: - Я буду звать вас "наш философ". У нас есть свой поэт, свой критик... - А кто такой мистер Кост? - Он из делового мира. Персона в Сити. Я зову его нашим человеком- загадкой. Мне иногда даже кажется, что от него идут враждебные флюиды. - А мисс Пэнтил? - У нее поразительная способность изображать на холсте внутренний мир. Она его видит через цветовые пятна, круги, а иногда и овалы, их ритмические чередования... Нет, поверить, что миссис Беллэйрс как-то связана с преступным миром, было просто нелепо, - и она сама, и кто-нибудь из ее компании. Если бы не Хильфе, Роу придумал бы подходящий предлог и откланялся. Все эти люди, что бы ни говорил Хильфе, не принадлежали к его миру, миру мертвецов. Он рассеянно спросил: - Вы собираетесь каждую неделю? - По средам. Конечно, времени у нас очень мало из-за воздушных налетов. Жена мистера Ньюи настаивает, чтобы он возвращался к себе в Уэлвин до бомбежек. Поэтому, видно, у нас ничего не получается. Их ведь не поторопишь, понимаете? -она улыбнулась. - Нам трудно что-либо пообещать новичку. - Роу не понял, о чем идет речь. Хильфе куда-то скрылся с Костом. Миссис Беллэйрс сказала: - Ох уж эти заговорщики! Мистер Кост вечно выдумает какой-нибудь новый опыт! Роу попытался задать наводящий вопрос: - И у вас часто ничего не выходит? - Да, хоть плачь. Хорошо, что в ту минуту этого не понимаешь. Но зато иногда бывают и удачи - вы просто поразитесь, что у нас иногда получается. В соседней комнате зазвонил телефон. - Что за безобразие! Кто бы это мог быть? - удивилась миссис Беллэйрс. - Все мои друзья знают, что по средам мне нельзя звонить. Вошла старая горничная. Она недовольно объявила: - Спрашивают мистера Роу. - Не понимаю... - удивился он. - Никто же не знает... - Только вы уж, пожалуйста, нас не задерживайте, - попросила его миссис Беллэйрс. Роу чувствовал за спиной неодобрительное молчание; все безмолвно следили за тем, как он выходит в сопровождении горничной. У него было такое ощущение, будто он позволил себе неприличную выходку в церкви и его оттуда выводят. Позади было слышно только позвякивание посуды, которую убирали со стола. Хильфе стоял в прихожей и что-то серьезно втолковывал Косту. Он спросил: "Это вас?" - и тоже был удивлен. Роу подумал: может быть, это мистер Реннит, но как он меня здесь нашел? Неужели это Джонс? Он склонился над письменным столом миссис Беллэйрс в маленькой, тесной от мебели столовой, не понимая, как его разыскали. - Алло! Алло! Но это был не мистер Реннит. Сначала Роу не узнал голоса, он был женский. - Это мистер Роу? - Да. - Вы один? - Да. Голос был невнятный, словно трубку прикрыли платком. Откуда ей знать, подумал он, что ему не с кем спутать ее голос. - Я вас очень прошу уйти из этого дома как можно скорее. - Это мисс Хильфе? Голос нетерпеливо повторил: - Да! Да! Ну хорошо, это я. - Вы хотите поговорить с братом? - Пожалуйста, ничего ему не рассказывайте. И уходите. Уходите немедленно. Ему стало смешно. Мысль о том, что в гостях у миссис Беллэйрс может грозить опасность, его забавляла. Он понял, что мистеру Ренниту удалось его переубедить. Но тут же вспомнил, что раньше мисс Хильфе разделяла ту же точку зрения. Теперь что-то переубедило ее. Он спросил: - А как же ваш брат? - Если вы уйдете, он пойдет с вами. Приглушенный настойчивый голос действовал ему на нервы. Он поймал себя на том, что обходит стол кругом, чтобы оказаться лицом к двери, и переступил на новое место, испугавшись, что теперь окажется спиной к окну. - Почему бы вам не сказать это вашему брату? - Тогда он и подавно не захочет уйти. Это было справедливо. Он спросил себя: тонки ли здесь стены? Комната была загромождена всяким хламом, а ему нужно было свободно по ней передвигаться, чтобы иметь возможность отступить. Голос встревожил его своей- убежденностью. Он спросил: - А Джонс все еще там? Сыщик? Наступила долгая пауза-она, видимо, подошла к окну. Потом голос зазвучал в трубке неожиданно громко - она отняла платок: - Там никого нет. - Вы уверены? - Никого. Он почувствовал себя покинутым и рассердился. Какое право имел Джонс бросить свой пост? Кто-то шел к столовой по коридору. Он сказал: - Я должен прервать наш разговор. - Они попытаются напасть на вас в темноте, - сказал голос, и в этот момент дверь отворилась. Это был Хильфе. Он сказал: - Идемте. Вас ждут. Кто вам звонил? - Пока вы писали записку, я попросил миссис Дермоди, на случай, если я кому-то срочно понадоблюсь... - Вас кто-то спрашивал? - Да, сыщик Джонс. - Джонс? - спросил Хильфе. - Да. - У Джонса были какие-нибудь важные новости? - Да нет... Беспокоится, что меня потерял. Мистер Реннит просит заехать к нему в контору. - Верный страж Реннит... Когда все кончится, мы поедем прямо к нему, - Что кончится? Глаза у Хильфе злорадно и весело блестели: - То, чего мы не можем пропустить ни за что на свете. - Он добавил вполголоса: - Мне начинает казаться, что мы ошиблись. Тут очень смешно, но совсем не... страшно. - Он дружески взял Роу под руку и легонько потянул за собой. - Сделайте над собой усилие и