у убранству своего временного пристанища. "Ничего. - Она пожала плечами. - Довольно мило". Но нет ли у нее каких-нибудь особых пожеланий? "Особых пожеланий... - Она рассмеялась мне в лицо! - Какие же особые пожелания могут быть у меня, если это твоя квартира?" "Она вроде бы предназначается для нас обоих..." "Ну что ж, будет видно. Время терпит. Сейчас я желаю только одного: немного привести себя в порядок, а затем осмотреть город". Хорошо же! Пошли осматривать город и осматривали его чуть ли не до полуночи. Время от времени, разумеется, заходили в рестораны, ели и даже пили. Потом - кино, потом - снова какой-то ресторан, где играла музыка. Я не был ограничен во времени: занятия в школе начинались лишь через неделю-другую. Так, стало быть, и прошли эти дни... в сплошном осмотре города, у себя дома мы находились лишь по ночам. Я мужественно разделял такой образ жизни, однако какая-то частица меня была начеку и начинала беспокоиться. Конечно, эта "частица" не требовала, чтобы Вирве немедленно взялась за поварешку и сковородку, но моя милая вообще ничего не делала: даже ее дорожные чемоданы стояли нераспакованными. Она жила, как истинная гостья, которая сегодня тут, а завтра там. У нас была приходящая прислуга, - что могла подумать эта женщина, прибирая нашу спальню?! Настал день, когда я начал ходить на работу. Думал, теперь-то и Вирве будет немного шевелиться, но... с течением времени мне пришлось убедиться в том, что моя жена гнушается какой бы то ни было работы. Дома я ее заставал чрезвычайно редко. В таких случаях она лежала на диване, курила сигарету и читала книгу - по большей части какой-нибудь совершенно пустой любовный роман, который Бог знает где раздобыла. Она, как я заметил, любила читать, но не любила книги. Листы новых изданий она разрезала все равно каким предметом, лишь бы он мало-мальски мог для этого подойти. Карандашом, гребенкой... или же просто пальцем. Больно было смотреть на те книги, которые она, прочитав, бросала куда попало - то на диван, а то и на пол. А ведь разрезной нож всегда лежал тут же, на столе, в пределах ее протянутой руки! Видишь, Микк, о каких великих событиях я тебе рассказываю. А ты, дурашка, верно, ожидал иного, чего-нибудь значительного, потрясающего, не так ли? Почему ты не смеешься? - С чего это я должен смеяться? - спрашивает Леста тихо. - Тогда хотя бы усмехнись, я ведь знаю, что ты сейчас обо мне думаешь. Ты уверен, что старик Арно Тали по известной причине впал в детство и рассказывает тебе всякую белиберду, которая к делу никак не относится. - Гм! Если ты даже и ко мне проявляешь такое недоверие, - произносит Леста, - чего уж в таком случае говорить о других. Что же касается мелочей - разве не из них именно и состоит жизнь человека, так же, как и семейная жизнь? - Хорошо же, - Тали закуривает новую папиросу, - я продолжу свой рассказ с той мерой добра и зла, какая мне доступна. Но общую картину моей супружеской жизни ты должен получить, пусть даже эта картина будет столь неясной и запутанной, сколь это вообще свойственно делам такого рода. Так вот, я начал замечать, что у Вирве - два лица: одно - для меня, второе - для всех прочих. Однажды я довольно случайно оказался в одном из кафе - у меня был свободный урок - и увидел там Вирве, сидящую в совершенно незнакомой мне компании... две дамы и два господина. Я занял столик в полутемном углу, заказал себе чашечку кофе и стал оттуда наблюдать... в первую очередь, конечно, за Вирве. О-о, она была достойна любви, была разговорчива и смеялась так зажигательно, что не было бы ничего удивительного, если бы и я заодно с нею засмеялся, сидя в своем углу. Это была далеко не та Вирве, которую я знал в моем обществе. Здесь - жизнерадостная, искрящаяся энергией, а для меня у нее находилась лишь какая-нибудь невыразительная фраза да изредка слабая и бледная улыбка - словно подачка. Возникал вопрос: почему так? Откуда такая разница? Если я не нравился ей или даже возбуждал в ней чувство отвращения, зачем она вышла за меня замуж? Правда она видела, что я любил ее, мучился из-за нее, но мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из мужчин или женщин вступил в брак только лишь под воздействием сочувствия. Уже вечером того же дня я собирался спросить у нее о причине такого двоедушия, но, к счастью, она меня опередила, "Видела тебя сегодня в кафе..." - сказала она как бы мимоходом. "Да, я сегодня в кафе заходил. У меня было немного свободного времени". "А меня ты разве не видел?" И по выражению ее лица, и по всему ее поведению было ясно, что этот вопрос чрезвычайно ее интересовал, нет, даже более того: этот вопрос был для нее жгучим. Я мгновенно понял, что еще не время выкладывать сноп карты и о чем-нибудь спрашивать, поэтому соврал довольно непринужденно: "Не видел". "Да, там ведь было столько посетителей... Я заметила тебя, лишь когда ты уходил". А одна ли она была? "Нет, я сидела со знакомой дамой", - ответила Вирве просто, с видом полнейшего прямодушия. Итак, мы с нею вполне сквитались; соврал я, и она тоже соврала. Разница была лишь в том, что от меня, как от начинающего, этот трюк потребовал все же известного напряжения, от нее - насколько я смог заметить - ни малейшего. Затем я видел, как постепенно исчезало эфирное существо, которое я нарисовал в своем воображении и страстно желал в своих мечтах, видел, как взамен появлялся человек - из плоти и крови. Вирве все же стала кое-что делать: поливала цветы, приводила в порядок свое платье и белье, ходила к портнихе и сделала некоторые покупки. Я наблюдал за этими действиями с удивлением и про себя шутил. "Милая Вирве собирается замуж, - объяснял я себе, - к чему же иначе эти хлопоты?" Однако милая Вирве вовсе не собиралась выходить замуж, она просто-напросто готовилась к рождественской поездке в Тарту. Разговор об этом у нас уже заходил загодя, но время еще терпело. Тем более врасплох застигла меня новость, когда в один из вечеров жена, вернувшись из кино, села на диван, скрестила руки и сообщила, что завтра уедет. "Уедешь? - Я оторопел. - Куда же это, смею спросить? " "Да, спросить об этом ты вполне смеешь, дорогой Арно, - ответила она тоном издевки, покачивая носками своих лаковых туфель. - Я уеду, уеду, уеду..." Произнеся это, она замолчала, конечно же, чтобы меня позлить. Я долго ждал ее ответа, наконец ушел в свой кабинет, хотя какой из меня был работник после подобного сообщения! Выбить меня из колеи ничего ей не стоило. "Я уеду, уеду, уеду..." - нараспев повторяла она в соседней комнате. Затем уже серьезно, с некоторой долей металла в голосе: "А разве ты сказал мне, куда уедешь, в тот раз, когда исчез из Тарту?" "Тогда мы еще не 6ыли мужем и женой, - ответил я. - Тогда каждый из нас мог делать все, что ему заблагорассудится". "Аг-га-а! Верно, верно! Тогда мы оба могли делать все, что заблагорассудится. Да, да - именно то, что могло когда-либо заблагорассудиться. И никто из нас не мог тогда, да и сейчас не может ни в чем упрекнуть другого, не так ли?" Думаю, она выпила ликера, так как была в тот вечер необычайно разговорчива. К тому же с се приходом в квартире повеяло приторно-сладким запашком. "Подойди поближе! - позвала она. - Зачем нам кричать из комнаты в комнату, когда мы в одной можем в одной поместиться?!" Я вернулся к ней назад. "Какой же ты странный, - сказала она со смехом. - Куда это я по-твоему могу поехать? Я ведь не такая, как ты, чтобы взять да и умчаться куда-нибудь туда... на край света. Что это вообще за вопрос: куда я поеду? Само собой разумеется, в Тарту". Но мы же должны были ехать вместе, как договаривались? "Верно, но разве это так важно? К тому же, в поездах накануне праздников страшная давка, чего я не люблю, кроме того, в Тарту я смогу помочь маме в праздничных приготовлениях". Пусть поступает, как считает нужным. "Но я вижу, это не нравится тебе". Мало ли, что мне не нравится... "Hy не будь таким обидчивым, милый Арно!" - Она сделалась нежной и внимательной, взяла меня за руку и притянула сесть с нею рядом. Успокоился и я и уже поверил было, что она без меня никак не уедет, что ее желание уехать было всего лишь мимолетным капризом... Однако на следующий день, уже трезвая и холодная, она взяла свои чемоданы и отбыла. И отбыла... Друзья поднимаются на горку, к воротам кладбища - Зайдем-ка, право, сюда, в царство мертвых, - Тали останавливается, - и посидим где-нибудь на скамейке, Я устал, не пойму отчего. Они проходят по главной кладбищенской дорожка, словно бы отороченной лишь недавно бледно зазеленевшими деревьями и кустами. В воздухе разлит чуть слышный звон бесконечной жизнерадостности, им переполнено все поднебесье, нет ни границ, ни передышки. Здесь, наверху, вновь роится новая жизнь, тогда как там, внизу, парит тишина. Тали опускается на ближайшую придорожную скамейку возле небольшого захоронения. "Якоб Лейватегия"46 - читает он на прикрепленной к кресту табличке. "Кем был тот Лейватегия? - спрашивает Арно сам себя. - Может, тоже из тех, кто обрел покой, лишь обратившись в прах?" Затем спрашивает уже у Лесты: - Что же ты не присаживаешься, браток? Или желаешь слушать меня стоя? Не многовато ли чести для моего незначительного рассказа! Садись, я поведаю тебе еще кое-что, и сброшу со своей души эту историю, очень возможно, мне тогда полегчает. Вирве уехала в Тарту, и я был уверен, что она там и останется: с чего бы иначе ей брать с собою чуть ли не все ее тряпки и вещи. Мне вспомнились ее ласки накануне вечером, и они показались мне притворными. Кто знает, с какой целью была задумана эта сцена, но не исключено, что жена хотела оставить о себе хотя бы одно приятное воспоминание. Но вот сердце мне кольнули ее вчерашние, странно подчеркнутые слова: "Тогда мы оба