Я приехал в Грецию по приглашению Лоренса Даррелла. Он побывал в Париже вскоре после прочтения "Тропика Рака". Написал мне дружеское письмо и между нами завязалась переписка. Потом, где-то через год, он неожиданно приезжает с молодой женой. Он уже прожил какое-то время в Греции. У него был дом на острове Корфу, и он принялся убеждать меня поехать с ним. Однако туда я выбрался лишь через несколько лет, и то перед войной. Я
695
и не подозревал, что она начнется. Думал устроить себе годовой отпуск, а потом вернуться во Францию. Если бы не война, я остался бы в Греции навсегда. Она меня устраивала на все сто...
Итак, вспыхнула война, и американский консул в Афинах -- кстати, довольно известный писатель, -- взял мой паспорт, проставил в нем жирный крест и сказал, что я должен вернуться туда, откуда приехал. Естественно, мне не хотелось возвращаться в Америку, особенно в Нью-Йорк. Я спросил его, могу ли я уехать в Южную Америку или Китай, куда угодно, только не в Америку... "Нет!". Пришлось мне вернуться в Нью-Йорк. Это чуть не разбило мне сердце. Я не хотел этого делать, я покончил с Америкой. Но как удивительно складывается судьба! Спустя два года я оказался в Биг Суре -- другом величественном месте, в некотором отношении выгодно отличавшемся от Греции, моей Греции. Я прожил там, в Биг Суре, семнадцать лет. А с другой стороны, что это было за место? Горы, небо, море -- лишь группка людей. Удивительное ощущение уединенности.
Какое-то время я жил холостяком.
Едва обосновавшись в Биг Суре, я получил известие, что мать при смерти, так что я поспешил в Нью-Йорк, но мать не умерла, тогда не умерла.
Пока я был в Нью-Йорке, я познакомился с девушкой, выпускницей колледжа "Брин-Мор"; она намеревалась поступать в Иельский университет -- изучать историю или, скорее, философию истории. Ее звали Джанина Марта Лепская. Она стала матерью моих детей. Тони и Вэл. Но когда я с ней встретился, ей было двадцать. Я увез ее с собой после того, как мы поженились в ратуше Денвера.
В Биг Суре я время от времени получал гонорары, но очень-очень скудные. Жил весьма скромно, тратил мало. У нас был свой огород, моллюсков и рыбу ловили в море. Друзья привозили нам .кое-какие продукты. Мы часто делили их с соседями. К тому же я умел обходиться немногим. Не помню, долго ли мы так просуществовали, но помню, что мой друг, Эмиль Уайт, приехавший на месяц позже меня, жил приблизительно на
10 долларов в неделю. Эта сумма включала все -- ренту, еду, сигареты и вино. Представляете себе: 10 долларов в неделю! Времена меняются!Сначала я жил в местечке, известном сейчас как Нипент, тогда это была лишь деревянная хибара. Однажды меня выселил из нее мой друг со словами: "Иди туда. Ты должен увидеть Биг Сур, и Линда Сарджент, вероятно, пригласит тебя погостить". И она пригласила. Она была сердечной, замечательной женщиной, эта Линда Сарджент.
696
Я писал и рисовал, а она готовила еду -- в печке! Я прогостил у нее два месяца, а то и дольше. Потом она забеспокоилась, что я могу остаться под ее крылышком навсегда! У меня не было ни гроша за душой. Я был буквально нищий. Она помогла мне найти жилье, хижину, принадлежащую тогдашнему мэру Кармела Кейту Эвансу. Он предложил мне снять хижину за 10 долларов в месяц. Если мне нечем платить, по его словам, я могу жить в ней бесплатно. Год я прожил в его хибаре на Партингтон-ридж.
Как раз в то время я уехал в Нью-Йорк повидать мать и вернулся назад с женой. Приблизительно через год родилась моя дочь, Валентина. Затем вернулся с войны мэр, и мне пришлось убраться из его хижины. Мы переехали в лачугу на Андерсон-Крик, прямо на скале. Большак, проходящий через Биг Сур, строила колония заключенных. Мы заняли одну из их лачуг за 7 долларов в месяц. Там мы провели второй год совместной жизни.
Тогда я встретил удивительную женщину Джин Уортон, о которой писал в книге "Биг Сур и апельсины Иеронима Босха". Она нас осчастливила. Она владела домом, который сейчас принадлежит мне. Однажды она сказала: "Знаете, этот дом на самом деле подходит вам больше. Почему бы вам его не купить?" Я спросил: "На что? Ведь у меня нет денег". Она ответила: "Если вы хотите купить этот дом, я вам его продам. Выплачивать можете по мере того, как появятся деньги. Меня это не беспокоит". Я согласился и через два месяца неожиданно получил первый крупный чек из Франции. Сразу же выплатил полную сумму и добавил 1000 долларов сверх того.
Двое детей стали для меня счастьем. Они родились не дома -- мы жили без удобств. В Биг Суре не было врача, а поблизости -- ни одного телефона. С момента их рождения я стал очень счастливым человеком.