сохраняйте серьезность, мистер Роу. Смеяться нельзя ни в коем случае. Не забудьте, что она приятельница каноника Толлинга. Когда они вернулись в гостиную, там явно заканчивались какие-то приготовления. Стулья расставили в круг, и на лицах читалось вежливо скрываемое нетерпение. - Садитесь, мистер Роу, рядом с мистером Костом, - сказала миссис Беллэйрс, - и мы тогда погасим свет. Когда тебя мучит кошмар, ты знаешь, что дверь шкафа сейчас приоткроется и оттуда появится нечто ужасное, хотя не представляешь себе, что именно... Миссис Беллэйрс повторила: - Если вы наконец сядете, мы сможем погасить свет. ¦- Простите, но мне нужно уйти. - Ах, но теперь вы не можете уйти! - воскликнула миссис Беллэйрс. - Не правда ли, мистер Хильфе? Роу поглядел на Хильфе, но светло-голубые глаза поблескивали без всякого сочувствия, - Конечно, ему незачем уходить, - сказал Хильфе. - Мы оба останемся. Зачем же мы тогда пришли? - Он слегка подмигнул, когда миссис Беллэйрс с неуклюжей игривостью заперла дверь, положила ключ к себе за вырез платья и погрозила им пальцем: - Мы всегда запираем дверь, чтобы нас ни в чем не заподозрил мистер Кост. Когда тебя мучит страшный сон, убежать ты не можешь, ноги словно налиты свинцом, ты не можешь отойти от зловещей двери, которая чуть заметно приотворяется. Но то же происходит и в жизни: иногда легче умереть, чем устроить скандал. На память ему пришла та, другая: она не захотела поднимать шум, тоскливо сдалась и выпила молоко... Он вошел в круг и сел слева от Коста. По правую руку от него сидела мисс Пэнтил. Рядом с миссис Беллэйрс сидели доктор Форестер и Хильфе. Он не успел разглядеть, как сидят остальные, - свет погас. - Теперь все мы возьмемся за руки, - сказала миссис Беллэйрс. Маскировочные шторы были спущены, и в комнате воцарилась почти полная темнота. Рука Коста, которую держал Роу, была горячей и липкой, а у мисс Пэнтил - горячей и сухой. Это был первый спиритический сеанс, на котором присутствовал Роу, но боялся он совсем не духов. Он жалел, что Хильфе не сидит рядом, и все время ощущал темную пустоту комнаты за спиной, где могло произойти все что угодно. Он попытался высвободить руки, но их крепко держали. В комнате стояла полнейшая тишина, над правым глазом у него повисла капля пота, потом она стекла ниже, смахнуть ее он не мог, а она щекотала ему веко. Где-то в другой комнате заиграл патефон. Он играл и играл что-то приторное и звукоподражательное, кажется Мендельсона, - все время рокотали волны, и эхо отдавалось в пещерах. Наступила пауза, потом иголку отодвинули назад, и мелодия повторилась снова. Все те же волны безостановочно бились в те же гроты. Снова и снова. Но за этими звуками Роу стал различать человеческое дыхание - людские тревоги, опасения, взволнованность. Легкие мисс Пэнтил издавали странный сухой свист. Кост тяжело и ровно дышал, но не так тяжело, как кто-то другой, трудно выдыхавший воздух в темноте. А он прислушивался и ждал. Услышит ли он шаги за спиной и успеет ли освободить руки? Теперь он уже не сомневался, что его предостерегли вовремя. "Они постараются напасть на вас в темноте". Вот она, опасность, - такие страхи испытывала и та, другая, наблюдая, как день за днем непомерно растет его жалость и требует выхода. - Да, да, - вдруг произнес чей-то голос. - Я не слышу. - А дыхание мисс Пэнтил вырывалось со свистом, и звуки Мендельсона замирали со стоном. Где-то далеко в потусторонней пустоте просигналило такси. - Говорите громче, - произнес голос, голос миссис Беллэйрс, но не похожий на обычный. Эта миссис Беллэйрс была одурманена своей верой, воображаемой связью с тем, что находилось за пределами маленького, темного, ограниченного мирка, в котором они сидели. Его все это не волновало, он ждал нападения человека, а не духа. Миссис Беллэйрс произнесла грудным голосом: - Кто-то из нас враг и не дает ему сюда проникнуть. Что-то заскрипело - стол или стул - и пальцы Роу инстинктивно впились в руку мисс Пэнтил. Это не был дух. Человеческая воля заставляла звенеть бубен, разбрасывала цветы, подражала прикосновению ребенка к щеке, - он понимал, какая это опасная сила, но его крепко держали за руки. - Тут есть враг, - говорил голос, - он не верит, он пришел сюда со злыми намерениями... Роу почувствовал, как рука Коста сжала его руку еще сильнее, и подумал: неужели Хильфе до сих пор не понимает, что здесь происходит? Ему хотелось позвать на помощь, но приличия удерживали его не менее, чем рука Коста. Где-то опять скрипнула доска. К чему такой балаган, если все они в этом замешаны? Но может быть, не все? А вдруг вокруг него есть друзья? Он не знал, кто тут друг. - Артур! Он снова попытался выдернуть руки - это не был голос миссис Беллэйрс. - Артур! Тусклый, безжизненный голос и в самом деле мог звать его из-под тяжелой могильной плиты. - Артур, почему ты убил? Голос простонал и смолк, а он все никак не мог выдернуть руки. Роу не то чтобы узнал голос, он мог принадлежать не только его жене, но и любой умирающей женщине, полной беспредельной тоски, боли и упрека, -¦ однако голос узнал его. Какое-то светлое пятно мель- кнуло наверху у потолка, словно нащупывая дорогу вдоль стены, и он закричал: - Не надо! Не надо! - Артур... - шепнул голос, и он забыл обо всем, он больше не прислушивался к чьим-то движениям, к скрипу досок, он только молил: - Да перестаньте же! Прошу вас, перестаньте! Он почувствовал, как Кост поднялся со своего места, дернул его руку, а потом резко ее отбросил, словно не желая ее касаться. Даже мисс Пэнтил и та отпустила его руку. Он услышал, как Хильфе сказал: - Это уже не смешно. Зажгите свет. Свет внезапно зажегся и ослепил его. Все сидели, держась за руки, и смотрели на него - он разорвал круг, - одна только миссис Беллэйрс, судя по всему, ничего не замечала: она уронила голову, зажмурила глаза и тяжело дышала. - Ничего не скажешь, - произнес Хильфе с явным намерением рассмешить, - отличный номер! Но мистер Ньюи воскликнул: - Кост! Поглядите на Коста! Роу, как и все, посмотрел на своего соседа. Тот уткнулся лицом в полированную поверхность стола, уже больше никем не интересуясь. - Позовите доктора, - сказал Хильфе. - Я врач, - заявил доктор Форестер и отпустил руки своих соседей; все сразу почувствовали себя детьми, затеявшими какую-то дурацкую игру, и украдкой убрали руки. Он тихо сказал: - Боюсь, что врач тут не поможет. Придется вызвать полицию. Миссис Беллэйрс почти проснулась; она сидела, мутно поглядывая вокруг и прикусив кончик языка. - Это, наверное, сердце, - сказал мистер Ньюи. - Слишком переволновался. - Боюсь, что дело не в этом, - возразил доктор. - Он убит. - Его старое, породистое лицо склонилось над телом мистера Коста; длинная, нервная, изящная рука прикоснулась к нему и как-то нелепо окрасилась. - Не может быть, - сказал мистер Ньюи. - Дверь была заперта. - Мне очень жаль, - сказал мистер Форестер, - но это легко объясняется. Убил его кто-то из нас. - Но мы же все держались... - начал Хильфе. И все разом поглядели на Роу. - Он выдернул руку, - заявила мисс Пэнтил. - Я больше не стану его трогать, пока не придет полиция. Кост убит чем-то вроде перочинного ножа... Роу быстро сунул руку в пустой карман и увидел, что все глаза в комнате следят за его малейшим движением. - Надо увести отсюда миссис Беллэйрс, - сказал доктор Форестер. - Сеанс всегда требует огромного нервного напряжения, ну а этот... - Вдвоем с Хильфе они подняли со стула тучную женщину в тюрбане; рука, которая с таким изяществом окуналась в кровь Коста, не менее деликатно достала из-за выреза платья ключ от двери. - А все остальные пусть останутся на своих местах. Я только позвоню в отделение полиции на Ноттинг-хилл, и мы тут же вернемся. Когда они ушли, наступило долгое молчание; никто не смотрел на Роу, но мисс Пэнтил отодвинула от него свой стул как можно дальше, и теперь он один сидел возле убитого, словно они были друзьями, встретившимися в гостях. Наконец тишину нарушил мистер Ньюи: - Если они не поторопятся, я опоздаю на поезд. Тревога боролась с ужасом: в любую минуту могла завыть сирена, мистер Ньюи поглаживал ногу в сандалии, а молодой Мод воскликнул, зло поглядев на Роу: - Не понимаю, почему нам надо ждать! Роу вдруг сообразил, что не сказал ни слова в свою защиту; чувство вины за другое преступление затыкало ему рот. Да и что можно сказать мисс Пэнтил, мистеру Ньюи и Моду? Как их убедить, что убийца не он, совершенно незнакомый им человек, а кто-то из их друзей? Он бросил быстрый взгляд на Коста, словно надеясь, что тот оживет и посмеется над ними - "это один из моих опытов", - но тот был мертвее мертвого. Роу подумал: кто-то из них все-таки убил - это было невероятно, еще невероятнее, чем если бы убил он сам. В конце концов, он принадлежал к миру убийц, был исконным членом их содружества. И это прекрасно знает полиция, подумал он. Она это прекрасно знает. Дверь отворилась, вернулся Хильфе. - Доктор оказывает помощь миссис Беллэйрс, - сообщил он. - Я позвонил в полицию. - Он пытался что-то сказать Роу взглядом, но тот его не понял. Роу подумал: мне надо повидать его наедине, не может ведь он в самом деле поверить... - Вы не будете возражать, если я выйду в уборную? - спросил он. - Меня тошнит. - Никто не должен выходить из комнаты, пока не приедет полиция, - заявила мисс Пэнтил. - Кто-то должен вас проводить, - сказал Хильфе. - Хотя бы для проформы. - Давайте говорить начистоту, - сказала мисс Пэнтил. - Чей это нож? - Может, мистер Ньюи не откажется выйти с мистером Роу?.. - спросил Хильфе. - Вы меня в это дело не путайте, - запротестовал Ньюи. - Я тут ни при чем. Мне надо успеть на поезд. - Тогда, если вы мне доверяете, пойду я, - сказал Хильфе. Никто не возражал. Уборная помещалась на первом этаже. Стоя на площадке, они слышали из спальни миссис Беллэйрс ровную баюкающую речь доктора Форестера. - Мне никуда не нужно, - шепнул Роу. - Слушайте, Хильфе, я его не трогал. Роу неприятно поразило, что в такую минуту Хильфе испытывал только азарт: - Конечно, нет. Кажется, мы попали в самую точку! - Но за что? И кто это сделал? - Не знаю, но, уж