, которые вы должны подписать...  Текст  на  японском  и
английский перевод... Впрочем, вы уже знакомы с содержанием  документов...
Можете подписать их, не читая...
   Речь  шла  о  трех  различных  сделках:  о  покупке  права  на  издание
"Джарвиса" в виде серии комиксов, на телевизионный сериал и,  наконец,  на
выпуск игрушек, костюмов и различных сувениров с использованием  некоторых
эпизодов "Джарвиса" для универсамов "Кимихира" в Токио.
   -  Честно  говоря,  месье  Гайз,  я  не  совсем  понимаю,  почему   мои
соотечественники в Японии увлекаются вашими книгами...
   - Я тоже.
   Он вложил мне в руки платиновое перо. Я поставил свою подпись на каждой
странице контракта. Потом он протянул мне  бледно-голубой  чек  с  розовым
готическим шрифтом.
   - Возьмите, - сказал он. - За эти три сделки мне удалось выговорить для
вас восемьдесят тысяч фунтов аванса.
   Я рассеянно сложил чек вдвое. Он сунул бумаги обратно в  папку,  рывком
задвинул молнию.
   - Все в порядке, месье Гайз... Вы удовлетворены?
   - Вы, наверно, считаете,  что  мои  произведения  -  литература  весьма
дурного сорта.
   - Это не литература, месье Гайз. Это нечто иное.
   - Совершенно с вами согласен.
   - В самом деле?
   - Когда я двадцать лет  назад  начал  серию  "Джарвисов",  я  вовсе  не
задумывался над тем, какие  книги  я  буду  делать,  хорошие  или  плохие,
главное было заняться делом. Наверстать время.
   - Стыдиться вам нечего, месье Гайз. Вы идете по стопам Питера  Чейни  и
Яна Флеминга.
   Он протянул мне золотой портсигар с бриллиантовым запором.
   - Благодарю вас. С тех пор как я начал писать, я не курю.
   - Но откуда вы так хорошо знаете французский?
   - Я родился во Франции и жил здесь до двадцати лет. Потом мне  пришлось
покинуть Францию, и я начал писать на английском.
   - А вам не трудно писать по-английски?
   - Нет. Я хорошо знал язык. Моя мать была англичанка. Она с  давних  пор
жила в Париже. Была танцовщицей в мюзик-холлах.
   - Ваша мать была... girl? [здесь: танцовщица мюзик-холла (англ.)]
   - Да. И притом одной из самых хорошеньких парижских girls...
   Он устремил на меня долгий взгляд - в нем была тревога и жалость.
   - Я очень рад, что вы назначили мне встречу в  моем  родном  городе,  -
сказал я.
   - Проще было послать вам по почте в Лондон контракты и чек...
   - Нет-нет... Мне нужен был предлог, чтобы вернуться  в  Париж...  Я  не
показывался сюда двадцать лет...
   - Но почему вы уехали из Франции?
   Я подыскивал какие-то общие, неопределенные слова, чтобы уклониться  от
ответа.
   - Жизнь - это ведь смена циклов... Время от времени она приводит тебя к
ячейке с надписью "отъезд". С тех  пор  как  я  в  Париже,  у  меня  такое
чувство, будто Эмброуза Гайза больше нет.
   - У вас в Париже остались родные?
   - Никого.
   На мгновение он поколебался, точно боясь сморозить глупость.
   - В общем, вы хотели совершить паломничество?..
   Он произнес эту фразу торжественным тоном - у меня мелькнула мысль,  уж
не подтрунивает ли он надо мной.
   - Поездка могла бы мне дать материал для книги воспоминаний,  -  сказал
я. - Книги под названием "Джарвис в Париже".
   - Какой бы том "Джарвиса" это был?
   - Девятый.
   -  Не  знаю,   вызовет   ли   эта   книга   такой   же   интерес   моих
соотечественников, как другие "Джарвисы", но вы должны ее написать.  Лично
я всегда любил автобиографические произведения.
   - Это был бы своего рода портрет  художника,  написанный  им  самим,  -
сказал я, стараясь сохранять серьезный тон.
   - Чрезвычайно интересно, месье Гайз.
   - Само собой, эту книгу я написал бы по-французски.
   - В таком случае, поверьте,  я  буду  одним  из  самых  усердных  ваших
читателей, - заявил он,  слегка  склонив  голову  с  суховатым  изяществом
самурая.
   Потом бросил взгляд на свои ручные часы.
   - Полночь... Я вынужден вас покинуть... Мне надо  еще  составить  отчет
для моего издательства... А завтра в семь утра я улетаю в Токио...
   Мы прошли через опустевший зал ресторана.  Палас  заглушал  звук  наших
шагов.
   - Я вас провожу, - сказал Тацукэ.
   Лифт останавливался на каждом этаже,  и  всякий  раз  в  раздвинувшиеся
створки двери видны были  одинаковая  площадка  и  одинаковый  бесконечный
коридор. Тацукэ опять нажимал кнопку первого этажа, опасаясь,  как  видно,
что мы снова вознесемся наверх и так и будем скользить  вверх  и  вниз  до
скончания времен. Но он тщетно нажимал кнопку, лифт  еще  несколько  минут
неподвижно стоял в ожидании клиентов,  которые  так  и  не  появлялись.  И
каждый раз открывшийся нашим взглядам пустынный коридор со своим оранжевым
паласом, полированными стальными конструкциями и  покрытыми  черным  лаком
дверями номеров уходил куда-то в бесконечность...
   На первом этаже в холле на скамьях сидели две группы туристов:  десятка
два немок лет под сорок и столько же японцев, мужчин такого же возраста  в
темных костюмах. Они недоверчиво поглядывали друг на друга, и у каждого на
шее, как обрывок поводка на собачонке, висел кусочек картона,  на  котором
красным были напечатаны буквы "МЗ".
   - Знаете, что означают буквы "МЗ"? - спросил Тацукэ.  -  "Международные
знакомства"... Эта туристическая фирма  организует  в  июле  в  Париже,  в
здешнем отеле, знакомства туристов... Число  мужчин  и  женщин  в  группах
всегда равное... - Он взял меня под руку. - Каждый  вечер  сюда,  в  холл,
прибывают  две  новые  группы...  Мужчины   и   женщины...   Сначала   они
разглядывают  друг  друга...  Потом  мало-помалу  лед   трогается...   Они
разбиваются на пары...  Поглядите...  Впереди  у  них  целая  ночь,  чтобы
познакомиться. Я наблюдал в баре прелюбопытные сцены... Оригинальная форма
туризма, вы не находите?
   Один из японцев отделился от своей группы и торжественно  направился  к
немкам, словно исполняя миссию  посла.  В  свою  очередь,  одна  из  немок
двинулась ему навстречу.
   - Видите? Церемония началась... У каждого мужчины есть  фотография  его
будущей подруги, и наоборот... Скоро обе  группы  перемешаются.  И,  держа
фотографии в руках, будут пытаться по ним узнать партнера... Странные дела
творятся в Париже в июле, не правда ли?
   Стиснув мне локоть, он вел меня к выходу из отеля.
   - Вы собираетесь остаться здесь еще на несколько дней? - спросил он.
   - Теперь уже не знаю... Слишком жарко, и вообще я кажусь себе одним  из
многочисленных туристов...
   Мне вдруг стало страшно остаться в одиночестве, но я не решился просить
Тацукэ выпить со мной на прощанье еще по рюмочке.
   - Если нынешний приезд в Париж разбудит ваше вдохновение, тем  лучше...
Мне очень понравился ваш план написать воспоминания...
   - Попробую, - беззвучно отозвался я.
   По выходе из отеля зной показался мне еще  более  удушающим.  Я  охотно
посидел бы подольше в прохладе кондиционированного помещения. Я дышал, как
рыба, вытащенная из воды.
   - Вся беда в том, - сказал я, - что у меня здесь не осталось знакомых.
   - Мне понятно ваше состояние. Мне самому,  с  тех  пор  как  жена  меня
бросила, Париж тоже кажется уже не тем городом, где я когда-то жил...
   Перед отелем ждала вереница такси. Мысль о том,  что  мне  предстоит  в
одиночестве сесть в машину, а потом оказаться  в  своем  номере  на  улице
Кастильоне, угнетала меня не меньше, чем жара.
   - Быть может, вам лучше вылететь завтра же утренним рейсом... Как  я...
Глупо совершать паломничество в места, где ты когда-то жил... Я, например,
всегда обхожу улицу Матюрен, где у моей жены  был  косметический  салон...
Понимаете?
   Он распахнул дверцу такси и легонько втолкнул меня  в  машину,  надавив
ладонью на мое плечо. Я рухнул на сиденье.
   - Я рад, что передал вам контракты из рук в руки... И все-таки уезжайте
из Парижа как  можно  скорее...  Право,  мне  кажется,  вам  вредно  здесь
оставаться... Напишите еще  одного  "Джарвиса"...  Я  верю  в  вас,  месье
Гайз...
   Он захлопнул дверцу. Такси  затормозило  перед  красным  светофором,  и
сквозь стекло я увидел Тацукэ. Он стоял на краю  тротуара,  очень  прямой,
рука в кармане пиджака, лицо бесстрастно. Как странно  -  спустя  двадцать
лет знойной июльской ночью оказаться в этом  городе  совершенно  одному  и
глядеть, не в силах оторвать взгляд, на японца в светлом костюме.


   В холле отеля портье с улыбкой протянул мне ключ от номера.
   - Did you have a nice time, sir? [Хорошо  ли  вы  провели  время,  сэр?
(англ.)]
   - Можете говорить со мной по-французски.
   На мгновение он удивился, но тут же снова растянул губы в  улыбке.  Без
сомнения, он принял меня за бельгийца или швейцарца.
   - Вы в Париже один?
   - Да.
   - В таком случае... Быть может, вас заинтересует...
   Он протянул мне красную карточку,  размером  чуть  больше  обыкновенной
визитной.
   - Если вас привлекают увеселения ночного Парижа...
   Он обволок меня улыбкой сообщника и сунул карточку в один  из  карманов
моего пиджака.
   - Стоит только набрать номер, месье...
   В лифте я извлек карточку из кармана. На ней черными буквами значилось:

   "Хэйуорд.
   Прокат роскошных автомобилей.
   Предоставляется машина высшего класса с шофером.
   Туристические маршруты. Paris by Night.
   Авеню Родена, 2 (XVI округ). Тел. - ТРО 46-26".

   Как это ни странно, но фамилия "Хэйуорд"  вначале  не  привлекла  моего
внимания. Я распахнул обе створки окна и решил позвонить жене. Не было еще
часа ночи, а она привыкла ложиться поздно. К телефону подошел Бристоу.
   - Мадам еще не вернулась. Она пошла в театр с друзьями.
   - Я вас не разбудил?
   - Нет, сэр, мы играли в шахматы с мисс Майнот. Не хотите ли  поговорить
с мисс Майнот, спросить что-нибудь о детях?
   - Они, наверно, спят?
   - Спят, сэр, но до половины десятого  смотрели  телевизор,  мы  с  мисс
Майнот проявили слабость и... Показывали фильм Уолта Диснея, сэр. Передать
ли мадам, чтобы она позвонила вам нынче ночью?
   - Не надо. Утром я позвоню сам. Надеюсь, в Лондоне не такая жара, как в
Париже...
   - Погода у нас вполне сносная.
   - Тем лучше.
   - Мне встретить вас в среду утром в Хитроу, сэр?
   - Не надо, я задержусь еще на несколько дней в Париже.
   - Хорошо, сэр.
   - Желаю вам выиграть партию, Бристоу.
   - Спасибо, сэр.
   Прежде чем снять пиджак, я опорожнил карманы. Паспорт, мелочь, записная
книжка... Я развернул чек, врученный мне Тацукэ. Цифра - 80 тысяч  фунтов,
розовые готические знаки на светло-голубом фоне показались мне  такими  же
призрачными, как голос Бристоу в телефонной трубке. А между  тем  вот  уже
двадцать лет, с тех пор как я уехал из Парижа с намерением никогда сюда не
возвращаться, в моей жизни все было так  организованно,  так  прочно,  так
радужно...  Никаких  потайных  сторон,  никаких  зыбучих  песков...  Серия
романов о Джарвисе, которую я начал писать по  приезде  в  Лондон  в  моей
унылой комнатушке на Хаммерсмит, нынче,  к  моим  тридцати  девяти  годам,
превратила меня, по выражению Тацукэ, в "нового Яна Флеминга". У меня было
все, что необходимо для счастья. Жена, такая красивая и  обаятельная,  что
издатель пожелал, чтобы ее фотография украшала обложку первого "Джарвиса".
И  эта  очаровательная  фотография  способствовала  успеху  книги...  Трое
прелестных детей, единственным  недостатком  которых  было  пристрастие  к
телевизору; дом в Лондоне, на утопающей в зелени Ратлэнд-Гэйт;  загородный
дом в Клостерсе; а в прошлом году я осуществил давнюю мечту - купил  виллу
в  Монако,  принадлежавшую  баронессе  Орши,  романы  которой  я  читал  и
перечитывал  в  трудную  пору  на  Хаммерсмит,  чтобы   получше   овладеть
английским и в перипетиях "Красного первоцвета" почерпнуть  вдохновение  и
волю для сочинения моих "Джарвисов". От  милейшей  баронессы,  в  каком-то
смысле - моей литературной крестной, ко мне и перешла вилла в  Монте-Карло
по улице Коста, 19.
   Я вытянулся  на  кровати.  Из-за  жары  лучше  было  не  делать  лишних
движений, но все же я протянул  руку  к  ночному  столику  и  взял  старую
тетрадь. Я положил ее у изголовья. Я вовсе не собирался в нее заглядывать.
Зеленая обложка, обтрепанные края, в левом углу - спирали, треугольник,  а
над  ним  надпись:  "Клерфонтен".  Самая  обыкновенная  школьная  тетрадь,
которую я однажды купил в магазине канцелярских товаров на авеню Ваграм  и
в которую  записывал  адреса,  номера  телефонов,  иногда  напоминание  об
условленной встрече, - один из немногих уцелевших следов моей былой  жизни
в Париже,  так  же,  как  просроченный  французский  паспорт  или  кожаный
портсигар, ныне бесполезный, поскольку курить я бросил.
   Я мог бы разорвать эту тетрадь в клочки - листок за листком, но это был
напрасный труд: на звонки телефонов, в ней записанных, давно уже никто  не
отзывался. Зачем же я остаюсь в Париже, на кровати в  гостиничном  номере,
отирая рукавом рубахи пот, стекающий с подбородка на шею? Ведь  достаточно
мне  вылететь  первым  утренним   рейсом,   и   я   окажусь   в   прохладе
Ратлэнд-Гэйт...
   Я погасил ночник. Окно было распахнуто, голубой фосфоресцирующий  свет,
лившийся  с  улицы  Кастильоне,  четко  обрисовывал  предметы  обстановки:
зеркальный шкаф, плюшевое кресло, круглый стол, настенные светильники.  По
потолку скользило решетчатое отражение.
   Не шевелясь, широко открыв глаза, я мало-помалу освобождался  от  толщи
панциря английского писателя, под которым скрывался вот уже двадцать  лет.
Не двигаться. Ждать, чтобы завершился этот спуск в  глубины  времени,  как
если бы ты прыгнул  с  парашютом.  Вернуться  в  былой  Париж.  Прийти  на
развалины былого и попытаться отыскать среди них  свой  собственный  след.
Постараться разрешить вопросы, которые так и остались без ответа.
   Я слышал, как хлопают двери; на улице болтали и смеялись, под  аркадами
отдавался гул шагов. Рядом светлело пятно тетради  -  скоро  я,  вероятно,
примусь ее листать. Список призраков.  Впрочем,  как  знать?  Быть  может,
кто-то из них еще бродит по этому задыхающемуся от зноя городу.
   На моем ночном столике - красная карточка, которую  мне  Сунул  портье.
Набранное черным шрифтом  имя  "Хэйуорд"  что-то  напоминало  мне.  Точно.
Хэйуорд...


   Между обложкой тетради и первой ее страницей вчетверо сложенный  листок
- письмо, которое десять  лет  назад  через  моего  издателя  мне  прислал
Рокруа. Я не перечитывал его с тех самых пор.

   "Дорогой друг. Я большой любитель детективных  романов  -  французских,
английских и американских, - вы  это,  наверно,  помните,  и  вот  однажды
вечером, пленившись обложкой с  изображением  очаровательной  брюнетки,  я
купил такого рода роман - "Jarwis, who loves me" ["Джарвис,  который  меня
любит" (англ.)]. Каково же было мое удивление, когда на последней странице
обложки я увидел фотографию автора, Эмброуза Гайза...  Поздравляю.  Ах  вы
неблагодарный. Ведь мне было  бы  приятно  получить  от  вас  экземпляр  с
автографом, хотя я понимаю, что вы не хотите иметь ничего  общего  с  тем,
кого я знал в Париже и кто был,  кстати  сказать,  славным  мальчуганом...
Положитесь на мою скромность, Жана  Деккера  больше  нет,  а  с  Эмброузом
Гайзом я не имею чести быть  знакомым.  Чтобы  совершенно  вас  успокоить,
признаюсь вам: я никогда не ищу знакомства с писателями, мне  довольно  их
книг, и я с нетерпением жду вашего следующего романа.  До  сих  пор  здесь
никто не  знает,  что  вы  стали  Эмброузом  Гайзом,  а  как  сказал  один
французский моралист, "наша жизнь нередко зависит от  чьего-то  молчания".
Можете рассчитывать на мое.
   В вашей книге вы от начала до конца остаетесь в рамках детектива, но по
некоторым страницам чувствуется, что при  известном  усилии  вы  могли  бы
написать  серьезное  литературное  произведение.   Так   или   иначе,   вы
великодушно помогаете беднягам вроде меня коротать бессонные ночи,  а  это
уже немало.
   Мне кажется, в описаниях сомнительной среды, в которой подвизается  ваш
герой,   вы    использовали    собственный    опыт.    Взять    хотя    бы
самоубийцу-адвоката, который носит костюмы только  двух  разновидностей  -
темно-синие или из серой фланели - и принимает  своих  клиентов,  лежа  на
диване... Я  не  знал,  что  эти  мои  свойства  произвели  на  вас  такое
впечатление. Впрочем, я уподобляюсь большинству тех, кому в жизни довелось
водить знакомство с писателем:  все  они  потом  самонадеянно  воображают,
будто узнали себя в  его  книгах.  Вам,  наверно,  неинтересно  -  и  даже
неприятно - услышать от меня новости о Париже и о  лицах,  с  которыми  вы
общались здесь до того, как стали Эмброузом Гайзом. Не тревожьтесь: все те
люди, что  были  свидетелями  ваших  первых  шагов  в  жизни,  мало-помалу
исчезнут. Вы знали их в пору, когда сами были еще очень молоды, а для  них
уже настал час заката.
   Я еще не решил покончить счеты с жизнью, как адвокат  в  вашем  романе,
но, если мне придет такая охота, я сообщу вам первому.
   А пока я желаю Эмброузу Гайзу всевозможных успехов и счастья.
   Рокруа".

   Но он мне ни о чем не сообщил. Пять лет спустя  в  Лондоне,  в  книжном
магазине неподалеку от Монпелье-сквер, где обычно  я  не  мог  удержаться,
чтобы не пробежать  хотя  бы  мельком  французские  журналы,  я  прочел  в
вечерней газете статью, которую теперь обнаружил в конверте с письмом:

   "Бывший адвокат парижского суда, г-н Даниэль де Рокруа,  вчера  вечером
покончил с собой в своей парижской квартире. Г-н Даниэль де  Рокруа  начал
юридическую карьеру перед войной в  Париже,  потом  руководил  стажировкой
молодых адвокатов. Известный специалист по гражданскому праву, он выступал
в крупных процессах: в 1969 г. г-н де Рокруа был на три месяца исключен из
парижской коллегии адвокатов по обвинению  в  превышении  профессиональных
полномочий. На  это  решение  совета  корпорации  г-н  де  Рокруа  ответил
письмом,  где  объявил  о  своем  намерении  выйти  в  отставку  в   таких
выражениях, что постановление о временном его исключении из сословия  было
заменено исключением навсегда.
   В  50-е  годы  Даниэль  де  Рокруа  пользовался  репутацией  "богемы  в
адвокатуре", он любил ночную  жизнь  и  вращался  в  весьма  разношерстном
кругу".

   Я вышел из отеля рано утром. Было уже не так душно, как накануне, и под
аркадами по пути к площади Согласия я ощутил ласковое дуновение ветерка. Я
постоял, разглядывая пустынную площадь, безлюдные Елисейские поля. Немного
погодя я увидел белое пятно, двигавшееся по  середине  авеню,  -  это  был
велосипедист. В теннисном костюме, он  ехал,  отпустив  руль.  Не  замечая
меня, он пересек площадь и скрылся на набережной по ту сторону моста. Он и
я - мы были двумя последними обитателями этого города.
   Через приоткрытую калитку я  проскользнул  в  сад  Тюильри  и,  сев  на
скамейку у центральной аллеи, стал ждать, чтобы совсем рассвело. Ни  души.
Одни статуи. И ни звука - только журчит вода в фонтане и чирикают птицы  в
листве каштанов над моей головой. В глубине из знойного  марева  выступает
зеленый деревянный киоск, в  детстве  я  покупал  там  сласти,  теперь  он
закрыт, быть может, навсегда.
   Я невольно подумал о Даниэле де Рокруа. Я не ответил на  его  письмо  -
таким далеким уже в ту пору казалось мне все, что составляло когда-то  мою
парижскую жизнь. Я не хотел вспоминать об этой  жизни,  о  людях,  которых
прежде знал. Даже смерть Рокруа оставила меня  равнодушным.  А  теперь,  с
пятилетним опозданием, она вдруг вызвала во мне боль и сожаление о чем-то,
что так и осталось без ответа. Рокруа, без сомнения, был единственным, кто
мог пролить свет на некоторые туманные обстоятельства. Почему я  не  задал
ему в свое время вопросов, которые непрерывно задавал самому себе?
   Садовник водрузил  посреди  лужайки  поливальную  вертушку:  чернокожий
садовник в рубашке хаки и в синих холщовых штанах.  Он  включил  вертушку,
она  поворачивалась  слева  направо,  орошая  лужайку,  а  потом,   нервно
дернувшись, возвращалась к исходной точке.
   Садовнику было лет шестьдесят;  серебристые  волосы  составляли  резкий
контраст с черной кожей. Чем дольше я на него смотрел, тем  больше  крепла
моя уверенность в том, что это тот самый  человек,  которого  я  запомнил:
садовник, тоже чернокожий,  подстригал  лужайку  там,  справа,  у  первого
большого фонтана, если войти в сад Тюильри с авеню Генерала Лемонье.  Было
это однажды утром в годы  моего  детства,  в  саду,  пустынном  и  залитом
солнцем, как нынче. Я слышал стрекотанье катка,  чувствовал  запах  травы.
Сохранился ли еще по ту сторону центральной аллеи зеленый  ковер  тенистой
части сада, где деревья высятся строевой  громадой?  А  бронзовый  лев?  А
деревянные кони? А бюст  Вальдека-Руссо  под  портиком?  А  выкрашенные  в
зеленый цвет весы у входа на террасу, нависшую над Сеной?
   Я сел за один из столиков в буфете между кукольным театром и каруселью.
Было так жарко, что я долго медлил в тени каштанов, не  решаясь  выйти  на
палящее солнце, чтобы добраться до лестницы и калитки, выходящей на  улицу
Риволи. Я ступал по  раскаленным  пескам  пустыни.  Оказавшись  наконец  в
тенистой прохладе под аркадами, я облегченно перевел дух.
   В отеле я попросил у портье новый телефонный справочник.  Поднявшись  в
номер, я снова задернул занавеси, чтобы  защититься  от  солнца,  и  зажег
ночник. Рокруа все еще значился в  справочнике  по  своему  адресу:  улица
Курсель,  45,  но  к  его  фамилии  была  добавлена  другая  -  Ватье:  де
Рокруа-Ватье, 227-34-11. Я никогда в точности  не  знал,  какую  роль  при
Рокруа играет Гита Ватье - секретаря, компаньонки  или  их  связывают  узы
более интимные? Может, она его жена?  От  Рокруа  можно  было  ждать  чего
угодно.
   Дрожащей рукой я набрал номер. Раздались гудки, наконец через несколько
минут трубку сняли. Молчание.
   - Алло!.. Можно попросить... Гиту Ватье, - забормотал я.
   - Я у телефона.
   Я сразу узнал ее хрипловатый голос. Я набрал воздуха всей грудью.
   - Говорит Жан Деккер... Вы, наверно, меня забыли?
   Я так давно не назывался своим настоящим именем,  что  мне  показалось,
будто я позаимствовал чужое.
   - Жан Деккер?.. Вы хотите сказать - Эмброуз Гайз?
   В ее голосе прозвучало удивление и легкая усмешка.
   - Да... Эмброуз Гайз...
   - Вы в Париже?
   - Да... И мне очень хотелось бы вас повидать...
   Молчание.
   - Меня? Имейте в виду, я очень изменилась.
   - Не может быть...
   - Я ведь читала ваши книги... Де Рокруа они очень нравились...
   Она всегда его так называла: "де Рокруа".
   - Однажды, уже давно, он написал мне письмо, - сказал я.
   - Знаю. - И снова молчание. - Вы и вправду хотите меня видеть?
   - Вправду.
   - Ну что ж, если можете, приходите сегодня. Я буду дома  весь  день.  В
котором часу вам удобно?
   - Что, если во второй половине дня?
   - Во второй половине? Отлично. Приходите в любое время...  Я  буду  вас
ждать.
   - Тогда около пяти. Я правда буду очень рад увидеться с вами.
   - Я тоже, Жан... или, вернее, месье Эмброуз Гайз.
   Показалось мне это или в ее голосе и в самом деле прозвучала задушевная
нотка?


   Из-за жары  я  предпочел  ехать  на  метро.  При  виде  автоматического
компостера я  сначала  слегка  растерялся,  но  потом  по  примеру  других
пассажиров тоже сунул в щелку свой билет.
   В переходах пахло так же, как двадцать лет  назад.  Но  поезд  скользил
бесшумно. Исчез ритмичный гул, исчезли толчки, при которых пассажир плечом
толкался в стекло. Изменился и внешний вид большинства станций. И  все  же
на  некоторых,  словно  о  них  почему-то  забыли,  сохранились  и  мелкие
глазурованные плитки, и позолоченные резные рамы рекламных щитов, и  узкие
скамьи темно-бордового цвета. Быть может, те, кто ждал на этих  скамейках,
так и просидели на них все эти  двадцать  лет.  Но  следующая  же  станция
возвращала меня в сегодняшний день.
   Я пешком поднялся по улице Курсель, по ее тенистой левой  стороне,  где
стоял дом номер 45. У ворот меня охватило смутное беспокойство, и  я  стал
расхаживать вдоль фасада, заканчивающегося ротондой на углу  улицы  Монсо.
Этот  громадный  фасад  с  большими  окнами  и  балконами  стал,  как  мне
показалось, светлее, чем был, - очевидно, за время  моего  отсутствия  его
чистили. Железные ставни на втором этаже ротонды  были  закрыты.  Напротив
высилась китайская пагода. Из окон кабинета Рокруа я  часто  любовался  ее
очертаниями на розовом сумеречном небе.
   Я вошел в ворота, толкнул стеклянную  дверь  подъезда  и  стал  изучать
Табличку с указаниями, кто какой  этаж  занимает.  Но  кроме  фамилии  "де
Рокруа-Ватье" я увидел только  названия  фирм.  В  лифт  мне  садиться  не
захотелось - я предпочел подняться пешком по монументальной лестнице.
   На площадке  третьего  этажа  я  на  мгновение  заколебался,  но  потом
вспомнил, что дверь  в  квартиру  Рокруа  слева.  Я  позвонил.  За  дверью
послышались шаги.
   - Кто там?
   - Жан Деккер.
   Дверь открылась, но передо  мной  никого  не  оказалось,  словно  дверь
открыли, находясь на расстоянии, с помощью автоматического  устройства.  Я
вошел. Темно хоть глаз выколи. Дверь за  мной  захлопнулась.  И  тут  меня
ослепил луч фонарика, взметнувшийся вверх к моему лицу.
   - Простите, Жан. Но в прихожей испортилось электричество.
   Я вспомнил просторную прихожую в светло-коричневых  тонах,  на  потолке
которой висела люстра.
   - Сюда, Жан...
   Она взяла меня за локоть и повела  через  прихожую,  освещая  нам  путь
электрическим фонариком; мы вошли  в  приоткрытую  двустворчатую  дверь  и
оказались в большой  комнате  в  форме  ротонды,  которая  служила  Рокруа
кабинетом. Окна ее выходили и на  улицу  Курсель  и  на  улицу  Монсо.  Но
внутренние ставни были закрыты  и  занавеси  задернуты.  Освещала  комнату
лампа на треножнике у полок с книгами.
   - Я закрылась наглухо из-за жары...
   На  одном  из  круглых  столиков  жужжал  вентилятор.  Гита  стояла   в
нескольких шагах от меня, в тени, укрываясь от моего взгляда. Я повернулся
к ней.
   - Я изменилась?
   Она задала этот вопрос неуверенным голосом. На ней был  белый  махровый
халат, а шея повязана синим шарфом, словно для того,  чтобы  скрыть  шрам.
Нет, она не изменилась: те  же  огромные  светлые,  чуть  навыкате  глаза,
белокурые волосы, подстриженные короче, чем двадцать  лет  назад,  красиво
очерченные брови...
   - Вы ничуть не изменились...
   Она пожала плечами.
   - Вы хотите доставить мне удовольствие. Садитесь...
   Она указала мне глубокое кресло, обитое зеленым бархатом, а  сама  села
на край дивана, на котором любил валяться Рокруа.
   - Здесь темновато, но я не выношу жары... Вы надолго в Париже?
   Она все время вглядывалась в меня прищуренными глазами.
   - Вы тоже не изменились... Все такой же  молодой...  Впрочем,  полумрак
льстит... - Она улыбнулась. - Выпьете чего-нибудь?  Скажем,  апельсинового
сока?
   Она наклонилась, взяла с серебряного подноса, стоявшего у ножки дивана,
стакан и, прижав горлышко  бутылки  к  краю,  налила  в  стакан  пенящуюся
оранжевую жидкость.
   - Возьмите... Ничего, что я пила из этого стакана?
   - Наоборот, даже приятно.
   - Все так же любезны и хорошо воспитанны...
   Я отпил глоток апельсинового сока. И тщетно искал слова,  чтобы  начать
разговор.
   - Как вам пришла в голову мысль мне позвонить?
   - Я в Париже проездом... Я не был здесь двадцать лет...
   - Хорошо сделали, что позвонили.
   Ее серьезный тон меня удивил.
   - Де Рокруа  вас  очень  любил...  Он  ничуть  не  удивился,  когда  вы
опубликовали  свои  первые  романы...  Он  предвидел,  что  вы   займетесь
чем-нибудь в этом роде...
   - Жаль, что мне не пришлось снова с ним встретиться.
   Ее лицо исказилось.
   - Я хочу, чтобы вы знали, Жан...  Когда  он  решил  покончить  счеты  с
жизнью, он сделал это с совершенно безмятежной душой... -  Она  отчеканила
последние слова, словно желая меня в них убедить. - Он просто  решил,  что
исчерпал жизнь до дна. Изведал в жизни все, что можно изведать... И притом
со всей возможной полнотой... Понимаете?
   - Понимаю.
   - В нем было что-то от японца...
   Она смотрела мне прямо в глаза, но видела ли она меня? В Рокруа в самом
деле было что-то  от  японца,  если  понимать  под  этим  известного  рода
невозмутимость, особую манеру курить, например, очень своеобразную, секрет
которой мне всегда хотелось у него  перенять.  Этакое  небрежное  движение
запястья, чтобы стряхнуть пепел...
   - Говорить обо всем этом трудно... Но чтобы  лучше  понять  де  Рокруа,
надо уяснить себе, что он прожил не одну жизнь, а сразу несколько.
   - Мне кажется, в его жизни было много такого, о чем мы так никогда и не
узнаем, - сказал я.
   - Я как раз об этом подумала...  Вы  прочитали  мои  мысли...  Наверно,
потому, что выпили из моего стакана...
   Я бросил вокруг беглый взгляд. Комната  тоже  не  изменилась  -  те  же
светло-зеленые деревянные панели, тяжелые занавеси из  бордового  бархата,
встроенные в панели деревянные стеллажи, на  которых  стояли  одни  только
детективные  романы:  желтые  обложки  томиков  "Маски",  "Черная  серия",
английские, американские детективы... Рокруа часто давал  мне  читать  эти
книги, но в ту пору  я  и  вообразить  не  мог,  что  когда-нибудь  в  его
библиотеке окажутся и мои произведения...  Хотя  он  называл  эту  комнату
своим рабочим кабинетом, письменного стола  здесь  не  было.  Он  принимал
своих клиентов стоя или лежа на диване. Причем если он стоял, то всегда  в
одном и том же месте  -  в  проеме  стеклянной  двери  ротонды,  той,  что
выходила на улицу Курсель и  ка  улицу  Рембрандта  и  откуда  видна  была
китайская пагода...
   - Мы иногда говорили о вас... Он читал ваши  книги...  Он  был  бы  рад
повидать вас, но  считал,  что  у  вас  своя  жизнь,  и  не  хотел  в  нее
вторгаться... Вы позволите?..
   Она налила в мой стакан апельсинового сока. При  свете  лампы  лицо  ее
было совершенно гладким - ей можно  было  дать  не  больше  тридцати.  Луч
солнца, проникавший в щель между занавесями, нарисовал  светлое  пятно  на
подоле ее халата.
   - Ему хотелось передать вам кое-какие  бумаги,  которые  могли  бы  вас
заинтересовать...
   Насколько я помнил, она не была его секретаршей в прямом смысле  слова,
но он посвящал ее во все  свои  дела  и  даже  давал  ей  конфиденциальные
поручения. Судя по всему, он безоговорочно ей доверял. Я часто слышал, как
Рокруа своим ленивым голосом отвечал по  телефону:  "Поговорите  с  Жип...
Обсудите это дело с Жип...  Этим  займется  Жип..."  "Жип"  было  ласковое
прозвище, которое он ей дал.
   - Пока я не забыла, пойдемте...
   Гита встала и взяла меня за локоть. Она ступала босыми ногами по серому
паласу, и я  заметил,  что  ногти  на  ее  руках  и  ногах  покрыты  лаком
гранатового цвета, контрастирующим с белым  махровым  халатом,  белокурыми
волосами и светлыми глазами. Она толкнула дверь, и мы оказались в  спальне
такого же бледно-зеленого цвета, как гостиная, - постель  в  ней  была  не
застелена.
   - Извините за беспорядок, но я живу одна...
   На стене над кроватью висела фотография Рокруа. Она была мне знакома  -
когда-то он подарил мне такую же. Он был изображен на ней в три  четверти:
чеканный профиль, хорошо очерченный подбородок, правая рука сжимает спинку
стула, - он больше походил на киноактера, чем  на  адвоката.  Сам  Рокруа,
презентуя мне эту фотографию, заметил, что портреты такого рода вредят его
карьере, но что жизнь была бы  слишком  скучна,  если  всегда  вести  себя
благоразумно.
   - Прекрасная фотография, - сказал я.
   - Я люблю ее больше всех других его фотографий...
   Она открыла еще одну дверь, уже в другом конце спальни, и зажгла  свет.
Мы оказались  в  небольшой  комнате,  все  стены  которой  были  уставлены
папками. Груда папок громоздилась также на сером мраморном камине. Гита по
очереди перебрала их все  и  наконец  выбрала  одну  -  светло-коричневого
картона.
   - Вот... Взгляните...
   На картонной папке  размашистым  почерком  Рокруа  было  написано:  "По
возможности передать Жану Деккеру".
   - Я очень тронут, - сказал я.
   Она застыла посреди комнаты.
   - Весь его архив здесь... Я расставила папки на этих полках...
   Мы снова прошли через спальню и вернулись в кабинет с  ротондой.  Я  не
выпускал папку из рук.
   - Де Рокруа часто говорил мне, что вам это  будет  интересно,  вы  ведь
пишете   детективные   романы...   Вы   здесь   обнаружите   уйму   всяких
подробностей...
   - Уйму подробностей?..
   - Ну да, о людях, которых вы знали... Но я не хочу  предвосхищать,  вам
будет интереснее открыть самому... Для меня прошлое - это  прошлое,  я  не
люблю его ворошить...
   Она села на край дивана, налила в стакан апельсинового сока и протянула
мне.
   - Де Рокруа хотел послать вам это досье, но не решился  адресовать  его
на ваше лондонское издательство.
   Мне хотелось сразу же открыть картонную папку, но в ее присутствии  это
было бы неучтиво.
   - Он говорил  мне,  что  из  всех  нас  вы  единственный  по-настоящему
выпутались из этой истории...
   - Очень мило с его стороны.
   - Вы долго пробудете в Париже?
   - Несколько дней.
   - Вы остановились в гостинице?
   - Да.
   - Завтра я на две недели уезжаю на баскское побережье  к  сестре.  Могу
оставить вам ключи от квартиры...
   - Зачем же... Не трудитесь...
   - Нет-нет... Я непременно оставлю вам ключи... Вы можете жить здесь  до
моего возвращения...  По  правде  говоря,  мне  даже  хотелось  бы,  чтобы
кто-нибудь пожил здесь в мое отсутствие...
   Я почувствовал, что не следует ей противоречить.
   - Вы будете здесь как дома... Квартира вам хорошо известна... И  потом,
мне кажется, это было бы приятно де Рокруа...
   Она молча устремила на меня взгляд. Светлые глаза наполнились слезами -
под конец одна слезинка скатилась к уголку рта. Я поднялся  и  пересел  на
диван рядом с ней. В профиль  она  казалась  еще  моложе.  Быть  может,  в
последние двадцать лет она жила как бы в замедленном темпе  или  словно  в
зимней спячке.
   - Я стараюсь забыть прошлое... Но сегодня из-за вас...
   Она вытерла глаза воротником халата - от этого движения приоткрылась ее
грудь. Она повернулась ко мне - казалось,  ей  безразлично,  что  пола  ее
халата откинулась и она полуобнажена.
   - Не надо больше думать о прошлом, - сказал я. - Простите меня, Жип...
   Она приблизила свое лицо к моему.
   - Значит, вы помните, что он называл меня "Жип"?
   Когда я вышел на улицу, уже стемнело. Я еще  раз  взглянул  на  пагоду,
охряно-красный силуэт  которой  выделялся  на  темной  синеве  неба.  Чуть
дальше,  когда  я  переходил  безлюдный  бульвар   Осман,   меня   обогнал
велосипедист, который, не нажимая  на  педали,  съезжал  под  уклон  улицы
Курсель.
   Было все так же жарко и душно, и я с  сожалением  подумал  о  покинутой
мной квартире. Впрочем, с завтрашнего утра, если я захочу... Я  нащупал  в
кармане ключ.
   Дойдя до площади Рон-Пуэн Елисейских полей,  я  задержался  у  фонтана.
Вокруг него на железных скамейках сидели туристы.  Как  и  они,  я  отныне
чужак в этом городе. Ничто больше не связывает меня с ним.  Жизнь  моя  не
вписывается в его улицы,  в  фасады  его  домов.  Воспоминания,  вызванные
каким-нибудь перекрестком или номером телефона, относятся к жизни  другого
человека. Да и сами эти места, разве они остались прежними?  Вот  хотя  бы
Рон-Пуэн, по которой однажды вечером я брел  пешком  вместе  с  Рокруа,  -
разве она такая же, как была? Нынче ночью она совсем другая, и, стоя перед
фонтаном, я ощутил вдруг в душе чудовищную пустоту.
   Я вошел в сад и, проходя мимо Елисейского павильона, посмотрел вверх на
его башенку с бронзовым Купидоном. Ни одного освещенного окна. Заброшенная
вилла, каких немало  можно  видеть  сквозь  заржавелые  решетки,  и  густо
разросшиеся  деревья  парка.  И  в  самом  этом  Купидоне,  там,  наверху,
озаренном в темноте отблеском луны, было что-то тревожное и зловещее,  что
леденило душу и в то же время завораживало меня. Он казался  мне  осколком
того Парижа, где я когда-то жил.
   Я вышел на площадь Согласия, по  которой  с  медлительностью  катафалка
ползли яркие туристические автобусы. Резкий свет  фонарей  и  расцвеченные
струи фонтанов  заставили  меня  сощуриться.  Справа  на  балюстраду  сада
Тюильри наползала тень - это шел речной трамвай. Его прожекторы  прорезали
листву деревьев по ту сторону Елисейских полей - я один  присутствовал  на
этом спектакле "звука и света", который дают, казалось, в мертвом  городе.
И впрямь, были ли пассажиры в салонах этих автобусов и  на  борту  речного
трамвая?
   Небо над садом Тюильри осветила молния, за  ней  последовал  отдаленный
раскат грома. Я засунул папку, которую мне дала Гита, под пиджак и, сев на
скамью, стал ждать, когда упадут первые капли дождя.


   В холле отеля портье протянул мне голубой конверт, в нем была  записка:
днем мне звонила жена. Она  решила  уехать  с  детьми  в  Клостерс  раньше
намеченного времени. Она будет там уже завтра утром и просит меня приехать
прямо туда.
   - Месье...
   Портье снова одарил меня улыбкой сообщника.
   - Если вы в Париже один...
   Он сунул мне в руку красную карточку, такую же, как накануне вечером.
   - Она открывает безграничные возможности... Любое  ваше  желание  будет
исполнено... Стоит только позвонить...
   Я взглянул на карточку. Да, на ней  все  так  же  черным  шрифтом  было
набрано имя Хэйуорда. Хэйуорд.
   Я распахнул обе створки застекленной двери и сел у балкона.  Дождь  лил
потоками,  словно  его  принес  муссон.  Сиреневый   с   зеленым   автобус
остановился у тротуара на той стороне улицы, я узнал знакомую  надпись  на
его боку: DE GROTE REISEN. ANTWERPEN. Через  мгновение  из  него  высыпали
пассажиры - дождь, казалось, привел их в состояние какой-то экзальтации, и
она все росла. Кончилось тем, что они закружились в хороводе прямо посреди
улицы. И запели хором какую-то гортанную песню. Некоторые сорвали  с  себя
цветастые рубашки и, обвязав их вокруг талии, голые  по  пояс,  продолжали
кружиться под дождем. На ступеньках автобуса с микрофоном в руке  появился
блондин в форме стюарда. Он что-то проржал, и они, пристыженные и  мокрые,
вернулись на свои места в автобус,  который  медленно  покатил  в  сторону
площади Оперы. Дождь перестал. В первый раз со времени приезда в  Париж  я
почувствовал себя хорошо, благодаря прохладе, которой повеяло с улицы.
   В бежевой папке оказалась другая папка - голубая, а в ней  страниц  сто
машинописного текста на папиросной бумаге, скрепленной ржавыми  скрепками.
Я наспех перелистал эти страницы, и мне тотчас бросились в глаза  знакомые
имена. "Вы обнаружите уйму всяких подробностей", - сказала Гита Ватье.  На
этот счет сомнений у меня не было. Я с живейшим интересом стану  читать  и
перечитывать эти страницы. Времени у меня сколько угодно. Я положил  папку
на ночной столик.
   Под  каждой  аркадой  горел  фонарь.  Я  стал  считать  фонари,  словно
перебирая четки. В мокром асфальте улицы Кастильоне  и  в  огромной  луже,
оставшейся после дождя возле английской аптеки напротив, отражались  огни.
Отблески  зеленых  и  красных  вспышек   светофора,   зажженных   фонарей,
светящейся рекламы аптеки, еще открытой в этот  поздний  час.  А  я  ждал,
словно на поверхности этой лужи и мокрых тротуаров должно  вот-вот  что-то
появиться. Кувшинки. Жабы. Листки старой записной книжки. Увядшие  листки.
Сотня листков папиросной бумаги. Ржавые скрепки.
   Моя жена поймет, что я не могу сразу же приехать к ней в Клостерс.  Она
понимает все.


   В пять часов пополудни я вышел из отеля с папкой под мышкой. Жара  была
такой же изнурительной, как накануне, но в газете я прочел, что  к  вечеру
снова пройдет дождь, и надежда на это меня приободрила.
   Проходя под аркадами, я вдруг  задумался:  а  почему,  собственно,  мне
пришло в голову поселиться в отеле на улице Кастильоне? Но, поразмыслив, я
нашел этому простое объяснение: я так боялся встречи с Парижем, что выбрал
самую  нейтральную  зону,   этакую   вольную   территорию,   своего   рода
международную концессию, где мне не угрожало услышать французскую  речь  и
где я был просто одним из многих туристов.  Зрелище  всех  этих  автобусов
успокаивало меня, равно как и объявления "Duty free  shop"  ["Беспошлинная
торговля"  (англ.)]  в  витринах  парфюмерных  магазинов,  перед  которыми
толпились японцы в цветастых рубашках, - да, я был за границей. Но по мере
того, как шаги приближали меня к квартире на улице  Курсель,  Париж  вновь
становился мало-помалу моим родным городом.
   Я повернул ключ в замке. Едва за мной  захлопнулась  дверь,  как  из-за
полумрака и прохлады прихожей, так  контрастировавших  с  раскаленными  от
жары улицами, да из-за запаха кожи, характерного для квартиры Рокруа,  мне
показалось, что я снова  окунулся  в  прошлое.  Это  было  все  равно  что
провалиться вдруг в колодец или в "воздушную яму". Ощупью, вытянув руки, я
продвигался вперед и наткнулся на створку  двери.  Лучи  солнца  проникали
сквозь занавеси большого кабинета в форме ротонды. Я зажег лампу. В  своей
спальне и в комнате, где хранился архив Рокруа, Гита забыла потушить свет.
   С минуту я колебался. Открыть занавеси, ставни  и  окна?  Или  оставить
закрытыми? В комнате  с  архивом  я  решил  проверить,  действует  ли  еще
"потайной механизм", как называл  его  Рокруа.  Я  помнил,  где  находится
кнопка. Внизу на левой стене рядом с розеткой. Я нажал  кнопку.  Панель  с
книжными полками медленно сдвинулась в сторону, открыв  проем  шириной  не
более метра, куда я вошел. В темноте я нашарил выключатель - под  потолком
в лампочке без абажура  вспыхнул  свет.  Лестничная  площадка,  выложенная
черной и белой плиткой, не изменилась - те же  серые  стены  и  перила  из
кованого железа, там, где начинались ступени. Лестница спускалась вниз  до
первого этажа, где когда-то, очевидно, был  магазин,  матовые  стекла  его
окон и дверь выходили на улицу Монсо, но Рокруа распорядился забрать  этот
выход наружной решеткой, которая проржавела еще двадцать лет назад.
   Я вошел в смежную комнату.  В  люстре,  освещавшей  все  вокруг  зыбким
светом, мигала единственная сохранившаяся лампочка. Все осталось как было:
диван со спинкой, обтянутый голубым мальтоном, и белые  занавески,  ночной
столик и лампа у изголовья. Не удержавшись от искушения, я толкнул дверь в
ванную комнату. Свет там не горел.  Но  в  полумраке  я  разглядел  ванну,
трехстворчатое зеркало и умывальник. На полочке  кисточка  и  механическая
бритва старого образца. Я пытался вспомнить, не мои ли они.
   Я лег на диван, как  двадцать  лет  назад.  В  этой  комнате  я  провел
последние дни моей парижской жизни. Я все рассказал Рокруа, и он предложил
мне это убежище...  А  потом  однажды  вечером  проводил  меня  на  вокзал
Сен-Лазар. В качестве подъемных он дал мне  пять  тысяч  франков,  которые
позднее, когда я начал зарабатывать деньги своими книгами, я собирался ему
вернуть. Но он не принял бы их, а мне мало-помалу все это  стало  казаться
таким далеким, словно было в какой-то  другой  жизни...  Мысль  об  Англии
пришла в голову именно Рокруа. Прощаясь на перроне, он пожелал мне  удачи.
До Гавра я доехал стоя: в этот день, первый день июльских отпусков, поезда
были забиты.
   Я выдвинул ящичек ночного столика. Темные очки. Мои. Уезжая, я забыл их
здесь. Я протер стекла, покрытые  слоем  пыли,  надел  очки  и  подошел  к
зеркалу, висящему на стене. Я хотел увидеть себя в  этих  темных  очках  -
увидеть себя таким, каким я был двадцать лет назад.
   Когда стемнело, я распахнул окно  и  двери  большого  кабинета-ротонды.
Пагода напротив мерцала фосфоресцирующим светом. Начавшийся ливень освежил
воздух. Я  растянулся  на  диване  и  стал  листать  досье.  Мне  хотелось
добраться до сути  постепенно.  Ведь  в  этих  листках  папиросной  бумаги
сохранилась частица  моей  жизни,  и  мне  надо  было  привыкнуть  к  тому
бесстрастному освещению, в каком были представлены здесь люди, с  которыми
я встречался, события, в которые я был замешан, и подробности, до сих  пор
мне неизвестные...
   Телефонный звонок. Я встал и оглядел кабинет. Потом побежал  в  спальню
Гиты Ватье - там, идя по следу телефонного провода,  я  наконец  обнаружил
аппарат под ночным столиком.
   - Алло! Это вы, Жан?
   Я узнал голос Гиты.
   - Да, я... Как у вас дела?
   - Я в Биаррице... у сестры... Вы перебрались ко мне?
   - Перебрался. Но обещаю вам не устраивать беспорядка...
   - Это не имеет ни малейшего значения...
   - Я буду приходить только днем... очень уж жарко...
   - Оставайтесь на ночь...  Мне  не  хочется,  чтобы  без  меня  квартира
пустовала...
   - В таком случае не беспокойтесь... Я останусь ночевать...
   - Вот и хорошо... Вы не слишком скучаете?
   - Ничуть... Я нашел темные  очки,  которые  забыл  здесь  двадцать  лет
назад... в потайной комнате...
   Она рассмеялась:
   - Представляете, я никогда не захожу в ту  часть  квартиры.  Воображаю,
какая там пылища...
   - Так или иначе, механизм срабатывает как прежде...
   И снова ее смех.
   - Досье прочитали?
   - Еще нет. Мне немного страшно.
   - Прочтите. Потом скажете мне свое мнение. Я позвоню вам завтра  в  это
же время. До свиданья, милый Жан.
   - До свиданья, Жип.


   Я прошел по коридору в кухню. Со времен Рокруа ее побелили заново. Окно
было приоткрыто - оно выходило во  двор.  Внизу  у  Рокруа  был  гараж,  я
подумал, не стоит ли там все еще его "санбим". Я открыл  холодильник,  там
хранились  бутылки   апельсинового   сока.   Взял   одну.   Вернувшись   в
кабинет-ротонду, я заметил на одной из книжных полок три моих романа - три
первых "Джарвиса". Меня это слегка  приободрило,  потому  что  я  перестал
понимать, кто же я такой. Чтобы приободриться окончательно, я  решил  было
позвонить  жене,  но  от  этой  квартиры  Клостерс  был  так   отдален   в
пространстве и во времени... Ливень перестал, пагода отражалась  в  мокром
асфальте улицы Курсель. Я снова улегся на  диван  и  стал  листать  досье,
читая наугад страницы папиросной бумаги.


   На одной из голубых папок досье Рокруа  крупными  буквами  написал  имя
"Бернард Фармер". В папке лежал листок с машинописным текстом  от  24  мая
1945 года.

   "24 мая 1945 года.
   Я, Марсель Гали, главный комиссар полиции, продолжая дознание  по  делу
Фармера, Бернарда Ролфа по прозвищу Мишель, проживающего в Париже по улице
Ла-Помп, 189 (XVI округ) и находившегося в  бегах,  констатирую,  что  для
дачи свидетельских показаний вызвана  мадемуазель  Шовьер,  Кармен-Иветта,
артистка, родившаяся  в  Париже  4  августа  1925  года  (X  округ),  ныне
проживающая по улице Ларошфуко, 40 (IX округ), которой зачитан  переданный
нам запрос и которая  присягнула  говорить  всю  правду  и  ничего,  кроме
правды.
   Она показывает:
   "Я познакомилась с месье Бернардом Фармером  в  сентябре  1943  года  в
кабаре "Этенсель" по улице Мансар, 9, в Париже  (IX  округ).  Я  выступала
танцовщицей в  ревю,  которое  показывали  в  этом  заведении.  Позднее  я
вступила с Бернардом Фармером в связь, которая оборвалась в  августе  1944
года, когда он уехал из Парижа.
   Никакие дела месье Фармера мне не известны. Я знала, что он располагает
очень большими деньгами, но никогда не  спрашивала,  откуда  они  у  него.
Месье Люсьен Блен, один из друзей, с которыми он меня познакомил,  однажды
объяснил мне, что месье Бернард Фармер перепробовал множество профессий во
Франции и в Англии. Сам месье Фармер говорил мне,  что  у  него  в  Париже
картинная галерея и он торгует картинами и антикварной мебелью.
   Я знала, что на Елисейских полях в доме 76 у него контора под  аркадами
"Лидо", потому что он несколько раз назначал мне там свидания. Мне не было
известно, что это контора черного рынка.  Он  всегда  бывал  там  один,  и
контора казалась заброшенной.
   Словом, я могу сказать, что мои отношения с месье Фармером  были  чисто
личными, и мне трудно сообщить вам что-нибудь о его делах".

   На другой голубой папке все тем  же  торопливым  почерком  Рокруа  было
написано мое имя  -  Жан  Деккер.  В  папке  было  несколько  машинописных
листков.

   "ВЫПИСКА
   5 июля 1965 года
   Уголовная полиция
   Бригада полиции нравов

   Жан Деккер
   Родился 25 июля 1945 года в Булонь-Бийанкуре, департамент Сена.
   Домашний адрес - с 11  апреля  1965  года  Париж  (XVII  округ),  улица
Труайон, 1-бис, отель "Триумф".
   В гостиницах были обнаружены две регистрационные карточки на  имя  Жана
Деккера, заполненные им в июне сего года:
   7 июня 1965  года  в  отеле-ресторане  "Пти-Риц",  авеню  Одиннадцатого
Ноября, 68, в Ла-Варен-Сент-Илере (департамент Сена и Марна);
   28 июня 1965 года в отеле  "Малакоф",  авеню  Раймона  Пуанкаре,  3,  в
Париже (XVI округ), где он указал свой домашний адрес -  авеню  Родена,  2
(XVI округ).
   В отеле "Пти-Риц" и в отеле "Малакоф" с ним была девушка лет  двадцати,
среднего роста, брюнетка, глаза светлые, приметы которой совпадают с теми,
которые в своих показаниях назвал месье Деньо, консьерж дома  2  по  авеню
Родена, Париж (XVI округ).
   До настоящего времени личность девушки не установлена".

   На другом листке:

   "Лист дела N 29: Расположение гильз.
   Были  обнаружены  три  гильзы,  соответствующие  трем  пулям  от   трех
произведенных выстрелов.
   Одна обнаружена на полу между пепельницей, упавшей рядом с правой рукой
Людовико Фуке, и креслом.
   Две  другие  обнаружены  на  кресле  между  головой  убитого  и   левым
подлокотником.
   С  точки  зрения  возможных  гипотез  относительно  того,  как   именно
произошло убийство Людовико Фуке,  интерес  представляют  показания  месье
Розана, проживающего на 4-м этаже дома 2 по авеню Родена.
   Судя по чередованию звуков, им услышанных, можно заключить, что сначала
был произведен первый выстрел,  которым  месье  Людовико  Фуке  был  убит;
потом, через короткий промежуток времени, произведены еще два выстрела.  В
самом деле, в показаниях этого свидетеля читаем:
   "Около двадцати трех часов я услышал довольно сильный шум, как если  бы
на пол  опрокинули  мебель,  а  спустя  секунд  тридцать-сорок  два  более
коротких и глухих удара. Два этих удара последовали без перерыва  один  за
другим, и я тотчас определил, что они доносятся из квартиры  Хэйуордов.  Я
не придал никакого значения этим звукам. А потом, уже  утром,  узнал,  что
произошло у Хэйуордов, и сразу подумал..."


   Около  десяти  часов  вечера  я  вышел  из  дома   Рокруа   на   поиски
какого-нибудь ресторана или кафе и, проходя мимо пагоды, понял, почему она
так выделялась в темноте, что мне даже показалась фосфоресцирующей. На нее
был направлен свет юпитеров, установленных на улице Рембрандта.  По  улице
Монсо я дошел до угла авеню Мессины, где еще было открыто  кафе.  До  меня
донесся гул голосов.  На  террасе  за  столиками,  заполонившими  тротуар,
сидело множество людей. Я устроился внутри, у огромного зеркального окна.
   Подошел официант принять заказ.
   - Два сандвича и кофе. У вас нынче вечером много народу...
   - Киногруппа... У них съемка в нашем квартале...
   И он восторженным тоном назвал мне имя режиссера.
   - Это известное имя?
   Он вытаращил на меня глаза и улыбнулся с легким презрением:
   - Еще бы, конечно, известное...
   - Извините, я давно не был во Франции...
   Я тут же пожалел, что разоткровенничался. Через  стекло  я  разглядывал
сгрудившихся за столиками людей. Вот этот брюнет, на  вид  еще  совсем  не
старый, с бородой, которая скрывает пол-лица,  и  с  черными  мрачноватыми
глазами, должно быть, и есть режиссер. Он  грыз  ноготь  большого  пальца.
Окружало его человек шесть, которые, судя по всему, относились  к  нему  с
величайшим почтением и прямо-таки  впитывали  слова,  которые  он  изредка
ронял, продолжая грызть свой ноготь. Рядом  с  ним  блондинка,  ее  тонкие
черты и упрямый лоб что-то мне смутно напоминали...  Ну  конечно  же,  она
играла девочку  в  нашумевшем  фильме,  когда  я  сам  был  мальчишкой  ее
возраста.  И  теперь  без  всякого  перехода  я  встречаю  ее   в   облике
сорокалетней женщины, словно бремя лет вдруг в несколько секунд  сокрушило
разом нас обоих. Им всем подали сырые овощи, фрукты  и  минеральную  воду.
Режиссер пил одну чашку кофе за другой. Чуть поодаль, за столиками у  края
террасы, расположилась другая группа - наверняка технический персонал. Под
усыпляющее бормотанье голосов я задержался взглядом на лице,  показавшемся
мне чем-то знакомым: за столиком в одиночестве курил cigarillo  [маленькая
сигара (исп.)] блондин со вздернутым носом и тяжелым оплывшим подбородком.
Где я его встречал? Мы сидели в  нескольких  сантиметрах  друг  от  друга,
разделенные стеклом. Он слегка повернул голову и, в свою очередь,  заметил
меня. Мгновение спустя он  смущенно  улыбнулся,  встал,  вошел  в  кафе  и
направился к моему столику.
   - Простите... Робер Карпантьери...
   Говорил он сипловатым голосом курильщика. А может, просто охрип. Вблизи
ему на вид можно было дать лет  сорок  пять,  несмотря  на  яркие  голубые
глаза, белокурый хохолок и вздернутый нос. Он слегка наклонился,  опершись
ладонями на спинку свободного стула против меня. Я молчал, не имея желания
называть ему свое имя.
   - Мне кажется, мы знакомы...
   Он пододвинул к себе стул и сел.
   - Тогда мы встречались лет двадцать назад, - сказал я. - Я с тех пор не
бывал в Париже...
   - Двадцать лет?
   - Почти.
   Взгляд его устремился вдаль. Он пытался что-то вспомнить.  Пытался  изо
всех сил.
   - Может, мы встречались в компании Жоржа Майо? Вы знали... Жоржа Майо?
   Он прошептал это имя словно пароль.
   - Да, - ответил я. - Я был знаком с Жоржем Майо...


   В моей памяти всплыл  профиль,  фотография  с  игрой  светотени,  вроде
снимка Рокруа на стене в спальне Гиты. Фотографию мне подарил  Жорж  Майо.
На ней, в отличие от снимка Рокруа, было видно только лицо. В ту пору  уже
вышло из моды дарить друзьям свои фотокарточки, но, впрочем,  возможно,  я
попросил у них фотографии сам.
   - Вы часто бывали у Жоржа Майо? - спросил он меня.
   - Нередко. А вы?
   - Я встречался с ним ежедневно.
   - Вы... вы, кажется, были в ту пору его секретарем?
   Я не решался сказать "шофером". И однако чем  больше  я  вглядывался  в
него, тем отчетливей вставала передо  мной  картина:  этот  самый  толстяк
блондин за рулем машины Майо.
   - Пожалуй, да, секретарем... А также шофером.
   Так и есть. Он улыбнулся.
   - И другом... Вот уж не думал, что нынче вечером мне придется  говорить
о Жорже. - Он разглядывал меня с каким-то почтительным удивлением. - Стало
быть, вы... вы уезжали на двадцать лет?
   Может,  он  принимал  меня  за  призрак?  Или  за  человека,  отбывшего
длительный срок в тюрьме? Мне хотелось помочь ему преодолеть неловкость  -
я широким жестом обвел людей, сидевших за столиками на террасе.
   - Среди них, наверно, есть люди, знавшие Жоржа Майо, не так ли?
   Он передернул плечами.
   - Что вы! Когда Жорж снимался в кино, они были еще сосунками... Я самый
старый в здешней группе...
   - Вы с ними... работаете?
   - Да... я стал помрежем...
   Видно было, что ему не хочется говорить на эту тему. Стоило  произнести
имя Жоржа Майо, и настоящее перестало  для  него  существовать.  Он  ловил
каждое мое слово.
   - А вы? Как вы познакомились с Жоржем?
   Но у меня не было охоты ни с того ни с сего исповедоваться перед первым
встречным.
   - Как я познакомился с Жоржем?
   Я подыскивал ответ, который  был  бы  полуправдой.  И  решил  прощупать
почву, чтобы увидеть, на какую приманку он клюнет.
   - Меня познакомил с ним человек, который одним из первых пригласил  его
сниматься... Альбер Валантен...
   - Тот, что жил в отеле на улице Труайон, где Жорж останавливался, когда
приезжал в Париж?
   Стало быть, Валантена он знает... Но он не знает, что я тоже жил в этом
отеле... Быть может, он просто раза два-три видел меня с Майо,  а  у  него
хорошая зрительная память. Но, если он почти ничего обо мне не  знает,  не
мне сообщать  ему  подробности.  "Никогда  не  раскрывай  своих  карт",  -
говаривал Альбер Валантен.
   - Если я правильно вас понял, - спросил я, - вы по-прежнему работаете в
кино?
   Он пожал плечами.
   - Зарабатывать как-то надо...
   Я показал рукой на столик, за которым восседал режиссер. Каждую  минуту
кто-нибудь из членов съемочной группы почтительно к нему наклонялся, а  он
с высокомерным видом продолжал грызть свой ноготь.
   - Хороший он постановщик?
   - Хороший, плохой - по мне, один черт... Я свое дело делаю, и ладно...
   - А вы сами, - как вы познакомились с Майо?
   Лицо его просияло.
   - На съемочной площадке...  В  тысяча  девятьсот  пятьдесят  пятом.  Он
снимался в своем последнем фильме... Мне  было  восемнадцать  лет,  я  был
реквизитором...
   - Когда с ним познакомился я, он уже много лет не снимался...
   - Он никогда не любил сниматься. Он стал актером случайно, но сниматься
никогда не любил...  -  Усталым  взглядом  Карпантьери  обвел  столики  на
террасе. - Что у него могло быть общего с этими поденщиками...
   Я пристально вглядывался в Карпантьери,  рылся  в  памяти,  но  тщетно:
сомнений нет, он запомнился мне только в одной-единственной роли за  рулем
машины Майо. И еще  смутно  брезжило:  Майо,  кажется,  дал  ему  какое-то
прозвище.
   - Он вас как-то называл... - осторожно начал я.
   - Тентен [герой популярных комиксов]. В ту пору я был куда  стройнее...
И похож на Тентена...
   Правильно, совершенно точно. Вот Майо высунулся из окна отеля на  улице
Труайон и зовет Тентена своим глубоким голосом. Тентен... Мне было так  же
тягостно видеть его, как только что опознанную мной на  террасе  маленькую
девочку,  которую  взмах  волшебной  палочки  преобразил  в   сорокалетнюю
женщину. Постаревший Тентен удвоил свой вес.
   - Он заставлял  меня  носить  гольфы...  А  на  день  рождения  подарил
фокстерьера... С тех пор все киношники звали меня Тентен Карпантьери...
   Словно  от  знакомого  аромата  духов,   пробудились   во   мне   вдруг
воспоминания о проделках Майо. Взять в секретари Тентена было вполне в его
духе.
   - Мне пора за работу, - вздохнул он.
   Там, на террасе, режиссер встал и, грызя ноготь  указательного  пальца,
заглянул в какую-то толстую папку. Бывшая маленькая девочка покорно стояла
с ним рядом.
   Тентен наклонился ко мне.
   - Мне хотелось бы непременно увидеться с вами еще раз... Вы ведь любили
Майо?
   - Конечно, любил.
   - Мне надо доверить вам кое-что очень важное... Сейчас нет времени...
   Он сжал  губы,  словно  сдерживая  порыв  откровенности.  Потом,  резко
вздернув подбородок, решился:
   - Понимаете... Майо не умер... Он жив... Вы думаете, я сошел с ума, да?
А я вам повторяю: он не умер. Сейчас мне некогда, но давайте встретимся...
   - Хорошо.
   - Завтра... в половине первого ночи... здесь... в этом кафе...  Если  я
задержусь... подождите меня... Мы свернем на улицу, тут рядом...
   - Хорошо.
   - И тогда я вам все объясню.
   Он  встал,  пожал  мне  руку  и  вышел  из   кафе.   Поспешным   шагом.
Присоединился к группе, окружавшей режиссера, но держался чуть поодаль.  Я
остался в зале один. И тут мне почудилось, будто над своей головой я слышу
приглушенный, как жужжание неоновых ламп, смех Жоржа Майо.  И  я  невольно
представил себе другого - того, за стеклом, - моложе на двадцать  лет,  со
светлым хохолком, в брюках гольф и с фокстерьером на поводке.


   Вернувшись  в  квартиру  Рокруа,  я  стал  перелистывать  досье,  чтобы
проверить, упоминается ли в нем  Тентен.  На  12-м  листе  дела  оказались
показания - очень краткие, - которые он дал 11 июля 1965 года.

   "...Робер Карпантьери, родился 7 июня 1938 года  в  Париже  (X  округ),
киномеханик, проживает в Париже, на улице Брюнель, 5-бис  (XVII  округ)...
Он показывает:
   "Я познакомился с месье Жоржем Майо в апреле 1955 года во время  съемок
его последнего фильма. С этих пор я поддерживаю с ним дружеские отношения.
По временам я исполнял при нем обязанности шофера и  секретаря  и  в  1960
году ездил с ним в Рим по случаю его бракосочетания с мадемуазель Пьестри.
   Вместе с месье Майо я  встречался  с  некоторыми  его  друзьями,  но  в
обществе мадам Кармен Блен мне приходилось бывать очень редко. Я знал, что
они давно знакомы с месье Майо. Два или три раза мне пришлось сопровождать
месье Майо к мадам Кармен Блен в ее дом на аллее Альберта I.
   Я никогда не встречался ни с мадам и месье Хэйуорд, ни с месье Людовико
Фуке. Я не знал, что месье Майо  с  ними  знаком.  Он  никогда  о  них  не
упоминал.
   Единственный из знакомых месье Майо, кто проживал в отеле  "Триумф"  по
улице  Труайон,  1-бис  (XVII   округ),   был   месье   Альбер   Валантен,
кинематографист. Имя Жана Деккера мне ничего не говорит. Не  помню,  чтобы
месье Майо когда-нибудь называл при мне это имя".
   Подпись..."

   Стало быть, мое имя ничего ему не говорило...  Конечно,  не  исключено,
что Тентен знал больше, чем хотел признать, но так или иначе, он был всего
лишь  статист,  один  из  силуэтов,  смутно  различимых  на  заднем  плане
изображенного на картине пейзажа.
   Я захлопнул папку. Ветерок, проникавший в приоткрытую балконную  дверь,
колыхал занавеси.
   Я вдруг почувствовал, что не в силах провести  ночь  за  чтением  этого
досье в квартире Рокруа. Я решил вернуться в отель, но у меня  не  хватало
мужества, как накануне вечером, тащиться пешком по мертвому  городу.  И  я
вызвал такси.


   Как всякий турист,  приехавший  в  Париж,  я  вздохнул  с  облегчением,
вернувшись в свой номер в отеле. Во внутреннем кармане пиджака  я  нащупал
английский  паспорт.  Мне  просто  привиделся  дурной  сон.  Разве   наяву
существует Тентен? Правда, вот досье и ключи от квартиры на улице Курсель,
но я могу навсегда избавиться от  них.  И  не  останется  никаких  следов.
Никаких. А завтра же утром я с легким сердцем улечу в Клостерс.
   Я хотел позвонить жене, но час был слишком поздний. К тому же я боялся,
что в моем голосе прозвучат необычные нотки и это ее встревожит. Найду  ли
я английские слова, чтобы описать ей кабинет-ротонду, пагоду и мою встречу
с Тентеном? Лучше, пожалуй, кое о чем промолчать.
   Я положил на секретер свои старые темные очки. И вдруг мне стало  жутко
на них смотреть, словно очки были вещественным  доказательством  какого-то
моего преступления.
   Как был в одежде, я лег на  кровать  и  включил  радио.  Медленно  стал
крутить ручку приемника,  чтобы  поймать  Би-би-си.  Мне  необходимо  было
услышать английскую речь, чтобы убедить самого себя, что я  не  кто  иной,
как Эмброуз Гайэ, английский  писатель,  возвратившийся  в  сумерки  после
мирного и скучного воскресного дня с безмятежной прогулки в Хэмпстид-Хит.


   Я глядел на них из окна. Девушка в третий раз медленно  поднималась  по
ступенькам.  Под  навесом  крыши  она  стучала  кулаком  в  дверь.   Дверь
отворялась, и мужчина в белом смокинге, с ежиком седых волос,  застывал  в
дверном проеме.
   - Могу я его видеть? - нервно спрашивала девушка.
   - Он вас ждет.
   И широким жестом левой руки  мужчина  в  белом  смокинге  приглашал  ее
войти. Она отшатывалась.
   - Вы уверены, что он меня ждет?
   И  в  это  самое  мгновение  режиссер  кричал:  "Отставить!"  -  и  все
начиналось сызнова. В вечерних  сумерках  голоса  их  звучали  так  гулко,
словно их усиливал  репродуктор.  Подножье  пагоды  было  освещено  резким
светом. Вокруг режиссера толпилась кучка теней,  среди  которых  я  тщетно
пытался разглядеть Тентена Карпантьери.
   Я погасил свет в кабинете-ротонде, боясь, что Тентен снизу заметит  мой
силуэт. А вдруг ему была когда-то знакома  квартира  Рокруа,  и  вид  моей
фигуры в окне всколыхнет в его памяти кое-какие подробности,  в  частности
существование некоего Жана Деккера. Впрочем, накануне вечером он не  задал
мне никаких конкретных вопросов. С  него  было  довольно,  что  он  смутно
припомнил мое лицо. По сути  дела,  для  него  было  важно  одно  -  иметь
возможность поговорить с кем-нибудь о Жорже Майо.
   Майо умер за несколько месяцев до Рокруа, и о его смерти я также  узнал
в Лондоне, в магазинчике возле Монпелье-сквер, где  я  часто  просматривал
французские газеты. Заметка строчек в пятнадцать. Редакция не  сочла  даже
нужным поместить его фотографию. Да  и  с  какой  стати?  Майо  уже  давно
расстался с кинематографом. В три часа ночи он рухнул на тротуар на  авеню
Монтеня, "выйдя из бара", если верить газетной заметке. Какой-то  прохожий
пытался помочь ему встать, а потом вызвал "скорую".  В  ту  пору  эти  две
смерти, случившиеся  почти  одновременно,  не  заставили  меня  ни  о  чем
задуматься. Как  и  слова  извинения,  которые  Майо  нашел  в  себе  силы
пробормотать, обращаясь к прохожему, который пришел ему  на  помощь:  "Мой
бедный друг, я старею".
   Половина первого ночи. Те, внизу, погасили юпитеры и теперь  складывали
свой реквизит в грузовик, стоявший чуть поодаль на улице Курсель. Я выждал
минут десять и спустился по  лестнице  вниз.  Я  не  хотел,  чтобы  Тентен
Карпантьери видел,  что  я  выхожу  из  этого  дома.  Приоткрыв  дверь,  я
выскользнул на улицу. Теперь участники съемочной группы толпились у  входа
в пагоду, но они стояли ко мне спиной.  Я  торопливо  пересек  улицу  и  с
безмятежным видом зашагал по тротуару.
   Карпантьери сидел за тем же столиком, за каким мы сидели с ним накануне
вечером.  На  нем  была  голубая  рубашка  с  закатанными  рукавами.  Лицо
лоснилось от пота. Он мне улыбнулся. Я сел против него.
   - Ну и жара... А я болван... Выдул две бутылки пива.
   Вытащив носовой платок, он обтер им лоб.
   - Я боялся, что вы не явитесь... Вы далеко живете?
   - В отеле на улице Кастильоне.
   - Я так рад, что вы пришли... Выпьете чего-нибудь?
   Он обернулся, ища глазами официанта. Но тщетно. Стойка пустовала. Кроме
нас, в кафе не было ни души.
   - По-моему, о нас забыли, но это не имеет значения...
   Жара, тишина, безлюдное кафе, бледный свет неоновых ламп... Уж  не  сон
ли все это?
   - Может быть, допьете мое пиво?
   Он указал на опорожненную до половины кружку, и на  лице  у  него  была
тревога, словно он боялся, что я от него удеру, а он хотел  удержать  меня
любой ценой.
   - Спасибо, нет.
   - Сигарету?
   - Спасибо, нет.
   Отблески неонового света играли на его розовом лице, белокуром  хохолке
и голубой рубахе. Слишком много ярких красок. Я следил за капельками пота,
которые на мгновение застывали на краю его подбородка, а потом стекали  на
стол. Он закурил сигарету.
   - Как называется фильм, который вы снимаете?
   Он поколебался.
   - Как называется? Ах да... "Свидание в июле"...
   - Но ведь был уже фильм с таким названием...
   - Был, но они ничегошеньки не знают... Надо  их  проучить.  Постановщик
даже не слыхал имени Жоржа Майо... -  Он  глубоко  втянул  в  себя  дым  и
подался ко мне. - Так вот, вчера вечером я хотел сказать вам очень  важную
вещь... Майо не умер.
   Последние слова он произнес  с  расстановкой.  Потом  выдохнул  дым,  и
облако окутало наши головы.
   - Я не шучу... Нынче ночью вы увидите Майо...
   Я вдруг стал его бояться.
   - В первый раз вы будете здорово потрясены... В первый раз я сам...  Он
мало изменился...
   Я сжал кулаки, чтобы придать себе храбрости, и заговорил  тоном,  каким
говорят с сумасшедшим, когда не хотят его раздражать:
   - И что же... Где он?
   - В Париже. Тут неподалеку. Через несколько минут вы его увидите.
   - Вы уверены, что это он?
   - Конечно. Иначе я не рискнул бы вам  это  сказать.  Такими  вещами  не
шутят. Тем более я... Я всегда  терпеть  не  мог  басни  о  привидениях  и
вертящихся столах...
   Он произнес эти слова спокойным рассудительным тоном. И даже улыбнулся.
   - Мне было необходимо поговорить об этом с кем-нибудь, кто знал Майо...
   Голос его становился все глуше, почти перешел в шепот. Но, садясь в его
машину, я все-таки почувствовал тревогу, которая росла по мере  того,  как
мы катили в неизвестном для меня направлении. Он делал странные  развороты
и ехал на красный свет...


   Мы ждали за одним из немногочисленных столиков  узкого  бара  в  начале
улицы Виньон. Карпантьери выбрал место  поближе  к  окну.  Он  подстерегал
кого-то на улице.
   - Это всегда бывает между четвертью и половиной второго ночи, -  сказал
он.
   Стенные часы в глубине зала показывали двадцать три минуты второго.
   - Если увидите, что остановилась белая "ланча-фламиния"...
   Сам он пошел к стойке за сигаретами.  Я  вдруг  позабыл,  как  выглядит
"фламиния", впрочем, это не важно. Ночью белый цвет бросается в глаза.
   Не успел он снова  сесть  за  столик,  как  у  тротуара  напротив  кафе
остановилась белая машина.
   - Это он... он... - выдохнул Карпантьери.
   И повлек меня к выходу. Сердце мое учащенно билось - я полагал, что  мы
перейдем на ту сторону улицы и он заговорит с  водителем  "ланчи".  Что  я
буду делать, если и  впрямь  окажусь  лицом  к  лицу  с  Жоржем  Майо?  Но
Карпантьери потащил меня к перекрестку улицы Виньон и бульвара Мадлен, где
оставил собственную машину. Он открыл дверцу.
   - Садитесь.
   Мы сели рядом, Карпантьери - за руль. С подбородка у  него  по-прежнему
стекали капли пота.
   - Видите?.. Он стоит все на том же месте...
   Впереди метрах в десяти от нас блестел, ослепляя меня, кузов "ланчи".
   - Не понимаю, чего он  ждет...  Однажды  ночью  он  подсадил  в  машину
девушку, вышедшую из кафе...
   - Может быть, он ее и ждет...
   - Может быть.
   - А сам он никогда не выходит из машины?
   - Здесь никогда.
   Девицы, которые втроем чуть поодаль мерили тротуар,  теперь  подошли  к
"ланче" и стали медленно кружить вокруг, словно дети, водящие хоровод.
   - И вы ни разу с ним не заговорили?
   - Ни разу.
   - Почему?
   Ответить Карпантьери не захотел. Он резко нажал на кнопку приемника,  и
из него полилась оркестровая музыка, наполовину заглушенная треском помех.
   - Так что, мы так и будем здесь ждать?
   - Да, так и будем ждать.
   Он отер подбородок запястьем и протянул мне сигареты.
   - Спасибо, не надо.
   - Мне тоже не хочется курить.
   Девицы отошли от машины.
   - Ага... Он отъезжает.
   Карпантьери подождал, пока "ланча" свернула на улицу Сэз,  и  тогда,  в
свою очередь, нажал на стартер.
   - Он от нас уйдет, - сказал я.
   - Нет... нет... Я знаю его маршрут наизусть...
   "Ланча" покатила по бульвару Мальзерб, постепенно замедляя ход.
   - Бывает, он ползет как черепаха, - сказал Карпантьери. - Тогда  я  его
обгоняю и жду на ближайшем перекрестке.
   Бульвар  был  безлюден,  как  в  тот  день,  когда  я   впервые   после
двадцатилетнего перерыва ехал из  аэропорта  по  улицам  Парижа.  И  белая
"ланча", двигавшаяся вдоль темных фасадов, будила во мне  то  же  скорбное
чувство, какое я испытывал в тот  день.  Теперь  машина  шла  по  бульвару
Курсель.
   - Иногда он останавливается у этого тротуара... там, возле ограды парка
Монсо... Посмотрим, остановится ли сегодня...
   Нет. "Ланча" продолжала свой путь по авеню Ваграм.
   - В первый раз я едва не упустил его здесь из-за красного  светофора...
Но теперь я спокоен... Он никогда не меняет маршрута...
   Мы были уже неподалеку от улицы Труайон. Неужели "ланча" поедет по этой
улице и остановится перед отелем у дома 1-бис?  И  мы  все  -  Жорж  Майо,
Альбер Валантен и я - встретимся в холле?  И  все  начнется  сначала.  Как
прежде. Но мы проехали улицу Труайон. И оказались на площади Звезды.
   - Иногда он решается несколько раз объехать площадь  вокруг,  -  сказал
Карпантьери. - Надо вооружиться терпением... Однажды ночью я сделал за ним
следом четырнадцать кругов...
   Он держался метрах в двадцати позади "ланчи",  словно  боялся  привлечь
внимание водителя. В этот час только он да мы колесили по площади  Звезды.
В конце концов я подумал, а сидит  ли  вообще  кто-нибудь  за  рулем  этой
"ланчи", потому что, сколько я ни напрягал зрение, я никого не видел.
   - Вы уверены, что он сидит в этой машине?
   - Еще бы, конечно.
   Мне же казалось, что это машина-призрак,  которая  так  и  будет  вечно
скользить по ночному, вымершему Парижу.
   - Смотрите, нам повезло. Он сделал только один круг.
   "Ланча" двинулась по авеню Иены.
   - И так каждую ночь?
   - Нет. Иногда он пропадает недели на две.
   - А вы следите за ним каждую ночь?
   - Почти каждую. Я стараюсь приходить на свидание как можно чаще.
   Слова "на свидание" он произнес с грустью, нашедшей отзвук в моей душе.
Я подумал о названии его фильма, "Свидание в июле". Был июль. Стояла жара.
Люди разъехались отдыхать. Прошло двадцать  лет,  и  вот  нынешней  летней
ночью я борозжу этот бесплотный город. Я тоже, не до конца  это  сознавая,
вернулся в Париж на свидание в июле.
   - Но почему вы уверены, что это непременно Жорж Майо?
   Он пожал плечами.
   - Хотите убедиться?
   Он вдруг нажал на акселератор, и мы, обогнав "ланчу", остановились чуть
дальше, на площади Соединенных Штатов.
   -  А  теперь  внимание...  Он  проедет  мимо  нас...  Ведет  он  машину
медленно... Вы успеете его рассмотреть...
   Я прижался лбом к стеклу.
   - Главное, будьте начеку...
   Мимо меня проплыл профиль.  Красиво  очерченный  профиль,  который  мог
принадлежать Жоржу Майо, но был увенчан шлемом совершенно белых волос.  На
водителе был плащ - также белый, с отложным воротником.  "Ланча",  обогнав
нас, покатила дальше по авеню Иены.
   - Ну как? Вы его узнали? - спросил Карпантьери.
   - Да.
   Я не хотел его разочаровывать.
   - Только Жорж не был седым...
   - Не был. Но теперь...
   Он вздохнул.
   - А я сам... Разве, по-вашему, я похож на прежнего Тентена?
   И мы продолжали нашу погоню. Вскоре к нам пристроится еще одна  машина.
За ней другая.  За  ней  третья.  И  образуется  целый  кортеж  неведомого
назначения - то ли погребальное шествие, то ли процессия паломников.
   - Чему вы смеетесь? - спросил Карпантьери.
   - Просто так.
   Теперь "ланча" катила по авеню Президента Вильсона.
   - Здесь он часто останавливается... У решетки сквера Гальера...
   Но нет. "Ланча" продолжала свой путь.
   - Вам повезло... Нынче ночью он вообще не делает остановок...
   Машина обогнула площадь Иены и въехала на улицу Петра I  Сербского.  Мы
миновали ресторан "Калавадос", куда Кармен частенько  затаскивала  меня  в
четыре часа ночи.  Она  боялась  возвращаться  домой,  а  в  ресторане  мы
встречали людей, которые, как и она, не  решались  лечь  спать.  Именно  в
"Калавадосе" однажды ночью Кармен познакомила  меня  с  Рубирозой.  Там  я
впервые увидел и чету Хэйуорд, и - странное дело - меня поразила красота и
изысканность обоих супругов. Это здесь, за нашим столиком, по соседству  с
мексиканским оркестром, собирались Марио  П.,  Сьерра  Далле,  Людо  Фуке,
Фавар, Андре Карве и многие другие, все более многочисленные знакомые, и я
боялся, что Кармен утратит ко мне интерес,  забудет  обо  мне  среди  этой
толпы, и я навсегда ее потеряю...
   - О чем вы думаете? - спросил Карпантьери.
   - Ни о чем.
   Я думал о том, что, следуя за белой машиной, мы проделываем теперь  тот
же самый путь, который я проделывал пешком, на  рассвете,  когда  провожал
Кармен из "Калавадоса" к ней домой. Авеню Монтеня.  Площадь  Альма.  Я  не
успел взглянуть на окна, выходящие на улицу Жана Гужона, я  увидел  только
ограду садика, похожего на нос корабля. Света нигде не было. Должно  быть,
Кармен давно отсюда уехала. Что с ней стало? Я не отваживался спросить  об
этом Тентена. Впрочем, если верить его показаниям, он был  мало  знаком  с
Кармен. И все же я решил попытать счастья и, откашлявшись, спросил:
   - У Майо была приятельница, она жила в первом этаже, за этой оградой...
   - Вот как?
   - Вы не были с ней знакомы?
   - Нет.
   Я так и знал. На вопрос, который для тебя важен, никто никогда тебе  не
ответит. Впрочем, не имеет значения: я сам  могу  выяснить,  что  стало  с
Кармен. Чтобы навести о ней справки, мне не нужен этот бесцветный статист.
   - У Майо было столько знакомых  женщин...  -  сказал  он.  -  Я  в  них
запутался.
   Мы следовали за "ланчей" по авеню Монтеня.
   - В газетах писали, что он умер на авеню Монтеня, - сказал я.
   - Так писали... Но это неправда...
   Тентен остановился почти в самом конце  улицы  против  бывшего  гаража.
"Ланча" медленно удалялась от нас, пересекла площадь Рон-Пуэн и поехала по
авеню Матиньона.
   - Вы его упустите, - сказал я.
   - Он-поедет по авеню Монтеня в обратном направлении... Так что мы можем
подождать здесь...
   - Я устал... Я хотел бы вернуться в отель...
   - Не можете же вы нас бросить!..
   Тентен повернулся ко мне в полном смятении.
   Он был прав. Я не мог их бросить. Я  сунул  руку  в  капкан,  и  капкан
захлопнулся - обратного хода не было.  При  виде  этой  крупной  головы  с
пухлыми щеками и этих беспокойных глаз у меня сжалось сердце.
   - Сколько еще ночей вы собираетесь ездить за ним следом?
   - Не знаю... У меня бессонница... Так что для меня  это  не  составляет
труда...
   - Вам следовало бы, однако, решиться заговорить с ним...
   - Я пытался, - глухо сказал он.
   И снова обратил ко мне свое помятое лицо.
   - Он ничего не слышит... Он застыл за своим рулем... как  деревянный...
Спина прямая, шея не гнется... Точно лунатик.
   Он открыл ящичек для перчаток.
   - Однажды ночью он остановился против сквера Гальера, я вышел из машины
и  сфотографировал  его...   У   меня   аппарат   "Инстаматик"...   Хотите
посмотреть?..
   Он зажег верхнюю лампочку и протянул  мне  две  фотографии.  На  них  я
различил только белую  дверь  машины  и  в  рамке  стекла  белый  отложной
воротник плаща. Остальное тонуло во мраке.
   - Мне это мало что дает, - сказал я.
   Но вот "ланча" снова появилась в начале авеню Монтеня и покатила в нашу
сторону. Карпантьери выждал немного, чтобы развернуться.
   - Долго нам еще ехать за ним?
   - Да нет... Не волнуйтесь... Скоро конец. - Тон у него стал  обиженный,
словно я совершил святотатство. - Я понимаю, это может надоесть тому,  кто
не был близким другом Жоржа Майо.
   - Я им был.
   - Но не таким, как я.
   Я счел за лучике промолчать.
   Площадь Альма. Я невольно снова бросил взгляд на квартиру  Кармен.  Все
тонуло во мраке. Маленькая  площадь  со  скамьей,  решетка  ограды,  окна,
кладка здания. Только на листве деревьев в саду лежал  зеленый  отсвет.  Я
вспомнил свое первое появление  здесь.  Вспомнил,  как  добирался  сюда  с
Лионского вокзала. Вспомнил поездку по  весеннему  Парижу  и  чувство,  не
повторившееся потом уже никогда: наконец я начинаю жить...
   Мы поехали по аллее Альберта I, потом по аллее Королевы. Белая  "ланча"
катила посередине дороги, но это не имело значения -  встречных  машин  не
было. Аллея Королевы была широкой лесной аллеей, и  непонятно  было,  куда
она ведет. Уж не к морю ли?
   Возле  статуи  короля  Альберта  I   "ланча"   развернулась.   Лужайка,
обсаженная платанами. Иногда по ночам я гулял здесь  с  Кармен.  А  иногда
один. Перегнувшись через парапет набережной, я глядел на парижский порт  и
стоящие у причала корабли.
   - Последняя трасса, - зловещим голосом сказал Тентен.
   Мы въехали следом за "ланчей" на мост  Александра  III,  но  посередине
моста Тентен вдруг заглушил  мотор.  "Ланча"  стала  удаляться,  ее  белый
корпус скрылся за поворотом набережной Орсэ.
   - Вот и все... конец...
   - Дальше вы его не провожаете?
   - Почему же, провожаю... Он едет  по  набережным  до  моста  Гарильяно.
Через Порт-Сент-Клу выезжает на Западную автостраду... Около часа катит по
ней...  Потом  разворачивается  и  едет  обратно  к  Парижу...  Это  может
продолжаться часами...
   - А где он живет, вы не знаете?
   - Мне кажется, где-то между Сен-Клу и Сюрен... Очевидно, в Валь-д'Ор...
Возле Валь-д'Ор он всегда от меня уходит...
   Голова его поникла.
   - Не хотите выйти глотнуть свежего воздуха? - спросил я.
   - Хочу.
   Мы вышли  из  машины,  я  облокотился  на  парапет  моста.  Внезапно  я
почувствовал страшную пустоту. Мне  недоставало  ее  -  недоставало  белой
"ланчи".
   Мне всегда нравился вид, открывающийся с этого моста. Справа  Трокадеро
и ступенчатые дома Пасси, за которыми воображение рисовало  былые  шале  и
сбегающие по склону парки. А с другой стороны - огни площади  Согласия.  И
Сена в красных и серебристых отсветах. Здесь было не  так  жарко  и  легче
дышалось. Один из фонарей парапета из  позеленевшей  бронзы  освещал  лицо
стоявшего рядом со мной  Карпантьери.  Это  лицо  в  желтом  свете  фонаря
показалось мне  еще  более  оплывшим  и  помятым.  Губы  Карпантьери  были
брюзгливо поджаты, а брови  нахмурены,  словно  он  вот-вот  заплачет.  Он
молчал. Ему не надо было ничего  мне  объяснять.  Я  и  сам  все  понимал.
Перейдя известную возрастную черту, должно быть, очень нелегко походить на
Тентена.


   На улице Риволи Карпантьери остановил машину. Я пожал ему руку.
   - Мы могли бы встретиться снова, - сказал я ему.
   - Если хотите... Мы еще недели  две  будем  снимать  на  том  же  самом
месте... Где меня найти, вам известно...
   - Я даже смогу еще раз погоняться с вами за "ланчей"...
   Но я тотчас пожалел, что в голосе моем прозвучала легкая ирония.
   - Как хотите, - сухо сказал он. - Я, во всяком  случае  сейчас,  каждую
ночь следую за машиной Майо... Меня это занимает...
   - До свидания.
   - До свидания. Если вы не застанете меня на  съемках,  можете  оставить
записку на имя Тентена Карпантьери.
   Машина рванула с места. Он даже  не  поинтересовался  моим  именем  или
точным адресом.
   Под аркадами было открыто кафе. Я сел в баре. Светало, и знойная  дымка
уже окутала улицу и сад Тюильри. Мне  хотелось  пить.  Я  заказал  бутылку
минеральной воды.
   Усталости я еще не чувствовал. Я был похож на путешественника,  который
прибыл к месту назначения, и  ему  кажется  странным,  что  он  больше  не
ощущает вагонной тряски.


   В отеле я хотел дождаться десяти часов, чтобы позвонить  жене,  но,  не
раздеваясь, заснул на кровати. Проснулся я уже после полудня. Весь в поту.
Я попросил соединить меня с номером 01-13-24  в  Клостерсе.  Трубку  сняла
мисс Майнот.
   - Дети уехали с мамой на пикник, сэр.
   - Все в порядке?
   - В полном порядке. Дети совершенно здоровы.
   - А моя жена?
   - Мадам прекрасно выглядит. Что-нибудь ей передать?
   - Скажите, что я позвоню ей сегодня вечером.
   - Хорошо, сэр.
   - Не знаю, есть ли у нее  номер  телефона  моего  отеля,  впрочем,  все
равно, я позвоню сам.
   - Я хочу сообщить вам, сэр, что  по  вечерам  дети  больше  не  смотрят
телевизор.
   - Очень рад.
   - Я тоже.
   - Какая у вас погода?
   - Солнечная.
   - Не слишком жарко?
   - О нет... очень свежо.
   - Вам повезло. Всего хорошего, мисс Майнот.
   - Всего хорошего, сэр.
   Я повесил трубку, и этот простой жест поверг меня в минутное  смятение.
Мне почудилось вдруг, что далеко-далеко от живительной прохлады  Клостерса
я барахтаюсь в тепловатой стоячей воде.


   Я тщетно перелистывал досье - протокола допроса Жоржа Майо я не  нашел.
Но на двадцать первом листе обнаружил "справку" о нем.

   "9 июля 1965 года.
   Майо, Жорж-Луи, родился 21 июля 1920 в Париже (X округ);  12  мая  1960
года женился в Риме (Италия) на  Марии  Джованне  Пьестри,  родившейся  15
сентября 1935 года в Риме (Италия).
   С 1960 года проживает по адресу: Ара Коэли, 5, Рим (Италия).
   Во время частых наездов в Париж месье Майо проживает в  отеле  "Триумф"
по улице Труайон, 1-бис (XVII округ).
   Месье Майо дебютировал в кино  в  Париже  в  1941  году.  До  этого  он
занимался  различными  "кустарными   промыслами"   на   Лазурном   берегу.
Впоследствии он снимался в фильмах как во Франции, так и в  Италии,  но  в
50-х годах из кино ушел.
   С той поры, по-видимому, жил на  комиссионные  от  продажи  антикварной
мебели и предметов  искусства.  Жена  его  владеет  крупным  состоянием  в
Италии.
   Месье Майо с 1945 года знаком с мадам Кармен Блен, которая  в  ту  пору
еще не вышла замуж за месье Люсьена Блена и носила имя Кармен Шовьер.
   Он часто бывал у нее на аллее Альберта I. Ему хорошо известны Фуке, Жан
Т., Фавар, Марио П., мадам Карве, Филипп и Мартина  Хэйуорд  -  весь  круг
знакомых мадам Кармен Блен.
   В отеле "Триумф" на улице Труайон, 1-бис, проживал также  поименованный
Жан Деккер, которого Майо также хорошо знал и который был  близким  другом
мадам К.Блен".


   На этот раз они уже не снимали сцену  у  входа  в  пагоду  -  они  всей
компанией переместились  в  глубину  улицы  Рембрандта:  юпитеры  освещали
ограду парка Монсо. Я на цыпочках подошел к ним. Человек  с  седым  ежиком
волос, прислонившись к ограде, кричал:
   - Элен!.. Элен!.. Элен!..
   В это время из глубины парка в зону света вступила тень: высокого роста
японец в  темно-синем  плаще  с  позолоченными  эполетами.  Он  подошел  к
человеку с седым ежиком - их разделяла теперь только решетка ограды.
   - Элен здесь больше не  живет,  -  нараспев  сказал  японец,  отчетливо
выговаривая каждый слог. - Не зовите ее, она вам больше не ответит...
   - Негодяй!..
   Ругательство прозвучало, как хлопок флага  на  морском  ветру.  Но  тут
режиссер поднял руку, и все началось сначала.
   Воспользовавшись перерывом между двумя съемками, я подошел  вплотную  к
участникам группы, но на меня никто, казалось, не обращал внимания,  точно
я был из их же компании. Я не решился заговорить с режиссером,  который  в
нескольких шагах  от  меня  задумчиво  грыз  ногти.  Брюнетка  с  короткой
стрижкой сверялась с какими-то записями, время  от  времени  делая  в  них
пометки карандашом. Я подошел к ней.
   - Мне надо повидать Тентена Карпантьери, - пробормотал я. - Не  знаете,
он здесь?
   - Тентен? Нет... Его здесь нет...
   - А где мне его найти?
   - Спросите Каро...
   Она неопределенно махнула в сторону смуглого круглолицего  коротышки  -
яркий свет юпитеров выхватывал из темноты его очки в черепаховой оправе  и
темно-синие туфли на веревочной подошве. Коротышка  окликал  каждого,  кто
проходил мимо него. То ли приказывал, то ли советовал.
   Я хлопнул его по плечу:
   - Не знаете, где сейчас Тентен Карпантьери?
   - Карпантьери? Он уже три дня не показывается.
   - Почему?
   - Спросите у него!
   - Я думал, он работает здесь ежедневно...
   -  Олух  я   несчастный...   В   последний   раз   решил   помочь   ему
выкарабкаться... Но теперь  я  понял...  С  таким,  как  Тентен,  каши  не
сваришь...
   Я ошеломленно уставился на него, и, так как я высокого роста, а он  был
мне по грудь, он отступил, чтобы с  удобного  расстояния  впиться  в  меня
недружелюбным взглядом.
   - Если вы приятель  Карпантьери,  передайте  ему  от  моего  имени:  он
погорел... погорел о-кон-ча-тель-но... Работы ему больше не даст никто. Уж
я сделаю ему рекламу...
   - Может, вы дадите мне номер его телефона?
   - Поищите в справочнике...
   Настаивать было бесполезно. Коротышка сделал отстраняющий жест рукой. И
больше не обращал на меня внимания.
   Я перешел улицу Курсель и поднялся в квартиру  Гиты  Ватье.  Следуя  ее
наставлениям, я оставил свет зажженным и окна открытыми.  Жара  постепенно
проникла в это убежище, которое в первый раз  показалось  мне  прохладным,
как грот. Я обшарил все комнаты в поисках телефонного справочника и  нашел
его в комнате, где Гита хранила архив Рокруа.
   Карпантьери Робер, улица Брюнель, 5-бис. - 762-32-49. Тот же адрес, что
указан в досье. И в Париже,  без  сомнения,  был  один-единственный  Робер
Карпантьери.
   Я набрал номер. Щелчок. И женский голос, точно такой, какие в аэропорту
объявляют об отлете и прибытии самолетов, произнес:
   - Номер, который вы набрали, больше не абонирован.
   Само собой,  я  мог  снова  спуститься  вниз  и  попросить  у  толстого
коротышки правильный  номер  телефона  Тентена.  А  если  он  обдаст  меня
презрением, обратиться к кому-нибудь еще из членов съемочной группы. Мог я
также пойти на улицу Брюнель, 5-бис. Но я заранее знал, что  ничего  этого
не сделаю и только буду слушать ласково-ледяной женский голос, который без
конца повторяет: "Номер, который вы набрали, больше не абонирован".
   Такому человеку, как я, полезно слышать подобные слова. Они дают толчок
воображению.


   Я погасил лампу и вытянулся на диване  в  гостиной.  Время  от  времени
какая-нибудь машина на улице Курсель резко тормозила  у  светофора,  потом
рывком брала с места. И снова все погружалось в тишину.
   Я разглядывал тени на потолке, как, бывало,  в  номере  отеля  "Триумф"
ближе к семи вечера. Мне было тогда двадцать лет, я лежал,  широко  открыв
глаза,  и  думал,  как  сложится  моя  жизнь.  Позднее,  в  комнатушке  на
Хаммерсмит, где я начал писать свою первую  книгу,  по  потолку  пробегали
такие же тени. Нынче  ночью  я  не  усну.  Слишком  жарко,  и  потом,  это
безмолвие Парижа... Я  закрываю  глаза,  и  передо  мной  все  скользит  и
скользит белая машина. Белая-белая на фоне темных улиц и фасадов.
   Скоро рассветет. Когда солнце  прогонит  тени  с  потолка,  мне  станет
легче. Вот уже первые его лучи осветили плитки паркета и книги  на  полках
Рокруа. Они как-то успокаивают, эти ряды книг, сверкающие на солнце. А  за
окном пагода - охра в голубом тумане. И Париж в ранний час июльского утра.
Да, мне стало легче. И я уже знаю, что мне делать. Как  я  не  подумал  об
этом раньше?


   И теперь мне показалось совершенно естественным набрать номер  01-13-24
в Клостерсе из квартиры Рокруа, хотя она была связана с целой эпохой  моей
жизни, теперь уже такой далекой. Да, показалось  совершенно  естественным.
Может, из-за солнца, волнами заливавшего в  это  утро  спальню.  А  может,
из-за решения, которое я принял. На душе у меня было легко.  А  что,  если
прошлое и настоящее перемешаны? Разве перипетии человеческой жизни, с виду
такие  несхожие,  не  могут  быть  связаны  единой  тайной  нитью,   одним
преобладающим ароматом?
   - Мадам спит.
   Я узнал сонный голос мисс Майнот.
   - Я вас разбудил, мисс?
   - Нет... нет... ничуть, сэр.
   - Как дети?
   - Все в порядке, сэр. Они выглядят прекрасно.
   - А моя жена?
   - Она, как всегда, в восторге от Клостерса.
   - Ей не слишком скучно?
   - Нет... нет... Она встречается с друзьями.  Они  все  сюда  съехались.
Сегодня у нас обедает мистер Ирвин Шоу.
   - Передайте ему привет.
   Шоу был единственным собратом по перу, с которым я поддерживал дружбу.
   - Скажите моей жене, что я еще недельки на две задержусь  в  Париже.  В
письме я ей все объясню.
   - Очень жаль, сэр. В Клостерсе такая  чудесная  погода...  И  дети  уже
немножко скучают по вас.
   - Не беспокойтесь. Через две недели я приеду.
   - Я не беспокоюсь, сэр...
   Выйдя из комнаты Гиты Ватье, я увидел в зеркале свою физиономию. Я  уже
давно не брился. Впрочем, ничего страшного, если в ближайшие дни  я  стану
похож на бездомного бродягу. В Клостерсе  стоит  хорошая  погода,  но  мне
необходимо сейчас спуститься на дно колодца, чтобы ощупью  найти  нечто  в
его черной воде.
   Я вышел и зашагал по улице Курсель. Солнце уже припекало, но  лучи  его
не изнуряли меня, а бодрили. На пустынной террасе бульвара Осман  я  выпил
кофе. По счастью, в двух шагах оказался писчебумажный магазин. Я купил три
набора почтовой бумаги большого формата без линеек. И ручку.  Обыкновенный
синий фломастер.

   "Париж, 9 июля.
   Дорогая Кэти!
   Я предпочитаю написать тебе, а не звонить. Быть может, мне не следовало
назначать встречу с этим  японцем  в  Париже...  Но  встреча  была  только
предлогом - после стольких лет мне  захотелось  вернуться  в  этот  город,
который так много значил для меня, чтобы увидеть его в последний раз...  Я
останусь здесь еще  недели  на  две,  я  должен  написать  обо  всем,  что
всколыхнул во мне Париж и что связано  с  моим  вступлением  в  жизнь.  Не
огорчайся, дорогая Кэти. Целую тебя. Поцелуй от меня детей. Мой  дружеский
привет Ирвину Шоу. Я тебя люблю.
   Эмброуз".


   Вернувшись  в  квартиру,  я  начал  писать,  устроившись  на  диване  в
гостиной, поджав под себя ноги и положив на колени пачку бумаги. Балконную
дверь я оставил открытой. Очень жарко. Но что из  того.  Теперь,  когда  я
хочу рассказать всю правду, мне нужно  вернуться  вспять,  к  тем  далеким
годам.
   Прежде чем сделаться английским писателем Эмброузом Гайзом, я вступил в
жизнь в качестве носильщика. Да. Носильщика. И это единственное ремесло  -
не считая писательского, - какое я когда-либо испробовал.
   Мне было двадцать лет, я провел несколько дней в  департаменте  Верхняя
Савойя на зимнем спортивном курорте, теперь  отдых  приходилось  прервать:
денег, которые у меня оставались, едва хватало на обратный билет. А куда я
намерен ехать, я и сам не мог бы сказать.
   Снегопад застиг меня по дороге к Рошбрюну, и,  так  как  на  расстоянии
шага ничего не было видно, я укрылся в холле  первого  попавшегося  отеля.
Из-за обрыва в электросети холл был погружен в полумрак, на барьере  перед
портье стоял электрический  фонарь,  луч  которого  он  время  от  времени
направлял на шкафчик за своей спиной, чтобы взять оттуда  ключ  или  почту
для очередного клиента. Было то зыбкое время дня,  которое  я  так  хорошо
знал по Парижу: сумрак мало-помалу сгущается, но фонари еще не  зажгли,  и
на фоне неба темнеют громады зданий,  а  здесь  в  этот  предвечерний  час
темнели силуэты клиентов, идущих  через  холл  или  неподвижно  сидящих  в
кожаных креслах. Сейчас, когда я пишу эти строки, я невольно  думаю:  нет,
не случайно, конечно, я впервые увидел Кармен  именно  в  этот  час.  Если
бывает такое  время  дня,  которое  способно  вам  кого-то  напомнить,  то
неуловимое, пронзительное мгновение,  когда  угасает  день,  будет  всегда
вызывать в моей памяти Кармен.
   Я сидел в углу поблизости от портье. И слышал, как он сказал:
   -  Конечно,  мадам...   Сейчас,   мадам...   сию   минуту.   -   Сказал
предупредительным тоном, меня удивившим, -  так  он  не  вязался  с  сухим
тоном, каким он отвечал другим клиентам.
   Потом он взял телефонную трубку.
   - Алло... Я хочу узнать, заказана ли машина  для  мадам  Блен...  -  Он
положил трубку. - Вы можете больше ни о чем не беспокоиться, мадам Блен.
   И тогда я перевел взгляд на эту самую мадам Блен, которая, стоя  спиной
ко мне, небрежно  оперлась  о  барьер  перед  портье.  Фонарь  освещал  ее
белокурые волосы. На ней был жакет из светло-коричневого меха.  Ее  нельзя
было назвать ни высокой, ни маленькой. Она слегка повернула голову  в  мою
сторону, и в луче света от фонаря я уловил озабоченное выражение ее  лица.
На вид ей было не больше тридцати пяти.
   - Только я пока еще не придумал, как быть с  вашим  багажом,  мадам,  -
сказал портье.
   - Что же мне делать?
   Отчаяние в ее голосе меня удивило. Что за драма связана с этим багажом?
   - Не раньше, чем через четыре дня, мадам.
   - Я уверена, ради меня вы постараетесь что-нибудь сделать.
   - Я рад бы всей душой, мадам. Но это невозможно.
   - Невозможно? Почему?
   - Я уже хотел было сам отвезти чемоданы в Париж. Но  ни  на  минуту  не
могу отлучиться отсюда. Особенно сейчас... Все идет хуже некуда... Свет то
и дело гаснет, а с утра отключили отопление...
   В холле и в самом деле было  так  холодно,  что  клиенты  оставались  в
пальто и лыжных  костюмах.  Некоторые  даже  кутались  в  пледы.  Один  из
посыльных начал расставлять на  низких  столиках  свечи,  а  метрдотель  с
большим подносом в руках обносил желающих напитками.
   - Отопление вашего отеля меня не интересует. Меня интересуют только мои
чемоданы...
   - Понимаю, мадам.
   -  Вы  должны  сейчас  же  придумать  какой-нибудь  выход.  Я  на   вас
рассчитываю.
   - Я сделаю все, что в моих силах, мадам Блен.
   Она скрестила руки  на  барьере  и  подняла  голову  в  позе  прилежной
ученицы. Стало быть, в нескольких метрах от меня стоит мадам Люсьен  Блен.
Мне довольно сделать шаг, чтобы  оказаться  с  ней  рядом,  но  расстояние
казалось мне непреодолимым. Сейчас  она  покинет  холл  и  исчезнет,  а  я
останусь, пригвожденный к креслу, и буду вспоминать старую книгу,  которую
обнаружил в парижском госпитале Валь-де-Грас, куда попал  прошлой  осенью.
Книгу в грязно-желтой обложке, на  которой  выделялись  гранатового  цвета
буквы заглавия: "Как они нажили состояние", и синим имена таких людей, как
сэр Базиль Захаров или коммодор Друйи. Одна из глав была посвящена Люсьену
Блену - в ней рассказывалось, как он  родился  в  далекой  провинции,  как
приехал  в  Париж,   как   стремительно   разбогател:   ему   принадлежали
многочисленные отели, театральные залы, конный завод в  Варавиле...  Сразу
после войны он женился на женщине, которая годилась ему в дочери. Была там
и фотография: мадам Люсьен Блен совсем молоденькая,  такая  же  белокурая,
как и теперь; она стояла между своим мужем и одним из его жокеев,  который
только что выиграл скачки. Блен погиб в автомобильной катастрофе ночью  на
дороге  в  Варавиль...  Автор  этого  сочинения  изъяснялся   фразами   из
приключенческих романов: "Люсьен Блен подошел  к  жизненному  перекрестку.
Какую дорогу он изберет?", или: "Отныне в жизни Люсьена Блена все  большее
место станет занимать любовь", или:  "Это  ваше  последнее  слово,  Люсьен
Блен? - Да. Я никогда не меняю своих решений". В Валь-де-Грас я чувствовал
себя так скверно, что хорошую литературу читать не мог.
   - Такси будет через четверть часа, мадам.
   - А сколько ехать до Женевы?
   - Час... Вам не о чем  беспокоиться...  Самолет  на  Париж  вылетает  в
десять пять.
   - Да, но вы все еще не решили, как  быть  с  моими  чемоданами...  Я  с
нетерпением жду вашего ответа...
   - Вы, право, ставите меня в тупик, мадам Блен.
   Чтобы скрыть замешательство, он то зажигал,  то  снова  тушил  стоявший
перед ним на барьере  фонарь.  А  я...  Думаю,  не  будь  этого  обрыва  в
электросети... Сумрак многое упрощал.
   Я подошел к портье. Наклонился к мадам Блен.
   - Мадам...
   Она обернулась. Портье поднял голову.
   - Извините мою навязчивость... но мне показалось, что вы беспокоитесь о
своих чемоданах...
   Я и сам был удивлен, как отчетливо и звучно произношу каждое слово.
   - Если я могу вам чем-нибудь помочь...
   Она взяла с барьера фонарь и направила его луч мне в лицо.
   - Но мы с вами незнакомы...
   Сноп света слепил мне глаза, я старался не жмуриться.
   - Завтра я возвращаюсь в Париж... Если вам  угодно,  я  могу  доставить
ваши чемоданы...
   И снова мой решительный тон удивил меня, словно эту фразу  произнес  не
я, а кто-то другой.
   - Вы согласны довезти  мои  чемоданы  до  Парижа?  -  ласковым  голосом
спросила мадам Блен.
   - Само собой, мадам.
   - Но у меня их по крайней мере десяток...
   Она поставила фонарь на барьер совершенно прямо, так, чтобы свет  падал
на нас обоих.
   - Как же вы управитесь с десятью чемоданами? Вы едете поездом?
   - Да, ночным.
   - Я могу забронировать соседнее купе для багажа, - предложил портье.  -
В котором часу у вас поезд, месье?
   - Завтра в шесть вечера.
   Портье что-то записал на листке бумаги.
   - Каким классом вы едете?
   - Вторым.
   - Лучше, чтобы вы поехали первым, месье.  Для  багажа  мадам  Блен  мне
легче забронировать купе первого класса.
   - Как вам будет угодно.
   Ради мадам Блен я был готов на все.
   - И вы доставите чемоданы в мою парижскую квартиру?
   - Конечно... Это легче легкого...
   - Как вы думаете, Жан, на него можно положиться?
   Портье смерил меня холодным взглядом. И ничего не ответил.
   - Сама я думаю, что можно...
   Она поднесла к губам сигарету. Я порылся в кармане и, по счастью, нашел
в нем дешевенькую зажигалку, из тех, что в обиходе  зовутся  "кузнечиком".
Она нагнулась ко мне, чтобы прикурить. При этом она задела меня плечом. На
меня повеяло ее духами.
   - Так или иначе, придется рискнуть.
   - Со мной вы ничем не рискуете, мадам...
   Я вдруг испугался, что она передумает.
   - Вы студент?
   - Нет.
   - Занятный юноша, вы не находите?
   - Занятный? Чем?
   Портье оглядывал меня весьма недружелюбно.
   - Такси вас ждет, мадам.
   Он хотел ее проводить, но она протянула ему руку.
   - Не надо... Не трудитесь... Месье меня проводит... До свиданья, Жан...
   - До свиданья, мадам... И не беспокойтесь о чемоданах...  Я  все  улажу
вместе с месье...
   Мы вышли из отеля, мадам  Блен  и  я.  Еще  не  совсем  стемнело,  снег
прекратился. Шумел включенный двигатель ожидавшего такси.
   - Я больше никогда сюда не вернусь, - сказала она доверительным  тоном.
- Шале нагоняет на меня хандру.
   - Какое шале?
   - Мое.
   Она взяла меня под руку - тропинку, что вела от отеля к дороге,  замело
мягким пушистым снегом, в котором утопали наши ноги.
   У шофера такси она попросила клочок бумаги и карандаш.
   - Я оставлю вам свой парижский адрес и номер телефона. Когда приедете с
чемоданами, позвоните мне... Я буду в Париже уже  сегодня  вечером...  Как
вас зовут?
   - Жан Деккер. Через два "к"...
   Она записала мое имя на клочке бумаги,  который  разорвала  пополам.  И
задержала на мне взгляд своих светлых глаз, точно я возбудил  ее  интерес,
любопытство, а может быть, просто показался ей на кого-то похожим.
   Она продолжала мне улыбаться сквозь стекло  такси.  Я  провожал  машину
взглядом, пока она не скрылась за поворотом. Потом, поскольку мне все  еще
казалось, что я грежу, развернул бумажку; на ней  черным  по  белому  было
написано: "Кармен Блен. Аллея Альберта I, 42-бис, тел. Трокадеро 15-28".


   В холле отеля вспыхнул свет. Электрический фонарь, стоявший все так  же
прямо, остался на прежнем месте перед портье - тот забыл его потушить.
   - Стало быть, вы обо всем договорились с мадам Блен?
   - Да... Да... Обо всем...
   - Вы меня выручили... Она иногда требует почти невозможного...
   - Вы давно с ней знакомы?
   - Целую вечность, месье. Я двадцать лет прослужил в отелях ее мужа.
   - Значит, она вправду жена Люсьена Блена?
   - Безусловно, месье. Чьей же еще, по-вашему, ей быть женой?
   - Извините, но, когда Блен умер, мне было десять лет, я мог  его  и  не
знать.
   - Конечно, месье... Конечно... Я к вам не в  претензии...  Вы  еще  так
молоды...
   - Если я не ошибаюсь, он держал скаковых лошадей?
   - Форма жокеев - зеленые куртки, белые шапочки...
   Я дал себе слово запомнить: зеленые куртки, белые шапочки.  Отныне  два
этих цвета неразлучно связались для  меня  с  белокурыми  волосами  Кармен
Блен.
   Портье наклонился ко мне.
   - Я начал работать у Блена  в  Варавиле...  Конюхом...  Так  что,  сами
понимаете, давненько это было... Я знал Блена еще до того, как он  на  ней
женился...
   Он метнул быстрый взгляд  направо,  налево.  Может  быть,  боялся,  что
кто-нибудь подслушает.
   - Я очень люблю мадам, - сказал он, понизив голос.  -  Очень...  Только
после смерти Блена она все пустила по ветру... Это не ее вина... не  могла
она заниматься конюшней... впрочем, и ничем другим тоже... Когда я  думаю,
что Варавиля больше нет, а я вот служу портье в здешних горах... Но  я  на
нее не сержусь...
   Его морщинистая кожа  приобрела  вдруг  кирпичный  оттенок,  то  ли  от
волнения, то ли от гнева.  Я  не  осмелился  расспрашивать  дальше,  боясь
пробудить в нем слишком горестные воспоминания.  Он  выпрямился  и  набрал
полную грудь воздуха.
   - Стало быть, я бронирую купе  для  чемоданов  мадам  Блен  и  место  в
спальном вагоне для вас? В поезде, который  отходит  завтра  вечером.  Так
ведь, месье?
   - Да... только... мне не хватит денег, чтобы...
   - Не беспокойтесь, месье... Об этом позаботится мадам Блен.
   Он  вдруг  снова  обрел  решительный  тон  и  холодноватую  вежливость,
приличествующую его должности.


   У дверей  отеля  остановился  грузовичок.  Грузовичок,  крытый  зеленым
брезентом. Шофер долго ждал, сидя на подножке.
   - Ты взял все чемоданы из шале Люсьена Блена? - спросил портье.
   - Проверь, старина... проверь, - откликнулся шофер, кудрявый блондин  с
повадками старого лыжного тренера.
   Портье вынул из кармана листок бумаги. Потом обернулся ко мне.
   - Сегодня днем она звонила мне и сообщила полный перечень  чемоданов...
Посмотрим сначала те, что взяты в шале...
   Он направил электрический фонарь в недра грузовичка.
   - Кофр... кожаный коричневый саквояж...  два  чемоданчика  крокодиловой
кожи... четыре бежевых чемодана... Шляпная картонка...
   Он то и дело сверялся со списком.
   - И еще четыре  матерчатых  чемодана,  отделанных  кожей,  которые  она
оставила здесь...
   Чемоданы были составлены у барьера. Портье, шофер и я сам перенесли  их
в грузовичок.
   Портье протянул мне конверт.
   - Ваш железнодорожный билет...
   Я сел рядом с шофером. Портье встал на подножку.
   - Не знаю, как вы справитесь на вокзале в Сен-Жерве... Носильщиков  там
нет... Ты поможешь ему, Анри?
   - Поглядим, - откликнулся шофер.
   - Счастливого пути, - сказал портье. - И передайте от меня привет мадам
Блен.
   Шофер тронулся с места. Одной рукой он держал руль, другой протянул мне
пачку сигарет.
   - Эта дама всегда путешествует с таким багажом?
   - Не знаю.
   Я и  в  самом  деле  ничего  не  знал.  Я  катил  по  горной  дороге  в
неизвестность.


   Поезд стоял на вокзале минут десять. Как на фотоснимке вижу я пустынную
платформу и желтый свет из приоткрытой двери зала ожидания. А чуть поодаль
две тени - носильщика и шофера грузовичка, сидящих на тележке. Они  курят.
Я опускаю вагонное стекло и слышу их приглушенные голоса.
   Потом поезд плавно трогается.  Сумерки  еще  не  наступили.  Я  любуюсь
пейзажем.  Горы,  лесопилки,  речушки,  шале,  белые  пространства  с  уже
обнажившимися кое-где травой и  скалами.  В  отрочестве  я  несколько  лет
проучился в коллеже в здешних  местах,  и  каждый  раз,  когда  я  покидал
Верхнюю Савойю, у меня слегка щемило  сердце.  Саланш.  Клюз.  Экс-ле-Бен.
Озеро и заброшенные понтоны. И вот теперь в Верхней Савойе я  познакомился
с мадам Люсьен Блен. В коридоре ни души. Вагон пуст. Единственный пассажир
в этом поезде, я размышляю над тем, к  какой  судьбе  он  меня  влечет.  Я
открываю раздвижную дверь купе,  потом  закрываю  ее  за  собой.  Поднимаю
голову вверх и при свете  ночника  разглядываю  один  за  другим  чемоданы
Кармен.


   Спал я мало. Поезд на всех парах проскочил первые пригородные  вокзалы,
я не чувствовал ни малейшей усталости. Вильнев-Сен-Жорж. Мэзон-Альфор.  По
прибытии на Лионский вокзал я подумал, что отныне  моя  жизнь  потечет  по
новому руслу, и бросил взгляд на часы. Было семь двадцать пять утра.
   Я окликнул двух носильщиков. Им пришлось повозиться с кофром.
   - Доставить ваш багаж на стоянку такси?
   - Да... На стоянку такси, - неуверенно подтвердил я.
   Они шли рядом, толкая свои тележки, а я вышагивал за ними с той же, что
и они, торжественностью. Порывшись в карманах, я  нашел  тридцать  франков
двести семьдесят сантимов. Накануне, когда поезд отходил от  Сен-Жерве,  я
обнаружил, что потерял бумажник.
   Носильщики уже приготовились сгрузить чемоданы на тротуар возле стоянки
такси.
   - Простите... Вы не могли бы поставить их где-нибудь не на самом  ходу?
- пробормотал я.
   Тогда, взявшись за свои тележки, они  снова  зашагали  по  платформе  к
ресторану "Трэн-Бле" и там загородили створку двери одним из  чемоданчиков
мадам Блен. А  потом  вдвоем  сгрудили  чемоданы  у  ступенек,  ведущих  в
ресторан. Я заплатил им, а когда  они  ушли,  сел  на  кофр,  который  они
положили на пол.
   В кармане у меня осталось всего три  франка  семьдесят  пять  сантимов.
Ехать со всеми этими чемоданами на метро  было  невозможно.  Я  прошел  по
безлюдному ресторану. В глубине, в баре, официант в белой куртке  поджидал
первых клиентов. Я попросил у него телефонный жетон и в кабине стал шарить
во внутреннем кармане куртки в поисках телефона мадам Люсьен Блен.
   С бьющимся сердцем я набрал Трокадеро 15-28. Ответил мужской голос.
   - Могу я попросить к телефону мадам Блен?
   - Мадам спит.
   Несколько секунд молчания. Наконец мужской голос спросил:
   - Кто это говорит?
   - Это насчет чемоданов мадам Блен.
   - Насчет чемоданов мадам? - Голос смягчился.
   - Да... Насчет чемоданов... Не знаю, как их ей  доставить...  Машины  у
меня нет... Я на Лионском вокзале...
   - На Лионском вокзале?
   - Да... Со мной кофр и десяток чемоданов, которые мадам  Блен  поручила
мне на лыжной станции.
   - Послушайте... Я не могу будить мадам...
   - Что же мне делать?
   - Я пришлю за вами две машины, месье. Прямо сейчас.  Две  машины...  Вы
говорите, на Лионском вокзале?
   - Да, у ресторана "Трэн-Бле".


   Две большие черные  машины,  взятые  напрокат.  Они  остановились  одна
позади другой,  и  шоферы  -  оба  в  бежевых  костюмах  -  вышли  из  них
одновременно.
   Я помог им погрузить чемоданы. Опустив спинку двойного заднего  сиденья
в большей из машин, они поместили и кофр. Меня восхитила легкость, с какой
они перетаскивали чемоданы, словно это не составляло для них ни  малейшего
труда.
   Я сел в головную машину рядом с шофером. Он медленно тронулся с  места,
а вторая машина следовала за  нами  на  расстоянии  нескольких  метров.  К
ветровому стеклу была прикреплена табличка: "Шоферы Франции".
   Бульвар Дидро. Аустерлицкий мост. Было девять  часов  утра.  Я  опустил
стекло. В машину проник легкий ветерок,  пропитанный  ароматом  листьев  и
пыли.
   Шофер небрежно вел машину, придерживая руль одной рукой.  Другой  шофер
двигался за нами почти вплотную, так что порой машины едва не сталкивались
буферами.
   Мы ехали по набережным вдоль ограды Ботанического сада. В  какой-нибудь
сотне-другой метров от нас в  глубине  квартала  высился  купол  госпиталя
Валь-де-Грас, где минувшей осенью меня продержали три месяца,  прежде  чем
навсегда освободить от воинской повинности. Семь лет  в  коллеже,  полгода
казарм и три месяца в Валь-де-Грас. Отныне никто и нигде  не  сможет  меня
замуровать. Никто. Наконец я начинаю жить. Я до  конца  опустил  стекло  и
оперся локтем на его  край.  На  набережных  уже  зазеленели  платаны,  мы
проезжали под сводом их крон.
   По улицам струились потоки машин, наш  автомобиль  скользил  совершенно
бесшумно. Приглушенно играло радио - помню, когда мы  подъезжали  к  мосту
Согласия, оркестр исполнял "Апрель в Португалии".  Меня  так  и  подмывало
насвистать  эту  мелодию.  Париж,  освещенный  весенним  солнцем,  казался
совершенно незнакомым городом, куда я попал в первый  раз,  от  набережной
Орсэ за мостом Инвалидов веяло в это утро  очарованием  Средиземноморья  и
каникул. Точно мы ехали по Ла-Круазетт  в  Каннах  или  же  по  Английской
набережной в Ницце.
   Мы проехали через Сену по мосту Альма,  вторая  машина  катила  с  нами
рядом. Шоферы переглядывались. Потом машины свернули на улицу Жана  Гужона
и в самом ее начале  одна  за  другой  остановились,  въехав  колесами  на
тротуар. Мы вышли из  машин,  все  трое.  Дверцы  обоих  черных  лимузинов
хлопнули, как в стародавних гангстерских фильмах. Мужчина в белой  рубашке
и синих брюках ждал у двустворчатой  двери  из  светлого  дерева,  похожей
больше на дверь в квартиру, нежели на входную дверь. Он подошел к нам. Был
он мал ростом, с повадками отставного жокея.
   - Все чемоданы в порядке?
   Говорил он решительным тоном, меня удивившим. На нас он не  обращал  ни
малейшего внимания. Его интересовали только чемоданы.
   - Все в порядке, - подтвердил я. - Все. Я проверил.
   Видя мое рвение, он мне улыбнулся. Быть может, вначале он подумал,  что
по молодости лет я отнесусь к поручению легкомысленно.
   Он распахнул входную дверь. Огромный  вестибюль,  выложенный  черной  и
белой плиткой.
   - Чемоданы поставьте здесь.
   Оба шофера и я один за  другим  внесли  все  чемоданы  в  дом.  Мужчина
внимательно следил за тем, чтобы мы расставляли их вдоль стены  по  росту,
начиная с самого большого. Когда работа была окончена, он вынул из кармана
потертый коричневый кожаный бумажник  и  расплатился  с  шоферами,  вручив
каждому  по  пачке  денег,  которые   предварительно   сосчитал,   слюнявя
указательный палец.
   Мы остались вдвоем,  он  и  я,  посреди  вестибюля.  Я  не  решался  ни
шевельнуться, ни промолвить хоть слово. Он оглядел вереницу чемоданов. Без
сомнения, пересчитывал их. Потом поднял  ко  мне  лицо.  Несколько  секунд
помолчал и, выпрямившись, торжественно объявил:
   - Мадам спит.


   После  чего  он  расслабился.  Скрестил  руки  на  груди  и  снова  мне
улыбнулся. Это был уже другой человек.  Он  подошел  ко  мне  и  кончиками
пальцев потрепал меня по плечу.
   - Спасибо, что оказали мадам эту услугу... Мадам говорила мне о  вас...
Она сказала, что хочет вас видеть...
   - Правда?
   Его, должно быть, удивила порывистость  моего  вопроса,  но  когда  оба
шофера ушли, я подумал, что сейчас выпроводят и меня и мне больше  никогда
в жизни не придется встретиться с мадам Люсьен Блен.
   - Идемте...
   Мы прошли по узкому, плохо освещенному коридору, в  конце  которого  он
открыл дверь и посторонился, пропуская меня вперед. В  этой  гостиной  мое
внимание с первой минуты привлекли голубые деревянные  панели,  краска  на
которых местами облупилась, и застекленные двери, выходившие  в  маленький
сад...
   - Можете подождать здесь...
   Он указал мне на обтянутый синим бархатом диван у стены. Я сел.
   - Хотите чего-нибудь выпить?
   - Спасибо, нет.
   - Мадам Блен всегда просыпается поздно, -  ласково  сказал  он,  словно
хотел заранее подбодрить меня и предупредить, что ждать придется долго.  -
Вы и в самом деле  не  хотите  чего-нибудь  выпить?  Кофе,  например?  Или
апельсиновый сок?
   - Нет, спасибо.
   - Если передумаете, нажмите эту кнопку.
   И он показал мне золоченый звонок на стене справа от дивана.
   - До свиданья, месье. Наберитесь терпения.
   Он исчез через ту же  дверь,  через  которую  мы  вошли,  она  медленно
закрылась за ним; дверь была так плотно пригнана к стене,  что  совершенно
сливалась с ней. Иллюзия была тем более полной, что со стороны гостиной  у
двери не было ручки. Может, коридор, по которому мы только что прошли, был
потайным? Я дал себе слово спросить об этом у мадам Люсьен Блен.
   Я долго сидел на диване. Слева  от  меня  китайская  ширма.  На  низких
столиках и на камине букеты желтых и белых цветов. Увядших.  Прямо  передо
мной солнце освещало дверные стекла радужным светом,  заливавшим  траву  и
цветники сада. Этот  садик,  служивший  продолжением  гостиной,  по  форме
напоминал носовую часть корабля, так что под  конец  мне  стало  казаться,
будто я плыву по морю.


   Тишина была гнетущей. Я встал и открыл одну из двустворчатых стеклянных
дверей. Ветерок приподнял газовые занавески, я выскользнул в сад.
   К черной решетке  в  рост  человека,  ограждавшей  сад,  был  прислонен
оранжевый шезлонг. Я разложил его посреди лужайки и сел.  Светило  солнце,
до меня долетал приглушенный гул уличного движения, словно о решетку  сада
бил прибой. Мне было хорошо, я откинул голову на шезлонг. По  синему  небу
плыли легкие весенние облачка.
   Потом я опустил голову. Передо мной ротондой выступала  гостиная  с  ее
тремя стеклянными дверями. Справа были еще две стеклянные  двери,  изнутри
закрытые ставнями. Может, это спальня мадам Люсьен Блен? Мне  хотелось  бы
заглянуть в щелку ставен, проверить,  правда  ли,  что  она  спит  в  этой
комнате. Я вернулся в гостиную. На низком столике ящичек  с  сигаретами  и
начатая коробка спичек, на оборотной стороне  которой  значилось  название
ресторана. Я снова сел на диван. Английский табак обжигал мне  гортань,  я
следил глазами за облачками дыма, таявшими над моей головой.  Лучи  солнца
заливали комнату, потом в комнате вдруг сразу темнело, как перед грозой. С
того места, где я сидел, мне виден был кусочек неба. Тишина и эти  слишком
резкие перепады освещения навевали на меня едва уловимую - о, почти совсем
неуловимую - тоску.
   Я переходил из гостиной в сад и из сада в гостиную до самого полудня, и
никто так и не нарушил моего одинокого ожидания. Потом я  открыл  одну  из
дверей гостиной и на цыпочках, как мог быстро, прошел по анфиладе  комнат.
Некоторые были совершенно пусты. В других сгруженная мебель  была  накрыта
чехлами. В последующие дни  мне  предстояло  узнать,  что  все  комнаты  в
квартире, кроме спальни и гостиной, были заброшены и  служили  свалкой.  В
них можно было найти всякую  всячину  -  седла,  сбрую,  люстры,  ковры  и
мебель, свезенные из тех домов, что  в  свое  время  принадлежали  Люсьену
Блену в Шантийи и на мысе Антиб,  и  чучела  из  его  коллекции,  например
жираф, который одиноко высился посреди бывшей столовой.
   Наконец я добрался до вестибюля, выложенного черными и белыми плитками,
где все еще стояли выстроенные по росту чемоданы. В  ту  минуту,  когда  я
потянул на себя входную дверь, чья-то рука сжала мое плечо.  Я  обернулся.
Человек, встретивший меня и двух шоферов, улыбался мне, но  в  глазах  его
была тревога.
   - Вы что, вздумали уйти?
   Неужели он незаметно для меня шел за мной по пятам? Может, он с  самого
начала следил за мной? Он все крепче стискивал мое плечо.
   - Надо подождать, пока проснется мадам.
   В голосе его слышалась угроза. Он приблизил ко мне свое жесткое  личико
жокея, похожее на лицо ребенка, усохшее с годами.
   - Я хотел немного пройтись.
   - В самом деле?
   - Да... Я хотел... купить газету.
   Он разжал хватку.
   - Только не долго.  С  мадам  никогда  заранее  неизвестно.  Она  может
проснуться в любую минуту.
   На улице я с облегчением перевел дух. Я уже думал, что он никогда  меня
не выпустит.


   На площади Альма на залитых солнцем террасах кафе ни одного  свободного
столика. Я шел куда глаза глядят, встречая мужчин и  женщин,  все  -  если
память мне не изменяет - в костюмах светлых тонов и в платьях из  вуали  и
муслина. Ветерок перебирал листву деревьев  на  авеню  Монтеня,  -  свежий
ветерок,  создававший  обманчивое  ощущение,  что  идешь  по   приморскому
бульвару.
   Медленными шагами я прошел  вверх,  потом  вниз  по  Елисейским  полям.
Прогулялся вдоль аркад "Лидо", заглянул в "Симфонию". Я бродил много часов
подряд, не отдавая себе в этом отчета, должно быть, я исходил все улицы  в
этом квартале. Запомнились мне только те минуты, когда меня застиг ливень.
Первый раз это случилось  в  саду  на  Елисейских  полях  возле  ресторана
"Дуаен", и я успел укрыться в старом музыкальном павильоне. Во второй  раз
- возле кинотеатра "Биарриц". А потом  солнце  снова  заиграло  на  мокрых
тротуарах.
   К вечеру небо опять омрачилось. Под деревьями Рон-Пуэн  на  меня  упали
первые капли дождя, но я продолжал идти по авеню Монтеня, держась  поближе
к домам. Дул ветер, ветер с Атлантики, и я думал: "В конце авеню  я  увижу
море". Надо мной кружили чайки. На площади Альма дождь хлынул сильнее, и я
сел за один из немногих свободных столиков на застекленной террасе кафе "У
Франсиса". Подошел официант,  чтобы  принять  заказ.  Но  у  меня  уже  не
осталось денег.
   - Я жду кое-кого.
   В общем-то, это была правда  -  я  кое-кого  ждал.  По  другую  сторону
площади под дождем блестела решетка маленького  сада.  Теперь  мадам  Блен
уже,  конечно,  проснулась.  Мне  достаточно  сделать  несколько  шагов  и
позвонить в дверь. Но мне хотелось, чтобы моя жизнь еще на  минуточку  как
бы  остановилась  в  нерешительности  на  террасе  этого  кафе   под   гул
разговоров, в отблесках дождя на стекле  и  на  тротуаре.  Я  ждал,  чтобы
стемнело и  зажглись  фонари.  И  наверно,  я  еще  долго  просидел  бы  в
оцепенении за столиком, если бы официант снова не наклонился ко мне:
   - Все еще кого-то ждете?
   В голосе его звучала такая ирония, что я встал. На улице дождя  уже  не
было. Я подошел к газетному киоску и купил журнал. Я ведь сослался на  то,
что мне надо купить газету, чтобы меня выпустили из  квартиры,  и  мне  не
хотелось, чтобы получилось, будто я солгал.


   Странный звонок. Очень  гулкий.  Будто  протяжный  звук  органа.  Дверь
открыл тот же самый человек, только на этот раз на нем была белая  куртка,
черные брюки и белые  перчатки  -  точь-в-точь  стюард  морской  компании,
который собирается подать ужин капитану.
   - Мадам все еще спит.
   Видно было, что он обрадовался моему приходу. Очевидно, боялся,  что  я
уже не вернусь.
   - Вам лучше подождать в гостиной.
   Он снова стиснул мне плечо и так, надавливая на него, стал уводить меня
подальше от входной двери.
   - Сюда... сюда... Теперь сюда...
   Он говорил со мной, как жокей  с  норовистым  жеребенком,  от  которого
неизвестно чего ждать. Мы прошли по тому же самому коридору, что и прежде,
и в гостиной он указал мне все тот же диван. Я, как и в первый раз, уселся
слева с краю. Отныне моя жизнь превратится в сон, в котором  я  без  конца
буду  ждать,  чтобы  проснулась  мадам.  И   в   ожидании   целыми   днями
прогуливаться  по  улицам  квартала,  а   потом,   точно   на   дежурство,
возвращаться в  гостиную  и  там  неизменно  слышать,  как  тот  же  самый
дворецкий с лицом жокея сообщает: "Мадам спит".
   Указав на журнал, который я положил себе на колени, он сказал:
   - Я вижу, теперь у вас есть что читать.
   Бдительность этого человека начала меня раздражать.
   - Объясните, пожалуйста, - сказал я. - Что, мадам проходит курс лечения
сном?
   Несколько секунд  он  ошарашенно  молчал,  потом  смерил  меня  ледяным
взором.
   - Вовсе нет... Мадам очень мало спит, вот ей и надо восстановить  силы.
Если уж ей случится заснуть, она может проспать целый день.
   - Она спит двенадцать часов подряд?
   Он, очевидно, воспринял это как очередную дерзость. Дверь в коридор  за
ним захлопнулась, и я снова остался один. Я перелистывал  журнал,  но  все
эти статьи и  фотографии  составляли  часть  того  мира,  который,  как  я
предчувствовал, будет уходить от меня все дальше и дальше, если я останусь
в этой гостиной с голубыми панелями. Что удерживало меня здесь? Когда  два
шофера на Лионском вокзале погрузили  чемоданы  в  машины,  мне  следовало
затеряться среди парижских улиц.
   Я уронил на пол журнал. Застекленные двери успели  закрыть  внутренними
ставнями, и тишина в гостиной стала еще  бездонней,  чем  утром.  Лампа  с
розовым абажуром отбрасывала мягкий свет на большую ширму слева  от  меня,
от которой я не мог отвести глаз и по которой медленно и  бесконечно  плыл
лебедь.


   Он потряс меня за плечо. Я не мог понять, где я. Но тут  я  узнал  лицо
жокея, белую куртку и белые перчатки. И голубые панели гостиной.
   - Мадам вас ждет.
   Я сидел, привалившись к спинке дивана. Теперь я взглянул на  часы.  Был
вечер, половина одиннадцатого. Стало быть, я тоже в  конце  концов  уснул.
Взяв меня  под  локоть,  он  помог  мне  встать.  Потом  мелкими,  точными
движениями разгладил впадину, оставшуюся после меня на диване.
   Я пошел за ним через анфиладу пустых комнат, которые  все  были  залиты
светом, казавшимся - впрочем,  может,  это  было  обманчивое  впечатление,
вызванное моей крайней усталостью, - ослепительно белым.  Я  споткнулся  о
скатанный ковер. Дворецкий едва успел меня поддержать.
   - Вы, по-моему, не совсем в форме. Вам надо было принять душ.
   - Душ?
   - Ну да. Если бы я разбудил вас немного раньше, вы  бы  успели  принять
душ.
   Он кулаком постучал в двустворчатую дверь, но никто не откликнулся.  За
дверью слышалась музыка. Дворецкий тихонько ее приоткрыл.
   - Мадам...
   Никакого ответа.
   Он толкнул одну из створок. Комната показалась  мне  темной,  настолько
ослепил меня яркий свет в других комнатах.
   - Она  приказала  мне  привести  вас  сюда...  Можете  подождать.  Она,
очевидно, в ванной...
   И он повлек меня в комнату. Потом незаметно отступил назад и закрыл  за
собой дверь.


   Музыка лилась из черного транзистора, стоявшего  на  круглом  мраморном
столике. В щелки двух приоткрытых застекленных дверей видны были  трава  и
цветники маленького сада и небо, на котором сверкал рожок месяца.
   Я сел на пуф, обитый тканью с цветочным рисунком, и огляделся. Лампа  в
самой глубине рассеивала по комнате тусклый желтый свет. На ночном столике
среди разбросанных в беспорядке лекарств,  газет  и  книг  горела  толстая
свеча  под  стеклом,  и  это,  несомненно,  от   нее   по   всей   комнате
распространялся  аромат  амбры.  Широченная  кровать  с   балдахином,   но
балдахином весьма своеобразным, воздушным, круглой формы, похожим то ли на
корзину аэростата, то ли на огромное насекомое. А на полу возле кровати  -
матрац с неубранной постелью.
   - Вы здесь?
   Голос доносился из глубины комнаты, из-за приоткрытой двери.
   - Да, мадам.
   - Не называйте меня "мадам". И пожалуйста, извините,  что  я  заставила
вас ждать.
   - Это не имеет значения.
   - Вы, наверно, голодны?
   - Нет.
   - Конечно, голодны. Сейчас вам принесут поужинать.
   Она слегка повысила голос, чтобы я услышал ее на расстоянии, и я уловил
еле заметный простонародный выговор.
   - Вам нравится эта музыка?
   Долгая жалоба саксофона. Конечно  же,  я  знал  эту  мелодию.  Тягучая,
замедленная, как во сне, это была мелодия "Апреля в Португалии".


   Она появилась в дверном проеме. Босиком, белокурые волосы распущены. На
ней был белый купальный халат. Я встал.
   - Нет-нет... Не вставайте...
   Казалось, она находит мое присутствие  здесь  совершенно  естественным.
Переворошив коробки, книги и свечу  на  столике  у  изголовья,  она  нашла
начатую пачку сигарет и зажигалку. Потом подошла и села на матрац.
   - Курить будете?
   - Нет, спасибо.
   Она в упор разглядывала меня. Взгляд ее задержался на моих руках.
   - Много хлопот доставили вам мои чемоданы?
   - Ничуть.
   - Очень мило с вашей стороны... Простите, что заставила вас  так  долго
ждать... Но я стараюсь выспаться днем... Ночью ничего не  получается...  В
этой кровати я не могу уснуть... Она слишком высокая...
   Я с серьезным видом покачал головой. Было так странно видеть ее на этом
матраце в изножье кровати под балдахином.
   -  Вы,  наверно,  проголодались...  Вам  сейчас  принесут   чего-нибудь
поесть...
   Кто принесет? Человек с лицом жокея?
   - Спасибо, не надо... Не стоит беспокоиться...
   -  Надо,  надо...  Я  хочу,  чтобы  вы  поели...  Я  тоже  перекушу  за
компанию... Но вам неудобно на этом пуфе... Идите сюда.
   Я сел рядом с ней на краешек матраца.
   - Забавно... В первый раз, когда я вас увидела, вы напомнили мне  друга
моего мужа... Я очень любила этого человека... Он был англичанин...  Может
быть, вы его сын? Бернард Фармер... Вы не сын Бернарда Фармера?
   Глаза ее не отрывались от моего лица, но я чувствовал, что за  ним  для
нее как бы проступают черты Бернарда Фармера.
   - Когда я познакомилась с моим мужем, он не мог обойтись без Фармера...
   Я вдыхал аромат ее духов. Пояс халата туго стягивал талию.
   - Люди, которых знаешь в двадцать лет, всегда оставляют  след  в  твоей
душе... Из всех мужчин, которых я встречала, неизгладимый след оставили  в
моей душе двое - мой муж и Бернард Фармер...
   - Правда?
   Вид у меня, наверно, был торжественный и зачарованный.
   Она улыбнулась:
   - Вам, конечно, неинтересно все это слушать.
   - Наоборот.
   - Когда я увидела вас в первый раз  в  холле  отеля,  я  подумала,  что
Фармер в ваши годы должен был быть именно таким...
   И снова ее взгляд задержался на моих руках.


   Дворецкий поставил  поднос  на  круглый  столик,  казалось,  ничуть  не
удивившись тому, что мы сидим рядом на краю матраца. Я не  услышал,  когда
он вошел в комнату. Как он мог ходить, не производя ни малейшего шума?  На
нем были черные туфли, мягкие как домашние  тапочки.  Они  несли  его  так
легко, словно не касались пола.
   - В котором часу вас завтра разбудить, мадам?
   - Завтра меня будить не надо.
   - Спокойной ночи, мадам.
   Он постоял перед нами, вытянувшись в струнку, черные  туфли  составляли
резкий контраст с белой курткой и перчатками.  Потом  с  какой-то  военной
щеголеватостью он, пятясь, скользнул в дверной проем и, прежде чем закрыть
за собой дверь, простился с нами - а может быть, с одной только мадам Блен
- коротким кивком головы.
   Сандвичи. Тосты. Варенье. Яйца всмятку. Фруктовый  салат.  Два  стакана
апельсинового сока.
   - Может, вы хотели бы поесть поплотнее?
   - Да нет же. Нисколько...
   Она положила  себе  на  тарелку  фруктового  салата.  Несколько  чайных
ложечек. Выпила глоток апельсинового сока.
   - Я ем все меньше и меньше.
   Мне было стыдно уплетать за обе щеки мой сандвич.
   - И все хуже и хуже сплю... А вы? Вам удается заснуть?
   В ее вопросе было жадное любопытство.
   - Конечно... еще как...
   - Вы можете съесть все эти сандвичи и весь салат?
   - Могу.
   - В ваши годы я тоже готова  была  съесть  все,  что  угодно,  и  могла
проспать десять часов подряд прямо на земле.
   Сколько же ей было  лет?  Теперь,  обнаружив  в  досье  Рокруа  год  ее
рождения, я быстро подсчитал:  тридцать  девять.  Но  мне  она  показалась
моложе.
   - Ешьте руками...
   Но я предпочел есть фруктовый салат вилкой, хотя ее  явно  интересовали
мои руки. Почему она так настойчиво их рассматривает? Быть может, находит,
что у меня грязные ногти? Я ведь и правда грязный. Я не мылся, не брился и
не причесывался уже двое суток. Ночь я провел в поезде.
   - Извините меня, я похож на босяка...
   - Если хотите, можете сейчас же принять ванну... У меня  даже  найдется
для вас купальный и домашний халат... Покажите мне ваши руки...
   Я покраснел. И, однако, у меня хватило храбрости поглядеть ей  прямо  в
глаза.
   - А что такого в моих руках?
   Она пододвинулась ко мне и взяла мою левую кисть. Потом повернула ее.
   - У вас руки в точности как у  Бернарда  Фармера...  Сомнений  нет,  вы
должны быть сыном Бернарда Фармера...
   Ее лицо было рядом с моим. Ее губы коснулись моего виска.
   - Вы его сын, правда ведь?
   - Если вам угодно.





   Свеча отбрасывала на потолок тень в форме треугольного  паруса.  Кармен
повертела ручку  транзистора  и  через  несколько  минут  поймала  наконец
медленную мелодию цитры. Она поставила транзистор на пол.
   - Тебе нравится эта мелодия?
   - Да.
   - Я всегда слушаю музыку, когда пытаюсь уснуть.
   Звук цитры удалялся, заглушаемый не то гулом водопада, не  то  каким-то
таинственным шепотом,  потом  снова  приближался  и  снова  слабел,  точно
уносимый ветром.
   Она заснула, положив голову мне на плечо. Я тоже мало-помалу погрузился
в  дремоту.  Но  перед  этим  я  долго  еще  лежал  с  открытыми  глазами,
прислушиваясь к ее легкому дыханию. Я прижался щекой к ее  волосам,  чтобы
увериться, что я не грежу. Свеча все еще горела, и я подумал, не  надо  ли
ее потушить. Через  одну  из  застекленных  дверей  ветерок  доносил  шумы
Парижа. Там снаружи, за решеткой сада, площадь Альма и терраса кафе, где я
ждал, полдня пробродив без цели. Я сливался с этим городом, я был  листвой
его деревьев, отблеском света на его мокрых тротуарах, гулом его  голосов,
пылинкой среди миллионов других уличных пылинок.
   К Бернарду Фармеру, на которого, по словам Кармен, сказанным  в  первый
же вечер, я будто бы походил, я всегда испытывал симпатию, хотя не  был  с
ним знаком. Благодаря этому человеку я привлек  внимание  Кармен.  Позднее
среди многих сотен пыльных фотографий, покоившихся в комоде в ее спальне и
в ящиках секретера в  гостиной,  я  обнаружил  несколько  его  фотографий.
Тщетно я разглядывал его в  лупу,  -  я  не  мог  уловить  между  нами  ни
малейшего сходства. Блондин с очень светлыми глазами. Руки его  разглядеть
было почти невозможно.
   Я  спросил  Кармен,  в  чем  состоит  сходство.  Но   она   не   хотела
рассматривать эти фотографии.
   - Говорю тебе, он на тебя похож...
   Тон не допускал возражений. Из людей, ее окружавших, только один Рокруа
познакомился с Фармером раньше, чем она, - дружба Рокруа и  Люсьена  Блена
началась еще до того, как  Блен  женился  на  Кармен.  Рокруа  мог  знать,
действительно ли Фармер был на меня похож. Когда я его об этом спросил, он
мгновение колебался:
   - Это она вам сказала?
   - Да.
   - Внешне он совсем не походил на вас, но я понимаю,  что  она  имела  в
виду...
   Мы ждали Кармен в гостиной -  Рокруа,  Гита  и  я.  Май,  восемь  часов
вечера, а Кармен все еще не проснулась.
   - Вы напоминаете  ей  Фармера  общей...  общей  атмосферой,  что  ли...
понимаете?
   Я совершенно не понимал.
   - Она познакомилась с Фармером, когда ей было  девятнадцать...  Он  был
первым мужчиной в ее жизни... Фармер и познакомил ее с Люсьеном Бленом...
   Рокруа наклонился ко мне и, понизив голос, добавил:
   - Не знаю, конечно... Но вы напоминаете ей ее молодость...  Вот  она  и
связала вас с Фармером... Да... Думаю, в этом все дело...
   Потом он обернулся к сидящей на диване Гите:
   - Верно, Жип?
   Это "Верно, Жип?", столь часто вклинивавшееся в его речь, он произносил
машинально, привычно, как стряхивают пепел с сигареты.
   Нынче вечером в квартире Рокруа так жарко, что  капли  пота  стекают  с
моего подбородка на большие листы нелинованной  почтовой  бумаги.  Иногда,
капнув на какое-то слово, они сливаются с синими чернилами, так что я и  в
самом деле пишу эти строки своим потом. Фармер. С тех пор прошло  двадцать
лет, но я как сейчас слышу голос Рокруа, говорящего: "Первый мужчина в  ее
жизни". И мне хочется, чтобы этим вечером  Фармер  стал  для  меня  чем-то
большим, нежели  просто  воспоминание  о  выцветшей  фотографии.  В  конце
концов, я его сын.
   Я заглядываю в машинописные страницы досье, собранного Рокруа, и в  его
старую записную книжку в синей кожаной обложке. "Фармер, Бернард Ролф,  по
прозвищу Мишель, улица Ла-Помп, 189. В бегах. Тел. - Пуанкаре 15-29".
   Следуя наставлениям Гиты, я оставляю в квартире зажженными все лампы. И
иду по улице вперед. Бульвар Осман, авеню Фридланд,  авеню  Виктора  Гюго.
Ночь все такая же жаркая, а Париж все так  же  безлюден.  И  я  знаю,  что
Фармера давным-давно нет на свете. Знаю это от Рокруа, который сообщил мне
о нем кое-какие сведения. Фармер курил опиум и не носил пальто даже зимой,
потому что считал, что верхняя одежда полнит. Он был лет на десять  старше
Кармен и входил в пеструю  компанию  друзей,  которые  постоянно  окружали
Люсьена Блена.
   По мере приближения к площади Звезды мне  все  чаще  попадаются  те  же
туристические автобусы, что и  в  квартале  Тюильри.  И  выходят  из  этих
автобусов мужчины в таких же  цветастых  рубахах  и  женщины  в  таких  же
оранжевых или зеленых платьях. Остался ли еще в Париже хоть кто-нибудь,  с
кем можно поговорить о Фармере?  Авеню  Виктора  Гюго  пустынна.  В  домах
светятся редкие окна, но, как сейчас в комнатах Гиты, эти люстры  и  лампы
освещают пустые квартиры.
   На углу улицы  Дом  из  распахнутого  окна  отеля  "Дю-Буа"  вырывается
музыка, среди тишины и зноя радиоприемник звучит так громко, что  я  слышу
его, даже удалившись метров на сто. Я узнаю мелодию одной  из  итальянских
песенок, которые так любил Жорж Майо и  которые  он  не  уставал  слушать,
когда на него нападала хандра или когда  он  лечился  от  наркомании.  Но,
может, эта мелодия звучит просто у меня в мозгу?
   Обойдя вокруг площадь Виктора Гюго, я отираю обшлагом пот со лба. Улица
Сонте. Улица Ла-Помп, 89. Так вот где жил Фармер...  Я  разглядываю  фасад
дома. Где была его квартира - может, на верхнем этаже? И он  ждал  Кармен.
Телефон Пуанкаре 15-29. Скоро я наберу этот номер,  которого  уже  нет,  и
крепко прижму к уху телефонную трубку. Но пока что я снова возвращаюсь  на
площадь Виктора Гюго, где  останавливается  синий  с  желтым  автобус,  из
которого вываливаются японцы  с  фотоаппаратами  через  плечо.  Они  тесно
сбились в кучку и несколько минут сохраняют торжественную неподвижность. А
что, если один из них отделится от группы и, пройдя через площадь с венком
в руках, возложит его к подножью невидимого памятника умершим? А что, если
я пойду по авеню  Раймона  Пуанкаре,  которая  начинается  по  ту  сторону
площади? Мне надо держаться правой стороны и остановиться у дома номер  3.
Это отель "Малакоф". Да, мне следует совершить это паломничество. Ведь это
в отеле "Малакоф" двадцать лет назад я провел ту странную  парижскую  ночь
после убийства Фуке.
   Японцы рассаживаются за столиками  кафе  "Скосса",  я  слышу,  как  они
переговариваются и как журчит фонтан. Я пытаюсь представить  себе  Фармера
без  плаща  под  теплым  июньским  дождем,  заворачивающего  за  угол.   И
девятнадцатилетнюю Кармен. С наступлением комендантского часа она  выходит
из метро и спешит к нему. Фасады домов, тротуары, фонтан  -  все  осталось
прежним, и я уверен, в те времена лето бывало порой таким же знойным,  как
нынче. Но тщетно я твержу себе это,  я  не  знаю,  почему  нынче  ночью  я
очутился один в этом равнодушном городе, где от нас не осталось и следа.


   Но уже в ту пору  немногое  оставалось  от  того,  что  Рокруа  называл
"эпохой  Люсьена  Блена".  Время  от  времени  он  повторял:  "Люсьену  не
понравилось бы, правда, Жип?", "То-то бы Люсьен посмеялся..." Иногда тоном
затаенного упрека он говорил  Кармен:  "Вы  уверены,  что  Люсьен  бы  это
одобрил?" или "Люсьен в самом деле огорчился  бы,  увидев  вас  сейчас..."
Кармен не отвечала. Она опускала голову. А я не мог удержаться,  чтобы  не
бросить взгляд на большую фотографию в кожаной  рамке  гранатового  цвета,
стоявшую на консоли в гостиной: Люсьен Блен, Кармен и жокей,  -  ту  самую
фотографию, что иллюстрировала одну из глав книги  Гатри  Шуила  "Как  они
нажили состояние".
   Из "компании Люсьена Блена" в живых оставались  только  Рокруа  и  Жорж
Майо. Кармен помнила почти всех ее членов, но только Рокруа мог  бы  стать
историографом друзей Блена, группы со множеством ответвлений, которую  они
когда-то составляли и общий облик которой за эти годы то и  дело  менялся,
словно перемещались стеклышки в  калейдоскопе.  В  течение  двадцати  лет,
вплоть до смерти Блена, Рокруа был одним из его адвокатов,  но  главное  -
самым близким его другом. Двадцать лет -  это  не  шутка.  Почти  четверть
века. Для Рокруа эти годы были самыми насыщенными и важными в  жизни.  Это
была "эпоха Люсьена".
   Он часто рассказывал мне о ней. Я  слушал  вежливо  и  внимательно.  Он
любил меня за мою молодость. Ему, наверно, хотелось иметь сына, с  которым
он мог бы поделиться своими воспоминаниями  об  "эпохе  Люсьена"  и  своим
жизненным опытом.
   Однажды я пришел к нему на улицу Курсель. Мы должны были встретиться  с
Кармен, и, как всегда, нам предстояло без конца ждать в гостиной, пока она
проснется. Рокруа лежал на  диване,  Гита  Ватье  отвечала  на  телефонные
звонки, и при каждом звонке он делал  указательным  пальцем  отрицательный
знак, означавший, что его нет дома.
   - Влюбился в Кармен, да? - вдруг спросил он меня.
   Наверно, я  покраснел,  а  может,  пожал  плечами.  И  тогда  ласковым,
отеческим тоном он заговорил со мной, если память мне не изменяет, почти в
тех же выражениях, какие он употребил в своем письме: "Все  те  люди,  что
были свидетелями ваших первых шагов  в  жизни,  мало-помалу  исчезнут.  Вы
знали их в пору, когда сами были еще очень молоды, а для  них  уже  настал
час заката..."
   Потом он обернулся:
   - Дай ему блокнот, Жип... и ручку...
   Гита протянула мне маленький желтый блокнот. А ручку Рокруа  сам  вынул
из внутреннего кармана своей куртки.
   - Запишите, старина.
   И он продиктовал мне уйму подробностей:  имена  людей,  даты,  названия
улиц, которые я записал на листках желтого блокнота. Блокнот я потерял, но
это не важно: в таком возрасте нет необходимости записывать то,  что  тебе
говорят. Все это неизгладимо врезается в память на всю жизнь.


   Предчувствовал ли он, что я однажды напишу об этом времени и  о  людях,
меня окружавших? Признался  ли  я  ему,  что  надеюсь  когда-нибудь  стать
писателем? Не думаю. Говорили  ли  мы  с  ним  вообще  о  литературе?  Да,
говорили. Он давал мне читать детективные романы и вперемешку  открыл  для
меня имена Эрла Биггерса, Руфуса Кинга,  Филиппса  Оппенгейма,  Сен-Бонне,
Дорнфорда Ейтса и многих других, чьи произведения  до  сих  пор  стоят  на
полках его библиотеки. Рядом с моими.
   Дорогой Рокруа, эта моя книга - нечто вроде письма, адресованного  вам.
Письма, которое слишком запоздало. Вам никогда не придется  его  прочесть.
Только Гита... Остальных уже нет. Впрочем, ни Кармен, ни Жорж Майо  вообще
никогда ничего не читали.  Мы  с  вами  как-то  говорили  об  этом,  и  вы
дружелюбно пояснили мне, что существует два сорта  людей:  те,  что  пишут
книги, и те, о ком книги пишутся, - последним нет необходимости их читать.
Сама их жизнь - роман. Правда ведь, Рокруа? Я не  ошибся?  Кармен  и  Жорж
принадлежали ко второй породе людей.
   В конце июля мне исполнится тридцать девять  лет,  к  этому  времени  я
надеюсь закончить свою книгу. Я должен был бы посвятить  ее  вам,  Рокруа.
Посвятить  ее  также  Кармен  и  Майо,  которые,  как   и   вы,   -   если
воспользоваться вашим выражением, - были свидетелями моих первых  шагов  в
жизни.
   Я обещаю вам, что день моего рождения я проведу в Париже один. Это  мой
долг перед вами -  перед  всеми  вами.  Один,  в  душном  городе,  который
перестал быть моим и где термометр показывает сегодня 35 градусов. Вечером
я посижу на террасе кафе "У Франсиса" среди немецких и японских  туристов.
И буду смотреть, не сводя глаз, на ограду  садика  Кармен  по  ту  сторону
площади.  В  последний  раз,  когда  я  проезжал  мимо  в  машине  Тентена
Карпантьери, ставни в доме были закрыты навеки. Я выпью за ваше  здоровье,
Рокруа. За здоровье  Жоржа.  За  здоровье  Кармен.  Выпью  простого  сока.
Апельсинового или грейпфрутового. К сожалению, он будет не так вкусен, как
тот, что нам подавал с шести часов вечера дворецкий с лицом жокея в черных
бархатных туфлях-тапочках в гостиной Кармен, где мы все  ждали,  пока  она
проснется.
   Дорогой Рокруа, вы сняли для меня номер в отеле на улице  Труайон,  где
останавливался  Майо,  когда  приезжал  в  Париж.   В   этом   отеле   жил
очаровательный человек, ваш с Майо старый  приятель,  кинорежиссер  Альбер
Валантен, тоже когда-то, в былые времена, входивший  в  "компанию  Люсьена
Блена". Я оказался в семейном кругу.
   Из отеля я пешком шел к Кармен по  авеню  Монтеня.  Я  всегда  приходил
первым из тех, кто ждал ее в гостиной.  Потом  являлись  вы,  один  или  с
Гитой. Юрель, дворецкий с  лицом  жокея,  доверительным  тоном  произносил
всегда одну и ту же фразу:
   - Мадам еще спит.
   Я восхищался тем, как бесшумно ступают его черные бархатные туфли.
   -  Он  носит  эти  штуковины,  -  объяснили  вы  мне,  подражая  голосу
дворецкого, - чтобы не разбудить мадам.
   Юрель во что бы то ни стало хотел  оградить  сон  Кармен.  Каждый  раз,
когда она просыпалась, вид у него был огорченный. Он не слишком-то жаловал
всех нас - вас, Жоржа Майо, меня, Хэйуордов и всех прочих. Мы мешали мадам
спать.
   Когда Жорж Майо бывал в Париже, он являлся к Кармен позднее всех, часам
к семи вечера. Входя в гостиную, он громовым голосом вопрошал:
   - Мадам все еще спит?
   И дворецкий, багровея, шептал:
   - Тише, пожалуйста.
   И быстро закрывал дверь, словно мы были людьми опасными.  Однажды  Майо
заметил, что он запирает дверь на два оборота.
   - Он боится, что я пойду будить Кармен. А мне бы  и  следовало  сделать
это ради ее же блага... Дуреха - спать в такую дивную погоду!
   В ответ на эти слова вы, Рокруа, сардонически усмехались:
   - Ты, Жорж, кажется, решил  отныне  проповедовать  нам  здоровый  образ
жизни?
   - Ну да. А почему бы и нет?
   Дворецкий появлялся вновь с подносом, уставленным соками, и по  очереди
обносил нас всех. Он возвращался каждые четверть часа, предлагая все новые
соки: манго, ананасовый, виноградный, банановый... По просьбе  Жоржа  Майо
он их смешивал, действуя с ловкостью бармена крупного отеля. Он  спрашивал
нас, не желаем ли мы "коктейля мадам". Не сохранился ли  у  вас  случайно,
Рокруа, рецепт этого коктейля из фруктовых соков? Помню, что готовили  его
на основе грейпфрута. Остальное же... "Коктейль мадам".  От  этих  слов  у
меня сжимается сердце.
   Солнечные блики вспыхивали на стенах гостиной, на  мебели,  на  паласе.
Той весной предвечерние часы были ясными и жаркими. Майо открывал одну  из
застекленных дверей, и мы со стаканами  в  руках  усаживались  на  широком
каменном пороге.  Лужайку  обрамляли  белые  тюльпаны.  Кусты  бирючины  у
решетки пахли летом и детством. Набрав  пригоршню  мелких  камешков,  Майо
бросал их в закрытые ставнями окна спальни Кармен или громко выкрикивал ее
имя. Но это ни к чему не вело. Тогда он ложился  на  траву,  скрестив  под
головой руки.
   - Подумать только, что в былые времена она вставала в семь утра...
   О каких "временах" шла речь? О временах  Люсьена?  Рокруа  извлекал  из
кармана куртки "Кот-Дефосе" и, развернув газету, погружался в чтение. Гита
оставалась в гостиной и невозмутимо курила.
   - Даниэль... Я хочу узнать твое мнение, - обращался к Рокруа Жорж Майо.
   Можно было подумать, что речь идет о чем-то очень важном, что он  хочет
спросить совета, который способен изменить чью-то судьбу.
   - Что, в Париже умеют веселиться, как прежде, Даниэль?
   Он жевал травинку и,  положив  голову  на  скрещенные  руки,  казалось,
следил глазами за нескончаемым бегом облаков.
   - Нет, - отвечал Рокруа, не  отрываясь  от  "Кот-Дефосе".  -  В  Париже
разучились веселиться.
   - Я так и думал.
   Я не понимал, что они хотели этим  сказать.  За  оградой  сада  ветерок
ласкал кроны каштанов, верхние этажи домов  на  площади  Альма  и  макушку
Эйфелевой башни на другом берегу Сены. В ту пору Париж  был  городом,  чей
пульс бился в такт моему сердцу. Моя жизнь органически вписывалась  только
в его улицы. Стоило мне побродить по ним в  одиночестве,  и  я  чувствовал
себя счастливым.
   Но вот Майо опускал в гостиной полотняные  оранжевые  шторы.  Майо  был
высокого  роста  и  атлетического  сложения.  В  рисунке  его  лба,  носа,
надбровных  дуг  было  что-то  римское,  как  и  в  его  небрежной  манере
держаться. Ни признаки старения, ни морщинки не вызывали в нем ни малейшей
горечи. Вот уже десять лет, как он перестал сниматься: ему надоело  играть
роли спортивных героев-любовников, а в одном из своих  фильмов,  снятых  в
Риме,  он  сыграл  даже  роль  гладиатора.  Он  заслуживал  лучшего.   Его
интересовали антикварная мебель и  предметы  искусства.  Рокруа  и  Кармен
говорили мне, что у Майо прекрасный вкус.
   - Стало быть, это правда, Гита, что в Париже разучились веселиться?
   Она вышла к нам в сад, и Майо сел  рядом  с  ней  на  гладкую  каменную
ступеньку.
   - Ну да, старина, - вздохнул Рокруа. - Жип тебе подтвердит... Париж уже
не тот...
   Он вынул из внутреннего кармана пиджака карандаш и  что-то  записал  на
полях газеты. Может, разгадывал кроссворд.
   - Тогда я ни о чем не жалею, - сказал Майо. - Прав я был, что поселился
в Риме.
   - Тысячу раз прав.
   - Знаешь, в Париже у меня такое чувство,  будто  я  призрак,  -  сказал
Майо.
   Он воздел руки и испустил  протяжный  вопль,  изображая  привидение.  И
теперь, по мере того как я пишу эти строки, мне начинает казаться,  что  в
их сидении у Кармен в эти предвечерние часы тоже было  что-то  призрачное,
словно они ждали кого-то, кто никогда не придет,  или  совершали  какой-то
ритуал в память о невозвратном прошлом.
   К семи часам дворецкий приносил аперитив. И уже никаких  соков.  Только
спиртные напитки. В это время приезжали Хэйуорды.


   Они не застали "эпохи Люсьена". Обоим лет по тридцать.  Красивая  пара:
он - этакий Лоренс Оливье,  только  более  коренастый,  она  -  шатенка  с
зелеными глазами, томно-элегантная. Они занимали  маленькую  квартирку  на
авеню Родена ближе к Булонскому лесу. Насколько я  понял,  Филипп  Хэйуорд
был владельцем каких-то "парижских гаражей", а Мартина  Хэйуорд  в  ранней
юности служила манекенщицей у английского модельера по  прозвищу  Капитан.
Но однажды ночью, когда она зазвала нас к себе и мы поджидали ее  мужа,  я
видел, как Хэйуорд прокрался в свою квартиру в форме  стюарда  авиационной
компании. Немного погодя он вышел к нам в гостиную в  обычной  гражданской
одежде. То, что я случайно подсмотрел, весьма меня  смутило.  Я  с  самого
начала чувствовал, что эта  чета  пробавляется  случайными  заработками  и
что-то от нас скрывает. Хрипловатый голос  Хэйуорда,  которому  он  тщетно
пытался придать светскую интонацию, не внушал мне доверия.  Однако  Кармен
уже не могла без них обойтись. "Они забавные", - твердила  она.  Во  время
нескончаемых "вечеров", которые  часто  затягивались  до  пяти  утра,  они
каждый раз открывали для нее какие-нибудь "новые места". И в благодарность
за то, что они взяли на себя роль лоцманов  нашей  маленькой  группы  -  я
говорю "нашей", хотя всегда чувствовал себя чужаком, да и не уверен, можно
ли  было  вообще  называть  нас  "группой",  -  задаривала  их  роскошными
подарками.


   Когда мы уезжали из дома, в  глубине  прихожей,  у  стены,  прямой  как
палка, холодно глядя на нас, всегда стоял дворецкий.
   - В котором часу мадам вернется  сегодня?  -  неизменно  спрашивал  он,
словно укоряя нас за то,  что  мы  вовлекаем  Кармен  в  опасное  для  нее
приключение и он не уверен, что она возвратится.
   - Очень поздно. Не ждите меня.
   - Нет-нет. Я буду ждать мадам.
   Я чувствовал в этой фразе адресованный нам вызов.
   - Этот тип, как видно, очень тебя любит, - говорил Майо. - Но  какая  у
него странная обувь.
   - Я знаю его с незапамятных времен. Он был конюхом у Люсьена.
   Я вспоминал портье отеля "Резиданс" в Верхней Савойе, где  я  в  первый
раз увидел Кармен. Он  тоже  служил  на  конном  заводе  Люсьена  Блена  в
Варавиле. Мир был густо населен бывшими конюхами, которые  исправляли  при
Кармен должность ангелов-хранителей.


   Она садилась в машину Хэйуордов, Рокруа, Гита и  я  -  в  машину  Жоржа
Майо. Хэйуорды решали, куда мы едем ужинать,  Майо  следовал  за  ними  на
расстоянии  нескольких  метров.  Останавливаясь  на   красный   свет,   мы
оказывались рядом, и Кармен делала мне чуть заметный знак рукой.
   После ужина надо было пропустить где-нибудь стаканчик, потом еще один -
в другом  месте,  потом  еще  один.  Распоряжались  всегда  Хэйуорды.  Нам
оставалось только следовать за их машиной через весь Париж. Зеленый  свет.
Красный свет. И каждый раз едва заметный взмах руки Кармен. И  чем  дальше
бежали ночные часы, тем все больше этот знак казался мне зовом  о  помощи.
Мне хотелось выскочить из машины Майо, распахнуть дверцу машины  Хэйуордов
и, схватив Кармен, увести ее прочь.
   - Как вы думаете, скоро можно будет пойти спать? - спрашивала Гита.
   Мы сидели с ней вдвоем на заднем сиденье.
   - Неудобно перед Кармен нарушать компанию, - говорил Рокруа.
   Иногда Майо приезжал в Париж вместе со своей женой-итальянкой,  намного
моложе его. Она сопровождала нас в этих ночных скитаниях, но, как и  Гита,
вскоре начинала проявлять нетерпение.
   - Можно мне вернуться в отель, Жорж? - робко спрашивала она.
   - Конечно, дорогая... конечно...
   - Я не привыкла... Я сплю на ходу...  Извинись  за  меня  перед  твоими
друзьями.
   Она была прекрасно воспитана и  говорила  по-французски  без  малейшего
акцента. Рокруа рассказал  мне,  что  она  происходит  из  очень  знатного
римского рода и в девятнадцать лет с первого взгляда влюбилась в Майо.
   - Довезти тебя до отеля, дорогая? - спрашивал Майо.
   Тогда Гита набиралась смелости.
   - Я тоже выдохлась. Больше не могу...
   - Ну что ж... Тогда лучше возвращайся домой, - говорил Рокруа.
   - Высадите нас у первой стоянки такси, - просила Гита. - Я довезу Дорис
до ее отеля.
   Майо останавливал машину, и мы высаживали обеих. А потом  он  прибавлял
скорость или просто ехал на красный свет, чтобы догнать машину  Хэйуордов.
Сердце мое учащенно билось. Что, если они нарочно от нас удрали? Я боялся,
что никогда больше не увижу Кармен.
   - Они обе скисли, - говорил Майо. - А вы, Жан?  Еще  держитесь?  Может,
высадить вас где-нибудь?
   Он добродушно подтрунивал надо мной. Он догадывался, что  я  влюблен  в
Кармен.
   - Ну вот, - вздыхал Рокруа, - теперь мы и впрямь последнее каре.
   Казалось, он и Майо не без некоторой грусти смирились с тем, что входят
в "последнее каре". Впереди машина Хэйуордов указывала нам  путь.  Зеленый
свет. Красный свет.
   Я был влюблен в женщину,  которая  делала  мне  знак  рукой,  а  может,
призывала меня на помощь, но я еще не понимал, что  имел  в  виду  Рокруа,
употребляя выражение "последнее каре".





   А в те вечера, когда не приходили ни Хэйуорды, ни Рокруа, ни  Гита,  ни
Жорж Майо, я ждал один. Сначала на фоне  неба,  еще  светлого,  выделялись
листва деревьев, верхушка Эйфелевой  башни  и  садовая  решетка,  а  потом
становилось совсем темно. Кармен просыпалась, она включала в своей спальне
проигрыватель - благодаря  усовершенствованной  системе  акустики,  музыка
была слышна во всей квартире. Кармен выходила в белом купальном  халате  и
ложилась на диван. Я ждал ее в сгустившейся тьме, не зажигая света. Бывший
конюх в бархатных туфлях мог бы зажечь лампу, если бы вошел в гостиную, но
он только открывал мне входную дверь и удалялся, предоставив  меня  самому
себе, так что в первое время я неуверенно блуждал по анфиладе  заброшенных
комнат в поисках гостиной.
   Джазовые мелодии, румбы, оперетты, "Миллионы  Арлекина"...  Когда  ночь
была теплой, мы оба садились на ступеньку перед садом, а музыка доносилась
к нам из приоткрытой  двери.  Время  от  времени  Кармен  вставала,  чтобы
сменить пластинку. Потом снова садилась так близко от  меня,  что  лоб  ее
касался моего плеча. Для нее день  только  начинался,  но  этот  сдвиг  во
времени меня не смущал. Чтобы выдержать такой образ  жизни,  я  до  вечера
отдыхал в отеле на улице Труайон.
   Время приближалось к десяти,  иногда  к  одиннадцати.  Кармен  начинала
раскладывать пасьянс. Она устраивалась  с  картами  на  ковре,  а  я  брал
какую-нибудь книгу в шкафу. Детективные романы.  Исторические  труды.  Тут
было много пьес, с теплыми авторскими надписями Блену - некоторые называли
его по имени, некоторые просто  по  фамилии.  Люсьену.  Блену.  Ежегодники
"Хроники ипподрома" с  1934  по  1955  год,  изданные  "Этаблисман  Шери":
двадцать два тома  в  темно-синих  переплетах.  К  каждой  книге  приклеен
экслибрис, белый с зеленым - цвета конюшен  Блена  -  и  на  нем  инициалы
"Л.Б." На этих полках  я  нашел  и  книгу  Гатри  Шуила  "Как  они  нажили
состояние", которую прочел когда-то в Валь-де-Грас, страдая от одиночества
и хандры. Я показал Кармен фотографию, на которой она была снята с мужем и
жокеем, - она только пожала плечами.
   Ящики китайского шкафчика, стоявшего в гостиной  у  левой  стены,  были
доверху набиты фотографиями и другими следами минувшего. Вытащив  один  из
ящиков,  я  выворачивал  его  содержимое  на  пол  -  передо  мной  лежала
вперемешку вся молодость Кармен с датами на обороте фотографий и с именами
случайных лиц, занесенных в старую записную книжку Люсьена  Блена.  Кармен
не нравилось, что я заглядываю "в архивы", как она  их  называла.  Однажды
ночью, застигнув меня, когда я рылся в ящиках, где среди  запахов  лака  и
кожи хранилось ее прошлое, она пригрозила, что "все это сожжет".  Назавтра
она  забыла  о  своей  угрозе,  но  я  успел  украсть  ее   фотографию   -
двадцатилетняя Кармен в купальном костюме на фоне скал Эден-Рока, -  чтобы
от "всего этого" уцелело хоть что-нибудь... Право же,  Кармен  с  тех  пор
совсем не изменилась. На фотографии в Эден-Роке у нее была другая прическа
- надо лбом волна светлых  волос,  зачесанная  назад,  но  лицо  и  теперь
оставалось все таким же гладким, глаза такими же ясными,  талия  такой  же
тонкой. Только лучезарная улыбка затуманилась.
   В два часа ночи бывший конюх приносил  "завтрак".  Холодного  цыпленка.
Конфеты. Фрукты. Апельсиновый сок. Кармен пыталась научить меня  играть  в
ма-джонг, правила которого я никак не  мог  усвоить,  а  на  проигрывателе
крутились одни и те же пластинки. Хотя в эту пору - как выразился в  своем
письме Рокруа - для него и для Кармен настал час заката, песенки,  которые
звучали, чаще всего говорили о весне - "April in Paris" ["Апрель в Париже"
(англ.)], "Some other  Spring"  ["Не  этой  весной"  (англ.)],  "Апрель  в
Португалии"... Стоит мне услышать их, и передо мной  воскресают  бессонные
ночи, которые я проводил рядом с Кармен. Жорж Майо  тоже  насвистывал  эти
протяжные и нежные мелодии, и мне кажется теперь, что эти песенки  служили
для Кармен, для него  и  других  членов  их  былой  компании,  от  которой
остались они одни, своеобразным паролем.
   После "завтрака" Кармен одевалась, и мы надолго уходили гулять. Был тот
час ночного безлюдья, когда по улицам проезжают  только  редкие  машины  и
зеленые и красные огни светофоров перемигиваются впустую. Мы шли по газону
аллеи Королевы. Дождь. Запах  листьев  и  влажной  земли.  По  ту  сторону
площади  Альма,  на  набережных,  на  эспланаде  Токийского  павильона  мы
говорили шепотом, чтобы эхо не  разносило  отзвука  наших  голосов.  Улица
Френель с ее висячим садом. Сена. Аллея Лебедей,  по  которой  мы  шли  до
моста  Гренель.  А  потом  возвращались  домой  лесенками  Пасси  и  садом
Трокадеро.
   Светало. В гостиную врывался птичий щебет.  Юрель  оставлял  в  комнате
свет, на проигрывателе вращалась  пластинка.  Дойдя  до  конца  пластинки,
иглодержатель  возвращался  назад,  и   это   движение   упрямого   пловца
продолжалось бы бесконечно, если бы я не выключал проигрыватель. На паласе
в беспорядке валялись пасьянсные карты.
   Выражение мимолетной тоски мелькало в глазах Кармен, кривило ее  рот  -
такое же смятение я читал на ее лице, когда мы - Жорж Майо, Хэйуорды и я -
привозили ее домой после ночных скитаний. Она выходила из машины у крытого
входа в дом, обернувшись к нам, чуть заметно взмахивала рукой, а я  каждый
раз твердил себе,  что  этот  знак  обращен  ко  мне.  Вот  сейчас  она  в
одиночестве войдет в  квартиру  и  пройдет  по  комнатам,  превращенным  в
свалку, - настоящий блошиный рынок, говаривал Жорж Майо. А меня он отвозил
на улицу Труайон. Однажды из своего номера в отеле  я  позвонил  Кармен  -
спросил, "все ли в порядке" и не хочет ли она, чтобы я побыл  с  ней.  Она
ответила: "Все в порядке". Поблагодарила меня. Но мне, мол, пора спать.  В
моем возрасте сон необходим...
   В моем возрасте... Что ж, теперь мне столько, сколько  ей  было  тогда:
тридцать девять. И теперь я понимаю тоску, которая охватывала ее  к  шести
часам утра. И почему  улыбка  ее  казалась  затуманенной  по  сравнению  с
улыбкой на фотографии в Эден-Роке. И почему, хоть ты ложишься на  диван  и
закрываешь глаза, сон к тебе не идет.
   Сквозь ставни на окнах ее спальни  просачивался  свет.  И  слышно  было
пение птиц.
   - Злодейки эти птицы. Они меня доконают, вот увидишь...
   И снова в ее взгляде застывала тоска. А меня  птичий  щебет,  наоборот,
убаюкивал...
   Она  ложилась  в  постель,  приближала  свое  лицо  к  моему.  И  молча
разглядывала  меня  своими  светлыми  глазами.  Горькая  складка   у   губ
разглаживалась, и лицо мало-помалу становилось таким же гладким, таким  же
лучезарным, как лицо девушки на  фотографии  в  Эден-Роке,  словно  что-то
медленно поднималось на поверхность недвижимых вод пруда  -  то  ли  запах
мяты, то ли лист кувшинки.
   - Кармен, пожалуй, принадлежит к породе стрекоз, - говорил Рокруа.
   Распродано было все, кроме маленького кинотеатра в  районе  Бютт-Шомон,
случайно уцелевшего вместе с шале в Верхней  Савойе.  После  того  как  не
стало Блена, Кармен еще года два-три сохраняла скаковую конюшню  и  конный
завод в Варавиле благодаря советам жокея, с которым она жила. Но  потом  и
жокей, и лошади, и конный завод в свой  черед  были  пущены  по  ветру.  И
Рокруа прилагал все старания, чтобы она,  подобно  мне,  не  очутилась  на
улице без гроша.
   Как-то утром она предложила мне съездить  посмотреть  конный  завод.  Я
очень удивился. Я был уверен, что его давно не существует.
   - Почему же... Частичка завода у меня еще есть...
   Мы отправились туда в машине бывшего конюха Юреля. Он вел  свой  черный
"фрегат" с такой осторожностью, словно давно отвык сидеть за рулем. На нем
были уже не черные бархатные туфли, а  начищенные  до  блеска  сапоги  для
верховой  езды.  Выехали  мы  из  города  по   Восточной   автостраде.   В
окрестностях  Версаля  свернули  на  дорогу,   обсаженную   платанами,   и
остановились у белого деревянного портала с облупившейся краской.  Створки
ворот были соединены цепью - на  одной  из  створок  я  прочел  наполовину
стершуюся  надпись,  выведенную  черными  буквами:  "Варавильский   конный
завод". Повыше висел почтовый ящик, покоробленный от ржавчины.
   - Может, там есть письма, - сухо сказала мне Кармен. - Проверь... Тебе,
наверно, интересно...
   Она принуждала себя шутить - может быть, у этих ворот  она  испугалась,
как бы эта поездка не принесла  беды.  Но  Юрель  уже  открыл  ящик  своим
ключом.
   - Писем нет, мадам.
   Потом он развязал цепь и сапогом толкнул одну из  створок.  Перед  нами
оказалась аллея, заросшая колючим кустарником и сорной травой.
   - Вы думаете, мы сможем пройти? - спросила Кармен.
   - Само собой, мадам.
   Он прокладывал нам путь через кустарник и высокую  траву.  Иногда  след
аллеи терялся в зеленых дебрях, которые обступали нас троих. Но все же  мы
кое-как продвигались вперед по этому девственному  лесу,  и  метров  через
десять аллея возникала снова. Наконец  мы  пришли  к  огромному  зданию  с
фахверковыми  стенами,  в  двух  крыльях  которого  размещались   конюшни.
Центральную его часть венчала колоколенка с часами, стрелки которых навеки
застыли на половине шестого.
   - Вы не забыли про ключи?
   - Нет, мадам.
   Юрель пытался открыть деревянную дверь в центральной части  здания,  но
она не поддавалась. Ключ застрял в замке.
   - Открыть не удастся, мадам. Все заржавело.  Но  если  хотите,  я  могу
высадить дверь.
   - Жаль ваших усилий.
   - Ничего, ничего, мадам.
   Он отбежал и со всего маху толкнул плечом дверь - она дрогнула.
   - Видите, мадам... А замок уже никуда не годится.
   Мы с Кармен вошли в  дом.  На  пороге  этого  просторного  помещения  с
обшитыми панелями стенами у меня перехватило дыхание  от  запаха  плесени.
Кармен открыла  ставни  одного  из  окон,  и  при  свете  дня  стал  виден
монументальный камин, где догнивало несколько  поленьев.  Слева  на  стене
фотография в рамке. Кармен сняла ее и  носовым  платком  обтерла  пыль  со
стекла. Фотография жокея, внизу надпись: "Люсьену Блену, патрону. Сердечно
Ф.Гобсон". Фред Гобсон - я это знал по рассказам Рокруа -  был  тот  самый
жокей, который после смерти Блена жил с Кармен и о  котором  в  их  кругу,
теперь весьма поредевшем, говорили, что еще и при жизни мужа он "покрывал"
"восхитительную мадам Люсьен Блен".
   - Надо будет взять фотографию  с  собой,  -  с  усталым  видом  сказала
Кармен. - Это был друг...
   На каминной полке  лежала  груда  проспектов,  похожих  на  театральные
программки. Плотность глянцевитой бумаги уберегла  их  от  разрушительного
действия времени, хотя большинство обложек были в темных пятнах  и  мелких
дырочках, словно изъедены насекомыми.  Я  выбрал  проспект,  сохранившийся
лучше других. На обложке стояло:

   КОННЫЙ ЗАВОД ВАРАВИЛЬ
   1947
   ЛЮСЬЕН БЛЕН

   Кармен продолжала стирать с фотографии пыль носовым платком.
   На первой странице проспекта было написано: "Месье Люсьен Блен". А  над
списком имен:

   Жеребцы, родившиеся в 1947, - Foals [жеребята (англ.)]
   Кобылицы, родившиеся в 1947, - Foals.

   И на следующих страницах:

   "Месье Люсьен Блен"
   Жеребцы, родившиеся в 1946, - Yearlings [однолетки (англ.)]
   Кобылицы, родившиеся в 1946, - Yearlings.

   Всего их было штук сорок. Я долго хранил эту "программу"  и  от  нечего
делать на досуге учил наизусть имена лошадей: Ортолан,  Мглистый,  Кладезь
Любви, Мальчуган,  Розовый  Принц,  Скарамуш,  Клодош,  Сладкий  Источник,
Вихрь,  Безумная  Ночь,  Перевал  Арави,  Папум,  Араб,   Герл,   Подлиза,
Персидская Фея, Стамбул, Мадемуазель де Сент-Лон, Норд,  Испанец  Билли...
Мне хотелось, чтобы Юрель рассказал мне поподробней о каждой из них.  Ведь
он их знал. Но я так и не решился попросить его об этом.
   Кармен,  как  видно,  сделала  слишком  резкое  движение  -  стекло  на
фотографии разбилось. Она положила рамку на пол.
   - Ничего не поделаешь. Пусть остается здесь.
   Она порезала стеклом указательный палец, показалось немного крови.
   Я сказал ей, что жалко бросать здесь фотографию. И по  кусочкам  извлек
осколки стекла, а потом осторожно вынул фотографию из  рамки.  Но  едва  я
протянул ее Кармен, она ее разорвала.  Это  было  не  слишком  любезно  по
отношению к Фреду Гобсону.
   Мы вышли, она закрыла за собой дверь и оперлась на балюстраду веранды.
   - Ты хотел бы жить здесь?  Я  поговорю  с  Рокруа,  нельзя  ли  сделать
ремонт...
   Перед нами простирался заброшенный парк, непроходимый, как  девственный
лес. Он постепенно все ближе придвигался к дому, чтобы его  поглотить.  На
веранду уже вторглись трава и мох,  почерневшие  двери  конюшен  покрывала
густая листва, словно внутри проросли  деревья.  Тщетно  я  вглядывался  в
заросли, - я никак не мог обнаружить  начало  той  аллеи,  по  которой  мы
только что прошли.
   - Я так и не захотела продать эту часть завода... В  память  Люсьена  и
Фреда...
   Стало быть, этот Фред Гобсон тоже умер?
   - Надо бы сделать ремонт... Нельзя оставлять это в таком виде...
   Поодаль Юрель отважно и упрямо пытался заступом выкорчевать  сорняки  -
он был похож на ребенка, который вздумал бы своей лопаткой  срыть  высокие
песчаные дюны в Ландах.
   - Ему, наверно, больно видеть, что стало с заводом...
   Она смотрела куда-то вдаль. Должно быть, перед ней  вставали  ухоженные
аллеи, лужайки, белые барьеры, суетящиеся конюхи,  занятый  выездкой  Фред
Гобсон, Юрель, ведущий обратно в конюшню Испанца  Билли,  все,  ради  чего
стоило жить, все, что еще существовало во времена Люсьена.
   Над порогом веранды висела веревка. Я  спросил  у  Кармен,  зачем  она.
Чтобы поднимать флаг. Какой флаг? А как же, белый с  зеленым  -  цвета  их
конюшен. Каждый раз, когда одна из лошадей Блена побеждала на скачках, над
заводом поднимали флаг.
   Я  потянул   за   веревку.   Заскрипел   шкив.   Почувствовав   наконец
сопротивление, я привязал конец веревки  к  балюстраде  веранды.  Я  хотел
проверить, поднялся ли флаг на самую верхушку мачты.
   Наверху ветерок слегка надувал полотнище, хотя на  его  зеленой  полосе
зияла небольшая дыра. Белая полоса пожелтела. Но какое это имело значение?
Уж это-то я по крайней мере должен был сделать: в  последний  раз  поднять
флаг в честь исчезнувших жокеев, жеребят и конюхов, -  в  честь  молодости
Кармен.





   Я начал свою жизнь с фальстарта. Я чуть было не написал - плохо  начал.
Но нет, это просто был фальстарт. Я мог бы вообще отрицать все, что  тогда
случилось. Большая часть свидетелей исчезла - осталась одна Гита, которая,
насколько я понимаю, помнит все очень смутно. Кто мог  бы  оспорить  меня,
кроме разве маньяка, роющегося в старых полицейских протоколах  в  поисках
моего имени? Некоторые женщины, чтобы стать моложе, вычеркивают  пять  лет
своей биографии. Так что  вычеркнуть  три  месяца...  И,  однако,  я  знаю
теперь, что этот фальстарт наложил отпечаток на всю мою жизнь и  многое  в
ней определяет.
   Апрель,  май,  июнь.  В  архивах  полиции  нравов  остался  след  моего
пребывания в ту весну в номере 17 отеля "Триумф". В номере 15  жил  Альбер
Валантен.  А  Жорж  Майо,  когда  приезжал  в  Париж,  занимал  номер  14,
расположенный на том же этаже,  но  по  другую  сторону  коридора.  Рокруа
рассказал  мне  по  секрету,  что  Майо  приезжает  в  Париж  лечиться  от
наркомании и что он пристрастился к наркотикам уже  давно.  Он  был  пятью
годами старше Кармен. Гите было тридцать три года, Кармен тридцать девять,
как теперь мне. Хэйуорды были на несколько лет моложе. Рокруа  принадлежал
к поколению Люсьена Блена. Он родился в 1909 году. А Блен - в 1906-м.  Мне
нужны эти уточнения, я цепляюсь за эти даты, потому что та весна пролетела
быстро, оставив в моей памяти  только  ускользающие  образы.  Я  не  успел
задать им все вопросы, какие хотел, доподлинно узнать каждого,  вглядеться
получше в их лица.
   Жорж Майо. Почему в этом человеке, который  на  первый  взгляд  казался
воплощением здоровья, жизненной силы и энергии, завелась эта  червоточина?
Застарелая неврастения -  как  выразился  Рокруа  о  Кармен.  Я  вспоминаю
раскатистый хохот Майо, его голубые глаза, весь его "гладиаторский" облик,
как он сам любил говорить, подтрунивая над собой. Вспоминаю я  также,  как
он стонал иногда по ночам в номере 14 в отеле на улице Труайон.  Во  время
курса лечений он  не  мог  удержаться  и  пил,  и  эта  смесь  алкоголя  с
транквилизаторами вызывала у него жестокие желудочные спазмы. Но юмора  он
не терял. "Опять я не давал вам спать, старина, - говорил он мне наутро. -
В следующий раз заткните мне рот кляпом".
   Однажды майским днем  в  воскресенье  мы  с  Майо  взяли  напрокат  два
велосипеда. Мы обратили внимание, что многие улицы в нашем  квартале  идут
под уклон, и Майо захотелось сначала подняться вверх, а потом съехать вниз
на велосипеде, чтобы размяться. Накануне вечером мы составили список:
   авеню Карно,
   улица Анатоль-де-ла-Форж,
   улица Триумфальной арки,
   авеню Мак-Магона.
   - Подниматься будет трудно, - сказал Майо. - Зато потом  вы  увидите...
Съезжать вниз - такое наслаждение!
   И, залившись хохотом, покатил на велосипеде, а  я  подумал,  что  ничто
никогда не заглушит его смех, единственное, что  не  изменится  в  нем  до
самой смерти.
   И в самом деле, было так приятно съезжать свободным ходом по  безлюдным
улицам, освещенным весенним солнцем. Вечером мы с Рокруа ужинали в мужской
компании на террасе ресторана в нашем квартале. Они говорили о Кармен. И о
прошлом. Рокруа употребил все свое искусство, чтобы Кармен не оказалась на
мели, несколько месяцев назад ему удалось спасти ее от  "катастрофы".  Она
перестала играть - это уже была  победа.  Он  уговорил  ее  "закрыть  себе
доступ" в казино.
   - Это тебе зачтется, Даниэль, - сказал Майо.
   После смерти Блена все мало-помалу пришло в  упадок.  А  миновало  едва
десять лет... Когда Рокруа говорил "все", у  меня  было  впечатление,  что
речь идет не только о финансовом положении Кармен, но и о нем, о  Майо,  о
Париже, о жизни вообще. Пока не погиб Блен, мир сохранял  устойчивость,  у
каждого был центр тяжести, у всех - общий знаменатель и (почему  бы  нет?)
смысл жизни... Блен был как  бы  магнитом,  который  притягивает  железные
опилки.
   - А как твое лечение? - спрашивал Рокруа у Майо.
   - Ни шатко ни валко... Но все же с тех пор, как я женился на  Дорис,  у
меня такое чувство, что я начал жизнь заново. К тому  же  я  всегда  любил
жить в Риме. - Он обернулся ко мне: - Вы должны побывать  в  Риме...  Этот
город вам понравится...
   - Может, я не прав, - сказал Рокруа, - но, по-моему. Рим  -  это  некое
прибежище... Вспомни всех тех, кто доживает жизнь в Риме...
   И он перечислил имена нескольких французских актеров, уже  лет  десять,
подобно Жоржу Майо, обосновавшихся в этом городе.
   - Представь, я с ними не встречаюсь...  Я  общаюсь  только  с  друзьями
Дорис... Впрочем, может, ты и прав, но, уж во всяком случае,  то,  что  ты
сказал, к нему не относится... - Майо указал на меня пальцем. - В его годы
что Рим, что Париж - все одно... Право, какое это  имеет  значение...  где
тебе двадцать лет - в Риме или в Париже...
   К концу ужина к нам подошел рослый и  толстый  блондин  -  сев  за  наш
столик, он заказал кофе. Майо представил его нам, но я не расслышал имени.
Теперь, когда я вспоминаю его, я думаю, что это был Тентен Карпантьери.
   - Пригнал машину из гаража? - спросил его Майо.
   - Да.
   - А в чем было дело?
   - Заело тормоза...
   Майо с Карпантьери встали.
   - Мне надо встретить Дорис в Орли...
   Майо дружески хлопнул меня по плечу.
   - Встретимся в отеле утром за завтраком... А если Дорис  мне  позволит,
еще покатаемся вдвоем на велосипеде...
   Я видел, как оба они сели в машину. Карпантьери устроился  за  рулем  и
рывком взял с места. Мы с Рокруа помолчали.
   - А вам и в самом деле стоило бы принять его приглашение  и  как-нибудь
поехать в Рим... Жорж - человек на редкость милый...
   По словам Рокруа, у Жоржа с Кармен был мимолетный роман,  когда  Кармен
было двадцать пять лет.
   - Люсьен смотрел  на  это  сквозь  пальцы...  Он  слишком  хорошо  знал
Кармен... И умел иногда отпускать поводья... Он ведь был лошадник...
   Рокруа предложил мне пройтись с ним до его дома на улице Курсель.  Надо
было воспользоваться прекрасной весенней ночью. По дороге  он  говорил  со
мной, как отец с сыном. Его очень беспокоило мое будущее. Забавно,  но  он
познакомился с Майо, когда тому было столько, сколько мне сейчас, - в 1939
году на Лазурном берегу. Майо тоже не знал, чем ему в  жизни  заняться.  В
Каннах он свел знакомство  с  женщиной,  которая  была  старше  его,  -  с
женщиной типа Кармен, некой Дридой Брикар. Ее тронул этот юноша.  А  Дрида
Брикар была приятельницей Рокруа и Люсьена Блена. Видите, Жан,  как  тесен
мир...
   Но такие, как Кармен Блен или Дрида Брикар, - это не  выбор  жизненного
пути. Рокруа посоветовал тогда Майо поехать в Париж и поступить  на  курсы
драматического искусства. Ну а я? К  чему  тянет  меня?  К  книгам.  Тогда
почему бы мне не попробовать свои силы в литературе? А?
   В жизни надо иметь цель. Иначе... Я слушал его одним ухом. Я был в  том
возрасте, когда советы бесплодны, и те, кто  их  дает,  только  понапрасну
сотрясают воздух.
   Цель жизни... Воздух в этот вечер был теплый, огни на Елисейских  полях
сверкали так, как не сверкали потом никогда, а чуть дальше в саду  на  мои
плечи осыпались цветы каштанов.





   Я пешком вернулся из квартиры Рокруа в отель на улице Кастильоне, чтобы
узнать, не звонила ли моя жена. Стало  немного  прохладнее,  свет  казался
более мягким и в то же время более прозрачным - знойная дымка  рассеялась;
но еще мучительней стало ощущение пустоты, охватившее меня  на  безлюдных,
залитых солнцем улицах. Да вдобавок ветерок, ласкающий листву платанов, их
шелест в тишине...
   - Никто не звонил, месье, - сказал портье.
   И снова с улыбкой протянул мне красную карточку.
   - Если вы в Париже один...
   - Вы уже несколько раз давали мне эту карточку...
   - О, простите, месье... У меня такая плохая память на лица. Впрочем,  в
моей профессии это, пожалуй, достоинство... гарантия скромности...
   Голос его был вкрадчив, как и его улыбка. Я уставился на  карточку,  на
имя - Хэйуорд.
   - Кажется, я знал одного Хэйуорда, это было очень давно...
   - Хотите, месье, я позвоню от вашего имени?
   - Хэйуорд что, платит вам за поставку клиентов?
   - Что вы, месье! Как вы могли подумать?
   У себя в номере я уселся на край кровати.  "Хэйуорд.  Прокат  роскошных
автомобилей.   Предоставляется   машина   высшего   класса   с    шофером.
Туристические маршруты. Paris by Night. Авеню Родена, 2 (XVI округ).  Тел.
- ТРО 46-26".
   Да, это их прежний адрес. Я набрал номер.
   - Алло! Агентство Хэйуорда слушает, - ответил мужской голос.
   Интересно, где он снял трубку - в гостиной? Я  вспомнил,  что  гостиная
эта с широким балконом - с него по маленькой железной лесенке  можно  было
подняться на террасу на крыше.
   - Я хотел бы нанять машину.
   - С шофером?
   - Да. С шофером.
   Кто со мной говорил - он сам? Или один из его служащих?
   - Когда вам нужна машина, месье?
   - Сегодня, в девять вечера.
   - Адрес?
   - Отель "Лотти".
   - На какой срок?
   - Не больше двух часов. Только для туристической прогулки по Парижу.
   - Отлично. Кого я должен спросить?
   - Месье Гайза. Эмброуза Гайза.
   - Отлично, месье. Сегодня вечером, у отеля "Лотти", ровно в девять.
   И он резко повесил трубку, не дав мне времени спросить, имею ли я честь
говорить с самим Филиппом Хэйуордом.


   - Шофер ждет вас, месье, у стойки портье в холле.
   Вначале я хотел в честь "Фирмы по прокату автомобилей  Хэйуорд"  надеть
свои старые, двадцатилетней давности темные очки, но в конце концов  надел
те, что ношу обычно, - с зеркальными стеклами.
   Это был он. Лицо стало одутловатым, волосы поседели. Но я  сразу  узнал
его по какой-то мальчишеской повадке, которую он сохранил. Синий костюм из
альпаки. Бордовый галстук.
   - Здравствуйте, месье, - приветствовал он  меня  сдержанным  и  усталым
тоном человека, который  оказался  в  положении  ниже  того,  которое  ему
подобает. Впрочем, может, я ошибаюсь и уже в эпоху Кармен Хэйуорд  работал
шофером? Мне вспомнилось, как я мельком увидел его в форме стюарда. Сейчас
он скользнул по мне равнодушным  взглядом.  Нет,  он  меня,  очевидно,  не
узнал. Мы вышли в ночную духоту. Ни ветерка. Машина ждала  на  перекрестке
улиц Кастильоне и Сент-Оноре. Внушительных  размеров  машина  американской
марки. Черная.
   - Надеюсь, такая машина вам подойдет, месье?
   - Вполне.
   Он открыл дверцу, и я устроился на заднем сиденье справа.
   - Куда мы поедем?
   -  О-о...  просто  покатаемся  по  Парижу...  Эйфелева   башня...   Дом
Инвалидов... Елисейские поля... площадь Пигаль...
   - Отлично, месье... С чего желаете начать?
   - С Эйфелевой башни...
   Я снял очки.
   Он посмотрел на меня в зеркальце.
   - Вы знаете Париж?
   - Я не был в нем почти двадцать лет.  Сильно  изменился  Париж  за  эти
годы?
   - Сильно.
   В этом слове чувствовалась горечь. Но если Париж сильно  изменился,  от
него, Хэйуорда, пахло так  же,  как  двадцать  лет  назад,  и  запах  этот
показался  мне  старомодным  -  запах  туалетной  воды   "Аква-ди-Сельва",
темно-зеленые флаконы которой, вспомнилось мне, стояли на полочке в ванной
в его квартире на авеню Родена.
   - Но Эйфелева башня не изменилась... - сказал  он,  полуобернувшись  ко
мне.
   Мы поехали по аллее Королевы, свернули на мост Александра  III.  Отсюда
как на ладони был виден весь квартал на правом  берегу,  где  мы  когда-то
гуляли с Кармен. Тщетно я твердил себе, что в саду  Трокадеро  у  фонтанов
сидят  сотни  туристов,  а  по  площади  Согласия  взад  и  вперед   снуют
разноцветные автобусы, все: и Гран-Пале, и холмы Пасси, и набережные  Сены
- было частицей мертвого города. Во всяком случае, мертвого для меня.
   - Вот Эйфелева башня...
   Я высунулся из открытого окна машины, чтобы  посмотреть  на  башню,  но
этой знойной ночью она показалась мне такой  же  неправдоподобной,  да-да,
такой  же  неправдоподобной,  как  поседевший  Хэйуорд,  ставший   наемным
шофером.
   - Ну как, посмотрели? Теперь хотите Сакре-Кер?
   Он не церемонился с клиентом, который желал осматривать Париж со  всеми
удобствами.
   - Нет-нет... Сначала Инвалиды...
   - Хорошо, месье.
   Может, он меня узнал? Он развернулся, чтобы  поехать  по  набережной  в
обратном направлении. Отер себе лоб платком. Стекла в машине были опущены,
но это не помогало, такая изнурительная стояла жара. Хуже, чем днем.
   Он остановился у края  эспланады.  В  глубине  яркий  до  белизны  свет
прожекторов освещал купол Дома Инвалидов, делая здание похожим на какое-то
огромное иллюзионистическое панно.  Меня  снова  охватило  то  же  чувство
ирреальности, как и перед Эйфелевой башней,  -  пытаясь  подавить  его,  я
старался вызвать в памяти то, что было связано для меня с этой эспланадой:
ярмарку, которую устраивали здесь каждый год во времена моего детства и на
которую меня водила мать, манежи, тир, где стреляли из  карабина,  Иону  в
чреве кита...
   - Хотите посмотреть на Дом Инвалидов поближе?
   - Не стоит...
   Слева, у аэровокзала "Эр Франс", автобусы, прибывшие с аэродрома  Орли,
выгружали туристов и снова отправлялись за очередным  грузом.  А  туристы,
согбенные под тяжестью  своего  снаряжения,  под  громадными  рюкзаками  с
металлической рамой, бежали к другим автобусам, которые прибывали в  таком
количестве, что казалось, на твоих глазах происходит переброска войск.
   - А теперь, месье? Куда вы желаете ехать?
   Я наклонился к нему, почти коснувшись подбородком его плеча.
   От запаха "Аква-ди-Сельва" все поплыло у меня перед глазами. И я сказал
ему, четко выговаривая каждый слог:
   - Мы вернемся в отель. Но перед тем я хочу на  минуту  остановиться  на
площади Альма - я вам укажу, в каком месте.
   Он снова развернулся, поехал по набережной, потом пересек мост Альма.
   На террасе кафе "У Франсиса" многолюдно. Столики  расставлены  даже  на
проезжей части. Ждет светло-голубой автобус, на  борту  которого  большими
красными буквами выведено: "ПАРИЖ - ОБЗОРНАЯ ЭКСКУРСИЯ".
   - Остановитесь справа... В начале улицы Жана Гужона...
   - Здесь?
   - Да.
   Мы стояли у входа в дом, где жила Кармен.
   Он выключил двигатель и обернулся ко мне.
   Глаза  его  расширились,  они  внимательно  вглядывались   в   меня   с
выражением, которое внезапно его состарило.  А  может,  все  дело  было  в
сумраке - из-за освещения его щеки ввалились.
   - Хотел бы я знать, живет ли еще кто-нибудь в этой квартире...
   И я указал ему на закрытые ставни на окнах Кармен - тех,  что  выходили
на улицу Жана Гужона.
   - Вам что-нибудь об этом известно?
   Он смотрел на меня в тревоге, голова у меня кружилась все сильнее.  Мне
захотелось спросить, как поживает его жена. И даже напомнить ему кое-какие
подробности,  хорошо  известные  мне   благодаря   довольно   своеобразным
вечеринкам, на которые они таскали нас с Кармен. Сохранилась ли у  Мартины
Хэйуорд родинка на талии слева?
   - Мы, наверно, встречались здесь когда-то давно... У некой мадам  Блен,
не так ли? - заметил он тоном светской беседы.
   - Да... Кажется, да...
   - Она умерла пять лет назад.
   Умерла. Не знаю, почему передо мной с такой отчетливостью встало  вдруг
толстое лицо Тентена Карпантьери, что на мгновение  мне  даже  почудилось,
будто это он, а не  Хэйуорд  говорит  со  мной,  облокотившись  на  спинку
сиденья.
   - Она давно уже уехала из Парижа. Кажется, жила на Лазурном берегу.
   В эту ночь Карпантьери, быть может, по  обыкновению  поедет  следом  за
машиной-призраком Жоржа Майо. Площадь Альма входит в его маршрут. Я мог бы
попросить Хэйуорда подождать, пока проедут белая  "ланча"  Майо  и  машина
Карпантьери. И самому поехать за ними следом.  Авеню  Монтеня.  Елисейские
поля. Снова авеню Монтеня. Мост Александра III.
   - Отвезти вас в отель? - спросил Хэйуорд.
   - Да, так будет лучше.


   Верно, машина была  большая,  вроде  этой.  И  за  рулем,  как  сейчас,
Хэйуорд. Только в ту ночь на заднем сиденье я был не один - я сидел  между
Мартиной Хэйуорд  и  девушкой-брюнеткой.  А  Кармен  -  впереди,  рядом  с
Хэйуордом. Впереди, у дверцы, сел еще и Людо Фуке,  голубоглазый  шатен  в
легком плаще грязно-желтого цвета. Левой рукой он обхватил  плечи  Кармен.
Перед тем как  включить  зажигание,  Хэйуорд  задал  мне  вопрос,  который
задавал каждый раз, когда вечер  грозил  затянуться  допоздна,  тот  самый
вопрос, который он повторил двадцать лет спустя:
   - Отвезти вас в отель?
   Но ответа он не ждал. Это была шутка, своеобразный ритуал. Он знал, что
мне не по душе эти бесконечные ночные бдения и я всеми  способами  пытаюсь
оторвать Кармен от их компании.
   - Нет-нет. Он останется со мной, ни в какой отель ты его не повезешь, -
сказала Кармен Хэйуорду. И по ее голосу, и по обращению на "ты"  я  понял,
что она выпила больше обычного.
   Машина тронулась. Мы ехали вдоль эспланады Инвалидов по  направлению  к
набережной. Несколько минут назад, когда мы с ним  остановились  почти  на
этом самом месте, я вспомнил о том вечере - настолько мне трудно поверить,
что все минувшее происходило в этом самом городе. А тогда  мы  только  что
вышли из заведения на улице Фабер, идущей справа  вдоль  эспланады,  -  из
заведения, которое  было  одновременно  и  рестораном,  и  ночным  кабаре.
Большой  зал,  обтянутый  красным  бархатом.  Хрусталь,  зеркала,   черный
лакированный потолок. Все несколько обветшало. Играет  кубинский  оркестр.
На площадке танцуют несколько пар. А распорядитель переходит от столика  к
столику или наклоняется к микрофону  и,  покачивая  головой,  без  особого
энтузиазма повторяет, как метроном:
   - Тагада, Та-га-да.
   Эти три слога  были,  по-видимому,  своеобразным  паролем,  который  он
бросал клиентам, его фирменным ярлыком  и  дворянской  грамотой.  Впрочем,
слово "Тагада" зеленым неоном сверкало на  фасаде  заведения.  Каждый  раз
ближе к полуночи Хэйуорд тащил нас в бар "Тагада", потому что там, по  его
словам,  можно  было  "с  кем-нибудь  пересечься"   и   получить   "номера
телефонов". В эту ночь мы там "пересеклись"  с  типом  в  плаще,  которого
звали Людо Фуке, и с девушкой-брюнеткой.
   Стоило мне поглядеть на Хэйуорда, сидящего за рулем, на его напряженную
шею и затылок и вдохнуть запах "Аква-ди-Сельва", как мне  вспомнились  все
подробности той ночи двадцать лет назад. Даже ощущение, будто  тебя  несет
по волнам, какое испытываешь в машинах американских  марок,  сегодня  было
таким же, как тогда. Фуке сказал:
   - А не хотите ли пропустить по стаканчику у меня дома на улице Понтье?
   Он слишком настойчиво сжимал рукой плечо Кармен.
   - Да нет же, - ответил Хэйуорд. - У меня будет удобнее...
   - А я договорился встретиться на улице Понтье с Жаном Террайем. Что  же
мне теперь делать?
   - Скажи ему, чтобы ехал ко мне, - отвечал Хэйуорд.
   Почему мне вдруг вспомнилось имя этого Жана Террайя? Довольно массивная
фигура, круглое лицо - один из  тех  статистов,  которых  мы  встречали  в
кильватере Хэйуордов в эти бессонные ночи. В их числе был и Людо  Фуке.  И
Марио П. И некая Сьерра Даль. И жившая  на  улице  Вашингтона,  22,  Андре
Карве - она была когда-то замужем за доктором по прозвищу  Красавчик  Док,
которого все знали. И Роже Фавар с женой, сероглазой, в веснушках...
   Меня в ту ночь мутило от запаха "Аква-ди-Сельва", от того, что на плече
Кармен лежала рука  Фуке,  и  от  того,  что  американскую  машину  слегка
покачивало, и казалось, будто ты не едешь по шоссе, а плывешь по воде. Шум
мотора был едва слышен.
   - Мне надо  домой,  -  сказала  сидевшая  слева  от  меня  темноволосая
девушка.
   - Вздор... Останешься с нами, - заявил Людо Фуке.
   - Я ведь работаю... Мне рано вставать...
   - Вставать тебе не придется... Нынче  ночью  обойдешься  без  сна...  В
твоем возрасте спать необязательно...
   В твоем возрасте... Да, все они были старше нас. И вдобавок слова: "Мне
рано вставать" - так  странно  прозвучали  в  этой  плывущей  американской
машине. Я плохо представлял себе всех этих Хэйуордов, Фуке  и  прочих  при
дневном свете. Наверняка они рассеивались с первыми лучами солнца. Что мог
делать днем такой вот Людо Фуке? Или Жан Террай? Или Марио П.? Или  Фавар?
И его сероглазая жена? Я видел их только по ночам, словно уже и в эту пору
они были призраками.
   Девушка наклонилась к Хэйуорду, опираясь ладонью на мое колено. От  нее
пахло лавандой.
   - Высадите меня у вокзала Бастилии. Я еще успею на последний поезд.
   - Не слушай ее, Филипп, - сказал Фуке. - Она останется с нами.
   - Да... да... Она останется с  нами,  -  машинально  повторила  Кармен.
Потом обернулась ко мне: - Уговори ее остаться... Она хорошенькая,  правда
ведь? Она тебе нравится?
   Девушка посмотрела на меня и пожала плечами.
   - Вы можете выйти у ближайшего светофора, - шепнул я ей.
   - Нет... нет... я не могу...  Этот  тип  -  настоящий  зверь...  -  Она
показала на Людо Фуке. - Если я выйду из машины, он может меня избить.
   - Что ты ему там поешь? - спросил Фуке.
   - Ничего.
   - Ерунду небось. Ерунду порешь...
   Мне было невыносимо  видеть,  как  пальцы  Фуке  постукивают  по  плечу
Кармен,  подбираясь  к  ее  шее.  Мартина  Хэйуорд  закурила  сигарету   и
приблизила свое лицо к моему.
   - Вы останетесь с нами? - шепнула она мне.
   Она прижимала свою ногу к моей. Она тоже выпила, как и  Кармен.  Как  и
Людо Фуке. Один только Хэйуорд оставался трезвым во время этих бесконечных
ночей. Он был не совсем призраком, его можно было представить себе живущим
в дневные часы. Только долго ли ему еще так жить?


   Резкий свет от маленьких лампочек на террасе, проникая сквозь стекла  в
гостиную, оставлял в ее глубине лужу тени. И в этой луже тени на одном  из
диванов лежала Кармен. Людо Фуке, сидя  на  полу,  прижал  щекой  к  плечу
телефонную трубку.
   - Странно... Не могу дозвониться Жану Террайю...
   - Плюнь на Жана Террайя, - сказал Хэйуорд.
   - Да нет же... Он может притащить интересных людей...
   - Хотите, послушаем музыку? - спросила Мартина Хэйуорд.
   Она сменила платье на оранжевый купальный халат.
   - Правильно... давайте музыку, - сказал Фуке. - Что-нибудь эдакое, чтоб
завестись... Женский голос... Негритянку...
   Хэйуорд разливал в бокалы какой-то напиток, отсвечивавший  янтарем,  он
подал бокал сначала Кармен, потом Людо Фуке, потом  Мартине.  Мне  страшно
было даже подумать, сколько спиртного выпили эти трое с начала вечера.
   - А теперь мне пора, - сказала девушка.
   Она стояла перед Людо Фуке, сидевшим, поджав ноги, у телефона. Он одним
глотком осушил свой бокал.
   - Ну и катись... Скатертью дорога...
   - Спасибо.
   Вдруг он сейчас встанет и отвесит ей пощечину? Но нет.  Он  снова  стал
набирать номер телефона.
   - Найду тебе замену. Это плевое дело... Такие девицы, как ты, торчат на
каждом углу...
   Но она его не слушала. Она повернулась к нему спиной  и  направилась  к
выходу.
   В глубине гостиной в луже тени Филипп  Хэйуорд  сидел,  откинувшись  на
спинку дивана, на котором лежала  Кармен.  Она  рассеянно  перебирала  его
волосы.
   - Я тоже пойду, - сказал я. - Я устал...
   Она посмотрела на меня расширенными, потерянными глазами,  но  в  такие
минуты я ничем не мог ей помочь. Ничем. Ее затягивало в эту тенистую лужу.
Пойти за мной она не захотела бы.
   - Тогда подожди  меня  дома,  -  забормотала  она.  -  Подожди  меня...
Слышишь... подожди...
   Мне пришлось самому порыться в ее сумочке, валявшейся на полу  рядом  с
частью своего содержимого, чтобы найти ключ от квартиры.


   Не успел я спуститься по лестнице, как свет погас. Я ощупью добрался до
двери. И тут же почувствовал, что рядом кто-то есть. Я шарил  по  стене  в
поисках кнопки, включающей свет. Наконец нашел. Девушка  стояла  у  двери.
Она обернулась ко мне.
   - Было темно... Я не сумела открыть...
   Мы оба вышли во двор; я не удержался  и  посмотрел  вверх  на  квартиру
Хэйуорда,  ярко  освещенную  лампочками  террасы,  как   будто   съемочная
площадка.
   - Странные люди, - сказал я.
   - Да. В особенности Людо...
   - Вы давно его знаете?
   - Как сказать... месяц.
   Мы шли по улице Ла-Тур. У нее были темные до плеч волосы, светлые, чуть
раскосые глаза, бледная кожа. На ней был плащ, слишком  большого  для  нее
размера, она стягивала его на груди.
   - Это плащ Людо... Я стащила его, уходя. Неохота мокнуть под дождем...
   Я и в самом деле узнал грязно-желтый плащ. Он контрастировал с  темными
волосами девушки.
   - А вы часто с ними встречаетесь?
   - О, я - я просто друг той женщины...
   - Блондинки?
   - Да.
   Пока мы сидели в квартире Хэйуордов, прошел ливень - тротуар блестел, и
нам то и дело приходилось обходить лужи.
   - Вы работаете? - спросил я.
   - Да... в парфюмерном  магазине  на  улице  Понтье.  Людо  меня  там  и
подцепил...  Он  бывает  с  друзьями  в  отеле  на  этой  улице...   Отель
"Пари-Монден".
   Как-то ночью Хэйуорды затащили нас в этот отель. Там тоже можно было  с
кем-нибудь "пересечься". Вестибюль,  холл  и  бар  были  освещены  зеленым
светом, от которого все эти люди еще больше смахивали на привидения. Андре
Карве, Иветта Фавар, Сьерра Даль. И Марио  П.,  "до-диез",  он  похвалялся
дружбой с актером  Роланом  Тутеном,  и  любимым  его  развлечением  было,
появившись в  баре,  выставлять  напоказ  свои  мужские  принадлежности  и
уверять,  будто  он  "двадцать  четыре  часа  в  сутки  в  полной   боевой
готовности".
   - Зачем же вы встречаетесь с этим типом?
   - У меня нет выхода... Он дал  мне  в  долг  тысячу  франков...  -  Она
посмотрела на меня. - А вы студент?
   - Нет.
   Она выглядела совсем юной в плаще Людо. Словно девочка, которая  забавы
ради надела туфли на высоких каблуках и еле в них ковыляет.
   - Сколько вам лет? - спросил я.
   - Двадцать.
   Мне тоже было двадцать. И родились мы с разницей  в  один  день.  Такие
совпадения случаются не часто.


   Мы прошли по авеню Анри  Мартена,  потом  по  авеню  Жоржа  Манделя  до
Трокадеро. Деревья в саду и пышная листва за черными решетчатыми  оградами
зданий намокли от дождя. На  углу  какой-то  улицы  из  сада,  окружавшего
полуразрушенный особняк, пахнуло жимолостью. Девушка отвернула рукав плаща
Людо, чтобы посмотреть на часы.
   - Я еще успею на последний поезд.
   - А где вы живете?
   - В Сен-Море. Знаете?
   - Нет.
   К востоку от Парижа дальше Венсенского леса я не бывал.
   - Возьмите такси. У меня есть деньги...
   Я вывернул карманы. Тридцать франков - пожалуй, хватит,  чтобы  доехать
на такси до Сен-Мора.
   - Большое спасибо. Я вам завтра  отдам.  Приезжайте  ко  мне...  Завтра
после обеда я выходная...
   На стоянке Трокадеро такси не оказалось. Мы  дошли  до  площади  Альма.
Странно мне было прогуливаться в этом квартале не с  Кармен,  а  с  кем-то
другим. В начале авеню Монтеня ждала машина, маленький  красный  с  черным
"строен".
   - А вы далеко живете? - спросила она.
   - Да нет. Я живу вот здесь. На первом этаже. - И я показал на  квартиру
Кармен по другую сторону площади.
   - Там, где садик?
   - Да.
   Она явно удивилась. Потом села в такси.
   - Приезжайте завтра в Сен-Мор... Я вам дам свой адрес.
   Она попросила у  шофера  такси  клочок  бумаги  и  ручку.  И  принялась
старательно выводить адрес на бумаге, прижимая ее к колену.
   - До завтра. И спасибо. Приходите в половине третьего. И  подождите  на
улице...
   Она улыбнулась, захлопнула дверцу и через опущенное окно  помахала  мне
рукавом плаща, который был ей слишком велик.
   На какой же это улице в Сен-Море  я  должен  ее  ждать  завтра  днем  в
половине третьего? Я посмотрел на бумажку. Авеню Дю-Нор, 30-бис.





   Липы, окаймляющие авеню Дю-Нор, образуют густой лиственный свод, как  в
Бадене на Лихтенталер-аллее. Домики сложены из песчаника.  Солнечные  лучи
разрисовали тенями городские  стены.  На  одной  стене  разорванная  афиша
кинотеатра в Ла-Варен.
   Я жду на обочине тротуара против номера 30-бис. За оградой  угадывается
сад и до половины прячется коричневый домик с верандой  на  втором  этаже.
Деревянная калитка в ограде приоткрывается, девушка проскальзывает в  щель
и тихо прикрывает за собой калитку. Она подходит ко мне. На ней сегодня не
плащ Людо, а очень легкое темно-синее платье.
   - Долго ты меня искал?
   - Нет.
   - А на чем ты приехал?
   - На поезде.
   День был теплый. В  этот  час  я  оказался  единственным  пассажиром  в
вагоне. Я ехал к ней в дачную местность. Рейи. Сен-Манде. Венсен. Биарриц.
Жуэнвиль-ле-Пон. Сен-Мор-де-Фоссе. Баден-Баден.
   - Хочешь, пойдем в Ла-Варен?
   Авеню  Дю-Нор  делает  изгиб,  а  потом  плавно  спускается  к   Марне.
Интересно, можно ли еще и сегодня съехать вниз по этому  склону?  Впрочем,
не все ли равно. У меня не хватит духу совершить паломничество в те  края.
К тому же я уверен: ни авеню Дю-Нор, ни лип, ни гаража на углу  набережной
под названием "Гараж на Островах" - ничего уже не существует.
   Мы пошли по набережной. И когда, пройдя несколько сот метров,  миновали
мост Шампиньи, серые городские  дома  стали  уступать  место  особнякам  и
виллам, все более и более богатым.
   - Ну вот. Мы в Ла-Варен, - торжественно объявила она, точно  сообщая  о
важном событии в нашей жизни.
   И когда я сегодня вспоминаю об этом, я думаю: а ведь и впрямь речь  шла
о важном событии. Тщетно я роюсь в памяти - никогда приезд в  какой-нибудь
город не производил на меня такого впечатления, как мой приход в этот день
в Ла-Варен-Сент-Илер вдвоем с ней.
   - Ты давно здесь живешь?
   - Да... Я здесь родилась.
   Мы перешли через мост Шеневьер и побрели по узкой тропинке вдоль берега
Марны. Над зеленоватой  стоячей  водой  склонились  плакучие  ивы.  Барки.
Полусгнившие понтоны. Решетчатые загородки. Запах разогретой солнцем тины.
Под вечер возвращение. Назад мы шли по набережной  Ла-Варен.  Она  хотела,
чтобы я оценил прелесть ее родного  города.  Виллы.  Белые  заборы.  Я  не
ошибся, когда на вокзале Бастилии подумал, что еду на курорт.
   - Вы и отпуск свой проводите здесь? - спросил я.
   - Ну да... Чего ради уезжать... Пляж тут рядом.
   К дебаркадеру были пришвартованы прогулочные лодки. Вдоль Марны чередой
тянулись светлые сосновые понтонные пристани.  Чуть  дальше  на  маленьком
островке среди ив я заметил турник с качелями, веревками и кольцами.
   - Вы правы... Нет смысла уезжать отсюда...
   На одном из буев, прикрепленных к  понтонным  мосткам,  вьется  надпись
синими буквами: "Речной пляж Ла-Варен". Она смотрит мне прямо в глаза:
   - Хотите, возьмем номер в отеле?
   Отель в стороне от набережной, на пересечении двух  улиц,  с  усыпанной
гравием террасой и столиками в саду под зонтиками с бахромой. Он назывался
"Пти-Риц".


   Во сне я услышал шум. Я и по сей день не знаю, был  ли  это  телефонный
звонок? Или выстрел? А может, и то и другое вместе? Я никак не мог открыть
глаза. Веки были как налитые свинцом.
   Кто-то тряс меня за плечо. Тут я проснулся. Надо мной  склонилось  лицо
жокея Юреля. Я заснул на диване в гостиной.
   - Вас просят к телефону...
   Я посмотрел на часы. Была еще только полночь. Кармен вернется не раньше
утра. Она отправилась с Хэйуордами за  город  к  одному  из  их  компании,
некоему Шатийону, а я сказал, что слишком устал и не поеду.
   - Вас ждут у телефона, - повторил Юрель.
   Он пошел вперед, а я не мог оторвать взгляд от  его  бархатных  туфель,
таких легких, таких бесшумных, что мне казалось, будто я все еще сплю.  Мы
прошли через гостиную, потом еще через  две  или  три  комнаты,  служившие
свалкой, - зажженные в них лампы слепили глаза. Кармен любила, чтобы к  ее
возвращению в квартире повсюду горел свет.
   Я взял трубку в кабинете. И узнал голос девушки, хотя он был не  такой,
как всегда. Беззвучный голос. Откуда  она  говорит?  Из  Сен-Мор-де-Фоссе?
Нет. Она в Париже. На улице  Родена,  у  Хэйуордов.  Случилась  беда.  Она
разрыдалась. Она просила меня поскорее приехать.
   Юрель стоял передо мной прямой как палка,  холодно  глядя  на  меня.  Я
оставил в гостиной куртку. И снова мне пришлось пройти анфиладой комнат, с
предчувствием, что я сюда больше никогда не вернусь и вся эта квартира уже
принадлежит прошлому. И  в  охватившей  меня  тоскливой  тревоге  я  вдруг
заметил то, чего раньше не хотел замечать. По деревянным панелям на стенах
расползались трещины, светлыми  пятнами  выделялись  места,  где  когда-то
висели картины, которые Кармен продавала одну за другой. При  ярком  свете
люстр видно было, как протерся  палас.  И  Кармен  предстояло  состариться
одной среди этой гигантской свалки  мебели  и  чучел  животных  вместе  со
старым жокеем в бархатных туфлях,  который  неподвижно  застыл  в  дверном
проеме, продолжая следить за мной, пока я сломя голову мчался в темноте  к
метро.


   Она открыла мне дверь. На  ней  было  то  же  синее  платье,  что  и  в
Ла-Варен, и по контрасту с его синевой и  ее  темными  волосами  она  сама
показалась мне мертвенно-бледной. Она  взяла  меня  за  руку  и  повела  в
гостиную, освещенную только лампочками  двух  витрин,  в  которых  Мартина
Хэйуорд хранила коллекцию своих вееров.
   - Людо... Это Людо... Посмотри...
   Он лежал за диваном у подножья одной из витрин  в  своем  грязно-желтом
плаще. Поднятый воротник наполовину скрывал его лицо.  На  виске  кровавое
пятно. На воротнике плаща тоже кровь. Плащ не велик ему и не мал. Как  раз
впору.
   - Это я... Это вышло само...
   Она стискивала мне  локоть,  пристально  глядя  на  меня  полными  слез
светлыми глазами. Рот ее был полуоткрыт.
   Я сел на диван, она подошла и села рядом. Перед нами на полу  маленький
револьвер с перламутровой рукояткой. Дамский револьвер. Чуть  поодаль  его
кобура из замши гранатового цвета. Я был  спокоен,  так  спокоен,  как  не
бывал уже давно. Странно, но я до конца не верил в  этого  мертвеца.  Людо
Фуке... Во всех этих светлячках  и  ночных  мотыльках  было  так  мало  от
реальной жизни, что сама их гибель... Я поднял с пола  револьвер  и  сунул
его в кобуру, застегивавшуюся на кнопку. Кобура  пахла  приторными  духами
Мартины Хэйуорд. Стало быть, револьвер принадлежал ей?
   Одна  из  витрин  в  глубине  гостиной  была  разбита,  осколки  стекла
блестками усеяли палас.
   - Мы подрались... Если бы я не выстрелила, он сам застрелил бы  меня...
понимаешь...
   Я понимал. Она жалась ко мне, вся дрожа и поникнув головой. Я  понимал,
что все неминуемо должно было прийти к такому концу.
   - Ты останешься со мной? Скажи, ты меня не бросишь?
   Мне  вдруг  стало  легко.  Кармен,  Майо,  Рокруа,   Людо   Фуке,   все
остальные... Так больше продолжаться не могло...
   И  тот  несчастный,  который   пытался   подчинить   себе   все   более
стремительный ритм сновидения, с упорством метронома повторяя: ТА-ГА-ДА...
ТАГАДА... Но вот раздался выстрел,  зазвенело  разбитое  стекло,  карусель
остановилась - пора было проснуться.


   Свет в подъезде погас. Она сжимала мне локоть, мы в потемках спустились
по лестнице вниз. Мы могли бы спуститься на лифте, но  я  боялся,  что  на
площадке первого этажа нас уже ждут и отрежут нам все пути к бегству.
   Внизу я даже не стал нажимать на  кнопку  освещения  и  ощупью  нашарил
кнопку, открывающую входную дверь. Я несколько раз надавил на нее  большим
пальцем, но механизм не сработал. Девушка потянула дверь на себя. Дверь не
открывалась. Тогда я нажал кнопку освещения, и нас  залил  яркий  свет.  Я
наклонился к замочной скважине, пытаясь рассмотреть язычок замка. И тут  я
услышал шум за спиной. Открылась застекленная дверь каморки  консьержа.  В
проеме показался сам консьерж. Среднего роста брюнет, во фланелевых брюках
и полосатой пижамной куртке.
   - Что вы тут делаете?
   Вопрос прозвучал грубо. Консьерж, несомненно, полагал,  что  застиг  на
месте преступления двух воров. В моем мозгу вихрем пронеслась мысль: "Хоть
он нас и заподозрил в этом, мы не воры. Дело обстоит куда хуже".
   - Дверь не открывается, - пробормотал я.
   Он подошел к нам. Перевел испытующий взгляд с меня на нее.
   - Откуда вы идете?
   - От месье Хэйуорда, - ответил я.
   - По-моему, его со вчерашнего дня нет дома...
   Девушка была бледна как смерть. Она сжимала мне локоть.  Казалось,  она
вот-вот рухнет без чувств.
   - Он пригласил нас к себе...
   - Пригласил?
   - Да.
   Консьерж продолжал буравить нас маленькими черными глазками.
   - Ну, раз вы гости месье Хэйуорда...
   Он произнес эти слова тоном иронического презрения. Как видно, Хэйуорда
он не очень жаловал. Вероятно, квартира слишком напоминала проходной двор.
   Он подошел к двери парадного. На мгновение  я  подумал,  что  он  хочет
встать перед ней, чтобы преградить нам путь. Но  нет.  Не  спуская  с  нас
глаз, он отодвинул запор.
   Слегка приоткрыв дверь, он оставил нам для прохода узкую щель. И прежде
чем  мы  по  очереди  протиснулись  в  это  отверстие,  в  последний   раз
внимательно нас оглядел. Он смотрел на нас так упорно, что я  подумал:  он
хочет как можно точнее запомнить наши  черты.  Да,  я  не  сомневался:  он
слышал выстрелы.


   Она повисла на моей руке, по временам ее била нервная дрожь. Мы  обошли
площадь Трокадеро. Одно из кафе еще было открыто, и мы сели за  столик  на
террасе. Из театра Шайо группами выходили люди и направлялись к  нам.  Под
гул разговоров  они  рассаживались  за  соседними  столиками.  На  обочине
эспланады сверкали туристические автобусы.
   Я заказал две рюмки вишневого ликера. Потом еще  две.  Потом  еще.  Она
немного порозовела и перестала вздрагивать.  Я  пытался  успокоить  самого
себя. У нас еще имелась небольшая отсрочка. Никто не  мог  обнаружить  нас
здесь, на террасе кафе,  июньским  вечером  в  субботу  среди  туристов  и
зрителей, вышедших из театра. Но где нам провести ночь? Выходя из кафе,  я
заметил слева, в начале авеню Раймона Пуанкаре, черную вывеску  отеля.  На
этой черной вывеске сверкали золотые буквы: "ОТЕЛЬ "МАЛАКОФ".
   В холле ночной портье не спросил у  нас  документов,  но  протянул  мне
регистрационную карточку. Мне не хотелось, чтобы он заметил мои колебания.
И я проставил в карточке свое настоящее имя - Жан Деккер и подлинную  дату
рождения  -  25  июля  1945.  И  даже   точно   указал   место   рождения:
Булонь-Бийанкур. Вопрос об адресе застал меня врасплох, и я написал: авеню
Родена, 2, Париж (XVI округ). Но сегодня мне думается: а не нарочно  ли  я
это сделал?


   На рассвете она наконец уснула. Она попросила, чтобы я не тушил  ночник
у изголовья. Прижалась к подушке левой щекой и, согнув левую руку в локте,
обхватила пальцами собственное плечо, словно в самозащите. Я долго смотрел
на нее, чтобы запомнить ее лицо. Двадцатилетняя девушка.  Среднего  роста.
Брюнетка. Душится лавандой. Пока еще ее не опознали.
   Я погасил ночник. И, взяв в руки ботинки, на  цыпочках  выскользнул  из
номера. Тихонько прикрыл за  собой  дверь  и  уже  в  коридоре  зашнуровал
ботинки.
   Я вышел на площадь Трокадеро, когда рассветало. Было самое начало лета.
На мгновение меня потянуло пройти по эспланаде дворца Шайо и  в  последний
раз полюбоваться Эйфелевой башней, густой листвой, крышами и внизу - Сеной
с ее мостами.
   Но нет. Отныне здесь не место Жану Деккеру, тому,  чья  регистрационная
карточка, заполненная в отеле, теперь окажется в полиции. Я должен  навеки
отринуть этого своего близнеца и как можно скорее исчезнуть из Парижа, где
я провел детство, отрочество и первые годы юности. В  иные  минуты  жизни,
твердил я себе в утешение, надо сбрасывать старую кожу и уезжать...


   Когда я дописывал эти строки, в кабинете Рокруа зазвонил телефон.
   - Алло, Жан... Это Гита... Как дела?
   - Э-э... все в порядке, Гита.
   - У вас какой-то странный голос... Я вас не разбудила?
   - Нет-нет, Гита... Совсем наоборот...
   - Послезавтра я возвращаюсь в Париж. Надеюсь вас  увидеть.  В  квартире
все благополучно?
   - Да. Я еще раз хотел поблагодарить вас за гостеприимство.
   - Вы шутите, Жан.
   - В конце недели я еду в Клостерс к семье.
   - Жаль. Вы могли бы подольше остаться в  Париже...  Но  так  или  иначе
послезавтра увидимся.
   - Буду рад, Гита. - Я избрал воздуха в легкие. - Скажите, Гита...
   - Да?
   - Вы снова упрекнете меня, что я копаюсь в прошлом. Но  как  мне  найти
следы...
   - Следы чего?
   - Да нет, ничего, Гита...  Понимаете...  Все  эти  дела  двадцатилетней
давности всколыхнули во мне...
   - Это вредно, Жан...  -  Минутное  молчание.  -  Обнаружили  что-нибудь
интересное в бумагах де Рокруа?
   - Еще бы, Гита, конечно...
   - Слушайте, милый Жан. Знаете, что мне часто повторял де Рокруа?
   - Что?
   - Он говорил мне, что в телефонных справочниках всегда можно найти  то,
что ищешь. Если умело искать.


   Между страницами моей старой записной книжки я нашел клочок бумаги и на
нем ее имя и фамилию, записанные ею вместе с адресом  в  Сен-Море.  Ту  же
фамилию я обнаружил  в  телефонном  справочнике  нынешнего  года:  бульвар
Серрюрье, 76, XIX округ, тел. 208-76-68. Другой  такой  фамилии  не  было.
Рокруа оказался прав. Он хорошо знал жизнь.


   Девять часов утра. Пока еще не слишком душно, хотя солнце уже пылает  в
безоблачном небе. Но знойной дымки нет. Красный кирпич большого дома 76 по
бульвару Серрюрье выступает на фоне зелени парка, лужайки которого сбегают
по склону до самой окружной дороги.
   Поодаль на бульваре открыто кафе, и я вот уже в пятый  раз  набираю  на
телефонном диске номер 208-76-68. Никто не отвечает.  Я  выхожу  из  кафе.
Бульвар безлюден. В той стороне,  где  уже  начинается  пригород,  посреди
пустыря высится здание цвета охры - должно  быть,  церковь.  Я  сажусь  на
скамью там, где сходит на нет покатость бульвара  Серрюрье.  И  вспоминаю,
как Майо говорил: "Подниматься будет  трудно,  зато  потом  вы  увидите...
Съезжать  вниз  -  такое  наслаждение".  Улица  Триумфальной  арки.  Авеню
Мак-Магона.
   Бульвар Серрюрье. Авеню Дю-Нор - она тоже ведь плавно сбегала  вниз.  К
самому берегу Марны.
   И вот на склоне бульвара Серрюрье я вижу силуэт с чемоданом в  руке,  с
чемоданом, окованным жестью, на которой вспыхивают зайчики,  слепящие  мне
глаза. Что это, мираж? Силуэт  все  приближается.  Это  она.  Я  узнаю  ее
небрежную походку. Она в плаще, только на сей раз это  не  плащ  Людо.  Он
гораздо ярче. Изумрудно-зеленого цвета.
   Она уже почти возле меня, я встаю. Мы одни - вдвоем на этом  затерянном
бульваре, изнывающем от зноя и безлюдья. Я предлагаю ей поднести чемодан.
   - Спасибо.
   - Вы возвращаетесь из отпуска?
   - Да. Очень неудобно. Я живу слишком далеко от метро.
   Мы идем бок о бок к кирпичному дому номер 76 по бульвару  Серрюрье.  Мы
молчим. Становится жарко, но она не снимает плаща.  За  двадцать  лет  она
мало изменилась. Те же черные волосы, только подстрижены  короче.  Голубые
глаза. Среднего роста. С бледной кожей...
   - А где вы отдыхали?
   - На юге.
   - Для того, кто вернулся с юга, вы мало загорели.
   Она  вернулась  из   еще   более   дальних   краев.   Кармен.   Рокруа.
Ла-Варен-Сент-Илер. Париж. Улицы, уходящие  под  уклон...  Чемодан  у  нее
легкий. Я украдкой разглядываю  ее.  Лоб  перерезает  большой  шрам.  Быть
может, мета времени. А может быть, след одного из тех несчастных  случаев,
что навеки отбивают память. Вот и  я  не  хочу  больше  отныне  ни  о  чем
вспоминать.

Last-modified: Thu, 25 Jul 2002 20:08:26 GMT

Оцените этот текст: