ГЛАВА XXIII
ФИЛИП И ГАРРИ ЗА РАБОТОЙ
Ты видишь ли тот узкий путь,
Бегущий средь шипов и пней?
То - Добродетели Тропа,
Хоть редко спросит кто о ней.
А вон - широкий торный путь,
Что средь лугов цветистых вьется:
То Путь Порока и Греха,
Хоть он Дорогой в Рай зовется.
Томас Рифмач.
В Нью-Йорк Филип и Гарри прибыли в совершенно разном расположении
духа. Гарри искрился весельем. Его ожидало письмо от полковника Селлерса,
настаивавшего на том, чтобы Гарри поехал в Вашингтон и встретился там с
сенатором Дилуорти. Прошение уже у него. Оно подписано всеми мало-мальски
значительными людьми Миссури и будет подано буквально со дня на день.
"Я бы поехал сам, - писал полковник, - но я сейчас занят изобретением
новой водяной осветительной системы для таких городов, как Сент-Луис;
достаточно в любом месте присоединить мою машину к водопроводным трубам,
как тотчас начнется разложение воды на составные части; город будет залит
потоками света; и все это не будет стоить ни цента, кроме стоимости самой
машины. Осветительная часть у меня почти готова, но я хочу приспособить
машину для отопления и приготовления пищи, а также для стиральных и
гладильных аппаратов. Это будет великое изобретение, но пока я его
совершенствую, все же не следует упускать из виду и наше ассигнование".
Гарри привез нескольким членам конгресса письма от собственного
дядюшки и от мистера Даффа Брауна, которые имели обширные связи в обеих
палатах, где их хорошо знали как крупных предпринимателей, не жалеющих сил
на благо общества, и притом - на языке того времени - знающих толк в таких
добродетелях, как "сложение, деление и молчание".
Сенатор Дилуорти сам огласил прошение в сенате, добавив от себя, что
лично знаком с теми, кто подписал его, и что они действительно
заинтересованы в развитии своего края; однако он верит, что своекорыстного
интереса здесь нет и что все они, насколько ему известно, люди честные и
добропорядочные. Ему приятно видеть в списке подписавших прошение имена
многих цветных граждан штата Миссури, да и всякий друг человечества,
конечно, возрадуется, узнав, что эта столь недавно освобожденная раса
вполне сознательно участвует в разработке природных богатств своей родины.
Он предлагает, чтобы прошение было передано на рассмотрение соответствующей
комиссии.
Представляя своего юного друга некоторым влиятельным депутатам,
сенатор Дилуорти рекомендовал его как человека, хорошо знающего все, что
касается линии Солт-Лик - Пасифик, и как одного из инженеров, производивших
съемку на реке Колумба, после чего он оставлял собеседников, давая Гарри
возможность демонстрировать свои карты и планы и объяснять связь между
государственным казначейством, городом Наполеоном и принятием законов,
способствующих процветанию страны.
Гарри поселился в доме сенатора Дилуорти. Вряд ли можно было найти
хоть одно общественно полезное начинание, к которому сенатор не проявлял бы
интереса. Его дом был открыт для всех, кто трудился на ниве борьбы за
полное воздержание от алкогольных напитков, и он постоянно посещал собрания
Поборников трезвости. В воскресной школе при церкви, где сам он состоял
прихожанином, он вел в одном из классов занятия по закону божьему и даже
предложил Гарри взять себе класс на время, пока тот живет в Вашингтоне;
мистер Вашингтон Хокинс уже вел занятия в той же школе. Однако после того
как Гарри спросил, нельзя ли дать ему класс молодых девиц, сенатор больше
не вспоминал о своем предложении.
Что касается Филипа, то он, по правде говоря, отнюдь не был в восторге
ни от своих перспектив на Западе, ни от людей, с которыми ему пришлось там
столкнуться. Железнодорожные подрядчики не скупились на заманчивые, но
весьма неопределенные обещания. Филип не сомневался, что в Миссури
действительно можно разбогатеть, но для себя лично он не видел более
верного способа добывать средства к существованию, чем овладеть той
профессией, которую он так легкомысленно выбрал. За лето он далеко
продвинулся по пути практического изучения инженерного дела; благодаря
своему упорству и старанию он сумел стать в какой-то мере полезным
человеком. Подрядчики часто советовались с ним по вопросам профиля той или
иной местности, о возможной стоимости пути и характере необходимых работ.
И все же Филип понимал, что, если он хочет приобрести имя или
состояние в качестве инженера, ему еще нужно многому поучиться, - и к его
чести надо сказать, что это его не пугало. Пока Гарри в Вашингтоне
распинался перед членами высшего законодательного органа страны и
знакомился с сенатскими кулуарами, Филип с присущей ему энергией и
целеустремленностью день и ночь изучал теорию и практику своего дела и
постигал тайны постройки железных дорог. В ту пору он написал для журнала
"Плуг, станок и наковальня" несколько статей по вопросам прочности
материалов и особенно о строительстве мостов. Они вызвали такой интерес,
что их перепечатал английский технический журнал. Во всяком случае, статьи
подняли Филипа в глазах его друзей-подрядчиков, ибо почти все практики
испытывают суеверное благоговение перед печатным словом и хотя слегка
презирают чужие таланты, но охотно используют их.
Филип послал журналы со своими статьями отцу Руфи и еще некоторым
людям, чье доброе мнение он высоко ценил, но не позволил себе почить на
лаврах. Напротив, он так усердно продолжал свои занятия, что, когда настало
время возвращаться на Запад, он уже чувствовал себя достаточно
подготовленным, хотя бы в теории, чтобы стать начальником одного из
строительных участков.
ГЛАВА XXIV
ГОРОД ВАШИНГТОН
Cante-teca. Iapi-Waxte otonwe kin he cajeyatapi nawahon;
otonwe wijice hinca keyapi se wacanmi.
Toketu-kaxta. Han, hecetu; takuwicawaye wijicapi ota hen
tipi*.
______________
* Кристиан. Я слышал о городе, который зовется Сладкоречье; помнится,
мне говорили, что в нем собраны несметные сокровища.
Бай-Эндз. Да, я могу это подтвердить; у меня там много богатой родни
(на языке индейцев сиу (дакота)).
Для выросшего в провинциальной глуши Вашингтона Хокинса столица
великой республики была совершенно новым миром. Сент-Луис был больше, но
если и появлялись в нем новые жители, то приезжали они только из
близлежащих городков и поселков и потому так походили друг на друга, будто
были членами одной семьи. В Вашингтон же люди съезжались со всех концов
света, и смена лиц, обычаев и мод была здесь поистине нескончаема.
Вашингтону Хокинсу никогда не приходилось бывать в сент-луисском "свете",
он ничего не знал о жизни состоятельных граждан и ни разу не заглядывал в
их дома. Поэтому все, что касалось современных удобств и роскоши, было для
него чудесным откровением.
Город Вашингтон представляет интерес для каждого из нас. И чем чаще мы
туда приезжаем, тем все больше нового и интересного открываем в нем для
себя. Но, может быть, читатель еще не бывал в Вашингтоне? Так слушайте же.
Вы приезжаете туда или вечером - причем так поздно, что до утра вы уже не
сможете ничего сделать или увидеть; или утром - так рано, что вы поневоле
отправляетесь в отель поспать часок-другой, пока солнце лениво перебирается
через океан. Приехать же в какой-нибудь другой, более удобный промежуточный
час невозможно, так как ключи от единственной двери, через которую можно
попасть в город или уехать из него, находятся в руках железнодорожной
компании, а уж она-то всегда сумеет позаботиться о том, чтобы вы не
своевольничали. Вы приезжаете в Вашингтон в довольно хорошем настроении,
ибо от Балтимора до столицы всего тридцать восемь миль и вас успели
оскорбить всего три раза (при условии, что вы ехали не в спальном вагоне, -
там среднее количество оскорблений несколько выше): первый раз в Балтиморе,
где вам компостировали билет; второй раз - когда вы хотели войти в вагон
"только для дам", не подозревая, что такие вагоны существуют; и третий раз
- когда вы спросили у проводника, в котором часу поезд прибудет в
Вашингтон.
Вы выходите из вокзала на тротуар, и на вас, щелкая кнутами перед
самым вашим носом, набрасывается целая ватага извозчиков. Вы садитесь в
сооружение, по непонятным причинам называемое в столице "экипажем", и
удивляетесь, почему сей экипаж все еще ездит по городу, а не стоит в музее:
у нас сохранилось так мало древностей, и нам не делает чести, что мы так
плохо бережем то немногое, чем еще можем похвастаться. Наконец вы
приезжаете в отель... но здесь из простого милосердия лучше опустить
занавес, ибо, вы, конечно, приехали не в тот отель, в какой нужно! Ведь вы
новичок в городе, и ваша ошибка вполне понятна. Из ста девятнадцати отелей
Вашингтона только один хороший, а все остальные плохие. Но и этот
прославленный и популярный отель - худший из всех, когда-либо
существовавших в истории.
Итак, вы приехали. Зима. Ночь. Когда поезд остановился, шел снег.
Когда вы подъезжали к отелю, снег шел вперемежку с дождем. Когда вы
ложились спать, дождь шел уже сам по себе. Ночью ударил мороз и подул
сильный ветер, который снес с крыш несколько печных труб. Утром, когда вы
проснулись, стоял густой туман. Когда же вы в десять часов закончили свой
завтрак и вышли погулять, солнце ярко светило, воздух был свеж и ароматен:
а грязь и лужи - нескончаемы и непроходимы. Климат Вашингтона отличный,
надо только привыкнуть к нему.
Вам, конечно, хочется осмотреть город; посему вы берете зонтик, шубу и
веер и отправляетесь в путь. Скоро вы уже осваиваетесь с расположением
наиболее выдающихся достопримечательностей. Прежде всего вы замечаете
декоративные архитектурные украшения на фронтоне широко раскинувшегося
белоснежного дворца, верхняя часть которого выступает над кущей деревьев;
высокий изящный белый купол со статуей венчает дворец и красиво
вырисовывается на фоне голубого неба. Здание это - Капитолий. Досужие языки
сообщат вам, что по первоначальным подсчетам оно должно было стоить
двенадцать миллионов долларов и что правительству удалось построить его,
уложившись всего в двадцать семь миллионов.
Вы останавливаетесь позади Капитолия, чтобы полюбоваться видом -
поистине превосходным. Вам сразу становится ясно, что Капитолий стоит на
краю плоской возвышенности, доминируя над всей окружающей местностью; его
фасад смотрит на превосходную площадку для строительства большого города, -
смотрит, но ничего не видит... Причина же заключается в том, что, как
только был принят закон о перестройке здания Капитолия, владельцы земельных
участков подняли цены до таких нечеловеческих высот, что простые смертные
предпочли спуститься пониже и построить город на топком болоте, позади
этого храма свободы; и посему величественный фасад здания - с его массивной
колоннадой, изящно раскинувшимися портиками, живописными скульптурными
группами и широкими лестницами, сбегающими волнами белого мрамора к
подножию дворца, - глядит ныне на жалкие пустыри, среди которых кое-где
виднеются дешевые пансионы для приезжих.
Итак, вы отмечаете, что вам приходится любоваться видом, стоя не
впереди, а позади Капитолия. И, кстати, даже не с воздушных высот купола,
так как попасть туда можно, только пройдя сквозь огромную ротонду, и тогда
вам неминуемо придется осмотреть исторические фрески и барельефы, - а за
какие грехи должны вы переносить такие страдания? Кроме того, вам, может
быть, придется пройти через старое здание, - и тут уж вам никак не избежать
необходимости лицезреть мистера Линкольна, обращенного в камень некоей
молодой скульпторшей всего за десять тысяч долларов; и может статься, что
вы примете мраморную декларацию об освобождении, которую он держит в
вытянутой руке и глубокомысленно разглядывает, за сложенную пополам
салфетку, и, судя по его позе и выражению лица, вы еще, чего доброго,
подумаете, что ему не нравится, как она выстирана. А дело вовсе не в этом.
Никто не знает, что с ним такое происходит на самом деле, но все смотрят на
него и от души сочувствуют ему. Так или иначе, в купол вам не следует
подниматься ни при каких обстоятельствах, ибо сделать это и не увидеть
фресок - невозможно, - а почему вы обязаны интересоваться произведениями,
которые искусство породило в состоянии белой горячки?
Капитолий несомненно величественное и очень красивое здание как
снаружи, так и внутри, но осматривать его сейчас нет никакой необходимости.
И все же, если вам непременно хочется подняться в купол, поднимайтесь, -
что с вами поделаешь! С высоты купола вы бросаете общий взгляд на
живописные водные просторы, поблескивающие слева от вас, и видите то парус
на воде, то больницу для умалишенных на берегу; вдали, за рекой, на
небольшой возвышенности раскинулся приземистый желтый храм; ваш взор,
затуманенный набежавшей слезой, с любовью останавливается на нем, ибо вы
вспоминаете безвозвратно минувшее детство и сделанные из помадки и патоки
торты-Парфеноны - высшее счастье и блаженство тех дней. Вдали, но уже по
эту сторону реки, почти у самой воды, над грязью (или - по общепринятой
терминологии - над священной землей) высится памятник Отцу Отечества*.
Сооружение это очень похоже на заводскую трубу с обломанной верхушкой. За
его верхнюю часть все еще цепляется скелет полусгнивших лесов; по преданию,
дух Вашингтона часто спускается посидеть на стропилах и насладиться
символом уважения к нему, воздвигнутым соотечественниками в знак безмерной
благодарности. Говорят, памятник будет достроен когда-нибудь, но к тому
времени преклонение перед Вашингтоном вознесет его еще выше, и он будет
известен уже не как Отец, а как Пра-Прадедушка Отечества. Памятная
"заводская труба" возвышается на фоне мирного сельского пейзажа,
пронизанного безмятежным покоем. В бинокль вы сможете разглядеть коровники
у самого ее подножия, и довольных овечек, щиплющих вместо травы гальку,
которой много на этих пустынных пространствах, и утомленных свиней,
вкушающих отдохновение под священной сенью трубы.
______________
* Прозвище Джорджа Вашингтона.
С трудом вы отрываетесь от этого зрелища и смотрите вниз. Перед вами
открывается широкая Пенсильвания-авеню, которая тянется от Капитолия на
целую милю, а то и больше и, наконец, упирается в чугунную решетку,
установленную перед серой гранитной громадой с колоннами. Это здание
Казначейства - сооружение, которое сделало бы честь любой столице. Но зато
о магазинах и гостиницах, выстроившихся вдоль этого широкого проспекта, и
говорить не стоит, такие они убогие, жалкие и грязные. За Казначейством
виднеется большой белый сарай, расположенный на обширном, но весьма
неприглядном участке. Здесь живет президент. Сарай и снаружи достаточно
уродлив, но это пустяки по сравнению с его внутренним убранством.
Единственное, что глаз ваш отметит внутри этого дома, если он и сейчас
остался таким, каким был всегда, - это доведенную до математического
совершенства безвкусицу и унылое однообразие.
Прямо перед вами и справа от вас открывается вид на весь город. Это
длинные кварталы дешевых кирпичных домишек, среди которых кое-где
вздымается более или менее величественное архитектурное сооружение - обычно
какое-нибудь правительственное учреждение. Если к тому времени, когда вы
спуститесь вниз, снег еще не весь растает, вы, гуляя по Вашингтону и
осматривая его улицы, будете изумлены явной близорукостью отцов города:
ведь стоит только развести грязь чуточку пожиже, и улицы сразу превратятся
в удобные каналы.
Порасспрашивайте местных жителей, и вы обнаружите, что в Вашингтоне на
каждый квадратный акр земли приходится больше гостиниц и пансионов, чем в
любом другом городе Соединенных Штатов. Если вы попросите хозяйку одного из
этих пансионов приютить вас, она окинет вас суровым взором и спросит, не
являетесь ли вы членом конгресса. И, возможно, шутки ради вы ответите
утвердительно. Тогда она тут же заявит вам, что свободных мест нет. А когда
вы покажете ей ее собственное объявление в утренней газете, она, уличенная
и пристыженная, будет стоять перед вами и старательно делать вид, что
краснеет. Из чистой вежливости вы должны притвориться, что ей это удалось,
после чего она покажет вам комнаты и даже позволит выбрать одну из них, но
заставит уплатить вперед. Это вам в наказание за то, что вы прикинулись
членом конгресса. Если бы вы сразу объявили себя частным лицом, один ваш
чемодан мог бы служить достаточным залогом за комнату и стол. А если вы
проявите любопытство и спросите, в чем же дело, то, может статься, ваша
хозяйка окажется достаточно злонравной и объяснит вам, что личность и
собственность члена конгресса не подлежат аресту или задержанию и что она
сама не раз со слезами наблюдала, как народные избранники преспокойно
отправлялись из ее дома в свои штаты, увозя в качестве сувениров
неоплаченные счета. И если вы проживете в Вашингтоне несколько недель, то,
пожалуй, падете так низко, что поверите каждому ее слову.
В Вашингтоне вы, разумеется, ухитряетесь все увидеть и все разузнать.
Одним из первых и самых удивительных ваших открытий будет то, что в
Вашингтоне чуть ли не каждый встречный и уж наверняка всякий, кто находится
на государственной службе, - начиная от самого высокопоставленного
чиновника и кончая уборщицей, которая моет полы в министерских коридорах,
ночным сторожем и чернокожим боем, следящим за чистотой казенных
плевательниц - обладает Политическим Влиянием. Если вам не удастся склонить
к себе слух какого-нибудь сенатора или конгрессмена, начальника бюро или
руководителя департамента и уговорить его употребить свое "влияние" в вашу
пользу, вы не сможете получить в Вашингтоне даже самую ничтожную должность.
Сами по себе все ваши способности, достоинства и знания без необходимого
"влияния" окажутся бесполезным бременем. Население Вашингтона состоит почти
целиком из государственных служащих и лиц, их обслуживающих. Таких служащих
тысячи, они съехались сюда из всех уголков страны и получили местечки
благодаря посредничеству (правильнее было бы сказать - приказу) одного из
сенаторов или представителей от своего родного штата. Странно было бы вдруг
узнать, что какая-нибудь девушка захватила в одной из великих общественных
кормушек должность, оплачиваемую суммой в три или четыре доллара в неделю,
без поддержки того или иного политического вельможи, а просто потому, что
она достойная, способная и честная дочь свободной страны, в которой "все
равны, независимо от их звания и положения". Произойди что-нибудь подобное,
Вашингтон был бы ошеломлен. Если вы, допустим, член конгресса (не примите
это за оскорбление), и один из ваших избирателей, полный невежда, не
желающий докучать себе изучением чего бы то ни было и неспособный
заработать себе на пропитание, станет приставать к вам и просить о помощи,
то решитесь ли вы сказать ему: "Послушайте, друг мой, будь вы годны хоть на
что-нибудь, вы еще могли бы поступить на службу в другом месте, но здесь -
нет, ни в коем случае"? О нет. Вы ведете его в министерство и говорите:
"Послушайте, дайте-ка этому парню что-нибудь такое, чтоб он не слишком
скучал, а заодно и жалованье", - и все в порядке. Вы передали его на
попечение родины. Он дитя своей родины, пусть родина и заботится о нем. В
Вашингтоне есть что-то доброе, материнское, - это поистине великодушный
старый милосердный Национальный Приют для Сирых и Убогих.
Жалованье, выплачиваемое этому огромному людскому муравейнику
служащих, считается щедрым, но законным вознаграждением за
квалифицированный и полезный труд. Что же касается тех, кто занят в двух
палатах конгресса, то они не только получают такое же щедрое жалованье, но
упоминаются и в Законе о Дополнительных Вознаграждениях, который так ловко
и незаметно проскальзывает ежегодно в суматохе всеобщей наживы, обычно
знаменующей последний день работы очередной сессии конгресса, - а это, что
ни говори, двадцатипроцентная надбавка к годовому жалованью за... да просто
так, за здорово живешь.
Жизнь в столице стала для Вашингтона Хокинса источником непрестанных
удовольствий. Сенатор Дилуорти жил на широкую ногу, и комнаты Вашингтона
были сплошным очарованием: газовое освещение, холодная и горячая вода,
ванна, камины, мягкие ковры, прекрасные картины на стенах, книги о религии,
трезвости, благотворительности и финансовых операциях; вышколенные
чернокожие слуги, изысканная пища - одним словом, все, чего только может
пожелать человек. Что же до писчебумажных и канцелярских принадлежностей -
им не было конца, так как поставлялись они казной, да и марок тоже не
требовалось, ибо штампа сенатора было достаточно, чтобы в случае надобности
переслать по почте хоть целую лошадь.
А общество! Где еще встретил бы он такое блестящее общество?
Прославленные генералы и адмиралы, казавшиеся ему на Дальнем Западе
призрачными и нереальными, приходили и уходили у него на глазах, сидели
рядом с ним за обеденным столом, обращенные в осязаемую плоть; знаменитых
государственных деятелей он встречал теперь чуть ли не каждый божий день;
живой конгрессмен - диковинное существо, некогда внушавшее ему
благоговейный трепет, - теперь стал для Вашингтона заурядным явлением,
настолько заурядным, что он мог спокойно взирать на него, не приходя в
состояние экстаза и даже ни чуточки не смущаясь; порой выпадали еще более
счастливые минуты, и тогда ему удавалось лицезреть невооруженным глазом
даже иностранных послов, а однажды он видел самого президента и - остался
жив. Более того, в этом полном чудес мире таились неисчерпаемые возможности
- они носились в воздухе, и он, Вашингтон Хокинс, дышал этим воздухом и
чувствовал себя здесь в родной стихии; никакой другой воздух не наполнял
его легкие такой приятной свежестью. Наконец-то он обрел рай на земле.
Чем больше он видел своего покровителя, сенатора Дилуорти, тем больше
почитал его и тем яснее выступало перед ним все моральное величие этой
натуры. "Пользоваться дружбой и поддержкой такой выдающейся личности, -
писал Вашингтон в одном из писем к Луизе, - настоящее счастье для молодого
человека, чей жизненный путь был омрачен всякого рода невзгодами и
препятствиями".
Проходили недели; Гарри Брайерли флиртовал, танцевал, придавая еще
больше блеска блестящим приемам в доме сенатора, и старательно
"обрабатывал" конгрессменов в интересах развития судоходства на реке
Колумба. Тем временем сенатор Дилуорти так же упорно трудился в интересах
того же дела, - впрочем, и в интересах других дел не меньшей
государственной важности. Гарри часто посылал Селлерсу ободряющие письма;
из них легко было понять, что Гарри - любимчик всего Вашингтона и что он-то
уж как-нибудь "протолкнет это дело", что помощь, оказываемая ему "стариной
Дилуорти", кое-что значит, - да, да, кое-что, тем более что "в нашем деле
не следует пренебрегать и малым", - как выразился Гарри.
Вашингтон Хокинс время от времени посылал Селлерсу официальные пакеты.
Из одного его письма явствовало, что если поначалу никто из членов
бюджетной комиссии палаты представителей не поддерживал ассигнование, то
теперь не хватает всего лишь одного голоса до благоприятного большинства.
Письмо заканчивалось так:
"Само провидение способствует успеху нашего дела.
За Эбнера Дилуорти, С.С.Ш. -
Вашингтон Хокинс, Л.С."
В конце недели Вашингтон мог сообщить приятную новость (как и всегда -
казенным пакетом): недостающий голос обеспечен, законопроект одобрен
комиссией. Последующие письма повествовали об опасностях, которым
законопроект подвергался в Общей комиссии, и о том, как он все-таки еле-еле
"проскочил" после третьего чтения. Затем начали поступать письма,
рассказывавшие о борьбе мистера Дилуорти в сенате против упрямого
большинства в его собственной комиссии и о том, как один за другим эти
джентльмены сдавали позиции, пока наконец сенатор не добился большинства в
свою пользу.
После этого наступило затишье. Вашингтон Хокинс внимательно следил за
всеми перипетиями дела; ему это было тем легче, что он числился
делопроизводителем как этой комиссии, так и еще одной. В качестве личного
секретаря он не получал никакого жалованья, зато два делопроизводительства,
добытые его благодетелем, давали ему в общей сложности двенадцать долларов
в день, не считая двадцатипроцентного дополнительного вознаграждения,
которое он, несомненно, получит большинством голосов на последнем заседании
сессии.
Вашингтон препроводил законопроект в Общую комиссию сената, где тот
снова боролся за свое право на существование и кое-как преодолел все
препятствия. В положенное время Вашингтон стал свидетелем его второго
чтения, и наконец наступил день великих испытаний: законопроект пустился в
свое последнее плавание. В течение нескольких невыносимо напряженных минут
Вашингтон с затаенным дыханием слушал поименное голосование: "За!"
"Против!" "Против!" "За!". Дольше он не мог выдержать. Он убежал с галереи
и помчался домой ждать результатов голосования.
По прошествии двух или трех часов сенатор вернулся в лоно своей семьи,
ожидавшей его к обеду. Вашингтон вскочил и бросился навстречу, но не успел
еще нетерпеливый вопрос сорваться с его уст, как сенатор сказал:
- Теперь мы можем ликовать, сын мой: провидение увенчало наши усилия
успехом!
ГЛАВА XXV
НАЧАЛО РАБОТ В НАПОЛЕОНЕ (ПРИСТАНЬ СТОУНА)
*
______________
* Место это - крайне неудобное (ассирийск.).
В тот же вечер Вашингтон Хокинс сообщил полковнику Селлерсу о великой
радости. Луизе он писал:
"Какое наслаждение слушать, как он изливает душу, преисполненную
благодарности богу за новое проявление всеблагой милости. Когда-нибудь, моя
Луиза, ты узнаешь его и будешь преклоняться перед ним так же, как и я".
Гарри тоже написал полковнику:
"Все в порядке, полковник: я протащил наше дело, хотя, что и говорить,
это было чертовски трудно. Когда я начинал, у нас не было ни одного
сторонника в комиссии палаты представителей, а в сенатской комиссии все
были против, кроме самого старика Дила; но когда я снял осаду, большинство
было обеспечено. Здесь все говорят, что протащить такое дельце через
конгресс невозможно, не купив предварительно обе комиссии за наличные, но
я, кажется, показал кое-кому, как делать дела, хоть они мне и не верят.
Когда я говорю здешним старожилам, что мы провели законопроект, не купив ни
одного голоса и не связав себя никакими обещаниями, они говорят: "Ну уж
это-то белыми нитками шито". А когда я отвечаю: "Белыми или не белыми, но
это факт", - то они говорят: "Бросьте, неужто вы сами верите в это?" И
когда я отвечаю, что мне незачем верить, потому что я точно знаю, они
улыбаются и говорят: "Вы либо сущий младенец, либо настоящий слепец - одно
из двух, третьего быть не может". И ведь они в самом деле думают, что мы
купили все голоса. Впрочем, пусть себе думают что хотят. Зато мне теперь
совершенно ясно, что если знаешь, как подойти к женщинам, и хоть немного
умеешь убеждать мужчин в своей правоте, то можешь смело вступить в спор
из-за ассигнования с любым денежным тузом и наверняка возьмешь верх. Пусть
теперь говорят что угодно, но двести тысяч долларов из денежек дяди Сэма мы
все-таки загребли; и это далеко не все: надо будет - мы к ним прибавим
столько, сколько потребуется, и сделает это не кто иной, как я, хоть мне,
быть может, и не следует говорить так о себе. Я буду у вас через неделю.
Поднимайте всех на ноги, не медля ни минуты ставьте на работу. Когда я
приеду, все закипит ключом".
Великая новость вознесла полковника Селлерса на седьмое небо. Он тут
же взялся за дело. Он носился с места на место, заключая контракты, нанимая
рабочих и прямо-таки упиваясь своей бурной деятельностью. Счастливее его не
было человека во всем Миссури.
И не было женщины на земле счастливее Луизы, так как она вскоре
получила от Вашингтона письмо, в котором говорилось:
"Радуйся вместе со мной, ибо наши мученья кончились. Все эти годы мы
ждали покорно и терпеливо, и теперь награда наконец близка. Нашелся
человек, согласившийся заплатить нашей семье сорок тысяч долларов за
теннессийские земли! Это ничтожная сумма по сравнению с тем, что мы
получим, если согласимся ждать, но я так мечтаю о том дне, когда смогу
назвать тебя моей, что сказал себе: лучше довольствоваться скромными
радостями, чем загубить лучшие свои годы в разлуке и тоске. К тому же я
смогу сразу вложить эти деньги в какое-нибудь выгодное дело, и через
несколько месяцев они вернутся ко мне в сто - нет, в тысячекратном размере.
Здесь полным-полно таких возможностей, и я уверен, что мои близкие охотно
разрешат мне пустить в оборот их долю вместе со своей. Не сомневаюсь, что
через год у нас будет полмиллиона; я нарочно называю самую маленькую цифру
- на всякий случай, - но уж полмиллиона у нас будет наверняка, и тогда твой
отец даст согласие и мы наконец сможем обвенчаться. О, какой это будет
чудесный день! Расскажи обо всем нашим друзьям - пусть они порадуются
вместе с нами".
И она рассказала, но сперва только отцу с матерью; а они посоветовали
ей пока молчать. Предусмотрительный отец велел ей также написать Вашингтону
и предупредить его, чтобы он не рисковал деньгами, а выждал немного и
посоветовался с двумя-тремя опытными людьми. Луиза так и сделала. Она
умудрилась никому не проболтаться, хотя по ее танцующей походке и сияющему
лицу даже самый ненаблюдательный человек заметил бы, что на нее свалилось
неожиданное счастье.
Гарри приехал к полковнику Селлерсу на Пристань Стоуна, и унылое
местечко сразу зажило бурной жизнью. Целая армия землекопов дружно взялась
за работу, и застывший воздух огласился веселой музыкой труда. Гарри,
произведенный в звание главного инженера, все силы отдавал работе. Он
расхаживал среди своих подчиненных, словно король среди подданных. Сознание
власти придавало его облику новое величие. А полковник Селлерс вкладывал в
свою роль управляющего крупным общественным предприятием все, на что
способен человек, - и даже больше. Эти два великих деятеля принялись за
"улучшение" реки с таким видом, будто им поручили переделать земной шар.
Они начали с того, что решили "спрямить" реку чуть выше Пристани
Стоуна, в том месте, где она описывала крутую дугу и где, согласно картам и
расчетам, "спрямление" должно не только укоротить реку, но и увеличить
дебит воды. Они принялись рыть канал поперек мыса, образованного изгибом
реки, и вслед за приказом о начале работ вся округа стала свидетельницей
необычайных событий: земля взлетала с лопат в небо, и грязь шлепала под
ногами в невиданных здесь ранее масштабах. Среди черепах поднялась такая
паника, что через шесть часов на три мили вверх и вниз от Пристани Стоуна
их не осталось ни одной. Взвалив малых и престарелых, больных и увечных на
спины, черепахи отправились нестройной колонной на поиски более тихих
заводей; следом за ними тащились головастики, а лягушки замыкали шествие.
В субботу вечером рабочие напрасно ждали жалованья, так как
ассигнование еще не поступило. Гарри объявил, что он попросил компанию
поторопиться с высылкой денег и что они скоро прибудут. Поэтому в
понедельник работы возобновились. К этому времени Пристань Стоуна стала
предметом живейшего интереса во всем близлежащем районе. Селлерс выбросил
на рынок парочку участков - "на пробу" - и неплохо продал их. Он одел
семью, купил запас продовольствия и еще остался при деньгах. Тогда он завел
небольшой банковский счет и невзначай упоминал о нем в разговоре с друзьями
и даже с незнакомыми людьми - по сути, с каждым встречным; но говорил он об
этом не как о событии совсем недавнего прошлого, а как о чем-то старом и
привычном. Он не мог устоять против соблазна ежедневно покупать всякие,
зачастую ненужные, пустяки: ведь так эффектно вместо обычного "запишите на
мой счет" вытащить чековую книжку и небрежно заполнить чек. Гарри тоже
продал пару участков, дал пару обедов в Хоукае и вообще славно повеселился.
Однако оба они стойко держались, выжидая, когда можно будет начать продажу
по самым высоким ценам.
К концу месяца дела у них выглядели плачевно. Гарри бомбардировал
нью-йоркское правление Компании по развитию судоходства на реке Колумба
сперва требованиями, потом приказаниями и наконец мольбами - но
безрезультатно: деньги не поступали, и даже письма оставались без ответа.
Рабочие начали шуметь. Полковник и Гарри устроили совещание.
- Что делать? - спросил полковник.
- Убей меня бог, если я знаю.
- Компания что-нибудь ответила?
- Ни слова.
- Вы вчера послали телеграмму?
- Да, и позавчера тоже.
- И никакого ответа?
- Никакого, черт их побери!
Затем наступила долгая пауза, и вдруг оба заговорили одновременно.
- Придумал!
- Придумал!
- Что вы придумали? - спросил Гарри.
- Вместо жалованья надо выдать ребятам тридцатидневные векселя на
компанию.
- Вот именно - моя мысль, точка в точку! А потом... Что потом?
- Да, да, знаю, - сказал полковник. - Ребята не станут ждать, пока
векселя дойдут до Нью-Йорка и будут оплачены. Но разве они не могут учесть
их в Хоукае?
- Конечно, могут. Это отличный выход. Все знают, что ассигнование
утверждено и компания у нас надежная.
Итак, векселя были выданы, и рабочие, поворчав немного, успокоились. В
бакалейной и других лавках векселя принимали довольно охотно, даже без
чрезмерного учетного процента, и некоторое время работы шли полным ходом.
Двое-трое из тех, что купили участки у Пристани Стоуна, поставили каркасные
дома и въехали в них. И, конечно же, в поселок забрел некий дальновидный,
но довольно беспечный бродячий издатель, который тут же основал и начал
выпускать газету под названием "Еженедельный Телеграф и Литературное
Хранилище г.Наполеона"; над заголовком красовался латинский девиз,
заимствованный из энциклопедического словаря, а ниже шли двусмысленные
историйки и стишки; подписная цена на год всего два доллара, деньги вперед.
Лавочники, конечно, сразу же отправили векселя в Нью-Йорк, и больше о них с
тех пор не было ни слуху ни духу.
Прошло несколько недель, и векселя Гарри совершенно обесценились -
никто не принимал их даже с самым большим учетным процентом. Второй месяц
работы завершился бунтом. Селлерс в то время отсутствовал, и Гарри тоже
вынужден был поспешно ретироваться, преследуемый по пятам целой толпой. Но
он был верхом, и это дало ему некоторые преимущества. Гарри не стал
задерживаться в Хоукае и проследовал дальше, избежав встречи с несколькими
ожидавшими его там кредиторами. На рассвете следующего дня он был вне
опасности и продолжал стремительно удаляться в восточном направлении. По
пути он телеграфировал полковнику, чтобы тот поехал и успокоил рабочих: он,
Гарри, едет в Нью-Йорк за деньгами, через неделю все будет в порядке, -
пусть Селлерс так и скажет рабочим, и пусть они не волнуются и во всем
положатся на него.
Когда Селлерс прибыл на Пристань Стоуна, толпа уже почти
утихомирилась. Рабочие успели опустошить контору компании, свалили в одну
кучу на полу пачки красиво отпечатанных акций и остальные бумаги и долго
наслаждались зрелищем горящего костра. Все они были явно расположены к
полковнику, и все же им пришла в голову мысль о том, что за неимением более
удовлетворительной добычи неплохо было бы повесить хотя бы его.
Однако они совершили роковую ошибку, решив сперва послушать, что он
скажет в свое оправдание. Не прошло и четверти часа, как язык полковника
сделал свое дело, и все они сразу почувствовали себя богачами. Полковник
преподнес каждому из них участок в пригородах Пристани Стоуна, не дальше
чем в полутора милях от будущего почтамта и вокзала, - и они пообещали
возобновить работу, как только Гарри пришлет с Востока деньги. На Пристани
Стоуна опять наступила тишь и благодать, но денег у рабочих не было, и жить
им было не на что. Полковник поделился с ними последними грошами, какие еще
оставались на его счету в банке, - в этом поступке не было ничего
удивительного, так как он всегда охотно делился всем, что у него было, с
каждым, кто этого желал; именно поэтому его семья влачила столь жалкое
существование и по временам даже голодала.
Когда рабочие поуспокоились, Селлерс уехал, и тут они горько
раскаялись, что позволили ему умаслить себя красивыми словами, - но жалеть
об этом было уже поздно, и тогда они решили, что в следующий раз уж
непременно его повесят, если только господь снова приведет его к ним.
ГЛАВА XXVI
МИСТЕР БОУЛТОН ЗАТЕВАЕТ НОВОЕ ДЕЛО
*
______________
* Денег всегда не хватает (тамильск.).
Со временем слухи о легкомысленном образе жизни и светских
развлечениях Руфи дошли до Филадельфии и вызвали немало толков среди ее
родственников.
Ханна Шукрафт сказала другой кузине, что, по ее мнению, Руфь "ничуть
не умнее других", а кузина Хилда добавила, что больше всего в жизни Руфь
любит, чтобы все ею восхищались, потому-то она и не носит простой одежды и
не ходит на молитвенные собрания. Вместе с другими новостями до Филадельфии
дошла молва об обручении Руфи с молодым богачом из Фолкила и придала особую
пикантность язвительным шуточкам относительно стремления Руфи стать врачом.
Маргарет Боултон была слишком умна - слухи не удивили и не встревожили
ее. Быть может, они даже не лишены были основания: она слишком хорошо знала
женскую душу, чтобы считать их неправдоподобными; но она знала также, как
целеустремленна Руфь в достижении задуманного, и как, подобно ручью,
который журчит и играет, петляет и кружит, но все же неуклонно стремится к
морю, Руфь настойчиво стремится к одной цели, хоть и радостно отзывается на
дружеские приглашения повеселиться и подчас создается впечатление, что она
праздно и беззаботно греется в лучах солнца.
До приезда в Фолкил Руфь даже не подозревала, что когда-нибудь
увлечется внешней стороной жизни, что она способна, например,
заинтересоваться той, по временам довольно серьезной, забавой, которая
зовется "флиртом", и что она будет испытывать хоть какое-нибудь
удовольствие от собственного искусства нравиться и покорять - искусства
поистине очаровательного, хотя и не требующего особого интеллекта. Раньше
она считала своим долгом сдерживать свой жизнерадостный характер, уходить
от всего, что мешало серьезным занятиям. Будучи не слишком искушенной в
житейских делах, она подвергала свои поступки лишь суду своей совести и все
мирские споры улаживала в тиши собственного судейского зала. Вероятно, ее
мать понимала это и видела, что Общество Друзей ничем не