Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Wolfgang Koeppen. Das Treibhaus. Пер. с нем. - В.Стеженский.
   В кн.: "Вольфганг Кеппен. Избранное". М., "Прогресс", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                   Одному господу ведомо, как сложна политика и как часто,
                подобно беспомощным коноплянкам в силках,  бьются  людские
                умы и сердца. Но если мы  не  сможем  глубоко  возмутиться
                великой  несправедливостью,  нам   никогда   не   свершить
                достойных дел.
                                                         Гарольд Никольсон

                    Исторический процесс - это горение.
                                                         Новалис




   Он,  как  всегда,   отправился   в   путь   под   защитой   депутатской
неприкосновенности, ведь его не поймали на месте преступления. Но, окажись
он преступником, они наверняка отвернулись бы от него, с  радостью  отдали
бы его на съедение, все они, называвшие себя Высоким домом.  Какой  удачей
был бы для них его арест, как были бы они счастливы и довольны, если бы он
сошел со сцены с таким громким, с таким непредвиденным скандалом, исчез  в
тюремной камере, сгнил за  решеткой.  Даже  члены  его  фракции  стали  бы
произносить громкие  слова  о  позоре,  который  он  на  них  навлек  (вот
лицемеры!), а втайне потирали бы руки, радуясь, что это  он  сам  поставил
себя вне общества, ибо он был крупинкой соли, вирусом  беспокойства  в  их
пресном и затхлом партийном болотце, человеком совести и,  таким  образом,
источником всяческих неприятностей.
   Он сидел  в  экспрессе  "Нибелунги".  Пахло  свежей  краской,  всеобщим
обновлением и реставрацией: ездить по федеральной  железной  дороге  очень
удобно,  снаружи  вагоны  покрыты  лаком,  красным  как  кровь.  Базель  -
Дортмунд, карлик Альберих и заводские трубы, вагон прямого сообщения  Вена
-  Пассау,  тайный  убийца  Хаген  [персонажи  из  "Песни  о  Нибелунгах"]
устроился с комфортом;  вагон  прямого  сообщения  Рим  -  Мюнхен,  пурпур
кардинальских  мантия   просвечивает   сквозь   щели   между   задернутыми
занавесками на окнах; вагон прямого сообщения  Хук-ван-Холланд  -  Лондон,
"гибель богов" экспорта, страх перед всеобщим миром.
   Вагалавайя... выстукивали колеса. Он не сделал  этого.  Он  не  убивал.
Вероятно, ему и не дано было убивать, но он мог бы убить,  и  одна  только
мысль, что вот он сделал это, что он поднял топор  и  нанес  удар  -  одно
только представление об этом, столь живое и  ясное,  придавало  ему  новые
силы. Мысли об убийстве, словно токи высокого напряжения, пронизывали  его
тело и душу, они окрыляли, они озаряли его, и  на  какое-то  мгновение  он
почувствовал, что теперь все будет хорошо, он энергично примется за  дело,
он вступит в бой, он достигнет  цели,  пробьется  к  настоящему  делу,  не
пожалеет всей жизни своей, вторгнется в новые пределы, но, к сожалению, он
снова  убивал  только  в  мечтах,  а  сам  оставался  прежним  Кетенхейве,
фантазером, _пораженным бледной немочью мысли_.
   Он  недавно  похоронил  жену.  И  поскольку  в  гражданской  жизни   он
чувствовал себя не очень-то уверенно, церемония похорон испытала его,  как
пугали крестины, и свадьбы, и любые отношения между двумя людьми,  если  в
них принимало участие общество, а тем паче официальные власти. Смерть жены
он переживал тяжело, неизбывное  горе  и  тоска  душили  его,  когда  гроб
опускали в землю, - у него отняли самое дорогое, и, хотя слова  эти  давно
опошлены миллионами траурных извещений от имени счастливых наследников,  у
него все же отняли самое дорогое, его возлюбленную закопали,  и  сознание,
что я _навсегда-навсегда утратил и никогда больше не увижу ее ни на  небе,
ни на земле, буду искать и не найду_, заставило бы его плакать, но  он  не
мог плакать там, на кладбище, хотя только фрау Вильмс и наблюдала за  ним.
Фрау Вильмс была у  него  приходящей  прислугой.  Она  вручила  ему  букет
поникших астр из садика своего зятя. На свадьбу  фрау  Вильмс  преподнесла
ему точно такой же букет поникших астр. Тогда она сказала: "Ну и видная же
вы пара!" Теперь она молчала. Видный вдовец из него не вышел.
   Всегда-то ему приходит в голову что-нибудь потешное.  В  школе,  вместо
того чтобы слушать учителя, он думал о чем-нибудь смешном, в комитетах, на
пленумах его почтенные коллеги представлялись ему клоунами,  кривляющимися
на цирковой арене, и даже в минуты смертельной опасности он  усматривал  в
создавшейся ситуации комическую сторону. Вдовец - что за  потешное  слово,
до жути потешное,  какое-то  траченное  молью  понятие  из  добрых  старых
времен.  Кетенхейве  вспомнил,  что  в  детстве  он  знал  одного  вдовца,
господина  Посселя.  Вдовец  господин  Поссель  еще  жил  в   согласии   с
упорядоченным миром; в маленьком городке  его  уважали.  Господин  Поссель
носил приличествующее вдовцу одеяние: черный  котелок,  фрак  и  полосатые
брюки, а впоследствии белую, неизменно  грязноватую  жилетку,  по  которой
тянулась золотая цепочка от часов, украшенная  кабаньим  клыком  -  знаком
победы над зверем. Так выглядел господин Поссель, когда приходил за хлебом
к булочнику Лабану, - живая аллегория верности за гробом,  трогательный  и
достойный уважения символ "покинутого".
   Кетенхейве не был достоин уважения, и растрогать он никого  не  мог.  У
него не было ни котелка, ни даже обычной шляпы, и на похороны он пришел  в
своем  легкомысленном  модном  полупальто.  Слово  "вдовец",  хоть  и   не
произнесенное фрау Вильмс, Кетенхейве  вспомнил  лишь  при  виде  поникших
астр, оно преследовало и мучило его. Он был  рыцарем  печального,  он  был
рыцарем потешного образа. А когда он ушел с кладбища, мысли его обратились
к преступлению.
   На сей раз в своем воображении  он  действовал  по  велению  инстинкта,
ярости, а не разума, и Элька, всегда упрекавшая его в том, что он живет  в
мире книг, порадовалась бы, с какой непреклонностью и  последовательностью
готовил он преступление и при этом не забывал замести следы, словно  герой
детективного фильма. Он ясно видел, как крадется по переулку, где  торгуют
старьем, как покупает в подвальных лавчонках одежду  вдовца.  Он  приобрел
полосатые брюки, фрак, белую жилетку (грязную, как у  господина  Посселя),
солидный котелок, золотую цепочку для часов; только кабаний  клык  ему  не
удалось раздобыть, стало быть, не удалось  победить  и  зверя.  В  большом
универмаге эскалатор поднял его в отдел рабочей одежды,  и  он  купил  там
светлую спецовку, какую носят погонщики скота. На каком-то  лесном  складе
он украл топор. Это было совсем просто: плотники обедали, он взял топор  с
кучи щепок и не спеша ушел.
   Большой оживленный отель с множеством  выходов  стал  убежищем  убийцы.
Здесь он остановился - _депутат бундестага Кетенхейве, Поссель, вдовец  из
Клейнвезенфельда_.  Он  переоделся.  Облачился  перед  зеркалом  в  одежды
вдовца. Стал похож на  Посселя.  Стал  Посселем.  Стал  наконец  достойным
уважения. Вечером он вышел из отеля, держа под мышкой спецовку в топор.
   На унылой улице, в черном окне ресторана зеленым огнем горел  скорпион,
единственный на всю округу источник света,  болотный  огонек  из  страшной
сказки. За спущенными ржавыми жалюзи дремали молочные и овощные  лавчонки,
булочная. Пахло чем-то затхлым, гнилым и кислым;  пахло  грязью,  крысами,
проросшим  подвальным  картофелем  и  дрожжевым  тестом.  Из   "Скорпиона"
доносилась манящая музыка. Розмари Клуни  пела  с  пластинки  "Botch-a-me"
["Целуй меня" - слова из модной американской песенки тех лет].
   Кетенхейве зашел в подворотню. Надел спецовку,  взял  в  руки  топор  -
настоящий мясник, поджидающий быка.
   И бык пришел: появилась Вановская с уродливой щетиной волос  на  бычьем
черепе, бой-баба, которая наводила страх своими кулачищами  и  верховодила
всеми лесбиянками; лесбиянки испытывали сладостную боль при виде Вановской
и называли ее "хозяйкой". Она носила мужской костюм, какие носят толстяки,
брюки туго обтягивали ее могучий зад, плечи были подбиты ватой - смешная и
страшная  попытка  уподобиться  мужскому  полу;  в  опухших   губах,   под
нарисованными жженой пробкой усами -  мерзкий  изжеванный  окурок  крепкой
сигары. Никакой жалости! Никакой жалости  к  этой  ведьме!  Только  бы  не
засмеяться - смех примиряет!  Кетенхейве  поднял  топор,  нанес  удар.  Он
ударил по этой всклокоченной щетине, по этому волосяному матрацу, который,
как ему казалось, покрывал ее с головы до пят; он раскроил быку череп. Бык
качнулся. Рухнул. Бычья кровь забрызгала спецовку.
   Спецовку и топор вдовец Поссель бросил в реку и перегнулся через перила
моста, спецовка и топор ушли на дно, исчезли, вода  сомкнулась  над  ними,
_вода с гор, ледники и  глетчеры,  камни,  влекомые  потоками,  сверкающие
лакомые форели_.
   Никто не видел его, никто и не мог его видеть, ибо он, к сожалению,  не
совершил этого убийства, он снова всего лишь грезил, грезил наяву,  так  и
не собравшись с силами, размышлял, вместо того чтобы действовать, -  вечно
одна и та же песня. Он спасовал. Он пасовал перед любой жизненной задачей.
Он спасовал в тысяча девятьсот тридцать  третьем,  и  в  тысяча  девятьсот
сорок пятом он тоже  спасовал.  Спасовал  в  политике.  Спасовал  в  своей
профессии. Он не справился с жизнью, а кто справлялся? Одни глупцы. На нем
словно лежало проклятье, лишь на нем  одном.  Он  спасовал  и  в  семейной
жизни. Теперь он с грустью вспоминал Эльку, испытывая подлинное и вовсе не
потешное горе  вдовца,  -  Эльку,  которая  лежит  под  могильным  холмом,
отданная во власть Неведомого, во власть превращения, ужасного, если  там,
за гробом, Ничто, и столь же ужасного, если там более чем Ничто, -  теперь
ему казалось, что он никогда не был способен ни любить, ни ненавидеть, что
все это было лишь игрой сладострастия, скольжением по поверхности.  Он  не
убил Вановскую. Она  жива.  Она  сидит  в  "Скорпионе",  командует,  пьет,
промышляет сводничеством среди лесбиянок. Она слушает пластинку с песенкой
Розмари Клуни "Botch-a-me, botch-a-me", - и вдруг у него защемило  сердце:
а все-таки он совершил убийство.
   Вагалавайя... ревел паровоз. Элька пришла к нему  голодная,  а  у  него
были тогда консервы, теплая комната, напитки, маленький черный котенок и -
после длительного поста - охота до человеческой плоти, как называл  любовь
Новалис.
   Кетенхейве никогда не переставал  чувствовать  себя  немцем;  но  в  то
первое послевоенное лето человеку, который отсутствовал  одиннадцать  лет,
не легко было во всем разобраться. Забот у него хватало.  Время  долго  не
вспоминало о нем, но затем поймало его и завертело, и он верил тогда,  что
кое-чему еще суждено осуществиться.
   Как-то вечером Кетенхейве смотрел в окно. Он устал. Стемнело рано. Небо
заволокло грозными тучами. Ветер вздымал клубы пыли.  И  тогда  он  увидел
Эльку. Она юркнула в развалину напротив. Юркнула в трещину разбитой стены,
в пещеру среди щебня и мусора. Точно зверек, уползающий в свою нору.
   И тут хлынул дождь. Кетенхейве вышел на улицу. Дождь и ветер валили его
с ног. Брызги грязи забивали рот и глаза. Он вывел Эльку из развалин.  Она
насквозь промокла и вся перемазалась.  Грязное  платье  прилипло  к  телу.
Белья на ней не было. Голая и беззащитная, боролась она с пылью, дождем  и
камнями. Элька пережила войну, ей было всего шестнадцать.
   Ему  не  нравилось  ее  имя,  Элька  -  Адельгейда.  Оно  внушало   ему
подозрение. Это имя из нордической мифологии напоминало о  Вагнере  и  его
истерических  героях,  о  хитром,  коварной  и  жестоком  мире  богов,   и
смотри-ка, Элька действительно оказалась дочерью  гаулейтера,  наместника,
властелина.
   Гаулейтер  и  его  жена   были   мертвы.   Они   проглотили   пилюльки,
приготовленные "на крайний случай",  и  весть  о  смерти  родителей  Элька
услышала в лесу.
   Она услышала эту весть (просто весть, не больше, потому что  время  как
будто усыпило этот день, и Элька воспринимала все удары судьбы так, словно
ее закутали в вату и грубые  руки  катали  ее  в  этом  ватном  мешке)  из
хрипевшего, содрогавшегося от шифрованных сигналов  и  призывов  о  помощи
радиоприемника, среди немецких солдат, сдавшихся в плен и ждавших отправки
в лагерь.
   Их охраняли двое негров, которых Элька не могла забыть. Негры, огромные
долговязые парни, замерли  в  странной  позе,  присев  на  пятки,  вот-вот
готовые прыгнуть. Точно  в  девственном  лесу.  Винтовки  -  свидетельство
цивилизации - лежали  у  них  на  коленях.  На  подсумках  висели  длинные
узловатые плетки. Плетки эти производили более  внушительное  впечатление,
чем винтовки.
   Время  от  времени  негры  вставали  и  отправляли  свои   естественные
надобности. Они делали это очень серьезно,  не  спуская  с  пленных  своих
круглых (каких-то чистосердечных), словно подернутых белой  пленкой  глаз.
Негры поливали траву под  деревьями  двумя  высокими  блестящими  струями.
Когда они это делали, плетки болтались у их длинных красивых ног, и  Элька
вспомнила о негре Оуэнсе, победителе берлинской олимпиады.
   От немецких солдат разило дождем, землей, потом  и  ранами,  множеством
дорог, сном в шинелях, победами и  поражениями,  страхом  и  изнеможением,
скукой и  смертью,  от  них  разило  воплем  "несправедливость"  и  воплем
"напрасно".
   А  позади  охраняемого  района,  на  нехоженых  тропинках,  за   густым
кустарником, робко, еще остерегаясь солдат и не доверяя неграм,  возникали
призраки, истощенные тела, хрупкие скелеты, голодные глаза и изборожденные
страдальческими морщинами лбы; они выползали  из  пещер,  где  скрывались,
убегали из лагерей смерти и бродили вокруг,  покуда  их  еще  несли  тощие
разбитые ноги; клетка открылась. Это были те, кого преследовало, бросало в
тюрьмы, травило правительство, подарившее Эльке счастливое детство - _игры
в имении отца, терраса с цветами и бабочками, порхающими над ними, пленная
накрывает на стол к завтраку, пленные разгребают гравий на  аллеях  парка,
пленные поливают газон,  выводят  коня  для  утренней  верховой  прогулки,
блестят сапоги отца - их довел до блеска пленный, скрипит сбруя, фыркает и
бьет копытами упитанный, до лоска вычищенный скребницей конь_...
   Элька уже не помнила, как кочевала  потом  то  с  одним,  то  с  другим
обозом.
   Маленький котенок Кетенхейве внушал Эльке доверие.  Девушка  и  котенок
были молоды, они играли друг  с  другом.  Им  нравилось  комкать  рукописи
Кетенхейве и бросаться ими. Когда Кетенхейве, закончив свои многочисленные
дела, в которые он все глубже и глубже погружался и которые все  больше  и
больше разочаровывали  его,  возвращался  домой,  Элька  кричала:  "Хозяин
идет!" Хозяином Кетенхейве был, видимо, и  для  нее.  Но  вскоре  возня  с
котенком наскучила Эльке. У нее  портилось  настроение,  когда  Кетенхейве
сидел вечером за  своими  бумагами,  в  ту  пору  еще  одержимый  желанием
помогать,  строить,  залечивать  раны,  возделывать   хлеб;   они   решили
обвенчаться, потому что их дружба дала трещину.
   Этот брак  все  осложнил.  Во  всех  анкетах,  которые  были  придуманы
национал-социалистами, но доведены до полного совершенства их победителями
-  во  всех  этих  анкетах  Кетенхейве  числился  теперь  зятем  покойного
гаулейтера.  Это  многих  настораживало,  хотя  самого   его   нимало   не
беспокоило;  Кетенхейве  всегда  был  против  того,   чтобы   родственники
политических  врагов,   а   стало   быть,   и   его   жена,   подвергались
преследованиям. Хуже, что сам брак пришелся ему не по душе. Кетенхейве был
холостяк, одиночка, может быть, сладострастник, может быть, анахорет, он и
сам толком этого не знал, колеблясь между  разными  формами  бытия.  Верно
было лишь одно - женитьба оказалась ему не по плечу и доставляла  излишние
заботы. Вдобавок он женился (и с удовольствием)  на  девочке,  которая  по
возрасту годилась ему в дочери, и рядом с ней, такой молодой, ему пришлось
признаться, что сам он еще не стал взрослым. Они подходили для  любви,  но
не для совместной жизни. Он умел наслаждаться,  но  не  умел  воспитывать.
Кетенхейве не очень-то ценил воспитание, но  видел,  что  Элька  чувствует
себя несчастной от избытка свободы.  Она  не  знала,  что  делать  с  этой
свободой. Она терялась в ней. Кажущаяся безмятежной  жизнь  представлялась
Эльке бескрайним океаном, омывающим ее со всех  сторон,  океаном  пустоты,
чье  бесконечное  уныние  оживлялось  лишь  волнами  удовольствий,   пеной
пресыщения, ветром минувших дней. Кетенхейве встретился на жизненном  пути
Эльки, как дорожный указатель, но лишь для того, чтобы сбить ее с  верного
пути. А потом после множества слияний Кетенхейве пережил новое для него (и
ему не предназначенное) гнетущее чувство смертной тоски, чувство смертного
греха, какое возникает у праведников. Зато он впервые утолил свой голод.
   Элька бурно требовала любви. Она была чувственной женщиной, разбуженная
в ней жажда нежности не знала границ. Она говорила: "Обними меня  крепче!"
Она вела его руку. Она говорила: "Погладь меня!" У нее горели  бедра,  все
тело ее пылало, она говорила непристойности, она  кричала:  "Возьми  меня!
Возьми меня!" И Кетенхейве терял  голову,  он  вспоминал  о  том,  как  он
голодал,  как  скитался  по  улицам  чужих  городов,  куда  его  забросило
отвращение к  родителям  Эльки,  он  вспоминал  о  тысячекратном  соблазне
витрин, о назойливых манекенах в наивно-непристойных позах, о  развешенном
белье, о рекламах, на которых женщины натягивали чулки по самые  бедра,  о
девушках, языка которых он не знал и которые, леденя и обжигая,  вереницей
проходили мимо него. Истинное наслаждение до сих пор грезилось ему лишь во
сне,  во  сне  он  испытывал  плотские  чувства,  лишь   во   сне   ощущал
привлекательность женского тела, слияние в  одно,  ощущал  чужое  дыхание,
горячие запахи. А поспешно удовлетворенная похоть  в  каморке,  снятой  на
час, на парковых скамейках, в закоулках старой части города - разве  можно
было сравнить это с утомляющим соблазном нанизанных одна за другой секунд,
с цепью минут,  замкнутым  кругом  часов,  колесом  дней,  недель  и  лет,
соблазном  навеки,  да  еще  постоянной  возможностью  удовлетворять  свои
желания в брачном союзе, когда ты в  ужасе,  что  этому  не  будет  конца,
решаешься на крайность.
   Элька ласкала его.  В  то  время  часто  выключали  свет.  Темные  ночи
действовали  угнетающе.  Кетенхейве  приобрел  для  работы  аккумуляторную
лампу. Элька ставила лампу  рядом  с  кроватью,  и  яркий  свет  падал  на
лежавших, словно луч прожектора, выхватывающий  из  темноты  ночной  улицы
голую парочку. Элька долго и  внимательно  рассматривала  Кетенхейве.  Она
говорила: "В двадцать лет ты, наверное, был красивым". Она  говорила:  "Ты
любил многих женщин". Кетенхейве было  тридцать  девять.  Женщин  он  знал
немногих. Элька говорила: "Расскажи мне что-нибудь". Она считала его жизнь
бурной и яркой, полной непонятных ей поворотов, считала  его  чуть  ли  не
авантюристом. Эльке все это было чуждо. Она не понимала, какую  звезду  он
выбрал себе путеводной. Когда Кетенхейве ей рассказал, почему  он  не  мог
согласиться с политикой национал-социалистов и уехал за границу, Элька  не
поняла причины его поступка, разве что была какая-то невидимая  и,  уж  во
всяком случае, неощутимая причина нравственного порядка. Она говорила: "Ты
как школьный учитель". Кетенхейве смеялся. А может  быть,  смеялся  только
его рот. Может быть, он всегда был таким старым учителем, старым  школьным
учителем и старым школяром, невоспитанным учеником, который не знал урока,
потому что любил книги. Со временем  Элька  возненавидела  его  книги,  ее
возмущали  бесчисленные  фолианты  сочинений,  бумаги,  тетради,  журналы,
вырезки и наброски, которые валялись повсюду и уводили  Кетенхейве  из  ее
постели в сферы, куда ей не было пути, в миры, в которые для нее  не  было
доступа.
   Деятельность Кетенхейве, его участие в послевоенном восстановлении, его
стремление  создать  для  нации  новые   основы   политической   жизни   и
демократической свободы привели к тому, что его избрали в  бундестаг.  Его
кандидатуру выдвинули на особых условиях,  и  Кетенхейве  получил  мандат,
даже не утруждая себя предвыборными выступлениями. Окончание войны вселило
в него надежды, и какое-то время он думал, что  посвятит  себя  настоящему
делу,  после  того  как  долго  оставался  в  стороне.  Кетенхейве   хотел
осуществить свои юношеские мечты, он верил тогда  в  перемены,  но  вскоре
понял, как глупо было в это верить, ведь люди, конечно, остались прежними,
они даже и не думали изменяться  оттого,  что  изменилась  государственная
форма правления, оттого, что  вместо  коричневых,  черных  и  серо-зеленых
мундиров по улицам теперь расхаживали и делали  девушкам  детей  оливковые
мундиры. И снова все рухнуло из-за мелочей, из-за вязкой тины, поднявшейся
со дна и задержавшей  поток  чистой  воды,  все  осталось  по-прежнему,  в
заведенных испокон веков формах жизни, о  которых  каждый  знал,  что  они
лживы. Поначалу Кетенхейве рьяно взялся за работу в  различных  комитетах,
ему не терпелось наверстать упущенные годы, _а как бы он  процветал,  если
бы примкнул в свое время к нацистам, ибо то  было  пробуждение,  проклятый
взрыв помешательства его поколения, а  теперь  все  его  старания  преданы
анафеме, и, он, седеющий юнец, стал  посмешищем,  он  потерпел  поражение,
едва успев начать_.
   То, что он потерял в политике, что  отвоевали  у  него  и  что  он  сам
вынужден был сдать, он потерял и в любви: политика и любовь пришла к  нему
слишком поздно. Элька любила его, а он ездил по  бесплатному  депутатскому
билету за призраками, за призраком  свободы,  которой  боялись  и  которую
отдали на откуп философам для бесплодных  обсуждений,  за  призраком  прав
человека, о которых  вспоминали  лишь  тогда,  когда  становились  жертвой
произвола; все эти проблемы оказались бесконечно трудными,  от  них  можно
было прийти в отчаяние. Кетенхейве вскоре понял,  что  снова  находится  в
оппозиции, хотя вечно быть в оппозиции  не  доставляло  ему  уже  никакого
удовольствия; он спрашивал себя: могу ли  я  что-либо  изменить,  могу  ля
что-либо улучшить, знаю ли я, каким путем надо  идти?  Нет,  этого  он  не
знал. Каждое решение было связано с тысячами "за" и "против", практическая
политика  напоминала  лианы,  лианы  тропического   леса,   джунгли,   где
попадаются хищные звери,  где  можно  быть  мужественным,  можно  защищать
голубя от льва, но где тебя исподтишка ужалит ядовитая  змея.  Впрочем,  в
этом лесу львы были беззубыми, а голуби - не такими невинными, как  они  о
том ворковали, только змеиный яд оставался все еще сильным и  действенным,
и змеи умели выбрать удачный момент для смертельного укуса.  В  этом  лесу
Кетенхейве прокладывал себе дорогу, то и дело сбиваясь с пути.
   Скитаясь в дебрях, он забывал, что ему светило солнце, что на его  долю
выпало чудо: его любили, Элька с ее  прекрасным  юным  телом  любила  его.
Недолги были их объятия - от  поезда  до  поезда,  -  и  Кетенхейве  снова
торопился в путь, безумный рыцарь,  сражавшийся  с  властью,  которая  так
сроднилась с  прежними  извечными  властями,  что  смеялась  над  рыцарем,
выступившим против нее. Иногда, словно из любезности,  желая  придать  его
стараниям какую-то цель, она подсовывала  ему  ветряную  мельницу,  вполне
пригодную для такого старомодного Дон-Кихота,  а  Элька  оставалась  дома,
обреченная  на  ад,  ад  одиночества,  ад  скуки,   ад   безразличия,   ад
каждодневных хождений в кино, где в уютной темноте дьявол вместо настоящей
жизни показывает вымышленную, где тени вытравляют  душу,  ад  пустоты,  ад
мучительно воспринимаемой вечности, ад примитивного существования, годного
разве лишь для  растений,  способных  и  здесь  воспринимать  свет  небес.
"Солнце? - думала Элька. - Обман. Его свет черен".
   _Прекрасной была лишь молодость, а молодость не вернется,  ее  сломали,
скосили в мае, и Кетенхейве, добрый малый, был одним из  косцов.  У  Эльки
никогда не было школьного учителя, теперь у нее есть  школьный  учитель  в
Бонне, но он не задавал ей никаких уроков. Да она  и  не  стала  бы  учить
уроки, разве это  подобало  ей,  дочери  наместника,  у  которого  пленные
разгребали гравий в парке_.
   И тут-то к ней явилась Вановская, Вановская с широкими, поднятыми ватой
плечами,  извращенная  фюрерша  женского   союза,   Вановская   с   грубым
повелительным голосом, _он  напоминал  родительский  дом,  как-то  странно
измененный, но все-таки это был ее родительский  дом,  голос  отца,  голос
матери,  он  напоминал  ей  пивные  пирушки  "старых  бойцов",  в  которые
расфранченный гаулейтер погружался, как в  омолаживающую  грязевую  ванну.
Вановская сказала: "Пойдем, дитя мое", и Элька  пошла  за  ней_...  и  она
попала в объятия лесбиянки, там было тепло, там было забвение,  там  можно
было укрыться от пространства, укрыться от солнца, укрыться  от  вечности,
там произносили простые слова, не говорили ни о чем абстрактном,  не  было
ужасной, гнетущей, беспрестанной, брызжущей, бурлящей и всегда  непонятной
интеллектуальности  Кетенхейве,  _который  ее  похитил,  когда  она   была
беспомощной, этот школьный учитель, этот дракон, и она, принцесса,  теперь
мстила, мстила Кетенхейве, мстила дракону, мстила отцу,  который  не  смог
победить и умер, как трус, отдав ее  дракону,  мстила  за  свое  проклятое
существование, мстила тем, что связалась с извращенными бабами, они  стали
церберами ее мести_... Не одна Вановская была орудием ее мести, потому что
Вановская не только  ублажала,  но  и  сводничала,  вербовала  девушек  на
проклятую службу весталок. Мужчин она презирала, _тряпки,  все  тряпки,  к
счастью, все импотенты_. Она щеголяла подбитыми ватой плечами, тугим задом
в мужских брюках и сигарой во рту - последним звеном в цепи  доказательств
своей мужеподобности. Она, чудовище половой зависти, злая и  растолстевшая
Пентесилея лавочниц, прозевавшая своего Ахилла, с  удовольствием  похитила
бы жен у несправедливо всем владевших, но бессильных  Приапов.  Эльку  она
подкупала избавлением от одиночества и пивом.  Элька  уже  не  чувствовала
себя покинутой, когда  Кетенхейве  заседал  в  Бонне.  Она  пила.  Пила  с
озлобленными лесбиянками, которые ждали, пока  она  опьянеет.  Элька  пила
бутылку за бутылкой. Она заказывала пиво по телефону, и ей доставляли  его
на  дом  в  четырехугольных  металлических  корзинах.   Когда   Кетенхейве
возвращался  из  своих  поездок,  наглые   бабы,   насмешливо   ухмыляясь,
выскакивали из дверей, точно насытившиеся крысы. Кетенхейве кидался на них
с кулаками, но они успевали  укрыться.  В  комнате  пахло  женским  потом,
бесплодным возбуждением, бессмысленным изнеможением и пивом, пивом, пивом.
Элька, ошалелая от пива, бормотала что-то бессвязное, как кретинка.  Слюна
капала из ее  красивого,  накрашенного,  созданного  для  любви  рта.  Она
бормотала: "Чего тебе здесь надо?" Она бормотала: "Я ненавижу  тебя!"  Она
бормотала: "Я люблю только  тебя!"  Она  бормотала:  "Пойдем  в  постель".
_Солнце было черным_.
   Мог ли он бороться? Он не мог бороться. Бабы сидели  в  своих  крысиных
норах. Они наблюдали за ним. А в Общегерманском  блоке  в  своих  укрытиях
сидели другие крысы - мужчины - и тоже наблюдали за ним. Он  наклонялся  к
губам Эльки - и ощущал запах  пивного  перегара,  дух  святого  Спиритуса,
зеленый змий взметался с ее вздохом.  Кетенхейве  всего  передергивало,  и
все-таки его влекло к ней, и в конце концов именно он сдавался. Наутро они
мирились. Чаще всего это было воскресное утро. Колокола звали  в  церковь.
Кетенхейве ничего не имел  против  колокольного  звона,  его  колокола  не
звали, и, возможно, он даже сожалел, что они взывали не к нему,  но  Эльку
каждый удар колокола  волновал,  как  призыв,  как  притязание  на  что-то
абсолютное, и она  сопротивлялась  ему  всеми  силами.  "Я  ненавижу  этот
трезвон,  -  кричала  она.  -  Это  подло  так   трезвонить!"   Кетенхейве
приходилось ее успокаивать.  Элька  плакала.  Впадала  в  тоску.  Начинала
хулить бога. Бог Эльки был злым богом, извергом, испытывающим  наслаждение
при виде людских страданий. "Бога нет", - говорил  Кетенхейве,  отнимая  у
нее последнее утешение - веру в кровавого идола. Лежа в кровати, они  пели
детские песенки, вспоминали считалки. Кетенхейве любил Эльку. И бросил  на
произвол судьбы. Ему доверили  человека,  а  он  бросил  его  на  произвол
судьбы. Он ездил  разбирать  запутанные  дела,  сражался  в  комитетах  за
какие-то туманные права человека, которые так и  не  были  завоеваны.  Его
работа в комитетах была напрасной, все равно он никому не смог бы  помочь,
но он уезжал, оставляя Эльку в отчаянии, - единственное существо,  которое
ему доверили, о котором ему надо было заботиться. Наглые бабы убивали  ее.
Пиво убивало ее. Да еще она стала  глотать  таблетки.  По  сути  дела,  ее
задушило одиночество, предчувствие  вечного  и  преходящего,  ее  задушила
вселенная, такая конечная и бесконечная, залитая черным светом,  с  черным
непостижимым небом по ту сторону звезд. _Кетенхейве  -  школьный  учитель,
Кетенхейве - похититель девушек, Кетенхейве - дракон из саги, Кетенхейве -
вдовец Поссель, Кетенхейве - моралист и сластолюбец, Кетенхейве - депутат,
Кетенхейве - рыцарь прав человека, Кетенхейве - убийца_.
   _В одной газете напечатали портрет мудреца:  старый  человек  с  добрым
лицом и с седыми как лунь волосами, в своей поношенной одежде он был похож
на садовника. Эйнштейн, который гонялся за призрачным огоньком,  и  поймал
этот огонек, и вывел  ясную  изящную  формулу  для  четвертой  компоненты;
объединение физических теорий, гармония сфер, единая теория  поля,  законы
тяготения и  электричества  сводятся  к  формуле,  общей  для  всех  видов
материи_...
   Вагалавайя. Безмятежен, говорят,  сон  праведных.  А  разве  Кетенхейве
может спать? Во сне приходят видения, скорее, даже не видения, а страхи  и
призраки. Он лежал в поезде, головой к востоку, устремив закрытые глаза на
запад. Что  же  он  мог  видеть?  Саарскую  область,  прекрасную  Францию,
государства Бенилюкса, всю "малую Европу", Европейское объединение угля  и
стали. А склады оружия? И  склады  оружия.  Уже  кое-кто  подкрадывался  к
границам. Обменивался нотами.  Заключал  договоры.  Игра  опять  началась.
Старая игра? Старая игра. Федеративная республика принимала в ней участие.
Ее деятели вели переписку с американцами  в  Вашингтоне  и  терлись  возле
американцев в Маннгейме. Канцлер заседал за тем или иным  круглым  столом.
Как равноправный? Как равноправный. А что у  него  позади?  Оборонительные
линии. Реки. Оборона на Рейне. Оборона на Эльбе. Оборона на  Одере.  Атака
на Висле. А что еще? Война, могилы. А что у  него  впереди?  Новая  война?
Новые могилы? Отступление  до  Пиренеев?  Карты  снова  перетасованы.  Кто
назвал министра иностранных дел одной великой  державы  вылощенным  ослом?
Старый заяц с Вильгельмштрассе. Он уже снова чувствовал  себя  на  пути  к
великодержавности и, высунув язык, мчался  по  старой  дистанции,  теперь,
правда, по Кобленцерштрассе, но в начале и в конце ее  уже  сидели  еж  со
своей ежихой.
   На Рейне устало боролся с течением буксир, тянувший угольные  баржи.  В
тумане они скользили по воде, как мертвые киты.
   Здесь лежал некогда клад, сокровище под волнами, золото,  спрятанное  в
гроте. Его грабили,  разворовывали,  растрачивали,  проклинали.  Хитрость,
коварство, ложь, обман,  убийство,  смелость,  верность,  предательство  и
туман во веки веков, аминь. Вагалавайя, пели  дочери  Рейна.  Пищеварение,
разложение, обмен веществ и обновление  клеток  -  и  через  семь  лет  ты
становиться другим; но на полях воспоминаний громоздятся окаменелости - им
хранят верность.
   Вагалавайя... В театре Байрейта на сцене  высоко  взлетали  на  качелях
девушки, сверкающие грации. Зрелище растрогало диктатора, тепло  разлилось
по его жилам; рука на портупее, спущенная на лоб прядь, безупречно сидящая
фуражка, в мрачных замыслах зарождается катастрофа. И  вот  уже  встречают
верховных комиссаров, раскрывают им объятия и прижимают к груди! Прижимают
к груди! Льются слезы, слезы умиления,  текут  соленые  ручейки,  встречи,
всепрощение, а кожа-то сразу поблекла, слезы смыли со щек  немного  румян,
но наследие Вотана вновь спасено.
   Флаги  всегда  выставляют  себя  напоказ,  как   дешевые   проститутки.
Вывешивать флаги считается при некоторых обстоятельствах долгом.  _Сегодня
я вывешиваю один флаг, завтра другой, я исполняю свой долг_.  Флаги  шумят
на ветру. О Гельдерлин,  что  это  шумит?  Трескучие  фразы,  полые  кости
мертвецов. Высшее  общество  снова  выстояло.  Ему  нужно  было  выполнять
высокие задачи, спасать имущество, поддерживать связи, охранять  владения,
не терять контактов,  ибо  главное  -  присутствовать,  быть  при  сем,  в
творениях haute couture [лучших портных (франц.)], в отутюженном фраке,  а
если уж так не получится, то в сапогах, чеканя шаг. Во фраке человек одет,
но украшает его лишь ладно сшитый мундир. Он придает величие,  гарантирует
уверенность,  безопасность.  Кетенхейве  не  придавал  значения  мундирам.
Придавал ли он значение величию? А уверенности, безопасности?
   Кетенхейве погрузился в беспокойный сон. Ему снилось, что  он  едет  на
предвыборное собрание. Маленькая станция, расположенная в долине. Никто не
вышел встречать депутата. Пустынные рельсы убегали  в  бесконечность.  Меж
шпал увядала трава. Среди камней пышно разросся чертополох. Четыре холма -
вот и весь городок. На холмах католический собор, протестантская  церковь,
памятник воину из бесплодного гранита и Дом  профсоюзов,  построенный  без
души, на скорую руку, из неотесанных бревен. Все четыре  сооружения  стоят
особняком. Они стоят особняком, как греческие храмы среди  печальных  руин
Селинунта. Они давно уже прошлое, пыль  истории,  окаменевшие  экскременты
Клио, ни один человек не интересуется ими, но Кетенхейве  ведено  взбежать
на один  из  этих  холмов,  приблизиться  к  одному  из  этих  сооружений,
постучаться и воскликнуть: "Верую! Верую!"
   Ему стало жарко. Видимо, кто-то включил в вагоне отопление,  хотя  ночь
была теплой. Кетенхейве зажег свет. Поглядел на часы. Пять  утра.  Красная
секундная стрелка вращалась по циферблату со светящимися  цифрами,  словно
предупреждая об избыточном давлении и опасности взрыва.  Время  Кетенхейве
истекало. Оно текло с фосфорическим блеском,  что  можно  было  видеть,  и
бессмысленно, что было менее заметно. Колеса поезда бессмысленно везли его
к лишенной ореола цели. Использовал ли он свое время? Свой день? А  стоило
ли? И не был ли вопрос о стоимости времени  тоже  выражением  человеческой
извращенности? "Цель существует лишь для  безнравственных",  -  как  изрек
Ратенау, и потому Кетенхейве считал себя безнравственным. С  возрастом  он
стал понимать, что, не успев еще сесть на поезд времени, он уже очутился в
конце своего жизненного пути. Произошло столько событий, что ему казалось,
будто он так и стоит на месте, не сделав  ни  шагу  вперед;  пережитые  им
катастрофы, бурные перемены в мире, исторические  крушения,  начала  новых
эпох, под ветром которых на закате или на утренней заре (кто знает?)  лицо
его   покрылось   загаром   и   огрубело.   Все   это   уподобляло    его,
сорокапятилетнего  мужчину,  мальчишке,  который,  посмотрев   фильм   про
разбойников, трет глаза, полный  глупых  надежд,  глупых  разочарований  и
глупых пороков. Кетенхейве протянул руку, чтобы  выключить  отопление,  но
рычажок стоял на метке "холодно". Быть  может,  надо  выключать  отопление
другим  рычажком,  не  в  купе;  быть  может,  сам   машинист   регулирует
температуру в вагонах; быть может, отопление вообще не  включено  и  виною
всему эта тягостная душная ночь. Кетенхейве снова улегся и  закрыл  глаза.
Из коридора не доносилось ни звука. Пассажиры лежали в  своих  загончиках,
погрузившись в забытье.
   А если на этот раз  его  не  изберут?  Кетенхейве  страшило  участие  в
предвыборных битвах - роль  быка,  идущего  на  заклание.  Он  все  больше
пугался собраний, ненавистной ширины залов, необходимости  говорить  перед
микрофоном,  боялся  услышать  из  репродукторов,  установленных  во  всех
уголках, раскаты  своего  искаженного  до  неузнаваемости  голоса,  боялся
глухого, издевательски насмешливого эха, доносившегося до него из  чадного
месива табачного дыма, пивного перегара и острого запаха пота. Как  оратор
он не умел убеждать. Толпа чувствовала, что он сомневается, и  не  прощала
ему этого. В выступлениях Кетенхейве им не хватало  фанатизма,  искреннего
или разыгранного гнева, рассчитанного неистовства, пены у рта - привычного
патриотического балагана, который был им  знаком  и  который  им  хотелось
видеть всегда. Способен ли Кетенхейве быть глашатаем партийного оптимизма,
способен ли выравнивать капустные кочаны  в  намеченных  партийной  линией
грядках по солнцу программы? У многих ораторов фразы прыгали с губ, словно
квакающие лягушки, но Кетенхейве очень боялся лягушек.
   Ему хотелось, чтобы его снова избрали. Конечно, этого хочется  каждому.
Но Кетенхейве хотел снова стать депутатом, потому что считал себя одним из
немногих, кто еще  рассматривает  свой  мандат  как  полномочие  адвоката,
выступающего против властей. Что можно  к  этому  добавить?  Надо  ли  ему
рисовать радужные картины, использовать старые "серебряные лучи",  которые
вытаскивают из сундука перед каждыми выборами,  как  елочные  украшения  к
рождеству (этого требовала его партия), вселять надежду на  то,  что  дела
пойдут лучше, эту фата-моргану простаков, которая после каждого плебисцита
рассеивается как дым, словно избирательные  бюллетени  бросают  в  горнило
Гефеста? Но разве мог он себе позволить отказаться от  саморекламы?  Разве
он такой уж дефицитный товар, звезда политической эстрады? Избиратели  его
не знали. Он делал все, что мог, но  в  основном  в  комитетах,  а  не  на
пленумах, работа же комитетов проходила не публично, не на глазах у нации.
Кородин,  представитель  другой  партии,  его  противник  в  комитете   по
петициями, называл  Кетенхейве  романтиком  прав  человека,  который  ищет
повсюду преследуемых и угнетенных, чтобы снять  с  них  цепи,  ищет  жертв
несправедливости; Кетенхейве всегда стоял на стороне бедняков  и  чудаков,
он  приходил  на  помощь  "неорганизованным"  одиночкам,  но  никогда   не
вступался за церковь, за картели и партии; он не всегда  поддерживал  даже
свою партию, что вызывало недовольство  его  партийных  друзей,  и  иногда
Кетенхейве казалось, что Кородин, его противник, в  конечном  счете  лучше
понимает его, чем фракция, с которой Кетенхейве был связан.
   Кетенхейве вытянулся во весь рост под простыней. Укрытый до подбородка,
он походил на древнеегипетскую мумию. В купе стоял затхлый музейный запах.
Не был ли сам Кетенхейве музейным экспонатом?
   Он считал себя ягненком. Но не хотел отступать перед волками.  На  этот
раз нет. Его роком была лень, даже если он работал по шестнадцать часов  в
сутки, и работал неплохо. Кетенхейве был ленив, потому что он ни во что не
верил,  во  всем  сомневался,  впадал  в  отчаяние,  относился  ко   всему
скептически, и его усердные и искренние выступления в защиту прав человека
были только остатками  его  упрямого  и  легкомысленного  желания  быть  в
оппозиции  и  оказывать  сопротивление  государству.   Теперь   Кетенхейве
перебили хребет, и волкам не трудно будет вновь отнять у него все.
   А чем он еще мог заняться? Кетенхейве умел  готовить.  Мог  прибрать  в
комнате. Он обладал талантами домашней хозяйки. Так надо ли ему  печься  о
своей совести, писать эти статьи, передавать в  эфир  свои  комментарии  -
короче,  быть  современной  Кассандрой?  Кто   станет   печатать   статьи,
передавать  комментарии,  кто  станет  слушать  Кассандру?  Надо  ли   ему
бунтовать?  Стоило  Кетенхейве  хорошенько  все  это  продумать,  как  ему
хотелось уж лучше заниматься  стряпней.  Может,  он  смог  бы  готовить  в
монастыре трапезу для монахов. Кородин дал бы  ему  рекомендацию.  Кородин
женат, имеет детей  и  может  стать  дедом,  у  него  есть  вера,  немалое
состояние и солидная доля в предприятиях, кроме того, он друг  епископа  и
поддерживает хорошие отношения с монастырями.
   Кое-кто в столице вставал рано. Было половина  шестого  утра.  Зазвонил
будильник. Фрост-Форестье тут же проснулся. Ему не пришлось вырываться  ни
из сновидений, ни из объятий, его не мучили  кошмары,  не  звала  утренняя
месса, он не терзался страхом.
   Фрост-Форестье зажег лампу, и в огромной комнате, в  великолепном  зале
девятнадцатого века с лепным потолком и точеными колоннами, стало  светло.
Этот зал служил Фросту-Форестье спальней, столовой,  кабинетом,  гостиной,
кухней, лабораторией и ванной.  Кетенхейве  вспомнил  тяжелые  гардины  на
высоких окнах: красные, как генеральские лампасы, и постоянна  задернутые,
они словно огненной стеной отделяли зал от природы. Сюда  едва  доносилось
щебетанье, радостное пение проснувшихся птиц в парке; происходящее в  зале
напоминало  начало  рабочего  дня  на  фабрике,  пуск  конвейера,  систему
продуманных  и   рассчитанных   движений,   рациональных   и   точных,   а
Фрост-Форестье  был  механизмом,  который  пустили  в  ход.   Он   пытался
соревноваться с роботами.
   Какой тут поднялся шум и треск! Большой радиоприемник начал  передавать
известия из Москвы. Младший его брат  нагревался  и  ждал  своей  очереди.
Накалялся  электрический  кофейник.  Из   бака   в   душ   хлынула   вода.
Фрост-Форестье встал под струю. Занавеска из пластика, отделяющая  угол  с
душем, осталась откинутой. Принимая  душ,  Фрост-Форестье  обозревал  поле
своих стратегических битв. А его обдавало то горячим, то холодным  дождем.
Фрост-Форестье был тренированным, хорошо сложенным мужчиной. Растирался он
после душа  грубым  махровым  оливкового  цвета  полотенцем  американского
производства -  голый  человек,  на  пустынном  дворе  казармы.  Кожа  его
раскраснелась. В  Москве  ничего  нового.  Призывы  к  советскому  народу.
Фрост-Форестье ввел в бой муз, он включил  музыку.  Рядом  с  душем  стоял
турник. Фрост-Форестье занял исходное положение:  чисто  вымытые  руки  на
чисто вымытых бедрах. Он подпрыгнул, подтянулся,  опустился.  Снова  занял
исходное положение. Лицо его было серьезным.  Вилка  электрической  бритвы
вошла в розетку. Фрост-Форестье брился под негромкое жужжание. Передачу  в
большом  приемнике  перебили  помехи.  Фрост-Форестье   выключил   большой
приемник. Время муз истекло. Он взял ватный тампон и протер лицо  крепким,
щиплющим  кожу  одеколоном.  Тампон  исчез   под   патентованной   крышкой
гигиенического   бачка.   Кое-где   на   лице    появилось    раздражение.
Фрост-Форестье накинул на себя халат, свою власяницу, и опоясался  красным
галстуком. Теперь пришел черед маленького приемника. Приемник  затрещал  и
произнес: "Доре  нужны  валенки".  Фрост-Форестье  прислушался.  Маленький
приемник повторил: "Доре нужны пеленки". Кроме этого, маленькому приемнику
сказать было нечего.
   Электрический кофейник дрожал,  исходя  паром.  На  крышке  нетерпеливо
заливался  свисток  -  фабричная  сирена   оповещала   о   начале   смены.
Фрост-Форестье налил в чашку кофе. В чашку старинного  прусского  фарфора,
декоративную чашку,  достойную  собрания  коллекционера,  Кетенхейве  была
знакома эта чашка.  У  нее  отбита  ручка.  Фрост-Форестье  обжегся,  взяв
налитую до краев чашку. И в тот раз,  когда  Кетенхейве  заходил  к  нему,
Фрост-Форестье тоже обжег себе пальцы. Каждое утро он обжигал себе пальцы.
Чашку украшал цветной  портрет  Фридриха  Великого.  Король,  напоминавший
выражением лица меланхолическую борзую, оглядывал со своей чашки  комнату.
Фрост-Форестье взял бумажный носовой платок, обернул им чашку и  короля  и
проглотил наконец свой горячий утренний напиток.
   С  момента,  как  прозвонил  будильник,  не  прошло  и  четверти  часа.
Фрост-Форестье  открыл  комбинированный  замок  сейфа.  Кетенхейве  всегда
потешался  над  этим  сейфом.  Сейф  этот  был  прямо-таки  находкой   для
любопытных. Здесь как бы в ожидании  лежали  документы,  акты,  биографии,
письма, планы, пленки и магнитофонные  ленты  -  _каким  приятным  казался
мальчику запах варенья в шкафу старой тетушки_, - и многие с удовольствием
извлекли бы кое-что отсюда. На  столе  -  длинной  неструганной  доске  на
четырех козлах - стояли магнитофоны. Тут же лежали крошечный фотоаппаратик
и фотоаппарат побольше. Воровское снаряжение!  Документов  теперь  уже  не
крали, они оставались на своем месте, крали их  тени.  Голоса  людей  тоже
можно было украсть.
