Богумил Грабал. Розовый клевер
---------------------------------------------------------------
"Иностранная литература" No 4, 2001
Перевод с чешского С. Скорвида
OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko (avrud@mail.ru), 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
Из книги "Прекрасные мгновения печали"
Господин настоятель Спурный, излагая библейскую историю, умел говорить
таким тихим и нежным голосом, что мы всякий раз думали, будто душой он не в
классе и вообще не в нашем городке, а где-то в другом месте, где-то в земле
Ханаанской, плавает по Генисаретскому озеру или пребывает в Тарсе. Из всего,
что происходило в те времена, самое чудесное приключилось со святым Павлом.
Мое воображение поражала мысль о том, что вот я, к примеру, еду на
велосипеде, а тут с небес ударяет молния, я падаю на землю и вдруг
становлюсь совершенно другим человеком.
Возможно, господин настоятель любил рассказывать о святом Павле потому,
что сам он в один прекрасный день вез в своей машине баронессу из
Кипарисовой усадьбы и, проезжая по главной улице и переключая скорость,
вместо рычага переключения скоростей схватился за коленку баронессы и
врезался в витрину пана Милана Гендриха, который торговал "волшебными
сорочками", но, если не считать разбитого лобового стекла, ни с настоятелем,
ни с баронессой среди этих сорочек в витрине ничего не стряслось. И я
уверовал, что он спасся чудом, потому что сорочки, которые продавал Милан
Гендрих, приносили счастье. Целыми неделями в его витрине и в "Ольшанской
газете" всеми красками сверкала реклама... Во время драки в Драгелицах
торговца-цыгана пырнули ножом в сердце, но так как на Лайоше Ружичке была
сорочка от Милана Гендриха, улица Палацкого, с ним ничего не случилось.
Каждую неделю я раскрывал "Ольшанскую газету" и читал там про очередное
чудо. Под рухнувшими строительными лесами нашли разнорабочего Йозефа Бандру,
но так как на нем была сорочка от Милана Гендриха, улица Палацкого, с ним
ничего не случилось. И этак вот каждую неделю новое чудо: с человеком,
которого переехал поезд или которого подстрелили при охоте на куропаток,
благодаря сорочке от Милана Гендриха, улица Палацкого, ничего не случилось.
Вот и господин настоятель во время той аварии, когда он схватился за коленку
баронессы, наверное, был в сорочке от Милана Гендриха, улица Палацкого, к
которому он и въехал на машине в витрину, и с ним ничего не случилось.
И вот дважды в неделю, когда у нас бывали уроки катехизиса, я надевал
сорочку от Милана Гендриха, да и остальные мальчики тоже, потому что весь
наш городок не покупал сорочек ни в каком другом месте, а только на улице
Палацкого. Господин настоятель прохаживался между партами и, ступая тихо, со
взором, обращенным в прошлое, негромко рассказывал: "И Иисус, сев в лодку,
отправился в Капернаум...", а Завазал вырезал ножиком на скамейке большое
сердце, остальные же ученики внимали тихому голосу, который будто тоже
переправлялся с Иисусом в Капернаум, и вдруг Завазал стукнулся головой о
парту, из носа у него потекла кровь, и он закричал; все испугались, но
настоятель ступал себе неслышно дальше, и Завазал утирал кровь, в то время
как Иисус говорил своим ученикам: "Чего боитесь, маловеры?" И тихий голос
настоятеля разносился по классу, я играл дробинками из металлического шара,
при помощи которого поднималась и опускалась большая керосиновая лампа,
настоятель глядел в окно - и вдруг хвать меня за руку и, набрав полную
горсть дробинок, продолжал свой путь, никто ничего не заметил, а господин
настоятель все плыл и плыл по Генисаретскому озеру в Капернаум. Когда же
настала глубокая тишина и голос настоятеля воспарил над водами, у меня вдруг
страшно заболела наголо остриженная голова, словно град обрушился на нее
сверху, я закричал, схватившись за голову, точно исклеванную пригоршней
дробинок, которые кто-то низверг мне на макушку... все испуганно
оборачивались на мой крик, а господин настоятель шагал себе дальше, рука у
него была пустая, по полу же раскатились дробинки, а голос настоятеля
переправлялся с учениками Христа по Генисаретскому озеру в Капернаум. Вот
так во время уроков катехизиса, на каждом самое меньшее четыре раза,
раздавался вопль кого-то из нас, кому господин настоятель влеплял увесистую
затрещину, которая повергала баловника на скамью, но настоятель продолжал
прохаживаться, и ни с кем из учеников не случалось ничего плохого, потому
что все мы носили сорочки от Милана Гендриха, улица Палацкого, 156.
Господин настоятель вообще часто пребывал в мечтательном настроении.
Например, летом он переселялся из домика при церкви в комнату на самом
верхнем этаже угловой башни. Туда ему приходилось взбираться по лестнице, и
за дверями, ведшими в его обиталище, было большое помещение с почерневшими
балками и тремя маленькими окошками, которые пропускали днем столько света,
что в полумраке даже становилось больно глазам. Здесь у господина настоятеля
была летняя квартира с кроватью, столом и стульями и скамьями под окном. И
раз в год он приглашал сюда своих учеников, чтобы они отдраили ему лестницу
и вымыли пол. И всякий раз он оставлял нас одних, зная, что все мы помним по
школе: если мы будем делать нечто неподобающее, то сверху на нас обрушится
страшная затрещина, такой удар, который швырнет любого из нас на пол или
сбросит со ступеней, однако же ничего плохого ни с кем не случалось, потому
что каждый ученик был облачен в сорочку из магазина Милана Гендриха, улица
Палацкого, 156. И вот мы таскали ведра с водой, терли, ползая на коленках,
пол - и смотрели в окна, потому что оттуда открывался изумительный вид на
реку, на шпиль крытой толем крыши приходской церкви и на отливающий
краснотой храм Святого Илии. Высокие старые деревья возносили свои кроны к
самым окнам настоятеля. Мы видели их верхушки, колеблющиеся на веявшем с
реки ветру. Но самый замечательный вид открывался из среднего окна - поверх
деревьев на текущую внизу реку. Внизу же, вдоль пристани, тянулись тропинки,
а прямо под башней простирался огромный сад настоятеля, обнесенный забором,
и там в кустах стояли скамейки. И я, как и остальные ребята, знал, что
господин настоятель сидит в гостинице "На Княжеской", потягивая вермут, но
его невидимая карающая десница неизменно возносится над нами, так что мы
драили лестницу и пол и переговаривались между собой шепотом. Когда же мы
были совершенно уверены, что господин настоятель сидит "На Княжеской",
потягивая вермут, и смотрели через окно вниз, на сад со скамейками в кустах
вдоль забора, он внезапно являлся перед нами, толстый и могучий; стоя среди
нас, он велел перенести его кресло к окну, затем садился и смотрел через
окно на реку, верхушки деревьев покачивались в лучах солнца, а господин
настоятель говорил: "Ладно, ребята, хватит, ведра оставите возле дома".
Сказав это, он тут же о нас забывал и принимался смотреть на струящую свои
воды реку с деревьями на другом берегу - и выглядел красивым. Мы сбегали по
ступеням с четвертого этажа и во дворе все еще поеживались, потому что нам
казалось, будто вот-вот кто-нибудь из нас закричит, или схватится за голову,
или у кого-нибудь потечет из носа кровь от сильного удара десницы, которая
обрушится сверху и повалит нас наземь.
Когда весна приближалась к концу, когда было уже почти лето, однажды в
субботние сумерки я перешел освещенный мост, а потом свернул к мельнице и
зашагал мимо старого "Рыбного подворья" вдоль ограды церковного сада. В
полумраке летнего вечера люди прогуливались по плотине или отдыхали на
лавочках в кустах. И я остановился и посмотрел наверх, на три окна в башне,
сквозь стены я видел, как господин настоятель сидит там и потягивает вермут,
глядя на отражающуюся в реке луну, и он тих и нежен, хотя у него столько
силы, что он может поднять зубами двух кухарок, связанных скатертью. Я
видел, как он сидит там в одиночестве, беседуя только со святым Павлом, и
глядит с обеда до сумерек, как склоняется к горизонту солнце и выходит луна.
