ас отъезда настал. Он стоял на перроне, нагруженный чемоданом и подарками, и с нетерпением следил, как подходит поезд. Заняв место в сидячем вагоне, он уложил свой багаж в сетку над головой. Вагон был переполнен, главным образом женщинами с детьми. Зеленые плюшевые сиденья пропахли копотью. Оконные стекла были грязные, а на полу валялся рис, которым, видно, закидали каких-то недавно ехавших молодоженов. Сингер дружелюбно улыбнулся своим спутникам, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Ресницы темной бахромой изогнулись над его впалыми щеками. Правая рука нервно шевелилась в кармане. Какое-то время мысли его были прикованы к городу, который он покидал. Он вспоминал Мик, доктора Копленда, Джейка Блаунта и Бифа Бреннона. Лица их надвигались на него из темноты - и он чувствовал, что задыхается. Он подумал о ссоре Блаунта с негром. Причины ее он так и не понял, хотя оба, порознь, не раз разражались злобными тирадами в адрес друг друга. Он охотно соглашался с каждым из них по очереди, хотя, о чем шла речь и в чем они ждали от него сочувствия, он не знал. И Мик - в лице ее была такая жадная настойчивость и она так долго объясняла ему что-то, чего он никак не мог уяснить! А Биф Бренной у себя в "Кафе "Нью-Йорк", Бренной с темным, как чугун, подбородком и настороженным взглядом... И все эти незнакомые люди, ходившие за ним по пятам и неизвестно почему хватавшие его за пуговицу. Турок в бельевом магазине, который вдруг воздел руки чуть ли не в лицо ему и затараторил такие слова, что Сингер и придумать не мог, как их изобразить руками. А один из фабричных мастеров, а старуха негритянка? Коммерсант с Главной улицы и уличный мальчишка, зазывавший солдат в публичный дом у реки? Сингер зябко повел плечами. Поезд плавно покачивался. Голова Сингера постепенно склонилась на плечо, и он ненадолго уснул. Когда он открыл глаза, город уже был далеко позади. Город был забыт. За грязными стеклами вагона раскинулся ослепительный летний пейзаж. Солнце косо бросало могучие бронзовые лучи на зеленые поля молодого хлопка. Пробегали гектары табачных плантаций, листья там были плотные, зеленые, как чудовищная поросль джунглей; персиковые сады с сочными плодами, оттягивающими ветви карликовых деревьев; километры пастбищ и десятки километров пустошей, истощенных земель, отданных более выносливым сорнякам. Поезд шел сквозь темно-зеленые хвойные леса, где земля была усыпана шелковистыми коричневыми иглами, а верхушки деревьев - высоких, целомудренных - тянулись в самое небо. А еще дальше, далеко к югу от их города, начинались поросшие кипарисами топи - шишковатые корни, извиваясь, уходили в солончаковую жижу, куда с ветвей падал рваный седой мох, где во мгле и сырости цвели тропические водяные цветы. А потом поезд снова вышел на открытый простор, под солнце и синее, как ультрамарин, небо. Сингер сидел оробевший, какой-то праздничный и смотрел в окно. Огромные пространства и резкие, без оттенков цвета его ошеломили. Эта быстрая смена разнообразных картин природы, изобилие растительности и красок каким-то образом напоминали ему друга. Мысли его были с Антонапулосом. От блаженного предвкушения встречи трудно было дышать. У него щипало в носу, и он часто и коротко хватал воздух полуоткрытым ртом. Антонапулос ему обрадуется. Он получит удовольствие и от фруктов, и от подарков. Сейчас его уже, наверно, выписали из больничного корпуса, и он сможет сходить с ним в кино, а потом в отель, где они обедали в первый приезд Сингера. Он написал Антонапулосу множество писем, но так их и не отправил. Сингер целиком погрузился в мысли о друге. Полгода, которые они не виделись, Сингер не воспринимал как некий определенный период разлуки - большой или малый; каждый миг, проведенный им наяву, был полон близостью с другом. И эта внутренняя общность с Антонапулосом росла, менялась, словно тот был рядом, во плоти. Порою он думал об Антонапулосе с преклонением и самоуничижением, порою с гордостью - но всегда с любовью, независимой от его воли, не знающей оглядки. Когда по ночам ему снились сны, перед ним всегда стояло лицо его друга - тяжелое, мудрое и нежное. А в мыслях наяву они всегда были вдвоем. Летний вечер наступал не торопясь. Солнце закатилось за зубчатую линию леса вдали, и небо побледнело. Сумерки падали мягко, томно. Вышла белая полная луна, а горизонт застлали низкие багряные облака. Медленно темнели земля, деревья, некрашеные деревенские жилища. Изредка в небе вздрагивали бледные летние зарницы. Сингер напряженно во все это всматривался, пока наконец не наступила темнота и в стекле перед ним не стало отражаться только его собственное лицо. Дети пробегали по коридору вагона, хватаясь за стенки и проливая из бумажных стаканчиков воду. Старик в комбинезоне, сидевший напротив Сингера, то и дело отпивал виски из бутылки от кока-колы. В промежутках между глотками он старательно закупоривал бутылку бумажной пробкой. Девочка справа почесывала голову липким красным леденцом. Пассажиры открывали обувные коробки с провизией и приносили подносы с едой из вагона-ресторана. Сингер не ел. Он сидел, откинувшись назад, и рассеянно следил за тем, что тут происходило. Наконец все утихомирилось. Дети улеглись на широкие плюшевые сиденья и заснули, а мужчины и женщины, кое-как прикорнув рядом с ними на своих подушечках, устраивались на ночь. Сингер не спал. Он прижался лицом к стеклу, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте. Ночь была глухой, бархатистой. Иногда проблескивал лунный свет или мерцала лампа в окне какого-нибудь проплывавшего мимо дома. По луне он мог определить, что поезд больше не идет на юг, он свернул на восток. Нетерпение, которое им владело, было таким острым, что он с трудом мог дышать и щеки у него пылали. Он так и просидел почти всю долгую ночь, прижавшись лицом к холодному, покрытому сажей оконному стеклу. Поезд опоздал больше чем на час, а когда он пришел, ясное свежее летнее утро было уже в разгаре. Сингер сразу же поехал в гостиницу, очень хорошую гостиницу, где он заранее заказал номер. Он распаковал свой чемодан и разложил на кровати подарки для Антонапулоса. Изучив принесенное официантом меню, он заказал роскошный завтрак: форель на вертеле, мамалыгу, гренки по-французски и горячий черный кофе. Позавтракав, он разделся до белья и лег отдохнуть под электрическим вентилятором. В полдень он стал одеваться: принял ванну, побрился, вынул чистое белье и свой лучший костюм и 3 рогожки. Прием посетителей начинался в три часа дня. Был вторник восемнадцатого июля. Придя в приют для душевнобольных, он прежде всего направился в больничный корпус, где раньше лежал Антонапулос. Но уже в дверях палаты он увидел, что друга здесь нет. Тогда, поплутав по длинным коридорам, он нашел кабинет, куда его в тот раз водили. Вопрос, который ему надо было задать, он заранее написал на одной из своих карточек. За столом сидел уже не тот человек, которого он в прошлый приезд здесь видел. Теперь это был юноша, почти мальчик, с еще не оформившимися, детскими чертами лица и шапкой прямых волос. Сингер вручил ему карточку и стал ждать ответа, сгибаясь под тяжестью своих свертков. Молодой человек покачал головой. Склонясь над столом, он набросал на листке несколько слов. Сингер прочел то, что было написано, и от щек его отхлынула кровь. Он долго смотрел на записку, понурив голову и как-то странно скосив глаза. Там было написано, что Антонапулос умер. По дороге назад, в гостиницу, он старался поаккуратнее нести фрукты, чтобы их не раздавить. Он положил свертки у себя в номере, а потом спустился вниз, в вестибюль. За пальмой в горшке стоял автомат. Он опустил в щель десять центов и тщетно пытался нажать рычаг - механизм заело. По этому поводу он поднял дикий скандал. Поймав за полу какого-то служащего, он стал с яростью показывать жестами, что произошло. Лицо его было мертвенно-бледным, он совсем потерял самообладание, по крыльям его носа градом катились слезы. Он размахивал руками и раз даже топнул узкой, элегантно обутой ногой по плюшевому ковру. Его не удовлетворило и то, что монету ему вернули, и он сразу же решил выехать из гостиницы. Он уложил свои вещи и долго трудился, запирая чемодан. Ибо в придачу ко всему, что он привез, Сингер прихватил из своего номера еще три полотенца, два куска мыла, ручку, бутылку чернил, ролик туалетной бумаги и Библию. Заплатив по счету, он пешком отправился на вокзал и сдал вещи на хранение. Поезд отходил только в девять часов вечера, и ему нужно было как-то скоротать вторую половину дня. Этот город был меньше того, где он жил. Торговые кварталы пересекались в форме креста. У магазинов был деревенский вид - чуть не в половине витрин выставлены сбруя и мешки с фуражом. Сингер вяло бродил по улицам. В горле у него стоял ком, и он тщетно пытался его проглотить. Зайдя в аптеку, чтобы побороть удушье, он что-то выпил. Потом посидел в парикмахерской и накупил каких-то мелочей в магазине стандартных цен. Он ни на кого не глядел, и голова его клонилась набок, как у больного животного. День уже почти кончился, когда у Сингера произошла странная встреча. Он медленно, спотыкаясь, шагал вдоль обочины. Небо было пасмурное и воздух сырой. Сингер шел, не поднимая глаз, и лишь искоса заглянул в открытую дверь бильярдной. Он прошел еще несколько шагов и остановился посреди улицы: что-то там внутри привлекло его внимание. Нехотя повернув назад, он сунул голову в дверь. В бильярд ной-сидели трое глухонемых и разговаривали руками. Все они были без пиджаков, но с яркими галстуками и в котелках. Каждый держал в левой руке по кружке пива. Они были похожи друг на друга, как близнецы. Сингер вошел в бильярдную и не без труда заставил себя вытащить руку из кармана. Потом он неловко изобразил слова приветствия. Его радушно хлопнули по плечу. Заказали что-то прохладительное. Все трое окружили его; их пальцы быстро, как поршни, двигались, забрасывая его вопросами. Он назвал свое имя и город, где он живет. Но, кроме этого, он не знал, что еще им сказать о себе. Он спросил, знакомы ли они со Спиросом Антонапулосом. Нет, они его не знают. Сингер стоял, беспомощно свесив руки. Голова у него все так же была наклонена набок, и взгляд уходил куда-то в сторону от собеседников. Он был так апатичен и холоден, что трое глухонемых в котелках начали странно на него посматривать и постепенно перестали вовлекать в свой разговор. А когда они расплатились за выпитое пиво и собрались уходить, то не пригласили его с собой. И хотя Сингер чуть не полдня без толку пробродил по улицам, он едва не опоздал на поезд. Ему самому непонятно было, как это произошло и где он провел столько времени. Он пришел на вокзал за две минуты до отхода поезда, едва успел втащить в вагон свои вещи. Вагон, куда он попал, был почти пуст. Он уселся, открыл корзинку с клубникой и стал с дотошной аккуратностью перебирать ягоды. Они были громадные, величиной с каштан, и на редкость спелые. Зеленые листики над сочными ягодами были похожи на букетики. Сингер положил ягоду в рот - сок ее был пьяняще, необузданно сладок, но уже чуть-чуть отдавал гнильцой. Он ел клубнику, пока рот его не потерял к ней всякий вкус, а потом снова завязал корзинку и поставил в сетку над головой. В полночь он опустил штору и лег. Он поджал ноги и укрылся с головой пальто. Словно оцепенев и не меняя позы, он продремал около двенадцати часов. Кондуктору пришлось его растолкать, когда они приехали. Сингер бросил свой багаж посреди вокзала и пошел к себе в магазин. Он поздоровался с хозяином вялым взмахом руки. Когда он снова вышел, в кармане у него лежало что-то тяжелое. Некоторое время он прослонялся по улицам с опущенной головой. Но прямые, слепящие лучи солнца и духота угнетали его. Он вернулся домой с распухшими глазами и больной головой. Отдохнув, он выпил стакан кофе со льдом и выкурил сигарету. Потом, сполоснув пепельницу и стакан, вынул из кармана пистолет и пустил себе пулю в сердце. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 21 августа 1939 года 1 Утро - Вы меня не торопите, - сказал доктор Копленд. - Оставьте меня в покое. Ну пожалуйста, дайте же мне тихонько посидеть. - Папа, мы тебя не подгоняем. Но пора уже ехать. Доктор Копленд упрямо раскачивался в качалке, плотно укутав плечи в серый платок. И хотя утро было теплое, солнечное, в печке горело несколько поленьев. В кухне не осталось никакой мебели, кроме качалки, на которой он сидел. В остальных комнатах тоже было пусто. Большую часть обстановки перевезли к Порции, остальное погрузили на машину, стоявшую возле дома. Все было готово, только сам он никак не мог решиться. Как он может ехать, если в мыслях его нет ни начала, ни конца, а в душе - ни истины, ни цели? Он поднял руку, чтобы подпереть дрожавшую голову, продолжая медленно раскачиваться на скрипучей качалке. За дверью послышались голоса: - Я сделала все, что могла. Он будет сидеть, покуда сам не решит ехать. - Мы с Бадди хорошо упаковали фарфоровые тарелки... - Надо было трогаться, пока не высохла роса, - сказал старик. - А сейчас, того и гляди, ночь нас в пути застанет. Потом все смолкло. Только в пустой прихожей гулко отдавались шаги, но потом их тоже не стало слышно. Рядом, на полу, стояла чашка с блюдцем. Он наполнил ее из кипевшего на плите кофейника. Раскачиваясь, он пил кофе и грел пальцы на пару. Право, не может быть, чтобы это был конец. Голоса без слов взывали к его сердцу. Голоса Христа и Джона Брауна. Голоса великого Спинозы и Карла Маркса. Призывные голоса всех, кто боролся и кому было суждено выполнить свою миссию. Горестный голос его народа. И голоса мертвых. Немого Сингера, этого белого праведника, который все понимал. Голоса убогих и власть имущих. Раскатистый голос его народа, сила и мощь которого все росли. Голос его истинной, неизменной цели. А в ответ на губах трепетали слова - слова, в которых поистине выражена суть человеческого страдания, - он едва не произнес их вслух: "Дух Всемогущий! Владыка вселенной! Я творил то, чего не должен был творить, и не свершил того, что должен был свершить. Так воистину - может ли настать конец?" Он впервые вошел в этот дом с той, кого он любил. Дэзи была в подвенечном платье, с белой кружевной вуалью на голове. Кожа у нее была прекрасная, цвета густого меда, а смех нежный и звонкий. По ночам он запирался в комнате, где ярко горел свет, чтобы учиться. Он всеми силами пытался размышлять над книгами. Но близость Дэзи рождала в нем такую страсть, что никакие науки не могли ее побороть. Поэтому он иногда поддавался соблазну, а потом, кусая губы, просиживал над своим учением всю ночь до утра. Один за другим появились Гамильтон и Карл Маркс, Вильям и Порция. Но всех их он потерял. Никого у него не осталось. А Мэдибен и Бенни-Мэй? А Беннедайн-Медайн и Мэди Копленд? Те, кто носили его имя. И те, кого он вывел из небытия. Но из тысячи этих людей найдется ли хоть один, кому он может доверить дело своей жизни, а потом вздохнуть спокойно? Всю свою жизнь он твердо знал, зачем он трудится. В сердце его жила уверенность, потому что каждый день он знал, что ждет его завтра. Он ходил из дома в дом со своим чемоданчиком, разговаривал обо всем на свете с людьми, терпеливо им все разъяснял. А ночью был счастлив, зная, что день прожит не напрасно. И даже без Дэзи и Гамильтона, без Карла Маркса, Вильяма и Порции он мог сидеть один возле печи и радоваться этому ощущению. Выпить кружку желтовато-зеленой водки и съесть кукурузную лепешку. Душу его согревало чувство глубокого удовлетворения, потому что день хорошо прошел. Тысячи раз испытывал он это удовлетворение. Но какой был в нем смысл? За все годы он не мог припомнить ни одного своего деяния, которое имело бы непреходящую ценность. Немного спустя дверь из прихожей открылась, и вошла Порция. - Видно, мне придется одевать тебя, как младенца, - сказала она. - Вот твои носки и ботинки. Дай я сниму с тебя шлепанцы и обую тебя. Надо поскорее ехать. - Зачем ты со мной это сделала? - с горечью спросил он. - Что я сделала? - Ты отлично знаешь, что я не хочу уезжать. Ты выманила у меня согласие, когда я был в таком состоянии, что ничего не соображал. Я хочу остаться там, где прожил всю жизнь, и ты это знаешь. - Нет, вы только его послушайте - сердито воскликнула Порция. - Ворчишь, ворчишь, прямо спасу от тебя нет! Столько мы от тебя наслушались обидного и всяких попреков - просто срам! - Чушь! Ладно, говори, мне все равно. Жужжишь возле уха, как комар. Я знаю, чего хочу, и не позволю, чтобы меня брали измором и заставляли поступать против воли. Порция сняла с него комнатные туфли и развернула пару чистых черных бумажных носков. - Отец, давай бросим этот спор. Мы хотим сделать все как лучше. Ей-богу же, для тебя самое правильное - поехать к дедушке, Гамильтону и Бадди. Они за тобой будут присматривать, и ты поправишься. - Нет, не поправлюсь, - упрямился доктор Копленд. - А здесь бы выздоровел. Уверен. - А кто, по-твоему, будет вносить плату за этот дом? Разве мы сможем тебя прокормить? Кто, по-твоему, будет за тобой ухаживать? - Я всегда управлялся сам и еще управлюсь. - Тебе просто хочется делать все наперекор. - Чушь! Жужжишь тут, как комар. Я тебя даже не слышу. - Нечего сказать - хорошо так говорить, когда я тебя обуваю! - Прости. Извини меня, дочка. - Ну да, чувствуешь, что виноват, - сказала она. - Оба мы хороши. Нашли время ссориться! Вот обживешься на ферме, и тебе самому там понравится. У них же такой чудесный огород! Прямо слюнки текут, когда подумаешь. И куры, и две племенные свиньи, и восемнадцать персиковых деревьев. Сам будешь без памяти рад. Эх, была бы я на твоем месте!.. - Вот и я бы этого хотел. - Ну почему на тебя ничем не угодишь? - Мне горько, что я не выполнил свой долг. - Это какой такой долг? - Не знаю. Оставь меня, дочка, в покое. Дай минутку посидеть одному. - Ладно. Но вам надо поскорее ехать. Ему хотелось помолчать. Молча посидеть и покачаться в качалке, пока к нему снова не вернется душевное равновесие. Голова у него тряслась и ныл позвоночник. - От души надеюсь, - снова заговорила Порция. - Я от души своей надеюсь, что, когда я помру и отправлюсь на тот свет, столько же людей будут по мне убиваться, сколько по мистеру Сингеру. Как бы я хотела, чтобы и по мне так плакали и чтобы столько народу... - Тес! - резко прервал ее доктор Копленд. - Не болтай зря! Но правда, что со смертью этого белого и у него на сердце залегла глухая тоска. С ним он мог разговаривать - как ни с одним белым, он мог ему доверять. Его загадочное самоубийство поставило доктора в тупик и лишило, моральной опоры. И чувству этой утраты не было ни начала, ни конца. Он до сих пор не мог ее осознать. Мысленно он все время возвращался к этому белому, в котором не было ни высокомерия, ни надменности, кто был поистине справедлив. Но как же мертвые могут быть мертвы, если они живут в душе тех, кого покинули? Лучше обо всем этом не думать. Выбросить из головы. Прежде всего ему нужна выдержка. За последние месяцы его совсем одолели черные мысли, они подавляли его дух. В нем кипела такая ненависть, что ему нечего было делать среди живых. После ссоры со своим полуночным посетителем, мистером Блаунтом, душу его обволокла смертоубийственная тьма. Однако теперь он уж и вспомнить не мог, что именно породило их спор. И совсем иной гнев поднимался в нем, когда он смотрел на обрубки ног Вилли. Воинствующая любовь и страстная ненависть - любовь к своему народу и ненависть к угнетателям его народа - лишали его последних сил и отравляли душу. - Дочка, - сказал он. - Дай мне часы и пальто. Я еду. Он оперся на ручки качалки и встал. Пол, казалось, все дальше уходил из-под ног, после долгого лежания в постели они ему не повиновались. На миг он почувствовал, что сейчас упадет. Пошатываясь, он прошелся по пустой комнате и прислонился к дверному косяку. Там он закашлялся, вынул из кармана бумажную салфетку и прикрыл ею рот. - Вот тебе пальто, - сказала Порция. - Но на улице такая жара, что оно тебе не понадобится. Он в последний раз обошел пустой дом. Ставни были закрыты, и в затемненных комнатах пахло пылью. Он передохнул, опершись о стену прихожей, и вышел. Повода была солнечная. Накануне вечером и с утра к нему приходило проститься множество друзей, но теперь на крыльце собрались только родственники. Телега и автомобиль стояли на улице. - Ну что ж, Бенедикт-Мэди, - сказал ему старик. - В самые первые дни, боюсь, ты будешь немножко скучать по дому. Но это скоро пройдет. - У меня нет дома. По чему же я буду скучать? Порция нервно облизнула губы. - Он вернется, - сказала она, - как только ему полегчает. Бадди враз примчит его в город на машине. Бадди до смерти любит кататься на машине. Автомобиль был нагружен его пожитками. К подножкам привязали ящики с книгами. На заднее сиденье взгромоздили картотеку и два стула. Письменный стол лежал ножками кверху на крыше. Машина была перегружена, а телега стояла почти пустая. Мул терпеливо ждал - вожжи ему оттягивал кирпич. - Карл Маркс, - сказал доктор Копленд, - ступай хорошенько все осмотри. Обойди дом, проверь, не забыли ли чего. Прихвати чашку, которую я оставил на полу, и вынеси качалку. - Пора двигаться. Мне позарез надо попасть к обеду домой, - сказал Гамильтон. Наконец все было готово. Длинный ручкой завел машину. Карл Маркс сел за руль, а Порция, Длинный и Вильям кое-как уместились на заднем сиденье. - Отец, а что, если тебе сесть на колени к Длинному? По-моему, так тебе будет удобнее, чем впихиваться рядом с нами и всей этой мебелью. - Нет, у вас слишком тесно. Лучше я поеду на телеге. - Но ты же не привык на ней ездить, - возразил Карл Маркс. - Тебя будет трясти на ухабах, да и проедете вы весь божий день. - Неважно. Будто мне впервой ехать на телеге. - Тогда скажи Гамильтону, чтобы он ехал с нами. Он-то наверняка больше хочет ехать на машине. Дедушка приехал на телеге в город накануне. Они с Гамильтоном привезли свою продукцию - персики, капусту, турнепс - на продажу. Все, кроме мешка персиков, свезли на рынок. - Что ж, Бенедикт-Мэди, видно, ехать тебе со мной, - сказал старик. Доктор Копленд влез на задок. Он чувствовал такую усталость, словно тело у него было налито свинцом; Голова тряслась, и внезапный приступ тошноты вынудил его лечь плашмя на голые доски. - Очень я рад, что ты едешь, - сказал дедушка. - Имей в виду, я всегда почитал ученых людей. Глубоко почитал. Многое могу простить человеку, если он образованный. И я очень рад, что у меня в семье снова есть такой ученый человек, как ты. Колеса телеги скрипели. Они уже тронулись в путь. - Я скоро вернусь, - сказал доктор Копленд. - Через месяц-другой я вернусь. - Гамильтон - он тоже человек ученый. Думается мне, что он пошел немножко в тебя. Все за меня считает на бумаге и даже читает газету. И вот Уитмен, по-моему, тоже будет ученый. Уже сейчас может читать мне Библию. И числа знает. А ведь совсем еще дите. Да, я всю жизнь глубоко почитал людей ученых. Телегу встряхивало, и толчки отдавались у него в спине. Он глядел на ветки над головой, а потом, когда тень кончилась, прикрыл лицо носовым платком, чтобы уберечь глаза от солнца. Неужели это конец? Нет, не может быть. Ведь в душе у него всегда жила его истинная, неуклонная цель. Сорок лет призвание было его жизнью, а жизнь - его призванием. А ведь ничто не было завершено, сколько еще оставалось сделать! - Да, Бенедикт-Мэди, очень я рад, что ты к нам вернулся. Я давно хотел тебя спросить, чего это у меня барахлит правая нога? Чудно так - будто она у меня замерла. Принимаю шестьсот шестьдесят шесть и мазью натирал. А теперь, надеюсь, ты мне ее как следует подлечишь. - Сделаю все, что смогу. - Да, я рад, что ты будешь жить у меня. На мой взгляд, вся родня должна держаться вместе - и кровная родня, и все кумовья. Я так считаю, что все мы должны помогать друг другу, чтобы хоть как-нибудь перебиться, а уж дальше, на том свете, бог меня вознаградит. - Чушь! - сердито воскликнул доктор Копленд. - Я верю в справедливость на этом свете. - Во что ты веришь? Голос у тебя такой хриплый, что я не разбираю твоих слов. - В справедливость для нас. В справедливость для нас, негров. - Ну, это конечно. Он чувствовал, как внутри его жжет огонь, и не мог спокойно лежать. Ему хотелось подняться и заговорить громким голосом, однако, когда он попытался сесть, у него не хватило сил. Слова росли в его груди и требовали выхода. Но старик перестал его слушать, и вокруг не было никого, кому он мог бы их сказать. - Но-о, Ли Джексон, но-о! Дорога у нас неблизкая. 2 Полдень Джейк бежал опрометью, спотыкаясь. Он миновал Уиверс-лейн, резко свернул в боковой переулок, перелез через ограду и побежал дальше. В животе у него поднималась тошнота, и он уже чувствовал ее вкус во рту. Вдогонку за ним с лаем неслась собака, пока он не приостановился и не пригрозил ей камнем. Глаза у него были расширены от ужаса, а рукой он зажимал открытый рот. Господи! Так вот чем все кончилось. Свалкой. Побоищем. Дракой, где каждый был сам за себя. Окровавленными от бутылочного стекла головами и скулами. Господи! А весь этот шум перекрывала гнусавая музыка карусели. Разбросанные котлеты, леденцы и орущие от страха детишки. И он посреди всей этой кутерьмы. Дерется, ослепнув от солнца и пыли. Острая боль от удара кулаком по чьим-то зубам. И они еще смеются? Господи! Он чувствует, что отпустил в себе какую-то пружину, движется в жестком, осатанелом ритме и не может остановиться. А потом всматривается в мертвое черное лицо, ничего не понимая. Не зная даже, он убил или нет. Но ведь как же... Господи! Никто не мог этого остановить. Джейк замедлил шаг и опасливо дернул головой, озираясь. Переулок был пуст. Его вырвало, и он отер рот и лоб рукавом рубашки. Передохнув, он почувствовал себя лучше. Он пробежал уже восемь кварталов, и, если срезать углы, ему осталось меньше километра. Голова у него перестала кружиться, и вместо ощущения всеобщего безумия он мог припомнить кое-какие факты. Он снова пустился бежать, теперь уже ровным шагом. Никто не мог этого остановить. Все лето он вовремя гасил такие вспышки. А вот эту не смог. Подобную драку никто не смог бы прекратить. Она разгорелась как будто из ничего. Он копался в механизме качелей, и ему захотелось выпить воды. Направляясь к киоску, он увидел белого парня и негра, круживших друг возле друга. Оба были пьяны. Половина людей в толпе тоже была пьяна: сегодня суббота, а фабрики эту неделю работали без простоев. Жара стояла убийственная, отовсюду несло вонью. Он увидел, как драчуны сцепились, но чуял, что это еще даже не начало. Он давно ощущал: большой драки не миновать. И смешно, но он успел сейчас об этом подумать. Он постоял, наблюдая, секунд пять, а потом ринулся в толпу. За этот короткий миг он успел передумать о многом. Он вспомнил Сингера. Вспомнил зловещие летние сумерки и жаркие черные ночи, все драки, которые ему удалось разогнать, и ссоры, которые он сумел утихомирить. И тут он увидел, как на солнце блеснул нож. Он раздвинул плечами народ и прыгнул на спину державшему нож негру. Тот свалился вместе с ним на землю. Блаунт сразу вдохнул запах негра и горсть пыли. Кто-то топтал ему ноги и лягал по голове. Когда ему удалось кое-как подняться, драка уже стала всеобщей. Негры били белых, а белые - негров. Перед мысленным взором Джейка пронеслось все, что произошло, секунда за секундой. Белый парнишка, завязавший драку, был там у них чем-то вроде вожака. Он верховодил в шайке, часто посещавшей "Солнечный Юг". Ребятам было лет по шестнадцати; они носили белые парусиновые брюки и модные рубашки из искусственного шелка. Негры отбивались как попало. Кое у кого из них были бритвы. Он заорал во всю мочь: "Кончайте драку! На помощь! Полиция!" Но это было все равно, что криком останавливать воду, прорвавшую плотину. В ушах его стоял ужасный звук - ужасный потому, что это был человеческий крик, но без слов. Звук перешел в рев и его оглушил. Тут его ударили по голове. Он уже не видел, что происходит. Он видел только глаза, рты и кулаки - обезумевшие глаза и полузакрытые глаза, полуоткрытые слюнявые рты и стиснутые губы, черные и белые кулаки. Он вырвал из чьей-то руки нож, вцепился в чей-то поднятый кулак. Но тут пыль и солнце совсем его ослепили, и единственной мыслью в мозгу было поскорей выбраться оттуда, найти телефон и позвать на помощь. Но его втянули в эту кашу. Сам не зная как, он тоже кинулся в общую свалку. Бил кулаками, чувствуя ими влажное месиво чьих-то губ. Дрался, закрыв глаза и нагнув голову. Из его горла вырывался бешеный рев. Он бил во всю мочь и бодался, как разъяренный бык. В голове его мелькали бессмысленные обрывки слов, и он хохотал. Он не знал, кого бьет он и кто бьет его. Но ощущал, что характер драки переменился - каждый дрался теперь за себя. И вдруг все кончилось. Он обо что-то споткнулся и упал навзничь. Он так стукнулся головой, что прошло не меньше минуты, а может, и гораздо дольше, прежде чем он открыл глаза. Несколько пьяных еще продолжали свалку, но двое полицейских быстро их разогнали. Он увидел то, обо что споткнулся. Он упал на труп молодого негра. Джейк с первого взгляда понял, что тот мертв. На шее у него был порез, и все же трудно было понять, почему он так быстро умер. Джейк знал его в лицо, но не помнил откуда. Рот у парня был открыт и глаза расширены от удивления. Вся земля вокруг покрыта рваными газетами, бутылочным стеклом и растоптанными котлетами. У одной из деревянных лошадок отбили голову, одну будку сломали. Джейк сел. Увидев полицейских, он в панике кинулся бежать. Теперь они, наверно, уже потеряли его след. Впереди оставалось только четыре квартала, а там он будет в безопасности. От страха он трудно, коротко дышал. Бежал, сжав кулаки и опустив голову. Но вдруг он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Он стоял один в пустом переулке, неподалеку от Главной улицы. По одной стороне тянулась стена какого-то здания, и, задыхаясь, он припал к ней. Вена у него на лбу надулась кровавым тугим жгутом. Он был в таком смятении, что побежал через весь город к своему другу. Но Сингера уже не было в живых. Джейк заплакал. Он громко рыдал, из носа у него текло, и усы скоро совсем намокли. Стена, лестница, дорога. Палящее солнце камнем давило на голову. Он повернул назад, туда, откуда пришел. На этот раз он двигался медленно, обтирая мокрое лицо грязным рукавом рубашки. Он не мог преодолеть дрожи губ и закусил их так крепко, что почувствовал вкус крови. На следующем углу он наткнулся на Симса. Старый хрыч сидел на ящике со своей Библией на коленях. За его спиной тянулся высокий дощатый забор, и на нем темно-красным мелом было выведено: ОН УМЕР, ЧТОБЫ ВАС СПАСТИ Слушайте историю его любви и милосердия. Каждый вечер в 7 час. 15 мин. На улице не было ни души. Джейк хотел перейти на другую сторону, но Симс схватил его за руку. - Придите ко мне, страждущие и обремененные. Сложите ваши грехи и все ваши беды у пресвятых ног того, кто умер во спасение ваше. Куда ты держишь путь, брат Блаунт? - Домой, в хоккей играть, - сказал Джейк. - Мне поиграть надо. Спаситель имеет что-нибудь против? - Грешник! Господь припомнит тебе твои грехи. Господь желает кое-что тебе поведать еще сегодняшней ночью. - А господь помнит про тот доллар, что я дал тебе на прошлой неделе? - Господь желает поведать тебе истину сегодня в четверть восьмого. Смотри явись вовремя, чтобы услышать его слово. Джейк облизнул губы. - У тебя тут каждый вечер такая толпа, что не протолкнешься. - Тут хватит места и для хулителей. К тому же мне было знамение: Спаситель требует от меня построить ему обитель. Вон на том участке, на углу Восемнадцатой авеню и Шестой улицы. Молитвенный дом, который сможет вместить человек пятьсот. Вот тогда вы, безбожники, увидите! Господь готовит мне пышную трапезу перед лицом врагов моих; он помажет власы мои миррой. Чаша моя будет полна до краев... - Могу нагнать тебе целую толпу, - сказал Джейк. - Как? - Дай мне свой цветной мелок. Обещаю большущее сборище. - Да видел я твои призывы, - сказал Симс. - "Рабочие! Америка - богатейшая страна в мире, однако треть из нас голодает. Когда мы объединимся и потребуем нашу долю?" И прочее. Твои призывы чересчур красные. Я не дам тебе для них мела. - А я и не собираюсь писать лозунги. Симс перелистывал страницы Библии и недоверчиво ждал, что же будет дальше. - Я тебе обеспечу уйму народа. На каждом конце квартала нарисую на тротуаре по голой девочке. Она будет разноцветная, а рядом стрелка, показывающая к ней дорогу. Пухленькая такая, нежненькая, с голым задом... - Вавилонянин! - завопил старик. - Дитя содомское! Бог тебе этого не простит. Джейк перешел на другую сторону и направился к своему дому. - Пока, братец! - Грешник! - кричал ему вслед старик. - Смотри возвращайся ровно в четверть восьмого. И выслушай слово Иисусово, оно вселит в тебя веру. Спасись! Сингер умер. И чувство, которое охватило Джейка, когда он услышал, что немой покончил с собой, было не печалью, а злобой. Перед ним встала стена. Он припоминал те потаенные мысли, которые мог открыть одному Сингеру; с его смертью, казалось, их больше не стало. И с чего это Сингеру понадобилось кончать свою жизнь? Может, он сошел с ума? Но как бы там ни было, он был мертв, мертв, мертв. Его нельзя было повидать, дотронуться до него, с ним поговорить, а комнату, где они вместе провели столько времени, сдали какой-то машинистке. Он туда больше не ходил. Он остался один. Стена, лестница, длинная дорога. Джейк запер за собой дверь. Он был голоден, а есть было нечего. Ему хотелось пить, а в кувшине осталось всего несколько капель теплой воды. Кровать была не застелена, и пыль на полу собралась в комья серого пуха. По всей комнате были разбросаны бумаги - недавно он написал целый ворох коротких прокламаций и раздал их прохожим. Джейк сумрачно проглядел одну из них, озаглавленную: "Кто ваш лучший друг?" Некоторые листовки состояли всего из одной фразы, другие были длиннее. Имелось тут и воззвание на целую страницу под заголовком: "Сродство нашей демократии с фашизмом". Целый месяц он трудился над этими листовками - набрасывал текст в рабочие часы, печатал и делал копии на машинке в "Кафе "Нью-Йорк", а потом раздавал их. Трудился день и ночь. Но кто их читал? Какой от них прок? Одному человеку в таком большом городе ничего не добиться. И вот он решил уехать. Но куда ему двинуться на этот раз? Ему нравились названия многих городов: Мемфис, Уилмингтон, Гастония, Новый Орлеан... В один из них он и поедет. Но обязательно останется здесь, на Юге. Им снова овладела охота к перемене мест. Однако на этот раз все было по-другому Его больше не влекло к вольным просторам, как раз наоборот. Он вспомнил, что сказал ему этот негр Копленд: "Не пытайтесь действовать в одиночку". И все же бывает время, когда одному лучше всего. Джейк передвинул кровать в другой угол. Под ней на полу стоял чемодан, валялась груда книг и грязная одежда. Он стал поспешно укладывать вещи. Перед глазами у него стояло лицо старого негра, а в памяти - то, о чем они тогда говорили. Копленд - сумасшедший. Он - фанатик. Когда споришь с ним, можно просто взбеситься. И тем не менее ему трудно себе объяснить, почему они оба пришли тогда в ярость. Копленд прозрел. Те, кто уже прозрел, все равно что горсточка голых солдат перед вооруженным до зубов батальоном. А они что делали? Ссорились друг с другом. Копленд был не прав, но ведь он же сумасшедший! И в конце концов, кое в чем они смогут договориться и действовать сообща. Если чересчур много не разговаривать. Надо к нему пойти. Джейка вдруг взяло нетерпение. Может, это самое правильное. Может, туда его направляет перст божий, там он найдет ту поддержку, которой он так долго жаждал. Не потрудившись даже смыть грязь с лица и рук, он затянул ремнями чемодан и вышел. На улице было душно и стоял отвратительный запах. А на небо набежала тучка. Воздух был до того неподвижен, что дым из ближней фабричной трубы поднимался в небо столбом. Чемодан сильно бил Джейка по ногам, и он то и дело дергал головой, чтобы проверить, не идет ли кто за ним следом. Копленд жил совсем в другом конце города, поэтому надо было спешить. Тучи в небе все больше сгущались, предвещая к ночи летний ливень. Когда он подошел к дому Копленд а, то увидел, что ставни закрыты. Он вошел во двор и заглянул в окно нежилой кухни. Джейк почувствовал глубокое, мучительное разочарование - руки у него сразу вспотели и сердце стало давать перебои. Он зашел в соседний дом слева, но и там никого не было. Ему ничего не оставалось, как сходить к Келли и допросить Порцию. До чего же ему не хотелось даже близко подходить к этому дому! Он не мог спокойно смотреть на вешалку в прихожей, на длинный пролет лестницы, по которой он столько раз поднимался. Он медленно побрел назад через весь город и подошел к дому с переулка. Войдя через черный ход, он увидел на кухне Порцию, с ней был маленький мальчик. - Ну да, сэр, мистер Блаунт, - покачала головой Порция, - я знаю, ближе вас у мистера Сингера не было друга, и не мне вам говорить, как отец его почитал. Но мы сегодня отвезли отца в деревню, и не знаю почему, а только я думаю, что мне лучше не говорить вам, где он сейчас. Вы уж меня извините, но я вам скажу начистоту, не кривя душой... - Для чего же вам кривить душой? - сказал Джейк. - Но почему? - После того как вы к нам приходили, отец так разболелся, что мы даже испугались, не помрет ли он вообще. Долго его выхаживали, прежде чем он смог опять сидеть. Теперь он, слава богу, поправляется. Там, где он сейчас, он, даст бог, окрепнет. Право, не знаю, поймете вы или нет, но у отца большое зло на белых, и его очень легко расстроить. Да и, кроме всего, извините за нахальство, чего вам вообще от него нужно? - Ничего, - сказал Джейк. - Ничего, что вы могли бы понять. - У нас, цветных, такое же сердце, как и у других людей. И я буду стоять на том, что сказала вам, мистер Блаунт. Отец мой - просто старый, больной негр, у него и так хватает горя. Нам надо его беречь. А он вовсе и не жаждет вас видеть, я знаю. Выйдя снова на улицу, он заметил, что тучи зловеще побагровели. Застойный воздух дышал грозой. В нем, казалось, отсвечивала пронзительная зелень деревьев, окаймлявших улицу, и над мостовой стояло странное, зеленоватое марево. Все было так недвижно и беззвучно, что Джейк приостановился, шумно втянул воздух и огляделся вокруг. Потом, схватив чемодан под мышку, он пустился бегом к парусиновым маркизам на Главной улице. И все равно не поспел. Раздался одинокий лязг грома, и тут же похолодало. На мостовой зашипели большие серебряные капли дождя. Блаунта ослепил низвергнувшийся на него поток. Когда он добрался до "Кафе "Нью-Йорк", мокрая одежда будто съежилась и прилипла к его телу, а в ботинках хлюпала вода. Бренной отодвинул газету и уперся локтями в стойку. - Странное дело, ей-богу! - сказал он. - Я почему-то подумал, что вы сюда зайдете, как только полил дождь. Предчувствие мне говорило, что вы придете, но вовремя не поспеете. - Он стал тереть нос большим пальцем, пока тот не побелел. - Это что, чемодан? - Да, судя по виду, чемодан, - ответил Джейк. - И по весу - тоже. Поэтому, если вы верите в существование чемоданов, это, верно, он и есть. - Чего же вы стоите в таком виде? Ступайте ко мне и скиньте вашу одежду - Луис пройдется по ней горячим утюгом. Джейк сел за стол в одну из дальних кабинок и опустил голову на рук