поверьте, выясню! - Хильфе дружески положил руку ему на плечо и этим как-то очень его успокоил, подтолкнул к уборной и запер за ними обоими дверь. - Только вам, старина, надо поскорее отсюда смываться; Они, если сумеют, вас непременно повесят. И уж, во всяком случае, надолго запрут под замок. А им это очень кстати. - Но что делать? Нож ведь мой! - Вот черти! - Хильфе произнес это с тем смешливым негодованием, с каким говорят о ловкой проказе мальчишек. - Надо вас убрать подальше от греха, пока мы с мистером Реннитом... Кстати, скажите все-таки правду: кто вам звонил? - Ваша сестра. - Сестра? - Хильфе поглядел на него с улыбкой. - Ну, молодец... Наверное, что-нибудь узнала. Интересно откуда. Она вас предупредила? - Да, но я не должен был вам этого говорить. - Чепуха. Я ведь ее не съем, - светло-голубые глаза смотрели рассеянно, его явно занимали какие-то свои мысли. Роу попытался привлечь его внимание к себе: - А куда мне теперь деваться? - Уйти в подполье, - небрежно обронил Хильфе. Он почему-то не спешил. - В наше время это модно. Неужели вы не знаете, как это делается? - Да, но все это не шутки. - Вы поймите, - сказал Хильфе. - Цель, которой мы добиваемся, конечно, нешуточная, но если мы хотим сохранить хладнокровие, нельзя терять чувство юмора. Как видите, у них его нет совсем. Дайте мне неделю сроку. И в это время никому не показывайтесь на глаза. - Полиция вот-вот будет здесь. - Из этого окна легко выпрыгнуть прямо на клумбу. Снаружи совсем темно, а через десять минут объявят тревогу. Слава богу, теперь по вою сирен можно проверять часы. - А вы? - Когда будете открывать окно, спустите воду. Тогда никто ничего не услышит. Обождите, пока бачок наполнится, потом спустите воду и дайте мне как следует в зубы. Нокаут для меня лучшее алиби. Не забудьте, что я подданный вражеского государства. Глава пятая МЕЖДУ СНОМ И ПРОБУЖДЕНИЕМ Они пришли в большой лес, через который, казалось, не вело ни одной тропинки, "Маленький герцог" I Есть сны, которые только наполовину рождены подсознанием; мы их так живо помним, проснувшись, что хотим, чтобы они доснились нам до конца - засыпаем снова, просыпаемся и опять спим, а сон все снится, и в нем есть та логическая связность, которой не бывает в настоящих снах. Роу был измучен и напуган; он прошел чуть не половину Лондона, пока длился ежедневный воздушный налет. Город был пуст, если не считать коротких вспышек суеты и шума: на углу Оксфорд-стрит загорелся магазин зонтиков; на Уорд-стрит он прошел сквозь тучу гравия; человек с серым от пыли лицом хохотал, прислонившись к стене, а дружинник ему зло выговаривал: "Ну хватит! Тут смеяться нечего". Все это Роу не трогало. Казалось, он об этом читает в книге, к его собственной жизни эти события отношения не имели, и он не обращал на них внимания. Но ему надо было найти какой-нибудь ночлег, поэтому он послушался совета Хильфе и к югу от реки ушел "в подполье" - спустился в подземное убежище. Он лег на верхнюю койку, и ему приснилось, что он шагает по длинной раскаленной дороге недалеко от Трампингтона, поднимая башмаками белую меловую пыль. Потом он пил чай дома на лужайке за красной кирпичной оградой, а его мать, полулежа в шезлонге, ела бутерброд с огурцом. У ее ног лежал ярко-голубой крокетный шар, она улыбалась, поглядывая на сына и думая о своем, как это всегда делают родители. Вокруг было лето в полном разгаре и уже близился вечер. Он говорил: "Мама, я ее убил...", а мать отвечала: "Не болтай глупостей, детка. Съешь лучше бутерброд". "Но, мама, я это сделал. Я это сделал". Ему нужно было ее убедить. Если он ее убедит, она ему поможет, скажет, что это неважно, и тогда все и вправду будет неважно, но ему сначала надо ее убедить. А она отвернулась и крикнула кому-то, кого здесь не было, негромко, с раздражением: "Только не забудьте стереть с рояля пыль!" "Мама, послушай, прошу тебя..." - но он вдруг понял, что он еще ребенок и не может заставить ее поверить. Ему еще нет и восьми, он видит окно своей детской на втором этаже, с поперечными перекладинами, скоро нянька прижмется лицом к стеклу и жестами позовет его в дом. "Мама, - говорит он, - я убил жену, меня ищет полиция..." Мать улыбнулась и покачала головой: "Мой мальчик не мог никого убить". А времени было мало; с другого края длинной, погруженной в летнюю дремоту лужайки, из-за крокетных ворот, из тени, отбрасываемой большой, лениво недвижной сосной, приближалась жена священника с корзиной яблок. И пока она не дошла, он должен убедить мать, но язык его не мог произнести ничего, кроме ребячьего: "Нет, да! Нет, да!" Мать, улыбаясь, откинулась на спинку шезлонга и сказала: "Мой мальчик и жука не обидит!" (У нее была манера путать поговорки.) "Вот поэтому-то... - хотел объяснить он. - Именно поэтому..." Но мама помахала рукой жене священника и сказала: "Это только сон, дорогой. Дурной сон". Он проснулся в полутемном кровавом подземелье: кто-то обвязал лампочку красным шелковым шарфом, чтобы притушить свет. Вдоль стен в два ряда, друг над другом, лежали люди, а