   Кетенхейве всегда  все  оставлял  в  беспорядке.  Аккуратностью  он  не
отличался. Фрост-Форестье, политический деятель, сел за  письменный  стол.
Он начал думать, начал работать. В его распоряжении  было  три  часа,  три
часа, когда ему никто не мешал,  самые  важные  часы  за  день,  когда  он
сосредоточивался и успевал многое сделать. Он вложил кассету в  магнитофон
и включил воспроизведение звука. Услышал свой собственный голос  и  чужой.
Превратившись в слух, весь  внимание,  вслушивался  Фрост-Форестье  в  эти
голоса. Время от времени он  делал  какие-то  пометки.  У  Фроста-Форестье
лежали под рукой красный, зеленый и синий карандаши. На  листе  бумаги  он
написал чье-то имя. Выло ли это имя Кетенхейве? Фрост-Форестье  подчеркнул
это имя. Подчеркнул красным карандашом.
   Генерал Йорк  заключил  договор  в  Тауроггене.  Король  оправдал  его.
Генерал Шарнхорст набирал рекрутов. Генерал Гнейзенау осуществлял реформы.
Генерал Сект сообразил, что свет идет с Востока. Генерал де Голль требовал
уделить внимание танкам, его не слушали; но он был прав. Генерал  Шпейдель
ездил  к  другим  генералам,  своим  союзникам.  Генерал  Паулюс  все  еще
оставался в России. Генерал Йодль лежал в могиле. Генерал  Эйзенхауэр  был
президентом.  Кто  был  самым  главным  информатором  "Красной   капеллы"?
Фрост-Форестье любил вспоминать о  своей  деятельности  в  штабе  главного
командования сухопутных войск. Он любил солдатские  словечки.  Однажды  он
сказал Кетенхейве: "Я чувствую это по моче". А что он чувствовал по  моче?
Что они сумеют договориться?
   Утро пробивалось сквозь штору. Кетенхейве слегка  откинул  одеяло.  Его
обдуло сквозняком. _Фрейд или  недомогание  культуры.  В  берлинском  кафе
спорили о  школах  психоанализа.  Тульпе  был  коммунистом.  Кетенхейве  -
буржуа. В то время буржуа и коммунисты еще разговаривали  друг  с  другом.
Это  хорошо.  Бессмысленно.  Напрасно.  Пораженные  слепотой?   Пораженные
слепотой_.
   Человека, который ввел Кетенхейве в Дом профсоюзов,  звали  Эрих.  Эрих
хотел пригласить  его  куда-нибудь,  и  Кетенхейве  пришлось  принять  это
приглашение, хотя он и не был голоден. Маленький изможденный  человечек  с
большими усами, которые были слишком велики  для  его  осунувшегося  лица,
чтобы внушать уважение, принес им подгорелые картофельные оладьи и лимонад
с привкусом  искусственного  пудинга.  Кетенхейве,  съев  оладьи  и  выпив
лимонада,  почувствовал  себя  революционером.  Он  был  тогда  молод.   В
маленьком, затхлом, бездушном городке  Дом  профсоюзов  считался  мятежной
крепостью. Но до бунта, о котором мечтали мальчишки, дело так и не  дошло,
никогда,  никогда,  никогда;  оставались   неизменными   лишь   подгорелые
картофельные  оладьи  бедняков  да  шипящий   лимонад   на   синтетических
эссенциях,  бледно-розовый  напиток  эволюции,   который   бурлил,   когда
открывали бутылку, и вызывал отрыжку, когда его выпивали.
   Эрих погиб. В маленьком городке его именем назвали впоследствии  улицу,
но люди, как всегда тупые, бездушные и забывчивые, продолжали называть  ее
"Коротким рядом". Кетенхейве не переставал спрашивать себя,  действительно
ли Эрих погиб за свои убеждения, ведь, кажется, он тогда уже утратил  веру
своей юности. А может, Эрих в минуту смерти снова открыто заявил о прежних
надеждах лишь потому, что жители маленьких  городков  потеряли  в  те  дни
человеческий облик. Кулак беззакония настиг Эриха на Рыночной площади,  но
истинной причиной его смерти  было  отвращение  ко  всему,  что  творилось
вокруг.
   Кетенхейве поднял крышку умывальника, в  таз  налилась  вода,  он  смог
умыться, умыть руки, как Понтий Пилат, еще и еще раз;  ведь,  конечно,  он
был не виновен, совсем не виновен в том, что творилось в мире,  но  именно
потому, что он был не виновен, перед ним вставал извечный вопрос, что есть
невиновность и что есть истина, о древний  наместник  Августа!  Кетенхейве
взглянул на себя в зеркало.
   Без очков глаза его смотрели добродушно; коллега по "Народной газете" в
тот вечер, когда Кетенхейве в последний раз  с  ним  виделся,  назвал  его
"добродушным  болваном".  Это  было  двадцать  лет  назад,  в   тот   день
представитель новой власти водворился в редакции. Сотрудники-евреи тут  же
вылетели с работы, умные  люди,  опытные  авторы  передовиц,  великолепные
стилисты, они ошиблись во всех своих  прогнозах,  ошиблись  во  всем,  что
делали, наивные телята  в  загонах  скотобойни;  остальные  получили  шанс
доказать  свою  благонадежность;  Кетенхейве  отказался  доказывать   свою
благонадежность, получив жалованье, он уехал  в  Париж.  Уехал  по  доброй
воле, и никто не чинил ему препятствий. В Париже его  удивленно  спросили:
"Что вам, собственно, здесь надо?" Кетенхейве смог  бы  ответить  на  этот
вопрос только тогда, когда немецкие солдаты прошли  маршем  по  Елисейским
полям.  Но  тогда  он  был  уже  на  пути  в  Канаду;  вместе   со   всеми
интернированными - с немецкими евреями, немецкими антифашистами, немецкими
национал-социалистами, молодыми немецкими летчиками, немецкими моряками  и
немецкими торговыми служащими - плыл он  в  чреве  парохода  из  Англии  в
Канаду. Командир корабля был человек справедливый: он ненавидел их всех  в
равной мере. А Кетенхейве спрашивал себя: "Что мне здесь надо, что я здесь
делаю? Лишь бы не стать  соучастником,  лишь  бы  умыть  руки.  Разве  это
достаточно?"
   Голова Кетенхейве находилась на своем месте, топор палача не отделил ее
от туловища. Следовало ли упрекать за  это  Кетенхейве  или,  как  считали
некоторые, всемирный профсоюз палачей? У Кетенхейве было много  врагов,  и
его обвиняли во всевозможных  предательствах.  "Таким  бы  меня  нарисовал
Георг Гросс", - подумал Кетенхейве. На его лице уже  отчетливо  проступили
черты, свойственные  господствующей  касте.  Он  был  преданным  депутатом
канцлера и покорным оппозиционером, да, да, покорным.
   Обнаженный торс делового человека - вот что отражало зеркало. Дай  мне,
зеркальце, ответ... Как он растолстел, вялые мускулы, белая кожа  отливает
голубизной, словно снятое молоко в военные  годы,  "сепарированное  свежее
молоко",  как  оно  тогда  называлось,  -  поистине  прекрасный   образчик
государственного   эвфемизма;   теперь   многие   считаются    умеренными,
приспосабливаются, устраиваются, предлагают осторожные  реформы  в  рамках
традиций, страдают нарушением  кровообращения  и  предаются  сладострастию
(kiss me) you will go [(поцелуй меня) ты умрешь (англ.)].  Кетенхейве  был
видный мужчина, он и представить себе не мог, что так  растолстеет.  Какой
запах исходил от него? Запах лаванды - воспоминание о Британской  империи,
о длинных коридорах радиостанции "Говорит Англия" (kiss me) you will go.
   Кетенхейве не был заурядным явлением в парламентской  элите.  С  такими
глазами он и не мог быть: они глядели слишком добродушно. А кому  хочется,
чтобы его обзывали "добродушным" и считали  болваном?  Да  еще  этот  рот,
слишком узкий, слишком сжатый - _школьный учитель,  школьный  учитель_,  -
рот  его  не  свидетельствовал  о  красноречии,  он  внушал  беспокойство,
потому-то Кетенхейве так и оставался не разгаданным до  конца;  he  was  a
handsome man and what I want to know is how do you like your blueeyed  boy
Mister Death ["Он был красивым парнем, и я хочу спросить, как вам нравится
ваш  голубоглазый  мальчик,  госпожа  Смерть";  цитата  из   стихотворения
американского писателя и поэта Э.-Э.Каммингса (1894-1962)].
   Кетенхейве был знатоком и ценителем современной поэзии и иногда, слушая
на пленарном заседании какого-нибудь оратора, развлекался тем, что  думал:
а кто в этом зале,  кроме  него  самого,  читал  Каммингса?  Это  отличало
Кетенхейве  от  его  фракции,  сохраняло  ему  молодость  и  приводило   к
поражениям, когда нужно было быть беспощадным. Тощие журналы, умиравшие  в
день своего основания, брошюры,  посвященные  искусству  поэзии,  странным
образом, да, поистине странным,  соседствовали  в  портфеле  Кетенхейве  с
официальными документами, а стихи экспериментирующего поэта Э.-Э.Каммингса
терлись   в   портфеле   депутата   немецкого   бундестага    о    цветные
папки-скоросшиватели с надписями - КОНФИДЕНЦИАЛЬНО, СРОЧНО, СЕКРЕТНО (kiss
me) you will go.
   Кетенхейве вышел в коридор. Много путей вело в столицу. Многими  путями
добирались до власти и  церковных  приходов.  Туда  ехали  все:  депутаты,
политики, чиновники, журналисты, рядовые исполнители партийных поручений и
основатели  партий,  десятки  представителей   концернов,   юрисконсульты,
руководители  рекламных  агентств,  биржевые  спекулянты,  взяткодатели  и
взяточники,  лисы,  волки  и  овцы  секретной   службы,   осведомители   и
распространители слухов, всякие мракобесы и темные личности, заговорщики и
помешанные на страхе перед партизанами, гениальные кинопродюсеры,  -  все,
кто хотел набить себе карман _в Гейдельберге на Рейне, на лугу зеленом,  в
ванне, за Германию, у  Скалы  Дракона_,  попрошайки,  мошенники,  ворчуны,
карьеристы, и Михаель Кольхаас тоже сидел в поезде, и алхимик Калиостро, и
тайный убийца Хаген вынюхивал  жертву  на  заре,  Кримгильда  хлопотала  о
пенсии, шайка лоббистов подсматривала и подслушивала, генералы (пока еще в
грубошерстных костюмах) спешили  занять  прежние  должности,  и  множество
крыс, множество затравленных псов, множество общипанных птиц; они навещали
своих жен, любили своих жен, убивали своих жен, они водили своих  детей  в
кафе-мороженое, ходили на футбольные матчи, в церковном облачении помогали
священникам, исполняли обязанности дьяконов,  получали  нагоняи  от  своих
заказчиков, их торопили подстрекатели. Они составили план, наметили  пути,
хотели ловко обтяпать дельце,  а  потом  составили  другой  план  и  стали
сочинять законы, выступать в своих избирательных округах,  они  непременно
хотели остаться в верхах, остаться у власти,  остаться  при  деньгах,  они
устремлялись  в  столицу  -  заштатный  городишко,  о  котором   сами   же
рассказывали анекдоты, и они не понимали поэта, сказавшего, что  подлинная
столица любого государства расположена не за крепостными валами  и  ее  не
возьмешь штурмом.
   Путь открыт представителю народа - дешевый анекдот,  бородатый  еще  во
времена кайзера, _лейтенант и десять солдат, Германия,  проснись,  -  было
написано на стене нужника_, за длинной бородой и анекдота не видно. А  что
думал народ и что это собственно такое - народ? Тот, кто  ехал  в  поезде,
стоял на улице, на вокзалах?  Народ  ли  женщина,  вывесившая  в  Ремагене
простыни из окна, простыни, на которых рождаются, совокупляются,  умирают?
Дом ее выщерблен  осколками  снарядов.  Народ  ли  девушка  с  подойником,
которая брела к хлеву, в такую  рань  уже  на  ногах,  в  такую  рань  уже
усталая?  Народ  ли  он  сам,  Кетенхейве?   Он   противился   упрощающему
множественному числу. Что значит - народ,  стадо  ли  это,  которое  можно
стричь, пугать, пасти? Состоит ли он из групп, которые по мере  надобности
и с помощью команд на любом языке можно вводить в действие, бросать в бой,
гнать в могилы? Всегда готовый к бою немецкий юноша, всегда готовая к  бою
немецкая девушка? Или народ  -  это  миллионы  индивидуумов,  существ,  не
похожих  друг  на  друга,  которые  мыслят  сами,  мыслят  самостоятельно,
отвлекаясь от себе подобных, не считаясь с себе  подобными,  размышляют  о
боге, о небытии, додумываются до безумия, и ими нельзя ни  руководить,  ни
править, их нельзя  ни  бросать  в  бой,  ни  стричь?  Последнее  было  бы
Кетенхейве предпочтительнее. Он входил  в  партию,  которая  опиралась  на
большинство. А что же думал об этом народ? Народ работал, народ  оплачивал
государство, народ хотел бы жить  за  счет  государства,  народ  бранился,
народ кое-как перебивался.
   Народ мало говорил о своих депутатах. Он был не таким паинькой, как его
изображали в школьных хрестоматиях. Главу о правах и обязанностях  граждан
он понимал иначе, чем авторы этих хрестоматий.  Народ  был  завистлив.  Он
завидовал депутатам, их титулам,  постам,  неприкосновенности,  жалованью,
бесплатному проезду по железным дорогам. Уважение  к  парламенту?  Ответом
был смех в кабачках, смех в переулках. Громкоговорители  лишили  парламент
его ореола  в  глазах  народа.  Слишком  долго,  слишком  охотно  народное
представительство было всего-навсего певческим  ферейном,  наивным  хором,
сопровождавшим соло диктатора. Репутация демократии подмочена.  Демократия
никого не вдохновляла. А репутация  диктатуры?  Народ  молчал.  Молчал  от
непреодоленного страха? Молчал из чувства любви и  преданности?  Присяжные
оправдали приверженцев диктатуры по всем пунктам обвинения.
   А  Кетенхейве?  Он  служил  реставрации   и   разъезжал   в   экспрессе
"Нибелунги".
   Не все депутаты ездили в спальных  купе  федеральной  железной  дороги.
Некоторые приезжали в столицу в собственных автомобилях, им тем  не  менее
оплачивали каждый километр пути, и они неплохо на этом  зарабатывали;  это
были щуки позубастее. По шоссе  вдоль  Рейна,  вниз  по  течению,  мчались
черные "мерседесы", а по реке, вниз по течению, плыли бревна и тина, плыли
бактерии, нечистоты и промышленные  отходы.  Господа  восседали  рядом  со
своими шоферами, восседали сзади  шоферов,  дремали.  Ведь  от  семьи  так
устаешь.  По  телу  под  пальто,  пиджаком  и  рубашкой  бежал  пот.   Пот
изнеможения, пот воспоминаний, пот безмятежной дремоты,  пот  предсмертной
агонии, пот возрождения, пот странствия в неизведанное - кто  знает  куда,
пот слепого животного страха. Шофер знал дорогу и ненавидел эту-местность.
Может быть, фамилия шофера Лорковский и он выходец из Мазур. Он пришел  из
хвойных лесов, где лежали убитые. Он вспоминал об озерах в этих лесах, где
лежали  убитые.  Депутат  относился  к  беженцам  благосклонно.   "И   это
называется красивая местность, - думал Лорковский, - плевать  я  хотел  на
этот Рейн..." _Он плевал на Рейн, этот Лорковский,  депутатский  шофер  из
Мазур, Лорковский, вывозивший трупы из лагеря  военнопленных,  Лорковский,
шофер санитарной машины под Сталинградом, Лорковский, шофер НСКК [название
военизированной спортивной организации  в  гитлеровской  Германии]  времен
"Силы через радость", все дерьмо, трупы, депутаты и калеки, все один и тот
же груз, все дерьмо; плевать ему не только на Рейн_.
   - Куколка.
   Представитель концерна вышел из  уборной,  подтягивая  штаны,  -  ничто
человеческое не  было  ему  чуждо.  Он  подошел  к  другому  представителю
концерна, стоявшему в тамбуре вагона. Мужской разговор:
   - Немного бледновата.
   - Ничего.
   - Потерта, помята, потаскана.
   - Слишком долго лежала снизу.
   Вагалавайя...
   Девушка шла в развевающейся одежде, ангел железных дорог, ночной  ангел
в развевающейся ночной одежде, кружева подметали пыль, копоть  и  мусор  в
лакированном коридоре;  соски,  как  набухшие  почки,  терлись  о  кружева
рубашки, ноги, обутые в изящные ночные туфельки, зашнурованные ленточками,
делали маленькие шажки, _ноги Саломеи,  словно  маленькие  белые  голуби_,
ногти на ногах отливали красным лаком, а  лицо  у  нее  заспанное,  как  у
ребенка, капризное, недовольное; многие  девушки  придают  своим  красивым
кукольным личикам недовольное выражение, у девушек считается  модным  быть
чем-то недовольными. В горле першило от табачного дыма; мужчины  смотрели,
как девушка - лакированная, красивая, недовольная, длинноногая - семенит в
уборную. Запах духов щекотал ноздри, смешиваясь за дверью с едким  запахом
мочи, - представитель концерна выпил вечером крепкого пива, - вот уж о ком
не скажешь, что он человек пропащий.
   - Прелестный у вас чемоданчик. Как у настоящего дипломата. Будто только
что из министерства иностранных дел. Черно-красно-золотые полосы.
   - Черно-красно-горчичные, как говорили раньше.
   Вагалавайя...
   Рейн извилистой серебряной лентой змеился меж пологих беретов. Вдали из
утреннего  тумана  поднимались  горы.  Вдыхая  чистый  воздух,  Кетенхейве
чувствовал глубокую грусть. В проспектах транспортных компаний и  рекламах
туристских фирм эта  местность  называлась  Рейнской  Ривьерой.  Тепличный
климат царил в  котловине  между  гор;  воздух  застаивался  над  рекой  и
берегами. У самой воды стояли  виллы,  там  разводили  розы,  зажиточность
шагала по парку с садовыми ножницами,  хрустел  гравий  под  стариковскими
шлепанцами. Кетенхейве никогда не жить здесь, никогда ему не владеть здесь
своим домом, не подрезать розы, благородные розы,  индийские  розы,  и  он
невольно вспомнил о розеолах.  Знахари  старались  вовсю.  Германия  стала
огромной  публичной  теплицей.  Кетенхейве  мерещилась  диковинная  флора,
хищные, питающиеся мясом растения, огромные фаллусы, похожие на  фабричные
трубы, полные коптящего дыма, сине-зеленые, красно-желтые, ядовитые.
   Во всей этой пышности не было ни здоровья, ни молодости; все  прогнило,
состарилось, стебли налились соками,  но  это  была  всего  лишь  слоновая
болезнь. "Занято" - гласила надпись на ручке уборной, а за дверью красивая
и недовольная девушка мочилась на шпалы.
   Джонатан Свифт, декан церкви св.Патрика  в  Дублине,  очутившись  между
Стеллой и Ванессой, возмутился, что обе они  женщины  из  плоти  и  крови.
Кетенхейве знал в старом  Берлине  доктора  Форелле.  Форелле  был  врачом
больничной кассы я вея прием в большом многоквартирном доме в Веддинге. Он
испытывал отвращение к человеческому телу, в течение десятков лет  работал
над психоаналитическим исследованием о  Свифте,  а  но  вечерам  обертывал
дверной звонок ватой, чтобы его не  вызывали  принимать  роды.  Теперь  он
лежал вместе с ненавистными ему телами под развалинами большого дома.
   Представители  концернов,  облегчив  мочевые  пузыря  я  жизнерадостный
кишечник, громко болтали; они не страдали отсутствием аппетита.
   - Сходите к Ханко. Ханко служил еще в министерстве рейхсвера.  Скажите,
что вы от меня.
   - Не могу же я подать ему на стол сардельки.
   - Пообедайте в "Руайяде". Триста. Но еда  действительно  первоклассная.
Стоит этих денег.
   - А вы скажите своему Ханко, иначе, мои, мы не сможем изготовлять  этот
товар.
   - Пусть сан министр позаботится о гарантиях. На то он и министр.
   - Плишер был в моей корпорации.
   - Значит, можно положиться на Плишера.
   - Слаб в коленках.
   Вагалавайя...
   Красивая и недовольная  девушка  просеменила  обратно  в  постель.  Эта
девушка, красивая и недовольная, предназначалась для Дюссельдорфа, а  пока
она снова улеглась в постель, и похотливость мужчин шмыгнула вслед за  ней
под одеяло, вслед за ней, красивой и недовольной. Похотливость  согревала.
Девушка работала в ателье мод, однажды ее  выбрали  королевой  манекенщиц.
Девушка была бедной и неплохо жила за счет  богатых.  Фон  Тимборн  открыл
дверь купе, гладко выбритый, корректный, фон  Тимборн,  будто  уже  сейчас
аккредитованный на Даунинг-стрит.
   - Доброе утро, господин Кетенхейве.
   Откуда этот человек его знает? Наверное,  встречались  на  каком-нибудь
банкете для зарубежной прессы. Там провозглашали тосты и подстерегали друг
друга. Кетенхейве не мог в точности припомнить. Он не знал стоящего  перед
ним человека. Он поздоровался, молча кивнув. Но господин  Тимборн  обладал
великолепной памятью на лица  и  тренировал  ее  ради  своей  карьеры.  Он
поставил чемодан на решетку  калорифера  в  коридоре.  Долго  наблюдал  за
Кетенхейве,  слегка  оттопырив  губу,  словно  насторожившийся  кролик   в
клевере. Может, этот Тимборн  ему  просто  приснился?  Кролик  хотя  и  не
обладал изощренным слухом, но любой шепоток в  министерстве  достигал  его
ушей. Он слышал, что Кетенхейве с трудом  приноравливался,  не  поддавался
руководству, не отличался покладистостью, вызывал недовольство и  считался
в своей фракции enfant  terrible,  что  вообще-то  никому  не  на  пользу,
скорее, может сильно повредить. Для Тимборна это означало бы крах всех его
надежд, но эти  чудаки,  никогда  их  не  поймешь,  они  добиваются  удачи
благодаря своим просчетам. Существовали прекрасные  должности,  безопасные
должности, федеральные должности, запасные должности, далеко от Мадрида, а
Тимборна снова одурачили. Он рысцой бежал  по  узкой  дорожке  не  столько
добродетели, сколько  повышения  в  чинах,  шаг  за  шагом,  ступенька  за
ступенькой, вверх или вниз - в наше время это не всегда поймешь, - но  все
же снова добрался до верха и сидел в руководстве, а восемь  лет  назад  он
сидел в Нюрнберге, а еще восемь лет назад тоже сидел в Нюрнберге,  правда,
на трибуне, откуда объявляли нюрнбергские законы, пока еще первые. Что  ж,
взаимное страхование от катастроф действовало  безотказно;  теперь  такие,
как он, снова при должности, все стало на свое место, и впереди было много
дед. А что, если господин Кетенхейве  рассчитывает  победить  на  выборах;
может быть, он надеется на министерский портфель? Тогда  Кетенхейве  будет
им сопротивляться. Как глупо, Ганди уже не доит свою  козу.  Кетенхейве  и
Ганди могли бы рука об  руку  гулять  по  коридору.  Ганди  притягивал  бы
Кетенхейве как магнит. Тимборн снова поджал губу и  мечтательно  посмотрел
за Рейн. Он представил себе Кетенхейве под пальмами - неважнецкая  фигура.
На Тимборне пробковый шлем и шорты сидели бы лучше. Ворота  в  Индию  были
открыты. Александр убил своего друга копьем.
   Поезд остановился в Годесберге. Господин фон Тимборн  приподнял  шляпу,
безукоризненно  элегантную  фетровую  шляпу,  как  у  мистера   Идена.   В
Годесберге живут почтенные люди, братья по совместным заседаниям. Господин
фон Тимборн упругой походкой шел по  перрону.  Машинист  ругался.  Что  за
перегон! То поддавай пару, то снижай давление. Ведь он же ведет  экспресс!
Раньше мимо Годесберга и  Бонна  мчались  на  полном  ходу.  Теперь  здесь
останавливаются.  Представители  концернов  загородили  дверь.  Они  умели
работать локтями и первыми попали в столицу.  Школьники  бежали  вверх  по
лестнице  из  туннеля.  Пахло  провинцией,  затхлостью  узких   переулков,
заставленными комнатами, старыми обоями. Платформа была крытой и серой, _и
там, за барьером, в унылом зале, он вступил в столицу, трави его,  хватай,
о бог Аполлон, они снова схватили его, овладели им,  накинулись  на  него,
ему стало дурно, у него перехватило дыхание, судорожно сжалось  сердце,  и
железный обруч  сжал  его  грудь,  обруч  сковали,  сварили  и  заклепали,
казалось, каждый шаг ковал  и  клепал  этот  обруч,  каждое  движение  его
негнущихся ног, онемевших ступней  было  как  бы  ударом  молота,  который
склепывал обломки на дьявольской верфи; и так шел он  шаг  за  шагом  (где
скамья, чтобы присесть? Где стена, чтобы прислониться?), он шел, хотя  ему
казалось, что он не может сделать  больше  ни  шагу,  ему  хотелось  найти
какую-нибудь  опору,  хотя  он  боялся  протянуть  к  ней  руку,  пустота,
чудовищная пустота ширилась в его голове, распирала череп,  увеличивалась,
как увеличивается внутреннее давление в воздушном шаре, покидающем  землю,
исчезающем в беспредельной  высоте,  в  шаре,  наполненном  просто  Ничем,
нематериальной субстанцией, антиматерией, непостижимым, которое  стремится
расшириться, выскочить из костей и кожи, и он услышал, услышал прежде, чем
это случилось, как ледяной ветер рвет шелк оболочки,  и  ото  был  предел,
невидимый  дорожный  указатель,  который  не  мог  быть   обозначен   даже
математической формулой, за которым прекращалось все, какого-либо "дальше"
не существовало. А вот смысл этого указателя: гляди, гляди! И ты  увидишь.
Вопрошай, вопрошай! И ты услышишь. Но он опустил взгляд, трус, трус, трус,
сомкнуты зубы, жалкий, жалкий, жалкий, и он цеплялся,  судорожно  цеплялся
за самого себя, а воздушный шар, потеряв всю свою прелесть, превратился  в
грязную оболочку, весь страшно съежился, и началось  падение_.  Кетенхейве
предъявил служебный билет, и ему  показалось,  что  контролер  увидел  его
голым, как тюремные надсмотрщики и фельдфебели видят Голыми  попавших  под
их власть людей, перед тем как те  оденутся  и  пойдут  в  камеру  или  на
смерть.
   Пот выступил у Кетенхейве на лбу. Он  направился  к  газетному  киоску.
Солнце  заглянуло  туда  же,  оно  проникло  в  окошко  и   бросило   свой
разноцветный луч на последние новости, на гуттенберговскую  картину  мира,
озарив  ее  радужным  ироническим  мерцанием.  Кетенхейве  купил  утреннюю
газету.  НИКАКИХ  ВСТРЕЧ  С  РУССКИМИ.  Еще  бы!  А  кто  и  с  кем  хотел
встретиться? Кто бежал со  всех  ног,  стоило  лишь  посвистеть?  Кто  был
собачонкой? Обвиняются в нарушении конституции - разве  у  нас  существуют
различные мнения? Кто не умеет читать?  Конституцию  приняли.  Сожалеют  о
затраченных  усилиях?  А  что  происходит  в  Мелеме?  Верховный  комиссар
совершил восхождение на вершину Цуг-Шпитце. Перед ним открылся  прекрасный
вид.  Канцлер  немного  прихворнул,  однако  продолжает   исполнять   свои
обязанности. В семь часов утра он уже сидит за письменным столом. В  Бонне
трудится не только Фрост-Форестье. Кетенхейве все еще не мог избавиться от
чувства подавленности.
   Главный зал привокзального ресторана был  закрыт.  Кетенхейве  пошел  в
соседний,  где  за  круглым  столом  сидели  школьники:  безвкусно  одетые
девочки, мальчики - они тоже были прилежны, как канцлер, раскрывали книги,
учились, к чему-то стремились (как канцлер?), молодые люди с ожесточенными
лицами; их сердцами руководило благоразумие,  все,  что  помогало  сделать
карьеру, они думали о  расписании  уроков,  а  не  о  звездах.  Официантка
говорила, что на этой работе надо иметь крылья; Кетенхейве и в самом  деле
казалось,  будто  она  парит  в  воздухе,  похожая  на  крылатую  камбалу;
помещение было слишком тесным для такого наплыва  посетителей,  изрыгнутых
огромными составами; представители концернов ругались,  что  им  не  несут
яйца, а Кетенхейве заказал себе кружку светлого пива. Он  терпеть  не  мог
пива, во на  этот  раз  горький  игристый  напиток  успокоил  его  сердце.
Кетенхейве открыл  страницу  газеты,  посвященную  местным  новостям.  Что
нового в Бонне? Он чувствовал  себя  курортником,  который  слишком  долго
скучал на водах и наконец вновь  услышал  знакомые  деревенские  пересуды.
Софи  Мергентхейм  разрешила  обрызгать  себя  водой  на  благо  беженцев.
Смотри-ка, она всегда чего-нибудь выкинет! На каком-то приеме бог знает  в
честь кого она в порыве филантропии позволила облить себя из лейки.  Софи,
Софи, честолюбивая гусыня, она не спасла Капитолий. Кто платил, тот мог ее
полить. Прекрасная  лилия.  Газета  напечатала  фото  Софи  Мергентхейм  в
насквозь промокшем вечернем платье,  мокрую  до  белья,  до  самого  тела,
надушенного и напудренного.  Коллега  Мергентхейм  стоит  у  микрофона,  с
отважным видом уставившись через толстые черные роговые  очки  на  вспышки
магния.  Старая  задница.  _В  Инстербурге  без  перемен_.  Только  собаки
пролаяла. Мергентхейм был мастер на еврейские анекдоты; в старой "Народной
газете" он вел отдел юмора. _Что, кто лаял в Инстербурге? Вчера?  Сегодня?
Кто лаял? Евреи? Молчание. Собачий юмор_. Новости  экрана.  Вилли  Биргель
скачет верхом во славу Германии, _Отвратительная  пивная  пена  на  губах.
Элька, имя из нордической мифологии. Норны, Урд,  Верданди  и  Скульд  под
деревом Иггдрасиль. Начищенные до блеска сапоги. Смерть в  пилюлях.  Пиво,
пролитое на могилу_.





   Кородин вышел из трамвая  у  вокзала.  Полицейский  изображал  из  себя
берлинского полицейского на Потсдамерплац. Он поднял жезл  -  движение  по
Боннской  улице  открылось.  Все  мелькало,  жужжало,  скрипело,  звенело.
Автомобили, велосипеды, пешеходы,  астматические  трамваи  устремились  из
узких переулков на привокзальную площадь. Здесь  катили  когда-то  кареты,
запряженные четверкой лошадей, которыми правили королевские кучера;  принц
Вильгельм приезжая в  университет,  приближаясь  тем  самым  на  несколько
метров к своему голландскому  убежищу;  он  носил  визитку,  корпорантскую
ленту и  белую  корпорантскую  фуражку  Саксоборуссов.  Поток  транспорта,
стесненный  строительными  заборами,  кабельными  рвами,   трубопроводами,
бетономешалками, котлами  с  асфальтом,  застопорился.  Толчея,  лабиринт,
узел, неразбериха, паутина, символы блуждания, безумия, затягивания петли,
символы нерасторжимости и  путаницы;  еще  древние  ощутили  на  себе  это
проклятие, распознали коварство, заметили хитрость, попали в ловушки,  все
это испытали, продумали и описали. Следующее поколение должно быть  умнее,
должно жить лучше. И так продолжается пять тысяч лет! Не каждому  был  дан
меч. А какая от него польза, от меча? Им можно размахивать, можно  убивать
и можно самому от меча погибнуть.  А  чего  добились?  Ничего.  Надо  было
вовремя явиться в Гордион.  Случай  создает  героев.  Когда  из  Македонии
явился Александр, гордиеву узлу уже надоело упрямиться. Вдобавок ко  всему
это событие не имело никакого значения. Индию они все равно не  завоевали,
лишь окраинные районы были захвачены за несколько лет, и между оккупантами
и местным населением развернулась оживленная меновая торговля.
   А как выглядит настоящая Потсдамерплац? Проволочное заграждение,  новая
и весьма прочная граница, конец света, железный занавес; бог опустил  его,
и только один бог знает зачем. Кородин  спешил  к  остановке  троллейбуса,
по-столичному гордого современного дилижанса, который развозит  пассажиров
по отдаленным друг от друга правительственным кварталам. Кородину можно бы
и не пристраиваться в хвост очереди.  У  него  дома  в  гараже  стоят  два
автомобиля. Езда в политику на общественном транспорте,  в  то  время  как
шофер с довольным и бодрым видом доставляет в школу  его  детей,  это  акт
скромности и самоуничижения Кородина. С ним  здоровались.  Он  отвечал  на
приветствия. Он был популярен. Но приветствия неизвестных вызывали у  него
не только чувство благодарности, но я смущение.
   Подошел первый троллейбус. Стоявшие в очереди втискивались в  дверь,  а
Кородин  отошел  назад,  подчеркивая  свою  скромность  и   готовность   к
самоуничижению, хотя, по правде  говоря,  ему  были  неприятны  (греховное
чувство) эти спешащие, борющиеся за кусок хлеба люди. И вот этот воз повез
людей к зданию бундестага,  к  министерствам,  к  бесчисленному  множеству
учреждений, и отряды секретарш, армия служащих,  роты  чиновников  средней
руки набились в него, как сельди в бочку, рыбы одного улова. Эмигранты  из
Берлина, эмигранты из Франкфурта, эмигранты из  пещер  "Волчьего  логова",
они странствовали вместе с учреждениями, подшитые к бумагам,  их  дюжинами
втискивали в квартиры новых блочных домов; чуткие стены "два  отделяли  их
кровати от кроватей соседей, за ними  всегда  наблюдали,  они  никогда  не
оставались одни, их всегда подслушивали, и они сами  всегда  подслушивали,
кто пришел в гостя в угловую комнату, о чем говорили (не обо мне ли?), они
выведывали, кто ел лук, кто моется так поздно в ванной, фрейлейн  Ирмгард,
она  моется  хлорофилловым  мылом,  видно,   это   ей   необходимо,   кто,
причесываясь, засорил волосами раковину, кто  вытирался  моим  полотенцем;
раздраженные, угрюмые, унылые, обремененные долгами, разлученные со своими
семьями, они находили утешение на стороне, но не так  уж  часто,  а  кроме
того, к вечеру они слишком уставали, выбивались из сил;  они  печатали  на
машинке законы, надрывались на сверхурочной работе, жертвовали собой  ради
шефа, которого ненавидели, за которым подсматривали, которого подсиживали,
которому писали анонимные письма, для которого подогревали  кофе,  ставили
цветы  на  подоконник;  они  посылали  домой  гордые  письма   и   бледные
фотографии, изображавшие их в саду министерства,  или  маленькие  снимочки
"лейкой",  которые  шеф  щелкал  прямо  в  бюро,  ведь  они  работали  при
правительстве, они управляли Германией. Кородин, вспомнив, что он  еще  не
молился, решил выскользнуть из общего потока и пройтись немного пешком.
   В это утро Кетенхейве не заходил в свою квартиру в боннском депутатском
гетто,  она  была  для  него  лишь  pied-a-terre   [временное   пристанище
(франц.)], не снискавшим любви, тесным кукольным домиком,  _завтра,  дети,
что-то будет, завтра радость к  нам  придет_,  что  ему  там  делать?  Все
необходимое он нес в своем портфеле.  Но  даже  это  было  обременительным
грузом во время странствий. Кетенхейве тоже пренебрег троллейбусом.
   На Мюнстерплац Кетенхейве встретил скромника Кородина.  Тот  уже  успел
помолиться святому Кассию и святому Флорентию, покровителям здешних  мест,
он покаялся им в грехе высокомерия, _благодарю тебя,  господи,  что  я  не
такой, как эти люди_, и сам отпустил себе на время, на сегодня,  все  свои
грехи. Кородин снова смутился, потому что Кетенхейве видел, как он выходил
из собора. Неужели святые остались недовольны молитвой депутата и наказали
Кородина встречей с Кетенхейве? А может, эта встреча являла чудесную  волю
провидения, знак особой милости?
   Считалось странным, если  два  депутата,  принадлежавшие  к  враждующим
партиям, пусть даже они работали в одних  и  тех  же  комитетах  и  иногда
поддерживали там друг друга, вместе шли по улице. Показаться  с  депутатом
другой партии значило испортить свою  репутацию,  а  у  партийных  лидеров
подобная картина вызывала такое отвращение, как если бы кто-нибудь  из  их
стада открыто  прогуливался  с  педерастом,  бесстыдно  демонстрируя  свою
извращенность. В каждом случайном разговоре, может быть  просто  о  плохой
погоде или о плохом самочувствии, о  болях  в  сердце,  молва  подозревала
заговор, измену  партийным  интересам,  еретичество  и  попытку  свергнуть
канцлера. Кроме того,  весь  город  кишел  журналистами,  и  снимок  мирно
гулявших мог появиться в понедельник  в  "Шпигеле"  и  привести  к  бурным
раздорам. Все это Кородин прекрасно понимал, но Кетенхейве  (Кородин  чуть
было не сказал "черт  его  побери")  был  ему  симпатичен,  поэтому  он  и
относился к нему иногда прямо-таки с ненавистью, а  не  просто  с  обычным
холодком,  как  к  представителю  враждебной  партии;  Кородин   испытывал
странное чувство, и его нельзя было ни прогнать,  ни  подавить,  что  душу
этого человека ("черт бы его все-таки побрал!") необходимо спасти, что его
можно еще наставить на путь истинный, а может быть, даже обратить  в  свою
веру. Кородина, чьи два больших дорогих автомобиля почти всегда  стояли  в
гараже, доверчиво обступили  молодые  пастыри,  священники  из  ближайшего
рабочего района. Это были угрюмые, обутые в грубые ботинки  люди;  Кородин
воображал, что они читали Бернаноса и Блуа, хотя только он  сам  -  и  это
говорило в  его  пользу  -  испытывал  волнение  от  их  книг,  а  угрюмые
священники получали иногда от Кородина чек, считая его, впрочем, человеком
не слишком-то щедрым. Но для Кородина подаренный им чек  означал  верность
исконным заповедям христианства, открытую оппозицию существующему порядку,
своему сословию и  дорогим  автомобилям.  Он  и  в  самом  деле  имел  уже
неприятности из-за своих "симпатий к красным", его уже  слегка  журили  за
это, а его друг епископ, читавший, как и Кородин,  Бернаноса,  который  не
только не волновал его, но был ему  чужд,  епископ  предпочел  бы  увидеть
кородинские чеки в другой жертвенной чаше.
   Кородин, всегда обо всем знавший, всегда помнивший  все  даты  рождений
хотя бы ради того, чтобы не  обидеть  никого  из  своей  многочисленной  и
зажиточной родни, хотел выразить  Кетенхейве  свое  соболезнование,  может
быть надеясь, что в момент душевного потрясения тот будет  более  доступен
обращению в истинную веру, что утрата бренного  земного  счастья  обратила
его помыслы к радостям бессмертия. Но, оказавшись рядом с  Кетенхейве,  он
почувствовал, что его соболезнования были бы  неуместны,  даже  бестактны,
говорили  бы  о  предосудительной  интимности;   такому,   человеку,   как
Кетенхейве, могло показаться сомнительным все то,  что  в  кругу  Кородина
считалось само собой разумеющимся (например, выражать соболезнования).  Не
известно, горевал ли вообще Кетенхейве, по нему это не было заметно, он не
носил на рукаве черной повязки и черной  ленты  на  лацкане,  и  в  глазах
вдовца не видно было слез, но именно из-за этого Кородина и влекло к нему,
к человеку, который, может быть, скрывает свое горе от людей.  И  Кородин,
опустив глаза и уставившись на мостовую Мюнстерплац, сказал:
   - Мы стоим сейчас  на  месте  франконского  кладбища  времен  Священной
Римской империи.
   И так уж получилось,  когда  эта  фраза  была  произнесена,  когда  эта
случайная мысль, возникшая от смущения, эта вдруг появившаяся  ассоциация,
была  высказана  вслух,  он  почувствовал,  что  она  глупее,  чем  всякое
соболезнование. Кетенхейве мог понять ее как намек на свой траур и в то же
время как банально-циническую попытку  не  заметить  этот  траур.  Страшно
сконфузившись, Кородин от кладбищ сразу перескочил к вопросу, к которому в
ином случае долго бы не решался подступиться и который, возможно, так и не
затронул бы, поскольку, в сущности, это было  предложением  предательства,
пусть даже предательства плохой, несправедливой партии.
   - Не могли бы вы изменить свою политическую позицию? - спросил Кородин.
   Кетенхейве его понял. Он понял также, что Кородин  хотел  выразить  ему
свое соболезнование, и был благодарен, что тот этого не  сделал.  Конечно,
он мог бы изменить свою позицию. Вполне мог бы ее изменить. Любой  человек
может изменить любую позицию,  но  со  смертью  Эльки  Кетенхейве  потерял
единственное близкое  ему  существо,  которое  хорошо  знало  его  прежние
взгляды, было свидетелем его волнений, и поэтому  Кетенхейве  уже  никогда
больше не мог изменить свою позицию. Он не мог изменить ее по своей воле и
потому, что эта позиция выражала его суть,  его  всегдашнее  отвращение  к
злу, и он тем более не мог ее изменить, когда вспоминал о  недолгой  жизни
Эльки, искалеченной преступлениями и войной, а Кородин уже  подсказал  ему
ответ, упомянув о франконском кладбище.
   - Я не хочу новых кладбищ, - ответил Кетенхейве.
   Он  мог  бы  еще  добавить,  что   не   хочет   ни   европейского,   ни
малоевропейского кладбища, однако  подобные  фразы  казались  ему  слишком
патетичными. Конечно, кладбище - это аргумент, им  можно  предостеречь  от
других кладбищ. Это они знали оба. Но Кородин ведь  тоже  не  хотел  новых
кладбищ. Он не был милитаристом. Он был офицером запаса. Но он  готов  был
даже  согласиться   на   кладбище,   подразумеваемое   Кетенхейве,   чтобы
предотвратить появление другого, более  обширного  кладбища,  -  а  он  не
сомневался, что иначе оно появится, - на котором, если так случится, будет
Погребен и он сам вместе со своими автомобилями, женой и детьми.
   Но как это предотвратить? История - это ребенок-несмышленыш или  старик
поводырь, который один лишь знает,  куда  ведет  путь,  и  поэтому  шагает
вперед, ни на кого не обращая внимания.  Кородин  и  Кетенхейве  дошли  до
дворцового парка и остановились у детской площадки. Две маленькие  девочки
качались на детских качелях. Одна из девочек была  толстенькая,  другая  -
худенькая, с красивыми стройными ножками. Толстушка отталкивалась от земли
ногами, чтобы взлететь повыше.
   Кородина осенило.
   - Подумайте о детях, - сказал он.
   И с досадой заметил, что это прозвучало  елейно.  Так  ему  никогда  не
удастся обратить Кетенхейве в свою веру.
   Кетенхейве думал о  детях.  Он  охотно  подошел  бы  к  качелям,  чтобы
поиграть с хорошенькой девочкой. Кетенхейве был еще и  эстет  и,  как  все
эстеты, несправедлив.  Он  был  несправедлив  к  толстушке.  Природа  была
несправедлива. Все было несправедливо  и  непостижимо.  Теперь  Кетенхейве
чувствовал тоску по добропорядочному домашнему очагу, по жене, матери  его
ребенка. Разумеется, по красивой жене, матери очаровательного ребенка. _Он
сажает маленькую девочку  на  качели,  гуляет  в  саду,  красивая  жена  и
красивая мать зовет к обеду, отец семейства  Кетенхейве,  Кетенхейве  друг
детей, Кетенхейве садовник_. В нем шевельнулись неистраченные, загубленные
нежные чувства.
   - Я думаю о детях, - сказал он.
   И перед его мысленным  взором  встала  картина,  которую  он  постоянно
вспоминал,  как  страшное  и   пророческое   видение.   Когда   Кетенхейве
добровольно покидал свою родину - никем  не  принуждаемый,  движимый  лишь
чувством глубокого несогласия с тем, что происходило и что  готовилось,  -
тогда по дороге в Париж он заночевал во  Франкфурте,  и  утром  с  террасы
кафе, где он ел  хрустящие  рожки  и  пил  душистый  гималайский  чай,  он
наблюдал перед городским театром парад гитлерюгенда. И вдруг на его глазах
площадь разверзлась, эта широкая  пестрая  площадь,  и  все,  все  они,  с
флагами и вымпелами, с флейтами, барабанами и кортиками, зашагали строем в
огромную глубокую могилу. Четырнадцатилетние, они выполняли приказ  своего
фюрера, а в тысяча девятьсот тридцать девятом  двадцатилетние,  они  стали
штурмовыми командами, летчиками,  матросами  -  поколение,  обреченное  на
смерть.
   Кородин  взглянул  на  небо.  Тучи  сгущались.   Он   чувствовал,   что
приближается гроза. На том месте, где они стояли,  однажды  убило  молнией
ребенка, и Кородин  боялся  новой  вспышки  небесного  гнева.  Он  помахал
случайно проходившему мимо такси. Он ненавидел сейчас Кетенхейве. Ведь тот
был пропащим, безответственным человеком, бродягой, у которого нет  детей.
Больше всего Кородину хотелось бы оставить  Кетенхейве  здесь,  на  аллее.
Пусть поразит его молния! Возможно, Кородин  подвергал  опасности  себя  и
такси, беря  с  собой  этого  отщепенца.  Но  благовоспитанность  Кородина
победила его  страхи  и  неприязнь,  и  он  с  ледяной  улыбкой  пригласил
Кетенхейве сесть в машину.
   Они молча сидели рядом. Шел дождь, сверкала  молния,  дождевая  завеса,
словно туман, окутывала верхушки деревьев, но  раскаты  грома  ослабевали,
становились глуше, как будто гроза уже устала или была еще  далеко.  Остро
пахло сыростью,  землей  и  цветами,  становилось  все  жарче,  Кетенхейве
обливался потом, рубашка прилипла к его  телу,  и  ему  снова  показалось,
будто он попал в  огромную  теплицу.  Они  проехали  мимо  заднего  фасада
резиденции главы государства, мимо  виллы  канцлера;  ее  тяжелые  кованые
ворота были открыты. Часовые охраняли въезд, были  видны  клумбы,  зеленые
лужайки, яркие пестрые цветы; такса и волкодав - не  подходящая  по  росту
парочка, - словно углубившись в беседу, шествовали по  дорожке,  усыпанной
гравием. Ботанический ландшафт, ботанический сад, здесь жили  принцессы  и
сахарозаводчики, к ним в  гости  приезжали  авантюристы,  которым  удалось
сколотить немалое состояние. Здесь упало в прошлом несколько бомб.  Из-под
густой зелени еще проглядывали остатки почерневших стен. А над  всем  этим
развевался  федеральный  флаг.  Какой-то  господин  с  маленьким   дамским
складным зонтиком, висевшим у него  на  запястье  несмотря  на  дождь,  не
торопясь, шел на службу. Бывший, будущий или снова приглашенный на  работу
посланник? Статисты политической сцены бродили по аллеям, а с ними бродили
их биографии, их анкетные правды, бродячие шлюхи. Статисты были на виду. А
где же пасется режиссер? Где щиплет травку  протагонист?  Но  оказывается,
режиссеров  и  протагонистов  вовсе  никогда  не  было.  Навстречу   такси
попадались сплошь одни избавители от большего зла. Сейчас шел дождь, иначе
бы они купались в солнечных лучах своей славы.
   Такси остановилось у здания бундестага. Кородин расплатился с  шофером.
Он не позволил  Кетенхейве  внести  свою  долю  в  оплату  этой  маленькой
поездки, однако взял у шофера квитанцию: Кородин хотел оставаться  богатым
и ничего не дарить  государству.  Он  поспешно  и  смущенно,  с  застывшей
улыбкой, попрощался с Кетенхейве, боясь,  что  снова  сверкнет  молния.  И
торопливо ушел, словно закон звал его, призывал именно его.
   Кетенхейве хотел зайти в бараки, где ютилась пресса,  но  подумал,  что
Мергентхейм едва ли встал так рано, ведь дома  у  него  Софи,  требовавшая
немалого напряжения сил. Идти в свой кабинет Кетенхейве не хотелось. Вдруг
он увидел, что группа приезжих туристов, доставленных в  автобусах,  чтобы
осмотреть столицу Федеративной республики, здание бундестага и пообедать в
ресторане бундестага,  собирается  вокруг  своего  гида.  Подобно  старому
берлинцу, которому ни с того ни с сего взбрело в голову принять участие  в
организованной  фирмой  Кезе  обзорной  поездке  по   городу,   Кетенхейве
присоединился к двинувшейся группе.
   Удивительно! Служитель бундестага в темной  форменной  одежде,  который
сопровождал любопытных, внешне был вылитый канцлер. С чуть перекошенным  в
язвительной усмешке лицом, высохшим, хитрым, морщинистым от избытка юмора,
он был похож на умную лису и говорил, как важный государственный  деятель.
(Во времена монархии  верные  слуги  носили  бородку,  как  у  короля  или
кайзера.) Они поднялись по лестнице в зал заседаний, и гид, чье сходство с
канцлером бросилось в глаза, пожалуй, лишь  одному  Кетенхейве,  поскольку
никто не обращал на него особенного внимания, пояснил, что в  здании,  где
они находятся, располагалась раньше Педагогическая академия; к  сожалению,
гид упустил возможность блеснуть  своим  немецким  образованием,  глубоким
знанием Гете и упомянуть педагогическую провинцию,  начало  которой  могло
быть положено здесь. Знал ли канцелярист-канцлер, что  его  парламенту  не
хватало философов, чтобы повести отсюда педагогическую вспашку умов?
   Кетенхейве впервые попал  на  галерею  зала  заседаний  и  рассматривал
жесткие, предназначенные для народа и прессы  стулья.  Внизу  все  сиденья
мохнатились  красивой  зеленой  обивкой,  даже  коммунисты   имели   право
наслаждаться зеленым уютом мягких кресел. Зал был пуст. Огромная безлюдная
классная комната с пустыми партами. Кафедра господина учителя стояла,  как
и    полагается,    на    возвышении.    Канцелярист-канцлер    перечислял
достопримечательности. Он  сказал,  что  в  зале  тысяча  метров  неоновых
трубок. Гид-канцлер сказал, что  глуховатые  депутаты  могут  пользоваться
специальными наушниками. Какой-то шутник спросил, нельзя ли  эти  наушники
переключать на легкую музыку. Чичероне-канцлер с невозмутимым спокойствием
пренебрег этой репликой. Он показал на две разные двери,  упомянув  о  так
называемом "прыжке барана" - обычае голосовать, проходя в  соответствующую
дверь. Кетенхейве  мог  бы  позабавить  гостей  анекдотом,  восхитительным
коротким анекдотом из жизни одного парламентария. Баран Кетенхейве  сделал
однажды неверный прыжок. Вернее, он  сам  не  знал,  был  ли  этот  прыжок
неверным, его вдруг обуяло сомнение,  и  он  кинулся  в  дверь,  куда  шли
голосующие "за", в то время как его фракция  решила  голосовать  "против".
Партии  коалиции  наградили  его  аплодисментами.  Они  ошиблись.  Кородин
усмотрел в этом первый успех своей миссионерской страсти. Он тоже  ошибся.
Во фракционной комнате Кетенхейве гневно порицали.  Но  и  там  ошибались.
Вопрос, поставленный на голосование, Кетенхейве счел недостаточно важным и
действовал интуитивно,  поддакнул,  а  не  отверг,  проголосовал  за  одно
несущественное  предложение   правительства.   Почему,   в   самом   деле,
правительство не может быть иногда в  чем-то  право?  Кетенхейве  казалось
глупым отрицать это и быть оппозиционером из  упрямства  или  из  верности
политическим принципам, что абсолютно то нее  самое.  Кетенхейве  мысленно
видел сидящих внизу школяров, крестьянских сыновей с квадратными черепами,
задиристых и набожных, задиристых и своенравных, задиристых и туповатых, и
среди них обязательно  найдется  несколько  честолюбцев.  "Говорильня",  -
сказал одни из экскурсантов. Кетенхейве посмотрел на него. Экскурсант этот
представлял собой гнусный тип завсегдатая  пивнушек,  который  с  радостью
позволит диктатору поработить себя, если только получит пару сапог,  чтобы
топтать тех, кто стоит ниже. Кетенхейве снова посмотрел на него.  Дать  бы
ему в морду, подумал он.
   - Ну  а  вы,  может  быть,  придерживаетесь  иного  мнения?  -  спросил
экскурсант и вызывающе взглянул на Кетенхейве. "Я не знаю ничего  лучшего,
даже этот парламент - меньшее зло", - мог бы возразить ему Кетенхейве.  Но
вместо этого он сказал:
   - Заткните свою грязную пасть!
   Экскурсант побагровел, но потом смутился и трусливо ретировался. Сбежал
от Кетенхейве. Если бы он узнал депутата Кетенхейве, то подумал бы: "Я вас
запомню, вы стоите в списке, и в день "Х", куда бы вы ни спрятались..." Но
никто не знал Кетенхейве, и канцелярист-канцлер снова вывел свой отряд  на
улицу.
   Журналисты работали в  двух  бараках.  Бараки  стояли  напротив  здания
бундестага, длинные, в два этажа,  они  были  похожа  на  казармы  или  на
помещения  для  штабов,  для  комендатур  новых  военно-учебных   лагерей,
построенные на время войны (а  войны  длятся  долго).  Внутри  бараков  на
каждом этаже был длинный проход, напоминавший коридор корабля,  правда  не
на палубе класса "люкс", но, во всяком  случае,  туристского  класса,  где
слева и справа теснятся каюты; треск  пишущих  машинок,  стук  телетайпов,
неумолчный вой  телефонов  создавали  впечатление,  что  за  редакционными
комнатами бушевало море, кричали чайки и ревели пароходные сирены,  а  два
барака прессы были двумя суденышками, их несли, качали и  сотрясали  волны
времени. Подобно приливу и отливу перекатывались через простой  некрашеный
стол у входа поступающие "сообщения  для  прессы"  -  бледные  и  потертые
информационные бюллетени, напечатанные  на  дешевой  бумаге.  Их  небрежно
бросали на  стол  невозмутимые  курьеры  многочисленных  правительственных
учреждений, которые занимались  расхваливанием  деятельности  министерств,
информацией общественности, государственной пропагандой,  наведением  тени
на  плетень,  затуманиванием  и  замалчиванием  фактов,   утихомириванием,
опровержениями лжи и правды, а иногда даже трубили  в  трубы  негодования.
Министерство иностранных  дел  сообщает,  федеральное  министерство  плана
Маршалла  сообщает,   федеральное   министерство   финансов,   федеральное
статистическое управление, почта и федеральное управление железных  дорог,
оккупационные власти, министр полиции, министр юстиции -  все  они  что-то
сообщали,  кто   больше,   кто   меньше,   отличались   болтливостью   или
сдержанностью, огрызались или  выказывали  озабоченность,  а  у  некоторых
находилась для  общественности  даже  улыбка,  ободряющая  улыбка  уличной
красотки.  Федеральное  ведомство  печати  сообщало,   что   в   заявлении
оппозиционной  партии,  будто  одна  из  правящих  партий  обратилась   за
поддержкой на выборах к французской секретной службе, нет ни грана правды.
И тут заварилась каша, грозились  пожаловаться  прокурору,  ибо  партийные
фонды, партийные деньги - это всегда табу, всегда дело  щекотливое;  когда
нужны деньги, а они нужны всем и всегда, у кого же  их  взять,  как  ни  у
богатых друзей?  У  Кородина  были  богатые  друзья,  но,  как  водится  у
состоятельных людей, они были скупы (Кородин понимал это) и хотели за свои
деньги кое-что получить.
   Корабль прессы, покачиваясь, отплывал в  это  утро  при  легком  бризе.
Кетенхейве чувствовал, что не произошло  ничего  особенного.  Половицы  не
сотрясались, двери  не  хлопали,  однако  бывает,  что  бури  обрушиваются
неожиданно, вдруг, без предупреждения бюро погоды. Кетенхейве  постучал  в
дверь Мергентхейма. Мергентхейм представлял в столице газету,  которая  по
праву считалась одной из "солидных" (а как же тогда  остальные?  Были  они
несолидными или их считали таковыми? Бедные незадачливые плясуньи!), а  по
торжественным  дням  он  выступал  по  радио  с  приятными  общедоступными
комментариями, в которых была и доля критики, вызывавшая резкие жалобы  со
стороны чувствительных, как мимоза, и ревнивых, как цыганка, партий.
   Кетенхейве и Мергентхейм - кто они, друзья? Враги? Они и сами не  могли
бы ответить на этот вопрос; вряд ли они были друзьями,  никто  из  них  не
сказал бы с гордостью школьника: мой друг  Мергентхейм,  мой  лучший  друг
Кетенхейве. Но иногда им  хотелось  встретиться,  ведь  они  начинали  как
коллеги в те времена, когда все могло  еще  сложиться  иначе,  и  если  бы
история пошла иным путем (конечно, этого  нельзя  себе  представить),  без
австрийского маньяка, без уродливого пробуждения нации, без злодеяний, без
кощунственного самовосхваления, без войны, смерти и разрушений, то,  может
быть, Кетенхейве и Мергентхейм еще долгие годы работали бы вместе в той же
самой темной, окном во двор, комнате старой "Народной газеты"  (Кетенхейве
хотел бы этого, но Мергентхейм едва ли); и может быть, вправду,  ведь  они
еще молоды, они думали бы,  что  у  них  одинаковые  стремления  и  схожие
взгляды, что они  друзья.  Но  тридцать  третий  год  разделил  их  словно
пропастью. Кетенхейве, которого называли добродушным болваном,  отправился
в изгнание, а Мергентхейм успешно вступил на путь сотрудничества  и  дошел
до  должности  главного  редактора,  или,  как  тогда  говорили,  главного
руководителя преобразованной  газеты.  Правда,  потом  "Народная  газета",
несмотря  на  ее  покорность  и  приспособленчество,  из-за  которых   она
растеряла читателей, вынуждена была прекратить свое существование  или  ее
проглотил "трудовой фронт", точно не известно, но некоторое время она  еще
продолжала  выходить  (название  ее  стало  подзаголовком)  под  редакцией
какого-то нациста, а  Мергентхейм  уехал  в  Рим  корреспондентом.  Весьма
своевременно! Началась война, а в Риме можно было неплохо жить. Позднее на
севере Италии, в  республике  Муссолини,  и  для  Мергентхейма,  казалось,
наступило  опасное  время,  отовсюду  грозили  пули  эсэсовцев  или   пули
партизан, приближалась угроза плена, но и на этот  раз  Мергентхейм  сумел
вовремя уехать и остался, таким образом, человеком  с  довольно  приличной
репутацией,    нужным    и    преуспевающий     деятелем     послевоенного
восстановительного периода. Кетенхейве всегда радовался, видя Мергентхейма
в его кабинете: до тех пор пока тот сидел за своим столом и  не  собирался
никуда уезжать, например корреспондентом в Вашингтон, Кетенхейве надеялся,
что государство в безопасности, а враг далеко.
   Мергентхейм давно забыл Кетенхейве и когда узнал, что тот в  Бонне,  да
еще депутат, браконьер в его угодьях, то искренне удивился.
   - А я думал, тебя уже нет в живых, - пролепетал  он,  когда  Кетенхейве
впервые навестил его.
   У Мергентхейма мелькнула мысль, что он попался и будет привлечен теперь
к ответственности. К ответственности за что, собственно говоря?  Разве  он
виноват в том, что все так получилось?  Он  всегда  выступал  с  понятными
народу комментариями, не лишенными критики, если она не стоила ему  головы
или занимаемой  должности;  в  конце  концов,  он  ведь  избрал  профессию
газетчика, а не мученика. Но вскоре Мергентхейм успокоился. Он увидел, что
Кетенхейве пришел к нему с дружескими чувствами, влекомый сентиментальными
воспоминаниями  и  без  всяких  упреков.  Мергентхейму   оставалось   лишь
удивляться, что и Кетенхейве вынесла волна времени,  более  того,  что  он
сумел удержаться на гребне этой волны и ухватить (как считал  Мергентхейм)
счастье за хвост. А когда Мергентхейм из первого же разговора  понял,  что
Кетенхейве, вопреки его предположениям, вернулся на родину не с британским
или панамским паспортом и пришел к нему, своему прежнему  коллеге,  просто
пешком, то он,  позабыв  про  все  страхи,  разыграл  благодетеля,  усадил
Кетенхейве в свой сверкающий хромом служебный автомобиль и  отвез  к  себе
домой, к Софи.
   Софи,   соблазнительная,   надушенная,    в    домашнем    платье    от
дюссельдорфского  Диора  и,  видимо,  уже  предупрежденная   по   телефону
Мергентхеймом  (когда  он  успел  это  сделать?)  о  приходе  гостя,  мило
поздоровалась с Кетенхейве, доверительно сказав: "Ведь мы уже знакомы" - и
бросив на него мимолетный взгляд, словно напоминавший о том, что он с  ней
спал. Едва ли это могло быть! Однако потом выяснилось, что  Софи  начинала
когда-то работать  в  бюро  распространения  "Народной  газеты",  и,  хотя
Кетенхейве не мог ее припомнить, Мергентхейм, как видно, обнаружил ее там,
если не она сама его учуяла, а  возвысившись  до-положения  жены  главного
руководителя газеты, Софи дала еще большую волю своему  честолюбию  -  она
была той музой, которая сопутствовала  Мергентхейму  на  пути  к  успехам,
карьере и умении вовремя приспосабливаться, вела его и поддерживала.  Нет,
Кетенхейве не спал с пей, хотя и мог бы: Софи  отдавалась  значительным  и
влиятельным людям без всякой  страсти,  наслаждение  испытывала  она  лишь
тогда, когда заходил разговор о плотской любви; юношей и  просто  красивых
мужчин  без  положения  она  отвергала,  и   пусть   Кетенхейве   не   был
концертмейстером в своей партия, но все же он играл там первую  скрипку  и
был бы достоин ее постели. Но до объятий, поцелуев  и  постели  так  и  не
дошло; Кетенхейве не проявлял к этому ни малейшего интереса,  а  поскольку
он упорно отказывался  принимать  участие  в  светской  жизни  федеральных
кругов, и Софи перестала за ним охотиться, и вскоре он превратился  просто
в "болвана". Эпитет "добродушный" на этот раз отсутствовал, уже не украшал
его. Мергентхейм тоже не добавлял его к прозвищу своего старого друга, ибо
Кетенхейве,  ставший  депутатом,  пожалуй,  мог  быть  болваном,   но   уж
добродушным - нет, это было невероятно, об этом не стоило и говорить.
   Однако настроение у Мергентхейма испортилось, и слабая дружба  едва  не
превратилась во вражду, когда он  из  справочника  бундестага  узнал,  что
Кетенхейве женат. Софи сгорала от любопытства. Кто  эта  женщина,  которую
Кетенхейве никому не показывает? Неужели она  такая  красавица  или  такая
уродина, что он ее скрывает? Быть  может,  она  богатая  наследница  и  он
боится, что ее похитят? Видно, в  этом  все  дело,  и  Софи  уже  мысленно
толкала Эльку на любовную связь с молодыми  секретарями  посольства  -  не
затем,  чтобы  насолить  Кетенхейве,  а  чтобы  восстановить  естественный
порядок, ибо Кетенхейве не заслуживал красивой  и  молодой  наследницы.  В
конце концов обе женщины встретились и нашли друг друга премерзкими. Элька
вела себя неподобающим образом, дулась, не  хотела  ехать  на  прием  (что
привело в восторг Кетенхейве, который тоже не хотел туда ехать,  да  и  не
мог, так как у него не было фрака), но Софи настояла  на  своем,  и  Элька
поехала с Мергентхеймами на вечер, успев шепнуть на  прощание  Кетенхейве,
что Софи носит корсет (чем окончательно  смутила  Кетенхейве).  На  приеме
произошло  нечто  ужасное.  Обе  женщины  в  силу  необъяснимой   взаимной
антипатии  думали  одна  про  другую:  "тупоумная  нацистка"  (как   могут
ошибаться женщины!), а Элька интересовалась не посольскими секретарями,  а
посольским джином, который ввозился беспошлинно и был преотменным, а когда
алкоголь ударил ей в голову, она объявила  изумленному  обществу,  которое
назвала скопищем призраков, что  Кетенхейве  свергнет  правительство.  Она
называла Кетенхейве революционером,  который  ненавидит  реставрацию,  все
более широко проводящуюся в государстве, -  такого  высокого  мнения  была
Элька о своем супруге, и как глубоко пришлось ей  в  конце  концов  в  нем
разочароваться. Когда же общее изумление после ее  тирады  прошло  и  один
атташе отвез все-таки Эльку домой в  машине  (вместо  того  чтобы  обнять,
Элька его обругала), это  глупое  происшествие  странным  образом  подняло
авторитет депутата Кетенхейве. Хотя Элька не выболтала (она бы и не смогла
этого сделать), что за правительственный переворот замышляет Кетенхейве, с
какой стороны, с чьей помощью, каким оружием и с какой целью  намеревается
он устранить  правительство,  все  же  после  этого  вечера  многие  стали
относиться к Кетенхейве с опаской и старались добиться его благосклонности
как политика, с которым, может быть, придется считаться.
   Мергентхейм  сидел  за  письменным  столом,  похожий  на  нахохлившуюся
печальную птицу, лицо его с годами обрюзгло, глаза все больше заволакивало
пленкой, стекла очков становились все толще, оправа - темнее и  массивнее.
Все это усиливало сходство с сычом, с филином,  жителем  лесных  дебрей  и
руин, который носил дорогие костюмы, сшитые у лучшего портного.  Возможно,
филин был всем доволен, рад и весел и  лишь  слегка  покрякивал  с  важным
деловым  видом,  немного  устав  после  ночных  полетов   за   неугомонной
спутницей, а  предположение,  что  птицам  свойственна  меланхолия,  было,
возможно,  ошибкой  посетителя,  исходящего   из   ложных   представлений.
Мергентхейм  отослал  секретаршу  с  каким-то  поручением.  Он   предложил
Кетенхейве сигару. Он знал, что Кетенхейве не курит, но сделал вид,  будто
забыл об этом. Пусть Кетенхейве не  очень-то  важничает.  Сам  Мергентхейм
вынул черную толстую сигару из хрустящей станиолевой обертки и закурил. Он
смотрел на Кетенхейве сквозь голубой туман. Мергентхейм  знал,  что  Элька
умерла  и,  как  поговаривали,  при  загадочных  обстоятельствах  -  слухи
распространяются быстро, - но, как и Кородин, он не сказал  Кетенхейве  ни
единого  слова  соболезнования,  он  тоже  чувствовал,  что  упоминание  о
семейном несчастье, личном горе Кетенхейве, было бы неуместным, бестактным
и назойливым; Мергентхейм не  мог  бы  сказать  почему,  просто  такой  уж
человек был Кетенхейве. На этот раз Мергентхейм оказался прав.  Кетенхейве
не был создан для семейной жизни, он мог любить, был чувствен, но  ему  не
дано было понять другого человека, а потому он не  годился  даже  на  роль
мужа. Кетенхейве был  человеком  замкнутым,  который  иногда  стремился  к
общению с людьми, и это привело его  в  партию,  привело  к  трудностям  и
неразберихе. Не любовь,  а  брак  казался  Кетенхейве  извращенной  формой
жизни, а может быть, Кетенхейве был сбившимся с  пути  истинного  монахом,
бродягой, угодившим за решетку, может быть,  даже  мучеником,  который  не
попал на крест. "Бедный малый", - подумал  Мергентхейм.  Смерть  Эльки  он
наверняка переживал тяжело, и Мергентхейм объяснил  себе  это  (и  не  без
основания) тем, что Кетенхейве потерял в эмиграции всякую связь с  родиной
и Элька была его отчаянной попыткой вновь укорениться здесь, обрести здесь
любовь и полюбить самому. Попытка эта не удалась.  Что  станет  он  теперь
делать?  Неожиданное  счастье  (так  понимал  это  Мергентхейм)   вознесло
Кетенхейве  в  высшие  сферы,  туда,  где  принимают  важные  политические
решения,  и  благодаря  разным  обстоятельствам,  которых  Кетенхейве   не
создавал и к которым не стремился, он занял ключевую позицию, и,  хоть  он
на ней не удержится, чего, пожалуй, Кетенхейве желал (а чего  он  желал?),
но вполне может стать камнем преткновения. Это  уже  опасно!  Быть  может,
Кетенхейве и сам не знал, насколько опасной для других была  его  позиция.
Быть может, он так и  остался  глупцом,  добродушным  болваном.  Тогда  он
просто уникум, по крайней мере среди парламентариев, и  Мергентхейм  вновь
доброжелательно взглянул на своего старого друга.
   - Будь осмотрителен! - сказал Мергентхейм.
   - Почему?
   Собственно, это  Кетенхейве  не  интересовало.  Почему  ему  надо  быть
осмотрительным? Чего хотел Мергентхейм? А чего хотел здесь сам Кетенхейве,
чего он хотел?  Комната  в  старой  "Народной  газете"  была  уютнее.  Она
погребена под развалинами. _Забудь это!_ Что было нужно Кетенхейве в  этом
бараке, где за каждой стеной стучали с истерическим усердием? И Кетенхейве
почувствовал полное безразличие - шел ли еще дождь или уже  распогодилось.
У него был с собой плащ.
   - Жиреешь как на убой, - сказал Мергентхейм.
   Это верно! Он разжирел как боров. Он сам это чувствовал.  Жратва  стала
его страстью. Быть может, он хотел вознаградить себя за  все  те  похлебки
для бедных, которые ему приходилось глотать. Но за  них  не  вознаградишь.
Все же он растолстел. Под кожей лениво дремал жир.  Мергентхейм  был  куда
толще. Но ему это шло, а Кетенхейве нет. Ну да ладно, он еще поборется.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил Кетенхейве.
   - Ничего, - сказал Мергентхейм. - Просто я кое о чем подумал.
   Филин сделал хитрое лицо.  Окутал  себя  дымом.  Толстые  стекла  очков
запотели перед подернутыми пленкой глазами. Так на старинных  изображениях
выглядели совы на плече у ведьм. Собственно говоря, выглядели они глупо.
   - Не разыгрывай из себя пифию. Что случилось?
   Ах,  Кетенхейве  совсем  не  был  любопытен.  Просто  сегодня  все  так
получается. _Плохо_.
   -  Кто  захочет  повесить  собаку,  найдет  и  крючок,   -   рассмеялся
Мергентхейм.
   _Собака пролаяла в Инстербурге_.
   - А у меня нет крючка, - сказал Кетенхейве, - тем более для них!
   - Господин майор...
   - Не дури. Это глупая выдумка.
   - Истиной часто считают то, что за нее выдают, - заметил Мергентхейм.
   Так вот оно что! Вот каким способом они хотят  заставить  его  молчать.
Давно всем известный грязный вздор должен стать причиной его  гибели.  Уже
вскоре после возвращения Кетенхейве в Германию распространились слухи, что
во время войны он носил в Англии мундир майора британской армии.  Нашлись,
разумеется, люди (а когда они не находятся?),  будто  бы  видевшие  его  в
иностранной военной  форме.  Совершеннейшая  чепуха,  ее  так  легко  было
опровергнуть, что Кетенхейве даже не хотелось оправдываться, ведь  каждый,
кто его знал, никогда не допустил бы столь нелепой мысли, будто Кетенхейве
мог разгуливать в форме майора, пусть даже британской армии, со стеком под
мышкой. Какая чепуха, никогда не носил он военную форму, и  это  было  его
слабостью (в которой он упорствовал)  и  его  искренней  гордостью,  хотя,
рассуждая абстрактно, Кетенхейве считал (что не имело  для  него  никакого
практического  значения)  английскую  военную  форму  во  времена  Гитлера
предпочтительнее  немецкой  по  причинам   морального   порядка,   которые
Кетенхейве   ставил    много    выше    национальных    (казавшихся    ему
атавистическими). Ни один покойник не приносит пользы своему отечеству,  а
погибают люди в лучшем случае за идеи, которых не понимают  и  последствий
которых они не предвидят. Изнуренные воины  на  поле  брани  и  замученные
народы были жертвой задиристых, до крайности своенравных,  неуступчивых  и
совершенно неспособных мыслить правителей,  не  желавших  прочистить  свои
жалкие вывихнутые мозги  и,  кроме  всего  прочего,  не  понимавших  и  не
выносивших  друг  друга.  Возможно,  армии  были  различными   искажениями
творческих идей бога, которые сталкивались друг с другом. Блажен,  кто  не
принимает в этом участия! Блажен стократ, кто может это остановить!
   Кетенхейве устало отмахнулся.
   - Все это вздор. Зачем ты об этом говоришь?
   - Не знаю, - сказал Мергентхейм, - назови это вздором; конечно,  ты  не
был офицером его величества, думаешь, я в это верю? Но такая версия хорошо
запоминается и дает  толпе  наглядное  о  тебе  представление.  Кетенхейве
депутат я майор британской армии. Тут что-то не то.  Концы  с  концами  не
сходятся. Мы ведь знаем, что это ложь, высосанная из  пальца.  Но  вот  ее
опубликуют в газете. Если тебе повезет, об  этом  забудут.  Но  потом  эта
легенда опять появится в газете. В политической клевете Гитлер  и  вправду
кое-что понимал, а чему он учит в своей книге? Постоянному,  утомительному
повторению клеветы. Предположим, кого-то зовут Бернгард.  А  его  начинают
называть Ициком. И так без конца. Вот тебе рецепт.
   - До этого мы еще не дошли.
   - Ты прав. До этого мы еще не дошли. Но может быть, кто-то, может  быть
наш друг Фрост-Форестье, нашел какую-то твою фотографию. Ты  уже  забыл  о
ней. Но может быть, ты изображен на ней стоящим перед микрофоном Би-Би-Си,
видны эти буквы, а если и не видны, то это поправимо, и  тогда  каждый  их
увидит, а знает их тоже каждый. Соображаешь? А может быть,  кто-то,  может
быть тот же Фрост-Форестье, отыскал старую магнитофонную ленту  где-нибудь
в архивах контрразведки или гестапо, и тебя сейчас опять  можно  услышать,
услышать, как ты выступал перед своими избирателями, когда  они  сидели  в
бомбоубежищах...
   _Говорит  Англия.  Говорит  Англия.  Длинные   коридоры   Дома   радио.
Затемненные окна. Синие лампочки. Запах карболки и заплесневелого чая.  Он
не уходил в убежище, когда объявляли воздушную тревогу. Затемненные стекла
сотрясались. Синие лампочки качались и  вздрагивали.  Сердце!  Сердце!  Он
приехал из лесов_...
   Он приехал тогда из лесов Канады. Как интернированный, он  работал  там
лесорубом. Для его здоровья это было неплохое время: простая сытная  пища,
холодный, насыщенных озоном воздух, физическая работа, сон в палатках...
   _Но Кетенхейве не мог уснуть! Что я здесь делаю? Что  мне  здесь  надо?
Только бы не принимать участия?  Только  бы  не  присутствовать  при  сем?
Оставаться  в  стороне?  Разыгрывать  невинность,   показную,   обманчивую
невинность? Разве этого достаточно? Зимой на палатки падал снег, беззвучно
падал сквозь ветви высоких деревьев,  мягкий  чужой  снег  засыпал  чей-то
бесславный могильный холм. Разве не он, Кетенхейве, позволил  всему  этому
так далеко зайти, разве не была в том его вина, разве не он всегда стоял в
стороне, застенчивый, как мимоза, изнеженный обитатель башни  из  слоновой
кости, благородный, голодный, бесприютный, несчастный, гонимый из страны в
страну, но всегда остававшийся в стороне, всегда смирявшийся,  никогда  не
вступавший в борьбу, - разве не он  причина  всех  злодеяний,  разъедающих
теперь мир, как кровавые гнойные язвы_...
   Спустя несколько месяцев в канадском лесном лагере черных овец отделили
от белых, и Кетенхейве по приглашению  одного  квакера,  взявшего  его  на
поруки, снова вернулся в Лондон.
   В Англии он выступал по радио. Он боролся  перед  микрофоном,  и  не  в
последнюю очередь он боролся за Германию, как он тогда думал, за свержение
тирана и за мир; это  была  справедливая  борьба,  и  не  ему  нужно  было
стыдиться. "Конец безумию" - гласил лозунг, и чем раньше,  тем  лучше  для
всего мира, и прежде  всего  для  Германии.  Кетенхейве  чувствовал  себя,
солидарным со всеми участниками Сопротивления, даже  с  военными,  которые
были среди них,  с  участниками  заговора  20  июля.  Он  сказал  об  этом
Мергентхейму.
   - Я не миссионер, - возразил тот, - я журналист. Вот посмотри ежегодник
Высокого дома! Твои коллеги опять замалчивают в своих биографиях участие в
Сопротивлении.  У  меня  новейшее  издание.  А  ты,  как  видно,  все  еще
пользуешься старым. Оно уже пошло  в  макулатуру.  Пойми  это!  Угомонись!
Многие считают, что  с  твоим  шефом  можно  договориться,  а  с  тобой  и
разговаривать  невозможно.  Кнурреван  был  унтер-офицером.   А   ты   его
конфузишь. Они уже называют тебя злым духом Кнурревана. Ты заставляешь его
колебаться.
   - Это бы уже кое-что значило, - сказал  Кетенхейве.  -  Стало  быть,  я
чего-то добился.  Если  Кнурреван  сомневается,  то  начнет  и  думать.  А
размышляя, он еще больше усомнится в правильности своей политики.
   Мергентхейм нетерпеливо прервал его.
   - Ты с ума сошел! - воскликнул он. - Тебе ничем не поможешь. Но одно  я
хочу тебе еще сказать: ты проиграешь! Проиграешь больше, чем думаешь. Ведь
на этот раз ты не сможешь эмигрировать. Куда? Твои  старые  друзья  думают
сегодня так же, как и мы, и над всеми континентами,  повторяю,  над  всеми
континентами опустился занавес недоверия. Может быть, ты только комар.  Но
слоны и тигры тебя боятся. Поэтому остерегайся их!
   Коридор между каютами  прессы  качался  не  сильнее,  чем  обычно,  под
удаляющимися шагами Кетенхейве.  Он  не  предчувствовал  ни  крушения,  ни
опасности для себя  лично.  То,  что  сказал  Мергентхейм,  не  вызвало  у
Кетенхейве никакого беспокойства. Это лишь еще больше опечалило и без того
грустного Кетенхейве; его не  потрясло,  когда  он  услышал  подтверждение
давно  известной  и  внушавшей  ему  страх  истины:  налицо   национальная
реставрация, реставрированный национализм, все теперь  сводится  к  этому.
Границы не открылись. Они снова заперты. И немцы снова оказались в клетке,
с которой сроднились, в клетке отечества, висящей между другими клетками с
другими отечествами, на сей раз на одной жерди, и нес ее в историю Великий
коллекционер клеток и людей. Конечно, Кетенхейве любил свою страну, любил,
как и всякий громко заявляющий об этом, а может быть, даже сильнее, потому
что долго  был  с  ней  в  разлуке,  тосковал  о  ней  и  благодаря  тоске
идеализировал эту страну из своего далека. _Кетенхейве - романтик_. Но  он
не хотел сидеть в клетке под охраной военизированной полиции,  выпускавшей
оттуда только по предъявлении  паспорта,  о  котором  нужно  было  просить
начальника клетки. Но этим дело не  кончалось,  человек  оказывался  между
клетками, бесприютный, он начинал тереться о все решетки, ведь  для  того,
чтобы войти в другую клетку, опять нужна была виза, вид на  жительство  от
другого повелителя клетки. Разрешения давали  неохотно.  Во  всех  клетках
были  озабочены  тем,  что  количество   населения   уменьшается,   однако
радовались лишь тому  приросту,  который  получали  из  лона  обитательниц
клеток, - это было страшным доказательством отсутствия свободы  на  земном
шаре. К тому же на сей раз все  они  болтались  на  одной  жерди  Великого
носильщика клеток. Кто знает, куда он идет? Но есть ли выбор?  Можно  лишь
попасть вместе со своей клеткой  на  жердь  другого  Великого  носильщика,
который так же безрассудно, как и первый (кто знает,  каким  дьяволом  или
какой навязчивой идеей гонимый), стремится по неверному пути - "Анабасис",
которым опять будут мучить завтрашних школьников.
   У выхода из Дома прессы,  этого  корабля  новостей,  возле  некрашеного
стола "Сообщений  для  прессы"  Кетенхейве  встретил  Филиппа  Дану,  бога
достоверных  слухов,  который  был  выше  прилива  и  отлива   официальных
сообщений; он бесцеремонно копался в них, надеясь на скудную добычу.  Дана
взял Кетенхейве за руку и провел в свой кабинет.
   Нестор корреспондентов был старец, и притом  красивый.  Самый  красивый
среди красивых и деятельных старцев от политики. С белоснежной  шевелюрой,
с бодрым разрумянившимся лицом, он всегда выглядел так, будто  только  что
стоял на ветру, приносившем ему вести со всего мира. Не известно,  был  ли
Дана  и  вправду  значительной  личностью  или  только  производил   такое
впечатление  благодаря  частым  беседам  со  знаменитостями  и  с  людьми,
известными своей сомнительной репутацией,  а  те  в  свою  очередь  могли,
вероятно, разыгрывать перед самими собой и перед всем миром  роль  великих
лишь потому, что Филипп Дана счел их достойными своего телефонного звонка.
В сущности говоря, он презирал государственных деятелей,  у  которых  брал
интервью; он слишком часто  видел,  как  люди  такого  сорта  возвышались,
блистали, падали, а иногда кончали на виселице - этому  Дана  радовался  в
душе больше, чем когда видел  их  бодрыми  и  не  терпящими  возражений  в
президентских креслах или почивших от старости в государственных гробах, с
умиротворенной улыбкой на жирном лице, в то время  как  народы  проклинали
их. Вот уже сорок лет Дана был участником всех войн  и  всех  конференций,
которые следовали за битвами и предшествовали новым нападениям; он  глотал
лошадиные дозы глупости  дипломатов,  видел  слепых  в  роли  поводырей  и
напрасно предостерегал глухих о надвигающихся катастрофах...  Дана  пил  с
Рузвельтом, обедал с негусом, был знаком с людоедами и истинными  святыми,
был очевидцем всех восстаний, революций и гражданских войн нашей  эпохи  и
всегда   констатировал   поражение   человека.   Побежденные   оказывались
достойными своих победителей, они были только  на  некоторое  время  более
симпатичны, поскольку были побежденными. Мир, пульс которого измерял Дана,
ждал его мемуаров, но Дана сделал миру подарок, не написав их, - он мог бы
поведать лишь о злодеяниях. Теперь он, кроткий и, очевидно, мудрый,  сидел
в Бонне в кресле-качалке (он поставил это кресло в своем кабинете  отчасти
для удобства, отчасти как символ) и, покачиваясь, наблюдал за  колебаниями
мировой политики в маленьком, но беспокойном уголке. Этот Бонн был  уделом
Даны в старости, а  может  быть,  и  его  могилой.  Здесь  не  было  такой
напряженности, как в Корее, но и здесь  можно  было  видеть,  как  Всходят
посевы безрассудства, поднимаются ростки непонимания и непреклонности.
   Кетенхейве знал Дану со времен старой "Народной газеты".  Однажды  Дана
взял  для  своего  международного   информационного   агентства   репортаж
Кетенхейве  в  "Народной   газете"   о   большой   берлинской   забастовке
транспортников, которая на время странно соединила наци и коммунистов. Тем
самым Дана помог Кетенхейве приобрести читателей во всем мире.  Позднее  в
Лондоне Кетенхейве снова встретился с Даной. Дана писал книгу  о  Гитлере,
которую задумал как бестселлер и как бестселлер  сбыл;  так  отвращение  к
Гитлеру принесло ему много денег. Антипатия ко всему  коричневому  сделала
Кетенхейве лишь  бедным  изгнанником,  и  он  не  без  зависти  восхищался
деловитостью Даны, критикуя его завлекательную книгу о фюрере за  то,  что
она всего только бестселлер, поверхностный и ловко оформленный.
   Бог  журналистики  был   весьма   любезен.   Он   протянул   Кетенхейве
информационный листок одного  из  агентств  печати,  с  которым  постоянно
обменивался   новостями.   Кетенхейве   сразу   же    увидел    сообщение,
заинтересовавшее Дану, - сообщение из Gonseil Superieur des Forces  Annees
[Высший военный совет (франц.)], интервью  с  французскими  и  английскими
генералами-победителями, полководцами  замышляемой  европейской  армии.  В
вероятном и уже подкрепленном договорами ходе политики эти генералы видели
увековечение раскола Германии и считали  его  единственным,  к  сожалению,
выигрышем  в  последней  большой  войне.  Такое  высказывание   было   для
Общегерманского  блока  настоящим  динамитом.  Оно  обладало  бы   немалой
разрушительной силой, если бы в подходящий момент, как бомба,  разорвалось
в бундестаге. В этом не могло быть никаких сомнений. Только Кетенхейве  не
был бомбометчиком.  Однако  этой  новостью  он  мог  бы  укрепить  позиция
Кнурревана, который  мечтал  (об  этом  мечтали  многие)  стать  апостолом
воссоединения Германий. Но разве газеты уже не подхватили это сообщение  и
не подняли  вокруг  него  шума,  так  что  правительственные  опровержения
опередят всякие действия? Дана отрицательно покачал  головой.  Он  считал,
что федеральные газеты если и опубликуют это интервью, то лишь  петитом  и
на одной из последних страниц. Радость  генералов  была  слишком  опасной,
настоящим  тараном  для  правительственных  планов,  и,  стало  быть,  это
сообщение в лучшем  случае  появится  на  самом  незаметном  месте,  чтобы
остаться непрочитанным. У Кетенхейве был в руках динамит. Но он  не  любил
взрывов. Политика вообще дело грязное, вроде  стычек  гангстеров,  все  ее
средства непристойны и отвратительны; даже тот,  кто  хочет  добра,  легко
становится Мефистофелем, который всегда сеет зло; ибо что есть добро и что
есть зло  на  этом  поле,  простирающемся  далеко  в  будущее,  в  царство
неизвестности?  Сквозь  раскрытое  окно  Кетенхейве  печально  смотрел  на
сплошную пелену заморосившего вновь дождя. В окно опять проникали  влажные
и теплые испарения земли,  запах  ботанического  сада,  и  бледные  молнии
прорезали теплицу. Даже гроза казалась искусственной: искусственная  гроза
для забавы  в  залах  реставрированной  ресторации  "Отечество",  а  Дана,
кроткий, красивый и умудренный жизнью старик, слегка  вздремнул,  несмотря
на раскаты грома. Он лежал в  чуть  покачивающемся  кресле,  балансирующий
наблюдатель, соня и фантазер. Он грезил о богине мира,  но,  к  сожалению,
эта богиня приснилась ему в облике Ирены, девушки-вьетнамки из  публичного
дома, к которой лет двадцать пять тому назад Дана ходил в Сайгоне;  у  нее
были мягкие руки, проворные, как  бурливые  ручейки,  и  пахнущая  цветами
кожа. Дана мирно  засыпал  в  объятиях  Ирены  Миротворицы,  а  потом  ему
пришлось глотать  горькие  сульфамидные  таблетки.  Так  обстояло  дело  с
богиней мира. Ведь все мы играем. _Мы играем в разбойников и жандармов,  в
разбойников и жандармов, и так без конца, и так без конца_.





   Кетенхейве направился в свой кабинет в новой пристройке к зданию бывшей
Педагогической академии, где размещался  бундестаг.  Полы  в  коридорах  и
депутатских комнатах были покрыты натертым  до  блеска  линолеумом.  Своей
безукоризненной чистотой они напоминали  асептическое  отделение  клиники;
быть может, и политика, которая проводилась здесь по отношению к  больному
народу, была стерильной. В своем рабочем кабинете Кетенхейве был  ближе  к
небу, но не к ясности;  надвигались  новые  тучи,  новые  грозы,  горизонт
подернулся сизой и ядовито-желтой  дымкой.  Чтобы  лучше  сосредоточиться,
Кетенхейве включил неоновую лампу я сидел при  двойном  свете:  сумеречном
дневном и искусственном. Его стол был завален почтой, просьбами,  мольбами
о помощи, завален ругательными письмами и неразрешимыми проблемами. Из-под
неоновой лампы на него смотрела Элька.  Это  была  маленькая  любительская
фотография, изображавшая Эльку с растрепанными волосами  на  улице,  среди
развалин (Кетенхейве любил эту фотокарточку,  потому  что  впервые  увидел
Эльку именно такой), но сейчас,  в  неоновом  освещении,  ему  показалось,
будто Элька, огромная, как мерцающая тень на киноэкране, гладко зачесав на
этот раз волосы, смотрит на него с дружеской насмешкой и говорит:  "Вот  и
остался ты со своей политикой  и  со  своими  неприятностями,  а  от  меня
избавился!" Кетенхейве было горько слышать такие слова, тем более что этот
голос доносился к нему из могилы и слова эти она не могла  взять  обратно.
Он снял карточку Эльки и  отложил  в  сторону.  Положил  к  своим  деловым
бумагам. Впрочем, что значит - к деловым бумагам? Бумаги эти все неважные,
а то, что по-настоящему важно, все равно, подтверждено это  в  официальных
бумагах или нет, существует и будет существовать само по себе и во сне,  и
в забытьи, и в самой смерти. Кетенхейве еще не разбирал почты, не разбирал
ходатайств,   оскорблений,   воплей   отчаяния,   писем   профессиональных
попрошаек, критиканов, деловых  людей  и  сумасшедших;  охотнее  всего  он
смахнул бы со стола всю свою депутатскую почту. Он взял депутатский  бланк
и написал; "Le beau navire", "Прекрасный корабль", ведь об  этом  чудесном
стихотворении, воспевающем женщину, ему напомнила  сейчас  Элька  -  пусть
такой она останется в его воспоминании. И Кетенхейве попытался  по  памяти
перевести бессмертные строчки Бодлера:  "Je  veux  te  raconter,  o  molle
enchanteresse..." - "Я скажу тебе, расскажу тебе, я  исповедуюсь  тебе..."
Последнее ему понравилось, он хотел, как на  исповеди,  признаться  Эльке,
что любит ее, что ему недостает ее, он искал подходящее слово,  адекватное
выражение, он напряженно думал,  царапал  что-то  на  бумаге,  вычеркивал,
исправлял, погрузившись в сладкую поэтическую истому. Лгал ли он? Нет,  он
действительно это чувствовал, велика была его любовь и глубока печаль,  но
к ним примешивались отзвуки тщеславия, жалости к самому себе и подозрение,
что в поэзии, как и в любви, он  дилетант.  Он  оплакивал  Эльку,  но  его
страшило и одиночество, которому он всю свою жизнь бросал вызов и  которое
теперь охватило его. Он переводил из "Цветов зла", о molle  enchanteresse,
мой сладкий, мой нежный, мой милый восторг, _о мое нежное, мое вкрадчивое,
мое восторженное слово_; у Кетенхейве не осталось никого, кому он  мог  бы
написать. Сотни писем лежали на его  столе,  жалобные  крики,  беспомощный
лепет и проклятья, но никто не  ждал  от  него  ничего,  кроме  ответа  на
просьбы. Он  писал  письма  из  Бонна  Эльке,  а  если  они,  быть  может,
предназначались и для потомков, все же  Элька  была  гораздо  больше,  чем
просто адресат, она была медиумом, благодаря которому он  мог  говорить  и
устанавливать контакты. Бледный  как  смерть,  сидел  Кетенхейве  в  своем
кабинете при бундестаге, бледные молнии призрачно мелькали за  окном,  над
Рейном, тучи были заряжены электричеством и насыщены  гарью  дымовых  труб
индустриального района, чадящие, зловонные туманы, газообразные, ядовитые,
сернисто-желтые, жуткая неукрощенная стихия двигалась, готовая  к  штурму,
над крышами и стенами теплицы, презирая изнеженного, как мимоза,  субъекта
и  насмехаясь  над  скорбящим,  над  переводчиком  Бодлера  и   депутатом,
купающимся в неоновом свете,  которым  была  наполнена  его  комната.  Так
проходило время, пока Кетенхейве не пригласили к Кнурревану.
   Их сосуществование было симбиозом, сожительством двух различных существ
к обоюдной пользе; но оба не были уверены в том, что  это  им  не  вредит.
Кнурреван мог бы сказать, что из-за Кетенхейве  он  берет  грех  на  душу.
Однако  Кнурреван,  который  еще  до  первой   мировой   войны   занимался
самообразованием   и   нахватался   вроде   бы   передовых   сведений   из
естественнонаучной литературы тогда уже сомнительной новизны (все  загадки
мироздания  казались  разрешенными,  и  после  изгнания  неразумного  бога
человеку оставалось лишь привести все в  систему),  отрицал  существование
души. Поэтому неприятное чувство, которое вызывал у него Кетенхейве, можно
было сравнить с  досадой  добросовестного  унтер-офицера  при  взгляде  на
новобранца, не знающего строевого устава, хуже того, не  принимающего  его
всерьез.  К  сожалению,  армии  нужны  новобранцы,  а  партии  нужен   был
Кетенхейве, который (об  этом  Кнурреван  смутно  догадывался),  возможно,
вовсе не был ни офицером, ни юнкером, а был просто авантюристом, бродягой,
коего по неизвестной причине, может быть из-за  его  высокомерия,  считают
офицером. Кнурреван ошибался; Кетенхейве  вовсе  не  был  высокомерен,  он
просто не соблюдал внешних форм приличия, что казалось Кнурревану пределом
высокомерия. Но поэтому-то он и считал Кетенхейве офицером, в то время как
тот без обиняков признался бы в чем угодно, даже в том, что он,  возможно,
и бродяга. Кетенхейве уважал Кнурревана, называя его с некоторой  иронией,
но без неприязни человеком старого закала, однако выражение это,  дошедшее
до ушей Кнурревана, рассердило его как  еще  одно  проявление  надменности
Кетенхейве. А  Кнурреван  в  самом  деле  был  человеком  старого  закала,
ремесленником из семьи ремесленников, который с  ранних  лет  стремился  к
знаниям, потом к справедливости,  а  позднее,  поскольку  выяснилось,  что
знания и справедливость понятия ненадежные, трудно определяемые  и  всегда
зависимые от некоей неизвестной величины, устремился к власти.  Кнурревану
не очень-то  хотелось  навязывать  миру  свою  волю,  но  он  считал  себя
человеком, способным направить его на путь добра. В поисках соратников  он
натолкнулся на Кетенхейве, однако тот не укрепил его позиции,  а  вверг  в
сомнения. Кетенхейве не был ни партнером в скат, ни  любителем  пива,  это
исключало его из теплой компании мужчин, которые по вечерам  собирались  у
Кнурревана, поднимали кружки и хлопали картами по столу,  мужчин,  которые
определяли судьбу партии, но дружбой с которыми не  похвалишься,  ибо  они
гроша ломаного не стоили.
   Кнурреван многое пережил, но мудрее он не  стал.  У  него  было  доброе
сердце, но оно успело ожесточиться. Он вернулся с первой мировой  войны  с
застрявшим в сердце осколком и, к удивлению врачей,  продолжал  жить.  Это
было в ту пору, когда медики еще  не  хотели  верить,  что  можно  жить  с
осколком в сердце, потому Кнурревана в качестве  живого  трупа  возили  из
клиники в клинику, покуда он не стал умнее лечивших его врачей,  не  занял
поста в своей партии  и  благодаря  настойчивости  и  усердию,  а  отчасти
удивительному ранению, о котором рассказывалось в  предвыборных  плакатах,
не сделался депутатом  рейхстага.  В  тысяча  девятьсот  тридцать  третьем
бывшие фронтовики под вопли о фронтовом товариществе  бросили  Кнурревана,
носившего в  сердце  кусок  фронтового  свинца,  в  концлагерь.  Его  сын,
которого с возвышением  семьи  прочили  в  университет,  попал  по  старой
традиции в учение к плотнику. Обозленный своим унизительным  положением  и
желая досадить отцу, который, к сожалению, поставил не на ту  политическую
карту, а также одержимый стремлением доказать свою благонадежность  (тогда
по всей стране каждый изо всех сил доказывал  свою  благонадежность),  сын
записался в легион "Кондор", отправился  бортмехаником  в  Испанию  и  там
погиб. Кетенхейве тоже собирался поехать в Испанию, и тоже для того, чтобы
доказать свою благонадежность, правда на другой стороне  (он  не  исполнил
своего намерения и нередко корил себя, что и в этот раз  спасовал).  Легко
могло  случиться,  что  Кетенхейве,  находясь  на  зенитной  батарее   под
Мадридом, сбил бы с южного неба сына Кнурревана. Вдоль и поперек, вкривь и
вкось перерезали страны линии фронтов, так что  большинство  летавших  или
стрелявших уже и сами не знали, почему оказались именно на той или  другой
стороне. Кнурреван никогда этого  не  понимал.  Он  был  человеком  строго
национальных   убеждений,   и   его   оппозиция   национальной    политике
правительства была, так сказать,  немецко-национальной.  Кнурреван  мечтал
стать освободителем и объединителем расколотого отечества, воображал,  что
ему, как Бисмарку, поставят памятник в парке  имени  Кнурревана,  и  забыл
свою старую мечту - Интернационал.  В  годы  его  юности  Интернационал  с
красными  знаменами  еще  защищал  права  человека.  В  тысяча   девятьсот
четырнадцатом Интернационал умер. Кнурревану  казалось,  что  время  стало
маршировать под другими знаменами, что сохранились лишь  отдельные  союзы,
за гордыми наименованиями которых стояли простые списки  с  номерами;  они
тоже называли себя Интернационалом, но это раскольнические группки, секты,
они  не  только  не  показывали  пример  мира,  а  стали  в  глазах  всего
человечества символом ссор и распрей, постоянно  цапаясь  друг  с  другом.
Быть может, Кнурреван не напрасно опасался старых ошибок. Он  считал,  что
его партия в период первой Германской  республики  оказалась  недостаточно
национальной; она не обрела поддержки в уже расколотом Интернационале, а в
своей стране потеряла влияние  на  массы,  которые  последовали  за  более
доходчивым  лозунгом  примитивного  национального  эгоизма.  На  сей   раз
Кнурреван не хотел лишать свои паруса национального ветра. Он выступал  за
создание армии - обжегшись на молоке, не всегда дуют  на  воду,  -  но  за
армию  патриотов  (Великая  французская  революция  затуманила  его   взор
глупостью, а может, он считал, что снова родился  Наполеон),  выступал  за
генералов, только пусть они заботятся о народе и демократии. Дурак,  думал
Кетенхейве, эти генералы, когда дело идет об их  карьере,  совсем  не  так
тупы; эти пройдохи будут разыгрывать перед Кнурреваном  отличную  комедию,
они ему всего наобещают, будут готовы на все,  лишь  бы  сколотить  штабы,
составить табель  о  рангах  и  соорудить  учебные  ящики  с  песком.  Что
произойдет потом, никто не  знает.  Портные  хотят  шить.  А  национальное
пробуждение вообще трудный орешек. Теперь этот  ветер,  по-видимому,  даже
утих, национальное правительство стало  хитрее,  коварнее  и  на  какое-то
время подставило свои паруса международному бризу, а  Кнурреван,  желавший
плыть   под   национальными   парусами,   вместо   того    чтобы    начать
интернациональные гонки к новым берегам под парусами новых идеалов,  попал
в штиль. К сожалению, он этих идеалов не видел. Не видел ни новых идеалов,
ни новых берегов. Он никого не вдохновлял, потому что его самого ничто уже
не вдохновляло. Он уподобился честным простакам  из  народа,  описанным  в
дешевых патриотических брошюрках по социальным  вопросам,  он  хотел  быть
Бисмарком, но избавленным от истерии и безнравственности,  и  одновременно
Арндтом, Штейном, Гарденбергом и немножко  Бебелем.  Когда  Кнурреван  был
молодым человеком, идеалом депутата был для него Лассаль. Но  тот  молодой
человек умер, он признал справедливость приговора врачей  и  скончался  от
раны в сердце. Теперь ему к лицу была бы  мягкая  шляпа,  хотя  он  ее  не
носил. Он упрямился,  бушевал  не  только  за  игрой  в  скат,  упрямился,
бушевал,  как  в  свое  время  бранденбургский  вояка  король  или  старик
Гинденбург. В политической жизни  тоже  все  страшно  перемешалось,  ветры
продували партии вдоль и поперек, и только  на  метеорологических  картах,
которые  никому  не  понятны,  загадочные  линии,  соединяющие   места   с
одинаковой температурой (они могли  быть  очень  далеко  друг  от  друга),
обозначали фронты и предупреждали о циклонах и бурях.  В  таком  положении
Кнурреван  не  способен  был  ориентироваться  и  уцепился  за  Кетенхейве
(Мефистофеля доброй воли), чтобы тот по беззвездному, низко нависшему небу
смог определить местонахождение  корабля  и  наметил  его  курс  в  ночном
тумане.
   Кнурреван, чтобы не отставать от времени, завел себе обстановку  в  том
стиле, который он считал передовым  и  который  соответствовал  воззрениям
солидного искусствоведческого  журнала.  Мебель  была  практичной,  кресла
удобными; мебель, кресла, лампы и  занавески  -  все  как  в  "Современном
кабинете  директора",  выставленном  в  витрине  умеренно   модернистского
архитектора по интерьеру, а купленный  секретаршей  букет  красных  цветов
стоял именно там, где полагается: под выдержанным в блеклых тонах пейзажем
- видом на Везер. Кетенхейве подумал, не  читает  ли  иногда  Кнурреван  в
своем кресле романы об индейцах, но у председателя фракции  не  оставалось
времени для развлекательного чтения. Он выслушал сообщение  Кетенхейве,  и
вместе с генералами из Conseil Superieur des Forces Armees в  его  кабинет
вторглись блеск и  лживость,  высокомерие  и  коварство  злого  мира;  ему
показалось, что по тканому немецкому ковру зашагали иностранные офицеры  в
высоких сапогах с  серебряными  шпорами,  французы  в  широченных  красных
галифе и англичане  со  стеками,  готовые  стукнуть  по  столу.  Кнурреван
негодовал. Он возмущался, а Кетенхейве  считал,  что  фраза  генералов  об
увековечении  раскола  Германии  как  единственного  скудного   завоевания
минувшей  войны  вполне  объясняется  профессией   этих   господ:   мнение
специалистов всегда ограниченно,  а  в  данном  случае  ведь  это  мнение,
генералов, вообще-то не богатых разумом. Кнурреван не разделял такой точки
зрения, он испытывал почтение к генералам,  которых  Кетенхейве  на  худой
конец использовал бы  как  пожарных.  Кнурревана  жег  засевший  в  сердце
осколок, свинец, сросшийся с его плотью, в это была боль  юности,  которая
вливала в него живительные силы и молодила его. Он пылал  ненавистью.  Той
ненавистью, которую мог себе позволить лидер мирной социальной партии;  он
ненавидел  вдвойне  и  поэтому  был  дважды  узаконен  и  застрахован,  он
ненавидел  внешнего  врага  и  классового  врага,  которые  на   сей   раз
воплощались для него в одних и тех же людях. В сущности говоря, одно  лишь
название их корпорации, казавшееся ему столь надменным, само французское -
название - Conseil Superieur des Forces Armees - возмущало  Кнурревана,  а
Кетенхейве с нарочитой элегантностью развернул его перед ним, как тореадор
разворачивает перед быком красное полотнище.
   Кетенхейве нравилось, когда Кнурреван так волновался.  Великолепный  он
все же человек, поистине широких взглядов,  и,  уж  конечно,  он  стыдливо
хранит в своем письменном столе жестяную коробочку с  Железным  крестом  и
значком за ранение  во  время  первой  мировой  войны,  а  завернуты  они,
вероятно, в свидетельство об освобождении из  концлагеря  и  в  прощальное
письмо сына, которое тот оставил, перед тем как уйти в легион  "Кондор"  и
погибнуть. Но теперь Кетенхейве надо  было  следить,  чтобы  Кнурреван  не
сбежал. Партийному лидеру не терпелось  обнародовать  интервью  генералов,
мнение руководителей европейской армии по германскому  вопросу.  Он  хотел
расклеить на стенах плакаты  со  словами  ВЕЧНЫЙ  РАСКОЛ  и  обратиться  к
народу: "Смотрите, мы преданы и проданы, вот куда ведет  правительственный
курс!"  Но  это  было  бы  все  равно   что   заранее   разрядить   бомбу,
предназначенную для парламента; это дало бы канцлеру возможность выступить
с опровержением  или  вызвало  бы  заявления  европейских  правительств  о
солидарности, прежде чем на заседании бундестага зашла  бы  речь  об  этом
факте; в конечном итоге подлецом и предателем назвали бы лишь автора таких
плакатов. На вспышку народных волнений едва ли приходилось рассчитывать, а
народное мнение не могло помешать правительству проводить  свою  политику.
Кнурреван думал, что высказывания  генералов,  которые  с  такой  радостью
говорили  в  Conseil  Superieur  о  разделе  Германии,  не  так-то  просто
опровергнуть, но  Кетенхейве  знал,  что  государственные  мужи  Англии  и
Франции, если нужно, поправят своих генералов. Они призовут их к  порядку,
потому что  (тут  тоже  сказалось  предубеждение  Кетенхейве)  иностранных
генералов еще можно поставить на место,  ведь  они,  хотя  и  не  вызывают
симпатий, являются все же слугами государства, в  то  время  как  немецкие
генералы сразу же начинают, как и прежде, воплощать  в  себе  единственную
подлинную власть в стране  и  стремятся  установить  естественный,  на  их
взгляд,   порядок,   при   котором   военные   интересы   доминируют   над
политическими. Немецких генералов Кетенхейве считал  раковой  опухолью  на
теле немецкого народа, и это его мнение оставалось  неизменным,  даже  при
том уважении,  которое  он  испытывал  к  генералам,  казненным  Гитлером.
Кетенхейве  ненавидел  старых  солдафонов,  которые  с   отеческим   видом
позволяли себе называть взрослых граждан государства  "мальчики  мои"  или
"сыны мои", а потом гнали этих мальчиков и  сынов  под  пулеметный  огонь.
Кетенхейве видел, как народ мучился и погибал по вине  генералов,  и  кто,
как не генералы, выпестовал бациллу из Браунау) Насилие  всегда  приносило
лишь одни несчастья, одни поражения, и Кетенхейве возлагал свои надежды на
отказ от насилия, что если и не даст счастья, то,  уж  во  всяком  случае,
обеспечит  моральную  победу.  Но  будет  ли  это  пресловутой   "конечной
победой"? Кетенхейве лишь  временно  объединился  с  Кнурреваном,  который
искренне мечтал о немецкой народной армии и о немецком народном  генерале,
простом, спортивного вида человеке в сером костюме альпиниста, который  бы
ел суп вместе с солдатами и, будучи настоящим заботливым отцом,  поделился
бы этим супом со своими пленными. Кетенхейве же хотел, чтобы никто  больше
не попадал в плен, и поэтому нуждался  в  Кнурреване,  чтобы  фрондировать
против идеи канцлера создать армию.  Но  может  настать  день,  когда  ему
придется выступить против куда более опасных планов своего друга - создать
народную  армию.   Кетенхейве   ратовал   за   абсолютный   пацифизм,   за
окончательное осуществление лозунга "Долой  оружие".  Он  сознавал,  какую
ответственность брал на себя, она угнетала его и не давала ему спать.  Но,
даже оставшись без союзников, без единого друга на Западе и на Востоке, не
понятый ни здесь, ни там, он усвоил из уроков истории, что отказ от оружия
и насилия никогда не приведет к таким несчастьям,  как  их  применение.  И
если не будет больше армий, то исчезнут границы, станут никому не  нужными
и без того уже смешные  в  эпоху  самолетов  государственные  суверенитеты
(летают нынче, обгоняя звук, но не нарушают выдуманных безумцами воздушных
коридоров),  и  человек  будет  свободным,   сможет   поехать   куда   ему
заблагорассудится, поистине будет вольным как птица - подобная философская
ситуация воодушевляла Кетенхейве. Кнурреван уступил.  Хотя  ему  казалось,
что он слишком часто и слишком  во  многом  уступает,  он  снова  уступил,
сдержав свой гнев, и они решили, что Кетенхейве неожиданно процитирует  во
время обсуждения договоров о  безопасности  эту  маленькую  победную  речь
генералов.
   Кетенхейве вернулся в свой кабинет. Снова погрузился в  неоновый  свет.
Он не погасил лампу, хотя небо уже прояснилось и посветлело  и  солнце  на
миг затопило  все  ослепительным  сиянием.  Поблескивал  Рейн.  Мимо  плыл
прогулочный пароход, белый от пенистых брызг, поднятых лопастями колес,  и
пассажиры  показывали  пальцами  на  здание  бундестага.  Кетенхейве   был
ослеплен.  Перевод  "Le  beau  navire"  -  "Прекрасного   корабля"   лежал
неоконченным среди нераспечатанных писем,  а  уже  пришли  новые  -  новые
послания, новые вопли  о  помощи,  новые  жалобы,  новые  прошения,  новые
проклятья господину депутату; подобно водам Рейна, их  бесконечный  поток,
добросовестно направляемый почтальонами и курьерами,  устремлялся  на  его
стол. К Кетенхейве стекались письма от целой  нации  любителей  переписки,
они отнимали у него все силы, и только интуиция спасала  его  среди  этого
потока, иначе бы он в нем захлебнулся. Он набросал проект речи, с  которой
хотел выступить  на  пленарном  заседании,  он  уж  постарается  блеснуть!
Дилетант в  любви,  дилетант  в  поэзии  и  дилетант  в  политике,  он  уж
непременно блеснет! И от кого же ждать спасения,  если  не  от  дилетанта?
Профессионалы маршируют испытанными путями  к  прежнему  хаосу.  Эти  пути
никогда не приводили их куда-нибудь еще, а дилетант - тот по крайней  мере
мечтает о стране обетованной, где будто бы текут молочные реки в кисельных
берегах. Кетенхейве налил себе коньяку. Мысль, что где-то  текут  молочные
реки, была ему неприятна.  Но  ведь  описание  страны  обетованной  нельзя
понимать буквально, поэтому дети  ее  и  не  находят,  устают  ее  искать,
вырастают и становятся адвокатами по налоговому  праву,  что  показательно
для состояния общества. Из рая человека изгнали, это бесспорно. А есть  ли
путь обратно? Туда и тропинки не разглядеть,  а  может  быть,  она  просто
невидима, может быть, существуют миллионы и миллионы  невидимых  тропинок,
они лежат перед  каждым  человеком  и  ждут  лишь,  чтобы  по  ним  пошли.
Кетенхейве поступал по велению своей совести, но ведь и совесть разглядеть
и ощутить столь же трудно, как правильный путь, лишь иногда кажется, будто
слышишь, как  она  стучит,  но  и  это  тоже  можно  объяснить  нарушением
кровообращения. Сердце билось с перебоями, и строчки,  которые  Кетенхейве
писал на депутатском бланке, выделывали вензеля. Позвонил Фрост-Форестье и
спросил, не хочет ли Кетенхейве с ним пообедать. Он  пошлет  за  ним  свою
машину. Было ли это объявлением войны? Кетенхейве считал, что именно  так.
Он принял приглашение. Час настал. Они хотят его убрать. Хотят  приставить
к его груди пистолет, прибегнуть к шантажу. Мергентхейм уже знал об  этом.
Что ж, он будет  бороться.  Кетенхейве  оставил  письма,  бумаги,  перевод
Бодлера, свои заметки к прениям и информационный бюллетень, полученный  от
Даны, - все оставил под неоновым светом, который забыл  выключить,  потому
что еще сияло солнце, преломляясь тысячами лучей в зеркале реки и в каплях
на зеленых листьях деревьев. Все светилось, сверкало,  блестело,  мерцало,
вспыхивало.
   Правительственные автомобили напоминают казенные черные  гробы,  в  них
есть что-то внушающее унылое доверие, эти приземистые машины, хотя и стоят
дорого, считаются солидными, экономичными, к тому же  респектабельными,  а
министры,  советники  и  чиновники  одинаково  стремятся   к   солидности,
экономичности и респектабельности. Ведомство Фроста-Форестье находилось за
городом, и Кетенхейве  солидно,  экономично  и  респектабельно  ехал  мимо
маленьких прирейнских деревушек, обветшавших, но не исторических, с узкими
переулками, но без всякой романтики. Деревни, казалось,  пришли  в  полное
оскудение, и Кетенхейве думал, что  за  потрескавшимися  стенками,  должно
быть, живут  угрюмые  недовольные  люди;  может  быть,  они  слишком  мало
зарабатывают, может быть, платят слишком большие налоги, а может быть, они
только потому не в духе и не ремонтируют свои  дома,  что  мимо  проезжает
слишком много черных автомобилей с важными персонами. А вот между  старыми
обветшавшими деревьями,  затерянные  и  одинокие  среди  капустных  полей,
пустошей и тощих лугов, возвышаются министерства,  ведомства,  управления,
размещенные в старых зданиях гитлеровских времен; в  домах,  понастроенных
Шпеером, за фасадами из песчаника сочиняются разные официальные документы,
в старых казармах обделываются делишки. Те, кто здесь спал когда-то, давно
уже умерли; те, кого здесь муштровали, побывали в плену, но уже забыли  об
этом, ведь это позади, а если они случайно остались живы  и  находятся  на
свободе, то хлопочут теперь о пенсиях, гоняются за теплыми  местечками,  а
что же еще остается им делать?
   Кетенхейве    в    правительственном,     автомобиле     проехал     по
правительственному  кварталу  какого-то  эмигрантского  правительства.  За
нелепо расставленными в поле  заборами  несли  охрану  часовые.  Это  было
правительство, зависящее от гостеприимства и  благосклонности  федеральных
властей, и Кетенхейве подумал: просто  анекдот,  что  я  не  вхожу  в  это
правительство, оно могло бы быть моим правительством -  изгнанное  нацией,
изгнанное природой,  изгнанное  людьми  (он  все-таки  мечтал  о  братстве
людей). К Фросту-Форестье  шагали  по  улице  военные;  вблизи  находились
казармы. Военные шли поодиночке, продвигались вперед неторопливой походкой
государственных служащих, а не маршировали строем, как настоящие  солдаты.
Служили они в мобильной полиции или в пограничной  охране,  Кетенхейве  не
знал. Он решил любого из них,  независимо  от  чина,  именовать  "господин
обер-лесничий".
   Фрост-Форестье сидел в старой казарме и командовал армией;  только  это
была армия секретарш, которых он держал  в  постоянном  напряжении.  Здесь
работали в поте лица, и у Кетенхейве закружилась голова, когда он  увидел,
как одна секретарша одновременно разговаривала по  двум  телефонам.  Какие
возможности открывались здесь для детских проказ и каких  абонентов  можно
было  ненароком  соединять!  Если  Кетенхейве  писала  вся  нация,  то   с
Фростом-Форестье разговаривал по телефону весь мир. Париж на проводе, Рим,
Каир или Вашингтон? Звонили уже из Тауроггена? Чего хотел этот подонок  из
Базеля, висящий на проводе? Запутался он, что ли? А  может  быть,  дельцы,
ожидавшие в боннской гостинице "Штерн", напевали свою песнь по  телефонным
проводам в дамские ушки? Слышался треск, бренчание, жужжание  в  мажоре  и
миноре, погребальный звон по казненным, неумолкаемый шепот исповедальни, и
воркующие девичьи голоса то и дело отвечали: "Нет, господин Фрост-Форестье
сожалеет.  Господин  Фрост-Форестье  не   сможет.   Я   доложу   господину
Фросту-Форестье"; у господина Фроста-Форестье не было официального титула.
   Человек, на которого был столь большой спрос, не заставил: гостя ждать.
Он тут же вышел из кабинета, приветствуя Даниила,  вступившего  в  ров  со
львами, и пригласил его в здешнюю столовую. Кетенхейве печально  вздохнул.
Противник двинул в бой тяжелую артиллерию. Столовая, похожая на  сарай,  в
котором все пропахло подгоревшей мукой и прогорклым жиром, вызывала страх.
Там подавали немецкий  бифштекс  "Эстергази"  с  пюре,  мясные  тефтели  с
горошком и пюре, грудинку с кислой капустой и пюре, а в  самом  низу  меню
стояло: "Деликатесные супы Шнуллера придают торжественность любому обеду".
Это была тактика Фроста-Форестье (впрочем, довольно дешевая) -  приглашать
в  эту  столовую  депутатов,  прослывших  гурманами.  Он  хотел  напомнить
Кетенхейве о скудных трапезах, до которых легко можно опуститься. Слева  и
справа за покрытыми клеенкой столами сидели секретарши и чиновники  и  ели
немецкий бифштекс  "Эстергази".  И  чем  только  не  угодил  поварам  этот
Эстергази, что они назвали  его  именем  все  блюда  с  подгорелым  луком?
Кетенхейве решил выяснить это при случае. Фрост-Форестье отдал два  жетона
за обед. Они заказали филе из малосольной селедки с зеленым горошком, соус
со шкварками и картофель.  Селедка  оказалась  жесткой,  соленой  и  пахла
бочкой. Соус со шкварками был черный со слизистыми комками муки.  Картошка
тоже была черной. Фрост-Форестье обедал  с  аппетитом.  Он  съел  селедку,
размял черную картошку в черном соусе  и  быстро  расправился  с  пресным,
безвкусным, как солома, горошком.  Кетенхейве  лишь  диву  давался.  Может
быть, все это ему только чудится, может быть, Фрост-Форестье вовсе не  ест
с аппетитом и вообще он  вовсе  не  человек,  а  мотор  высокой  мощности,
хитроумно сконструированный всепоглощающий агрегат, который в определенное
время требует  горючего,  не  испытывая  от  этой  необходимости  никакого
удовольствия.  Набивая  живот,  Фрост-Форестье   рассказывал   истории   о
классовой  борьбе  и  об   иерархии   в   правительственных   учреждениях,
бесцеремонно приводя в пример людей, сидевших вокруг. Консультант по стали
не разговаривает во внеслужебное время с референтом по чугуну, а  барышня,
знающая английскую стенографию, не станет есть грудинку, кислую капусту  и
пюре за одним столом с жалким  существом,  умеющим  стенографировать  лишь
по-немецки.  Однако  красота  ценилась  и  предпочиталась  даже  здесь,  и
Фрост-Форестье рассказывал о троянских войнах,  которые  вспыхивали  между
ведомствами, когда начальник отдела личного состава  устраивал  на  работу
красивую девушку, и новая Елена, окруженная всеобщей завистью  и  враждой,
получала право съесть тефтели и пюре  за  одним  столом  с  референтом  по
вопросам потравы полей. _И прелестный гермафродит тоже был там_.
   Что  такое?  Кетенхейве   невольно   вспомнил   одного   певца-шептуна.
_Прелестный гермафродит. Где это было? На море, на пляже? Забыл  "Sagesse"
["Мудрость"  (франц.)]  -  стихотворение  Верлена.  Мудрость,  красивая  и
печальная. Целую вашу ручку,  мадам.  Певец  женственный.  Выброшенные  на
берег обломки. Целую вашу ручку. Шептун. Как его звали? Пауль. Целую  вашу
ручку, господин  Пауль.  Мсье  Фрост,  Фрост-Форестье,  селедочный  мотор,
агрегат высокой мощности для  поглощения  соусов  со  шкварками.  Мыслящий
электрон.  Не  человек,  а  двухканальный  магнитофон.  Стальной  гимнаст.
Мужественное спокойствие. Спокойная мужественность. Чего он хочет? Селедку
убрали со стола. Бедная рыбка, вдова. Положенная в рассол.  Фрост-Форестье
- старый холостяк. Бесстрастный, неподкупный. Фрост-Форестье - неподкупный
Робеспьер. Совсем не великая революция. Вовсе нет. Чувствует это по  моче.
Что он чувствует? Зуд? Жизнь, полная опасностей. Общая  уборная  вместе  с
простыми  солдатами.  Надписи  на  стенах  уборной  информируют  подонков.
Плакат: "Расхититель угля". Плакат: "Враг подслушивает".  Мрачные  джунгли
эфира.  Уборные.  Эфир  забит  дерьмом.  Уборные.   Свастика   на   стене.
Представители концернов. Знают своих референтов. Мартовское пиво. Моча_.
   - Можно ли здесь чего-нибудь выпить? - спросил Кетенхейве.
   _Нет.  Ничего  нет.  Не  для  него.  Кофе  и  лимонад.  Кофе   вызывает
сердцебиение. Нельзя. Сердце и так бьется учащенно. Шум в висках.  Бледный
лимонад  эволюции,  шипучий   и   вызывающий   отрыжку_.   Так   что   же?
Фрост-Форестье заказал кофе. _Так что же?_ Чего он хотел?
   Фрост-Форестье наконец задал ему вопрос. Взглянул на него.
   - Бывали ли вы в Центральной  Америке?  -  спросил  он.  И  добавил:  -
Интересные места.
   _Нет, моя змея выползет не из зарослей перца, ты бы  знал,  если  бы  я
бывал там, знал бы из документов.  Ничего  тебе  не  поможет.  Я  тебе  не
помогу. Теперь опять поможет лишь британский майор. Сэр Феликс Кетенхейве,
commander. Member  of  Parlament,  Royal  Officers  Club  [командир,  член
парламента, член Клуба офицеров его величества (англ.)] сбрасывал бомбы на
Берлин_.
   - Нет, я не был в Центральной Америке. У меня был однажды  гондурасский
паспорт, если вы это имеете в виду. Я его купил. Тогда это было  возможно.
С этим паспортом я мог бывать всюду, только не в Гондурасе.
   _Зачем я рассказал ему об этом? Ему это как маслом по сердцу. Ну да все
равно, Кетенхейве -  подделыватель  паспортов.  Я  бывал  в  Схефенингене.
Знаешь, море, пляж, солнечные закаты? Я сидел перед кафе "Спорт", а  певец
подсел ко мне. Он подсел ко мне потому, что был один,  а  я  разрешил  ему
сесть со мной потому, что тоже был один. Мимо проходили  молодые  девушки,
прустовские jeunes filles en fleurs [девушки в  цвету  (франц.)]  с  пляжа
Бальбек. Альбертина, Альберт. Молодые  мужчины  проходили  мимо.  Юноши  и
девушки прогуливались по приморскому бульвару, плыли в  лучах  заката,  их
тела пылали, утопающий солнечный диск просвечивал сквозь их тонкие одежды.
Девушки выпячивали грудь. Кто  они  были?  Продавщицы,  учащиеся  торговой
школы,  модистки.  Ученик  парикмахера  из  Гааги.  Она  была  всего  лишь
продавщицей из обувного магазина, и об этом шептал с патефонных  пластинок
певец в свои удачливые времена, нежно, как добрая тетушка. Его  убили.  Мы
смотрели вслед этим девушкам и юношам, и певец сказал: "Они похотливы, как
обезьяны"_.
   Что такое? Кетенхейве с трудом взял себя в руки, он  что-то  прослушал.
Фрост-Форестье уже не говорил о Центральной Америке, он говорил  о  партии
Кетенхейве, которую пока обошли при распределении дипломатических  постов,
но  ведь  правительство,  естественно,  заботится  прежде  всего  о  своих
друзьях, хотя, конечно, это не всегда справедливо, но, с другой стороны, в
группе Кетенхейве нет подходящих людей, а если бы кто-то нашелся, то тогда
(Фрост-Форестье прощупывал почву, показывая, что он кое-что  замыслил),  -
короче говоря, все это пока, разумеется,  неофициально,  канцлер  об  этом
ничего  не  знает,  хотя,  несомненно,   поддержит...   В   конце   концов
Фрост-Форестье предложил Кетенхейве пост посланника в Гватемале.
   - Интересная страна, - повторил он. - Специально  для  вас.  Интересные
люди.  Левое  правительство.  Но   никакой   коммунистической   диктатуры.
Республика прав  человека.  Эксперимент.  Вы  могли  бы  стать  там  вашим
наблюдателем, следили бы за развитием этой страны и укрепляли контакты.
   _Кетенхейве - посланник, Кетенхейве - его превосходительство_.  Он  был
ошеломлен. Но даль манила его, и,  пожалуй,  это  было  бы  решением  всех
проблем.  Всех  его  проблем!  Это  было  бы  бегством.  Опять   бегством.
Последним. Они не дураки. А может быть, это  и  есть  свобода.  Кетенхейве
понимал, что это отставка, уход на пенсию. _Кетенхейве  -  государственный
пенсионер_. Он представил себе, как сидит в столице Гватемалы на веранде с
колоннадой в испанском стиле и смотрит на залитую палящим солнцем  пыльную
улицу, на пропыленные пальмы и тяжелые от пыли засохшие кактусы. Там,  где
улица расширялась в площадь, пыль гасила  бесстыдно  яркие  краски  цветов
кофейного дерева, и памятник великому гватемальцу как  будто  плавился  от
жары. Роскошные бесшумные автомобили, тарахтящие огненно-красные мотоциклы
выскакивали из пекла, мчались мимо и снова растворялись в сверкании. Пахло
бензином и запустением, и то и дело  щелкали  выстрелы.  Может  быть,  это
спасение, может быть, это шанс дожить до старости. Он сидел бы  годами  на
террасе с колоннами и годами смотрел  бы  на  горячую  пропыленную  улицу.
Время от времени он посылал бы на родину донесения, которые  никто  бы  не
читал. Он пил бы бесконечно много горькой газированной воды, а по  вечерам
разбавлял бы эту затхлую воду ромом.  Он  закончил  бы  перевод  "Le  beau
navire", беседовал бы в грозовые ночи с Элькой, может  быть,  получал  бы,
как депутат, письма и отвечал на них, хотя это уже никому не приносило  бы
пользы; а однажды  он  бы  умер,  и  тогда  на  правительственных  зданиях
Гватемалы   и   перед   испанскими   верандами   других    дипломатических
представительств приспустили бы флаги. _Его превосходительство Кетенхейве,
германский посланник, почил в бозе_.
   Фрост-Форестье продолжал настаивать. Его звали  секретарши,  телефонные
аппараты, магнитофоны. Кетенхейве  молчал.  Недостаточно  жирна  приманка?
Мышь еще чует  ловушку?  Фрост-Форестье  упомянул,  что  Кетенхейве  будет
принят  на  дипломатическую  службу.  Какие   перспективы!   Если   партия
Кетенхейве победит на выборах, он станет министром иностранных дел.
   - А если снова произойдет смена правительства, вы будете вашим послом в
Москве.
   Фрост-Форестье не верил в победу оппозиции на выборах.
   - Меня сочли бы персоной нон-грата, - сказал Кетенхейве.
   Фрост-Форестье криво усмехнулся:
   - Возможно, время работает на вас.
   Чувствовал он это опять по моче? Договорятся ли они все-таки?
   Фрост-Форестье ушел в свою казарму, к  щебечущим  губкам  секретарш,  к
гудящим проводам, к таинственным, беспроволочным переговорам.
   Кетенхейве велел отвезти себя в Годесберг, город, как гласила  легенда,
пятидесяти вышедших в отставку обер-бургомистров, которые подражали теперь
одному великому образцу и, как полип у  Моргенштерна,  поняли,  зачем  они
пришли  в  мир,  -  разумеется,  чтобы  руководить   государством,   -   и
практиковались в этом за семейным столом. Даже над пирогом невидимой тенью
нависала  степень  почетного  доктора  наук.  Если  Кетенхейве  поедет   в
Гватемалу, ему, конечно, дадут черный правительственный автомобиль,  может
быть, последнюю модель, которая означает полную  победу  респектабельности
над экономичностью. Кетенхейве торопился в  Годесберг,  потому  что  после
пересоленной селедки и после производства в "его превосходительство", хотя
и неофициального, хотел пообедать, как подобает дипломату, а где можно это
сделать  лучше,  чем  на  знаменитой  "Рейнской  террасе",   свидетельнице
величайшего дипломатического позора?
   Кетенхейве сидел один в зале, один на ковре, а ковер был  новый;  может
быть, прежний  персидский  ковер  съел  за  завтраком  фюрер,  потому  что
Чемберлен  и  господа  из   английского   министерства   иностранных   дел
опаздывали, а неврастеничный фюрер терпеть  не  мог  ждать.  Теперь  здесь
любили отдыхать промышленные воротилы. Ошибкой было вкладывать  капитал  в
фюрера. А может быть, не ошибкой? Дилетанту не дано судить об этом.  Может
быть, "спаситель" был все же рентабельным? Сколько миллионов убитых? Дымят
фабричные трубы. Добывается  уголь.  Пылают  домны.  Светится  раскаленная
добела сталь. Кетенхейве тоже похож на промышленного воротилу. Он держал в
руке портфель, солидный депутатский портфель.  Стихи  Каммингса,  Верлена,
Бодлера,  Рембо,  Аполлинера  -  их  он  помнил  наизусть.  _Кетенхейве  -
промышленный воротила. Кетенхейве - его превосходительство,  Кетенхейве  -
сэр, Кетенхейве - предатель, Кетенхейве - человек, который  хочет  добра_.
Он вышел на террасу. Сел на берегу Рейна. Четыре  официанта  наблюдали  за
ним. Испарения. Испарения после грозы.  Тепличный  воздух.  Блеск  солнца.
Окна в теплице плохо вымыты, вентиляция не работает.  Кетенхейве  сидел  в
вакууме под небесным сводом, окутанный испарениями. Вакуумная  камера  для
сердца. Тихо подошли четыре официанта - вестники  смерти  в  торжественных
фраках. Первый визит, первое предложение?
   - Рюмку  коньяку,  пожалуйста.  -  Коньяк  придает  бодрость.  -  Рюмку
"монне".
   Что плывет по Рейну? Сталь,  уголь?  Флаги  разных  наций  над  черными
баржами. Глубоко погруженные в речной поток,  они  плывут  в  русле  новых
легенд; легендарные балансы, народные сказки о погашенных счетах, основной
капитал не затронут, перевод по курсу  один  к  одному,  всегда  счастливо
отделываются; руда, уголь от одного металлургического завода к другому, из
Рурской  области,  в  Лотарингию,  ИЗ  ЛОТАРИНГИИ  ОБРАТНО,  ВАША  ЕВРОПА,
УВАЖАЕМЫЕ ГОСПОДА.  _Посетите  выставку  произведений  искусств  на  вилле
"Хюгель"_, а трико капитанской жены, трико из магазина стандартных  цен  в
Роттердаме или Дюссельдорфе, в Базеле или Страсбурге, болтается на веревке
над палубой, раскачивается под западным ветром - самый могущественный флаг
земли, красновато-розовый над коварными  нагромождениями  угля.  Маленький
белый шпиц неутомимо бегает по палубе, виляя хвостом.  На  противоположном
берегу дремлют после обеда пенсионеры Розендорфа.
   Кетенхейве заказал лососину, свежего лосося из Рейна, но тут же пожалел
об этом; он мысленно представил себе, как сорвутся с места официанты,  эти
облаченные в торжественные фраки администраторы смерти,  нелепые  в  своем
чрезмерном рвении, словно бестолковые дети,  нелепые  в  своем  чрезмерном
достоинстве,  словно  бестолковые  старики,  они  заторопятся  к   берегу,
спотыкаясь о коряги и камни, опустят в воду  сачок,  помашут  сидящему  на
террасе Кетенхейве, кивнут ему и; вообразив, что  получили  его  согласие,
поймают рыбу, вздернут ее повыше, красивого золотистого лосося в блестящей
кольчуге, а он, переливаясь золотом и  серебром,  будет  биться  в  сетях,
вырванный лемурами из своей могучей  стихии,  из  доброго  мира  журчащих,
рассказывающих сказки струй - о, как ужасно утонуть в  солнечном  свете  и
воздухе, о, как жестоко блестит на  солнце  нож!  Ему  принесли  в  жертву
лосося. _Кетенхейве - бог, которому приносят в  жертву  кротких  рыб_.  Но
ведь он же, как всегда, не хотел этого. Искушение! Искушение!  Что  делает
отшельник? Он убивает акрид. Рыба уже  мертва.  Вино  посредственное.  Его
превосходительство Кетенхейве ест свой дипломатический  обед  с  умеренным
аппетитом.
   Он вел дипломатические разговоры. Кто был у  него  в  гостях?  Господин
Гитлер, фюрер, господин Стендаль, консул. Кто подавал? Господин Чемберлен,
достопочтенный.
   _Гитлер_: Климат здесь мягкий.  Рейнский  ландшафт  -  исторический,  а
терраса вызывает волнение. Еще девятнадцать лет назад...
   _Стендаль_: Восхищаюсь и почитаю! О, как вы были молоды, когда  с  этой
террасы отправились в Висзее, чтобы прикончить своих друзей!  Как  трогает
меня судьба этих юношей. Как волнуют  меня  романы,  созданные  под  вашей
эгидой.  Будучи  советником  интендантства,  я  последовал  бы  за   вашим
ополчением. Повидал бы снова Милан, Варшаву и Березину,  "Людей,  коней  и
колесницы господь сразил своей десницей", Вы цитировали этот псалом  после
победы  над  Польшей.  Вы  выступали  в  рейхстаге.  Вы   жаловали   своих
полководцев маршальскими жезлами и поместьями в Западной Пруссии. Кое-кого
вы приказали  повесить.  Другие  послушно  застрелились  сами.  Одному  вы
послали яд. А где все ваши сияющие от восторга юноши, ваши герои  воздуха,
герои моря, герои танков и ваши мальчики в Берлине, господин  Гитлер?  Что
поделывают ваши писатели, господин Кетенхейве? Они переводят Бодлера.  Как
прекрасно, как смело! А что же  Нарвик,  Киренаика,  Атлантический  океан,
Волга,  все  места  казней,  лагеря  военнопленных  на  Кавказе  и  лагеря
военнопленных в штате Айова? Кто напишет об этом? Меня интересует  правда,
только правда...
   _Кетенхейве_: Здесь вообще нет никакой правды. Только клубок лжи.
   _Стендаль_: Вы бессильный гностик, господин депутат.
   И вот уже в  воздухе  над  Рейном  сгустился  и  заплясал  клубок  лжи,
показывая свое грязное нейлоновое белье.
   _Гитлер_:  В  застольных  беседах  я   годами   боролся   за   создание
историко-германского института объединенных иллюстрированных журналов,  за
очищение  немецкой  культуры,  во-первых,  от  еврейских,  во-вторых,   от
христианских, в-третьих, от морально-сентиментальных  и,  в-четвертых,  от
космополитско-интернациональных, пацифистско-кровожадных влияний, могу вас
теперь заверить, что моя победа была глобальной.
   Над  Рейном  кружатся  шесть  земных  шаров.  Они  украшены  флагами  и
вооружены. Рычат репродукторы: "Выше знамена!"
   У Чемберлена трясутся руки. Он проливает на скатерть растопленное масло
и говорит: "Peace in our time" ["Отныне мир обеспечен на целые  поколения"
- фраза Чемберлена, сказанная им после подписания Мюнхенского соглашения].
   Из воды поднимается труп Чехословакии и смердит. В  чреве  этого  трупа
томится и беспокойно мечется Провидение.  Три  громкоговорителя  сражаются
между собой. Один кричит: "Планомерно!" Другой ревет: "План, план!" Третий
исполняет партию хора из "Трехгрошовой оперы":  "Да,  наметь  лишь  план".
Громкоговоритель  номер  один  и  громкоговоритель   номер   два   яростно
набрасываются на громкоговоритель номер три и избивают его.
   Сенатор Маккарти посылает два детектора  лжи,  чтобы  расследовать  это
происшествие.
   Первый  детектор  лжи  обращается  к  Гитлеру:  "Господин  Гитлер,   вы
когда-нибудь принадлежали к коммунистической партии?"
   _Гитлер_: Уже тогда, когда я был еще никому не известным ефрейтором,  я
решил  стать  политиком  и  покончить  с  большевистскими  недочеловеками,
которые, можете мне поверить, никогда больше не поднимут головы...
   Стрелка детектора лжи ласково виляет.
   Но Гитлер, поглядев на  нее,  замолкает,  а  потом  в  бешенстве  орет:
"Покажите-ка мне свое свидетельство об арийском происхождении!"
   Первый детектор лжи весьма смущен. В нем перегорает  предохранитель,  и
он растерянно удаляется.
   Второй  детектор  лжи  обращается  к  Кетенхейве:   "Вы   были   членом
коммунистической партии?"
   _Кетенхейве_: Нет, никогда.
   Второй детектор лжи: "Брали ли вы  девятого  августа  тысяча  девятьсот
двадцать восьмого года в Берлинской государственной  библиотеке  "Капитал"
Карла Маркса и говорили ли вы в тот  вечер  своей  тогдашней  приятельнице
Соне Бузен, чтобы она  не  снимала  рубашку,  так  как  изучать  "Капитал"
важнее?
   Кетенхейве охватывает страх, ему становится стыдно.  Стрелка  детектора
резко  отходит  влево.  Из  реки  выходят  дочери  Рейна.  Они   одеты   в
небесно-голубую, возбуждающую похоть форму стюардесс и поют:  "Вагалавайя,
ты не отправишься в Америку, вагалавайя, ты останешься здесь".
   Кетенхейве подавлен. Стендаль пытается его утешить: "Гватемала не более
скучна, чем Чивитавеккия, где я был консулом.  Не  ездите  в  отпуск.  Вас
поразит удар".
   Кетенхейве укоризненно смотрит на Чемберлена и говорит: "Но ведь Бек  и
Гальдер замышляли путч! Не забывайте, Бек и Гальдер хотели его придушить!"
   Гитлер довольно хлопает себя  по  коленке  и  смеется  уверенно,  точно
лунатик.
   Чемберлен грустно смотрит на остатки рыбы, которые он убирает со стола,
и шепчет: "Генерал, замышляющий путч, не может быть партнером Соединенного
королевства; генерал, успешно завершивший путч, может  явиться  во  дворец
святого Джеймса".
   Кетенхейве должен уходить. Пора. Вокруг  него  стоят  четыре  кельнера.
Скоро они опять  начнут  обслуживать  генералов.  Видимо,  это  неизбежно.
Жители Розендорфа, деревни роз, на противоположном берегу, пробуждаются от
послеобеденного сна. На стол  подают  кофе.  И  к  этому  столу  пригласят
генералов. Они кажутся себе розовыми лепестками, плывущими в черном омуте.
Чего-чего только не вылезет  из  глубины!  Жабы,  водоросли,  умерщвленные
недоноски. Может, какая-нибудь жаба вспрыгнет на  лист  розы,  залезет  на
стол и скажет: "Беру на себя  все  хозяйство".  Хорошо,  если  у  генерала
окажется при себе, сабля.  Кельнеры  кланяются,  Кетенхейве  всегда  давал
слишком щедрые чаевые, и хорошо, что он это  делал,  поэтому  на  сей  раз
администраторы смерти отпустили его с миром.
   Черный правительственный автомобиль Фроста-Форестье ожидал  Кетенхейве.
Фрост-Форестье продолжал  приучать  Кетенхейве  к  удовольствиям,  которые
государство и жизнь предоставляют крупным чиновникам и посланникам. Садясь
в машину, Кетенхейве увидел дом  французского  верховного  комиссара,  над
крышей дома развевался трехцветный флаг. Le jour  de  gloire  est  arrive!
[для нас день славы настает (франц.) - строка из "Марсельезы"]  Настал  ли
он уже, день славы? Или, быть может, он настает  неоднократно?  В  течение
ста пятидесяти лет один день славы за другим? Еще не так давно  это  было,
но кажется, что с тех пор прошло очень много времени. Еще не так давно это
было, когда трехцветный флаг развевался в  Америке,  а  свободе  поставили
статую; qu'un sang impur abreuve nos sillons [нечистая кровь  напоит  наши
борозды (франц.) - строка из "Марсельезы"].
   Вот уже полтора столетия нации  кричат  о  нечистой  крови  и  поят  ею
борозды. И всегда им не хватает этой нечистой крови,  чтобы  удовлетворить
чудовищную в ней потребность: немецкой, русской, английской,  французской,
итальянской, испанской, американской крови, крови  с  Балкан  и  крови  из
Азии,   негритянской   крови,   еврейской   крови,    фашистской    крови,
коммунистической крови; ужасающее море крови, приток ее  не  иссякал,  так
много всяких друзей человечества рыли кровавые каналы, так много  желавших
добра;  энциклопедисты,  романтики,   гегельянцы,   марксисты   и   всякие
националисты. Деревья казались Кетенхейве  красными,  с  красной  листвой,
земля - красной, небо - красным, а бог философов  посмотрел  на  дело  рук
своих и увидел, что  ничего  хорошего  не  получилось.  Тогда  он  призвал
физиков, которые мыслили волнами и частицами, им удалось расщепить атом, и
они отправились убивать в Хиросиму.
   По дороге Кетенхейве попадались дети. Французские дети, немецкие  дети,
американские дети. Дети шли  или  играли  раздельно,  по  национальностям.
Разные группы детей не обменивались между собой ни словом. Кетенхейве ехал
через американский  поселок.  Американский  поселок  на  Рейне.  Маленькая
американская  церковь  была  построена  по  образцу  первых   американских
церквей, какие строили переселенцы на краю прерий, перестреляв или  изгнав
индейцев.  В  этой  церкви  молились  богу,   который   любит   удачливых.
Американский бог не полюбил бы Кетенхейве. Он не был удачливым  и  никогда
не завоевывал прерий.
   Они прибыли в Мелем, доехали  до  резиденции  американского  верховного
комиссара,  и  Кетенхейве  вылез  из  машины.   Американский   комиссариат
помещался  в  здании,  построенном  в  лесу  на  сваях,  -  эдакая  унылая
конструкция из бетона, стали и стекла, но здесь, в  лесу,  это  сооружение
напоминало романтический замок из немецкой сказки,  занесенный  с  Бродвея
небоскреб, который встал на бетонные  подпорки,  словно  испугавшись,  что
Рейн выйдет из берегов и поглотит и его, и множество автомобилей, стоявших
под домом между бетонными опорами, точно готовые к  отплытию  спасательные
катера. Хотя было еще светло, во всем огромном здании горели  тысячи  ламп
дневного света, усиливая впечатление призрачности и  таинственности  этого
стоящего в лесу дома  на  сваях.  Резиденция  комиссара  казалась  дворцом
могущественного чародея и в то же время  огромным  ульем,  окна  которого,
залитые неоновым светом,  напоминали  прилепившиеся  друг  к  другу  соты.
Кетенхейве  было  слышно,  как  гудит  этот  дом.   Пчелы   усердствовали.
Кетенхейве отважно вступил  в  заколдованное  царство,  смело  окунулся  в
таинственное сияние. Он показал часовому свой мандат, и тот пропустил его.
Безостановочные лифты струились по зданию вверх и вниз,  словно  кровь  по
жилам живого существа. Деловитые дамы и господа  с  небольшими  папками  в
руках  то  возносились  к  небесам,  словно  силою  огромного  насоса,  то
низвергались в бездну; это были бактерии, присущие  этому  организму,  они
поддерживали в нем жизнь, усиливали или ослабляли его. Вероятно, с помощью
микроскопа можно было бы определить, созидательные или разрушительные  это
частицы. Кетенхейве тоже вошел в лифт и устремился куда-то ввысь. Выйдя из
лифта на одном из средних этажей,  он  направился  по  длинному,  залитому
неоновым светом коридору. Коридор этот, призрачный, нереальный,  показался
ему  заманчивым,  а  кондиционированный  воздух   ласково   обдувал   его.
Кетенхейве постучал в одну из дверей и попал в комнату, залитую  неоном  и
солнцем. Она напоминала искусственно  освещенный  аквариум  при  солнечном
свете, и Кетенхейве подумал, что сам он тоже любит  работать  в  таком  же
освещенном двойным  светом  аквариуме.  Оказывается,  они  просто-напросто
существа, которых специально разводят и сажают в аквариумы  и  теплицы!  В
комнате Кетенхейве обратился к двум секретаршам-немкам. Он назвал  фамилию
американского чиновника, и  одна  из  секретарш  сказала,  что  американец
где-то здесь, но где именно, она не знает. Другая заметила, что  не  имеет
смысла его искать, его все равно  на  найдешь,  а  кроме  того,  дело,  по
которому хлопочет Кетенхейве, еще не решено, оно изучается сейчас  другими
американцами,  занимающими  более  высокие  посты,  чем  начальник   этого
маленького аквариума. Кетенхейве поблагодарил за справку. Он опять вышел в
коридор, залитый одним лишь неоновым светом, и понял  всю  бессмысленность
своих стараний. Великолепную, очевидную эту бессмысленность омрачали  лишь
люди, которые где-то ждали решения своего дела.
   Кетенхейве добрался до лифта и снова устремился ввысь, теперь он  попал
в кафе на крыше, откуда можно было любоваться видом другого берега  Рейна,
и в то же время  ему  показалось,  будто  он  зашел  в  типичный  погребок
отчаявшегося  Парижа.  Деловитые  дамы  и  господа,  сновавшие  прежде   в
коридорах и лифтах, отдыхали здесь за чашкой кофе,  покуривая  сигареты  и
решая мировые проблемы, они цеплялись за существование. Но существовали ли
они? Они в этом как будто бы не сомневались, потому что пили кофе,  курили
и пребывали в духовной и  физической  близости.  Они  размышляли  о  своем
существовании и о том, как "их существование соотносится с  существованием
всех остальных, они рассуждали о существовании этого  дома,  существовании
верховного комиссариата, существовании Рейна, существовании этой Германии,
существовании других прирейнских государств  и  существовании  Европы,  их
грыз  червь  сомнения  в  реальности  всех  этих   существований,   мучило
отвращение к ним. _Тор грозил им своим огромным молотом!_  "Америка,  быть
может,  последний  эксперимент  и  вместе  с  тем  самый  величайший  шанс
человечества выполнить свое предназначение". Эти слова  Кетенхейве  слышал
когда-то в Обществе Кейзерлинга, и сейчас он задумался над ними. Он охотно
съездил бы в Америку. С удовольствием взглянул бы на  новый  Рим.  Что  за
страна Америка? Огромная? Свободная? Во всяком случае, она не такая, какой
ее  представляют  себе  на  берегах  Рейна.  Этот  дом  не  Америка.   Это
всего-навсего ее выдвинутая за  рубеж  канцелярия,  передовой  пост,  быть
может, какой-то особый эксперимент в особом вакууме. "Америки еще нет, она
создается",  -  сказал  тогда  оратор  в  Обществе.  Кетенхейве  мечтал  о
созидании нового, но до сих пор видел одни лишь разрушения. На девушках  в
кафе были надеты тонкие нейлоновые чулки; сливавшиеся с телом,  они  туго,
словно второй, вызывающей сладострастие кожей, обтягивали их ноги и маняще
исчезали под юбками. Мужчины носили короткие носки, и  когда  они  сидели,
закинув ногу на ногу, виднелись волосатые икры. Они работали  вместе,  эти
деловитые господа и дамы, а спали тоже вместе? В то время как гремел  Тор,
Кетенхейве виделась в этом зале мрачная вакханалия  переплетенных  тел,  и
так же деловито, как прежде они сновали с бумагами в коридорах  и  лифтах,
они предавались теперь плотским удовольствиям, которым Кетенхейве был  так
же чужд,  как  вообще  всей  их  деловитости;  на  какое-то  мгновение  он
позавидовал им, но потом понял: то, что побуждало их к этому, не  было  ни
любовью, ни страстью, а лишь безнадежной попыткой отделаться от  постоянно
возникавшего зуда. Он пил кофе стоя и наблюдал за  красивыми  девушками  в
тонких чулках и за молодыми мужчинами  в  коротких  носках,  которые  были
похожи на неудовлетворенных ангелов, и он разглядел на их  красивых  лицах
клеймо опустошенности, клеймо животного существования. _Но  и  этого  было
недостаточно_...





   Кетенхейве опоздал, дипломат слишком долго  обедал,  мечтатель  слишком
долго витал в облаках, и теперь  члены  комитета  поглядывали  на  него  с
укоризной. Хейневег и Бирбом, коллеги по фракции, строго и  неодобрительно
посмотрели на вошедшего. По выражению их лиц можно было подумать,  что  на
этом высоком собрании, куда Кетенхейве никогда еще не  опаздывал,  в  этой
совещательной комнате, где он всегда усердно  и  плодотворно  работал,  он
нанес их партии непоправимый вред и скомпрометировал ее.
   Кородин тоже посмотрел на Кетенхейве, но в его взгляде был не упрек, а,
скорее, ожидание. Кородин снова подумал, а не изменил ли  Кетенхейве  свои
взгляды, не провел ли это время в церкви, моля бога о просветлении,  и  не
поднимется ли он сейчас перед ними со словами:  господь  умудрил  меня,  я
стал другим  человеком.  Беседу  с  богом  Кородин  счел  бы  уважительной
причиной опоздания и простил бы Кетенхейве.  Но  Кетенхейве  ни  слова  не
сказал о  просветлений,  а  лишь  пробормотал  в  свое  оправдание  что-то
невразумительное и ни к чему не обязывающее и сел на свое место. Но сел он
(только они не заметили этого) как нерадивый, пристыженный ученик, который
не может придумать никакого оправдания своей лени. Он сегодня  проболтался
без дела. Как старая лодка, оторвавшаяся от причала, скользил он, уносимый
изменчивыми течениями дня. Кетенхейве  задумался.  Ему  нужно  следить  за
собой. От какого причала он оторвался? Он потерял Эльку, дочь  гаулейтера,
сироту войны, и теперь не думал о ней, как о женщине,  он  представлял  ее
себе ребенком, которого ему доверили и которого он не уберег. Этот ребенок
- или узы нежных к  нему  чувств  -  был  причалом  Кетенхейве,  опорой  в
бурлящем потоке, якорем его лодки на опустевшем (как  стало  теперь  ясно)
житейском море, а теперь якорь утонул, оторвался от лодки, цепь порвалась,
якорь навсегда остался  на  дне,  в  жуткой,  неведомой,  ужасающе  темной
пучине. Бедный маленький якорь! Он плохо его чистил.  Дал  ему  заржаветь.
Кем стала Элька, живя с ним? Пьяницей. Куда упала она, пьяная?  В  объятия
лесбиянок, в объятия тех, кто навеки проклят любовью. Он не уберег  Эльку.
Не понял, как это сделать. Он все заседал в комитетах, писал  сотни  тысяч
писем, выступал в парламенте, вносил  поправки  в  законы,  но  ничего  не
понял; ему надо было оставаться с Элькой, идти  в  ногу  с  молодежью,  и,
возможно, не соверши он столько ошибок, это означало бы для  него  идти  в
ногу с жизнью. Ведь достаточно одного человека, чтобы придать смысл жизни.
Работы одной мало. Политики одной мало. Они не спасали его  от  чудовищной
пустоты бытия. Пустота была  кроткой.  Пустота  не  обижала  его.  Она  не
протягивала к, депутату свои призрачные  руки.  Она  не  душила  его.  Она
только  существовала.  Только   сохранялась.   Пустота   предстала   перед
Кетенхейве, познакомилась с ним, и теперь у него раскрылись глаза,  теперь
он видел ее, видел повсюду, и пустота эта уже никогда не исчезнет, никогда
не скроется с его глаз. Кто она? Как выглядит? Пустота - это Ничто, она не
имеет  внешности.  Она  похожа  на  все.  Похожа  на  комитет,  похожа  на
парламент, на город, на Рейн, на страну, все это - пустота,  Ничто  в  его
страшной, нерушимой бесконечности, ибо Ничто не  подвластно  даже  смерти.
Ничто и есть истинная вечность. И вместе с тем Кетенхейве вполне отчетливо
ощущал свое бытие, он существовал,  кое-что  значил  и  понимал  это;  его
окружало, его пронизывало  Ничто,  и  все  же  он  был  частицей  в  себе,
личностью, одинокой и замкнутой перед лицом  пустоты,  что  и  давало  ему
некоторую надежду, крошечный шанс в пользу Давида против Голиафа,  но  тот
Давид не предавался грусти. Кетенхейве же был исполнен грусти. Кородин мог
бы ему сказать, что грусть -  это  смертный  грех.  Но  разве  помогло  бы
Кетенхейве, если бы он знал об этом? А кроме того, он это знал, он был  не
глупее Кородина.
   Кетенхейве не понимал больше языка, на котором говорили в комитете.  На
каком же они говорили? На китайском? Они говорили  на  комитетско-немецком
языке. Но ведь Кетенхейве владел им! Ему надо снова вспомнить  этот  язык.
Кетенхейве покрылся испариной. Он вспотел от напряжения, силясь понять,  о
чем шла речь  на  совещании,  но  остальные  тоже  обливались  потом.  Они
обтирали его носовыми платками, вытирали лица, вытирали лоснящиеся лысины,
вытирали затылки и засовывали платки под размокшие  воротники.  В  комнате
стоял запах пота и лаванды, и такой же запах  шел  от  Кетенхейве:  всегда
что-то где-то гниет, и всегда  кто-нибудь  пытается  цветочным  одеколоном
заглушить смрад.
   Члены комитета казались ему теперь игроками, сидевшими за рулеткой. Ах,
сколь  тщетны  их  надежды,  шарик  подпрыгивал,  счастье  убегало  прочь!
Хейневег и Бирбом напоминали мелких игроков, делавших маленькие  ставки  и
старавшихся каждый по своей системе выманить у фортуны  суточные.  А  ведь
игра велась на людей,  на  крупные  суммы,  на  будущее.  Это  был  важный
комитет, которому предстояло  обсудить  важные  вопросы,  построить  людям
дома. Но как все это было сложно! Каждое предложение  надо  было  провести
через опасные водовороты,  если  уж  его  как  ходатайство  записывали  на
бумаге, а бумажный кораблик так легко терпел крушение, наскакивал на  один
из тысячи рифов, давал течь и тонул.  Вмешивались  министерства  и  другие
комитеты, затрагивались вопросы равновесия затрат, долгосрочных  кредитов,
налогового  права,  следовало  также  учесть  размеры  квартирной   платы,
интересы беженцев, компенсацию пострадавшим от бомбежек, права  владельцев
недвижимостью, обеспечение инвалидов, надо было  избежать  столкновений  с
законами немецких земель и с правами городского самоуправления, да  и  как
можно было дать что-то бедным, если никто ничего не  хотел  отдавать,  как
можно было осуществить экспроприацию, если  конституция  защищала  частную
собственность, и хотя в некоторых случаях  решались  осторожненько  что-то
экспроприировать, сразу же возникала возможность новых  несправедливостей.
Как только какой-нибудь простофиля попадал в дебри параграфов,  начинались
всяческие злоупотребления. Кетенхейве вслушивался в цифры. Они  журчали  у
него в ушах, как вытекавшая из кранов вода,  внушительные,  но  ничего  не
говорящие. Шестьсот пятьдесят миллионов из общественных  средств.  Столько
же из государственного бюджета. Специальные  средства  для  экспериментов,
всего-навсего пятнадцать миллионов. Кроме того, были  еще  поступления  от
сокращения ссуд под залог  недвижимого  имущества.  Кородин  читал  цифры,
время от времени поглядывая на Кетенхейве, словно ждал от него  возражений
или одобрения. Кетенхейве молчал. Он вдруг почувствовал, что так  же  мало
может сказать о названных Кородином цифрах, как зритель, присутствующий на
выступлении фокусника, о загадочных и, в сущности, скучных манипуляциях на
сцене; он заранее знает, что будет проделан какой-нибудь трюк  и  его  все
равно обведут вокруг пальца.  Нация  послала  Кетенхейве  в  этот  комитет
следить за тем, чтобы никто не прибегал к обману. И тем не менее заседание
казалось ему всего лишь удивительным фокусом с цифрами!  Никто  не  увидит
этих миллионов, о которых говорит Кородин. Никто их никогда  и  не  видел.
Даже Кородин, вызвавший этот призрак цифр, не видел  этих  миллионов.  Они
значились на бумаге, совершали свое движение на бумаге и только на  бумаге
их распределяли. Эти цифры прошли  сквозь  бесконечное  множество  счетных
машин.  Они  стремительно  мчались  сквозь  счетные  машины   министерств,
комиссий по контролю  за  бюджетом,  окружных  и  районных  ведомств,  они
появлялись в графах банковских счетов, всплывали на Поверхность  балансов,
уменьшались, утекали, но  оставались  бумагой,  цифрами  на  бумаге,  пока
наконец не обретали материальную форму, став сорока  марками  жалованья  в
конверте или пятьюдесятью пфеннигами, украденными  мальчишкой  на  покупку
книжицы об индейцах. Толком этого никто не  понимал.  Даже  сам  Штиридес,
банкир  богачей,  не  понимал  этой  таинственной  игры   цифр,   хотя   в
совершенстве постиг систему йогов, что способствовало росту  его  текущего
счета. Кетенхейве хотел взять слово.  Нельзя  ли  что-нибудь  предпринять?
Нельзя ли пропустить сквозь счетные машины удвоенную цифру, вдвое  большую
сумму, чем предусмотрено, и не окажется ли вдруг  в  конверте  восемьдесят
марок жалованья вместо сорока? Но Кетенхейве  не  решился  произнести  это
вслух. Кородин снова поглядел на него выжидательно, даже ободряюще, однако
Кетенхейве уклонился от его взгляда. Он боялся своих товарищей по фракции,
боялся  Хейневега  и  Бирбома,  их  удивления  и  возмущения.   Кетенхейве
казалось,  будто  по  столу,  за  которым  происходило  совещание,  начали
двигаться трамваи, и эти трамваи вызванивали: мы тоже удвоим,  удвоим  ваш
тариф; и он видел демонстрацию булочников,  требовавших  удвоить  цену  на
хлеб, он видел, как владельцы зеленных лавок вносят изменения  в  таблички
цен  на  овощи.  Удваивание  цифр  на  бумаге  ничего  не  даст.  Конверты
по-прежнему  будут  тощими.  Таков  экономический  закон,  или   одно   из
проявлений относительности. Кетенхейве очень хотелось побольше  вложить  в
конверты, но он не знал, как это сделать; у него даже закружилась  голова.
Весь этот день он страдал от головокружения.
   Они говорили о квартирах для горняков в новом поселке возле терриконов,
и   какой-то   специалист   подсчитал   количество   квадратных    метров,
причитающихся каждому жителю поселка, а другой специалист придумал простой
и дешевый способ кладки стен. Кородину принадлежали  акции  шахт.  Горняки
добывали уголь, и  их  труд  непостижимым  образом  изменял  текущий  счет
Кородина в банке. Горняки спускались в шахту, а Кородин подсчитывал  новое
сальдо. Горняки устало возвращались домой. Они шли через  предместье  мимо
терриконов, которые все  росли,  словно  горы  в  доисторические  времена,
черные горы с плоскими вершинами и крутыми склонами, изменявшие  ландшафт;
на их пыльных вершинах чумазые ребятишки  играли  в  сыщиков  и  убийц,  в
Виннету и Олдшэттерхенда.
   Кетенхейве представил себе горняка, входящего в новый  дом,  о  котором
шла сейчас речь в комитете, дом, потребовавший  от  них  столь  тщательных
предварительных подсчетов, дом, который они узаконили,  выделив  для  него
необходимые средства, утвердив эти горделивые цифры, выписанные на бумаге.
Вот горняк входит в свою экономичную квартиру из  минимального  количества
квадратных метров, подсчитанных специалистом. Он будет жить здесь со своей
женой и детьми, а также с родственниками, которых неожиданно  послали  ему
судьба, несчастье или безработица, и с постояльцами, чьи деньги нужны  ему
для  уплаты  очередного  взноса  за  отвратительную,  неудобную,   слишком
массивную и надменную мебель, за спальню "Эрика", за гостиную "Адольф", за
эти "комнаты ужасов", "грезы домашних  хозяек",  выставленные  в  витринах
магазинов, торгующих мебелью в рассрочку. Горняк  у  себя  дома.  Со  всех
сторон врываются голоса, урчание, крики, треск и кваканье десятков ртов  и
репродукторов, вопли, ругань, проклятья, пересуды и болтовня, "Ифигения  в
Тавриде"  и  объявления  о  тотализаторе  -  все  это   проникает   сквозь
построенные  специалистами  самые  дешевые  стены,  и  горняк   с   тоской
вспоминает о шахте, вспоминает о глубокой штольне, и ему кажется, что там,
среди треска  отбойных  молотков,  среди  грохота  падающих  глыб,  парила
тишина. И многие охотно пойдут отсюда на войну, потому что ненавидят  свои
будни, потому что не могут больше выносить отвратительное убожество  своей
жизни, потому что война со всеми ее ужасами означала бы  также  бегство  и
освобождение, возможность попутешествовать, возможность скрыться от самого
себя, возможность пожить на вилле Ротшильда. Их  томит  пресыщение,  тупое
пресыщение, которое иногда находит выход в убийстве, в добровольном  уходе
из жизни, в семенной драме, кажущейся непостижимой, и все  это  только  от
пресыщения неумолчным шумом в поселках, оттого, что невмоготу из-за обилия
соседей, что опротивели запахи пищи и уборной, испарения заношенной одежды
и замоченного белья; горняка тошнит от всегда потной жены (а он любит ее),
тошнит от сидящих на горшке детей (он и их любит),  и,  как  рев  урагана,
оглушает его их непрекращающаяся болтовня.
   Хейневег и Бирбом остались довольны. Они проголосовали  за  предложения
специалистов,  одобрили  минимальные   затраты,   минимальное   количество
квадратных метров, "минимальную квартиру". Такие квартиры, очевидно, будут
построены. Хейневег  и  Бирбом  высказались  за  счастье  владеть  садовым
участком. Они уже представляли себе маленькие домики с двухскатной  крышей
и считали их уютными; они представляли себе довольных рабочих, с  чувством
классового сознания засевающих свой клочок земли, а через  раскрытое  окно
до них будет доноситься из громкоговорителя  ободряющая  речь  Кнурревана:
_Будущее за нами, мир будет принадлежать нам_. И Кородин был  доволен.  Он
тоже  проголосовал  за  предложения  специалистов,   одобрил   минимальные
затраты, минимальное количество квадратных метров, "минимальную квартиру".
Квартиры, очевидно, будут построены.  Кородин  тоже  выступал  за  счастье
рабочих обладать  садовыми  участками,  его  тоже  радовали  романтические
домики с двухскатной крышей, стоящие среди зелени;  только  ему  виделось,
что  в  праздник  тела  Христова  окна  и  двери  этих  домиков  украсятся
березками, что из громкоговорителя будет доноситься проповедь епископа,  и
довольные рабочие, завидев церковную процессию с дароносицей, благочестиво
преклонят колена в палисаднике на собственном  клочке  земли.  _Господь  -
пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться_. Они все выступали за смирение.
Хейневег, Бирбом и Кородин были враждующими братьями. Они сами  не  знали,
что они братья по духу, и считали себя врагами.  Но  на  самом  деле  были
братьями. Они хмелели от одного и того же разбавленного водой лимонада.
   Чего хотел Кетенхейве? Лучше иметь хоть какую-то крышу над головой, чем
спать под открытым небом. Это он знал. Ему были знакомы лагерные бараки  и
вшивые  лачуги,  жилища  в  бункерах,  убежища  в  развалинах,   временные
пристанища, знакомы лондонские трущобы и подвальные комнатушки в китайском
квартале  вблизи  роттердамского  порта,  и  он  знал,  что   "минимальные
Квартиры", которые хочет построить  их  комитет,  являются  прогрессом  по
сравнению с этой нищетой. Но он был против смирения. Он не понимал счастья
владеть садовыми участками. Ему казалось, что он осознал ситуацию:  в  ней
таятся   яд   и   бациллы.   Чем   же   отличаются    эти    поселки    от
национал-социалистских поселков для многодетных, от поселков штурмовиков и
эсэсовцев? Разве лишь тем, что они еще теснее, еще беднее, еще жалче. Если
взглянуть на чертежи, ясно видно, что продолжают  строить  все  в  том  же
нацистском стиле, а если прочитать фамилии  архитекторов,  то  обнаружишь,
что продолжают строить прежние нацистские архитекторы. Хейневегу и Бирбому
нравился этот коричневый стиль, и они считают, что с архитекторами  все  в
полном порядке. Программа национал-социалистского Союза  многодетных  была
программой и Хейневега с Бирбомом, была их средством  усмирить  население,
их социальным прогрессом. Так чего же хотел Кетенхейве?  Революции?  Какое
великое, какое прекрасное, какое замаранное  слово!  Кетенхейве  не  хотел
революции, потому что уже не мог ее  хотеть  -  ее  как  будто  больше  не
существовало. Ему казалось, что революция умерла, иссякла. Революция  была
детищем романтики, кризисом полового созревания. У нее было свое время. Но
ее возможности остались неиспользованными. Теперь она,  думал  Кетенхейве,
стала  трупом,  сухим  листком  в  гербариуме  идей,   мертвым   понятием,
устаревшим словом из  Брокгауза,  более  не  существующим  в  повседневном
языке. И только  восторженный  юнец  мог  еще  какое-то  время  мечтать  о
революции, но даже и в этом случае она оставалась всего лишь  понятием  из
царства грез и мечтаний, цветком, лишенным аромата, - вот именно,  голубым
цветком из романтического гербария. Время  трогательной  веры  в  свободу,
равенство и братство миновало, _утро Америки, стихи Уолта Уитмена, сила  и
гениальность, потом настало время изнурительного  онанизма,  самодовольный
эпигон укладывался в широкую супружескую  постель  законного  порядка,  на
ночном столике рядом с календарем, в котором отмечены дни, когда его  жена
могла или не могла забеременеть, презерватив и папская энциклика_.
   Кородин одержал победу  над  революцией,  но  чувствовал,  что  кое-что
утратил. Хейневег и Бирбом одержали победу над религией,  но  чувствовали,
что отреклись от чего-то, важного. А вместе  они  оскопили  и  религию,  и
революцию. Дьявол уволок всякую социальную общность и крепко держал  ее  в
своих когтях. Правда, еще происходили  путчи,  их  делили  на  холодные  и
горячие, как пунши, но напиток приготовлялся из все более и более  дешевых
суррогатов и причинял народам лишь головную боль.  Кетенхейве  был  против
смирения. Он был готов смотреть в лицо Горгоне. Он не хотел опускать глаза
перед леденящим душу ликом.  Но  он  хотел  бы  жить  спокойно  и  кое-что
выманить у дьявола. Он хотел счастья в  отчаянии.  Хотел  счастья,  а  для
этого ему нужен был комфорт и одиночество, хотел доступного каждому в этом
раз и  навсегда  созданном  мире  техники  одинокого,  комфортабельного  и
полного отчаяния счастья. Ведь не обязательно,  будучи  печальным,  еще  и
мерзнуть;  не  обязательно,  будучи  несчастным,  еще   и   голодать;   не
обязательно,  размышляя  о  пустоте  бытия,  увязать  в   грязи.   Поэтому
Кетенхейве  хотелось  бы  построить  для   рабочих   дома   нового   типа,
индустриальные квартиры  в  стиле  Корбюзье,  жилые  крепости  технической
эпохи, целый город в одном гигантском здании, с искусственными  садами  на
крыше, с искусственным климатом. Кетенхейве полагал,  что  человека  можно
защитить от жары  и  холода,  избавить  от  пыли  и  грязи,  от  домашнего
хозяйства, от домашних дрязг и всякого квартирного шума и гама. Кетенхейве
хотел бы поселить десятки тысяч людей под одной крышей, чтобы  изолировать
их друг от друга,  как  изолируют  человека  от  соседей  большие  города,
оставляя  его  в  одиночестве,  одинокого  хищника,  одинокого   охотника,
одинокую жертву; в гигантском доме Кетенхейве каждое помещение  отделялось
бы от другого звуконепроницаемой стеной, и  каждый  мог  бы  установить  в
своей комнате подходящий для себя климат, каждый мог бы  остаться  наедине
со своими книгами, наедине со своими мыслями, наедине  со  своей  работой,
наедине со своим бездельем, наедине со своей  любовью,  наедине  со  своим
отчаянием, окутанный своими собственными испарениями.
   Кетенхейве хотел было подняться. Хотел обратиться к ним с речью.  Хотел
убедить, а может быть, лишь поддразнить их, так как он уже не  верил,  что
сможет  убедить.  Ему  хотелось,   чтобы   новые   архитекторы,   молодые,
восторженные зодчие, начертили  бы  новые  планы,  которые  превратили  бы
отвратительное  скопление  терриконов,  шахтных   отбросов,   промышленных
нечистот, металлолома, свалок в гигантский  город,  в  единый,  сверкающий
огнями, огромный дом. Дом этот поглотит и уничтожит убожество поселков  на
городской окраине, их  тесноту,  нищету  и  нелепую  манию  собственности,
которую специально поощряют для успокоения классовой зависти; он уничтожит
порабощение женщины,  домашним  хозяйством,  порабощение  мужчины  семьей.
Кетенхейве хотел рассказать о придуманной им башне и о  тысячах  хитроумно
оборудованных и комфортабельных квартир, в которых  смогло  бы  поселиться
сознательное одиночество, гордо переносимое отчаяние. Кетенхейве  хотелось
бы  построить  мирские  монастыри,  отшельнические  кельи  для   массового
потребителя. Он знал людей, знал, как цепляются они за иллюзии, в  которые
сами давно уже не верят. Одна из таких иллюзий -  семейное  счастье.  Ведь
даже Кородин (не говоря уже о Хейневеге и Бирбоме,  имевших  трехкомнатные
квартиры, битком набитые вещами  и  людьми)  страшился  вернуться  к  себе
домой, в свой большой дом,  доставшийся  ему  в  наследство,  вернуться  к
светскому обществу, к глупым и утомительным оргиям лжи, которые устраивала
его жена, словно бес какой-то в нее вселялся, и которые наводили  на  него
невыносимую  тоску;  вернуться  к  своим  эгоистическим  детям-подросткам,
которые мучили и возмущали его; их постоянно воспитывали, но они все равно
росли дикарями и досаждали ему своими холодными безжалостными лицами, всем
своим обликом, скрывающим отвращение, жадность и грязь. Никакой радости не
испытывал он и от своих знаменитых, застрахованных на крупную сумму картин
голландских художников,  от  этих  пейзажей  с  сытыми  быками  на  тучных
пастбищах, от этих  вылизанных  до  блеска  интерьеров,  зимних  сценок  с
конькобежцами, туманом и обледенелыми колесами водяных мельниц;  когда  он
глядел на них, ему самому  становилось  холодно,  поэтому  он  предпочитал
заниматься политикой (искренне веря, что  ему  необходимо  что-то  делать,
поскольку его работу у него отняли, на заводах и на  фабриках  хозяйничают
его  управляющие,  знающие,  как  надо  обходиться   с   персоналом,   как
прокатывать заготовки, чего Кородин не знал) или с неспокойной душою сидел
в церкви, навещал епископа, возился с такими людьми, как Кетенхейве, а  по
вечерам любил прогуливаться по кладбищам. Такие, как Кородин, не поняли бы
Кетенхейве. Они сочли бы его башню вавилонской башней. Поэтому  Кетенхейве
молчал. Кородин еще раз требовательно взглянул на него, разочарованный его
молчанием,  и  Хейневег  и  Бирбом  тоже   поглядели   на   Кетенхейве   с
разочарованием и укоризной, подумав при этом, во  что  он  превратился:  в
развалину, в человека с больным сердцем, и как страшно он изменился, будто
работа в парламентских  кругах  исчерпала  все  его  силы.  Они  вспомнили
прежнего Кетенхейве, который, подобно им, серьезно и увлеченно  делал  все
необходимое, хотел накормить всех  пострадавших  от  этой  ужасной  войны,
одеть их, снова расселить в домах, вдохнуть в них новую надежду, а помогло
ли это? И они решили еще раз проверить все расчеты, еще раз  показать  все
планы  специалистам,  и  Хейневег,  кротко  взглянув  на   Кетенхейве,   в
заключение сказал:
   - Я думаю, сегодня мы сделали еще один большой шаг вперед.
   Кетенхейве шел по парламентским ходам и переходам, шел по  лестницам  в
свой кабинет, и по дороге  ему  то  и  дело  попадались  какие-то  люди  с
бумагами, похожие на привидения.  Машинистки  уже  покинули  здание.  Лишь
несколько карьеристов еще скользили по коридорам. Их шаги гулко отдавались
в тишине. "Лабиринт опустел, - подумал Кетенхейве. - Минотавр,  окруженный
почестями, ходит среди народа, а Тесей все еще блуждает по закоулкам".
   На  письменном  столе  Кетенхейве  все  лежало  как   до   его   ухода.
Информационный бюллетень, который дал ему Дана, валялся развернутым поверх
депутатской почты, поверх депутатских  набросков  перевода  "Beau  navire"
Бодлера. Гватемала или нет - вот в чем  вопрос.  Между  ним  и  Гватемалой
встало интервью генералов из Conseil Superieur  des  Forces  Armees.  Если
Кетенхейве последует совету Даны и упомянет об этом интервью на  пленарном
заседании,  тогда  пути  к  отступлению  будут  ему  отрезаны,  тогда  они
разделаются с ним здесь и уже но представят в виде милостыни Гватемалу. Ну
и хитрец же протянул  ему  этот  лакомый  кусочек,  хотя,  в  сущности,  и
препаршивенький! Гватемала - это же у черта на куличках. А чертей  хватает
и на Рейне. Но Гватемала - это был мир, Гватемала  -  это  было  забвение,
Гватемала - это была смерть. Об этом хорошо знал тот,  кто  предлагал  ему
Гватемалу, знал, на что именно  клюнет  Кетенхейве:  на  мир,  забвение  и
смерть. Иначе бы они пожаловали ему Гаагу, Брюссель, Копенгаген,  а  может
быть и Афины, этого-то он еще  стоил;  но  Гватемала  -  это  веранда  под
палящим солнцем и площадь с пропыленными пальмами, это медленная и  верная
гибель. Они знали Кетенхейве! Если бы Кнурреван вошел в правительство,  он
предложил бы Кетенхейве Париж, чтобы только от него избавиться.  Кнурреван
не знал его. Париж означал  бы  обязательное  участие  в  недобросовестной
игре;  Гватемала  -  развязка,  циничное  предание  себя  в  руки  смерти.
"Спустить штаны перед госпожой Смертью" - такая  метафора  понравилась  бы
Фросту-Форестье.
   Над Рейном возникла радуга. Она протянулась от Годесберга,  от  Мелема,
от резиденции американцев до самого  Бейеля,  где  исчезала  у  моста,  за
стеной, на которой было написано: РАДОСТЬ  НА  РЕЙНЕ.  Радуга  висела  над
рекой, словно лестница, по которой можно подняться на небо и опуститься  с
него, и было нетрудно представить себе, что над водой  шествуют  ангелы  и
что бог совсем близко. Означает ли эта радуга примирение, означает ли  она
мир, несет ли благоволение? Президент из  своего  дворца,  вероятно,  тоже
видит  эту  излучающую  благоволение  радугу,  возвещающую  мир  арку   от
Годесберга до Бейеля; быть может, президент стоит  сейчас  на  окаймленной
цветами террасе, смотрит на реку  и  радуется  тихому,  как  на  старинной
картине, вечеру; возможно, президент печален,  сам  не  зная  отчего,  или
разочарован, тоже не зная отчего. Кетенхейве, стоя у окна своего  кабинета
в  здании  парламента,  выдумал  человека  по  имени  Музеус,   дворецкого
президента. Вероятно, у президента вовсе не было никакого  дворецкого,  но
Кетенхейве дал ему дворецкого  по  имени  Музеус,  который  был  похож  на
президента. Он был того же возраста, что и президент, так же выглядел, как
президент, и считал себя президентом. Его служба оставляла ему  для  этого
время. Музеус изучил когда-то ремесло парикмахера и отправился "ко двору",
о чем он нередко рассказывал; он никогда не забывал,  как,  будучи  совсем
молодым, он, нарядившись во фрак, отправился  "ко  двору"  брить  молодого
государя. Намыливая ему  щеки,  он  откровенно  говорил  с  ним  о  нуждах
народных, и, когда государь в тысяча девятьсот восемнадцатом году  отрекся
от престола, Музеус не  захотел  больше  никого  брить  и  стал  слугой  в
государственной канцелярии, потом у Гинденбурга, а потом проявил характер,
отказавшись служить выходцу из Браунау. Он с  трудом  перебивался  в  годы
диктатуры и войны,  пока  новое  государство  не  вспомнило  о  нем  и  не
назначило его дворецким к президенту. Ну что ж, ничего  не  поделаешь,  он
был сбит с толку, добрый  Музеус.  Он  слишком  много  читал.  Он  слишком
начитался Гете, роскошные тома которого в издании великой герцогини  Софии
он брал из библиотеки президента. В тот вечер, когда радуга соединила  оба
берега Рейна, Музеус тоже стоял возле увитого розами парапета и, воображая
себя президентом, смотрел вдаль и радовался тому, что  в  раскинувшейся  у
его ног процветающей Педагогической академии все в полном порядка и  жизнь
бьет ключом. Но где-то  в  глубине  его  сердца  гнездилось  беспокойство,
словно он позабыл о чем-то, что у него было, когда он еще отправлялся  "ко
двору", - позабыл голос народа, народную молву,  тот  не  имеющий  особого
значения  однообразный  ропот,  который  он,  намыливая  бороду   молодого
государя, напрасно пытался пересказать ему; теперь  он  больше  ничего  не
слышал, и ему было не по себе от того, что  он  не  слышал  этого  ропота.
Музеус хотел быть добрым, добрым отцом страны, может быть,  еще  тогда,  в
юности, он хотел воспитать  государя  добрым  отцом  страны,  но  государь
правил недолго, а теперь правил Музеус, и, к сожалению, он забыл  принципы
воспитания правителей. Поэтому Музеус не мог  править  по-настоящему,  его
вовлекали в  сомнительные  аферы,  как  он  думал  в  сердцах,  а  главный
государственный деятель, думал Музеус в этот  вечер,  кормил  его  слишком
сытно, так что Музеус сделался жирным, глухим и  равнодушным  и  в  конце,
концов перестал слышать народную молву или слышал лишь  фальшивые  голоса,
имитацию народного ропота, словно записанную  на  фабрике  пластинок,  кто
знает. Музеус уже не мог отличить настоящий голос народа  от  имитации,  а
раньше бы смог; поэтому он решил сесть на диету, поменьше  есть,  поменьше
пить, он голодал три дня, наш добрый Музеус, три дня томился от жажды, наш
добрый Музеус, но потом... должность  была  слишком  хорошей,  а  кухня  и
винный погреб слишком обильными и изысканными, Музеус съел кусочек жареной
грудинки, выпил бутылочку вина и  таким  образом  заглушил  свое  душевное
беспокойство.
   Кетенхейве    отказался    от    Гватемалы.     Он     отказался     от
испанско-колониальной  веранды  смерти.  Террасы  имеются  и   на   Рейне.
Кетенхейве твердо  решил,  что  не  даст  себя  устранить.  Он  останется.
Останется за своим письменным столом, останется в парламенте,  он  взойдет
если не на баррикады, то на трибуну, произнесет речь. Со священным  гневом
произнесет речь против политики правительства. Для него все средства будут
хороши. Его цель - мир. Его цель - согласие между  людьми.  Разве  это  не
заманчивая цель? Может быть,  ему  удастся  ее  достигнуть.  Он  решил  не
готовить заранее свою речь. Хотел выступить без бумажки, с воодушевлением,
от всего сердца. Кетенхейве -  _посланник  в  отставке,  оратор,  народный
трибун_ - покинул в  этот  день  здание  бундестага  одним  из  последних.
Привратник отпер ему дверь. Кетенхейве, словно  окрыленный,  устремился  в
теплый вечер. Что он оставил? Незаконченный перевод  стихотворения,  стол,
набитый оставшимися без ответа письмами, неподготовленную речь, _и  с  ним
шла новая эра_.
   Вскоре он почувствовал, что вспотел. Вечер был  душный,  хотя  на  небе
блистала радуга. Из  какой-то  помойной  ямы  доносилась  вонь.  Из  садов
доносился аромат роз.  По  ковру  газона  стрекотала  косилка.  Выхоленные
собаки  шествовали  по  аллеям.  Великий  дипломатический  Избавитель   от
большего зла, кокетливо держа в руке маленький  дамский  зонтик,  совершал
вечернюю прогулку и обдумывал очередную главу своих  прибыльных  мемуаров,
подобно другим статистам политической сцены и уличным певцам правды,  тоже
чинно  шагавшим  по  пути  к  все  более  обширным  владениям.  Кетенхейве
поздоровался с  Избавителем,  с  которым  он  не  был  знаком,  и  великий
мемуарист,  польщенный  таким  вниманием,  ответил  на  его   приветствие.
"Раскусил! Раскусил!" - с удовольствием крикнул бы ему вслед Кетенхейве  и
похлопал бы его по  плечу.  Бисмарк  знал  их  братию:  "Тщеславие  -  это
ипотека, которая  тяжким  грузом  лежит  на  каждом  политике".  Они  были
тщеславны, все до одного были тщеславны, министры,  чиновники,  дипломаты,
депутаты,  даже  швейцар,  отворявший  дверь  в  здании  бундестага,   был
тщеславен, ибо отворял ее не где-нибудь, а в бундестаге, имел отношение  к
правительству и даже  изредка  упоминался  в  газетах,  если  какой-нибудь
журналист хотел доказать, что он действительно был в министерстве и  видел
там швейцара. Все они  считала  себя  историческими  личностями,  великими
общественными деятелями  только  потому,  что  занимали  правительственные
посты, что их физиономии появлялись в печати, ведь печати тоже нужен корм,
потому что их имена звучали в эфире, ведь и радиостанциям тоже нужно  сено
насущное, а потом жены с восторгом смотрели на своих великих мужей, хоть и
невеликих мужчин, приветственно махавших  рукой  с  экрана  и  заискивающе
скаливших зубы, подражая американцам, которые обычно позируют  фотографам,
словно манекенщицы. И если даже мир был не столь высокого мнения  об  этих
чиновных творцах всемирной истории, он все равно  всегда  поднимал  вокруг
них шумиху, чтобы доказать, что запас ничтожеств и саранчи не  иссяк,  что
история все еще существует. А кому нужно, чтобы  существовала  история?  И
если уж она неизбежна, если она неизбежное зло, то  зачем  кудахтать,  что
несешь яйца-болтуны? Министр едет в  Париж.  Ну  и  отлично.  Что  он  там
делает? Он идет на прием к другому  министру.  Ну  в  прекрасно.  Министры
завтракают вместе. Просто  великолепно!  Надеюсь,  погода  была  при  этом
хорошей. Министры уединяются для переговоров. Браво. А что же дальше?  Они
снова расстаются. Ну а дальше? Один министр провожает  другого  на  вокзал
или аэродром. Ну и что же? Да ничего. Один министр летит домой,  а  другой
вскоре прибудет к нему с ответным визитом. И вся  эта  поездка  -  вокзал,
аэродром, завтрак и рукопожатия -  повторяется  на  газетных  страницах  с
метровыми заголовками, мелькает на экранах кино я  телевизоров,  звучит  в
громкоговорителях в каждой комнате: зачем?  Никто  не  знает.  Съездите-ка
разок в  Париж  потихоньку!  Развлекитесь  без  шума!  Это  было  бы  куда
приятнее. Хотя бы год помолчали об этих людях! Хотя бы год не  нужно  было
вспоминать о них. Забудем их лица, попробуем не упоминать их  имен.  Может
быть, тогда возникнут легенды. Примечательные легенды. _Кетенхейве - герой
легенды_. Он с яростью думал о мире, в котором жил, ибо как возможно стать
в нем министром, если всеми средствами пропаганды не внушать  каждый  день
нашей планете, что она  нуждается  в  министрах?  _Кетенхейве  -  министр,
отягощенный бисмарковской ипотекой тщеславия_.
   Он страшно вспотел. Он обливался  потом.  Все  его  волновало.  Рубашка
прилипла к телу. Он снова почувствовал себя загнанным в угол, подавленным.
Сунул руку под рубашку, притронулся к телу,  почувствовал  влагу,  нащупал
горячие, жесткие  волосы,  _Кетенхейве  не  мальчик,  Кетенхейве  -  зверь
мужского пола, мужчина с запахом козла, волосы на груди, скрытые  одеждой,
скрытые цивилизацией, прирученный зверь, козла  не  видно_,  под  волосами
билось сердце, насос, не справляющийся больше со своей работой.  Хотел  он
выступить против них: и сердце начинало биться радостно. Вступал с ними (и
с самим собой) в конфликт: и сердце начинало биться беспокойно, робко, оно
пыхтело, как загнанный лесной зверь. Боялся ли он их? Нет, не  боялся.  Но
он был похож на пловца, который плывет против сильного течения к берегу  и
знает, что не достигнет его, что не справится с течением, не доплывет, что
все усилия тщетны и лучше было бы отдаться на волю течения и,  качаясь  на
волнах, поплыть в могилу.
   Кетенхейве  прошел   мимо   строительных   площадок.   Здесь   работали
сверхурочно.  Строило   правительство,   строили   министерства,   строили
ведомства по надзору за строительством,  федеральные  и  земельные  власти
возводили  величественные  нестойки,  иностранные  посольства  закладывали
огромные здания. Картели, промышленные синдикаты, банковские  объединения,
нефтяные и  сталелитейные  компании,  правления  каменноугольных  трестов,
электростанции строили здесь  свои  административные  здания,  словно  под
правительственным  солнцем  им  не  придется  платить  налоги.   Страховые
общества громоздили этажи и застраивали все новые  участки,  и  всем  этим
страховым обществам, в которых страхователи застраховывались всеми  видами
страхования, уже  не  хватало  помещений,  чтобы  хранить  свои  страховые
полисы, размещать своих адвокатов, расселять своих статистиков,  изучающих
среднюю продолжительность жизни,  транжирить  свои  прибыли  и  выставлять
напоказ свое богатство. Всем им хотелось поскорее приютиться поблизости от
правительства, точно они боялись, что правительство может сбежать от  них,
исчезнуть однажды, и тогда в их прекрасных новых домах  поселятся  страхи.
Не жил ли Кетенхейве в новый период грюндерства -  создания  новых  основ?
Это   было   время,   лишенное   всяких   основ,   основательно   скрытое,
безосновательное  -  _все  построено  на  зыбучем  песке.   Кетенхейве   -
исполнитель арий Верди в Бонне, стоит у рампы, совершенствует bel canto на
зыбучем песке, ах, как обманчиво все здесь построено.  Маленький  депутат,
бедняк  среди  дворцов,   олицетворяющих   уверенность   и   безопасность.
Червь-древоточец. Гвоздь для их  гроба.  Большой  червь.  Весь  скрючился.
Ржавый гвоздь. Ладно, страховые договоры переживут его. Он не застрахован.
Умрет  просто  так.  Обременительный  труп.  И  памятники  Кетенхейве   не
поставят. Ни от чего не освободил человечество. Сам  с  трудом  пробирался
через строительные котлованы. Ловушки. Вслепую. Как крот_.
   Он подошел к площадке для игр, и опять, как утром, две  девочки  сидели
на качелях. Им было лет по тринадцати. Когда Кетенхейве посмотрел на  них,
они перестали качаться, одна опустилась вниз, другая  повисла  в  воздухе.
Обе хихикали. О чем-то перешептывались. Одна вздернула юбочку, открыв ноги
выше колен. Испорчены. Испорчены. А  ты?  Разве  не  манила  тебя  юность,
гладкая, нежная и прохладная кожа? Волосы, еще не пахнувшие смертью?  Рот,
еще не тронутый тлением? Пахло ванилью. В разрушенном доме кто-то варил  в
медном котле миндаль с сахаром. "Ешьте жареный миндаль"  -  взывал  омытый
дождем транспарант.  Кетенхейве  купил  на  пятьдесят  пфеннигов  жареного
миндаля и начал его есть. Он подумал: "Это в последний  раз,  в  последний
раз ем я сейчас жареный миндаль". Миндаль был  горький.  Сахарная  корочка
хрустела на зубах. На языке  оставалась  хрупкая  клейкая  масса.  Жареный
миндаль  напоминал  о  наступлении  половой   зрелости,   о   мальчишеской
похотливости в темном зале кино: на  экране  дыбились  двумя  грязноватыми
пятнами белые груди Лии де Мара, мальчики сосали конфеты,  а  в  их  крови
зарождалось неведомое  томление.  Кетенхейве,  жуя  миндаль,  стоял  перед
витриной с товарами для студентов. Владелец этой витрины тоже жид за  счет
полового созревания. Опять магазины ломились от товаров,  время  повернуло
вспять,  войны  как  будто  не  бывало.  Кетенхейве   смотрел   на   белые
студенческие фуражки,  пестрые  шапочки,  корпорантские  ленты,  форменные
куртки, он рассматривал фехтовальные принадлежности, рапиры, пивные кружки
со знаками корпораций на крышках, сборники студенческих песен в переплетах
с золотыми украшениями  и  коваными  застежками.  Все  это  изготовлялось,
выпускалось в продажу, покрывало расходы на помещение, витрину  и  кормило
самого коммерсанта. И в  самом  деле  вернулись  годы  грюндерства,  с  их
вкусами,  их  представлениями,  их  запретами.   Сыновья   помешанных   на
строительстве директоров ездили в университет, сидя за  рулем  собственных
автомашин, а по вечерам напяливали на себя шутовские колпаки  и,  подражая
своим дедам, "терли саламандру", что было  крайне  забавно.  Кетенхейве  с
отвращением представил  себе,  как  молодые  люди,  возбужденные,  горланя
песни, растирают на столиках пивными кружками безобразных жаб.  Кетенхейве
выбросил остатки жареного  миндаля  в  сточную  канаву.  Остроносый  кулек
лопнул, и засахаренные миндалины запрыгали  по  мостовой,  как  стеклянные
шарики.
   _Кетенхейве-ребенок  играет  на  обочине  дороги  агатовыми   шариками.
Директор боннского страхового общества Кезенского отделения КК [Кобургский
конвент - название  съезда  студенческих  корпораций],  в  белой  шапочке,
украшенной  корпорантской  лентой,  бросается  с  рапирой  на  Кетенхейве.
Директор закалывает  Кетенхейве.  Кетенхейве  хватает  жареный  миндаль  и
заталкивает его директору в рот. Он дергает директора за пиджак, и у  того
из рукавов сыплются на мостовую мелкие монеты. Подходят маленькие  девочки
и  собирают  их.  Они  кричат:  "Еще,  еще,  еще",  и  все  больше  монет,
подпрыгивая  и  подскакивая,  катится  по  мостовой.  Кетенхейве  смеется.
Директор сердится и говорит: "Серьезность ситуации..."_
   Кетенхейве шел через  рынок.  Рыночные  торговки  мыли  свои  прилавки.
_Анекдот в духе Мергентхейма: слепой идет по рыбному рынку, говорит  girls
[девочки (англ.)]. Спальня  Мергентхеймов.  Софи  наряжается  к  приему  у
христианских  демократов  в  Годесберге,  затягивает  прозрачным  корсетом
увядшее тело. Мергентхейма это не волнует. Он устал. Он говорит:  "У  меня
был Кетенхейве". Корсет жмет. Софи  хочется  надрезать  край  корсета.  Ей
жарко. Мергентхейм говорит: "Не буду больше с ним на  "ты".  Софи  думает:
"Что за чепуху он порет, корсет жмет, нейлон прозрачный и  упругий,  можно
бы надрезать край,  ведь  не  буду  же  я  там  раздеваться".  Мергентхейм
говорит: "Я ему враг. Надо ему об этом сказать.  Надо  сказать:  "Господин
Кетенхейве, я ваш враг". Софи думает: "Зачем  я  ношу  прозрачный  корсет?
Если Франсуа Понсе увидит меня в нем, он  увидит  все,  складки  на  теле,
отложения жира". Мергентхейм говорит: "Это ведь подло"_. Кетенхейве  шагал
по рыночным отбросам,  что-то  гнилое,  вонючее,  разлагающееся,  затхлое,
порченое валялось у него  под  ногами,  он  поскользнулся  _на  апельсине,
банане, прекрасном  плоде,  напрасно  созревшем,  бессмысленно  сорванном,
родившемся в Африке, погибшем на рынке в Бонне, его даже  не  попробовали,
он не попал в жадные людские желудки, не переварился. Колбаса, мясо,  сыр,
рыба и всюду мухи. Жирные ворчуньи. Личинки в теле.  Их  оружие.  Колбаса,
разлагающаяся на блюде. И это мы едим. Это едят они в отеле "Штерн". Я  бы
мог войти туда. Биржевые маклеры в холле, шанцевые лопаты для  пограничной
охраны, патент на реактивные водометы, искусственные алмазы, они  все  еще
ждут телефонного звонка министра. Он пошлет свою машину. Гони алмазы, гони
патент на водомет, гони лопату, милую, складную,  умещающуюся  в  жилетном
кармане, ее можно незаметно носить под костюмом, она завоюет вам  симпатии
в  любом  обществе,  уникальная  производительность,  шестьсот  кубометров
немецкой земли в час, братские  могилы,  солдат  зарывает  солдата.  Ждите
распоряжений правительства. Говорит Англия. Говорит  Англия.  Вы  слушаете
"Голос Америки"_. На этот раз Кетенхейве не стал бы выступать с речами. Не
стал бы  вести  борьбу  в  эфире.  _Кетенхейве  -  неизвестный  солдат  на
неизвестном фронте. Выстрел вперед? Выстрел назад? У кого  крепкие  нервы,
тот стреляет в  воздух.  Осторожно,  самолеты!  Только  не  сбивать  птиц!
Кетенхейве - добрый человек и вовсе не охотник. У него белые руки_.  Поэт.
На балконе отеля "Штерн" стоял депутат от баварской партии, глядя в долину
Менгфаль. С пастбищ брели коровы. Звенели их колокольчики. Год  вступал  в
пору своей зрелости. Пансионаты, как и пенсии,  расхватали  пруссаки:  Ave
Maria. Баварская  партия,  как  и  все  маленькие  партии,  могла  сыграть
решающую  роль.  Ее  всячески  обхаживали.  Когда  положение   становилось
серьезным,  она  голосовала  за  правительство,   но   с   федералистскими
reservatio mentalis [мысленными оговорками (лат.)].
   Люди стояли в очереди у  кассы  кинотеатра.  Что  их  ожидало?  Великая
немецкая комедия. Кетенхейве встал  в  хвост.  Ариадна  вела  его,  Тесея,
который отважился вступить в темноту.  Ариадна  приказала:  "Сдвиньтесь  к
середине!" Ее голос был надменно визгливым. Ее поставили наводить  порядок
среди  невоспитанного  человечества,  которое  вовремя  не  сдвигалось   к
середине. Кетенхейве сидел в кресле, он сидел в подобающей своему  времени
позе, был объектом, отданным в чье-то распоряжение. Сейчас он был объектом
рекламы. С экрана ему предлагали безопасные  бритвы,  водительские  права,
галстуки, плательные ткани, губную помаду, краску  для  волос,  поездку  в
Афины. _Кетенхейве - покупатель и потребитель, средний потребитель_. Тем и
полезен. Кетенхейве покупает шесть  рубашек  в  год.  Пятьдесят  миллионов
федеративных немцев покупают триста миллионов рубашек. С огромного  рулона
материя текла в швейные машины. Матерчатые змеи обвивали граждан.  Пойман.
Школьная задача: некто выкуривает в день десять сигарет,  сколько  сигарет
он выкурит в год; следовательно, пятьдесят миллионов курильщиков  выкурили
бы шесть кельнских соборов, если бы они  были  из  табака.  Кетенхейве  не
курит. _Улизнул_. Он  радовался.  Начался  киножурнал.  Министр  открывает
новый мост. Он  перерезает  ленточку.  Деревянным  шагом  идет  по  мосту.
Остальные  деревянные  человечки  деревянным  шагом  идут  за   министром.
Президент осматривает выставку. Его приветствует ребенок. _Наш фюрер любит
детей_. Один министр отбывает. Ему устраивают проводы на  вокзале.  Другой
министр прибывает. Его встречают. Королевой красоты избрана мисс Лойзах. В
бикини на альпийском лугу. Прелестный садик.  Огромный  атомный  гриб  над
пустыней Невада. Лыжные гонки по искусственному снегу на пляже во Флориде.
Опять бикини. Целые стада бикини. Еще более прелестные  задики.  В  Корее:
Два  врага  с  суровыми  лицами  встречаются,  заходят  в  палатку,  снова
расстаются; один с суровым лицом залезает в вертолет, другой с  еще  более
суровым лицом садится в автомашину. Выстрелы.  На  какой-то  город  падают
бомбы. Выстрелы. Бомбы падают в джунгли. Королевой красоты  будет  избрана
мисс  Макао.  Бикини.  Прелестный  китайско-португальский   задик.   Спорт
примиряет народы. Двадцать тысяч зрителей не сводят глаз с  мяча.  Отменно
скучное зрелище. Но вот телеобъектив кинокамеры  выхватывает  из  двадцати
тысяч отдельные лица: ужасные лица, судорожно сжатые  челюсти,  искаженные
ненавистью рты, в глазах жажда убийства. _Хотите тотальной войны? Да,  да,
да!_ Со своего кресла  в  темном  зале  Кетенхейве  всматривался  в  лица,
беспощадно вырванные коварным телеобъективом из людской безымянной,  массы
и утратившие всякую  сдержанность,  в  лица,  которые  свет  (по  Ньютону,
невесомое вещество,  холодно  и  высокомерно  парящее  над  организованной
материей) бросил на экран, как на анатомический стол,  и  ему  становилось
страшно. Разве это человеческие лица? Разве лица современников так ужасны?
До чего мы докатились и благодаря  какой  случайности  он,  _Кетенхейве  -
фарисей_, не попал в эту  кашу  из  двадцати  тысяч  (министры  сидели  на
скамьях и попадали в объектив кинокамеры, министры были вместе с  народом,
были или только делали вид - великолепные мимы)  и  не  следил  за  мячом,
судорожно сжав челюсти? Сердце у  него  при  этом  не  стучало,  кровь  не
пульсировала учащенней, он не испытывал ярости:  за  глотку  судью!  Бейте
сукиного    сына!    Жульничество!    Одиннадцатиметровый!     К     черту
одиннадцатиметровый! Свист. Кетенхейве оставался в стороне.  Он  оставался
вне поля напряжения этих собравшихся двадцати тысяч. Они все объединились,
накапливали энергию, стали  опасным  скопищем  нулей,  взрывчатой  смесью,
двадцать тысяч возбужденных сердец и двадцать тысяч пустых голов. Конечно,
они ждали своего фюрера, человека под номером первым, того, кто сопоставит
себя с ними и сделает их огромной величиной, народом, новым Големом  этого
смутного понятия: один народ, один рейх, один фюрер, тотальная  ненависть,
тотальный взрыв, тотальная гибель. Кетенхейве недоброжелательно  относился
к массе. Он был одинок.  Таков  удел  фюрера.  _Кетенхейве  -  фюрер_.  Но
Кетенхейве не умел обольщать толпу. Не умел приводить  массы  в  движение.
Зажигать их. Он  даже  не  умел  обманывать  народ.  Как  политик  он  был
женихом-обманщиком, который становился импотентом, как только  нужно  было
ложиться в постель с фрау Германией. Но в своем воображении, а зачастую  и
на деле, именно он искренне старался отстаивать во всем права  народа.  На
экране  кино  рекламировало  теперь  самое  себя:  показывали  отрывки  из
очередной программы, рассчитанной на стандартные вкусы  потребителя.  Двое
старикашек играли в теннис. Эти  стариканы,  одетые  в  задорные  короткие
штанишки, разыгрывали в рекламируемом фильме роли пылких  любовников;  они
свободно могли бы быть старшими братьями Кетенхейве, ведь когда он был еще
подростком, он видел этих господ в разных ролях на  экране.  Они  были  не
только теннисистами, но и помещиками,  ведь  фильм,  который  анонсировали
сейчас, _потрясающий боевик_, был из современной жизни;  господа  помещики
лишились всего, все их имущество принесено в жертву мировой  буре,  у  них
осталось только поместье, родовой замок, поле и лес,  теннисная  площадка,
короткие элегантные штаны и, разумеется, несколько  чистокровных  рысаков,
чтобы снова скакать в поход за Германию. Голос с экрана  произнес:  "Между
двух закадычных друзей стоит очаровательная  женщина.  Кто  ее  добьется?"
Какая-то матрона в коротком  девичьем  платьице  буйствовала  у  теннисной
сетки. Самое подходящее занятие для  бабушек,  и  все  это  происходило  в
высшем  обществе,  в  таком  элегантном  мире,   какого   уже   давно   не
существовало. Кетенхейве  сомневался,  существовал  ли  вообще  когда-либо
такой элегантный мир. Что это  такое?  Что  здесь  показывают?  Популярная
немецкая  писательница  назвала  один  из  своих  многочисленных   романов
"Highlife"; она или ее издатель дали немецкой книге английское название, и
миллионы читателей, которые вовсе не знали, что означает  слово  Highlife,
залпом  проглатывали  книгу.  Highlife  -  мир   аристократов,   волшебное
заклинание, что же это такое, кто принадлежит к этому миру? Кородин?  Нет.
Кородин не Highlife. Канцлер? Тоже нет.  Банкир  канцлера?  Он  выгнал  бы
таких людей вон. Так кто же тогда Highlife? Призраки, тени. Это актеры  на
экране, изображающие Highlife, они и  были  единственными  представителями
этого  аристократического  мира,  да  еще  несколько  рекламных  фигур   в
иллюстрированных  журналах  и  проспектах:  господин  с   холеными   усами
неподражаемо благородно разливает шампанское; господин в костюме для  игры
в поло курит сигарету самого популярного дешевого сорта, и  голубой  дымок
обвивает изящную шею лошади.  Ни  один  человек  не  станет  так  наливать
шампанское, ни один человек не сядет так на лошадь, да и зачем вообще надо
это делать? Но эти фигуры на самом деле были призрачными королями  народа.
Во втором отрывке рекламировался  новый  цветной  фильм.  Голос  с  экрана
кричал: "Америка в  огне  гражданской  войны!  Жаркий  юг,  страна  пылких
сердец!  Обворожительная  женщина  между  двух  закадычных  друзей!"   Два
закадычных друга и одна обворожительная женщина -  казалось,  что  по  обе
стороны  океана  это  стало  навязчивой  драматургической  идеей   авторов
киносценариев. Обворожительная  женщина  на  этот  раз  сидела  верхом  на
неоседланном мустанге и скакала, раскрашенная  в  три  цвета,  так  что  у
Кетенхейве зарябило в глазах. Друзья - тоже трехцветные  -  прокрадывались
через рощу и стреляли друг  в  друга.  Механический  голос  комментировал:
"Отчаянно смелые парни!" У Кетенхейве не было друга, в которого он мог  бы
стрелять. Не прицелиться ли ему в Мергентхейма, а тому  в  него?  Пожалуй,
неплохая идея. А Софи можно было-бы дать роль обворожительной женщины. Она
бы согласилась. За ней дело не станет. А вот  началась  немецкая  комедия.
Кетенхейве  ужа  изнемогал.  Комедия  мерцала,  на   экране.   История   с
привидениями. Любовник переодевается  в  женское  платье.  Показывается  в
обществе. Что ж, трансвеститы действительно существуют, но Кетенхейве  они
не кажутся  смешными.  Трансвестит  уселся  в  ванну.  Трансвеститам  тоже
надобно иногда мыться. Что  в  этом  смешного?  Какая-то  дама  неожиданно
застала в ванной пристойно голого мужчину вместо непристойно  переодетого.
Смеялись рядом с Кетенхейве, смеялись впереди и  сзади  него.  Почему  они
смеются? Кетенхейве этого не понимал. Ему стало страшно.  Он  исключен  из
общей массы. Исключен из общего смеха. Он не  видел  ничего  смешного.  Он
видел голого актера. Трижды разведенную  даму,  которая  обнаружила  этого
актера  в  ванне.  Скорее  грустные,  чем  смешные  ситуации.  Но   вокруг
Кетенхейве  все  смеялись.  Исходили  смехом.   Разве   Кетенхейве   здесь
иностранец? Разве он попал к людям, которые иначе плачут,  иначе  смеются,
не такие, как  он?  Может,  он  иностранец  по  своим  чувствам,  и  смех,
окружающий его в темноте зала, больно бьет его,  словно  мощная  волна,  и
грозит утопить? Кетенхейве ощупью выбрался из этого лабиринта  и  поспешно
ушел из кинотеатра. Это было настоящим  бегством.  Ариадна  пропищала  ему
вслед: "Держитесь правее! К выходу правее!" _Тесей обратился в бегство,  а
Минотавр жив_.
   Смеркалось. На небе еще светился последний отблеск  заходящего  солнца.
Время ужина. Они сидели в своих душных комнатах, сидели перед разобранными
постелями, питались и, лениво жуя, слушали,  как  заливается  репродуктор:
"Возьми, капитан, меня в море... Родины яркие  звезды..."  На  улице  лишь
изредка попадались люди. И то лишь те, кто не знал, куда им идти.  Они  не
знали, куда идти, даже если у них была своя комната, даже если постель  их
была разобрана, а пиво и Колбаса дожидались их, они все  равно  не  знали,
куда идти. Это были такие же люди, как Кетенхейве",  и  все  же  в  чем-то
другие, они не умели быть наедине с собой. У кинотеатра стояли  подростки.
Они ходили в кино два раза в неделю, а в остальные дни  торчали  у  входа.
Они дожидались. Чего  они  дожидались?  Они  дожидались  жизни,  а  жизнь,
которой они дожидались, все не приходила. Жизнь не являлась на свидание  у
кино, а если и являлась и была  рядом  с  ними,  они  ее  не  замечали,  и
спутники жизни, которых они потом находили и которые  оставались  с  ними,
были не те, кого они ожидали. Если бы знать, что  придут  только  они,  не
стоило и вставать в очередь. Парни ждали просто так.  Скука  гнездилась  в
них, как тяжелый недуг, и по их лицам можно было  уже  прочесть,  что  они
будут умирать от него медленной смертью. Девушки стояли  я  сторонке.  Они
были меньше заражены скукой, чем парни.  Они  уже  не  были  невинными  и,
скрывая это, шушукались,  перешептывались  и  прижимались  друг  к  другу.
Молодые люди в сотый раз рассматривали фотографии киноактеров. Они  видели
актера в ванне и видели его переодетым в женское  платье.  Кого  изображал
этот актер? Педераста? Парни зевали, и рты их  делались  круглыми  дырами,
входом в туннель, по которому  гуляла  пустота.  Они  совали  в  эти  дыры
сигареты, затыкая пустоту, мяли сигареты в губах, и  лица  их  приобретали
надменное и злобное выражение. Они могут стать когда-нибудь депутатами, но
прежде их, вероятно, призовут на военную службу. В воображении  Кетенхейве
ничего не возникло: он не представлял их себе ни  в  братской  могиле,  ни
безногими инвалидами на самодельных колясках, собирающими подаяние. Сейчас
у него не было к ним даже жалости. Его дар предвидения пропал,  а  чувство
сострадания умерло.  Подручный  пекаря  внимательно  разглядывал  окошечко
кассы. Кассирша сидела в своей будке, как восковой бюст в витрине дамского
парикмахера. Кассирша была тощая и гордая, на ее губах застыла  приторная,
как у воскового манекена, улыбка, а ее  круто  завитые  волосы  напоминали
парик. Подручный пекаря раздумывал, сможет ли он  ограбить  эту  кассиршу.
Рубашка у него была расстегнута до пупа, а короткие штаны,  в  которых  он
работал в пекарне, едва прикрывали зад. Грудь и голые ноги были запорошены
мукой. Он не  курил.  Не  зевал.  Глаза  его  смотрели  зорко.  Кетенхейве
подумал: "Если бы  я  был  девушкой,  то  пошел  бы  с  тобой  на  берег".
Кетенхейве подумал: "Если бы я был кассиршей, то поостерегся бы".
   Ему встречались одинокие люди, в отчаянии бродившие по  городу.  О  чем
они думали? От чего страдали? Влекло ли их к плотским наслаждениям? Мучало
ли их это? Искали ли они себе пару, чтобы удовлетворить жгущую их  похоть?
Они все равно не смогут найти себе пары. А  возможностей  сколько  угодно.
Мужчины и  женщины  проходили  друг  мимо  друга,  упиваясь  воображаемыми
картинами, а потом в наемных каморках, в  наемных  постелях  они  вспомнят
улицу и будут заниматься онанизмом. Некоторые из них охотно бы напились. С
удовольствием завели бы какой-нибудь разговор. Они  с  тоской  смотрели  в
окна ресторанов. Но у них не было денег. Жалованье  уже  распределено:  на
квартиру,  на  стирку,  на  скудное  питание;  алименты  и  пособия   тоже
распределены; они были рады любой работе, приносящей деньги, которые можно
распределять. Они останавливались перед витринами и рассматривали  дорогие
фотоаппараты. Они прикидывали, что лучше, "лейка" или "контакс", а сами не
могли купить даже  детского  фотоаппаратика.  Кетенхейве  зашел  в  винный
погребок с отделанными панелью стенами. Там  было  тихо  и  уютно,  только
слишком жарко;  Кетенхейве  обливался  потом.  Какой-то  старик,  сидя  за
бокалом вина, читал газету. Он читал передовицу под  заголовком:  _одержит
ли канцлер победу?_ Кетенхейве уже читал эту статью и знал, что упомянут в
ней как камень на пути канцлера. _Кетенхейве -  камень  преткновения_.  Он
заказал себе арского вина, которое было здесь неплохим.  Старик,  читая  о
перспективах канцлера на победу, поглаживал старую таксу,  чинно  сидевшую
рядом с ним на скамейке.  У  таксы  была  умная  морда,  она  походила  на
государственного  деятеля.  Кетенхейве  подумал:  "Вот  так   и   я   буду
когда-нибудь сидеть, старый, одинокий,  с  единственным  другом  собакой".
Вопрос еще, будет ли у него все это: собака, стакан вина  и  своя  постель
где-нибудь в городе.
   В  погребок  вошел  священник.  С  ним  вошла  маленькая  девочка,  лет
двенадцати, в красных носочках. Священник  был  высокого  роста,  могучего
телосложения. Он был похож на крестьянина, но с головой  ученого.  Хорошая
голова. Священник протянул девочке карту вин, и  она  стала  робко  читать
названия. Девочка боялась, что ей  придется  пить  лимонад,  но  священник
спросил ее, не хочет ли она выпить  вина.  Он  заказал  для  девочки  одну
восьмую, а для себя четверть литра. Девочка взяла  бокал  двумя  руками  и
стала пить маленькими осторожными глотками. Священник  спросил:  "Вкусно?"
Девочка ответила: "О-очень!" Кетенхейве подумал: "Не робей, он рад, что ты
с ним". Священник достал откуда-то из сутаны газету. Это была  итальянская
газета - орган Ватикана "Оссерваторе романе". Священник надел очки и  стал
читать передовицу  "Оссерваторе".  Кетенхейве  подумал:  "Газета  не  хуже
других, а может,  и  лучше".  Еще  Кетенхейве  подумал:  "Статья  написана
хорошо, они гуманисты, умеют думать, защищают из добрых побуждений  доброе
дело, но "не желают считаться с тем, что можно точно из  таких  же  добрых
побуждений защищать прямо противоположное".  Кетенхейве  подумал:  "Правды
нет!" Он  подумал:  "А  вера  есть".  Он  задумался:  "Верит  ли  редактор
"Оссерваторе" тому, что написано в его газете? Он священник? Принял ли  он
духовный сан? Живет ли он в Ватикане?" Кетенхейве подумал:  "Прекрасная  у
него, должно быть, жизнь, по вечерам,  сады,  по  вечерам  прогулка  вдоль
Тибра". Он вообразил себя священником, который гуляет по берегу Тибра.  На
нем  чистая  сутана  и  черная  шляпа  с  красной  лентой.  _Кетенхейве  -
монсеньер. Маленькие девочки делают реверанс и целуют ему руку_.
   Священник спросил девочку:
   - Хочешь газированной воды к вину?
   Девочка покачала  головой.  Она  пила  неразбавленное  вино  маленькими
глотками, смакуя. Священник сложил газету. Снял очки. Глаза  у  него  были
ясные.  Лицо  спокойное.  Не  опустошенное.  Он   пил   свое   вино,   как
крестьянин-винодел. Красные носочки висели под столом. Старик гладил  свою
умную таксу. В зале было тихо. Официантка тоже тихонько сидела за  столом.
Она читала в иллюстрированном журнале историю с продолжениями: "Я была его
любовницей". Кетенхейве подумал: "Вечность". Он подумал: "Оцепенение".  Он
подумал: "Предательство". Он подумал: "Вера". Он подумал: "Мир  обманчив".
И еще он подумал: "И эта жара, и тишина всего лишь мгновение вечности, и в
это мгновение включены все  мы,  священник  и  его  "Оссерваторе  романо",
маленькая девочка и ее красные носочки, старик и его  собака,  официантка,
отдыхающая после дневной работы, и я, депутат.  Протей,  больной,  слабый,
хотя все еще беспокойный".
   Все сразу  стали  расплачиваться.  Расплатился  священник.  Расплатился
старик. Расплатился Кетенхейве.  Винный  погребок  закрыли.  Куда  теперь?
Куда? Старик и его собака пошли домой. Священник повел домой девочку. Есть
ли  у  священника  пристанище?  Кетенхейве  этого  не  знал.  Может  быть,
священник зайдет в гости к Кородину. Может быть, он переночует  в  церкви,
проведет ночь в молитвах. А может  быть,  у  него  красивый  дом,  широкая
кровать в стиле барокко, с резными лебедями,  старинные  зеркала,  большая
библиотека, французы семнадцатого века, может быть, он возьмет перед  сном
детективчик и немного почитает, может быть, заснет на прохладных простынях
и, может быть, увидит  во  сне  красные  носочки.  У  Кетенхейве  не  было
никакого   желания   идти   домой;   его   депутатское   пристанище   было
отвратительным  pied-a-terre  [временная  квартира  (франц.)],   кукольной
комнатой ужасов, где он будет охвачен одним чувством: если он здесь умрет,
никто по нем горевать не станет. Весь день Он испытывал страх  перед  этой
унылой комнатой.
   Улицы квартала опустели. Бесцельно горели лампы  в  витринах  магазинов
готового  платья.  Кетенхейве  наблюдал  жизнь  витринных  семей.  Недавно
какая-то радиостанция искала идеальную семью. Вот  она,  в  этой  витрине.
Владелец магазина готового платья  давно  ее  нашел.  Осклабившийся  отец,
осклабившаяся мать, осклабившийся ребенок восторженно таращились  на  свои
таблички с указанием цен. Они  радовались  тому,  что  так  дешево  одеты.
Кетенхейве подумал: "Если декоратору придет фантазия  нарядить  мужчину  в
военную форму, как он тогда осклабится, с каким восхищением, осклабив рты,
они все будут смотреть на него; они будут  любоваться  им,  пока  взрывной
волной не высадит стекла в витрине, пока воск не  расплавится  в  огненной
буре".  Сидящая  в  соседней  витрине  дама  с  великосветской  прической,
чувственным  ртом  и  симпатичным,  вызывающе  выпяченным  животиком  тоже
радовалась своим недорогим одеяниям. В  витринах  жил  идеальный  народец,
идеальные отцы, идеальные домохозяйки, идеальные дети, идеальные любовницы
- _история с продолжением; Я была манекеном  у  Кетенхейве.  Кетенхейве  -
историческая   личность.   Кетенхейве   -   образец   нравственности    из
иллюстрированного журнала_; все они, осклабив рты, смотрели на Кетенхейве.
Они ободряюще ухмылялись. Бери! -  ухмылялись  они.  Они  жили  идеальной,
чистой и недорогой жизнью. Даже вызывающе выпяченный живот  великосветской
куклы, маленькой потаскушки, был чистым и недорогим,  был  идеальным,  был
синтетическим идеалом: в этом чреве таилось будущее. Кетенхейве мог купить
себе кукольное семейство.  Идеальную  жену.  Идеального  ребенка.  Он  мог
заселить ими Свою депутатскую кукольную квартиру.  Любить  их.  Прятать  в
шкаф, когда ему надоест их любить. Он мог купить гробы, уложить их туда  и
свезти на кладбище.
   Город многое предлагал одинокому путнику. Он предлагал ему  автомобили,
предлагал  печи,  холодильники,  велосипеды,   кастрюли,   мебель,   часы,
радиоприемники - все эти товары стояли или лежали в  витринах,  освещенных
как будто для одного лишь Кетенхейве; они казались одинокими,  призрачными
в  этот  час,  точно  дьявольское  искушение,  -  призрачные   автомобили,
призрачные печи, кастрюли и  шкафы,  как  будто  принявшие  форму  ходовых
товаров  волшебные  заклинания  или   проклятья.   Волею   могущественного
волшебника все эти вещи застыли, точно сделанные из затвердевшего воздуха;
волшебнику доставляло удовольствие создавать также и безобразные формы,  и
теперь он был несказанно рад" что человек домогается этих вещей,  работает
ради них, совершает ради них убийства, Крадет,  обманывает,  человек  даже
кончает с собой, если не может оплатить вексель, расписку, которую он  дал
дьяволу и с помощью которой навязал себе на шею все эти волшебные вещи.  А
этот магазин с красным освещением наверняка уж порождение черной магии.  В
витрине стоял муляж человека  в  разрезе.  Кетенхейве  видел  его  сердце,
легкие, почки и желудок, видел их  в  натуральную  величину.  Человеческие
органы были  соединены  стеклянными  трубками,  прозрачными  лабораторными
змейками, а по  трубкам  пульсировал  розовый  лимонад,  точно  оживленный
волшебным напитком Зиглинды. У препарированного человека вместо головы был
череп с начищенными зубами, а его правая рука, с которой была снята кожа и
на которой виднелись обнаженные сплетения мышц  и  нервные  волокна,  была
поднята в фашистском приветствии, и  Кетенхейве  показалось,  что  призрак
крикнул ему:  "Хайль  Гитлер!"  Существо  это  не  имело  никаких  половых
признаков и,  будто  символ  полового  бессилия,  стояло  среди  предметов
санитарии  и  гигиены,  как  они  себя  называли;   Кетенхейве   разглядел
спринцовки,    презервативы,    противозачаточные     таблетки,     всякие
отвратительные пасты и обсахаренные пилюли,  там  же  стоял  пластмассовый
аист, и световая реклама возвещала: ЗДЕСЬ ВЫ НАЙДЕТЕ ВСЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ  ДЛЯ
НАШИХ МАЛЫШЕЙ.
   Кетенхейве подумал: пора выйти из игры, не принимать в этом участия, не
подписывать договоров, не быть покупателем, не быть верноподданным.  Броди
по ночным, тихим улицам столицы, которой в этот час снова захотелось стать
провинциальным  городком,  Кетенхейве   предавался   извечной   мечте   об
избавлении от  земных  желаний.  Эта  мечта  окрылила  его,  как  окрыляла
каждого.  Шаги  его  гулко  отдавались  в  тишине.  _Кетенхейве  -  аскет.
Кетенхейве - приверженец дзэна_ [одна из буддийских сект].  _Кетенхейве  -
буддист. Кетенхейве - освободивший себя  от  всех  желаний_.  Но  духовное
возбуждение, охватившее его, активизировало в нем все жизненные соки,  его
окрыленный шаг пробудил аппетит, великий освободитель  духа  и  отрицатель
бренной плоти почувствовал голод, почувствовал жажду, с его  освобождением
ничего не вышло, ибо, если бы оно удалось, оно должно было  уже  начаться,
сразу, немедленно, с места в карьер. Шаги его отдавались в  тишине.  Гулко
отдавались в тишине улицы.
   Кетенхейве зашел во второй винный погребок в городе.  В  этом  погребке
было не так тихо, не так аристократично, как в первом, тут  не  появлялись
священники, не радовали глаз маленькие  девочки  в  красных  носочках,  но
погребок был еще открыт и там подавали вино. За двумя столиками  оживленно
спорили завсегдатаи. Толстые мужчины, толстые женщины, у них были тут свои
дела, они были люди с достатком, они освещали витрины, они заключили  союз
с дьяволом. Кетенхейве заказал себе вина  и  сыра.  Он  был  доволен,  что
заказал только сыр. Буддист не хотел, чтобы ради него забивали скот. Сыр с
легким запашком успокоил совесть. Кетенхейве ел его  с  удовольствием.  На
стене висел завет умирающего  виноторговца  своим  сыновьям:  "Вино  можно
приготовить и из винограда". Вино, которое пил Кетенхейве, было хорошим. А
потом в погребок вошли девушки из Армии спасения.
   Только одна из них была в красно-голубой форме и в огромной, похожей на
баржу,  шляпе  воинства  господня,  а  о  другой  нельзя   было   сказать,
принадлежит ли она вообще к Армии спасения или только послушница,  еще  не
получившая форму, случайно ли сопровождает подругу,  присоединилась  ли  к
ней  по  доброй  воле  или  по   принуждению,   в   силу   неблагоприятных
обстоятельств, из упрямства или из простого любопытства. На  вид  ей  было
лет шестнадцать. Одета она была в помятое платье из дешевой  синтетической
ткани, молодая грудь вздымала грубую материю,  и  Кетенхейве  бросилось  в
глаза ее чем-то удивленное лицо,  какое-то  застывшее  на  нем  изумление,
смешанное с разочарованностью, раскаянием и гневом.  Девушку  трудно  было
назвать красивой, да и ростом она не вышла, но  ее  свежесть  и  несколько
своенравная манера держаться делали  ее  привлекательной.  Она  напоминала
молодую лошадку, которую поставили в упряжку, а она от испуга взвилась  на
дыбы, Держа в руке пачку газет "Боевой клич", она нехотя шла за девушкой в
форме. Той было лет  двадцать  пять,  на  ее  бледном  нервном  лице  ясно
проступали следы пережитых несчастий, а спокойный, с очень тонкими  губами
рот был строго поджат. Ее волосы под шляпкой  были,  насколько  Кетенхейве
мог разглядеть, коротко подстрижены, и девушка, сними она  свой  уродливый
головной убор, была бы похожа на мальчика. Кетенхейве заинтересовался этой
парой. _Кетенхейве -  любопытный  и  чувствительный_.  Девушка,  одетая  в
форму,  подошла  к  столу  завсегдатаев  и  протянула  кружку  для   сбора
пожертвований, и толстые лавочники стали с  недовольным  видом  бросать  в
ржавую щель  кружки  пятипфенниговые  монеты.  Их  толстые  бабы  глупо  и
надменно смотрели куда-то вдаль, смотрели  так,  будто  девушек  из  Армии
спасения и кружки для сбора пожертвований не  было  и  в  помине.  Девушка
забрала кружку, и на  ее  лице  были  написаны  безразличие  и  презрение.
Завсегдатаи даже не посмотрели в ее сторону. Они и в мыслях не  допускали,
что их можно презирать, и девушке из Армии спасения  даже  не  нужно  было
стараться  скрыть  свое   презрение.   Гитара,   украшенная   лентами,   с
благочестивыми изречениями, звякнула, ударившись о  столик  Кетенхейве,  и
девушка, все с тем же презрительным выражением лица, протянула ему  кружку
- надменный, мрачный ангел спасения. Кетенхейве хотелось заговорить с ней,
но робость мешала ему, и он заговорил с ней мысленно. Он попросил: "Спойте
же! Спойте хорал!" А девушка, как подумал Кетенхейве, ответила ему: "Здесь
не место". Кетенхейве мысленно возразил ей: "Любое место годится для того,
чтобы славить господа". Потом он подумал:  "Ты,  маленькая  лесбиянка,  ты
тревожишь мою память и очень боишься, как бы у тебя не отняли то,  что  ты
сама украла". Он сунул в кружку пять марок, и ему стало стыдно за то,  что
он ткнул в щель пять  марок.  Это  было  слишком  много  и  слишком  мало.
Шестнадцатилетняя девушка в дешевом платьице, наблюдавшая  за  Кетенхейве,
поглядела на него с удивлением.  Потом  она  выпятила  слегка  обветренную
нижнюю губу своего пухлого чувственного рта,  и  на  ее  лице  неосознанно
отразились  откровенная  ярость  и   злоба.   Кетенхейве   рассмеялся,   а
застигнутая врасплох девушка покраснела. Кетенхейве  охотно  предложил  бы
девушкам присесть к его столу. Он знал, что на завсегдатаев это произведет
ошеломляющее впечатление, но ему было безразлично, он даже обрадовался  бы
этому. Однако Кетенхейве робел  перед  девушками,  и,  пока  он  отважился
пригласить их, девушка в форме решительно позвала к двери младшую, которая
не спускала с Кетенхейве глаз. Та  задрожала,  точно  лошадка,  услышавшая
ненавистный  окрик  кучера  и  почувствовавшая  удила,  отвела  взгляд  от
Кетенхейве и крикнула:
   - Я иду, Горда!
   Девушки  ушли.  Дверь  звякнула.  Дверь  затворилась.   И   со   звуком
захлопнувшейся двери перед Кетенхейве вдруг возник Лондон. Он увидел перед
собой большой план Большого Лондона со  всеми  его  вклинившимися  в  поля
пригородами, который висел на стене одной из станций метро, и район  доков
на этом плане Лондона был слегка засижен мухами. Там, в районе  доков,  на
одной из станций метро стоял он, Кетенхейве. Поезд, который его  выбросил,
уже отошел, с леденящим  свистом  исчез  в  туннеле.  Кетенхейве  мерз  на
платформе. Это было в воскресенье под вечер. В ноябрьское воскресенье  под
вечер. Кетенхейве был тогда без денег, всем чужой и одинокий. На улице шел
дождь. Мелкий колючий дождь сыпал из низких облаков, из зловонных туманов,
которые тяжелыми мохнатыми шапками лежали на  крышах  грязных,  изъеденных
проказой домов и просмоленных сараев, впитывая едкий ленивый дым из старых
проржавевших каминов. Дым был пропитан запахом болот, чадом тлеющего торфа
на сыром болоте. Знакомый запах,  запах  макбетовских  ведьм,  и  в  ветре
слышен их вой: "Зло станет правдой, правда - злом". Ведьмы прибыли в город
на колесницах из тумана, они сидели на крышах и на водосточных желобах,  у
них было свидание с морским ветром, они осматривали  Лондон,  мочились  на
старые кварталы, а потом сладострастно завывали под ударами бури,  которая
бросала их на  облачную  постель  и  заставляла  трепетать  в  яростных  и
похотливых объятиях. Все вокруг свистело и стонало. Повсюду трещали  балки
складов, кряхтели покосившиеся от ветра крыши. Кетенхейве стоял на  улице.
Он слышал бормотание ведьм. Кабачки были закрыты. Кругом праздно  шатались
мужчины. Они слышали голоса ведьм. Теплые кабачки были  закрыты.  Женщины,
дрожа от холода, стояли в подворотнях.  Они  прислушивались  к  завываниям
ведьм. В закрытых на замок кабачках был  заперт  джин.  Похотливые  ведьмы
смеялись, выли, мочились, совокуплялись. Они заполняли все небо.  И  вдруг
из тумана и сырости, из торфяного  чада,  бури  и  шабаша  ведьм  возникла
музыка, явилась Армия спасения со знаменами, с газетой  "Боевой  клич",  с
трубами и литаврами, в фуражках и огромных, как баржи, шляпах, с речами  и
хоровым пением и пыталась заклинать бесов и оспорить мнение о  ничтожности
человека. Шествие  Армии  спасения,  изогнувшееся  улиткой,  замкнулось  в
кольцо, и вот все остановились и под грохот литавр и  вой  труб  завопили:
"Славьте господа", а ведьмы продолжали смеяться, держась за брюхо облаков,
мочились и опрокидывались на спины  под  порывами  ветра.  Желтые,  серые,
черные, беременные  болотом,  разбухшие,  извивавшиеся  от  сладострастной
боли, бедра и животы ведьм совсем заслонили потрясенное бурей и  затянутое
тучами небо над чахлым сквером между  доками.  Маленькие  уютные  кабачки,
мрачноватые укромные пивнушки были закрыты.  Ну  а  если  бы  они  и  были
открыты, у кого нашелся  бы  шиллинг  на  кружку  тягучего  мутного  пива?
Поэтому и стояли мужчины и женщины, поэтому и стояли бедняки в  воскресный
вечер, поэтому и стоял _Кетенхейве  -  бедный  эмигрант_  перед  солдатами
Армии спасения, они  слушали  музыку,  молча  слушали  песнопения,  но  не
различали слов; они слышали только  вой  ведьм,  дрожа  от  пронизывающего
холода и ежась под  проливным  дождем.  Потом  они  ушли,  понурив  плечи,
продрогшие, скрестив руки или сунув их в карманы, ушли мужчины и  женщины,
печальное шествие, _Кетенхейве - эмигрант, штурмовики маршируют_, вслед за
знаменем  Армии  спасения,  за  литаврами   Армии   спасения,   а   ведьмы
неистовствовали и смеялись, и ветер подхлестывал их, крепко  подхлестывал,
еще разочек, да посильней, ах ты, милый ветер с моря, с ледяного северного
полюса, согрейся, разгорячись, мы болотные ведьмы, мы приехали  на  бал  в
добрый старый Лондон.
   Кетенхейве  вместе  со  всеми  подошел  к  сараю,  и  там  им  пришлось
подождать, потому что даже Армия спасения хотела напомнить им о  том,  что
они бедняки и обязаны ждать. А почему, собственно говоря, им не подождать?
Ведь их-то ничто не ждет. В сарае было тепло. Горели газовые  камины.  Они
гудели, их пламя вспыхивало желтыми, красными и голубыми цветами, похожими
на блуждающие огоньки, в помещении стоял сладковатый  запах,  сладковатый,
словно после одуряющего наркоза. Они  уселись  на  деревянные  скамьи  без
спинок, ведь для бедняков и скамьи без спинок  хороши.  Бедняки  не  имеют
права уставать. Только богачи имеют право опираться  на  спинки.  А  здесь
были одни бедняки. Упершись руками о колени, они ссутулились,  потому  что
чертовски устали от стояния и ожидания, от  бесцельных  скитаний.  Оркестр
грянул гимн "Воспряньте, братья во Христе!", и какой-то человек,  которого
они называли полковником и который выглядел  как  полковник  из  "Скетча",
_Colonel Кетенхейве играет в крокет в замке Банко_, произнес проповедь.  У
полковника была жена (она выглядела далеко не так благородно, как он,  чей
портрет был напечатан в "Скетче", она скорее походила на  прачку,  которая
стирала ему кальсоны), и госпожа полковничиха,  после  того  как  закончил
проповедь господин полковник (о чем он говорил? Кетенхейве этого не понял,
да и никто не понял), призвала собравшихся покаяться в  своих  пороках.  В
людях всегда живет тяга к самообличению, склонность к  мазохизму,  поэтому
некоторые из них  действительно  вышли  вперед  и  с  важным  видом  стали
обвинять себя в дурных помыслах, которых у них никогда не было, с  опаской
скрывая, что их устами говорят змеи, ядовитые гады, и вправду  гнездящиеся
в их груди. В дурных поступках они не исповедовались.  Пожалуй,  это  было
разумно - не упоминать о них здесь. В зале могли сидеть  агенты  уголовной
полиции. И что такое вообще дурные поступки, в которых надо каяться  перед
людьми, а вероятно, и перед богом? Мучить собаку - дурной  поступок.  Бить
ребенка - дурной поступок. А  вот  желание  ограбить  банк  -  дурной  это
помысел? Дурно  готовить  покушение  на  могущественного,  злого  и  всеми
уважаемого человека? Кто знает?  Нужно  обладать  очень  чуткой  совестью,
чтобы решить этот вопрос.  Была  ли  такая  совесть,  у  полковника  Армии
спасения? Глядя на него, нельзя было этого сказать. Его  аристократическая
короткая бородка придавала ему воинственный вид,  в  ней  было  больше  от
армии, чем от спасения. А  если  бы  у  полковника  и  была  такая  чуткая
совесть, какая от нее была бы  ему  польза,  ибо  по-настоящему  развитое,
обостренное  и  тонкое  чувство  добра  и  зла  вообще   лишает   человека
возможности ответить на вопрос, морально или аморально  ограбление  банка.
После  исповеди  принесли  наконец  долгожданный  чай.  Его  разливали   в
алюминиевые кружки из большого дымящегося котла. Чай был  черный  и  очень
сладкий. Алюминиевая кружка обжигала губы, но люди испытывали  блаженство,
когда напиток стекал по языку и, обжигая,  струился  по  пищеводу.  Гудели
газовые горелки. Легкие смертоносные отходы газа  смешивались  со  сладким
запахом чая, со сказочными ароматами Индии, с едкими  испарениями  немытых
тел и вонью прокисшей дымящейся одежды, я все это сливалось в одно  густое
марево, которое краснело  перед  глазами  Кетенхейве  и  вызывало  у  него
головокружение. Всем хотелось поскорее выйти на улицу,  хотелось  снова  -
попасть в бурю, снова попасть к ведьмам, но манящие кабачки были  все  еще
закрыты.
   Здесь, в Бонне, тоже  пора  было  закрывать.  Завсегдатаи  вышли  из-за
столов. Дельцы с фальшивой улыбкой протягивали  друг  другу  жирные  руки,
пожимали толстые пальцы с золотыми перстнями, они знали, кому какая  цена,
какой у кого счет в банке. Теперь они отправились по домам и погасили свет
в своих витринах-ловушках. Разделись.  Опорожнились.  Вползли  в  постели,
толстый  коммерсант  и  его  толстая  жена;  их  сын   будет   учиться   в
университете, дочь удачно  выйдет  замуж;  жена  зевает,  муж  отрыгивает.
Спокойной ночи! Спокойной ночи! Кто мерзнет в поле?
   Кетенхейве видел, как гасли в окнах огни. Куда ему пойти? Он  бесцельно
брел по улицам. Возле  универмага  он  снова  встретил  девушек  из  Армии
спасения и на этот раз поздоровался с  ними,  как  со  старыми  знакомыми.
Герда кусала свои тонкие бескровные губы. Ее обуяла ярость. Как ненавидела
она мужчин, которые  в  ее  представлении  были  благодаря  незаслуженному
подарку природы обезумевшими глупцами. Герда с  удовольствием  убежала  бы
прочь, но сомневалась, последует ли за ней шестнадцатилетняя  Лена,  и  ей
пришлось остановиться и терпеть  возле  себя  хищника-мужчину.  Кетенхейве
расхаживал с Леной взад и вперед перед витринами универмага, взад и вперед
перед погашенными огнями в кукольных комнатах, и слушал историю беженки, а
Герда, крепко сжав губы,  с  горящими  глазами  наблюдала  за  ними.  Лена
рассказывала свою историю на чуть  заметном  диалекте,  мягко  проглатывая
слоги. Она приехала из Тюрингии, где училась на механика. Она  утверждала,
что у нее есть свидетельство  о  том,  что  она  механик  и  уже  работала
инструментальщицей. Ее семья бежала вместе с  ней  в  Западный  Берлин,  а
потом они  перебрались  в  Федеративную  Германию  и  долго  скитались  по
лагерям.  Юный  механик  Лена  хотела  закончить  свое  учение   и,   став
инструментальщицей, зарабатывать много денег, а потом  учиться  дальше  на
инженера, как ей обещали это на Востоке, но здесь, на Западе,  ее  подняли
на смех, сказав, что токарный станок не для девушек, а  учение  -  не  для
бедняков. Какая-то биржа труда послала Лену на, кухню, запихнула  в  кухню
какого-то ресторана, где Лене, беженке из Тюрингии, пришлось мыть  посуду,
счищать с тарелок жирные объедки, жирные  соусы,  жирную  кожицу  сосисок,
жирные недоеденные куски жаркого, ее мутило от такого количества жира,  ее
рвало прямо в бледный студенистый жир. Она убежала из этой заплывшей жиром
кухни. Убежала на улицу. Она стояла  на  обочине  дороги  и  махала  рукой
проезжающим автомобилям, она хотела попасть в рай,  который  представлялся
ей в виде сияющего огнями завода с хорошо  смазанными  станками  и  хорошо
оплачиваемым  восьмичасовым   рабочим   днем.   Проезжавшие   коммивояжеры
прихватывали Лену с собой. Жирные руки тискали ее грудь. Жирные руки лезли
ей под юбку, дергали резинку  трусов.  Лена  сопротивлялась.  Коммивояжеры
ругались. Лена пыталась договориться  с  водителями  грузовиков.  Водители
смеялись над маленьким механиком. Лезли ей под юбку.  Если  она  поднимала
крик, они сбавляли газ, и на первой скорости выбрасывали Лену  из  машины.
Она добралась до Рура. Увидела фабричные трубы.  Домны  пылали.  Грохотали
прокатные станы. Работали кузницы. Но  у  заводских  ворот  сидели  жирные
привратники, и жирные привратники  смеялись,  когда  Лена  спрашивала,  не
найдется ли у них место для опытной инструментальщицы. Жирные  привратники
даже не лезли ей под юбку. Они были слишком жирны, чтобы  лезть  под  юбку
будущему механику. Так Лена попала в столицу. Что  делать  там  бездомной,
что предпринять голодной? Она пошла на  вокзал,  как  будто  поезда  могли
привезти ей счастье. Многие заговаривали с Леной. Герда тоже заговорила  с
ней, и Лена пошла за Гердой, девушкой из Армии спасения, и она осматривала
город, держа в руке газету "Боевой клич", и удивлялась всему, что  видела.
Кетенхейве подумал: "Герда тоже будет щупать твою грудь". Он подумал: "И я
тоже". Он подумал: "Такая уж у тебя доля".  Он  подумал:  "Все  мы  такие,
такая уж наша доля". Но он сказал Лене, что попытается подыскать ей место,
чтобы она смогла закончить учение. Герда сердито  раскрыла  рот.  Сказала,
что многие уже давали Лене такие обещания, цена  им  известна.  Кетенхейве
подумал: "Ты права, я хочу еще раз увидеться с Леной, хочу  потискать  ее,
она влечет к себе, а меня особенно, в том-то и дело". _Кетенхейве - плохой
человек_. И все же он решил поговорить о Лене с  Кородином,  который  имел
связи с заводами, а может быть, и с Кнурреваном или с кем-нибудь из  своих
коллег по фракции,  сведущих  в  вопросах  трудоустройства.  Он  хотел  ей
помочь. Механику надо стоять у станка. _Кетенхейве - добрый  человек_.  Он
попросил Лену заглянуть завтра вечером в винный погребок. Герда взяла Лену
за руку. Девушки исчезли в ночи. Кетенхейве остался в ночи.
   Ночь. Ночь. Ночь. Мутная луна. Зарницы. Ночь. Ночь. Ночная жизнь. Возле
вокзала пытаются вести ночную жизнь. Лемуры. В баре лемуры  таращат  глаза
на  своего  сухопарого   собрата,   явно   желающего   установить   рекорд
продолжительности игры на рояле. В промокших от  пота  носках,  окруженный
полными пепельницами и пустыми бутылками из-под кока-колы,  призрак  сидит
за старым роялем и выколачивает из клавиш мелодии, всем знакомые  по  реву
громкоговорителей.  Время  от  времени  к   призраку   подходит   кельнер,
равнодушно сует ему в рот сигарету или со скучающим видом выплескивает ему
в глотку стакан кока-колы. Призрак кивает  тогда  головой,  как  Смерть  в
кукольном театре, что должно выражать  его  благодарность  и  товарищескую
признательность.
   Ночь. Ночь. Лемуры. Сверкает огнями  железная  дорога,  проложенная  по
берегу Рейна. Она  сверкает  до  самого  Кельна.  Возле  станции,  в  кафе
Кранцлера сидят толстые мужчины и поют: "Ждет меня в Берлине  чемоданчик".
Они глазеют на толстых женщин, сидящих напротив, и поют: "Как я тоскую  по
Курфюрстендамм",  а  толстые  женщины  думают:   министерские   советники,
правительственные советники, посольские советники, - и, тряся своим жиром,
раскачиваются на берлинский манер, жрут свиную печенку с яблоками и луком,
тянут  на  своем  берлинском  диалекте:  "Иди,  мой  малыш,  попытай  свое
счастье", - а коммивояжеры, холуи, агенты думают: "До чего ж ядреная баба,
точно как моя старуха, только слишком шикарная, монет  тридцать  стоит,  с
моей   старухой   можно   это   по   воскресеньям   даром,   надо   купить
иллюстрированный журнал, а то вообще забудешь, как устроена баба".
   - Пасую.
   Они играют в берлинский скат и пьют залпом светлое  пиво  из  огромных,
как ночной горшок, кружек.
   Ночь.  Ночь.  Лемуры.  Фрост-Форестье   укладывается   спать.   Фабрика
Фрост-Форестье кончает работу. Он подтягивается на турнике. Становится под
душ. Растирает махровым полотенцем свое  тренированное,  хорошо  сложенное
тело.  Выпивает  два  глотка   коньяку   из   пузатого   бокала.   Большой
радиоприемник передает последние известия. В Москве ничего нового. Призывы
к советскому народу. Маленький приемник кричит; "У Доры  есть  пеленки.  У
Доры есть пеленки". На столе лежит фотокопия интервью генералов из Conseil
Superieur des Forces Armees.  Тут  же  на  полях  записан  номер  телефона
Мергентхейма. Тут же написано: "Запросить относительно Гватемалы".  Черная
фотобумага с белой надписью выглядит как  основная  улика.  Фрост-Форестье
заводит будильник. Будильник поставлен на пять тридцать  утра.  Кровать  у
Фроста-Форестье узкая, жесткая. Фрост-Форестье лежит под  тонким  одеялом.
Фрост-Форестье раскрывает том  сочинений  Фридриха  Великого.  Читает.  Он
читает  сочинение  Фридриха,  написанное  на  корявом  французском  языке.
Рассматривает  гравюру,  изображающую  короля,  короля  с  лицом   борзой.
Фрост-Форестье гасит свет. Он засыпает  словно  по  команде.  Снаружи,  за
красными, как генеральские лампасы, гардинами кричит в парке  сова.  Ночь.
Ночь. Кричит сова. Предвестие смерти. _Пролаяла собака. Еврейский анекдот.
Предвестие смерти. Кетенхейве суеверен_.
   Ночь. Ночь. Лемуры. На втором  этаже  выбирают  королеву  красоты  этой
ночи. Вечерние платья, точно развевающиеся занавески  на  окошке  уборной.
Профессиональный рейнландец, всегда веселый, всегда довольный,  становится
перед микрофоном и приглашает дам  на  выборы.  Дамы  хихикают.  Стыдливые
взгляды то на начищенный пол, то на розоватую ногу в лакированной туфле на
высоком  каблуке.  _Погляди-ка,  посмотри,  а  башмак-то  весь  в  крови_.