А я стоял внизу, у забора его сада, потому что понял, что уже пришел пан
Чопрыш, машинист, я узнал его по блеснувшей лысине. И, как и каждую субботу,
когда был такой вот прекрасный вечер, он перетащил скамейку в самые заросли,
а потом уселся на нее, разведя колени, извлек крохотную губную гармошку,
инструментик ничуть не больше детского складного ножика, и начал играть на
ней так трогательно и проникновенно, что все останавливались и
заслушивались, как если бы в кустарнике пел соловей. В воде затона
отражалась луна, река серебрилась волнами, точно жалюзи на магазине пана
Милана Гендриха, а пан Чопрыш играл на губной гармошке, и я видел, как
господин настоятель сидит наверху у раскрытого окна и - через вершины
деревьев - внемлет музыке, видел, как в окне забелел фартучек его кухарки,
высунувшейся из башни, чтобы лучше слышать укрывшуюся в кустах гармошку... а
из гармоники лилась грустная песня, вдыхаемая и выдыхаемая крохотным
инструментиком размером не больше детского складного ножика.
Когда пан Чопрыш доиграл, было слышно, как на скамейке в кустах возле
ограды церковного сада он переводит дух, чтобы, собравшись с силами, сыграть
"Юмореску". Это был его коронный номер - "Юмореска", исполняемая на губной
гармошке, причем с таким чувством, что люди переставали прохаживаться, чтобы
шуршанием песка на дорожке, шедшей вдоль пристани, не испортить песню. Когда
же пан Чопрыш, машинист, закончил "Юмореску", воцарилась тишина. Такая
глубокая, что сквозь нее отчетливо доносились плеск волн в реке и шелест
камышей. А из кустов вылез пан Чопрыш, весь в поту, лицо его в лунном свете
казалось подернутым ртутью, у него были кривые ноги, брюшко и носик как у
грудных младенцев в коляске, и он, задыхаясь, набирал в легкие воздух,
потому что на маленькой губной гармошке он играл всем своим могучим телом. Я
же поглядел вверх, там, в окне башни, по-прежнему белел фартук кухарки, а
господин настоятель сидел в кресле и смотрел на текущую в лунном свете реку.
Как-то раз, когда я еще был церковным служкой, мы с господином
настоятелем шли в деревню соборовать умирающую крестьянку, я среди белого
дня нес зажженный фонарь, а когда мы выбрались из леса в поле, там жнецы
жали рожь, и настоятель говорит: "Дайте и мне попробовать..." Один жнец
вытер косу и подал ее господину настоятелю, прочие же жнецы усмехались, но
когда настоятель взял косу и расставил ноги, то с каждым его мощным взмахом
их улыбки все заметнее и заметнее тускнели. И вот господин настоятель косил,
и рожь после очередного удара косы ложилась точно как надо, будто настоятель
сам был из жнецов. Пройдя полосу, он обернулся, взглянул на плоды своего
труда и, утерев лоб, вернул косу, а затем я понес дальше через поля
зажженный фонарь, а настоятель нес на блюде облатку, чтобы дать ее в деревне
умирающей крестьянке...
Еще я видел, как во время уборки ржаных снопов в полях за пивоварней
господин настоятель, сняв свое люстриновое пальто, брал в руки вилы и кидал
на воз сразу по две копны, да так быстро, что у него их не успевали
принимать. Больше всего он любил грузить снопы на поле барышень
Шафаржиковых, там за хозяина была старшая сестра, которая выглядела как
переодетый мужчина, она носила сапоги и курила, а с лошадьми обходилась не
хуже заправского кучера. Ей помогала младшая - красавица под стать
настоятелевой кухарке, но и у нее спорилась любая работа в поле и на
конюшне. Так вот, господин настоятель убирал у них всю рожь, все хлеба, а
потом, насквозь мокрый от пота, зажав свернутое пальто под мышкой,
возвращался берегом реки назад в городок. Только один раз, когда он принимал
снопы и укладывал их на самом верху высоко нагруженного воза, потому что
никто не умел класть снопы вдоль и поперек так ровно, как господин
настоятель, он свалился с воза, но с ним - не иначе как чудом - ничего не
случилось, ведь на нем была сорочка от Милана Гендриха, улица Палацкого,
156.
А сегодня я шел домой из школы... Обычно я любил забраться на парапет
каменного моста и по нему, словно канатоходец пан Тршиска, перебегал на ту
сторону реки, в Залабье, а там спрыгивал и шагал дальше. Однако сегодня я
возвращался кружным путем, через железнодорожный мост, и в начале его
заметил металлические ограждения, поднимавшиеся наверх, к самой конструкции
моста. Я залез на ограждения, передо мной тянулся на другую сторону
металлический настил, усеянный многочисленными заклепками; если бы проехал
поезд, я смог бы коснуться рукой паровозной трубы, подо мной перекрещивались
железные балки, и весь мост, державшийся на трех опорах, сверкал рельсами,
что где-то вдалеке сворачивали к пивоварне, сиявшей бежевыми стенами в
глубине фруктового сада. Я двинулся вперед, слегка раскинув руки, а посреди
моста остановился и принялся смотреть вниз. За мостовой опорой река,
покрытая рябью, образовывала водовороты. Я сел и начал болтать ногами,
воображая, будто бы по щиколотку окунул их в воду; я смотрел вниз по течению
реки, туда, где за лугами вздымались над вербами высоченные тополя, и еще
дальше, на Комаренский остров, я перевел взгляд с полотна железной дороги на
поля: там стоял воз, кони, нагнув шеи к куче розового клевера, лакомились
им, и я видел, что мужчина в белой рубашке косит клевер, что другой косой
орудует женщина и что вторая женщина, в платке, собирает скошенную траву в
копенки. Я закрыл глаза, солнце приятно пригревало, вокруг не было ни души,
только на реке спиной ко мне сидел в лодке рыбак...
Потом вдруг мост загрохотал, он весь сотрясался, так что я крепко
ухватился за железные балки; приближался поезд, и мост под ним прогибался,
грозя переломиться, паровоз выпустил пар, окутав меня всего влажными клубами
и дымовой гарью, но вот паровоз с тендером достиг другого конца слегка
изогнувшегося моста, вот уже стал быстро удаляться от меня и последний
вагон, увозя с собой стук колес, и в хвосте поезда качался фонарь и
подпрыгивал бело-красный круглый щит - знак того, что состав кончился. Но
когда мост содрогался так, что чуть не сбросил меня вниз, и когда паровоз
окутал меня паром и дымом, в клубах которого померкло солнце, я не
испугался, потому что, даже свались я в воду, со мной бы ничего не
случилось, ведь на мне была сорочка от Милана Гендриха, улица Палацкого,
156.
Потом я встал и побежал по верхнему настилу железнодорожного моста; на
той стороне реки укладывали на воз розовый клевер, и я, миновав мост и
посмотрев вниз, увидел, что мужчина в белой рубашке - не кто иной, как
господин настоятель. Теперь он стоял на возу по колено в клевере и принимал
все новые и новые охапки, рядом, утопая в клевере по самый пояс, стояла
красивая барышня Шафаржикова, а ее сестра в сапогах сильными взмахами вил
подавала клевер наверх; потом она взяла вожжи, подвела воз к следующей копне
и опять начала собирать вилами розовые цветы и закидывать их на воз, где
господин настоятель подхватывал клевер и разравнивал его, и у него еще
находилось время сыпать пригоршни цветков на голову красивой барышне, она
смеялась, ее волосы были полны клевера, и вдруг, подобравшись к настоятелю,
она сама бросила ему на голову большую горсть розовых цветов. Господин
настоятель погрузился уже в клевер по пояс, воз был так нагружен, что
женщина внизу не видела обоих, ей приходилось вставать на цыпочки, чтобы
закинуть вилами клевер наверх, где всякий раз показывались только руки
настоятеля, который его принимал. И вот старшая сестра, взяв вожжи, подвела
скрипучий воз к последней копне, и я с моста увидел, что господин настоятель
вдруг в этом клевере упал на барышню, так он и лежал на ней, засыпанный
розовыми цветами, и внезапно, наклонив голову, всю в клевере, поцеловал
девушку долгим поцелуем, она же сомкнула руки у него на затылке; воз
скрипел, лошади тянули его, так что кожа на их мощных ляжках собиралась
складками, а господин настоятель все лежал на барышне и целовал ее, ноги у
нее были раскинуты, широко раскрытые глаза глядели в небо. Старшая сестра
остановила лошадей, набрала полные вилы свежего клевера, но наверху его
никто не подхватил, потому что господин настоятель лежал в клевере на
девушке, волосы и лица у обоих были засыпаны розовыми цветами, и они
целовались так долго, что, казалось, лишились чувств. И при этом я знал, что
с господином настоятелем ничего не случится, ибо свою белую рубашку он купил
в магазине Милана Гендриха, улица Палацкого, 156.
Last-modified: Sun, 01 Jul 2001 19:08:52 GMT