снаружи грохотал, удаляясь, воздушный налет. Ночь выдалась тихая: если бомбы падали в миле от тебя, это был вроде и не налет. По другую сторону прохода храпел старик, а в конце убежища на одном тюфяке лежала парочка, держась за руки и прижавшись друг к другу коленями. Роу подумал: а ведь и это показалось бы ей сном, она бы ни за что не поверила. Она умерла до первой мировой войны, когда аэропланы - тогда еще нелепые деревянные ящики - едва-едва перебирались через Ламанш. Она так же не могла бы себе этого представить, как и того, что ее сын с бледным серьезным личиком, в коричневых вельветовых штанишках и голубом свитере - Роу сам себе казался чужим на пожелтевших фотографиях в мамином альбоме--вырастет, чтобы стать убийцей. Лежа на спине, он поймал свой сон, не дал ему уйти, оттолкнул жену священника назад, в тень сосны, и продолжал спорить с матерью. "Все это уже не настоящая жизнь, - говорил он, - чай на лужайке, вечерний благовест, крокет, старушки, которые приходят в гости деликатно и беззлобно посплетничать; садовник с тачкой, полной опавших листьев и травы. В книгах пишут обо всем этом так, словно ничего не кончилось; литературные дамы без конца описывают это в сотнях модных романов. Но ничего этого уже нет". Мать испуганно улыбалась, но не перебивала - теперь он был хозяином сна. "Меня хотят арестовать за убийство, которого я не совершал. А другие хотят меня убить за то, что я слишком много знаю. Я прячусь под землей, а наверху, надо мной, немцы методично превращают Лондон в обломки. Помнишь церковь св. Климен-тия? Они ее разрушили. И Сент- Джеймс, и Пиккадилли, Берлингтонскую аркаду, отель Гарленда, где мы останавливались, когда приезжали посмотреть пантомиму Мейплс... Похоже на черный роман, правда? Но страшные романы похожи на жизнь, они ближе к жизни, чем ты, чем эта лужайка, твои бутерброды и вон та сосна. Ты, бывало, смеялась над книжками, которыми зачитывалась мисс Сэведж, - там были шпионы, убийства, насилие, бешеные погони на автомобилях, - но, дорогая, это и есть настоящая жизнь, это то, во что мы превратили мир с тех пор, как ты умерла. Я, твой маленький Артур, который не обидит и жучка, я тоже убийца". Он не мог вынести взгляда испуганных глаз, которые сам нарисовал на цементной стене, приложился губами к стальной раме своей койки и поцеловал бледную, холодную щеку. "Ах, моя дорогая, моя дорогая, моя дорогая. Как я рад, что ты умерла. Но ты-то об этом знаешь? Ты знаешь?" Его обдавало ужасом при мысли о том, во что превращаются дети и что испытывают мертвые, когда видят это превращение и понимают свое бессилие его предотвратить. "Но ведь это сумасшедший дом!" - закричала мать. "Ах нет, там гораздо тише. Я-то знаю. Меня ведь запирали в такой дом на какое-то время. Там все были очень добрые. Меня даже назначили библиотекарем..." Ему хотелось получше объяснить ей разницу между сумасшедшим домом и тем, что творилось вокруг. "Все люди там были очень... разумные". И он сказал с яростью, словно не любил ее, а ненавидел: "Хочешь, я дам тебе прочесть "Историю современного общества"? Ее сотни томов, но в большинстве своем это грошовые издания "Смерть на Пиккадилли", "Посольские бриллианты", "Кража секретных документов в Адмиралтействе", "Дипломатия", "Четверо справедливых"... Он долго насиловал свой сон, а потом стал терять над ним власть. Он уже больше не был на лужайке, теперь он бегал по полю за домом, где пасли ослика, который по понедельникам возил их белье в стирку на другой конец деревни. Они с сыном священника, каким-то чужим мальчиком, говорившим с иностранным акцентом, и его собакой по кличке Спот играли возле стога сена. Собака поймала крысу, а потом стала подкидывать ее кверху, крыса пыталась уползти с переломанным хребтом, а собака игриво на нее наскакивала. И тут он больше не смог видеть мучений крысы, схватил биту для игры в крикет и ударил крысу по голове; он бил ее и не мог остановиться, боясь, что крыса еще жива, хоть и слышал, как кричала ему нянька: "Артур, брось! Как тебе не стыдно! Перестань!" - а Хильфе смотрел на него с веселым азартом. Когда он перестал бить крысу и не мог даже на нее взглянуть, он убежал далеко в поле и спрятался. Но нельзя спрятаться навсегда, и, когда он вернулся, нянька пообещала: "Я не скажу маме, но ты не смей никогда больше этого делать. Она-то думает, что ты и мухи не обидишь. Что на тебя нашло, не пойму..." Никто из них не догадывался, что им владеет ужасное, ужасающее чувство жалости. Это был и сон и воспоминание, но потом ему приснился настоящий сон. Он лежал на боку, тяжело дыша; в северной части Лондона начали палить из тяжелых орудий, а сознание его свободно блуждало в мире, где прошлое и будущее оставляют одинаковый след, а место действия бывает и двадцатилетней давности, и тем, каким оно будет через год. Он кого-то ждал в аллее у ворот; из-за высокой живой изгороди доносился смех и глухой стук теннисных мячей, а сквозь листву, как мотыльки, мелькали белые платья. Близился вечер, скоро будет темно играть, -и тогда кто- то к нему