Профессиональный рейнландец, всегда веселый, всегда довольный,  не  падает
духом,  он  старается  побыстрее  провернуть  свое  дело.  _Кетенхейве   -
"подстегивающий" в  палате  общин_.  Профессиональный  рейнландец,  всегда
веселый, всегда довольный, бегает среди гостей, среди  торговцев  вином  и
шампанским,  хватает  дамочек  за  ручку,  выводит  их  на  суд  общества,
представляет их, выставляет на позор, выставляет кандидаток  на  выборы  -
сбившихся с пути домохозяек, сбежавших из дому матерей, в платьях,  сшитых
по моделям справочника по домоводству. _Скромно и элегантно_, как  удалять
подозрительные пятна  с  простынь,  как  питаться,  чтобы  быть  стройной,
спросите  фрау  Кристину,  она  дает  самые  глупые   советы,   скованные,
судорожные, но безмерно чванливые манеры,  гнойные  выделения  буржуазного
общества. Кетенхейве стоял у входа, он не садился.  _Кетенхейве  -  плохой
гость, любитель выпить на даровщину, сопляк, возьми  соску_.  Он  думал  о
парламенте, о втором чтении закона, это будет завтра, закон не для парадов
красоты,  господин  президент,   уважаемые   дамы   и   господа,   решение
чрезвычайной важности, мы голосуем "прыжком барана",  я  прыгаю  не  в  ту
дверь, фракция сердится, мы прыгаем, как бараны,  овечка  направо,  овечка
налево, профессиональный рейнландец,  всегда  веселый,  всегда  довольный,
подгоняет: живей, живей, марш, марш - он ждет принятия закона.  Кетенхейве
подумал: что ты затеваешь, ведь ты ранишь их самолюбие, каждая из этих, не
стоящих своего оперения гусынь считает себя  красавицей,  неотразимой,  их
тщеславие еще больше, чем их глупость,  они  тебе  этого  не  простят.  Но
профессиональный рейнландец -  живей,  живей,  марш,  марш,  -  веселый  и
довольный,  не  мучается  такими  сомнениями.  Он  мужественно  продолжает
начатое дело. Он пронумеровывает свое  отборное  стадо,  просит  уважаемых
гостей, просит коммивояжеров, хвостатых козлов, написать номер  избранной,
номер самой прекрасной на розданных избирательных бюллетенях. А в зале нет
ни одной красавицы. Все лишены привлекательности. Все как  одна  уродливы.
Уродливые дочери Рейна.  Вагалавайя,  грации,  тупицы,  недостойные  стать
избранницами. Посмотри-ка еще раз!  Вот  красивая  самка.  Рыночное  мясо.
Розовая ворона. Кетенхейве  выбрал  ее.  _Кетенхейве  исполнил  свой  долг
избирателя. Кетенхейве - гражданин, сознающий свою ответственность_. У нее
пухлые чувственные губы, но, к сожалению, коровьи глаза, как у  похищенной
Европы, Кетенхейве - Зевс, круглая  грудь,  тугие  бедра,  стройные  ноги,
мысль, что лежишь с ней в постели,  не  лишена  приятности.  Теплая  ночь.
Идеальный брак по Ван-де-Вельде. Любимый, как мне повернуться? _Кетенхейве
- супруг из книги Ван-де-Вельде_. Ему было любопытно, кто выиграет пари на
этих скачках. Предвыборный прогноз института общественного  мнения:  сорок
восемь процентов опрошенных за профессионального рейнландца, тридцать  три
процента не имеют своего мнения, остальные выбирают самих себя. Возьмет ли
его фаворит приз? Только один  голос  за  красивую  самку!  Она  оказалась
последней в венке. Последняя роза. Последние да будут первыми. Пойми  это,
если лежишь  на  дне!  Оказалась  избранной  костлявая,  как  вешалка  для
платьев, девица с модной прической и  лицом  гусыни,  прошла  под  девизом
"порядочная девушка с солидным  приданым".  Красота  не  имеет  спроса.  В
спальне полумрак. Ночью все кошки серы.  Капелла  музыкантов  играет  туш.
Профессиональный рейнландец, всегда  веселый,  всегда  довольный,  вручает
победительнице коробки  с  липкими  конфетами.  Красотка  мило  улыбается.
"Расскажите вы ей, цветы мои..."  _Кетенхейве  -  певец  на  закате  своей
карьеры_.  Коммивояжеры  аплодируют  и  заказывают  по   второй   бутылке;
возбужденные   хвостатые    козлы.    Требуются    расторопные    торговые
представители.  Целеустремленные   труженики.   Работает   ли   Кетенхейве
целеустремленно? _Поумнеет ли Кетенхейве? Нет, он не поумнеет. Он обречен?
Да, он обречен. И не прозвучит голос: спасен? Нет, голоса не слышно_.
   Ночь.  Ночь.   Лемуры.   А   есть   более   благородные   дома,   более
аристократичные заведения. Франсу? Понсе туда не явился. Он наносит визиты
в Париже во фраке академика, расшитом пальмами. Он работает над  словарем.
Сидит в кресле Петэна. Она не знает, чья рука обнимает  ее,  но  рука  эта
принадлежит вполне  респектабельному  господину,  а  голова  как  будто  с
рекламы виски: King Simpson, Old  Kentucky,  Home  American  Blend  -  это
внушает доверие. И Софи  Мергентхейм  танцует  при  зарницам  на  рейнской
террасе.  Софи  Мергентхейм  из  отдела-распространения  старой  "Народной
газеты" в Берлине. Проходная комната, с окном во двор, темная комната, все
конфисковано, все посажены в тюрьму, все сожжено, разрушено.
   Софи принадлежала к сливкам на пудинге, лучшая из лучших, золотой фонд,
золотые сливки, сладкие,  взбитые  сливки,  взбитые  волосы,  белокурые  с
желтком. Мергентхейм говорит  по  телефону.  Хозяин  тактично  выходит  из
комнаты. Дипломат. А что  он  делает  теперь?  Он  тактично  подслушивает.
Подключается к телефонной проводке. Мергентхейм разговаривает по  телефону
с  редакцией.  Получает  подтверждение,  что  статья  напечатана.   Газета
своевременно доставлена на вокзал. Мергентхейм обливается  потом  в  своем
фраке. Его фрак не расшит пальмами. Но кто знает,  что  принесет  будущее?
Мергентхейм стирает пот со лба. Он  думает:  "Конечно  же,  он  мой  враг,
человек с такими взглядами мой враг".
   Ночь. Ночь. Лемуры. Кетенхейве спускается вниз. Спускается в  погребок.
"Ты моя красавица", - доносится из-под земли. "Ты  моя  радость",  -  поет
голос под городом, под кроватями спального гарнитура  "Эрика".  "Ты  самая
красивая на свете", - это доносится из катакомб, но не  из  тех  катакомб,
что под собором, не из кородинских захоронений франконо-римской  эпохи,  а
из ночного пристанища Кетенхейве в  Западной  Германии.  Здесь  пахнет  не
гнилью и не ладаном,  а  густым  сигаретным  дымом,  шнапсом,  девицами  и
мужчинами, здесь неистово танцуют буги-вуги и рейнлендер. В этом  погребке
собирается молодежь, не носящая студенческих фуражек и  не  нуждающаяся  в
рапирах, чтобы чувствовать свое превосходство; здесь  истинная  катакомба,
тайное убежище, приют молодежи, находящейся в оппозиции к старым  кроватям
города, и эта юная оппозиция бурлит, как подпочвенные воды, шумит всю ночь
в своем колодце  и  растечется  утром  по  лекционным  залам  и  семинарам
честолюбцев, по канцелярским табуретам и рабочим местам  лаборанток.  "Все
мы, все мы попадем на небо", - играет студенческий оркестр.
   Кетенхейве примостился у стойки. Выпил три рюмки шнапса. Выпил  быстро,
одну за другой, залпом. Он чувствовал себя  стариком.  И  на  небо  он  не
попадет. Молодые люди кружатся вихрем. Дымящееся, забродившее тесто. Голые
руки, голые ноги. Распахнутые рубашки. Обнаженные страсти  на  лицах.  Все
перемешалось. Все перетерлось. Они поют: "Мы отважные ребята, мы  отважные
ребята". Кетенхейве подумал: "Вы  отважно  уляжетесь  в  презираемые  вами
родительские кровати, вы не сделаете себе новых кроватей, но, может  быть,
до той поры старые кровати сгорят, может быть, и вы сами сгорите.  Сойдете
в могилу". Оркестр смолк, и молодые люди обступили  Кетенхейве.  У  стойки
образовалась давка, но ему это не метало. Его они не  толкали.  Он  стоял,
словно изолированный. Молодые люди сторонились его, как прокаженного.  Они
кичились своей молодостью. Элька могла  бы  быть  медиумом  и  связала  бы
Кетенхейве с этим  юным  миром.  Но  без  нее  он  не  решался  пригласить
кого-нибудь выпить  с  ним  рюмочку.  Ни  юношу,  ни  девушку  не  решался
пригласить.  _Кетенхейве  -  каменный  гость_.  Он   отошел   от   стойки.
_Кетенхейве - школьник, с которым никто не хочет  играть_.  Музыка  играла
"Shoeshineboy" ["Чистильщик сапог" (англ.)].
   Ночь. Ночь. Лемуры. Кородин молился. Он молился в мансарде.  В  каморке
не было никакой мебели, кроме маленькой скамеечки,  которая  стояла  перед
распятием, задумчиво  висевшим  на  побеленной  стене.  Кородин  опустился
коленями на скамеечку. Горела свеча. Пламя ее вздрагивало.  Окно  мансарды
было раскрыто. Зарницы вспыхивали все чаще, молнии  торжественно  освещали
каморку. Кородин страшился огня небесного, и то, что он  не  закрыл  окна,
свидетельствовало о его склонности к самобичеванию. Он молился:  "Я  знаю,
что я плохой человек, знаю, что живу неправедно, знаю, что мне надо бы все
раздать бедным, но я знаю также, что это было  бы  бессмысленно;  ни  один
бедняк не стал бы богаче, ни один  человек  не  стал  бы  лучше.  Господи,
покарай  меня,  если  я  заблуждаюсь!"  Распятый,  вырезанный  неизвестным
мастером из розового дерева, словно корчился в муках при вспышках молнии и
казался больным, страдающим, тронутым тлением. Он висел как  символ  муки.
Эта мука была безмолвна. Она не давала Кородину ответа.  Кородин  подумал:
"Мне надо уйти. Я ничего не должен раздаривать.  Все  это  сплошная  ложь.
Только мешает. Только отвлекает. Мне надо просто уйти. Сейчас,  сразу,  не
медля. Уйти и не возвращаться. Уйти и не останавливаться.  Не  знаю  куда.
Без всякой цели". В глубине души он  догадывался,  что  самое  главное  не
иметь цели. Бесцельность - вот подлинная цель. Но он боялся молнии. Боялся
начавшегося дождя. Он продолжал молиться. Христос безмолвствовал.
   Ночь. Ночь. Лемуры. У вокзала горланили пьяные.  Они  орали:  "Пехота!"
Скорей мимо! Они орали: "Верните нам нашего кайзера Вильгельма!"  Мимо!  В
подворотнях стояли блудливые молодые  люди,  предлагавшие  себя  прохожим.
Мимо! У вокзала тоскующие кобылицы смерти и похоти ждали своего наездника.
Мимо! Сверкали молнии, гремел гром.  Лил  дождь.  Кетенхейве  взял  такси.
Ничего другого ему не оставалось. Ему придется  поехать  домой.  Домой,  в
свою кукольную комнату. Домой, в гетто. Домой, в правительственное  гетто,
в гетто депутатов, в гетто журналистов, в гетто  чиновников  и  секретарш.
Сверкали  молнии,  и  гремел  гром.  Молния  прорезала  спертый  воздух  в
кукольной  комнате,  в  комнате  депутатского  гетто.  Кетенхейве  раскрыл
большое французское окно во всю стену. Шумела водопроводная  труба.  Узкая
откидная кровать была не убрана, как он ее оставил, и  ждала  его.  Кругом
валялись раскрытые книги. Кругом  валялись  документы.  Стол  был  завален
бумагами,  проектами,  набросками,   незаконченными   конспектами   речей,
заявлениями,  решениями,  начатыми  статьями,  оставленными   без   ответа
письмами. Вся жизнь Кетенхейве была наброском, наброском настоящей  жизни,
только Кетенхейве уже не мог представить себе, что такое настоящая  жизнь.
Он не знал, какая она, и теперь, уж  конечно,  никогда  не  узнает.  Среди
бумаг лежало  письмо  от  Эльки.  Ее  последнее  письмо.  Элька  была  его
единственным шансом, шансом начать новую жизнь.  Может  быть.  Он  упустил
этот шанс. Мимо! Молнии. Молнии над могилой. В бледных отблесках молнии он
видел печальные  вечнозеленые  кладбищенские  растения.  Вдыхал  гнилой  и
влажный запах самшитовых  зарослей,  сладковатый  аромат  увядших  роз  из
надгробных венков. Кладбищенская стена содрогалась в блеске молний. Ужас и
содрогание! Кьеркегор. Няня - утешительница для  интеллигентов.  Молчание.
Ночь. _Кетенхейве - пугливая ночная птица. Кетенхейве -  отчаявшийся  сын.
Кетенхейве - сентиментальный скиталец по кладбищенским аллеям. Посланник в
Гватемале. Лемуры сопровождают его_.





   Он  проснулся.  Проснулся  рано.  Проснулся  после  беспокойного   сна.
Проснулся в гетто.
   Каждое гетто окружено невидимыми стенами и в то же время  открыто  всем
взглядам,  выставлено  напоказ.  Кетенхейве  подумал:  гетто   Гитлера   и
Гиммлера, гетто перемещенных лиц и  гетто  гонимых,  стены,  ограды,  печи
крематориев Треблинки, восстание евреев в варшавском  гетто,  послевоенные
лагеря, каждый барак, который имеет к нам отношение,  все  вшивые  лачуги,
все бомбоубежища, все изгнанники и все беженцы - все это чем-то похоже  на
нас - на правительство, на парламент, чиновников и прочий балласт, ведь мы
такое же инородное тело в вялых мышцах нашей столицы.
   Видны четыре стены, виден потолок, окно и дверь крошечной комнатушки, а
если отдернуть занавеску и приподнять жалюзи, станут видны  фасады  других
домов гетто; непомерно высокие  бараки,  построенные  наспех,  с  плоскими
крышами, широкими окнами и стальными  каркасами.  Они  похожи  на  фургоны
большого  бродячего  цирка,  расположившегося  на  площади,  на  временные
выставочные павильоны; они явно построены на слом.
   Фрейлейн секретарша принимает ванну. Вода журчит в  трубах  за  стеной.
Фрейлейн секретарша моется  основательно,  она  намылилась,  ополоснулась,
служебная грязь растворилась, стекает по  груди,  к  сожалению,  обвисшей,
течет по телу, по бедрам, вливается в канализационные  трубы,  попадает  в
преисподнюю, сочетается браком с водой сточных канав, с Рейном, с морем. С
грохотом  смываются  нечистоты  в  уборных.  Грязь  расстается  с  людьми.
Громкоговоритель хрипит: "И-и раз, два, три, наклон  влево,  и  раз,  два,
три, наклон вправо". Какой-то идиот занимается гимнастикой. Слышно, как он
делает прыжки, похлопывает себя по массивному голому телу,  шлепая  ногами
по паркету. Настоящий Седезаум, человек-лягушка. Из  другого  репродуктора
пищит детский хор: "Давайте же петь, танцевать и  играть".  Голоса  звучат
чисто, видно, что дети отлично вымуштрованы, хотя им явно скучно от  такой
глупой песни. Фрау депутат Пирхельм прислушивается  к  пению  детей.  Фрау
Пирхельм живет на одних  консервах.  Она  готовит  себе  быстрорастворимый
кофе, добавляет в него консервированного  молока  и  ждет  передачи:  "МЫ,
ДОМАШНИЕ ХОЗЯЙКИ, И ДОГОВОР О БЕЗОПАСНОСТИ". Две недели назад в Кельне это
выступление фрау Пирхельм было записано на пленку.
   Кетенхейве  лежал  на  узкой  откидной   кровати.   Он   сосредоточенно
разглядывал заставленную книгами полку над кроватью,  потом  стал  так  же
сосредоточенно разглядывать низкий потолок, на котором трещинки в  еще  не
засохшей побелке сплетались в паутину, напоминающую спутанную  сеть  дорог
на карте  генштаба  какого-то  неизвестного  государства.  "По  радио  уже
слышался голос фрау Пирхельм: "Мы, домашние хозяйки, не имеем права... мы,
домашние хозяйки, должны... мы, домашние  хозяйки,  доверяем..."  Чего  не
имела права фрау  Пирхельм,  что  она  была  должна  и  кому  доверяла?  С
генштабовской карты что-то,  посыпалось.  Открылась  новая  траншея.  Фрау
Пирхельм кричала из Кельна: "Я  верю!  Я  верю!"  Фрау  Пирхельм  в  эфире
верила. Кетенхейве на своей откидной кровати не верил. Фрау Пирхельм,  его
соседка по гетто, фрау Пирхельм, перед которой  стоит  чашка  растворимого
кофе со сгущенным молоком  и  пепельница  с  утренней  сигаретой,  депутат
бундестага фрау Пирхельм, страус, спрятавший голову в платяной  шкаф,  где
она ищет свежее белье - разве есть время стирать рубашки,  если  трудишься
на благо народа, - фрау Пирхельм, политический деятель, с  удовлетворением
слушала оратора. Фрау Пирхельм пришла к  заключению,  что  пакт  обеспечит
немецким женщинам уверенность  и  безопасность,  этот  лозунг  -  поистине
находка для рекламы, только  уж  слишком  смахивает  на  проспект  фабрики
противозачаточных средств.
   Было еще рано. Кетенхейве привык всегда вставать рано, и  почти  все  в
Бонне были ранние пташки. Канцлер, овеянный  ароматом  роз  и  взбодренный
рейнским воздухом, который парализовывал его противников, уже готовился  к
заседанию, а Фрост-Форестье, механизм, требующий высокого напряжения,  был
давно уже пущен в ход. Кетенхейве подумал: "Будет ли он снова  зондировать
почву и что он предложит мне сегодня? Капштадт, Токио?" Но он хорошо знал,
что Фрост-Форестье больше не предложит ему никакой  миссии,  а  когда  они
почуют, что он выбился из сил, его затравят.
   Кетенхейве был спокоен. Его сердце билось спокойно.  Ему  было  немного
жаль, что он отказался от Гватемалы и теперь она от него ускользнула. Он с
сожалением   подумал,   что   ему   уже    не    придется    умереть    на
испанско-колониальной  веранде.  Гватемала   была   для   него   подлинным
искушением. Он ему не поддался. Он  принял  решение.  Он  будет  бороться.
Приемники замолчали. Была слышна только  утренняя  песня  летней  столицы:
косилки, трещавшие, точно старые швейные машины, сновали по газонам.
   Седезаум, человек-лягушка, вприпрыжку спускался по  лестнице.  Шлепанье
его ног по ступенькам сотрясало непрочную постройку. Седезаум, прости  его
бог, был профессиональным христианином, но, поскольку поблизости  не  было
ни одной церкви, он каждое утро вприпрыжку бегал в молочную и в  булочную,
исполняя  долг  смирения  и  саморекламы;  иллюстрированные  журналы   уже
напечатали фото этого столь близкого народу народного представителя, _ваши
заботы - мои заботы_, с молочной бутылкой и булочками в руках. Кроме того,
его покупки свидетельствовали также и о его терпимости; добрый самаритянин
оказывал поддержку своему оступившемуся брату, и  на  том  свете  это  ему
зачтется.  Седезаум  покупал  себе  завтрак  у  Дерфлиха,  Дерфлих  владел
единственной лавкой во всей округе и  был,  таким  образом,  монополистом,
волей-неволей приходилось покупать у него, но, к сожалению,  Дерфлих  имел
дурную славу, вроде отпавшего от  церкви  священника,  он  был  депутатом,
изгнанным из собственной фракции, хотя еще и не потерявшим  парламентского
сана. Дерфлих был замешан  в  одной  сомнительной  и  поначалу  прибыльной
афере, которой, к несчастью, заинтересовались журналисты и  которая  потом
благодаря опровержениям и официальным заверениям  получила  такую  широкую
огласку, что ее нельзя было больше ни замять, ни извлечь  из  нее  выгоду;
Дерфлиха, как козла отпущения, сослали в пустыню бесфракционности, где он,
к ужасу  всех  своих  коллег  по  парламентскому  гетто,  открыл  молочную
лавочку. Хотел ли Дерфлих смыть с себя вину коровьим  молоком,  спекулируя
на том, что клиенты будут считать его достойным человеком,  или  он  хотел
лишь извлечь доход из своей сомнительной репутации - как бы  то  ни  было,
non olet [(деньги) не пахнут (лат.)], у Дерфлиха заметно пахнул лишь  сыр,
хотя Кетенхейве казалось, что  вблизи  Дерфлиха  он  чувствует  тлетворный
запах,  исходивший  вовсе  не  от  сыра,  накрытого  прозрачным  колпаком.
Впрочем, Кетенхейве считал весьма  благоразумным,  что  Дерфлих  обеспечил
свое  существование  молочной  лавкой  и  может   не   страшиться   теперь
результатов новых выборов. Он не разделял возмущения  своих  парламентских
коллег и даже думал:  "Каждому  из  нас  стоило  бы  обзавестись  молочной
лавкой, чтобы хранить верность своим отжившим идеям не ради куска  хлеба".
Поэтому, бывая в гетто, Кетенхейве с удовольствием наблюдал из  окна,  как
Дерфлих выгружает товары из  своего  депутатского  автомобиля;  Кетенхейве
терпимо относился к тому, что этот нелегальный,  не  входящий  пока  ни  в
какую фракцию народный представитель перевозит свои  товары,  по-видимому,
за  счет  федерального  бюджета.  Если  отвлечься  от   этого,   возможно,
аморального развлечения, Кетенхейве  не  любил  Дерфлиха,  а  тот  в  свою
очередь  ненавидел  _Кетенхейве,  гнилого  интеллигента_.  Когда   однажды
Кетенхейве  пил  у  Дерфлиха  молоко,  ему  нарочно  подали  прокисшее,  и
Кетенхейве подумал: "Кто знает, кто знает, может, мы с ним еще  встретимся
в четвертом рейхе, министерское кресло Дерфлиха уже спрятано за  молочными
бидонами, а мой смертный приговор уже заготовлен".
   Кетенхейве выглянул из окна и увидел, словно на  фотоснимке,  словно  в
интересно решенном ракурсе, всю ближайшую окрестность; в снимок был врезан
клочок газона, и на его ярко-зеленом ковре стояла, опершись  на  трещавшую
косилку, горничная в белом переднике и белой форменной наколке (горничная,
каких уже вообще больше не существует, но какие вдруг появляются  в  Бонне
подобно призракам), а дом  на  противоположной  стороне  гетто  наклонился
своим холодным  фасадом  из  бетона,  стали  и  стекла  к  молочной  лавке
Дерфлиха, откуда из-под тени сине-белой полосатой маркизы вдруг  выпрыгнул
маленький Седезаум, держа в пухлых  ручках  бутылку  молока  и  пакетик  с
булочками, маленький, тщеславный и смиренный, маленький,  благочестивый  и
изворотливый, и точно так же с молоком и булочками,  но  уже  попавшими  в
круглое   брюшко,   маленький,   тщеславный   и   смиренный,    маленький,
благочестивый и изворотливый, он  поскачет  в  зал  заседаний  бундестага,
потворщик, певец господа, а бог  его  необязательно  живет  в  надзвездной
вышине, как бог Саваоф, Седезаум всегда  умел  гармонично  сочетать  перед
своей совестью и перед миром правила земного и  небесного  служения  богу.
Следом за Седезаумом, прыгающим по площади -  правой  ногой  тщеславно,  а
левой смиренно, - из-под тени маркизы вышел Дерфлих.  Он  оставил  сегодня
свою молочную лавочку на попечение законной супруги, а сам в синем костюме
и    накрахмаленной    манишке,    подчеркивающей    его    патриархальную
благопристойность, сел в свой освобожденный от молочных бидонов и  хлебных
корзин депутатский автомобиль, чтобы ехать в  парламент  и  исполнить  там
свои  депутатский  долг.  Это  зрелище  вызвало  у  Кетенхейве  неприятное
чувство. Нельзя было предугадать, как будет голосовать сегодня Дерфлих. Он
любил идти в ногу с более сильными батальонами, но  с  тех  пор,  как  его
исключили из фракции, предпочитал  говорить  на  ветер,  разглагольствовал
вовсю, чтобы приобрести приверженцев, апеллируя к  недовольным  в  стране,
ловил рыбку в мутной воде, поэтому можно было опасаться, что на сей раз он
будет  голосовать  вместе  с  оппозицией,  пусть   даже   из   неясных   и
своекорыстных  соображений.  Кетенхейве  стыдился  такого   союзника,   от
которого пахло старым нацизмом и который стремился к нацизму новому  (этот
ветер пока еще не набрал полную силу), и вообще его злили, беспокоили и, в
конце концов, заставляли усомниться  в  своем  деле  случайно  возникающие
союзы, объединения с тупицами, ворчунами, диктатурщиками, в лучшем  случае
с посредственностями, которых бес сектантства толкал то на  оппозицию,  то
на покорность. В окно Кетенхейве увидел выходящих из подъезда рука об руку
фрау Пирхельм и Седезаума - он  по  обыкновению  подпрыгивал,  а  она  шла
решительным шагом, с  высоко  поднятой  головой,  -  этих  бедных  рыцарей
старого Союза твердой руки, этих жалких приверженцев бравых  охранительных
традиций и ревнителей своекорыстной клики горнопромышленников (хотя у этих
бедняг депутатов и не было пая в деле, они знали,  где  раки  зимуют,  где
покрупнее рыбка ловится и где в  избирательные  урны  сыплется  дождик  из
монет, нет, они не продавали себя, упаси бог, просто эти Традиции были  им
по душе,  они  усвоили  их  еще  в  школе  и  на  этом  застряли,  наивные
политические приготовишки, гордые тем, что с ними здоровается сам господин
учитель). И тут он снова почувствовал  себя  призванным  выступать  против
них, пообломать рога этим баранам-вожакам, готовым снова увлечь  за  собой
стадо на бойню. Но баран-вожак, на то он и баран, непоколебимо идет  своим
путем,  а  стадо,  на  то  оно  и  стадо,  все  больше   пугаясь   каждого
предостерегающего окрика, боязливо следует  за  своим  вожаком  на  верную
гибель. У пастуха же свои взгляды  на  предназначение  овец.  Он  покидает
бойню живым и невредимым и вдали от кровавой трагедии пишет  "Воспоминания
овчара" на пользу и в назидание другим пастухам.
   В этот день здание бундестага было  оцеплено  полицией,  и  полицейские
демонстрировали    истеричную    боеготовность,    свойственную     всякой
вымуштрованной команде, которую еще на полигоне научили  видеть  призраки;
полицейские с оружием, водометами и переносными заградительными  барьерами
окружили и захватили Дом народа, как будто столица и вся страна собиралась
пойти на штурм бундестага  и  тогда  бы  его  распустили).  У  Кетенхейве,
которому  то  и  дело  приходилось  предъявлять  свой  мандат,   создалось
впечатление, что, кроме немногих любопытных  да  охотников  до  зрелищ,  в
демонстрации участвовали и кричали лишь  несколько  задешево  привезенных,
нанятых за недорогую плату бедных клакеров, а те приобрели  значительность
только  благодаря  внушительному  виду  брошенных   на   борьбу   с   ними
полицейских.  Демонстранты  кричали,  что   хотят   говорить   со   своими
депутатами, и Кетенхейве подумал: "Но ведь это их право; почему им не дают
поговорить с депутатами?" Он бы сам охотно поговорил с  крикунами,  только
сомнительно, имеют  ли  они  в  виду  его,  захотят  ли  говорить  с  ним.
_Кетенхейве - представитель народа, не представитель народа_.  Жалкая  эта
демонстрация наводила на грустные мысли, давая некоторое  представление  о
тупой покорности народа своей судьбе; народ считал,  чему  быть,  того  не
миновать, все равно ничего не поделаешь, и он не только не  препятствовал,
но даже не пытался препятствовать принятию законов и  решений,  которые  с
полным правом отвергал; и он готов был отвечать  за  все  их  последствия;
жребий на этот раз снова был брошен. Перед парламентом разыгралась  сцена,
точно перед кинотеатром в день премьеры: не слишком большая толпа глупых и
жадных до зрелищ людей от нечего делать собралась у кинотеатра, непременно
желая увидеть всем известные лица кинозвезд.  Слышится  шепот:  "Вот  идет
Альберс", а какой-то критик, уже посмотревший фильм, согласен  с  уличными
мальчишками, которые свистят, но мальчишки свистят вовсе не потому, что им
тоже не нравится фильм, а потому, что им просто нравится громко  свистеть,
оценка строгого критика показалась бы им непонятной, и они с ней наверняка
бы не согласились. Подходя к зданию бундестага, Кетенхейве понимал,  сколь
запутанной  и  сомнительной  была  его  задача.  Но  какая  система  лучше
парламентарной? Кетенхейве не видел  другого  пути,  и  крикуны,  хотевшие
вообще упразднить всякий  парламент,  были  также  его  врагами.  _Закрыть
лавочку. Достаточно одного лейтенанта с десятью солдатами. И  капитана  из
Кепеника_. Именно поэтому Кетенхейве было стыдно за  увиденную  им  сцену.
Председатель бундестага приказал полицейским охранять свой дом, в то время
как всякий истинный парламент должен  стремиться  к  тому,  чтобы  держать
вооруженные органы  исполнительной  власти  как  можно  дальше  от  своего
местожительства.  В  добрые  старые   времена   парламентаризма   депутаты
отказались бы заседать под полицейской охраной, ибо парламент, из кого  бы
он ни состоял, был в ту пору враждебен полиции,  он  сам  был  оппозицией,
оппозицией   короне,   оппозицией   произволу   властителей,    оппозицией
правительству, оппозицией  исполнительной  власти  и  ее  саблям.  Поэтому
народное представительство извращает свою сущность и ослабляет себя, когда
большинство  из  его  среды  становится   правительством   и   захватывает
исполнительную власть. Что это при неудачном составе  парламента,  как  не
диктатура на определенный срок? "Большинство" не прибегает к казням  своих
противников,  но  все  же  является  маленьким   тираном,   и   пока   оно
господствует, меньшинство всегда терпит поражение,  обречено  играть  роль
бессмысленной оппозиций. Фронты стоят незыблемо  и,  к  сожалению,  нельзя
даже вообразить, что оратор из  рядов  оппозиционного  меньшинства  сможет
переубедить в своей речи правящее большинство, что он  хоть  раз  окажется
правым, а оно нет. Изменить правительственный курс, находясь в  оппозиции,
в Бонне не удалось бы и Демосфену, даже ангельское пение никого  бы  здесь
не тронуло, и Кетенхейве, минуя последний  пост  оцепления,  понимал,  что
приходить ему сюда  и  выступать  на  пленарном  заседании  бундестага,  в
сущности говоря, совершенно бессмысленно. Он ничего не сможет изменить.  С
таким же успехом он мог  бы  продолжать  валяться  в  кровати,  предаваясь
мечтам. Вот в таком,  вовсе  не  радостном,  а  в  подавленном  настроении
депутат приближался к комнате своей фракции: _Наполеон в  утро  битвы  под
Ватерлоо, знающий, чем она кончится_.
   В комнате фракции его уже ждали; Хейневег, Бирбом и другие  комитетские
ловкачи, стреляные воробьи процедурных вопросов,  киты  регламента  уже  с
упреком поглядывали на Кетенхейве. Кнурреван произвел смотр своему войску,
и, заметьте, без уважительных  причин  не  отсутствовала  ни  одна  ценная
личность. Они приехали на заседание из провинции, дух  провинции  пропитал
их одежды, они внесли его в зал,  тяжкий  дух  тесных  каморок,  где  они,
вероятно,  сиднем   сидели,   ибо   они   тоже   не   представляли   собой
непосредственно народа и уже не мыслили,  как  народ,  а  были  -  хоть  и
маленькими, очень  маленькими  -  гувернерами  народа  (а  не  учителями),
персонами,  к  которым  испытывали  (или  не  испытывали)  почтение  и   в
присутствии которых простой люд держал язык за зубами. А сами они, воители
народные,  держали  язык  за  зубами  в  присутствии  Кнурревана,  который
чувствовал порой, что здесь что-то неладно. Он разглядывал свою молчаливую
гвардию, круглые головы и продолговатые черепа бравых ребят, на которых он
мог  положиться,  которые   сохраняли   ему   верность   еще   со   времен
преследований, но все они были только  исполнителями  приказов,  рядовыми,
стоящими навытяжку перед фельдфебелем, а Кнурреван, который сидел наверху,
разумеется, как представитель народа, но все же наверху, в сонме верховных
богов,  близкий  к  правительству  и  влиятельный,  -  Кнурреван  напрасно
старался уловить хоть одно страстное слово снизу,  хоть  один-единственный
вопль  о  свободе,  биение  хоть  одного-единственного  сердца,  увы,   не
объявлялся никто, чью нерастраченную силу нельзя было бы удержать в тисках
дисциплины, не заметно было никого с решительной  волей  к  обновлению,  с
мужеством для ниспровержения старых мертвых  ценностей.  Его  посланцы  не
несли с собой эхо улиц и площадей, фабрик и заводов, наоборот, они  только
ждали распоряжений и руководящих указаний  свыше,  приказов  Кнурревана  и
поощряли тем самым партийную бюрократию и власть центра -  они  были  лишь
передовыми постами этой бюрократии, в том-то и заключался весь корень зла.
Вернувшись в свои провинциальные городишки, они объявят там, что Кнурреван
ждет от них  тех  или  иных  действий,  что  Кнурреван  и  партия  желают,
Кнурреван и партия приказывают, вместо того чтобы все было наоборот, чтобы
посланцы провинции говорили Кнурревану: "Народ  желает,  народ  не  хочет,
народ поручает тебе, Кнурреван, народ ждет  от  тебя,  Кнурреван".  Ничего
подобного! Может быть, народ и знал, что ему нужно. Но  его  представители
этого не знали и делали вид, будто  существует  по  крайней  мере  твердая
партийная воля. Но откуда она взялась? Из кабинетов. Она была импотентной.
Силу народа партийная воля не оплодотворяла - потоки этой силы терялись  в
неизвестности, и вполне возможно, что однажды на  ложе  народа  произойдет
какое-нибудь нежелательное зачатие.  Партийное  руководство  знало  членов
своей партии лишь как плательщиков взносов и реже  как  людей,  получающих
приказы. В этих вопросах машина работала безотказно. И если  бы  Кнурреван
приказал  распустить  партию,  местные  организации  осуществили  бы  этот
роспуск, особенно если бы Кнурреван представил это самоубийство как жертву
во имя нации: ведь партия  еще  с  тысяча  девятьсот  четырнадцатого  года
страдала национальной сердечной  болезнью.  Лишь  немногие  выделялись  из
общей массы (и тем самым навлекали на себя подозрение).  Например,  Морис,
адвокат, или Пий Кениг, журналист;  они  были  нужны  Кнурревану,  хотя  и
доставляли ему одни неприятности, а Кетенхейве  причинял  настоящее  горе.
Кнурреван взял Кетенхейве за  руку,  подвел  к  окну  и  заклинал  его  не
горячиться  во  время  дебатов,  не  задевать  национальные  инстинкты  (а
существовали ли  они?  Не  были  ли  они  только  комплексами,  неврозами,
идиосинкразией?), напомнил ему, что их партия не выступает против  всякого
вооружения безусловно и принципиально, а отрицает лишь поставленные сейчас
на обсуждение новые формы вооружения. Кетенхейве была знакома  эта  песня.
Она навевала на него грусть. Он остался в одиночестве. Он один вел  борьбу
против смерти. Он один вел борьбу против  древнейшего  греха,  древнейшего
зла человечества, против его исконной глупости, исконного безумия, веры  в
то, что право можно завоевать мечом и можно что-то улучшить путем насилия.
Миф о Пандоре и ее сосуде был притчей о бедах, порождаемых зависимостью от
женщины, но Кетенхейве охотно рассказал бы  старику  Кнурревану  о  сосуде
Марса, из которого, если его открыть, вылетели  бы  все  мыслимые  мировые
беды и немедленно распространились бы  повсюду,  уничтожая  все  на  своем
пути. Кнурреван сам это знал и был знаком с опасностями, но  думал  (из-за
застрявшего в сердце  осколка  он  особенно  сильно  страдал  национальной
сердечной болезнью  своей  партии),  что  армию  можно  удержать  в  руках
демократической государственной власти, хотя Носке  однажды  уже  постыдно
выпустил власть над армией из этих демократических рун.
   Кетенхейве позвали  к  телефону,  он  пошел  в  будку,  услышал  сперва
неумолчное чириканье  деловитых  помощниц  Фроста-Форестье,  а  потом  сам
Фрост-Форестье Magnus ласково зашептал ему в  трубку,  что  Гватемалу  ему
утвердят и все будет в порядке, что бы ни случилось;  Кетенхейве,  хотя  и
несколько удивленному, отчетливо показалось, будто на другом конце провода
находится  Мефистофель,  разоблаченный  правда,  о  котором  вдруг   стало
известно, что он служит в балагане.
   Кетенхейве хотел бы выждать минуту, чтобы собраться  с  мыслями,  чтобы
еще раз все обдумать; ему нужно было подумать о многом, окинуть  в  мыслях
пространство от Саара до Одера, вспомнить о Париже, о Грюнберге в  Силезии
и об Ортельсбурге в Мазурах, подумать об Америке и о России, об этих столь
похожих и не похожих братьях, о Корее, Китае и Японии, Персии и Израиле  и
о мусульманских государствах. А может, Индия будет той сказочной  страной,
из которой  придет  избавление,  третьей  силой,  все  уравновешивающей  и
примиряющей? Каким маленьким казалось по сравнению со всем этим отечество,
в котором он жил, эта крошечная трибуна, с которой он будет говорить, в то
время как от континента к континенту  мчатся  со  сверхзвуковой  скоростью
самолеты, над пустынями  взлетают  атомные  снаряды  для  испытаний  своей
губительной силы и смертоносные грибы, плод изощренного разума,  вырастают
над уединенными атоллами.
   К  Кетенхейве  подошел  Морис,  адвокат,  и  дал  ему  прочесть  газету
Мергентхейма, с адвокатской легковерностью заметив,  что  из  этой  газеты
Кетенхейве может кое-что почерпнуть для своей речи. Кетенхейве подержал  в
руках мергентхеймовскую газету и понял,  что  ему  действительно  придется
полностью переделать свою речь. Он понял, что оружие выбито у него из рук,
что его динамит лишился всякой взрывчатой силы.  Мергентхейм  под  броским
заголовком поместил сообщение об интервью генералов из  Conseil  Superieur
des Forces Armees, и такую новость этот смельчак,  этот  смелый  дискобол,
снабдил  комментарием,  что   с   генералами,   имеющими   такие   замашки
победителей, немцам нельзя создать общую армию. Да, порох Кетенхейве  явно
отсырел! Корреспонденция, которую дал ему Дана, попала к ним в руки, а так
как в Бонне имелся лишь один экземпляр этого  малочитаемого  в  бундестаге
бюллетеня, стало быть, они раздобыли его  у  самого  Кетенхейве,  конечно,
лишь тень документа - сфотографировали сообщение  и  тем  самым  опередили
Кетенхейве,  а  новый  телефонный  звонок  Фроста-Форестье,  предлагавшего
испанско-колониальную веранду смерти в Гватемале,  был,  значит,  любезной
подачкой, в которой не могут  отказать  даже  потерявшей  зубы  дворняжке.
Кетенхейве отчетливо понимал, что произошло, и ему было не менее ясно, что
еще произойдет. Канцлер, вероятно вовсе не посвященный в эту  интригу,  на
какое-то время рассердится на Мергентхейма, решительно ополчится на статью
и потребует от французского и английского правительств  заявлений  о  том,
что они сожалеют о  высказываниях  генералов,  опровергают  их  и  считают
предстоящее военное объединение  с  Германией  по  своей  сути  честным  и
прочным.
   Звонком оповестили о начале заседания. Все устремились в зал,  овцы  по
левую сторону и овцы по правую, а черные овцы уселись на крайне  правых  и
крайне левых местах, но они не стыдились этого и громко блеяли. Со  своего
места Кетенхейве не мог видеть, как течет Рейн. Но он живо представил себе
широкий   поток,   знал,   что   река   там,   за    большим    окном    в
педагогическо-академическом  стиле,  и  на  минуту  вообразил,  что   Рейн
соединяет, а не разъединяет народы;  ему  показалось,  что  река,  подобно
дружеской руке, обнимает страны и  Вагалавайя  звучит  теперь  как  музыка
будущего, как вечерняя песня, колыбельная песня мира.
   Президент был тяжеловесом и, принадлежа к партии добрых  дел,  придавал
вес и ей. Он зазвонил в колокольчик. Заседание открылось.
   На стадионе в Кельне нетерпеливое ожидание. Команда первого футбольного
клуба города Кайзерслаутерн играет с командой  первого  футбольного  клуба
Кельна. Не так уж важно, кто из них победит, но  двадцать  тысяч  зрителей
дрожат  от  волнения.  На  стадионе  в  Дортмунде  нетерпеливое  ожидание.
Дортмундская "Боруссия" играет против гамбургского  спортивного  общества.
Совершенно безразлично, кто  из  них  победит;  никто  не  будет  голодать
оттого, что победит  Гамбург,  никто  не  умрет  в  страшных  муках,  если
"Боруссия" забьет больше мячей,  но  двадцать  тысяч  зрителей  дрожат  от
волнения. Исход игры в зале заседаний может  означать  хлеб  насущный  для
каждого, а может принести каждому смерть, может  явиться  причиной  неволи
или рабства в той или иной форме, твой дом может рухнуть,  у  твоего  сына
может оторвать снарядом обе ноги, твой отец может  отправиться  в  Сибирь,
твоя дочь - отдаться троим мужчинам за банку мясных консервов, которую она
поделит с тобой, ты жадно проглотишь это мясо, поднимешь окурок, брошенный
кем-то  в  сточную  канаву,  или,  наоборот,  ты  будешь  зарабатывать  на
производстве  оружия,  станешь  богачом,  потому  что  вооружаешь   смерть
(сколько кальсон требует  армия?  Подсчитай  доход  при  сорока  процентах
прибыли, ведь ты человек скромный), а бомбы, пули, увечье, смерть, угон на
чужбину - все это настигнет тебя лишь  в  Мадриде,  куда  ты  еще  сумеешь
прикатить в своей новой машине, отобедаешь еще раз в  шикарном  ресторане,
встанешь в очередь перед американским консульством, а может быть,  сумеешь
добраться и до Лиссабона, где стоят корабли, но корабли не  возьмут  тебя,
самолеты без тебя взлетят над Атлантикой, так стоит ли игра свеч? Нет, это
не чересчур мрачная картина; но  в  зале  заседаний  никто  не  дрожит  от
волнения и нет там никаких возбужденных толп. Скука вступает в свои права.
Семь раз пропущенные через фильтр зрители разочарованы  игрой.  Журналисты
рисуют в своих блокнотах  рожицы,  ведь  все  выступления  они  получат  в
отпечатанном виде, а результаты голосования уже  предопределены.  Известен
счет - число забитых противником мячей, - и  никто  не  делает  ставку  на
проигравшего. Кетенхейве подумал: "К чему вся церемония, ведь  эти  жалкие
результаты мы могли бы узнать за пять минут без всяких речей, канцлеру  не
потребовалось  бы  выступать,  нам  не  пришлось  бы  оппонировать,  им  -
защищаться, а нашему дородному президенту достаточно было бы сказать, что,
по его мнению, игра закончится со счетом 8:6; кто не верит, может еще  раз
пересчитать баранов". Вот дверь для прыжков. Там стоят  девушки  с  урнами
для бюллетеней. Ага, вот один из представителей народа  уже  зевнул.  Ага,
вот и другой задремал. Ага, третий уже пишет письмо домой:  "И  не  забудь
позвонить Упхольду, чтобы он проверил бачок  в  уборной,  последнее  время
бачок протекает".
   Хейневег внес  предложение  к  порядку  ведения.  Началась  перебранка,
упорные  дебаты,  и  предложение,  как  можно  было  заранее  предсказать,
забаллотировали.
   На  трибуне  вспыхнули  лучи  прожекторов  кинохроники,   телеобъективы
фотоаппаратов  устремились  на  всемирно  известного  актера  этой  сцены,
который заученно небрежной походкой поднялся на трибуну.  Канцлер  изложил
свою точку зрения. Он был в  унылом  настроении  и  не  стал  прибегать  к
внешним эффектам. Канцлер не был диктатором, однако он был шефом,  который
все подготавливал, всем распоряжался, и он презирал этот театр ораторского
искусства, где ему тоже приходилось играть. Он  говорил  усталым  голосом,
уверенно,  как  актер,  которому  из-за  замены  пришлось  участвовать   в
дополнительной репетиции часто ставящейся  пьесы.  Канцлер-актер  исполнял
одновременно и режиссерские обязанности. Он расставлял на сцене играющих с
ним актеров. Он подавлял всех  своим  превосходством.  Хотя  Кетенхейве  и
считал  его  хладнокровным,  талантливым  калькулятором,  которому   после
"досадных лет пребывания в отставке неожиданно выпал шанс войти в  историю
в качестве великого человека, прослыть спасителем отечества, но  вместе  с
тем восхищался его энергией и напористостью, когда этот старик  упрямо,  с
уверенностью одержимого осуществлял однажды намеченный план. Разве  он  не
понимал, что все его замыслы в конечном итоге потерпят крах не по вине его
противников, а по вине друзей? Кетенхейве  не  оспаривал  у  канцлера  его
веру.  Она  была  его  мировоззрением,  которое  он   возвещал,   канцлеру
мерещилось, что мир  горит,  и  он  вызывал  пожарных,  создавал  пожарные
команды, чтобы потушить, побороть пламя. Но канцлер, по мнению Кетенхейве,
потерял перспективу, он страдал, по  мнению  Кетенхейве,  общей  для  всех
немцев болезнью  -  ни  при  каких  обстоятельствах  не  изменять  однажды
приобретенного представления о мире; и поэтому, по мнению  Кетенхейве,  он
не замечал, что в  других  странах  другие  государственные  деятели  тоже
считают, что мир охвачен пожаром, но в других местах и другим  пожаром,  и
они тоже вызывают пожарных и снаряжают пожарные команды,  чтобы  потушить,
побороть пламя.  Поэтому  так  велика  опасность,  что  получившие  разные
распоряжения пожарные будут мешать друг другу при тушении огня и  в  конце
концов передерутся между собой. Кетенхейве подумал: "Хорошо бы  вообще  не
создавать никаких пожарных команд, дайте нам возможность воскликнуть: "Мир
не горит", дайте нам возможность собраться всем вместе и  рассказать  друг
другу о своих кошмарах, дайте нам признаться, что всем нам мерещатся очаги
пожаров, и тогда, видя страх других, мы поймем, что наш страх - безумие, и
будем впредь видеть более приятные сны". Кетенхейве хотелось увидеть сон о
счастливом земном рае, о  царстве  изобилия,  о  земле,  где  покончено  с
нуждой, о государстве Утопия без войны и бедности, и на какое-то время  он
забыл, что и этот его воображаемый мир, отвергнутый небом,  не  подозревая
об  опасности,  не  получая  ответа,  тоже  стал  бы  крутиться  в  черной
вселенной,  где  за  обманчиво  близкими  звездами,  может   быть,   живут
исполинские чудища.
   Никто, кроме Кородина, казалось, не слушал канцлера, а Кородин ждал, не
заговорит ли господь бог устами главы государства; но  Кородин  так  и  не
услышал гласа божьего, более того,  ему  порой  представлялось,  будто  он
слышит  голос  своего  банкира.  Хейневег  и  Бирбом  осмеливались  иногда
подавать реплики с мест. Сейчас они кричали: "Состряпано по  заказу!"  Они
напугали Кетенхейве, которому их выкрики показались нелепыми" Только потом
он понял, что канцлер цитировал статью Мергентхейма о генералах из Conseil
Superieur и называл ее  подлой.  Бедняга  Мергентхейм!  Ему  придется  это
проглотить. Официальные разъяснения, разумеется, уже лежали под  рукой,  и
правда, вот их уже зачитали, опровержения из Парижа и Лондона, признания в
верности, слова дружбы, заверения в братстве, а  затем  и  в  братстве  по
оружию.  Назначение  на  роль  континентального  меча  лежало   уже,   что
называется,  в  кармане,   теперь   можно   вооружаться,   надеть   каску,
пользующуюся почтением у граждан, каску, показывающую, кто стоит у власти,
каску, придающую безликому государству лицо, и только  в  груди  у  правых
радикалов еще  копошился  завистливый  и  коварный  червь  воспоминаний  о
заклятом враге, они вспоминали Ландсберг,  тюрьмы  Верля  и  Шпандау,  они
кричали:  "Верните  нам  наших  генералов"  (и  большая  речная   камбала,
высунувшись из воды, сказала им: "Ступайте  себе  домой,  они  уже  к  вам
вернулись"); а в груди у Кнурревана горел осколок, и  Кнурреван  испытывал
чувство недоверия и озабоченности.
   Кетенхейве произносил речь. Он тоже купался в  лучах  кинохроники,  его
тоже можно будет увидеть  на  экране.  _Кетенхейве  -  герой  экрана_.  Он
говорил сначала в духе Кнурревана, осторожно и озабоченно. Он  упомянул  о
тревогах  и  опасениях  своей  партии,  предостерег   от   далеко   идущих
обязательств, последствия которых нельзя предвидеть, он  обратил  внимание
мира на расколотую Германию, на две больные  зоны,  воссоединение  которых
является первостепенной задачей немцев. Но пока он говорил, он чувствовал,
что все это бесцельно. Кто его слушает? Да и кому надо его  слушать?  Всем
известно, что он скажет, что он должен сказать,  известны  его  аргументы,
все знают, что у него тоже нет рецепта, благодаря которому пациент мог  бы
завтра оказаться здоровым. Поэтому они все еще верят в свою терапию и с ее
помощью надеются спасти хотя бы ту половину, которую  считают  здоровой  и
жизнеспособной, ту половину, где по воле случая течет Рейн, по воле случая
строится Рур и по воле случая возвышаются заводские трубы.
   Канцлер  подпер  рукой  голову.  Он  сидел  неподвижно.  Слушал  ли  он
Кетенхейве? Неизвестно. Слушал ли вообще его кто-нибудь?  Трудно  сказать.
Фрау Пирхельм снова метнула в трибуну свой рекламный призыв:  БЕЗОПАСНОСТЬ
ДЛЯ ВСЕХ ЖЕНЩИН, однако и фрау Пирхельм его не слушала. Кнурреван  откинул
голову назад, своей прической ежиком он напоминал Гинденбурга или  актера,
играющего роль старого генерала; люди нашего столетия  стремятся  походить
на киноактеров,  даже  простой  горняк  выглядит  как  шахтер  из  фильма.
Кетенхейве не смог разобрать,  спит  ли  Кнурреван  или  просто  о  чем-то
задумался, а может быть, ему льстит, что он слышит изложение своих  мыслей
устами Кетенхейве. Лишь один человек  действительно  слушал  Кетенхейве  -
Кородин, но Кетенхейве  не  видел  Кородина,  который  против  своей  воли
увлеченно слушал его и снова верил в то, что  депутат  Кетенхейве  изменит
свои взгляды и тем самым приблизится к богу.
   Кетенхейве хотелось замолчать. Ему хотелось сойти с трибуны.  Не  имеет
смысла продолжать речь, если ее никто не слушает;  бесполезно  произносить
слова, если не убежден, что можешь указать путь. Кетенхейве хотел бы сойти
с пути хищника и вступить на тропу агнца. Он хотел  бы  повести  за  собой
всех миролюбивых. Но кто миролюбив и кто готов следовать за  ним?  А  если
даже представить себе, что все миролюбивые объединятся вокруг  Кетенхейве,
то хоть они и не попадут на поле сражения,  но  едва  ли  смогут  избежать
Голгофы. Разумеется, более морально пасть от руки убийцы, нежели  пасть  в
битве, и готовность умереть без  боя  остается  единственной  возможностью
изменить   облик   мира.   Но   кто   захочет   одолеть   столь   опасную,
головокружительную высоту подобной этики? Они останутся внизу,  на  земле,
безропотно примут в свои руки проклятое оружие и умрут с проклятиями и  со
вспоротыми животами так же глупо, как и  их  противники.  А  если  ужасная
смерть на войне, как думал Кетенхейве, является волей божьей, то тогда  не
следует помогать этому жестокому богу и маскировать войну, а  надо  встать
во весь рост, безоружным выйти  на  поле  боя  и  крикнуть:  "Покажи  свой
ужасный  лик,  приоткрой  его,  бей,  убивай,  если  Это  доставляет  тебе
удовольствие, но не перекладывай вину на  человека".  И  когда  Кетенхейве
снова поглядел в зал и увидел рассеянных,  скучающих,  равнодушных  людей,
увидел канцлера, скучающего, застывшего, подперевшего  руками  голову,  он
крикнул ему:  "Вы  хотите  создать  армию,  господин  канцлер,  вы  хотите
выполнять союзнические обязательства, но какой союз заключит ваш  генерал?
Какие договоры нарушит ваш  генерал?  В  каком  направлении  зашагает  ваш
генерал? Под каким знаменем будет сражаться ваш  генерал?  Знаете  ли  вы,
господин канцлер, куда понесут это знамя? Вам хочется  иметь  армию.  Ваши
министры хотят парадов. Ваши министры хотят бахвалиться  по  воскресеньям,
хотят _снова смотреть в глаза своим солдатам_. Прекрасно. Оставьте в покое
этих дураков, ведь в душе вы их презираете, но  как  же  с  вашей  мечтой,
господин канцлер, о похоронах на лафете? Вас повезут хоронить  на  лафете,
но за вашим почетным катафалком последуют миллионы трупов,  у  которых  не
будет даже самых дешевых гробов из еловых досок, они сгорят на  месте,  их
поглотит земля там, где она разверзнется. Доживите до  старости,  господин
канцлер, до глубокой  старости,  станьте  почетным  профессором,  почетным
сенатором и почетным  доктором  всех  университетов.  И  отправляйтесь  на
кладбище со всеми почестями на катафалке, увитом розами, но откажитесь  от
лафета - это не сделает чести такому умному, такому замечательному, такому
гениальному человеку!" Действительно ли Кетенхейве произнес эти слова  или
опять только подумал? Канцлер все так же спокойно подпирал  рукой  голову.
Он выглядел утомленным, задумчивым. В зале перешептывались.  Президент  со
скучающим видом поглядывал на свой живот. Стенографы  со  скучающим  видом
держали наготове письменные принадлежности. Кетенхейве сошел с трибуны. Он
обливался лотом. Его фракция аплодировала по обязанности. С  крайне  левых
мест раздался свист.
   Фрау  Пирхельм  поднялась  на  трибуну:  безопасность,  безопасность  и
безопасность. На трибуну вскарабкался Седезаум, его почти не  было  видно:
христианин и отечество, христианин и отечество, христианин и отечество.  А
может, христианин  и  мир?  Дерфлих  завладел  микрофоном  и  парламентом:
принципиальный противник, принципиальная немецкая верность, враг  остается
врагом, честь остается  честью,  военные  преступники  только  на  стороне
врага, срочно требуются официальные разъяснения. В самом ли  деле  фамилия
Дерфлиха -  Дерфлих?  Можно  подумать,  что  его  фамилия  Борман;  ничего
удивительного, что молоко у него скисает.  На  какое-то  время  Кетенхейве
стало жаль канцлера. Он все  еще  продолжал  сидеть  неподвижно,  подперев
рукой голову. Морис высказал государственно-правовые опасения. Должен  еще
выступить Кородин. Он повел бы христианский Запад в бой на защиту  древней
культуры и стал бы восторгаться Европой. Кнурреван тоже должен  выступить.
Он, очевидно, выступит незадолго до голосования.
   Кетенхейве пошел  в  ресторан.  Зал  заседаний,  по-видимому,  порядком
опустел. В ресторане сидело  больше  депутатов,  чем  в  зале.  Кетенхейве
увидел Фроста-Форестье, но  уклонился  от  встречи  с  ним.  Уклонился  от
Гватемалы.  Он  не  хотел   подачки.   Кетенхейве   увидел   Мергентхейма.
Мергентхейм отдыхал от радиопередач за чашкой кофе. Он собрал вокруг  себя
друзей и знакомых. Они поздравляли его с тем, что канцлер обратил на  него
внимание. Кетенхейве уклонился от встречи с  Мергентхеймом.  Он  не  желал
воспоминаний. Не хотел заверений. Он вышел на террасу. Сел  под  одним  из
пестрых зонтов. Сидел словно  под  грибом.  _В  лесу  стоит  человечек  со
шляпкою большой_. Кетенхейве  заказал  бокал  вина.  Вино  было  жидким  и
подслащенным. Бокал был  маловат.  Кетенхейве  заказал  бутылку.  Попросил
поставить ее на лед. Это, наверное, заметят. Наверное, скажут: "Бонза пьет
вино". Ну и что, ведь он пьет не таясь. Ему все равно. Хейневегу и Бирбому
такая картина показалась бы отвратительной, Кетенхейве и  это  все  равно.
Ведерко со льдом оскорбило бы  Кнурревана.  Кетенхейве  это  не  было  все
равно, но он налил себе вина. Он  пил  холодный  терпкий  напиток  жадными
глотками. Он смотрел на  цветники.  На  дорожки,  посыпанные  гравием.  На
привинченный к гидранту  пожарный  шланг.  За  ним  стояли  полицейские  с
собаками. Собаки были похожи на испуганных  полицейских.  Возле  выгребной
ямы стояла полицейская машина.  Машина  стояла  на  самом  вонючем  месте.
Кетенхейве пил вино. Он подумал: "Меня недурно охраняют". Он  подумал:  "Я
многого достиг".
   Он вспомнил о Музеусе.  Дворецкий  президента  Музеус,  считавший  себя
президентом, стоял на увитой розами террасе президентского дворца  и  тоже
видел полицейских, которые переносили заградительные барьеры все  ближе  к
нему, видел подъезжающие  полицейские  машины,  видел,  как  шли  на  него
полицейские собаки, видел, как полицейские катера мчались по реке. И тогда
Музеус подумал,  что  он,  президент,  оказался  в  плену  и  что  полиция
приказала  окружить  дворец  густой,  непроходимой  изгородью   шиповника,
предупредительными выстрелами, капканами, полицейскими собаками;  изгородь
поднималась все выше вокруг дворца, и президент не мог ускользнуть, не мог
убежать к народу, а народ не мог прийти к президенту. Народ спрашивал: что
делает президент? Народ интересовался: что  говорит  президент?  И  народу
сообщали: президент стар, президент спит, президент подписывает  договоры,
которые подает ему канцлер. Народу  говорили  также,  что  президент  всем
очень доволен, народу показывали снимки, на которых президент мирно  сидел
в президентском кресле, а в  его  руке  благородно  тлела  толстая  черная
сигара с белым пеплом. Но Музеус знал, что он, президент, не спокоен,  что
у него беспокойно бьется  сердце,  он  опечален,  что-то  неладно,  то  ли
договоры, то ли изгородь из шиповника, то  ли  полиция  с  ее  машинами  и
собаками. И тогда  Музеус,  президент,  расстроился,  ему  вдруг  перестал
нравиться  пейзаж,  мирно  открывающийся  его  взгляду,   как   прекрасная
старинная картина; нет, Музеус, добрый  президент,  был  слишком  огорчен,
чтобы испытывать радость от красоты своей страны, он  спустился  в  кухню,
съел  кусочек  жареной  грудинки,  выпил  бутылочку  вина,  это  было  ему
необходимо, чтобы унять тоску, уныние и печаль, сбросить с души камень.
   Кетенхейве зашагал обратно в зал заседаний. Зал снова наполнялся. Скоро
начнется здесь то, ради чего они все сюда пришли, - они начнут  голосовать
и отрабатывать свое депутатское жалованье. Выступал Кнурреван. Он  говорил
с искренней озабоченностью,  этот  патриот,  которого  Дерфлих  охотно  бы
повесил. Но и Кнурреван хотел  иметь  свою  армию,  заключать  договоры  с
союзниками, конечно когда-нибудь, не сейчас. Кнурреван был родом с Востока
и всей душой мечтал об  объединении  Восточной  и  Западной  Германии,  он
воображал себя великим  объединителем,  надеялся  завоевать  на  следующих
выборах  большинство,  войти   в   правительство   и   осуществить   тогда
воссоединение, а уже после этого он  хотел  бы  иметь  армию  и  заключать
договоры. Странно, что во все времена истории старшее  поколение  с  такой
легкостью было готово принести молодежь в  жертву  молоху.  Парламенту  не
пришло в голову ничего нового.  Голосовали  поименно.  Бюллетени  собрали.
Кетенхейве голосовал против правительства, даже не понимая,  поступает  ли
он правильно, проявляет  ли  политическую  зрелость.  Да  он  и  не  хотел
проявлять зрелость. Кто пришел бы на  смену  этому  правительству?  Лучшее
правительство? Кнурреван?  Кетенхейве  не  верил,  что  партия  Кнурревана
получит правительственное большинство. Может быть, к власти придет широкая
коалиция недовольных во главе с Дерфлихом, и тогда  разразится  проклятье.
Тогда они  станут  в  тупик,  эти  любимцы  Suffrage  Universel  [всеобщее
избирательное право (англ.)], ученики Монтескье, и даже  не  заметят,  что
сами затеяли игру в дурака, что о разделении власти,  как  этого  требовал
Монтескье, уже давно нет и речи. Правит большинство. Диктует  большинство.
Большинство всегда одерживает победу. Гражданину остается только  выбрать,
под чьей диктатурой он хочет жить. Политика меньшего  зла  была  альфой  и
омегой всякой политики, альфой и  омегой  выборов  и  решений,  _опасности
политики_, опасности любви, граждане покупали брошюры и  предохранительные
средства, надеялись, что все обойдется благополучно, и неожиданно обретали
детей, семейные обязанности или сифилис. Кетенхейве огляделся по сторонам.
Все казались ошеломленными. Никто не поздравлял канцлера. Канцлер  остался
в одиночестве. Греки отправляли своих великих мужей в изгнание.  Фемистокл
и Фукидид были  подвергнуты  остракизму.  Фукидид  лишь  в  изгнании  стал
великим человеком. Кнурреван тоже  остался  в  одиночестве.  Он  складывал
бюллетени. Руки его дрожали. Хейневег  и  Бирбом  с  упреком  смотрели  на
Кетенхейве. Они смотрели с упреком, словно он был виноват  в  том,  что  у
Кнурревана дрожат руки. Кетенхейве стоял всеми покинутый,  каждый  избегал
его, и он старался никому не попадаться на глаза. Он подумал: "Если  бы  у
нас в зале была дождевальная установка, стоило бы пустить ее в ход,  чтобы
полил дождь, сплошной затяжной  дождь,  и  промочил  нас  всех  насквозь".
_Кетенхейве - проливной парламентский дождь_.
   Конец. Все кончилось. Это был  только  спектакль,  теперь  можно  снять
грим. Кетенхейве ушел из зала. Он  не  бежал.  Он  шел  медленно.  Его  не
преследовали  эринии.  Шаг  за  шагом  он   освобождался   от   пережитого
колдовства. Он опять пробирался коридорами бундестага, опять взбирался  по
лестницам Педагогической академии, опять по лабиринту, _Тесей, не  убивший
Минотавра_. Ему встречались  равнодушные  швейцары,  федеральные  уборщицы
равнодушно шли с  ведрами  и  швабрами  на  борьбу  с  пылью,  равнодушные
чиновники отправлялись по домам, аккуратно сложив в  портфелях  бумагу  от
бутербродов, они хотели использовать ее завтра, у них еще было это завтра,
они были долговечными, а Кетенхейве не принадлежал к их числу. Он  казался
самому себе призраком. Он дошел до своего кабинета. Снова включил неоновый
свет. В двойном свете, в двойном обличий, бедный  Кетенхейве  стоял  среди
беспорядка своей депутатской жизни. Он понимал, что ей наступил конец.  Он
проиграл бой. Его победили обстоятельства,  а  не  противники.  Противники
едва ли обращали на него внимание. Обстоятельства оставались  неизменными.
Но в то же время становились иными. Они становились роком. Что  оставалось
Кетенхейве? Ему оставалось примкнуть, держаться фракционного  большинства,
бежать, куда бегут все. Ведь все куда-то бежали вместе,  приспосабливались
к необходимости, считались с ней, может быть, даже смотрели  на  нее,  как
древние на рок, и все же это было бегством стада, порывом  страха,  жалким
путем к могиле. Неси  свой  крест,  кричали  христиане.  Служи,  требовали
пруссаки.  Divide  et  impera  [разделяй  и  властвуй   (лат.)],   внушали
мальчишкам плохо оплачиваемые школьные  учителя.  На  столе  у  Кетенхейве
лежали новые письма с обращениями к депутату.  Его  рука  смахнула  их  со
стола. Было совершенно бессмысленно писать ему. Кетенхейве не хотел больше
участвовать в этой игре. Не мог больше в ней  участвовать.  Он  обессилел.
Вместе с письмами он отбросил свои депутатские обязанности.  Письма  упали
на пол, и Кетенхейве почудилось, будто они стонут  и  жалуются,  ругают  и
проклинают  его;  на  полу  лежали  просьбы,   злоба,   угрозы   покончить
самоубийством и угрозы совершить покушение - все это терлось друг о друга,
скреблось,  готово  было  воспламениться,  хотело  жить,  хотело   пенсий,
обеспечения, крыши над головой, хотело должностей, освобождений, церковных
приходов, пособий, амнистий, хотело новых времен  и  новых  мужей  и  жен,
хотело излить свою ярость, покаяться в своих разочарованиях, признаться  в
своей беспомощности и навязать свои советы. Скорей мимо! Кетенхейве не мог
давать советы. А ему советы были не нужны. Он положил в карман  фотографию
Эльки и начатый перевод "Le beau navire". Портфель с документами, с  новой
поэзией, со стихами Э.-Э.Каммингса он оставил в  кабинете  (kiss  me)  you
will go.
   Неоновый свет всю ночь горел в кабинете Кетенхейве.  Он  зловеще  горел
над Рейном. Как глаз дракона из саги.
   Но сага устарела.  И  дракон  тоже  устарел.  Он  не  оберегал  никакой
принцессы. Не охранял никаких сокровищ. Не существовало никаких сокровищ и
никаких принцесс. Существовали унылые документы,  необеспеченные  векселя,
обнаженные  королевы  красоты  и  грязные  аферы.  Кому  бы-захотелось  их
охранять? Дракон был клиентом городской электростанции. Его глаз  светился
под напряжением двухсот двадцати вольт и потреблял пятьсот ватт в час. Его
чары  жили  лишь  в  воображении  тех,  кто  на  него  смотрел.  Глаз  был
безжизненным. Он глядел на другой берег Рейна. Глядел на безжизненный мир.
Даже мирный Рейн был всего лишь воображением зрителей.
   Кетенхейве шел в город по набережной Рейна. По дороге  ему  встречались
стенографы бундестага с плащами на руке. Они брели домой.  Останавливались
у реки. Они не торопились. Рассматривали свое  отражение  в  мутной  воде.
Очертания их фигур колыхались на ленивых волнах. Они  плелись,  обдуваемые
ленивым  теплым  ветром.  Ленивым  теплым  ветром  их  бытия.   Их   ждали
безрадостные каморки. Некоторых ожидали унылые объятия. Кое-кто  мимоходом
бросал  взгляды  на  Кетенхейве.  Поглядывали  без  всякого  интереса,  со
скучающими тупыми лицами. Их руки записывали сегодня слова Кетенхейве.  Их
память не сохранила его речи.
   Прогулочный пароход подходил к берегу.  Над  палубой  горели  лампионы.
Компания пассажиров сидела за бутылкой вина. Мужчины надели на свои  лысые
черепа пестрые шапочки.  На  свои  носы  картошкой  они  нацепили  длинные
карнавальные носы. Мужчины в пестрых шапочках и  с  длинными  носами  были
фабрикантами. Они обнимали своих безвкусно одетых, безвкусно  причесанных,
резко и сладковато пахнущих фабрикантских  жен.  Они  пели.  Фабриканты  и
фабрикантские жены пели: "Там, где чайка летит  с  Северного  моря..."  На
узком помосте перед колесом парохода стоял в брызгах грязной пены  усталый
пароходный повар. С утомленным скучающим видом смотрел он на берег. К  его
голым рукам прилипла кровь. Он  весь  день  потрошил  грустных  молчаливых
карпов. Кетенхейве подумал: "А мог бы я так  жить,  каждый  день  чайка  с
Северного моря, каждый день Лорелея?" _Кетенхейве, грустный повар рейнской
пароходной компании, не потрошит карпов_.
   Во дворце президента горел свет. Все окна были раскрыты. Ленивый теплый
ветер,  ветер  стенографов,  струился  по  комнатам.   Музеус,   дворецкий
президента, считавший себя президентом, обходил эти комнаты,  в  то  время
как настоящий президент заучивал наизусть  одну  из  своих  мудрых  речей.
Музеус проверил, постланы ли постели. Кто будет в них  спать  этой  ночью?
Федеральный корабль с президентом  продолжал  свое  плавание  под  усталым
теплым ветром по ленивым волнам, но под  безобидной  гладью  реки  коварно
притаились  опасные  рифы,  а  потом  река  внезапно  становилась  бурной,
неукротимой, грозящей кораблекрушением и  гибелью  в  грохоте  водоворота.
Постели постланы. Кто будет на них спать? Президент?
   В лучах прожекторов сверкал плакат, на берегу Рейна был воздвигнут ярко
освещенный павильон, откуда несло тиной, гнилью и бальзамированным трупом.
ВСЕ ДОЛЖНЫ УВИДЕТЬ КИТА ИОНЫ!  Павильон  осаждали  дети.  Они  размахивали
бумажными  флажками,  на  которых  было  написано:   ПОТРЕБЛЯЙТЕ   БОГАТЫЙ
ВИТАМИНАМИ МАРГАРИН БУССЕ ИЗ ЧИСТОГО  КИТОВОГО  ЖИРА.  Кетенхейве  уплатил
шестьдесят пфеннигов и увидел огромное морское млекопитающее,  библейского
Левиафана, мамонта  полярных  морей,  королевское  животное,  первобытное,
презирающее людей и все-таки  ставшее  добычей  гарпуна,  увидел  жалкого,
опозоренного и выставленного на обозрение великана, обрызганную формалином
незахороненную падаль. Пророка Иону бросили в море,  и  кит  поглотил  его
(добрый кит, спаситель Ионы, провидение Ионы), три дня и  три  ночи  сидел
Иона в чреве огромной рыбы, море успокоилось,  спутники,  которые  бросили
Иону в море,  гребли  в  это  время  в  пустынную  даль,  мирно  гребли  к
пустынному безбрежному горизонту, а Иона молился богу из адской утробы, из
мрака, который был его спасением, и бог  открылся  киту  и  повелел  этому
славному зверю, ставшему жертвой злого обмана, привыкшему к постной  пище,
известному своей монашеской жизнью, извергнуть  пророка.  Такой  поступок,
если учесть,  как  вел  себя  пророк  потом,  мог  быть  также  следствием
расстройства желудка у добродушной рыбы. И пошел Иона в Ниневию, в великий
город, и проповедовал там: ЕЩЕ СОРОК ДНЕЙ, И НИНЕВИЯ  БУДЕТ  РАЗРУШЕНА,  и
слово это дошло до царя Ниневии, и он встал с престола своего,  и  снял  с
себя царское облачение, и оделся во  вретище,  и  сел  на  пепле.  Ниневия
принесла  господу  покаяние,  но  Иона  сильно  огорчился,   что   господь
смилостивился над Ниневией и спас ее. Иона был  великим  и  одаренным,  но
вместе с тем жалким и капризным пророком. Он был прав:  через  сорок  дней
Ниневии надлежало быть разрушенной. Но бог мыслил не прямолинейно,  не  по
уставу мышления и службы, которого придерживались Иона, Хейневег и Бирбом,
бог возрадовался царю Ниневии, который снял с себя царское облачение свое,
бог возрадовался покаявшемуся народу Ниневии и  повелел  бомбе  умереть  в
пустыне под Невадой, возрадовался тому, что в Ниневии мило  отплясывали  в
его честь буги-вуги. Кетенхейве показалось, что и  его  поглотил  кит.  Он
тоже сидел в преисподней, тоже пребывал глубоко  в  морской  пучине,  тоже
томился в чреве огромной рыбы. _Кетенхейве -  суровый  пророк  из  Ветхого
завета_. Но, спасенный богом, извергнутый из  китового  чрева,  Кетенхейве
хоть и предупредил бы о разрушении Ниневии, но  как  он  возрадовался  бы,
увидев, что царь снимает с себя царское облачение свое - взятую напрокат в
карнавальном ателье царскую мантию - и что Ниневия спасена. Перед палаткой
стояли дети. Они  размахивали  флажками:  ПОТРЕБЛЯЙТЕ  БОГАТЫЙ  ВИТАМИНАМИ
МАРГАРИН БУССЕ ИЗ ЧИСТОГО КИТОВОГО ЖИРА. У них  были  бледные  озлобленные
лица. Дети самозабвенно размахивали своими флажками, как это требовали  от
них агенты по рекламе.
   Несколькими  шагами  дальше  Кетенхейве  встретил  художника.  Художник
приехал на Рейн в автомобиле с прицепом для  жилья.  Он  сидел  при  свете
своих автомобильных  фар  на  берегу  реки,  задумчиво  созерцал  вечерние
сумерки  и  рисовал  немецкий  горный  пейзаж  с  хижиной,  с   альпийской
пастушкой, с опасными горными обрывами, множеством эдельвейсов и  грозными
тучами; это была природа, которую придумал Хейдеггер и которая пришлась бы
по  вкусу  Эрнсту  Юнгеру  с  его  лесовиками,  а  народ  толпился  вокруг
художника, интересовался ценой картины и выражал маэстро свое восхищение.
   Кетенхейве поднялся к форту, к старой таможне, он увидел  там  замшелые
старые пушки, которые, быть может добродушно  и  дружески  рявкая  в  знак
приветствия суверена суверену, обстреливали еще Париж;  он  увидел  тощие,
недоразвитые, дрожащие как в лихорадке тополя, а под ними на  внушительном
дешевом постаменте стоял Эрнст Мориц Арндт в  позе  велеречивого  учителя.
Две маленькие девчушки карабкались  по  ногам  Эрнста  Морица  Арндта.  На
девчушках были надеты грубые, на вырост хлопчатобумажные брюки. Кетенхейве
подумал: "Я одел бы вас понаряднее". Перед  его  глазами  струился  мощный
поток Рейна. Вырвавшись из теснины в среднем течении, он широко разливался
здесь, по Нижнерейнской  долине,  отдаваясь  во  власть  торговли,  суеты,
прибыли. Семигорье утонуло в вечерних сумерках. Канцлер и его розы утонули
во мраке. Слева вздымались высокие арки моста, ведущего в  Бейель.  Фонари
на мосту светились в темноте, как факелы. Трехвагонный трамвай,  казалось,
застыл на средней арке моста. Этот трамвай, словно вырванный  из  реальной
действительности,  на  мгновение  показался  сюрреалистским   изображением
транспорта, призрачной абстракцией. Это был трамвай смерти, и нельзя  было
себе представить, что он куда-то шел. Нельзя было даже  предположить,  что
трамвай шел к гибели. Стоящий  на  мосту  трамвай  казался  заколдованным,
превращенным в камень, то ли ископаемое,  то  ли  произведение  искусства,
трамвай в себе, без прошлого и без будущего. На прибрежной клумбе  скучала
пальма. Едва ли она попала сюда из Гватемалы, но Кетенхейве сразу  подумал
о пальмах на площади в гватемальской столице. Пальма в Бонне была окружена
живой изгородью, точно  на  кладбище.  На  берегу  стояли  бойскауты.  Они
разговаривали на каком-то иностранном языке.  Наклонившись  над  парапетом
набережной, они смотрели на воду. Мальчики, одетые  в  короткие  штанишки.
Среди них была и  девочка,  в  длинных,  черных,  очень  узких  облегающих
брюках. Ребята положили руки на плечи девочки. В группе бойскаутов  царила
любовь. Это тронуло Кетенхейве  до  глубины  души.  Бойскауты  существуют.
Любовь  существует.  В  этот  вечер  существовали  бойскауты   и   любовь.
Существовали под этим небом. Существовали на берегу  Рейна.  Но  нет,  они
были совершенно нереальны! Здесь все было таким же нереальным, как цветы в
теплице. Даже ленивый горячий ветер был нереальным.
   Кетенхейве побрел в город. Дошел до разрушенного квартала. Над  грудами
развалин, над обломками стен, над подвалами  возвышался  уцелевший  желтый
указатель бомбоубежищ, а  на  нем  надпись:  РЕЙН.  Жители  города  бежали
когда-то к реке, чтобы спасти свою жизнь. Большой черный автомобиль  стоял
среди развалин. Другой автомобиль, с  иностранным  номером,  промчался  по
засыпанной щебнем улице.  На  дорожном  знаке  виднелась  надпись:  ШКОЛА.
Иностранный автомобиль затормозил на  усеянном  воронками  поле.  Какие-то
привидения выползли из ям навстречу автомобилю.
   Кетенхейве снова увидел  витрины,  увидел  манекены,  увидел  роскошные
спальни, роскошные гробы, различные приспособления для  плотской  любви  и
противозачаточные средства - увидел весь тот комфорт, который  коммерсанты
мирного времени предлагали народу.
   Он снова отправился в менее почтенный  погребок.  Столики  завсегдатаев
были заняты. За  этими  столиками  обсуждались  результаты  голосования  в
бундестаге. Завсегдатаи были дурно  настроены  и  недовольны  результатами
голосования. Но их недовольство и дурное  настроение  были  бесплодны,  их
дурное настроение и недовольство словно оставались в вакууме.  Завсегдатаи
не скрывали своей досады. Но и любой другой итог парламентской сессии тоже
мог бы явиться причиной их дурного настроения и недовольства. Они говорили
о бундестаге, как всегда выражая свое принципиальное несогласие,  говорили
о последней сессии так, словно это событие, хотя само по себе неприятное и
довольно значительное, их вовсе не интересует и не касается. А что  же  их
касалось? Мечтают ли они о плетке, чтобы закричать "ура"?
   Кетенхейве не ограничился стаканом. _Кетенхейве - великий пьяница_,  он
заказал  бутылку,  пузатый  вожделенный  сосуд,  _бутылку-чрево,   предмет
вожделения  мелких  лавочников,  доброго  арского  вина_.   Темно-красное,
нежное, густое, это вино текло из бутылки в стакан, из стакана  в  глотку.
Ар был близко. Кетенхейве слышал, что долина этой реки очень  красива,  но
Кетенхейве работал, произносил речи, писал, и он никогда не  был  на  этой
реке, в ее долине, в ее виноградниках. А надо было бы ему  туда  съездить.
Почему он не съездил с Элькой к Ару? Они бы там переночевали.  Окно  бы  у
них было открыто настежь. Теплая ночь. Они слушали бы бормотание реки. Или
это пальмы шелестят сухими, острыми, как меч,  листьями.  Он  сидит  один,
_посланник,  его  превосходительство  Кетенхейве_.  Сидит  на  веранде   в
Гватемале. Он умирает? Он торопливо пьет вино. Handsom man  Э.-Э.Каммингса
жадно пьет вино; blueeyed boy американского  поэта  Каммингса  жадно  пьет
вино большими глотками; Mister Death blueeyed boy, _депутат_,  жадно  пьет
большими  глотками  красное  бургундское  вино  с  немецкой  реки.  А  кто
сопровождал его со школьных дней, простирал над ним свои  крылья,  задирал
острый клюв, выпускал разбойничьи когти? Немецкий  орел.  Он  чистил  свои
перья, хохлился после линьки, старая боевая птица. Кетенхейве любил всякие
живые существа, но не чувствовал никакой  симпатии  к  гербовым  животным.
Угрожает ли ему эта эмблема верховной власти?  Ожидает  ли  его  унижение?
Кетенхейве не нуждается в эмблемах власти, он не хочет никого  унижать.  В
карманчике он хранит  фотографию  Эльки,  на  груди,  СЛЕВА,  ГДЕ  СЕРДЦЕ.
Мальчишкой он читал "ЧЕЛОВЕК ДОБР".
   _И открылась страшная, сырая, темная глубина могилы. Ты, моя красавица.
Красавица, красавица, красавица_. Репродуктор  над  столиком  завсегдатаев
зашептал: "В Тироле дарят друг другу розы". _Розы из модных песенок,  розы
на берегах Рейна, пышные тепличные розы, мудрые богатые любители роз ходят
с садовыми ножницами и срезают молодые побеги, подстригают живые  изгороди
вдоль посыпанных гравием дорожек, старые злые волшебники из  царства  роз,
усердные колдуны работают, обливаются потом, колдуют в  рейнской  теплице,
обогреваемой местным углем. Ты, моя красавица, ты,  моя  радость.  Буйная,
буйная, буйная радость. Слишком буйная политика, слишком буйные  генералы,
слишком много буйных голов, слишком много  буйных  обедов,  слишком  много
переполненных витрин в этом мире. Ты самая красивая на свете_.  Да,  самый
красивый фасад. "Не забудьте про оптику". - "Вы должны посмотреть на это с
оптически правильной точки зрения". - "Так  точно,  господин  министерский
советник, оптика - это все!" _Самая прекрасная королева  красоты.  Бикини.
Атолл для атомных испытаний. Прекрасная пьяница.  Элька,  потерянное  дитя
развалин. Капут. Потерянное  дитя  нацистского  гаулейтера.  Капут.  Самая
прекрасная из лесбиянок, be-о by-о  be-о  boo  woald-ja  ba-ba-both-a-me_.
Репродуктор над столиком завсегдатаев пел: "Ведь в  Техасе  я  как  дома".
БОГАТОЕ ВИТАМИНАМИ ТОПЛЕНОЕ САЛО БУССЕ. Дельцы  за  столиком  завсегдатаев
кивали. Они как мальчишки. Они в Техасе как дома. Том Микс и Ганс  Альберс
из  детских  сновидений  дельцов  скачут  по   столику   на   неоседланных
пепельницах. _На подставке флажок  ферейна.  Он  развевается.  Он  манит_.
Everything goes crazy [весь мир сошел с  ума  (англ.)].  Кетенхейве  пьет.
Почему он пьет? Он пьет потому, что ждет кого-то. Кого же он ждет здесь, в
столице? Разве у него есть друзья в столице? Как их зовут,  его  друзей  в
столице? Их зовут Лена и Герда. Кто они? Девушки из Армии спасения.
   Они пришли, строгая Герда с гитарой и Лена, будущий механик, с  газетой
"Боевой клич"; Лена не скрывала своего желания  подойти  к  Кетенхейве,  а
Герда стояла бледная, гневно сжав рот. Девушки явно поссорились. Это  было
видно. Тебя обкрадут, подумал Кетенхейве о Герде, и  сам  испугался  того,
как  он  жесток,  он  заметил,  что  ему  доставляет  удовольствие  мучить
маленькую лесбиянку, он поступал не по-рыцарски  (хоть  и  был  тронут  ее
муками). Он охотно предложил бы ей взять гитару и спеть песню  о  небесном
женихе. Он подумал, что было бы хорошо обнять Лену, будущего механика,  за
талию, а Герду заставить петь при этом песню о небесном женихе. Он смотрел
на бледное лицо Горды, он видел ярость на ее лице,  видел  стиснутый  рот,
видел, как дрожали ее тонкие губы, как нервно и мучительно дергались веки,
и думал: "Ты моя сестра, мы оба из одной и той же своры  бездомных  псов".
Но  он  ненавидел  в  ней  свое  отражение,   нелепое   отражение   своего
одиночества. Пьяница разбивает зеркало; вместе со стеклом он разбивает  на
тысячи кусков ненавистного рыцаря  спотыкающегося  образа,  свое  подобие,
готовое свалиться в сточную канаву. Лена в ответ на приглашение Кетенхейве
села за его столик, а  Горда  в  ответ  на  такое  же  приглашение  нехотя
примостилась  с  краю,  она  не  хотела  покидать  поле  боя.  Завсегдатаи
вытаращили  глава.  Они  сидели  в  своей  укромной  ложе,   наблюдая   за
беспощадной  жизненной  схваткой.  Кетенхейве  взял   кружку   для   сбора
пожертвований,  поднялся  со  стула,  звякнул  монетами.   _Кетенхейве   -
запоздалый сборщик от  "Зимней  помощи",  протянул  кружку  дельцам_.  Они
поморщились. Забыли уже, как выглядит эта кружечка, никаких  пожертвований
фюреру и его вермахту. Они отвернулись, недовольные тем,  что  потревожили
их детские сны. А Кетенхейве видел в эту минуту куда более заманчивые сны.
Он на минуту тоже впал в детство, как и они. _Кетенхейве - дитя, педагог и
друг детей. Человек с педагогическим призванием посвятил  себя  молодежи_.
Репродуктор над столиком завсегдатаев ныл: "Уложи мои купальные  трусики!"
Это пел ребенок, он пищал над лесами и полями, над горами и долинами, тихо
гудела  магнитофонная  лента.  _Собака  пролаяла.  Где?   В   Инстербурге.
Еврейский анекдот.  Анекдот  Мергентхейма.  Старый  анекдот  из  "Народной
газеты"_. Кто жив? Кто умер? Мы еще живы. Мергентхейм и  Кетенхейве,  рука
об руку, как памятник старой "Народной газеты".  ОХРАНЯЕТСЯ  ГОСУДАРСТВОМ!
Лена, приспосабливаясь к обстоятельствам, пожелала кока-колу  с  коньяком.
Горда из-за своих сапфических принципов ничего не хотела.
   - Рюмка коньяку вам бы не повредила, - сказал Кетенхейве.
   Герда заказала кофе; она заказала кофе, чтобы в любом случае обеспечить
за собой право оставаться в ресторанчике. Кетенхейве еще ничего не  сделал
для Лены, будущего механика. Он искренне сожалел об этом. Зря пропал день.
Официантка  принесла  ему  бумагу  для  писем.  Фирменную  бумагу  винного
погребка с отпечатанным вверху листа стишком: ЧТО  ТАКОЕ  ВИНО?  ПОЙМАННЫЙ
СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ ОНО. Эта бумага произведет на уважаемых  адресатов  неважное
впечатление. _Кетенхейве - человек, лишенный чувства приличия_. Он написал
записку Кнурревану и записку Кородину. Он  просил  Кнурревана  и  Кородина
устроить Лену, будущего механика, на завод. Оба письма он отдал Лене.
   Кородин не знает, верит ли он в бога, а Кнурреван не знает, не верит ли
он в бога. Лучше всего пойди к тому  и  другому.  Кто-нибудь  да  поможет,
сказал он ей и подумал: "Ты не дашь себя выпроводить  вон,  моя  маленькая
ударница". Кетенхейве хотел ей помочь. Но в то же время сознавал,  что  не
хочет ей помочь, что охотно уцепился бы за нее; он охотно  взял  бы  ее  к
себе, чтобы она жила у него, ела и пила вместе с ним, спала бы  с  ним,  у
него вновь проснулся аппетит к человеческой плоти,  _Кетенхейве  -  старый
людоед_. Может быть, ему удастся послать Лену в Высшее техническое училище
и она сдаст экзамены, _Лена  -  дипломированный  инженер_.  А  что  потом?
Решиться ли ему на это? Решиться ли на связь? Что делать с  университетски
образованной  строительницей  мостов?  Можно  ли  с  ней  спать?   И   что
испытываешь, обнимая ее? _Любовь - это формула_...
   Он взял Лену за руку и повел ее в развалины. Герда шла следом за  ними.
С каждым шагом гитара  билась  о  ее  мужененавидящее  тело  и  стонала  в
монотонном ритме. В такте  негритянского  тамтама.  В  нем  слышался  плач
потерпевших поражение, чувство одиночества  и  тоска  по  дремучему  лесу.
Черный автомобиль все еще чего-то ждал среди разрушенных стен. Иностранный
автомобиль тоже все еще стоял на разбитой, заваленной щебнем дороге.  Луна
прорвалась сквозь тучи. На  потрескавшихся  камнях  сидел  Фрост-Форестье.
Перед  ним  в  смелой  и  непринужденной  позе,  озаренный  светом   луны,
расстегнув  до  пояса  рубашку,  в  своих   узких   коротких   штанах,   с
запорошенными мукой голыми икрами  и  ляжками  стоял  смазливый  подручный
булочника, который хотел ограбить кассиршу кинотеатра. Кетенхейве  помахал
рукой  Фросту-Форестье,  но  призрачные  фигуры  сидящего  среди  развалин
мужчины и  гордо  выпрямившегося  перед  ним  эфеба  не  шелохнулись.  Они
казались окаменевшими видениями, и все вокруг было нереальным и  в  то  же
время до жути реальным.  Из  стоявшего  на  разбитой  дороге  иностранного
автомобиля донесся  стон,  и  Кетенхейве  показалось,  что  снизу,  из-под
закрытой  дверцы  машины  капает  кровь  и  просачивается  в  щели   между
развалинами. Кетенхейве повел Лену в укрытие среди  полуразрушенных  стен,
которое было когда-то комнатой, на стенах  еще  виднелись  обрывки  обоев.
Возможно, здесь был кабинет какого-нибудь боннского  ученого,  потому  что
Кетенхейве различил помпейский  узор  и  выцветшую  сладострастную  фигуру
женоподобного Эрота с надорванным фаллусом, похожим  на  перезрелый  плод.
Горда последовала за Леной и Кетенхейве в это укрытие, залитое  светом,  а
вокруг из катакомб, из засыпанных подвалов, из убежищ нужды  и  запустения
слышался  шепот,  кто-то  выползал,  ковылял  на  четвереньках,  словно  в
ожидании  спектакля.  Герда  опустила  гитару  на  камень,  и   инструмент
отозвался звучным аккордом.
   - Играй же! - крикнул Кетенхейве.
   Он  схватил  Лену,  девушку  из  Тюрингии,  склонился  над  ее   полным
любопытства и ожидания лицом, искал ее слегка припухшие, мягкие, говорящие
на средненемецком диалекте губы, пил ее сладкую слюну,  свежее  дыхание  и
горячую жизнь из юного рта, он  сдернул  с  Лены,  будущего  механика,  ее
бедное платьице, стал ласкать ее, и Герда, побледнев еще более  в  бледном
свете луны, взяла свою  гитару,  ударила  по  струнам  и  звонким  голосом
затянула песню о небесном женихе. Из нор,  шатаясь,  вылезали  убитые,  из
щелей выползали засыпанные, из известковых могил  поднимались  задушенные,
из подвалов медленно выбирались бездомные,  а  с  груд  обломков  вставала
продажная любовь. Пришел из своего дворца и перепуганный Музеус  и  увидел
нищету, и все  депутаты  собрались  на  чрезвычайное  ночное  заседание  и
расположились в своем обычном порядке на  кладбище  национал-социалистской
эпохи. Приехал великий государственный муж, и ему дозволено было заглянуть
в мастерскую будущего. Он увидел чертей и гадов, увидел, как они  мастерят
гомункулуса.  Увидел,  как  колонна  бравых  мещан   поднялась   на   гору
Оберзальцберг и встретила там прикативших на туристском  автобусе  дочерей
Рейна,  бравые  мещане  и  туристки  произвели  на   свет   сверхмещанина.
Сверхмещанин проплыл стометровку стилем  баттерфляй  меньше  чем  за  одну
минуту. Он выиграл  на  автомашине  немецкого  производства  тысячемильные
гонки в Атланте. Он же изобрел ракету для полета на Луну и,  полагая,  что
ему грозит опасность,  стал  готовиться  к  войне  против  других  планет.
Заводские трубы вздымались ввысь, отвратительный дым стлался по земле,  и,
окутанный сернистым чадом, сверхмещанин основал супервсемирное государство
и ввел пожизненную воинскую повинность. Великий государственный муж бросил
розу в дым будущего,  и  там,  где  упала  роза,  возник  источник,  а  из
источника потекла черная кровь. Кетенхейве лежал в кровавой реке вечности,
лежал с девушкой из Тюрингии, с будущим механиком из Тюрингии, в  обществе
народных представителей, в обществе государственных деятелей, он  возлежал
в кровавой постели, окруженный диковинным  сбродом,  и  совы  кружились  в
воздухе, и  кричали  Ивиковы  журавли,  и  коршуны  точили  свои  клювы  о
разрушенные стены. И кто-то уже воздвиг помост для казней, и  пророк  Иона
прибыл верхом на своем мертвом и добродушном ките  и  осуществлял  строгий
надзор за сооружением виселицы. Депутат  Кородин  тащил  огромный  золотой
крест, весь сгибаясь под его тяжестью. Он с трудом водрузил крест рядом  с
виселицей и стоял, трясясь от страха. Отламывая от креста куски золота, он
бросал их в толпу  государственных  деятелей  и  народных  представителей,
бросал их в  окруживший  его  диковинный  сброд.  Государственные  деятели
положили золото в банк на  свой  текущий  счет.  Депутат  Дерфлих  спрятал
золото в молочный бидон.  Депутат  Седезаум  улегся  вместе  с  золотом  в
постель и взывал к господу. Диковинный  сброд  осыпал  Кородина  площадной
бранью. Повсюду на обломках стен, в  оконных  проемах,  на  потрескавшейся
колонне из "Проклятия  певца"  сидели  прожорливые  геральдические  звери,
корячились глупые нахохлившиеся  хищные  гербовые  орлы  с  окровавленными
клювами, жирные самодовольные гербовые львы с вымазанными кровью  пастями,
извивающиеся грифоны с влажными темными  когтями,  грозно  ревел  медведь,
мычал мекленбургский бык, а перед ними маршировали  штурмовики,  проходили
парадом  подразделения  "Мертвой  головы",  под  звуки   оркестра   шагали
батальоны тайных убийц, вынимались из покрытых паутиной  чехлов  флаги  со
свастикой, и Фрост-Форестье, нахлобучив на голову пробитую пулей  стальную
каску, кричал: "Мертвецов  на  фронт!"  Проходил  великий  военный  смотр.
Молодежь двух мировых войн маршировала  мимо  Музеуса,  и  бледный  Музеус
принимал парад. Матери павших в двух мировых  войнах  безмолвно  проходили
мимо  Музеуса,  и  бледный  Музеус  приветствовал  их  траурное   шествие.
Государственные деятели двух мировых войн,  все  в  орденах,  подходили  к
Музеусу,  и  бледный  Музеус  подписывал   договоры,   которые   они   ему
подсовывали.  Генералы  двух  мировых  войн,  сплошь  увешанные  орденами,
подошли  чеканным  шагом,  выстроились  перед  Музеусом,  обнажив   сабли,
отсалютовали и потребовали пенсий. Бледный Музеус назначил  им  пенсии,  а
генералы схватили его, потащили на живодерню и  передали  в  руки  палача.
Потом пришли марксисты со знаменами. Они с  трудом  тащили  гипсовый  бюст
великого Гегеля, а Гегель надрывно кричал: "Великие  индивидуумы  в  своих
партикулярных целях являются осуществлением субстантности, выражающей волю
мирового духа". Изнуренный от  долгой  игры  тапер  из  ночного  ресторана
исполнил после этих  слов  "Интернационал".  Жалкие  красотки  из  другого
ночного ресторана станцевали  "Карманьолу".  Министр  полиции  приехал  на
водомете и пригласил всех на облаву.  Он  пустил  по  полю  дрессированных
псов, распаляя их криками:  "Ату  его,  трави,  гони!"  Собаки,  спущенные
министром, старались изловить Кетенхейве, друга собак. Но  Фрост-Форестье,
пытаясь защитить Кетенхейве, развернул перед ним карту  мира,  показал  на
Рейн и произнес: "Здесь находится Гватемала!"  Гитара  жалобно  застонала.
Песня  девушки  из  Армии  спасения  разнеслась  далеко  над  развалинами,
поднялась  над  нагромождениями  нужды  и  страха.  Кетенхейве  чувствовал
готовность Лены к самопожертвованию и вспоминал  все  случаи  собственного
самопожертвования за последние годы со времени возвращения, все  отчаянные
попытки вмешаться не в свое  дело,  оставшиеся  бесплодными  и  никого  не
спасшие.  То,  что  он  хотел  совершить  сейчас,  было  актом  величайшей
безысходности, и Кетенхейве отчужденно смотрел в чужое, поддавшееся обману
сладострастия  лицо.  Осталась  только  грусть.  Здесь  не   было   ничего
возвышенного, только вина, здесь не было никакой любви, здесь  разверзлась
могила. От него самого веяло  могильным  холодом.  Он  оставил  девушку  и
поднялся на ноги. Увидел перед собой стрелку указателя бомбоубежища  и  на
ней надпись: РЕЙН. Эта стрелка отчетливо выделялась в ярком свете  луны  и
властно показывала на реку. Кетенхейве выбрался из окружающего его сброда,
который и в самом деле собрался здесь,  привлеченный  печальным  пением  и
звучными переборами гитары. Кетенхейве побежал к берегу  Рейна.  Ругань  и
смех неслись ему вслед. Кто-то бросил в него камень. Кетенхейве побежал  к
мосту. В освещенных витринах магазина, что на углу  у  моста,  ему  кивали
манекены. Они требовательно простирали руки к депутату,  который  навсегда
избавлялся от их колдовства. Скорей  мимо!  _Всему  конец.  Уже  наступает
вечность!_
   Кетенхейве достиг моста. Мост дрожал под тяжестью проходивших  по  нему
призрачных трамваев, а Кетенхейве казалось, что  парящая  в  воздухе  арка
дрожит  под  тяжестью  его  тела,  под  его  торопливыми  шагами.  Трезвон
призрачных  трамваев   напоминал   злобное   хихиканье.   В   Бейеле,   на
противоположном берегу, сверкали составленные  из  электрических  лампочек
слова: РАДОСТЬ НА РЕЙНЕ. Над чьим-то садом взлетела ракета, разорвалась  и
упала, будто умирающая звезда. Кетенхейве  схватился  за  перила  и  снова
почувствовал, как дрожит мост. Сталь трепетала, будто живая, будто  хотела
раскрыть Кетенхейве какую-то тайну,  учение  Прометея,  загадку  механики,
мудрость кузницы, но весть пришла слишком поздно. Депутат  был  совершенно
бесполезен, был в тягость  самому  себе,  и  прыжок  с  моста  принес  ему
освобождение.

Last-modified: Fri, 16 Nov 2001 19:51:49 GMT

Оцените этот текст: