Не все --- в Спарте, например, из дома честолюбца Тиндарея вышли главные выборщики военной партии. Города, достигшие вершины богатства, раздираемые социальными противоречиями и надеявшиеся заглушить недовольство, снизив цены на рабочую силу благодаря массовому притоку новых рабов, были, конечно, за войну. Опять-таки не все, Пилос, например, колебался. Нестор все еще высчитывал: что даст ему больше --- война или свободное мореплавание? Большая часть аристократии была на стороне партии войны. Средние слои --- земледельцы, торговцы, ремесленники --- под угрозой военного призыва стояли за партию мира (разорение дома --- наверняка, военная добыча --- то ли будет, то ли нет). Но и они не все. Например, кузнецы, изготовлявшие оружие, нимало не возражали против войны. И тем не менее, как во все времена, партия мира была более народна, демократична. Из всего этого мы должны были бы сделать вывод, что Геракл принял сторону Фиеста. Ничуть не бывало. Атрей был не только ортодоксальный ахеец, но и правоверный зевсист. В то время как Фиест --- чтобы привлечь на свою сторону более отсталые племена, например аркадцев а также суеверно фанатичных бедняков и людей среднего достатка --- даже среди олимпийцев выделял наиболее матриархальных богинь --- Геру, Артемиду, им и приносил жертвы. (Остальные богини ему не подходили: Афина была воинствующей сторонницей Зевса, Деметра, Гестия слишком равнодушны, покорны --- последняя вскоре вообще уступила свое место Дионису; Афродита же представляла идею мирного слияния двух полов, ей, как и теперь, было безразлично, какой из них оказывается наверху, какой внизу, --- ее-то боготворят и те и другие.) Похоже на то. что Фиест шел и на более тяжкие компромиссы с религией. В ужасном том пире, устроенном для него Атреем из мяса убитых его сыновей --- если это правда, --- заключалась и сатанински жестокая ирония! Судя по всему, воинствующе зевсистские задания (Лернейская гидра, Стимфалийские птицы) Геракл получал по подсказке Атрея; задания отвлеченно-молодеческие, ему безразличные --- по подсказке Фиеста. Словом, все сопоставив, можно сказать: для Геракла они были одним миром мазаны. Он --- и, быть может, он единственный --- служил Эврисфею. По приказанию Зевса, в согласии с дельфийским оракулом. Дабы очиститься от греха и, по воле отца, обратиться в бога... (Пелоп, мне думается, еще не мог подкупить Дельфы. Атрей же мог. Все пророчества той поры настойчиво ратовали за войну, "Аполлон" без конца предсказывал гибель Трои. Не удивительно ли, что он ни разу не обмолвился о гибели Эллады?!) Итак, Геракл видел в борьбе Атрея и Фиеста то же, что и народ: считал ее просто борьбой за власть. А власть вызывала у него отвращение. Та власть, что принадлежала ему самому --- в Фивах --- и вовлекла однажды в безумные преступления. И та власть, пример которой в Микенах демонстрировали Атрей и Фиест. Так ли это было на самом деле? Или просто-напросто так хотелось народному поверью? Тому поверью, которое позднее наградило, быть может, образ Геракла --- как знать? --- таким же букетом небесных совершенств, какой составило из адских подлостей для Пелопидов? (Впрочем и это говорит уже о многом, не правда ли?) Если мы станем разбирать традицию дословно, то есть поверхностно, окажется, что Геракл всю свою жизнь, можно сказать, только и делал, что бежал дающейся ему прямо в руки власти. Словно какой-нибудь Христос, которого Сатана возвел на некую гору и указал вокруг со словами: "Все, что видят глаза твои, весь мир отдам я тебе, если падешь к ногам моим и поклонишься мне". На что Христос, как известно, ответствовал: "Удались от меня в геенну огненную!" Из-за семейных неурядиц и убийства тестя Амфитриону пришлось покинуть Микены; он отказался от своего сана и, будучи выдающимся военачальником, добровольно отошел в Фивах на второй план. Это самоотречение, однако, не распространялось на сына, Геракл в Микенах --- законный наследник! И вот, мы видим: тот, кто мог быть самым богатым человеком не только в Греции, но во всей --- без преувеличения --- тогдашней Европе, живет так, словно знать об этом не знает! Так ли это? И если он действительно не помышлял об этом, неужто не нашлось никого, кто бы его надоумил? Просто к слову помянул или объяснил, что призвание его связано с властью?! Конечно, находились. И даже там, где оказались мы сейчас, --- в Фивах. Его отец, воспитатели, друзья. Наконец, та, с кем он вновь здесь встретился, уже только как друг (добродушно наблюдая расцветающую новую любовь ее к Иолаю), --- его прежняя жена Мегара. Достаточно самых ничтожных познаний в психологии, самого скромного житейского опыта, чтобы не сомневаться: Мегара его подстегивала. Нет женщины, которая молча примирилась бы с такой степенью бескорыстия, даже если бы сама признавала, что нет у ее мужа ни физических, ни духовных данных для того, чтобы выдвинуться на общественном поприще. Что же тогда говорить, если этот муж, напротив, --- человек неслыханной силы, храбрости, ума! Можно ли быть этаким тюфяком? Эврисфей царствует сразу в двух городах, и совершенно ясно, куда целят приставленные к нему "дядюшки": они хотят окончательно узаконить власть Пелопидов! Будь Мегара родом из микенской знати, она, возможно --- как ни сомнительно, но все же возможно! --- не так уж страстно возмущалась бы поразительным равнодушием Геракла. Однако же они тогда проживали в Фивах, провинциальнейшем из провинциальных городов, прихваченных, правда, ореолом микенской культуры и цивилизации, но лишь издали, совсем издали. (Заметим себе: никто не способен быть столь жадно "столичным", как тот, кто живет от столицы "рукой подать". То же и у нас, в Венгрии: чувства местного патриотизма буйно цветут во всех краях, областях, городах страны, и только в Пештской области местного патриотизма нет и в помине: возле полной луны звезды меркнут.) Представим же, какое счастье обрушивается на эту фиванскую девочку: на ней женится наследник микенского престола! --- и одновременно какое несчастье: наследник и не собирается взойти на законный свой трон! (К слову, может возникнуть вопрос: в самом деле, имел ли Геракл право на микенский трон? Ведь общеизвестно, что он --- сын Зевса, а не Амфитриона. Но, с одной стороны, Зевс зачал его в образе Амфитриона, и Амфитрион, далее, признал и воспитал его как сына; с другой стороны, в греческой практике кровным правам никогда не вредило, если где-то как-то замешался в роду бог, --- напротив! Окончательно же рассеивает все сомнения тот факт, что дорийцы требовали, а позднее и захватили Пелопоннес, опираясь на право Геракла!) Если бы все это было так, первый брак Геракла превратился бы в ад и герой счел бы, что Гера, богиня семейного очага, преследует его; в этом случае вся их история выглядела бы банальной, примитивной, недостойной того, чтобы память людская хранила ее --- и ведь как хранила! --- на протяжении тысячелетий. Вопрос этот сложный, но вот тут-то истина и кричит сама за себя, прямо в физиономию исследователя: "Да пойми же, Геракл --- незаурядная личность, измеряемая лишь его собственной меркой! И тогда, может быть, ты поймешь заодно, каков был тот мир, в котором довелось ему жить". Представим себе, как человек, знать не знающий о социализме и однажды, будто сказку, слышавший кое-что про Энгельса, воскликнет; "Да почему же он не принял от отца его фабрику? Стал бы фабрикантом и помогал бы своим рабочим! Или фабрика была ему отвратительна?" Отвратительна Энгельсу была не фабрика. И Гераклу не власть была отвратительна. Он не желал микенского трона. Не любил даже приближаться к дворцу. Никто не чувствовал так, как он, всю безнадежность микенского мира, никто так не презирал суету сует. Эврисфей, несчастный, смертельно боялся, он полагал, что терпение героя на исходе; буквально наобум назначал он через посланцев последние задания, желая уже лишь одного --- с их помощью держать Геракла как можно дольше вдали от Микен и как можно дальше. Если бы он знал, что Гераклу это лишь в радость! Чем сложнее каждая новая его работа, чем. больше времени нужно на нее затратить, тем больше продлится его жизнь. Он может что-то делать, что-то полезное, доброе. В том мире, где самая возможность делать нечто полезное и доброе --- исключительный подарок судьбы. Впрочем, Эврисфей сообразил быстро (вернее, его, и даже не его, а Атрея надоумил Копрей) и, чтобы испортить Гераклу удовольствие, стал давать ему задания глупые и бессмысленно опасные. Геракл выдержал испытание. И даже с юмором. Как, например, когда послан был за молосскими собаками: "Ну, погоди, куманек, принесу я тебе такой подарочек, что ты обделаешься на глазах у всего своего двора!" Эврисфей не был для Геракла противником. Да и "дядюшки" --- тоже. У каждого непременно возникает вопрос: почему же Геракл не ударил по ним, почему не разогнал родовитую микенскую банду? Сил-то у него было предостаточно! Эврисфей и так уж дрожмя дрожал перед ним, даже перестал пускать к себе на глаза. (Народная фантазия приплетает сюда и древний-древний обряд: Эврисфей, прячась от возвратившегося из похода Геракла, залезает в специально для этого случая приготовленную бронзовую урну. Совсем как "умирающий" и затем "воскресающий" царь в день жертвоприношения от воображаемого преемника. Все это, разумеется, сказки. Микены --- сильная крепость, в ней --- дворец-цитадель, повсюду крепостная и дворцовая стража. Не было нужды Эврисфею прятаться от Геракла в бронзовую урну! Скорей всего, сами "дядюшки", царского престижа ради, препятствовали их личным встречам: неловко было видеть лицом к лицу хилого недотепу господина и его "слугу" --- превосходного и всех превосходящего в популярности героя.) Креонт был мудрый и сильный царь. У себя, в Фивах, он говорил с Гераклом откровенно. Здесь Геракл был не великий Геракл, а Палемон Амфитриад, которого знали в этих краях с младенческих лет, с кем вместе ходили в школу, на спортплощадку, на производственную практику, вместе спасали город от минийцев и установили за это ему памятник. (Я упоминал уже, что "Геракл" --- псевдоним, имя, данное ему ради его программы и для защиты. Не он один им пользовался --- по крайней мере двое; по мнению некоторых более поздних мифографов, пытавшихся дать разумное истолкование тьме-тьмущей легенд-наслоений, Гераклов было несколько дюжин. Что вовсе не означает, будто мы не можем с достаточной достоверностью отличить от всех нашего Геракла, лицо историческое! И давайте согласимся --- тем более что вопрос этот поистине несуществен: прежде чем получить в Дельфах (или Додоне) имя Геракла, он назывался Палемоном.) Итак, мы можем считать за верное: Креонт развивал перед Гераклом мысль о насилии. И говорил не отвлеченно. Он точно знал, какие силы имеются в распоряжении Микен, сколько у них воинов в городах Арголиды, сколько --- в Элиде (там находились главные владения Пелопидов), в Спарте, может быть, в Пилосе. Подчеркивал, что, как ни популярен Геракл, надо прибавить к счету и нищую, невежественную толпу --- хотя бы тех же несчастных аркадцев. Если они получат хоть какую-то одежду, оружие, один раз в день еды до отвала, если посулят им, как всем воинам, женщин и захваченные города на разграбление --- они пойдут и против родной матери. Да, Креонт понимал, что Микены очень сильны. Однако знал, что и Гераклу силы не занимать. Жители Фив, народ Тесея и Пелея, полчища добровольцев из Беотии, Фессалии нахлынут сюда, едва услышат имя Геракла, --- да еще против Микен! Это будет отборное войско: пусть даже меньше числом, зато лучше!.. Геракл слушал Креонта и улыбался. --- Почему ты не отвечаешь? Словно опомнившись, Геракл отозвался: --- Я все думаю, какое же новое задание даст мне теперь Эврисфей. Ведь по его счету мне осталось выполнить еще два. Нам же --- вместе с Креонтом --- остается только вскричать: да кто же он, наконец, этот Геракл?! Кто он и что, этот пятидесятилетний муж, чьи тело и душа сплошь покрыты шрамами, как нам понять его, неизменно спокойного и при этом полного неиссякаемого внутреннего огня, постоянно готового к новым свершениям? Все еще жаждущего их! По-прежнему выбирающего нехоженые пути, а не торную дорогу, которую --- не в первый раз! --- открывает перед ним судьба! Что символизирует для нас этот поистине удивительный механизм, движущийся, так сказать, уже с помощью собственной автоматики? Что означает его сила, терпение, бессребреничество, бесстрастная ирония, которую Креонту хочется сейчас назвать цинизмом? Осторожнее, престранный химикат этот "цинизм"! Он --- словно крепкая кислота в металлическом сосуде. Если металл неблагородный, кислота его разъедает. Если же эта золото --- лишь смывает с него грязь, и золото сияет ярче прежнего. Геракл был --- золото. И его сияние чувствовал всякий. Кое-кто не в состоянии был сносить его, например Эврисфей. Но в ком находилось хоть сколько-то того же золота, тот непременно светился в ответ. Креонт был зол, он был в отчаянии, потому что очень боялся за свой город. И все-таки не мог, даже сейчас не мог не любить Геракла. Что же до Прометея... Геракл рассказал сейчас богу о сложных своих заботах, пожалуй, больше, чем за весь их долгий совместный путь, --- ведь путник всегда испытывает волнение, оказавшись под родным кровом, и это волнение выражается сперва в молчаливости, но потом особенно развязывается язык. Прометей многого не понял (не беда, Геракл не затем и говорил сейчас, просто ему нужно было выговориться) --- многого не понял, но одно почувствовал: этого человека следует любить. И он любил его. При прощании Креонт, надо думать, еще раз вернулся к тому же вопросу. И выбросил свой последний козырь: дорийцев. * * * Дорийцы! Представляется так, будто бы Геракл в каком-то смысле видел в дорийцах залог будущего. Или я ошибаюсь? Но тогда почему он охотно проводил время в их кругу, почему им доверил сыновей своих? Просто ради удобства? Нам следует знать, что в Микенах дорийцев не жаловали. И это еще мягко сказано. Нет, их глубоко презирали, считали коварным, варварским и очень глупым народом. с другой же стороны, дорийцев боялись. Ну, вообще-то не слишком: при такой линии укреплений на Истме дорийцу семи пядей во лбу надо быть, чтобы изловчиться хотя бы только подойти к ней! Так что дорийцев не то чтобы боялись, но в салонах, в образованных кругах стало модным бросить несколько слов о "дорийской опасности". Не было еще телевизора, не существовало романов о Дракуле * /* Герой "романов ужасов" английского писателя Брама Стокера (1847--1912). */ и фильмов Хичкока * /* Хичкок, Альфред (род. в 1899 г.) --- американский кинорежиссер, автор "фильмов ужасов". */, мифы всем уже приелись, набили оскомину, а между тем человек, особенно в подобных салонах, испытывает потребность в некоторой дозе ужасов. Бот они и беседовали о "дорийской опасности", но беседовали о ней так, чтобы затем с облегчением оглядеться вокруг, в прочном и надежном своем микенском мире, уверенно и гордо окинуть взором высокие, восьмиметровой толщины крепостные стены. Разумеется, о дорийской опасности вспоминали всякий раз, едва заходила речь о поборах на дорогостоящие коммунальные сооружения или о выполнении обязательных поставок; "дорийской опасностью" объясняли предоставление корабельным плотникам, оружейникам и прочим военным поставщикам дополнительных вознаграждений и привилегий, поминали "дорийскую опасность", конечно, и в храмах, дабы призвать верующих к смирению, а также в школах, чтобы пышным цветом расцветал в юных душах патриотизм. На самом же деле в ходе подготовки к войне --- не считая строительства укреплений --- никто, решительно никто и не думал о "дорийской опасности". "Дорийская опасность" была хорошим предлогом для вооружения и для укрепления чувства "собственного ахейского достоинства", но и оружие, и "собственное ахейское достоинство", как мы знаем, нацеливались совсем на другое. В конце концов, если великоахейский союз не сколачивается добрым словом --- кивками на "дорийскую опасность", --- если кое-кто еще не понял, что пора, отставив в сторону эгоизм, что-то делать, даже ценою жертв, во имя свободного великоахейского сообщества, что ж, тогда "мы сумеем заговорить и по-иному". Итак, дорийцам причиталась в Микенах некая толика страха, холодком пробегающего по спине, однако куда больше выпадало на их долю --- непроизвольного даже --- презрения. И презирали их, как ни странно (впрочем, не стоит удивляться, ведь это так по-человечески!), более всего их презирали, пожалуй, как раз за то, в чем история подтвердила их правоту: за то, что железо, дорогое, дивно красивое железо они употребляют для изготовления оружия. (Даже в окружении Геракла находились люди, которые не могли это уразуметь. Так, когда Геракл сказал однажды: "Придет пора, истинно счастливая пора, когда из железа люди станут делать ночные горшки", --- многие его соратники посмеялись над этим, и даже те, кто всегда и во всем стоял за него горой, вынуждены были заявить: "Да, старик иногда перехватывает через край". Однако самая фраза весьма характерна для Геракла.) Правда, говорить о "железном веке" не приходится даже в связи с дорийцами, но у них уже было немного выплавленного из руды железа, и его-то --- все, что было, --- они использовали на изготовление оружия. В глазах Микен это было несусветное варварство: точно так же --- приведем обратный пример --- несколько столетий спустя будут читать и о нас, о том, что уголь, самое невосполнимое, многообразно применимое химическое сырье, мы извели чуть ли не весь на... топливо! Что касается образа жизни, общественного устройства и поведения дорийцев, то микенцы не удостаивали их за это даже презрения. Странная вещь! Как точно знаем мы законы Ликурга и насколько противоречиво свидетельствует традиция о нем лично! Плутарх просто теряется, пытаясь свести воедино разнородные о нем сведения. Согласно некоторым легендам, он был современником Гераклидов. Допустим. В то же время традиция помещает его в Спарту. Однако при Гераклидах Спарта была еще ахейским, притом третьестепенным, довольно бедным сельским городком. Самым крупным городом в южной части Пелопоннеса были Амиклы. Именно сейчас подвергают его разграблению Диоскуры; именно сейчас пытается Тиндарей с помощью подобных грабительских войн и особым усердием в подготовке Троянской войны заложить фундамент будущего величия своей родины и ее полиса --- ахейской Спарты. (Как видно, Амиклы не пошли в русле политики Микен, вот никто и не чинил здесь преграды разбою.) В конце XIII века до нашей эры дорийцы захватили Пелопоннес, однако часть их при этом обосновалась на останках микенской культуры --- и не только географически: они переняли, впитали то, что еще от этой культуры осталось и что они сумели воспринять. Лишь племя, поселившееся в бедной и неприветливой Спарте, долее всех сохраняло старинный уклад. Действующие в Спарте Ликурговы законы не только спартанцы называли самыми древними и исконными: научный разбор их подтверждает, что этот свод законов, хотя и обогатился некоторыми дополнительными чертами в процессе оседания на новых землях, существовал, должен был существовать гораздо ранее, ибо в основе своей содержит законоустановления военно-племенного строя, давая чистейшую формулу военной демократии, позднее лишь приспособленную к потребностям государственного устройства. (Причем с развитием государственных отношений приспосабливать этот свод становилось все труднее. Характерно, например, что Ликурговы законы ни словом не поминают о рабах, вообще не знают о них. Между тем дорийская Спарта была уже определенно рабовладельческим государством.) Во всяком случае, с помощью Ликурга мы можем довольно точно воспроизвести картину, какую являли собою дорийцы, когда Геракл узнал их --- и... Полюбил? Тогда почему он среди них не остался? Выразимся, пожалуй, так: он учился уважать их. Дорийцы --- народ воинов, мужчины этого союза племен в дни мира и сражений, ночью и днем жили, по существу, не расставаясь с оружием, в перманентном состоянии войны. В семилетнем возрасте мальчика отбирали у матери, и до тринадцати лет он проходил суровую, чтобы не сказать жестокую, военную подготовку в школе. С тринадцати до тридцати лет он находился на военной службе. Подросток жил в палатке свободно им выбранного старшего друга, спал на циновке, ел вместе со всеми, когда положено, сражался в отрядах по пятьсот человек --- батальонах. Женившись, мог лишь изредка и тайком навещать супругу, оставаться с нею на четверть часа, не более: чтобы получить потомство, достаточно, а проводить с женщиной больше времени --- дело недостойное, заслуживающее только презрения. Если детей не было, любой из супругов мог обратиться за помощью к какому-либо другу семьи и просто знакомому мужчине: когда и после того ребенок не появлялся, женщина признавалась бесплодной и брак расторгался. Вообще же спартанский брак был весьма честной, прямой и искренней связью, он обеспечивал женщине равные права во всем... Мужчина-спартанец за всю свою жизнь ни разу вволю не наедался. Обоим царям и верховному судье полагался удвоенный рацион. Остальные могли получить двойной обед только в виде поощрения. Иными словами, спартанцу постоянно доставалась лишь половина того, что любой здоровый человек съел бы в охотку когда угодно. Да, спартанец мог воровать. Вечно голодный подросток иначе и не выдержал бы бесконечных, с утра до вечера, тренировок в беге, плавании, владении оружием и так далее и тому подобное. (Не говоря уж о таких упражнениях, как, например, наказание розгами, которому молодые воины подвергались по крайней мере один раз в год; при этом старшие внимательно следили, не охнет ли испытуемый, а тех, кто --- под розгами! --- умирал без стона, хоронили с почетом.) Итак, воровать разрешалось, однако попавшегося чрезвычайно жестоко карали вместе с его другом. Зачастую смертью. Не за воровство --- за неловкость! Захватывая земли, дорийцы побежденных не уничтожали, оставляли им дома их, орудия производства, все имущество, не обращали в рабов в "классическом" смысле этого слова. Только самую землю делили на совершенно равные парцеллы и распределяли между воинами. Отношение илота к господину более всего напоминает крепостную зависимость. Если илот выполняет повинность свою перед господином и хозяйствует умело, торгует с прибылью --- он может даже разбогатеть. Ему дозволялось жить гораздо лучше, чем жили свободные дорийцы. Ибо дориец не мог быть богат. Юноша, пока был воином, девушка, пока не вышла замуж, ходили босые, чтобы научиться переносить и холод и жару. Но и позже в одежде не полагалось никакой роскоши --- драгоценностей, украшений; только идя на битву, надевал дориец-боевой пурпурный плащ и украшал голову венком из цветов. При строительстве дома, изготовлении мебели он не мог использовать, кроме пилы и топора, никаких иных инструментов. Тогда как илотам или не имевшим гражданских прав периекам --- проживавшим среди дорийцев иноплеменным торговцам и ремесленникам --- разрешалось жить в роскошно изукрашенных домах пользоваться коврами и золотою посудой, одеваться в самые дорогие одежды, какие только они хотели и могли себе позволить. Ремесленники и торговцы все были чужеземцы --- мужчина-дориец не мог заниматься каким-либо трудом прибыли ради. Он был только воином и принимал участие в государственных делах. Государственные дела решались на собраниях воинов, которые устраивались не реже одного раза в месяц. Здесь верховный судья либо царь доводил до сведения собравшихся законопроект или приговор суда, сформулированные предварительно на совете старейшин, воину же следовало голосовать "за" или "против"; изменений предлагать он не мог, обсуждать ничего не мог --- дискуссий не существовало. (Голосование устроено было остроумно. Например, решается вопрос, кого назначить на такую-то должность. Всенародное собрание --- под открытым небом, "комиссия по сбору голосов" --- в закрытом помещении; на подмостки один за другим поднимаются кандидаты на должность, и по шуму одобрения, каким воины встречают их, "комиссия" устанавливает, который по порядку кандидат оказался победителем.) Было в образе жизни дорийцев немало таких черт, которые в сравнении с затхлым микенским миром и поныне представляются привлекательными. Их краткая --- только по существу! --- и всегда откровенная речь. Естественность манер, всей повадки. Служение обществу, родине до конца дней. А самое главное: дорийцы не могли ни вообразить, ни попять именно то, что в XIII веке до нашей эры более всего характеризовало Микены (и не только Микены), --- они даже не подозревали, что существует на свете "сословие праздных". (Так я и перевел бы объективно научный термин работы Веблена * /* Веблен, Торстейн (1857--1929) --- американский экономист и социолог, автор труда "Теория класса праздных". */, ибо варианты слова "праздные" --- "бесполезные", "скучающие", "бездельники" --- уже несут в себе оценку и осуждение.) Правда, термин "класс праздных" изначально употреблялся Вебленом для характеристики верхних десяти тысяч Америки его времени, но мы можем без опаски отнести этот термин к касте избранных любой перезрелой эпохи. Право же, воспользовавшись самой смелой аналогией, мы ошибемся меньше, чем пытаясь приблизиться к Микенам XIII века до нашей эры как к "темной" "предысторической" эпохе, исходя из того, что ежели Микены хронологически опередили классическую историю Греции на пять-шесть столетий, то как раз на столько и были они "позади". Ничего подобного! Наивно же мерить историю человечества всего-навсего историей Европы, да еще и внутри ее --- более или менее связной историей последних двух с половиной тысячелетий! История человечества таит в своей глубине множество затонувших Атлантид. И одна из них, здесь, в нашей части света, самая последняя и реально (вещественно) достижимая Атлантида --- именно Микены. Да, было еще в те времена варварство, сохранились остатки палеолита, существовали племена с первобытнообщинным строем, жили в глубине неразведанных материков эндогамные народы; одним словом, вещественные следы, обнаруживаемые при раскопках на огромных пространствах нашей Земли, свидетельствуют о варварском состоянии той эпохи. Так-то оно так, но не обнаружит ли лопата еще три-четыре тысячелетия спустя следы первобытного варварства, относящиеся и к нашему, двадцатому веку? Конечно, их будет меньше, но намного ли меньше? И, увы, не только в нескольких --- наперечет --- этнографических резервациях! Три тысячи лет --- не так уж долго, просто жизнь человеческая ужасающе коротка. И удаленность той или иной культуры, цивилизации, духа измеряется не временем. Во всяком случае, не календарем. Однако я почти слышу здесь возражение. Ссылку на бесконечное множество примитивных и, как ни ряди, смехотворных верований: тут и разгуливающие по Земле боги, необыкновенные чудища и разные прочие вещи, над которыми нынешний просвещенный человек способен лишь улыбнуться, --- и уже хотя бы поэтому, из-за этой его улыбки мы вправе, казалось бы, существовавшую три тысячелетия назад микенскую эпоху снисходительно-ласково именовать детством человечества. С фактами спорить трудно. И если уж мы вспомнили разгуливавших но Земле богов, то ведь и это --- факт: множество раз на протяжении человеческой истории, причем гораздо, гораздо позднее микенской поры, люди, вслух ли мысленно ли, желали душой и телом предаться богу своему --- правда, никогда это пожелание не исполнялось так часто, как именно в XIII веке до нашей эры. Это факт. А вот, например, и другой факт: в апреле 1957 года я посетил Краков. Иными словами, дело было во второй половине двадцатого века, в крупном городе строящей социализм страны. А приехал я туда в тот самый день, когда являлась там собственной персоной Пресвятая богородица. Она прибыла несколько раньше меня, часов в пять утра, мой же самолет приземлился около десяти. Она к этому времени уже укатила, так что личная встреча не состоялась. Однако я встретился с пятнадцатью тысячами человек, или около того --- мужчинами, женщинами, молодыми, пожилыми и старыми людьми, --- которые в тот самый вечер стояли на одной из площадей Кракова, каждый со свечою в руке, и до полуночи распевали священные псалмы. Я многих расспрашивал, довелось ли им увидеть Пресвятую деву и как она выглядела. Мне говорили, что видеть не видели, но одна старушка видела --- святая гостья была в голубом плаще. На площади стояло пятнадцать тысяч человек, из них четырнадцать тысяч девятьсот девяносто девять чуда не видели. Но все знали: одна старушка видела, и была Пречистая в голубом плаще. Не знали только, какая именно старушка, так что и с очевидцем поговорить мне не удалось. Почему же в таком случае нам не верить, что примерно то же происходило у эллинов: с Зевсом, Аполлоном и другими богами лично встречались сравнительно немногие. Но буквально каждый слышал, что кто-то с ними встречался лично. Да что уж далеко ходить: ведь не прошло и двух лет с тех пор, как здесь, у нас, в Венгрии, некая ведьма взглядом избивала ребенка, привораживала парней и девушек, снижала удойность коров, колдовством навлекала смертельные болезни и прочее и прочее. В Англии последние пятьдесят лет неоднократно появлялось лохнесское чудовище. И научные журналы исправно знакомили читателей с различными на этот счет гипотезами. В XIII веке до нашей эры цивилизация существовала на крошечной территории, значительно меньшей, чем географические пределы цивилизованных стран, прочие же территории были очень и очень велики. Однажды углубившись в них, с чем только не встречался, о чем только не рассказывал потом пришелец из дальних краев! И какими различными способами объяснял увиденное! В довершение всего до нас эти объяснения дошли по большей части в пересказах поэтов! Что, поверьте, весьма и весьма существенно. Вообразим на минуту, любезный Читатель, что однажды, тысячелетия спустя, кто-то попытается представить себе наш, венгерский двадцатый век по поэмам, скажем, Ференца Юхаса, самого значительного из ныне живущих наших поэтов: какие же множества, сонмища, толпища извивающихся чешуйчатых рептилий он увидит, и не покажутся ли после этого лернейские и стимфалийские болота мраморными водоемами с резвящимися в них золотыми рыбками?! Мы, конечно, знаем, что слово поэта надо принимать серьезно, хотя и в переносном смысле. Но отчего мы полагаем, будто три тысячи лет назад не было среди живших тогда людей --- да еще в таком, казалось, прочно сложившемся и незыблемом обществе, как микенское, --- строгой и точной конвенции, согласно которой они могли просматривать реальную действительность сквозь любую сказку. И отчего мы полагаем, будто наши представления о действительности, выраженные строгим языком самых модных, развитых и точных наук --- химии и физики, --- есть не поэзия, а самая действительность?! (Что двойная спираль, например, есть сама дезоксирибонуклеиновая кислота, а не просто ее графическое изображение?) В позднюю бронзовую эпоху юго-восточное полукружие Средиземного моря было заселено особенно густо: рабовладельческие государства, страны --- поставщики товаров поддерживали друг с другом международные контакты, соседствуя в своего рода положении "пата". В этих странах уже существовало упомянутое выше "сословие праздных" --- супербогатый социальный слой, не знавший уже, как распорядиться своими делами и самим собой, тот слой, который мы даже с дистанции в три тысячи двести лет не могли бы определить точнее, чем определяет Веблен "праздных" своей Америки: это группа людей, у которых в противовес инстинкту созидания развивается инстинкт расточительства. Созидать эта группа уже не может, но что-то делать все-таки надо. Прежде всего она возводит в добродетель собственную беспомощность, то есть глубоко презирает труд. И болезнь свою тоже обращает в добродетель, то есть прославляет расточительство. Окружает себя максимальным числом максимально дорогих, но бесполезных предметов, испытывает вдруг потребность в таких вещах, которые не служат действительным потребностям и являются лишь символами, фетишами, социальными аксессуарами --- демонстрацией власти и ранга. Например, придумывает колесницы с огромными распростертыми золотыми крыльями. Передвигаться на таких колесницах весьма неудобно --- они громоздкие, тяжелые, --- да и не в этом их назначение. Именно своей практической нецелесообразностью они должны свидетельствовать, что владелец их --- фигура. Или припомним хотя бы щит Ахилла! Правда, Гомер считает этот доспех делом рук Гефеста, однако все указывает, в сущности, на то, что вышел он из микенских мастерских. Откроем "Илиаду", попробуем, как можем, срисовать знаменитый щит, а потом представим его отлитым в бронзе! Мы убедимся: этот щит можно повесить на стену, можно считать его художественным рельефом, но никак не доспехом воина: он тяжел как смертный грех и так изрыт углублениями и выпуклостями, что стрела и копье не только не отскочат от него, но непременно в нем застрянут. Этот щит напоминает машину частника с улицы Ваци * /* Улица в центре Будапешта, полная модных магазинов и ателье, в том числе и частных. */ или шубку жены этого частника. Или самую жену. То есть не служит предназначению своему, а лишь кричит о себе, о том, кому принадлежит, и о том, что приобретен не трудом, поскольку трудом такое не приобретешь, и что, следовательно, владелец его не относится к числу тех, кто трудится, у него есть излишки, и он может позволить себе роскошь расточительства. А так как труд есть самая естественная и самая древняя функция человека, та функция, которая сделала и делает его человеком, то для "сословия праздных" характерно глубокое презрение к естественному вообще. Микенская мода сделала все, чтобы лишить женское тело его природных форм. Теперь и женщина не должна быть женщиной --- безжалостно затянутое, деформированное женское тело также служит свидетельством высокого ранга. "Праздные" во все времена, в том числе и в микенские, расточали то, что для нас, простых, смертных, самое дефицитное и самое дорогое: время. Их речи были пространны и витиеваты. Они заполняли дни утомительными и бессмысленными, пожирающими время обрядами. При этом даже сами не очень-то знали смысл и происхождение этих обрядов, но следовали им неукоснительно под страхом отлучения от "общества" --- словом, то были аксиомы, равно как и самое расточительство. Вроде нынешних: "Джентльмен так не поступит!" Почему? "Потому что тот, кто так поступает, не джентльмен". Характерные изменения произошли в искусстве той эпохи. При острой нехватке сырья и рабочей силы удовлетворить стремление к роскоши, охватывавшее поветрием моды все более широкие, даже средние круги --- удовлетворить максимально, но по дешевке, --- можно было лишь с помощью "художественного" ширпотреба. В результате качество и обработка массовой продукции прикладного искусства разительно снизились по сравнению с предыдущими столетиями. "Естественное" становится объектом презрения и в искусстве, объявляется вульгарным, критский стиль заменяется абстрактным. Общий тонус микенского общества был, очевидно, очень низким: отсутствовало то, в чем человек нуждается более всего, --- перспектива; государство было заинтересовано, чтобы этого не замечали, чтобы жили бездумно и расточительно, следовали моде неуемно, видели смысл и цель в обладании всяческой рухлядью, полагая, будто обрели то, чего нет: гармонию. Как ни досадно, подозреваю, что Микены для меня оказались только предлогом, и я здесь настроился, собственно говоря, критиковать общество потребления. Однако, хотя я отдаю себе отчет в скромных своих возможностях, позвольте мне все же надеяться, что вы увидите за этим и нечто большее. Микенское общество было именно таким, или почти таким, каким я его описал, --- это научно установленный факт; по крайней мере такова была правящая прослойка и примыкающие к ней, ей подражающие средние слои, особенно же в сравнении с дорийцами. А поскольку в нашем словаре уже имеются понятия "общество потребления" и "сословие праздных", мы вправе описывать Микены с помощью этих современных терминов. Точно так же как, зная симптомы, вправе назвать нынешним словом, например, болезнь Александра Великого, хотя в его время этого термина еще не знали. Из-за этого ни наше утверждение не обернется анахронизмом, ни смерть Александра Великого не превратится лишь в символ нынешней смертности от рака. Она останется просто его смертью, очень реальной смертью. Говорю же я это лишь затем, чтобы пояснить: Геракл был в Микенах своего рода камнем преткновения, но таким же камнем преткновения был он и для дорийцев --- словом, постоянно мог ожидать, что об него, того и гляди, споткнутся. Дорийцы почитали Геракла, но почитали за то, что сам он не особенно чтил в себе: за его силу. Характерно, что именно это его свойство всячески возвеличивалось и расцвечивалось в легендах. Нет, Геракл не чувствовал себя польщенным тем уважением, какое питали дорийцы к мощи его тела. Вообще этот человек, уже в летах, вынужденный вновь и вновь отправляться в трудные военные походы, не мог особенно любить дорийцев, которые превыше всего ставили единственную добродетель --- воинскую доблесть --- и знали единственную форму жизни --- казарму. Геракл вовсе не был солдатом по призванию; он был героем, но не мечтал о казарме ни для себя, ни для других. Я уж не говорю сейчас о некоторых странно жестоких традициях дорийцев. Скажем, об обязательных убийствах илотов --- обязательных практически ежегодно, однако осуществлявшихся в разные промежутки времени, чтобы всякий раз нападение было неожиданностью. Молодежь училась при этом подстерегать жертву из засады, незаметно окружать вражеский объект, налетать и тут же бесследно исчезать, бесшумно и быстро убивать. Такова была одна сторона дела. Вторая же состояла в том, чтобы держать в постоянном страхе илотов. Ведь, как я уже упоминал, у дорийцев тогда не было рабовладельческого строя, они не учредили еще государственную власть, службу общественного порядка, тюрьмы и тому подобные органы, чтобы с их помощью держать в повиновении угнетенных, а также их хозяев. Обуздывали илотов террором. Дорийцы предупреждали бунты отчасти запретами и ограничениями: землеробам надлежало жить безотлучно в кругу своей семьи, на хуторках, не полагалось собираться группами, устраивать сходки; отчасти же --- дабы все приказания неукоснительно исполнялись и без вмешательства блюстителей порядка и правосудия --- старались постоянно держать их в смертельном страхе и полной неопределенности. Они защищали жизнь и имущество илотов от посягательств чужаков и даже "неорганизованных" дорийцев --- защищали и сурово карали виновных. Но традиционные периодические убийства илотов, уничтожение их целыми семьями преступлением не считались --- это было в порядке вещей. (Мы ежегодно вешаем десять --- пятнадцать человек за убийство, сажаем в тюрьму три тысячи человек за различные преступления. Дорийцы ежегодно приканчивали пятнадцать человек да три тысячи подвергали пыткам --- чтобы не было убийств и других преступлений. По мнению некоторых, получается так на так.) Геракл, надо полагать, все понимал, да и объясняли ему, верно, не раз, что это "в порядке вещей", однако мы уже знаем его настолько, чтобы дог