могли делать все, что заблагорассудится". И в особенности дополнение к этим словам; "Да, да, - именно то, что могло когда-либо заблагорассудиться". Что хотела она этим сказать? Имела ли в виду какой-нибудь свой поступок, воспоминание о котором, возможно, угнетало ее до этого вечера? Но тут и я тоже захотел показать свою стойкость и на Рождество поехал вовсе не в Тарту, а сюда, на хутор Сааре, хотя решение это и стоило мне нескольких дней мучений и нескольких бессонных ночей. Когда я вернулся в Таллинн, меня ждало дома письмо, в котором спрашивали, куда я подевался. И я вновь немного себя потешил и в ответ прокричал довольно громко, словно они могли меня оттуда, из Тарту, услышать: "Ах, куда и подевался? Исчез по дороге. В поездах накануне праздников страшная давка!" Это и было моим ответом. Я не написал. Нашу прислугу Марту прямо распирало от любопытства, она спросила: "Когда госпожа приедет?" "Не знаю", - ответил я. Но наша Марта была далеко не такого сорта, как твоя тихая монашка Анна, там, в Тарту. Женщина проницательная и бесцеремонная, Марта, вероятно, уже заметила некоторый диссонанс между мною и Вирве. Примерно неделю спустя она снова спросила: "А госпожа не написала, когда приедет?" "Нет". "Но она все же приедет?" "Не имею понятия". "Но как же тогда?.." - Вдруг оказалось, что Марат не знает, куда деть свои руки, и они жестикулируют сами но себе. - "Как это?" Тогда я спросил, что у нее за нужда в госпоже. Ведь она, Марта, вела тут хозяйство и прежде, когда госпожи еще и в помине не было. "Я но ней соскучилась, - соврала она, наклонив свою узкую селедочную голову. - Госпожа всегда была такой милой и доброй". Я бы с удовольствием и вовсе отлучил эту женщину от моего жилья, если бы не видел, что она очень чистоплотна. В феврале из Тарту пришло письмо. "Жив ли ты еще? - спрашивала Вирве. - Если жив и находишься по-прежнему в Таллинне, напиши, могу ли я тебя навестить". Гм... Ну а если бы я ответил, что уже не жив - интересно, как бы она тогда поступила? Но на такой ответ у меня не хватило ни юмора, ни силы духа, и моя молодая жена получила от меня письмо, полностью соответствующее действительности. Спустя несколько дней Вирве была уже в Таллинне вместе со своими чемоданами. "Почему ты не писал? - спросила она с упреком. - Заставляешь меня сидеть там и высиживать всякие мысли". "Какие, к примеру?" "Ну, может, ты болен или стряслось Бог знает что". В таком случае я на ее месте сразу бы поехал в Таллинн... без всякого дальнейшего высиживания. "Я бы тоже так поступила, но мама была больна". Она, разумеется, либо врала, либо преувеличивала - обстоятельства того требовали. Да и много ли ей это стоило, если она врала и без всякой необходимости. На сей раз она была расторопнее, словно бы оставила в Тарту свою флегматичность: быстренько распаковала веши, одежду и белье разместила в шкафу и в комоде. "Знаешь, Арно, что мне мама посоветовала?" - сказала она, когда справилась с этим занятием. Откуда же мне было знать. "Она посоветовала мне готовить обеды дома. Это должно выйти гораздо дешевле, чем ресторанные". "Еще бы! - впал я в радостное состояние, - Будем хотя бы знать, что мы едим: домашний обед гораздо сытнее. Но у тебя нет кухонной посуды". "Ее можно купить. А мама дала мне поваренную книгу". "О-о, в таком случае начало уже положено!" - воскликнул я, стремясь доставить Вирве удовольствие. А про себя подумал: "Дала бы в таком случае в придачу к поваренной книге две-три кастрюльки, хотя бы в качестве приданого". Но у охваченной жаждой деятельности молодой жены не было времени разводить со мной долгие разговоры. "Дай мне денег, - торопила она, - я прихвачу с собой Марту и куплю все необходимое". Зачем же такая спешка? Пусть сначала отдохнет с дороги. "Нет, я хочу уже сегодня скомбинировать что-нибудь вкусненькое. Это так интересно". Мог ли я иметь что-нибудь против этого. Пусть действует, пусть действует! Удачи! И этот обед, хотя и припозднившийся, был действительно великолепен. Я не успел толком и рот обтереть, как уже полез в знак благодарности целовать свою жену, эту повариху-искусницу. Я не мог нахвалиться ее умением. Так и пошло. Мы с Вирве словно бы начали новую жизнь, и я, как шпротина, купался в масле, потолстел, даже стыдно было в зеркало взглянуть. "Кто тебя научил гак вкусно готовить?" - спросил я. "Работа научила. - Польщенная, она улыбалась. - Не боги горшки обжигают, как ты сам иной раз говоришь. И не забывай, у меня есть поваренная книга, мамин подарок". Но затем случилось так, что наша прислуга Марта упала, вывихнула себе ногу и должна была лежать в постели. Она не могла больше помогать нам, более того, сама нуждалась в помощи; и Вирве приняла в ее судьбе участие с таким воодушевлением и усердием, что не имела больше времени даже и обеды готовить. Опять мы обедали в кабаке... то бишь в ресторане. Мне это не