выйдет; он ждал, онемев от любви. Сердце у него билось от мальчишеского волнения, но, когда кто-то чужой дотронулся до его плеча и сказал: "Уведите его", душу его сжало отчаяние взрослого человека. Он не проснулся - теперь он стоял на главной улице маленького провинциального городка, где когда-то в детстве гостил у старшей сестры своей матери. Он стоял перед входом во двор гостиницы, а в конце двора светились окна сарая, где по субботам устраивались танцы. Под мышкой он держал пару лакированных лодочек - он ждал девушку много старше себя, которая вот-вот выйдет из раздевалки, возьмет его под руку и пойдет с ним через двор. И вот сейчас, на улице, он представлял себе все, что с ним будет в ближайшие несколько часов: маленький тесный зал, где столько знакомых лиц: аптекарь с женой, дочери директора школы, управляющий банком и зубной врач со своим синеватым подбородком и многоопытным взглядом; синий, зеленый и алый серпантин, маленький местный оркестр, ощущение тихой, хорошей и устойчивой жизни, которое слегка тревожат молодое нетерпение и юношеская страсть, отчего потом все покажется только вдвое дороже. Но внезапно сон превратился в кошмар: кто-то в темноте кричал от ужаса, но не та молодая женщина, которую он встречал, еще не отважился поцеловать и, наверное, так и не поцелует, а кто-то, кого он знал даже лучше, чем родителей, кто принадлежал совсем к другому миру, к печальному миру разделенной любви. Рядом с ним стоял полисмен и говорил женским голосом: "Вам нужно вступить в нашу небольшую компанию" - и неумолимо толкал его к писсуару, где в каменном тазу истекала кровью крыса. Музыка смолкла, лампы погасли, и он не мог вспомнить, зачем пришел на этот темный отвратительный угол, где стонала даже земля, когда на нее ступали, словно и она научилась страдать. Он сказал: "Прошу вас, разрешите мне отсюда уйти", а полицейский спросил: "Куда ты хочешь уйти, дорогой?" Он сказал: "Домой", а полицейский ответил: "Это и есть твой дом. Никакого другого нет нигде", - и стоило ему двинуться с места, как земля под ним начинала стонать; он не мог сделать ни шагу, не причиняя ей страданий. Роу проснулся - сирены дали отбой. Один или два человека в убежище на секунду привстали, но тут же снова улеглись. Никто не двинулся, чтобы пойти домой, теперь их дом был здесь. Они уже привыкли спать под землей, это стало такой же привычкой, как когда-то субботнее кино или воскресная обедня. Это была теперь их жизнь, Глава шестая ОТРЕЗАН Ты увидишь, что около каждой двери стоит стража. "Маленький герцог" I Роу позавтракал в закусочной на Хай-стрит Клэпхема. Окна были забиты досками, верхний этаж снесло; дом стал похож на барак, наскоро построенный для пострадавших от землетрясения. Враг причинил Клэпхему большой урон. Лондон перестал быть громадным городом, он стал скопищем маленьких городов. Каждый район приобрел свои особые приметы: в Клэпхеме часто бывали дневные налеты и жители ходили как затравленные, чего не было заметно в Вестминстере, где ночные налеты были более жестокими, зато убежища были лучше. Лицо официантки, которая принесла Роу кофе и гренки, бледнело и дергалось, словно она была в бегах; она то и дело замирала и прислушивалась к каждому скрежету тормозов на улице. Сегодняшний ночной налет, по словам газет, был слабый. Сброшено некоторое количество бомб, имеется некоторое количество убитых и раненых, в том числе и смертельно раненных. Но нигде даже самым мелким петитом не упоминалось "Предполагаемое убийство во время спиритического сеанса". Никого не волновала единичная смерть. Роу почувствовал негодование. Когда-то он был героем газетных заголовков, но если бы он стал жертвой сейчас, никто не уделил бы ему места в газетной колонке. Он ощущал себя заброшенным; никому не было дела до такого мизерного происшествия, когда ежедневно шло массовое истребление людей. Быть может, несколько пожилых джентльменов из уголовного розыска, уже переставших понимать, как их обогнало время, еще стали бы с дозволения покладистого начальства заниматься такой чепухой, как убийство. Они, наверное, составляли бы друг для друга докладные записки, им, пожалуй, даже разрешалось бы посетить "место преступления", но Роу не верил, чтобы результаты их расследования вызвали больше интереса, чем статьи чудаковатых священников, все еще протестующих против теории Дарвина. Он живо представил себе, как их начальство говорит: "Ох уж этот старик имярек. Мы иногда подкидываем ему кое-какие убийства, чтобы его занять. Ведь когда он был моложе, мы относились к таким вещам серьезно, пусть думает, что от него и сейчас есть толк. Результаты дознания?.. Ну да, ему-то и в голову не приходит, что у нас нет времени читать его писанину!" Прихлебывая кофе, Роу снова и снова листал газету в поисках хотя бы беглого сообщения о том, что случилось; он испытывал даже сочувствие к инспекторам уголовного розыска: ведь он сам был убийца, их современник и человек старомодный; тот кто убил Коста, тоже был человеком их круга. Его раздражал Вилли Хильфе, который с легкостью относился к убийству и даже видел в нем особую пикантность. Но сестра Хильфе не была склонна над этим шутить, не зря она предостерегала Роу и говорила о смерти так, словно смерть все еще что-то значит. Как всякий зверь, который бродит один, Роу сразу почуял, что тут кто-то свой. Бледная официантка не спускала с него глаз: ему не удалось побриться, и вид у него был такой, что он может уйти, не заплатив. Поразительно, во что тебя превращает ночь в бомбоубежище: одежда его пахла карболкой, будто он ночевал в ночлежке. Он заплатил по счету и спросил официантку: - У вас есть телефон? Она указала ему на аппарат возле кассы, и он набрал номер Реннита. Шаг рискованный, но ему надо было что-то предпринять. Конечно, сейчас еще слишком рано. Было слышно, как звонок дребезжит в пустой комнате, и Роу спросил себя, лежит ли там еще недоеденный бутерброд с сосиской? В эти дни нельзя было поручиться, что телефон зазвонит вообще, за ночь контору могло стереть с лица земли. Теперь он, по крайней мере, знал, что с этой частью света ничего не случилось: "Ортотекс" стоит, как стоял. Он снова сел за столик, попросил еще кофе и писчей бумаги. Официантка смотрела на него с нарастающим недоверием. Даже в гибнущем мире надо соблюдать условности: заказывать снова, уже заплатив, не принято; требовать же писчую бумагу позволяют себе лишь иностранцы. Она может дать ему лишь листок из своего блокнота для заказов. Условности были куда прочнее нравственных устоев: он ведь поймал себя на том, что ему легче дать себя убить, чем устроить скандал в гостях. Он стал записывать бисерным почерком подробный отчет обо всем, что произошло. Что-то надо предпринять, он не намерен скрываться от властей из-за преступления, которого не совершал, в то время как настоящим преступникам сходит с рук... то, что они хотят, чтобы им сошло с рук. В своем отчете он опустил фамилию Хильфе... Мало ли какие подозрения могут возникнуть у полиции, а ему не хотелось, чтобы его единственный союзник попал за решетку. Он надумал послать свое донесение прямо в Скотланд-ярд. Роу перечитал письмо, чувствуя на себе подозрительный взгляд официантки; рассказ его казался на редкость неубедительным: кекс, странный визитер, знакомый привкус, - пока дело не дошло до трупа Коста и улик, обличающих автора письма. Быть может, лучше все-таки не посылать этого письма в полицию, а отправить его кому-нибудь из друзей?.. Но у него нет друзей, если не считать Хильфе... или Реннита. Он двинулся к выходу, но официантка его окликнула: - Вы не заплатили за кофе. - Простите, совсем забыл! Она взяла у него деньги с торжествующим видом: ну разве она была не права! Потом она долго смотрела в окно, на котором стояли пустые блюда для пирожных, наблюдая, как он неуверенно шагает по Хай-стрит. Ровно в девять часов он снова позвонил из автомата возле станции Стокуэлл и снова услышал, как дребезжит в пустоте звонок. В четверть десятого, когда он позвонил в третий раз, мистер Реннит уже пришел. Роу услышал его настороженный резкий голос: - Слушаю. Кто спрашивает? - Это я, Роу. - Что вы сделали с Джонсом? - сразу набросился на него Роу. - Я с ним расстался вчера на улице... - Он не вернулся. - Может, он еще там сидит... - Я ему должен жалованье за неделю. Он сказал, что вечером зайдет. Тут что-то не так. Джонс не упустит случая получить с меня деньги, если я их должен. - За это время случилось кое-что похуже... - Джонс - моя правая рука, - сказал мистер Реннит. - Что вы с ним сделали? - Я пошел к миссис Беллэйрс. - При чем тут она? Мне нужен Джонс. - Там убили человека. - Что? - Полиция думает, что убил его я. По проводу донесся стон. Маленький жуликоватый человек откусил кусок не по зубам; всю свою жизнь он проплавал как рыба в воде среди своих сомнительных делишек: адюльтеров, компрометирующих писем, а теперь течение вынесло его туда, где охотились акулы. Он ныл: - Недаром я не хотел браться за ваше дело... - Вы должны мне посоветовать. Я к вам приду. - Нет! - Роу слышал, как на том конце провода у человека перехватило дыхание. Тон чуть приметно изменился: - Когда? - В десять. Реннит, вы меня слушаете? - ему надо было кому-то объяснить. - Реннит, я ни в чем не виноват. Вы должны мне поверить. Я не имею обыкновения убивать людей. Он, как всегда, почувствовал боль, произнеся слово "убивать", словно прикусил ранку на языке; каждый раз он произносил его как приговор себе. Быть может, если бы его повесили, он нашел бы для себя оправдание в тот миг, когда на шее затягивалась петля, но ему предоставили целую жизнь для того, чтобы он мог размышлять о своем поступке. Вот и сейчас он о нем размышлял - небритый человек в пыльном костюме, сидя в вагоне подземки между станцией Стокуэлл и Тотенхем- корт-роуд. (Ему пришлось сделать крюк, потому что многие станции метро были закрыты.) Сны, которые он видел ночью, вернули его к прошлому. Он вспомнил, каким он был двадцать лет назад - влюбленным, витающим в облаках, вспомнил без всякой жалости к себе, словно научно рассматривая процесс развития живого