Когда мои дети были малышами, я часто вставал ночью их покормить. Более того, даже менял им пеленки. В те времена у меня не было машины; я запихивал грязные пеленки в мешок, большой бельевой мешок, и шел за шесть миль к горячим источникам (теперь они в Эсалене), стирал их в горячем ключе, потом тащил домой! Шесть миль! Это единственный факт, запомнившийся мне, когда дети пребывали в младенческом возрасте.
Какое-то время, после ухода жены, я жил с детьми один. Для мужчины это самая тяжелая задача -- ухаживать за малышами в возрасте от трех до пяти лет, полными кипучей энергии, и сидеть с ними в четырех стенах, особенно во время дождя. Зимой, когда шли дожди, мы жили как на необитаемом острове. Я их кормил, переодевал,
697
мыл, рассказывал сказки. Я ничего не писал. Не мог. Каждый день к полудню валился с ног от усталости! Предлагал: "Давайте вздремнем". Мы укладывались в постель, все втроем, а потом они начинали ползать, визжать, бороться друг с другом. В конечном счете я вынужден был попросить жену забрать детей к себе. Я их настолько любил, что не мог справиться с ситуацией. Это было нечто такое, чего я никогда не забуду. Думаю, это испытание усилило мое уважение к женщинам. Я понял, какую огромную работу выполняют женщины, замужние женщины, готовя еду, стирая, убираясь, ухаживая за детьми и все такое. Это не дано понять ни одному мужчине, да он с этим и не справится, даже если сам привык к тяжелому труду.
Дети были довольно близки друг к другу по возрасту, с разницей в два с половиной года. Они все время дрались, как заклятые враги. Сегодня они, конечно, закадычные друзья.
Когда Вэл начала ходить, примерно в трехлетнем возрасте, я каждый день брал ее в лес и мы долго гуляли вдоль узкого ручья. Я обращал ее внимание на птиц, деревья, листья, скалы, рассказывал сказки. Потом сажал ее себе на закорки. Никогда не забуду, как мы выучили с ней первую песенку. Это была "Янки-Дудль". Какое удовольствие гулять и насвистывать с этой крошкой на закорках. Всякий, у кого нет детей, не знает, что такое жизнь. Безусловно, они были для меня огромным счастьем.
И в то же время у меня начались ужасные разногласия с женой. Мы оказались в высшей степени невезучей парой. В крошечной студии, где я работал, было огромное окно. Дети часто приходили и стучали в окно. "Ты можешь выйти? Можешь выйти и поиграть с нами?" Жена запрещала им отрывать меня от работы. Она их наказывала, если они это делали, но я приветствовал эти перерывы. "Разумеется, чем вы хотите заняться? Поиграть в мяч? Погулять? " -- спрашивал я. Думаю, это были самые счастливые дни в моей жизни. Самый интересный для меня возраст у детей с пяти до восьми лет. Даже когда они были поменьше, это все равно было забавно. Только не младенцами. Они должны научиться ходить и хоть что-то говорить. Как-то вечером, за ужином, я начал рассказывать сказку, у которой не было конца. Каждую ночь они говорили: "Расскажи, что было дальше". И я тут же, не думая, продолжал свой рассказ. Фантастика. Они были очарованы, слушая этот ежедневный сериал. Я совсем не думал. У меня не было на это времени. Сказка просто лилась из меня. Я придумал 'двух неправдоподобных героев, связал их вместе, заставил их совершать сверхъестественные, не-
698
сусветные поступки. Самое главное -- действовать! Интересно, что сам я никогда не знал, что будет дальше.
А дальше -- дальше последовал развод. Как и принято, миновали семь лет, и брак распался. Лепская от меня ушла.
Через несколько месяцев в мою жизнь вошла другая женщина. Свалилась как гром из ясного неба. Она жила в Лос-Анджелесе и была моей горячей поклонницей. Мы начали переписываться. Она все знала обо мне, была в курсе всего мною написанного. Мы никогда с нею не виделись -- до того дня, как
она приехала и сказала: "А вот и я". Это случилось в день первоапрельских шуток. Никогда не забуду! "Если хочешь, я останусь здесь". Это была Ив.Мы поженились не сразу. Прожили вместе семь или восемь месяцев, потом провели медовый месяц в Париже и поженились, вернувшись в Биг Сур. Должно быть, ей было самое большее лет 27-28, а мне -- около 60. Меня никогда не беспокоила разница в возрасте. И не беспокоит. Не думаю, что можно делать какие-либо определенные выводы, исходя из разницы в возрасте между мужем и
женой. Все зависит от человека. Для творческой натуры возраст не имеет большого значения. Посмотрите на Пабло Казальса или Пикассо. С женщиной моложе себя ты выступаешь не только в роли отца, но также в роли наставника и любовника. Что касается заката сексуальных отношений, то это опять же сугубо индивидуально. Я знаю такие браки, где секс практически отсутствует, но людей связывает родство душ. Разумеется, если мужчина старше, то он всегда -- на милости молодого парня, красивого и часто безмозглого. Тот может просто взять и отбить женщину, отбить даже у самого необыкновенного мужчины.Иногда женщина продолжает состоять в счастливом браке с мужчиной намного старше себя, возможно, заводит несколько романов, но и не думает разводиться. Мужчины не представляют себе, до какой степени женщина может оставаться равнодушной к так называемой физической привлекательности, как они порой бывают преданы домашним, безобразным, стареющим мужчинам. Господи! Иногда мне кажется, что эти домашние ублюдки добиваются расположения самых красивых женщин!
Меня всегда спрашивают, существует ли сходство между моими женами: полагаю, оно должно существовать. Иногда, я сознаю его. Иногда. И тем не менее, если их сравнить, это совершенно разные люди. Кто-нибудь сказал бы, что между ними нет ничего общего. Но для меня в них должно быть что-то общее. Скажу вам, что меня привлекает. Мне нравятся сильные женщины. Я человек пассивный, в известной мере слабый. Понимаете, я не отношусь
699
к типу "настоящих мужчин", и меня всегда влечет к женщинам с сильным характером. Я это заметил. Борьба с ними сводится к борьбе умов. К тому же я убедился, что меня интригуют женщины ускользающие, которые лгут, разыгрывают сцены, сбивают с толку, все время держат в напряжении. По-видимому, мне это доставляет удовольствие!
Впрочем, я считал, что они сильно отличаются друг от друга и по складу ума, и по физическим данным, хотя должен сказать, что, в сущности, все любимые мною женщины были красивы. Большинство моих друзей с этим согласны. Они были сексуальны. Конечно, это важно, но я никогда не ставил это во главу угла. Меня интересует характер женщины, ее индивидуальность, можно сказать, душа. Трудно поверить, но душа женщины -- то, что больше всего меня озадачивает.
Мужчины всегда твердят: "Женщины, которых я выбираю". А я утверждаю, что это они нас выбирают. Здесь нет моей заслуги. Разумеется, я ухаживаю за ними, всячески стараюсь понравиться и все такое, но я не могу сказать: "О, эта телка будет моей. Это мой тип, и я собираюсь ее поиметь". Далеко не так просто.
Многие мужчины рассматривают взаимоотношения с женщиной с точки зрения секса. Мне же интересна именно мысль о сексе. Меня заинтриговывает все, все, связанное с областью секса. Конечно, у меня богатое воображение. Я могу удивляться и озадачиваться тем, как это делается там и сям, везде, какими разнообразными способами и т.д. Но секс -- отнюдь не императив. С таким же успехом я могу обойтись без него.
Я действительно считаю, что женщинам трудно со мною жить. И, тем не менее, знаете, мне кажется, что я -- самый легкий человек на свете. Но, видимо, во мне есть что-то деспотическое. И, вероятно, критический подход ко всему на свете усугубляется, когда рядом со мной кто-то обитает-- неважно, мужчина или женщина. Я склонен изображать все в карикатурном виде. Быстро нахожу чьи-то слабые струнки, чьи-то недостатки и эксплуатирую их. Ничего не могу с этим поделать.
Вот какой я человек. Сначала водружаю женщин на пьедестал, идеализирую их, а потом их же изничтожаю. Не знаю, насколько правдиво звучат мои слова, но, по-видимому, они действительно срабатывают таким образом. И, тем не менее, со всеми -- кроме одной женщины -- мы остаемся друзьями, добрыми друзьями. Они мне пишут и уверяют, что по-прежнему меня любят и т.д. Как вы это
700
объясните? Они любят меня таким, каков я есть, но жить со мной не могут.
Где бы я ни оказывался, я всегда работаю без особых усилий, наверное, потому, что пишу лишь тогда, когда чувствую к этому тягу. Я никогда себя не заставлял. Писал каждый день, всегда на свежую голову. Я себя дисциплинировал. Пока я жил в Биг Суре, рано ложился спать. Там не было ни телевидения, ни радио, ничего. В 21.00 я был в постели и просыпался на рассвете. Наблюдал за восходом солнца. После завтрака шел прямо в свой рабочий кабинет и писал до полудня. Потом ложился поспать, а после этого, если чувствовал в себе силы, рисовал. И вместе с тем старался выкроить время, чтобы поиграть с детьми и погулять в одиночестве по холмам или в лесу.
Моим близким другом в Биг Суре, закадычным другом, был Эмиль Уайт, прибывший туда на месяц позже меня. Он был моим ближайшим другом и часто заходил ко мне. Или же я приходил в его хижину на обочине. Наши с ним разговоры в корне отличались от тех, что мы вели раньше в Париже с Майклом Фрэнкелем. Эмиль был беспечен и всегда готов меня покормить. Он
также был большим книголюбом. Он еле сводил концы с концами, рекламируя книги по почте. До приезда в Америку его жизнь была полна приключений. В 17 лет его как-то раз приговорили к смертной казни за участие в революционном движении в Венгрии. Он чудом спасся.В Биг Суре было вообще немало интересных людей. Конечно же, мой ближайший сосед, Гарри Дин Росс, с которым я часто виделся. Он тоже был книгоманом и обладателем замечательной библиотеки, одним из самых начитанных людей, которых я когда-либо знал. Каждый год он перечитывал любимых авторов. Я провел много удивительных часов, беседуя с ним -- не только о книгах, но и обо всем на свете. Подобно многим незаурядным личностям, он был самоучкой.
Еще там жил Джек Моргенрат, приехавший из Нью-Йорка. Он был замечательным человеком, к тому же никогда не жил в деревне. Это был прирожденный раввин. В Биг Сур он приехал, потому что мечтал жить той целомудренной жизнью, о которой был наслышан. Поначалу не знал, чем заняться, но вскоре нашел себе работу огородника и ходил по домам. Иногда заходил к нам выпить стакан вина ц просиживал часами. Мы беседовали о многом, включая религию и философию. Он был кротким, спокойным человеком, воплощением анархизма.
Потом был еще один замечательный парень, которого я вновь встретил во время своего последнего приезда в Биг
701
Сур -- Говард Уэлч, мусорщик. Он был очарователен. Приехал из Миссури. Однажды он неожиданно объявился и выразил желание примкнуть к общине Биг Сура. Он заявил: "Не знаю, что я умею делать. У меня нет никаких талантов, но я готов делать что угодно". Таким образом, поначалу он рыл канавы, мыл посуду, чинил водопровод, брался за любую случайную работу. А как-то раз обнаружил, что нам не хватает именно мусорщика. Нам запрещалось выбрасывать мусор и отбросы в океан. Мы были обязаны перевозить его в Монтерей, за сорок миль! Итак, Говард купил себе несколько огромных бочек и грузовик (кто-то его субсидировал) и каждую неделю собирал наш мусор, взимая за свои труды умеренную плату. Так зарабатывал на жизнь и отнюдь не бедствовал. Он тоже никогда и нигде по-настоящему не учился, но слушать его было одно удовольствие. Подбирал всякий хлам, притаскивал его к себе во двор, сваливал в кучу, копался в ней, сортировал и находил удивительные вещи, выброшенные людьми на помойку. Его дом заполонен этими находками -- кроватями, стульями, клетками для птиц, всем. Хочу заметить, что этот человек преуспел в жизни. Не в материальном отношении, а в выражении своей духовности. Этот человек -- счастливец. Сейчас он пишет, чертит, рисует и всему научился самостоятельно. Он не знает грамматики, даже неправильно произносит слова, но пишет! Я говорю ему: "Говард, это замечательно. Не переживай, если ничего не напечатают. Тебе нравится писать? Тогда продолжай". Он ответил: "Генри, ты -- единственный, кто направил меня на верный путь". Под этим он подразумевал: заниматься тем, что тебе нравится и ничем другим. Может быть, мусором распоряжается Бог.
Там жил еще один человек -- не помню, упоминал ли я о нем, -- с ним я познакомился сразу, как прибыл на Партингтон-ридж. Тогда мы с ним были единственными горными жителями. Он жил на вершине горы. А я -- на высоте тысяча футов. Его звали Хайме Ди Анхело, его отец был испанским послом во Франции. Хайме сбежал из Парижа в Америку 19-летним юнцом, чтобы вести жизнь ковбоя. И он им стал. Потом жил с индейцами и заделался шаманом. Он учился в университете Джонса Хопкинса -- сначала на антрополога, а позже на врача. Бегло говорил на нескольких языках. Сколотил себе хижину на самом гребне горы. Перед приездом в Биг Сур жил в Сан-Франциско на широкую ногу. В Биг Суре полностью переменил образ жизни. Жил дикарем, иногда бродил по округе абсолютно голый. Много ездил верхом, часто нагишом. В центре построенного им бетонного дома стояла огромная коло-
702
да для рубки мяса. В нескольких футах от нее -- стол, заваленный иностранными словарями. Он написал книгу о происхождении разговорной речи, которую так и не опубликовали, поскольку она была слишком неортодоксальной. Добывал себе пропитание охотой и готовил на костре. Он проделал дыру в крыше, чтобы через нее выходил дым. Его постигла трагическая смерть.
В Кармел Хайлэндс у меня был друг, Эфраим Доунер, художник и прекрасный человек. По дороге домой из Монтерея, куда я ездил за покупками, я останавливался у него и мы обедали. Он был великим кулинаром. А еще мы подолгу играли в пинг-понг. Доунер был очень беден. Зарабатывал гроши. Тем не менее, когда я отправлялся в город, он ждал меня у бензозаправки, чтобы убедиться, хватит ли мне денег на бакалейные изделия. Если ему нездоровилось,
он просил хозяина бензоколонки дать мне взаймы. Удивительный человек!Через полгода после моего приезда, когда по всей округе прошел слух, что я там поселился, ко мне вереницей повалили посетители. Должен сказать, это были гости со всего света. Люди всякого звания, добрые и злые, кто только ко мне не вторгался. Часто, выполняя какую-нибудь тяжелую работу во дворе, когда ко мне заявлялся визитер, я
объяснял, что у меня нет времени беседовать с ним , но, если он настаивал на разговоре, то я давал ему лопату или мотыгу и он мне помогал. И все шло своим чередом.Я никогда не претендую на роль умельца в том деле, какое не могу делать хорошо. Все плотницкие работы брали на себя мои друзья. Я не могу прямо вбить гвоздь. У меня вообще отсутствуют способности к плотницкому делу. Мне всю жизнь везло на друзей; если я не умею что-то делать, то мне с радостью помогают в этом друзья.
Хотя я ничего не строил, безусловно, хватало другой работы, чтобы участок не зарастал кустарниками. Приходилось расчищать землю от зарослей. Не забывайте, когда я впервые приехал туда, в этих местах были буквально джунгли. Чудовищный дубняк по высоте доходил до потолка комнаты и его корни занимали площадь около половины акра, то есть большую часть участка. С помощью друга мне в основном удалось их выкорчевать. Примерно через год я принялся перекапывать весь участок размером в акр. Копал глубокие траншеи, как во время первой мировой войны, чтобы добраться до корней проклятого дубняка. Это была бесполезная работа, поскольку, по-видимому, их корни бесконечны. Я постоянно вел с ними борьбу. Даже когда спускался за почтой, у меня в руке была палка и я крошил вокруг себя заросли. Это был единственный спо-
703
соб проложить себе путь. Но я ничего не строил и не крыл крышу черепицей. Черепичной кровлей занимался мой друг Доунер. Жизнь в Биг Суре была суровой. Приходилось поддерживать превосходную физическую форму. Это была очень активная жизнь. Первые год-два я каждый день поднимался и спускался с этого холма, проходил в один конец расстояние в две мили
. Длинный, крутой холм. Я не только гулял, но также таскал на спине тюки, набитые всякой всячиной -- бакалейными товарами, керосином для ламп, всевозможными вещами. Часто мне приходилось ходить по два раза, чтобы забрать весь этот хлам. А потом, закончив работу, каждый день я уходил бродить по холмам. Нахаживал за одну прогулку еще четыре-пять миль. Когда дети были маленькими, один из них всегда сидел у меня на закорках.Один раз я надолго уехал в Европу с Ив, вскоре после ее приезда, а другой -- еще с кем-то, что ускорило мой отъезд из Биг Сура.
Видите ли, каждый раз, женившись, я прекращал встречаться с другими женщинами. В моей жизни всегда было много женщин, но обычно я позволял себе эти шалости, если можно это так назвать, в те периоды, когда был холост. Как я уже говорил, когда меня пригласили в жюри Каннского кинофестиваля, я попросил молодую женщину, проживавшую в Биг Суре, сопровождать меня. Ив сказала, что не возражает. Но в тот же день, когда девушка прибыла в Канн, я получил от Ив телеграмму со словами:
"Подаю на развод".
Вернувшись из Европы, мы с Ив продолжали какое-то время жить вместе. Как вы понимаете, мне было нелегко жить с ней после развода, хотя мы и оставались добрыми друзьями. Все это время дети жили в Лос-Анджелесе со своей матерью, которая опять шла замуж и снова развелась. Дети умоляли меня приехать и общими усилиями воссоздать семью. Они скучали по мне, мне не хватало их, так что я согласился. Ив осталась в Биг Суре и вскоре вышла замуж за моего ближайшего соседа.
В Париже я вкусил свободы, в Биг Суре --обрел спокойствие души. Думаю, я действительно там полностью интегрировался.
Во время недавней поездки в Биг Сур я не обнаружил никаких радикальных перемен -- просто прибавилось домов и людей. Биг Сур остается почти таким же, каким был всегда. Он казался мне первозданным. И, мне кажется, так будет всегда.
Но жить я бы туда не вернулся. Эта часть моей жизни закончена. Стоит мне откуда-то переехать, и я покидаю
704
эти места навсегда. Кроме того, я больше не выдержал бы этой жизни физически. Подъемы и спуски с холма -- слишком большая нагрузка для моего артритного бедра. Но как чудесно было в Биг Суре, когда я побывал там в прошлом декабре: и дождь, и все вокруг. Боже, в ту минуту, когда я туда приехал, я спросил себя, как я мог покинуть эти места. Бодрящий воздух, бесконечная линия горизонта. Находясь на своей веранде, выходившей на безбрежный океан, я всегда думал о Китае, до которого -- тысячи миль, и о рождении нового общества, возможно, общества мирного созидательного труда.
ЖИВОПИСЬ
Важно овладеть основами мастерства. а в старости набраться храбрости и рисовать то, что рисуют дети, не обремененные знаниями.
Мое описание процесса живописи сводится к тому, что ты что-то ищешь. Думаю, любая творческая работа -- нечто подобное. В музыке извлекаешь ноту. Она ведет к следующей ноте. Одно определяет другое. Если подходить к этому философски, идея заключается в том, что твоя жизнь -- вереница мгновений. В таком случае каждое мгновение определяет последующее. Ты не должен рваться вперед, перемахивая через пять ступенек, поднимайся только на самую ближайшую, и, если можешь этого придерживаться, с тобой всегда все будет в порядке. Люди слишком далеко заглядывают, ищут окольных путей и все такое. Думайте только о ближайшем будущем. Делайте только то, что у
вас перед носом. Это так просто, но, по-видимому, лишь немногие способны так жить.Полагаю, вы не представляете себе, как я начал заниматься живописью. У меня был друг детства, с которым мы продружили всю жизнь, пока он не умер -- несколько лет назад. Мы были знакомы с десяти лет. Разница между нами состояла в том, что в десять лет он уже был талантливым художником. Учитель говорил: "Эмиль, иди к доске и нарисуй нам что-нибудь", и он шел и рисовал. К сожалению, в юности мой друг превратил свой талант в источник дохода. Надо было содержать мать, отца, сестру и брата. Он так никогда и не стал великим художником, но остался тонким ценителем искусства. Мы ночи напролет просиживали с ним, разглядывая книги по искусству, изучая
705
репродукции, обсуждая школы, периоды, технику. Это был очень важный период в моей жизни. Я еще ничего не нарисовал. Считал себя в этой области бездарью.
Положение изменилось, когда я увидел альбом акварелей Георга Гроша. На обложке этого альбома ("Ессе Ното") -- портрет мужчины. Как-то ночью, не знаю, что на меня нашло, я скопировал этот портрет и получилось очень неплохо. "Ей-богу, может быть, я умею рисовать красками", -- сказал я. Вот так я и начал.
В дни юности, когда я впервые взялся за кисть, происходило довольно много событий. Я был тогда отчаянно беден. Все, что я мог сделать, чтобы развлечься, это добыть бумагу -- любую бумагу, оберточную, для завертывания мяса, удивительным образом подходящую для определенных занятий, -- и рисовать.
Но не надо забывать о моем друге Эмиле, столь замечательно подковавшем меня, привившем мне художественный вкус и благоговение перед искусством. Эмиль Шнеллок из Бруклина. Он был талантлив, но не состоялся как художник. Он стал преподавателем в женском художественном колледже. Должен сказать, что учителем он был превосходным.
Впоследствии я работал с несколькими художниками, моими друзьями, -- Эйбом Раттнером, Хилаиром Хайлером, Хансом Райхлем. Я сказал им, что хочу лучше узнать технические приемы. После двух-трех занятий они ответили: "Ну хватит, Генри. Не старайся научиться. Лучше обойдись без этого". Сообща они отговаривали меня, но в мягкой форме. Они имели в виду, что не хотят убивать те крохи таланта, которые во мне были. К тому же они поняли, насколько я бездарный ученик. И были правы.
Из живописцев я больше других чтил Ханса Райхля -- немецкого художника, эмигрировавшего в Париж. Его картины нравились мне даже больше, чем работы Пауля Клее. Пауль Клее и Джон Марин -- два мастера акварели, к которым я хотел бы когда-то приблизиться в своей работе, но мне это не удается. И если говорить о том, кто повлиял на меня, то, несомненно, на первое место я поставил бы их и Райхля. Но еще до них, задолго до того, как я о них услышал, это были японские мастера. Они и сегодня остаются моими любимыми художниками и кумирами. Я имею в виду таких живописцев, как Утамаро, Харосиге и Хокусаи. Мне никогда не надоедает смотреть на их картины.
Мне говорят: "В этой работе вы изменили свою манеру". На это я отвечаю, что они не понимают, о чем говорят. Как вы помните, к этому времени я нарисовал
706
3000 акварелей; я прекрасно помню все свои работы и просто не понимаю, что люди хотят сказать подобными высказываниями. Безусловно, стиль моего письма меняется. Я и сам меняюсь изо дня в день, но это не те радикальные перемены, как, например, у Пикассо, поскольку у меня отсутствует его дарование.
Порой мне бывает жалко Пикассо, хотя я и знаю, что он один из великих, поистине великих людей в таком обществе, как наше. Но я жалею его за то, что он -- раб или жертва своих творений, своего рода невольник своей музы. Говорят, он чувствует себя несчастным, если не работает. Он, так сказать, не может наслаждаться жизнью, не работая. Но я должен отметить одно обстоятельство. Мне кажется, все его высказывания -- кладезь мудрости, они звучат образно и остроумно. Его можно спросить о чем угодно, даже о том, в чем он ничего не смыслит, и получишь удивительный ответ. Его ум постоянно работает, и это не тот ум, что повторяет без конца: "Я знаю, я это изучал, я к этому готовился". Нет, это ум острый, неожиданный, спонтанный. Понимаете, я думаю, в мире очень немного настоящих мыслителей, ведь по сути все мы -- лунатики; мы не думаем, мы просто реагируем. Говорим то, что слышали, повторяем то, что заимствовали у других. У нас нет собственного мнения. А суждения Пикассо оригинальны, и даже если они сумасшедшие, абсурдные, перевернутые вверх дном, по-моему, они исполнены величайшего смысла.
А сейчас мне вспоминается другой факт, касающийся моей любви к китайской мудрости. Ведь для китайца все эти размышления и муки творчества -- просто забава. Он не придает им первостепенного значения. Возможно, это и самая захватывающая игра, но всего лишь развлечение. Живопись -- для меня развлечение. Я знаю одно: я хочу рисовать; на самом деле больше ни о чем я не думаю. Мне нравится ощущать в своей руке кисть. Но что это такое, отчего я занимаюсь живописью, что происходит, я никогда не узнаю.
Иногда я смотрю на открытку или рекламу и завожусь: "Как хотелось бы нарисовать нечто подобное", -- говорю я себе. Цветные открытки на самом деле вызывают у меня интерес. Ставлю открытку перед собой и говорю себе, что собираюсь ее скопировать. Это может быть пейзаж: гавань с лодками и здания; конечно же, нарисованный моей рукой, он оказывается совершенно другим, поскольку я неспособен даже толком
скопировать.Было время, когда те или иные страны ассоциировались У меня с определенными оттенками красок. Так Китай
707
я помню -- желтый, прежелтый. Китайская желтизна -- это нечто такое, что всегда меня очень интересовало. Раньше дни и ночи напролет я просиживал с Эмилем Шнеллоком, моим первым другом и художником. Мы часто говорили об оттенках красок. Однажды я спросил его: "Как у тебя получается золотистый отлив?" Да, я задавал подобные наивные вопросы. Это продолжалось всю ночь, разговор о золотистом оттенке, как его добиться, кто в этом преуспел и т. д. В течение недели или более того я сходил с ума по желтому цвету, все представлял себе в желтых тонах и рисовал желтыми красками.
Кстати, я часто использую губку. Временами добиваешься желаемого эффекта в работе над акварелью. А еще очень люблю -- ив этом, наверное, я преуспел больше всего, -- когда у меня ничего не получается. Обычно это лист очень плотной бумаги, который мне жалко выбрасывать. Так что я опускаю акварель в ванночку и изо всех сил тру ее щеткой. Не имеет значения, насколько я смыл краски: следы все равно остаются. Затем переворачиваю обесцвеченный лист другой стороной и рисую на нем что-то прямо противоположное. Тусклый фон неудавшейся картины определяет новую работу.
Такого рода технические приемы можно рассмотреть с философской точки зрения, чего люди, как мне кажется, никогда себе не представляют. В наших руках некая великая сила:
\ способность превращать одно в другое. Когда что-то не получается, ты вынужден устранять неполадки. Мне кажется, это благо ниспослано нам Богом, и это величайшее обстоятельство касается всей вселенной: оно заключается в том, что она поддается изменению. Возможны какие угодно превращения. Человек наделен частицей этой силы: взяться за неудавшееся и проигранное дело и превратить его в нечто новое и удивительное.Часто случается, что я рисую две человеческие фигуры. Порой трудно определить, кто из них мужчина, а кто -- женщина. Много раз, закончив рисовать одну фигуру, я спрашиваю себя, мужчина это или женщина? Это не имеет значения. Нарисую то, что, по моему мнению, является головой мужчины, а потом пририсую этой фигуре грудь, поскольку меня не интересует, кому она принадлежит. Порой грудь -- это именно то, что интересно само по себе.
Я всегда в поиске. Чем больше я смотрю на работы Георга Гроша, тем больше восхищаюсь и удивляюсь тому, как искусно он совмещает цвет и рисунок. Он может взять большие пятна -- оранжевые, черные, серые, любых оттенков, и сочетать их с затейливо переплетающимися линиями. Полагаю, это настоящее
искусство, истинное мас-708
терство. Он был великим художником. Его ранние работы пронизаны жестокостью, и они так и были задуманы -- как осуждение немецкого государства; народу, всей нации вынесен смертный приговор. Не думаю, что даже Гойя обошелся с испанцами так, как Грош -- с немцами. Он
оставил на них неизгладимый отпечаток. В его картинах они осуждены навечно. И, тем не менее, эти картины доставляют эстетическое наслаждение, несмотря на страшную и жестокую сюжетную линию.
В моих картинах нет иронии, но я действительно использую множество символов. Знаю, что повторяю их. Некоторые символы появляются неоднократно. Один из них -- звезда Давида, и если бы вы спросили, почему, я бы не смог вам ответить. Также часто возникают луна, полумесяц или серп луны. Думаю, это чисто декоративное явление. Но у меня нет никаких побуждений использовать символы. На самом деле, я все делаю бессознательно. Это интересный и странный факт, вот почему так трудно говорить или писать о моих занятиях живописью. Когда я сажусь рисовать, то почти никогда не знаю, что собираюсь изобразить. Иногда у меня есть какие-то наметки; может быть, я хотел бы нарисовать пейзаж, но в процессе работы пейзаж может превратиться во что-то совершенно противоположное.
Я все больше и больше убеждаюсь, что самое правильное, не для всех, а для меня, отнюдь не прирожденного художника, а бесталанного дилетанта, -- следовать своей интуиции: пусть кисть в моей руке решает все за меня.
То же самое и с сочинительством. Я стараюсь не думать. Пытаюсь обнажить все то, что рвется изнутри.
Существуют разные виды живописи, и, безусловно, различные школы. Их представители придерживаются определенных идей. Одни следуют этому направлению, другие тому, я -- никакому. Меня заносит. Каждая картина-- новое приключение.
Астрологические знаки -- очень мощные символы и они для меня важны, но я слишком ленив, чтобы сопоставлять их или копировать. Так что я бездумно рисую нечто, напоминающее астрологический знак. Иногда они получаются совершенно удивительно. Безусловно, все символы пробуждают интерес. По моему мнению, единственно точным и стабильным выражением мысли является язык символов. Диапазон нашей разговорной речи крайне ограничен. Язык символов неизменен, неизгладим.
Я часто рисую рыб, потому что мне легко их рисовать. Я не стараюсь изобразить то, что у меня не получается. художник увидит рыбу на одном из моих рисунков и ска-
709
жет: "Знаете, она здесь совсем ни к месту". Ну и что? Могу поклясться: я никогда не задумывался над тем, почему хотел нарисовать рыбу. Это получается непроизвольно. С таким же успехом я мог нарисовать и что-то другое. Подобные вещи меня не волнуют. Что действительно меня беспокоит, так это утверждение о том, что я рисую как Марк Шагал. Я горячий поклонник его таланта, но у меня никогда и в мыслях не было ему подражать. Не требуется подробного критического разбора, чтобы увидеть разницу между Шагалом и мною.
Я также прихожу в восторг от работ Утрилло и Сера. Я хотел бы найти время и силы для монументальных подробных полотен в духе Сера. У меня много горячо любимых картин, включая творения старых мастеров. А работы таких великих художников, как, например, Леонардо да Винчи, ничего для меня не значат
Иногда мне нравится раскрашивать лист бумаги заранее. Я могу просто наложить несколько тонких слоев на голубой или желтый. Часто прежде, чем начать что-либо рисовать, подбираю красивый фон. Если бумага еще влажная, тем лучше. Мне нравилось то, что происходило, когда краски расплывались, когда они мягко растекались.
Могу сказать вам еще кое-что, о чем вы и не подозреваете. Многое зависит от того, сколько у меня времени. Часто я начинал рисовать свои акварели приблизительно за час до обеда, как раз, когда начинало темнеть. Иногда мне не хочется включать электрический свет. Я смотрю на часы. В моем распоряжении 15-20 минут или полчаса. Это решает, как я буду рисовать.
Обычно я тороплюсь и работаю смелее. За десять или двадцать минут я ухитрялся нарисовать несколько весьма неплохих акварелей. Это на самом деле удивительно, поскольку, думаю, это нередко бывали мои лучшие работы. Всегда, и это действительно так, лучшие акварели у меня получаются тогда, когда я устаю и мне кажется, что я выдохся, не могу приступить к новой работе. Тогда я говорю себе: "Ну, попробую нарисовать еще одну!" И она получается удачной. Когда в вашем
распоряжении уйма времени, надлежащий лист бумаги и вы все организовали соответствующим образом, вы не можете рисовать.Чаще всего мой метод использования красок -- случайность. Существует определенная гармония сочетаемых мною цветов, но на самом деле я не обдумываю это заранее. Я не всегда знаю, что получится при наложении одной краски на другую. Но по счастливой или несчастливой случайности, мне довелось жить с несколькими художниками,
710
действительно понимавшими толк в оттенках красок. Они помешались на этом вопросе. Но я никогда не мог всецело стать их преемником.
Художниками, хорошо владеющими цветом, являются дети. Когда они рисуют, то пренебрегают правилами, их движения спонтанны. Они выражают то, что чувствуют. В известном смысле, это противоречит всем критериям. Но это срабатывает, имеет успех. Чем старше становишься, тем больше понимаешь, что у детей это получается. Важно овладеть основами мастерства, а в старости набраться храбрости и рисовать то, что рисуют дети, не обремененные знаниями.
Наложить зеленый на зеленый, голубой на голубой, это всегда приносит блестящий эффект. Если вы ходили в художественную школу, вам обо всем этом рассказывали. Вы знаете заранее, что можно и чего нельзя делать. Потом вам приходится забыть все то, чему вас учили. Намного интереснее самому совершать открытия, чем обучаться этому в школе. Вот почему я вообще против учебы в школе.
Я пытался не посылать своих детей в школу, когда мы жили в Биг Суре, но этому воспротивились местные власти. По-моему, школьное образование действует разрушительно. Оно убивает любознательность и желание учиться. Школа выхолащивает творческое начало. Как только дети выходят из детского сада, начинается промывание мозгов. Думаю, если доходишь до всего своим умом, становишься внутренне богаче. Зачем терять время на учебу? Большинство людей, мечтающих стать художниками, бездарны, так или иначе они останутся у придорожной полосы. Так зачем пускаться в тяжелый путь? Учеба в школе создает иллюзию того, что благодаря знаниям из тебя выйдет художник. Все равно что знать, как правильно писать по-английски. Это имеет весьма отдаленное отношение к мастерству писателя.
Кто я такой? Я, что, взял на себя обязанности критика? Нет, особенно если это касается собственной работы. Когда я смотрю на нее, не знаю, с чем ее соотнести. Для меня самое главное заключается в удовольствии просто взять в руки кисть и посмотреть, что произойдет. Другое дело, "что произойдет". Скорее я пускаю все на самотек, чем планирую, воспроизвожу и довожу до конца. Если необходимо вынести приговор моей работе, отрицательный ли, положительный ли, то это должен быть взгляд стороннего наблюдателя, а не исполнителя. Функции исполнителя заканчивают