понравилось, и я завел об этом разговор. "Почему ты должна, - сказал я Вирве, - просиживать всю утреннюю половину дня у Марты? Она ведь не при смерти. К тому же, за ней есть кому поухаживать и кроме тебя. Не пора ли тебе снова начать готовить для нас домашние обеды? Теперь, когда я к ним привык, ресторанная еда мне поперек горла встает". "Но, Арно, - Вирве серьезно взглянула мне в лицо, - как ты можешь быть таким эгоистичным?!" "Речь идет вовсе не об эгоизме, - объяснял я. - Я разговаривал с врачом, и он сказал мне, что здоровью Марты не угрожает никакая опасность, она уже вполне свободно может передвигаться по комнате без посторонней помощи". "Ах так? Это меняет дело. Завтра же станем обедать дома". Так мы и поступили, и я опять был счастлив, пока не подхватил легкий грипп - я слег в постель - наполовину лишь потому, что так принято - и сказал своей молодой жене, что теперь у нее есть больной и дома, незачем ей искать их по всему городу. Уже не помню, что она на это ответила, да и так ли важно каждое слово, каким мы в том или ином случае обменивались, тем паче, что мое повествование все равно с пробелами; остаются незатронутыми даже и немалые промежутки времени, которые либо позабылись, либо не имеют особого значений. Но только я заметил уже во время первого дня своей болезни, что моя Вирве забеспокоилась. "Ну а все же, - она остановилась возле моей кровати, может быть, ты соберешься с силами и мы пойдем пообедаем?" "Куда?" "Все туда же, куда всегда ходим. У меня сегодня нет ни малейшего желания торчать на кухне". Тогда пусть она приготовит просто так... что-нибудь полегче, без особой возни. На улицу выходить, пожалуй, все же немного опасно: болезнь может принять более серьезный оборот. К тому же, как бы меня не увидел там кто-нибудь из коллег... Что это за больной, если он сидит в кабаке? "Хорошо", - согласилась с этим доводом моя молодая хозяйка и направилась на кухню. Довольно долго она воевала с плитой, а вернувшись в комнату, сообщила, что сегодняшние дрова не загораются, она сготовит что-нибудь на примусе. Будто не все равно, на чем и как. В конце концов Вирве появилась с чайником, от которого шел пар, и мы поели сухую и холодную пищу, запивая ее горячей водой. На следующий день у Вирве получилась осечка: жаркое не удалось до такой степени, что она не рискнула подать его на стол. Пусть по меньшей мере покажет, попросил я. Нет, и показать не захотела. На третий день, когда я случайно оказался на кухне, я увидел, как Вирве со слезами на глазах вырывала страницы из до небес расхваленной маминой поваренной книги и швыряла их под плиту, в огонь. Теперь мне стало ясно, каково поварское искусство моей жены. Как только на горизонте появилась Марта, мы снова стали вкусно обедать. Так мы и жили - в атмосфере большого и маленького вранья и всяческих странностей. Ты, мой дружочек, конечно, удивляешься, что несмотря на все это я все-таки был к ней привязан и даже не собирался делать какой-нибудь более или менее серьезный шаг. Да, я любил ее со всеми ее недостатками, и если время от времени противился, то есть играл в молчанку, за этим следовали мольбы и просьбы о прощении. Что я мог поделать, если каждые пять минут у меня шесть раз менялось настроение. Конечно же, и у Вирве тоже случались перепады настроения и "душевные порывы" - она была неизменно холодной и сдержанной лишь по отношению ко мне. Незначительные же и редкие исключения обусловливались скорее всего ничем иным, как чувством долга, и не могли изменить наших взаимоотношений. Вновь и вновь передо мной вставал все тот же вопрос: почему она вышла за меня замуж, если терпела меня рядом с собой лишь как неизбежное зло? С точки зрения Вирве, - рассуждал я иной раз, - я оказался для нее все же приемлемой партией; известные материальные блага были теперь за нею закреплены... так же, как сама она, по моему мнению, была закреплена за мною таинством перед святым алтарем. На Пасху Вирве снова поехала в Тарту, однако надолго там не задержалась: город, по ее словам, был пустой и жуткий, и еще скучнее, чем Таллинн. Вскоре разговор у нас зашел о моем летнем отпуске, о том, куда на это время отправиться. Большого значения это для меня не имело, но все же я предпочитал побывать тут, в Паунвере и, главное, на хуторе Сааре. Однако уже в первый же день нашего приезда сюда мне стало ясно, что жизнь в деревне Вирве не по нутру. Да и могло ли быть иначе! Что говорить о здешнем захолустье, если и город Тарту казался ей пустым и жутким. Даже мои старые тропинки и тихие уголки, с которыми были связаны дорогие мне воспоминания, оставили ее совершенно равнодушной. Примерно неделю она все же выдержала, затем ее терпению пришел конец. Между прочим, не понравились Вирве и мои старики, равно как и она сама не понравилась им. А ведь было лишь начало моего отпуска - основная его часть простиралась впереди, словно широкая равнина. Куда же теперь? В Тарту Вирве ехать не хотела, она только недавно прибыла оттуда, да и жизнь там в такое время года, конечно, еще бесцветнее, чем была в пасхальные дни. И мы решили познакомиться с городами своей родины, съездить в Хаапсалу, Пярну, Курессааре и так далее. Но прежде чем мы собрались в путь, у меня вышел разговор с матерью. "Ну, Арно, опять ты уезжаешь, - начала старушка. - Едва появишься - и уже след простыл, будто у тебя в руках огонь". "Так снова наведаюсь, - я постарался по возможности облегчить расставание. - Может быть, этим же летом". "Наведайся, наведайся! - старушка сразу повеселела. - Но... не серчай, ежели я тебе кое-что скажу". Не рассержусь. Пусть говорит смело. "Видишь ли, дорогой Арно, - прошептала мать, - ежели ты снова приедешь, так приезжай один... как было на прошлое Рождество. Может, это и грешно - так говорить, но что тут поделаешь, золотце мое... Ежели ты приедешь один, так мне это будет двойная радость. Да и отцу тоже. Эта твоя жена для нас больно уж велика госпожа, не знаем, как под нее и подладиться. Как же сам ты умудряешься с нею ладить? По-доброму ли вы живете-то?" "Довольно хорошо", - попробовал я повернуть все к лучшему. "Благодарение Господу! Это самое что ни на есть главное". Вот, примерно, и все, о чем мы с матерью успели в тот раз поговорить, затем меня позвала Вирве: пора было спешить на поезд. Но я все же потом исполнил просьбу матери и сегодня тоже исполняю: иду в Сааре один, без жены. Вот так. Интересно, что сказал бы этот самый Якоб Лейватегия по поводу моего рассказа, будь он еще в состоянии слышать? Арно поднимается со скамейки и не спеша оглядывает округу. - Хо-хо, - произносит он наконец, - солнце заходит, вечер приходит, пора и о ночлеге подумать. Но до этого есть еще немного времени. Если ты не против, расскажу тебе еще немножечко, потом навещу могилку бабушки, а потом - на хутор Сааре. Арно Тали садится опять на то же место, закуривает папиросу, два-три раза затягивается и продолжает свое повествование. Но на этот раз делает это словно бы против воли, во всяком случае, так кажется поначалу. - Итак, поехали мы прежде всего опять в Таллинн, оттуда, как и было задумано, в Хаапсалу, затем в Пярну, далее в Курессааре. Да, Вирве осталась довольна осмотром этих городов, они даже понравились ей, но - как ни странно - она ими быстро пресытилась. Она словно бы уже побывала как тут, так и там. Мне было ясно, что мою дорогую Вирве томит какая-то невысказанная мысль, надо было только дождаться, когда жен выскажет ее. И смотри-ка - это в конце концов произошло. "Ну вот, - произнесла она однажды вечером, когда мы были в парке Курессаареского дворца, - мы увидели почти все города Эстонии, из тех, что побольше, у нас осталось достаточно времени, чтобы побывать еще и за границей". "За границей??! - Я испугался. - Сейчас, еще этим же летом? " "А почему бы и нет? " - спросила она простодушно, словно бы речь шла о Вильянди или Абрука.47 Нет, это не выйдет. Во-первых, поездку за границу мы даже и не планировали, во-вторых, времени для этого все же оставалось чересчур мало, в-третьих, для более длительного путешествия отсутствовал такой наиважнейший элемент, как деньги. Вирве сделала большие глаза, отвела взгляд в сторону, и на ее красивом свежем лице появилась слабая, несколько насмешливая улыбка. "У тебя нет денег? - спросила жена тихо. - Тогда, конечно, дело другое. Но ведь ты жил за границей еще студентом, а теперь, когда у тебя уже служба..." Тогда были отцовские деньги, я в тот раз использовал их не по назначению. Не могу же я, в самом деле, теперь снова пойти и... Это был бы неверный, даже постыдный шаг. Жену никогда не интересовали ни мои доходы, ни мое материальное положение, и вплоть до этого вечера она, вероятно, считала меня достаточно обеспеченным человеком, для которого не имеет значения - одной поездкой за границу меньше или больше. И теперь Вирве словно бы очнулась от этой иллюзии... конечно, если она вообще поверила моим словам. "Но если мы хотя бы два года как следует поэкономим, - сделал я робкую попытку ее утешить, - средней руки поездка за границу будет для нас более чем возможной". "Гм... - Вирве медленно повернула в мою сторону свою золотокудрую головку. - Не хочешь же ты сказать этим, что мы в прошлом году сорили деньгами? " "Нет, этого я сказать не хочу, но..." "Что еще за "но"? "Но все же мы можем еще урезать свои расходы". "Аг-га-а, я уже представляю, как это будет выглядеть. Прежде всего, вышвырнем Марту, потому что убирать комнаты должно хватать сил и у меня. Точно так же обстоит дело и с бельем. Почему не могу я сама чистить и драить? Зачем приготовлять пищу, если она и без того уже готова: хлеб, селедка, килька... на запивку немного снятого молока с рынка - великолепно! И пусть катятся куда подальше все эти портные, портнихи и сапожники! На таллиннской барахолке всякого старья - хоть отбавляй. Не так ли, мой экономный друг? " На такую грубую издевку я хотел ответить достаточно резко, однако, осознавая, что Вирве для меня - противник неравный, спросил только, откуда ей так хорошо известны правила экономии, можно подумать, будто она когда-то уже прошла соответствующую выучку. Жена мгновение подумала, прежде чем ответить: "А разве может быть иначе? Разве есть еще какой-нибудь другой путь? " "Да, есть. Золотая середина". Тут Вирве и вовсе умолкла. И в то время, как она молчала, я подумал: "Смотрите-ка, Вирве становится в Эстонии тесно! И это - ей, которая до замужества, как она сама однажды мне говорила, удалялась от Тарту не далее, чем до Эльва.48 Но, как гласит народная пословица, аппетит приходит во время еды". Все такими же молчаливыми мы вернулись назад к себе домой, и было нетрудно заметить, что наша летняя поездка весила в глазах Вирве немного. Я слышал, да и сам замечал, что из путешествий привозят с собой свежесть и жизнерадостность, однако с моей спутницей жизни дело обстояло как раз наоборот: она стала апатичной ко всем и ко всему, целыми днями лежала на диване, читала и поднималась лишь на время приема пищи. "Ты что, больна? - спросил я. "Больна? - ответила она вопросом на вопрос. - С чего ты взял, будто я больна?" "Ну, эта твоя всегдашняя неподвижность... а ведь на улице такое жаркое позднее лето, еще немного, и оно пройдет. От него надо бы взять, что еще возможно". "Успеется". - Жена вяло улыбнулась и снова опустилась на подушки. Там она и оставалась вплоть до начала моих занятий в школе. Вирве располнела, и под ее глазами появились мешки. "Ты все больше полнеешь", - сказал я ей однажды, возвратясь с работы, "Как так? - Она приподняла голову и подперла щеку рукой. - С чего это мне полнеть? Наверное, ты неточно выразился". Нет, почему же неточно... Пусть посмотрит в зеркало или попробует надеть на себя какое-нибудь платье прежних времен. Вирве спрыгнула с дивана и пришла в такое расстройство, что тут же, в моем присутствии, начала примерять какое-то летнее платье, "Господи Иисусе! - вскричала она. - Меня же разнесло, будто булочницу, ни на один крючок, ни на одну пуговицу не застегнуться. Святое небо, что это значит?! Я так боялась потолстеть! Посоветуй, дорогой мой, что мне теперь делать?" "Гм... Надо больше двигаться". "Да, это правда. Двигаться надо больше. Отчего ты раньше не сказал мне этого, теперь, чего доброго, уже слишком поздно! Теперь я, чего доброго, такой и останусь, а то и еще сильнее растолстею. Вот горе! Скажи что-нибудь, Арно! Посоветуй!" "Я уже сказал. Посоветовал". "Да, верно. Ни единой крошки я сегодня не съем, буду только ходить, ходить". Это - другая крайность, пусть лучше воздержится от крайностей! Давно ли у нас был разговор о золотой середине. "Да, правильно, правильно!" - Вирве поискала в шкафу платье попросторнее, и я увидел, что руки ее дрожат, она нервничала. - "Что ты думаешь о вегетарианском питании?" - Она беспомощно на меня взглянула. Не пробовал, не знаю, что думать. Да ведь и положение пока что не так трагично, надо только начать нормальный образ жизни. Пусть двигается, займется спортом, тогда она станет такой же стройной, как прежде. "Да, да, возможно, это и так, но как же я стану двигаться, как займусь спортом, если на меня уже ни одно платье не налезает. Не могу же я, в самом деле, двигаться и заниматься спортом голышом!" И она добавила уже плачущим голосом, что наблюдалось впервые за все время нашего супружества: "Помоги! Посоветуй!" Ну как же помочь существу женского пола, которое выросло из своих платьев? Я лишь наслаждался видом ее обнаженных плеч и рук, я был очарован их соблазнительной игрой. Именно такая, беспомощная и испуганная, Вирве особенно пьянила меня, зажигала мою кровь. Сердце мое пронзил восторг, и - не только сердце. "Ах! - Вирве недовольно отстранилась от моих объятий. - Не нашел более подходящего времени, чтобы..." "Я никогда еще не видел тебя такой красивой", - произнес я, запинаясь. "Разве там, за границей, было мало обнаженных женщин?" "Возможно, их там и было много, но я ни одной не видел. Я не искал их". "Откуда мне знать это?" "Ну, а если я скажу, что все было именно так?.. " "Сказать можно много чего. Но я не хочу с тобой препираться, лучше сделай для меня что-нибудь полезное". Что же я должен был сделать? "Сходи к какой-нибудь портнихе и скажи, чтобы сразу шла сюда, сию минуту. Я должна ходить, должна двигаться". Зачем же пороть горячку?! Она же, Вирве, не воздушный шар, который надувают, так что он с каждой минутой округляется все больше. "Ты ужасный человек! Чудовище!" - вскричала жена, бросилась ничком на кровать и начала всхлипывать. "Успокойся, Вирве, - пытался я ее урезонить. - Не теряй разума! Я немедленно пойду и позову хоть полдюжины портних". Я хотел было послать Марту, но - как всегда, когда в ней возникала срочная необходимость, - эта милая особа уже ушла либо домой, либо еще куда-нибудь. Что было дальше - не суть важно, однако уже на следующий день, моя женушка двигалась, где ей вздумается. Двигалась. И я опять узнал ее... с совершенно новой стороны. Можешь поверить мне. Леста. в моей семейной жизни были периоды, которые уже давно забылись, тогда как отдельные эпизоды сохранились в памяти так, словно я наблюдал их лишь вчера... Об одном из них я и расскажу сейчас. Но погоди, дружище, мне вспоминается еще кое-что. Позже, когда Вирве уже снова была в форме, она то и дело упрекала меня, мол, как это я в тот раз позволил ей так опуститься, не иначе - это был заранее обдуманный план, чтобы иметь основание посмеяться над нею. Разве же и это не было нечто новое?! Время однако шло своим чередом, снова наступила зима. И снова Вирве заговорила о своей поездке в Тарту, тогда как обо мне даже не упоминалось. Она словно бы догадывалась, что я недолюбливаю ее мамашу, эту живую гору мяса, с которой я доселе обменялся лишь двумя-тремя фразами. Вирве уехала, и впервые за время нашего супружества я почувствовал известное облегчение от ее отсутствия. Но так было лишь в первые дни после ее отъезда, затем начался все тот же старый танец; когда же она, наконец, вернется? И - вернется ли она вообще? Ведь в нашей совместной жизни уже обнаружилось довольно много диссонансов, этих маленьких чертенят. Однажды я совершенно случайно разговорился с каким-то странным человеком. Слово "странный" вообще-то совершенно ни о чем не говорит, каждый человек по-своему странен, однако этот пронырливый господин, этот своего рода каталог - или как его точнее определить! - прошел все земли и страны, достиг уже особой, высшей ступени осведомленности и вполне оправдывал такое прозвище. К слову сказать, было похоже, что он знает каждого жителя Эстонии, и когда наш разговор зашел о семье Киви из Тарту, почувствовал себя в нем как дома. Да, да, - распространялся этот человек без малейшей запинки, - старик Херманн Киви был в последнее время разъездным торговым агентом, то бишь коммивояжером при нескольких фирмах и одновременно - посредником при купле-продаже домов. Зашибал хорошие деньги и жил на широкую ногу, пока не угодил за решетку, где и подох". Коротко и ясно. Жизнь иного человека может быть Бог знает какой долгой, но историю его жизни можно изложить, не переводя дыхания. "У него, кажется, была жена и дочь, - заметил я осторожно, - интересно, что с ними сталось?" "Жена и сейчас живет в Тарту, - мой разговорчивый оригинал опустошил свой стакан и смахнул с усов пивную пену, - а дочка, говорят, замужем за каким-то учителем тут, в Таллинне". "Гм... а на что же теперь живет вдовая госпожа?" "Ну, госпожа Киви не из тех, кто пропадет. Во-первых, у нее еще сохранился жирок со времен покойного Херманна, а во-вторых, ведь и у нее есть свой промысел". "Что же за промысел может быть у такой горы сала?" - Мое любопытство достигло наивысшей точки. "О-о, отчего же! При необходимости она может порхать на крыльях, как птичка. Эта дамочка умеет сводить парочки, и еще как... хоть навсегда, хоть... на время. Как придется". "У нее, стало быть, что-то вроде брачной конторы?" "Конторы у нее нет, она сама и есть контора. Да, небось, и дочка тоже помогает. Зять, говорят, человек богатый. Но отчего это вы так интересуетесь этим семейством?" "Я в свое время знал их дочку Вирве, может быть, вы ее помните?" "А как же! Девица была лихая, красивая девица Да и она не из тех, кто открещивается. Родительская веселая кровь! Но в конце концов, смотрите-ка, все обернулось лучше некуда: заполучила отменного мужа и теперь - уважаемая госпожа в любое время. Подфартило!" Этот разговор поначалу привел меня в полное замешательство, когда же я пришел в себя и хотел еще что-то спросить, у моего собеседника уже не оказалось времени Он должен был поспешить на вокзал, чтобы ехать в Тарту. Видишь, дружочек, какой случай! Будто в каком-нибудь романе, не правда ли? В голове у меня роились тысячи мыслей. Покидая ресторан, где мы сидели с этим оригиналом, я был в таком расстройстве, что не замечал даже, мужчина или женщина встречается мне на пути: у всех были жуткие, внушающие ужас морды, все эти люди словно бы вышли па улицу лишь затем, чтобы сожрать меня. Но дома, когда мои нервы несколько успокоились, я стал мысленно повторять фразы незнакомца, в особенности те, которые касались Вирве. Как же выразился этот всезнающий деятель?.. "Девица была лихая, красивая девица, да и она не из тех, кто открещивается. Родительская веселая кровь!" Да, выражено достаточно ясно. И тут вдруг вспомнилось мне снова сказанное некогда самой Вирве: "Тогда (то есть до вступления в брак!) мы оба могли делать все, что заблагорассудится... и никто из нас не мог тогда, да и сейчас не