организма. В те дни он считал себя способным на героические подвиги и на такую стойкость, что она заставит любимую девушку забыть его неловкие руки и юношеские прыщи на подбородке. Все, казалось ему, сбудется. Можно смеяться над мечтами, но пока у тебя есть возможность мечтать, в тебе могут развиться те качества, о которых ты мечтаешь. Со смерти жены Роу больше не мечтал, даже во время суда он не мечтал о том, чтобы его оправдали. У него словно отсохла та часть мозга, которая управляет способностью мечтать, он был уже не способен на самопожертвование, мужество, добродетель, потому что больше о них не мечтал. Он сознавал свою утрату; мир потерял для него объемность и стал плоским, как бумага. Ему хотелось мечтать, но он был способен теперь только на отчаяние и на хитрость, которая подсказывала ему, что к мистеру Ренниту надо подходить с оглядкой. II Наискось от конторы мистера Реннита помещался книжный аукцион. Стоя возле полок у двери, можно было наблюдать за подъездом напротив. Еженедельный аукцион был назначен на завтра, и поэтому в лавке собрались любители с каталогами в руках; небритое лицо и мятый костюм не могли привлечь внимания. Следом за Роу вошел человек с лохматыми усами, протертыми локтями и карманами, оттопыренными бутербродами; он стал внимательно разглядывать большой альбом по художественному садоводству. Епископ, а может быть, викарий, листал романы Вальтера Скотта. Чья-то большая седая б"рода зарылась в скабрезные страницы иллюстрированного Брантома. Компания тут собралась самая разношерстная; в кафе и театрах публика соответствует своему окружению, а на аукционах предлагают товары на всякий вкус. Вокруг стоял запах заплесневелых книг, упаковочной соломы и верхней одежды, которая не раз бывала под дождем. Стоя у полок, где были разложены партии книг для продажи от No 1 до 131, Роу мог видеть всех, кто входил или выходил из дверей, которые вели в контору мистера Реннита. Как раз у него перед глазами лежал недорогой женский молитвенник, входивший в партию других религиозных сочинений. Стрелки больших круглых часов на столе у аукционера, которые некогда были сами проданы с аукциона, о чем свидетельствовал оборванный ярлычок под циферблатом, показывали 9.45. Роу наудачу открыл женский молитвенник, - все его внимание было обращено на дверь напротив. Молитвенник был разукрашен уродливыми цветными буквицами; как ни странно, это была единственная вещь, напоминавшая в этой старинной тихой комнате о войне. Открыв его наудачу, вы читали молитву об избавлении от гибели, от злых племен и народов, от несправедливости, коварства, от врага, рычащего, аки лев... Слова эти торчали из страниц, украшенных цветным бордюром, как пушечные жерла из клумбы. "Не дай человеку употребить силу во зло!" - прочел он, и слова этой молитвы прозвучали в его ушах, как музыка. Ибо во всем мире, за стенами этой комнаты, человек воистину употреблял свою силу во зло, он и сам употребил свою силу во зло. Этим занимались не только дурные люди. Отвага разрушала соборы, стойкость обрекала на голод города, жалость убивала... Наши добродетели часто хватают нас за горло и предают. Может быть, и тот, кто убил Коста, дал на миг волю своей доброте, а Реннит, предавая своего клиента, впервые в жизни вел себя как примерный гражданин, - трудно было не узнать полицейского в том человеке, который, спрятавшись за развернутый лист газеты, занял наблюдательный пост как раз напротив аукциона. Он читал "Дейли миррор". Из-за его спины Роу была видна карикатура чуть ли не на всю полосу. Мистер Реннит выглянул украдкой в окно и тотчас скрылся. Часы на аукционе показывали без пяти десять. Медленно тянулся серенький денек, пропыленный ночной бомбежкой и пропитанный запахом сырой штукатурки. Сознание, что его покинул даже мистер Реннит, заставило Роу еще сильнее почувствовать свое одиночество. В прежнее время и у него были друзья, правда немного, потому что он не любил болтовни, но зато дружеские связи оставались по-настоящему прочными. В школе друзей у него было трое; они делили надежды на будущее, печенье и безграничное честолюбие, а вот теперь он не мог припомнить ни их имен, ни лиц. Как-то на Пиккадилли-серкус к нему вдруг обратился какой-то седой чудак с претенциозными манерами, в двубортном жилете и с цветком в петлице, вид его говорил о не очень устойчивом и не слишком благовидном достатке. "Господи, да это же Буджи!" - воскликнул незнакомец и потащил его в бар отеля Пиккадилли, где Роу пытался обнаружить в этом въедливом нахале кого-то из учеников четвертого класса, в черных воскресных брюках или футбольных трусиках, вымазанных чернилами. А тот сперва безуспешно пытался занять пять фунтов, а потом проскользнул в мужскую уборную и пропал, предоставив Буджи расплачиваться по счету. Были у него, конечно, друзья и не так давно - человек пять или шесть. Потом он женился, и они стали друзьями его жены, даже больше, чем его собственными. Том Кэртис, Крукс, Перри и Вейн. После его ареста они, как и следовало предполагать, исчезли. Возле нег