может, ни в чем упрекнуть другого". Как четко эти ее слова накладывались на то, что сказал незнакомец! И лишь, позже в моей памяти всплыла фраза странного незнакомца относительно госпожи Киви: "Эта дамочка умеет сводить парочки, и еще как... хоть навсегда, хоть... на время. Как придется". Силы небесные, пощадите! Может быть, она и Вирве, своей дочерью, торговала? Прямо-таки удивительно, что я, думая так, не лишился разума. "Подфартило!" - сказал этот человек о Вирве. Моим же уделом было, начиная с того дня, жить словно в кипящем котле. Тогда я совершенно самостоятельно и на своей шкуре познал истину, что на свете имеется два вида ядовитых змей: от укуса одних либо быстро умрешь, либо выздоровеешь, другие же тебя жалят из часа в час, изо дня в день, и так до бесконечности... нет, все же - до конца, но мучительного. Однако, когда моя женушка сочла уместным вновь появиться в Таллинне, я ни словом не обмолвился о моем разговоре с тем всезнающим человеком, хотя был почти уверен, что она и сейчас живет двойной жизнью. Но ведь ей было бы проще простого все до последнего отрицать, тем более, что в запасе у меня не было ни единого факта, чтобы обвинить ее. Но ты можешь себе представить, с каким удовольствием я задал бы ей вопрос, сколько парочек удалось вновь свести ее чувствительной мамаше? Вместо этого я спросил, как идет жизнь в Тарту или что-то вроде того. "Там нет ничего нового, - Вирве покачала головой и сделала пренебрежительный жест. - Но вот что странно, - она повернулась ко мне спиной, делая вид, что занята цветами, - ты никогда не поинтересуешься, как поживает моя мама! Это, как видно, тебя не беспокоит". "Ну и как же она поживает?" "А как она может поживать... Мама больна и в большом затруднении". "Так что?.." "Так что ты должен бы выделить для нее немного деньжат... если возможно". Это мы одолеем. Пусть берет хоть сейчас и отошлет по почте, нельзя же больного человека обречь на голод. Здоровый же о себе и сам позаботится. "Это правда. Да, когда папа был еще жив, мама никогда не терпела нужды. А что, если бы мы взяли ее сюда, к себе, жить?" Вот это был ударчик, от которого у меня зазвенело в ушах... в прямом смысле этого слова. К счастью, Вирве спешила в почтовую контору и сразу же добавила: "Ладно, этот вопрос обсудим когда-нибудь после". Она взяла деньги и ушла. Я посмотрел ей вслед и подумал: "А спросила ли ты когда-нибудь, как живет моя мама?" И вновь мы влачили дни нашей жизни так... полублизкими, получужими. О переезде к нам госпожи Киви речи больше не заводилось, но будто в противовес этому у нас почти ежедневно возникало множество разногласий и мелких ссор, нельзя сказать, чтобы они сами по себе, взятые по отдельности, делали погоду, однако в сумме все-таки действовали на нервы и поглощали значительную часть моей жизненной энергии. Как ты знаешь, мне свойственна, кроме всего прочего, эта удручающая черти: я очень медленно прихожу в себя даже и после малейшего волнения. Временами состояние моего духа и самочувствие были тяжелее, чем гора Синай,49 но затем рухнули старые "истины" и пришли новые, возможно, и те же самые, прежние, только с другими наклейками. Каждый отдельный день казался мне невероятно длинным, но в целом время все же шло быстро - эти же самые дни словно летели. В особенно тяжелые моменты я брал скрипку и жаловался ей на свои беды и невзгоды, мне ничего не стоило их раздуть, сделать значительнее, чем в действительности. И что бы и когда бы я ни делал, я не был собой доволен: вечно было такое чувство, будто и то и другое можно было бы сделать лучше. Но пусть будет все, что я тебе до сих пор говорил, всего лишь... предисловием к последующему. Случилось так, что в один из тихих, но морозных февральских дней, когда дымы из труб зданий поднимались прямо, как колонны, я позабыл дома очень нужную мне вещь и во время большой перемены поспешил за нею. Влетел, как был, в пальто, в галошах и в шапке, в свой рабочий кабинет. И как раз в тот момент, когда я нашел то, что искал, наружную дверь открыли, и вместе с топотом ног и прихожую ворвались женские голоса. Сколько именно было вошедших - этого я не знаю и до сегодня, но голос Вирве перекрывал все другие. Я прислушался. Женщины вошли в так называемую залу, расположенную рядом с моим кабинетом, и я услышал их разговор, который, очевидно, был начат уже на улице или же где-то там еще. "Эг-ге-е, голубицы, - произнесла Вирве без обиняков, тоном превосходства, - этак вы не сможете удержать как своих будущих, так и уже имеющихся мужей. Мужчины никогда не должны узнавать нас до конца - ни до, ни после свадьбы. Мужей надо держать в голоде, надо заставить их трепыхаться, только тогда они не сорвутся с поводка. Нет, я ведь не о голодном желудке говорю, а... ну, о любовном голоде, или как лучше сказать. Ну да вы и сами догадываетесь, дорогуши. Проделывайте с другими