л дураком. -- Никто в здравом уме,-- сердито сказал он (не сознавая иронии того, что он, принц, имеет право гневаться, а старик-крестьянин -- нет),-- не стал бы восхвалять насилие ради него самого, независимо от его целей! Старик пожал плечами и по-детски улыбнулся. -- Я ведь простой человек, ты знаешь,-- сказал он.-- И это в точности то, что я делаю. Все системы -- зло. Все правительства -- зло. Не мелкое зло. Чудо вищное зло. Хотя он по-прежнему улыбался, его била неудержимая дрожь. -- Если ты хочешь, чтобы я помог тебе уничтожить правительство,-- я в твоем распоряжении. Но что касается Всеобщей Справедливости...-- Он рассмеялся. Хродульф поджал губы, задумчиво глядя мимо него. Племянник Хродгара, тем не менее, выказывал всяческую доброту к своим двоюродным братьям, от которых уже наполовину решил избавиться. Этот унылый И одинокий юноша до сих пор побаивался незнакомцев и чувствовал себя неловко даже с теми, кого хорошо знал. Его кузены были пухленькими белокурыми мальчиками трех и четырех лет. Была еще кузина Фреава-ру -- дочь Хродгара от женщины, которая давно умерла. Каждый раз, когда Фреавару заговаривала с ним, Хродульф заливался краской. Он сидел за столом между двумя мальчиками, помогая их кормить, улыбался, когда они что-то лепетали, но отвечал редко. Королева время от времени поглядывала на них. Другие тоже изредка бросали взгляды в их сторону. Все знали, что должно произойти, хотя никто в это не верил. Кто мог, глядя на слюнявые улыбки детей, увидеть горящий чертог или, слушая их мелодичную болтовню, вообразить полночное рычание огня? Кроме старого Хродгара, конечно. Жестокость и стыд провели на его лице глубокие морщины, придав ему загадочно-спокойное выражение. Глядя на него, я почти всегда приходил в замешательство -- ощущение не из приятных. Он сидит в своем резном кресле, высокий и прямой, руки недвижно застыли на подлокотниках, ясные глаза устремлены на дверь чертога, откуда я должен появиться (если приду). Когда кто-нибудь заговаривает с ним, он отвечает вежливо и мягко, думая о чем-то далеком -- об убитых танах, об утраченных надеждах. Он огромен. В молодости он обладал силой семерых мужчин. Сейчас не то. У него ничего не осталось, кроме остроты и силы ума, а в этом -- никакой радости: просто кинжал в ножнах. Цивилизация, которую он предполагал создать, непостижимым образом превратилась в непроходимую чащу, уставленную ловушками. Он знает, что Хродульф представляет опасность для его сыновей, но не может отречься от сына своего погибшего младшего брата. Его шурин Хигмод пока выжидает; отдав Вальтеов, он будет ждать, пока жив Хродгар, но Хродгар знает, что Хигмод ему отнюдь не друг. А кроме того, есть еще человек по имени Ингельд, правитель Хедобардов, известный своей кровожадностью не меньше, чем сам Хродгар в былые дни. Старый король намерен сосватать ему Фреавару, но не уверен, что это сработает. И помимо этого есть также сокровищница. Еще одна ловушка. Человек грабит других для того, чтобы, будучи богатым, платить своим людям и сохранить мир в королевстве, но сокровища, накопленные, чтобы обеспечить безопасность, становятся приманкой для каждого грабителя, которому случится о них прослышать. Хродгар со своим проницательным умом не плетет интриг и не строит козней. Это не ошибка. У него просто не осталось ни планов, ни замыслов. И поэтому он ждет, словно прикованный в пещере, уставившись на вход, изредка с грустью поглядывая отсутствующими глазами на Вальтеов, прикованную рядом с ним. Вальтеов -- еще одна ловушка, наихудшая. Она молода -- могла бы послужить более энергичному человеку. И прекрасна -- ей ни к чему иссушать свою красоту и попусту проводить ночи возле костлявого дрожащего старика. То, что она знает об этом, лишь увеличивает его вину и боль. Она понимает, что страх за своих людей, который делает его трусом, столь велик, что он даже пальцем не шевельнул, когда я напал на нее. Благородный это страх или нет -- даже в этом он не может быть уверен; возможно, это просто желание, чтобы его имя и слава пережили его самого. Она слишком хорошо понимает его горечь по поводу наступившей старости. Ей даже понятно -- и это, несомненно, самое ужасное,-- что к миру приходится идти через одно тяжелое испытание за другим, без надежды на успех,-- истина, давно известная старому Хродгару. Урок за уроком, проходя через страдания, они с каждым разом все глубже осознают свое ничтожество, позор, заурядность. Так будет и впредь. Как же, спросите вы, я могу, зная все это, травить его, снова и снова разбивать его надежды, глубже и глубже ввергать его в скорбь? У меня дет ответа, разве что этот: а почему бы и нет? Сделал он что-нибудь, чтобы заслужить мою доброту? Если я дам ему передышку, пригласит меня король на кубок меда? Поцелует в лоб? Ха! Его благородство, его достоинство -- разве они не моя работа? Чем был он раньше? Ничем! Надутый грабитель, доверху набитый бахвальством, глупыми шутками, налитый хмельным медом. Благородства не больше, чем у Рыжего Коня, друга Хродульфа. Никто не может помешать мне преследовать его. Я сделал его тем, кто он есть. Имею я право испытывать мое собственное творение? Хватит! Кто сказал, что я должен оправдываться? Я действую так же механически, как и вы. Ярость и жажда крови -- моя натура. Почему лев не остепенится и не станет лошадью? В любом случае я тоже -- испытание за испытанием -- изучаю свое ничтожество. Это все, что у меня есть, мое единственное оружие, чтобы сокрушить эти гробоподобные стены застывшего мира. Поэтому я и танцую в лунном свете, отпускаю грязные шуточки или тружусь, расшатывая основания ночи, наподнял ее воплями ярости. Что-то непременно должно произойти. Не могу поверить, что столь чудовищная энергия отчаяния ни к чему не приведет! Я придумал жуткий сон, приснившийся Хродгару. Говорит Хродгар: Снова приснилось: ошеломленный, Стою неподвижно в мокрой чащобе. Дрожь меня бьет. Я услышал древесное эхо. Между тенями стволов, под завесой дождя Скрылась подстилка из мха. Напряженно ловлю Древесное эхо. Секундой подольше Его удержать бы... Я вспомню, Я вспомню... Двуствольное черное дерево или, вернее, Два дерева, ставших одним, неясные подняли ветви. В затаенном причудливом танце долгого роста Оба ствола сплелись и проникли друг в друга. Там, где срослись они, длинный закрученный шрам. Воздух рассечен сверкающей аркой. Тяжкий взлет топора. Удар Стали о дерево. Ах-нула сердцевина! * Все это будет мне сниться опять . 9 Декабрь; приближается самая темная ночь в году, и сновидению надо пройти ее от начала до конца. Деревья мертвы. Дни -- точно стрелы, торчащие в груди мертвеца. Снег слепит меня: холодное, бледное пламя конца света. •Стихотворение Томаса Кинселлы "Полины" (пер. И. Леви-довой). Ручьи замерзли; у оленей видны ребра. Я натыкаюсь на мертвых волков: то лапа, то тощий хвост торчит из сугроба. Деревья мертвы, и только глубочайшая вера способна прорваться сквозь время и надеяться, что они оживут. На фоне снега они -- как черные порезы на белой-белой руке. В селении дети, размахивая руками, съезжают на спинах со снежных гор, и когда они поднимаются на холм, мне чудится, что это какие-то загадочно-зловещие крылатые существа. Я подхожу к ним поближе, пробираясь к чертогу по спящим улочкам, и хотя знаю, что это всего лишь дети, я останавливаюсь и внимательно смотрю на них, теребя губу. Я не притворяюсь, что понимаю такого рода чувства. Я запоминаю их, отмечаю их одно за другим в мертвой тишине ночи. Что-то надвигается, странное, как весна. Мне страшно. Я стою на вершине холма, и мне мерещатся глухие шаги в небе над головой. Я вижу, как один из Хродгаровых стрельцов преследует оленя. Охотник, укутанный с головы до "ог в меха, идет через освещенный луной и снежным блеском лес, двигаясь беззвучно, как сова; за плечом у него огромный лук, глаза устремлены на темные следы. Он взбирается на густо поросший лесом холм, на вершине которого, будто поджидая человека, стоит олень. Его широко расставленные рога неподвижны, как ветви над ним или как звезды над кронами. Они подобны крыльям, озаренным внеземным светом. И олень и охотник замирают на месте. Время внутри них; оно перетекает из одного сосуда в другой, словно песок в песочных часах, и не может вырваться наружу так же, как песок из нижнего сосуда не может подняться в верхний, если не перевернуть упрямую природу вверх ногами. Они смотрят друг на друга, неподвижные, как цифры на часах. И вдруг -- невероятно -- в бледном, странном свете рука человека движется -- клик, клик, клик, клик -- по направлению к луку, сжимает его, снимает с плеча и выносит вперед (клик, клик), потом перекладывает лук в медленно поднимающуюся левую руку, а правая возвращается за спину и (клик) через плечо вытаскивает стрелу, натягивает лук. Тотчас время для оленя сжимается; тряхнув головой, он судорожно дергается, его передние ноги подгибаются, и он падает замертво. Он лежит тихо, как снег, кружащий вокруг до самых пределов смолкшего мира. Этот образ, точно опухоль, давит мой мозг. Я чувствую в нем некую загадку. Неподалеку от дворца Хродгара стоят изображения богов Скильдингов; гротескные фигурки, вырезанные из дерева или вытесанные из камня, установлены по кругу, их глаза, обращенные внутрь, глубокомысленно смотрят в никуда. К ним с факелами в руках приближаются жрецы, подобострастно склонив взлохмаченные седые головы, "Великий дух,-- завывает главный жрец,-- незримый Разрушитель, защити народ Скильда и убей его врага, ужасного скитальца по краю мира!" Я улыбаюсь, сложив руки на груди, и жду, но никто не появляется, чтобы убить меня. Они поют -- на древнем языке, таком же путаном и странном, как их бороды, на языке, который ближе моему, чем их собственному. Они шагают по кругу от одного божка к другому -- наверное, никак не могут решить, который из них Великий Разрушитель. "Это ты?" -- вопрошают их смиренные старческие лица, когда факел освещает очередное чудовищное изваяние. "Нет, не я",-- шепчет четырехглазая голова. "Не я",-- шепчет злобный старикашка с зубами, как кинжалы. "Не я",-- говорят бог-волк, бог-бык, бог-конь и радостно улыбающийся бог с поросячьим рыльцем. Жрецы закалывают и сжигают теленка, не дав его телу окоченеть. Старик-крестьянин, приятель принца Хродульфа, гневно шепчет: "В старые времена они убивали девственниц. Религия ослабела". Это верно. В песнопениях старых жрецов нет убежденности, есть только показной эффект. Никто в королевстве не верит, что боги живые. Слабые выполняют ритуал: снимают шапки, снова надевают, поднимают руки, опускают руки, стенают, подвывают, молитвенно складывают ладони -- но ни один из них не питает напрасных надежд. Сильные -- старый Хродгар, Унферт -- пренебрегают идолами. Воля к власти таится среди сталактитов сердца. (Кап-капф.) Однажды, много лет назад, я без всяких на то причин разрушил их святилище: переломал, как щепки, деревянных божков и поопрокидывал каменных истуканов. Когда утром пришли люди и увидели, что я натворил, никто особенно не огорчился, кроме жрецов. Надутые и велеречивые, как и всегда во время молений, они, жрецы, стенали и рвали на себе волосы, и через несколько дней их крики вселили в людей беспокойство. На всякий случай -- а вдруг в этом что-то есть, что бы там ни говорили всякие умники,-- люди с помощью рычагов и веревок водрузили на место каменных богов и начали вырезать из дерева новых вместо тех, которых я порушил. Это была, судя по их лицам, нудная работа, но -- так или иначе -- необходимая. Когда боги снова были расставлены по кругу! я надумал было разрушить их еще раз. Однако выглядели они так безобидно и скучно, что я решил: черт с ними. Я съел нескольких жрецов. От них у меня изжога, как от утиных яиц. Полночь, Я сижу в центре круга богов и размышляю о них, пытаясь уловить некую смутную мысль, которая все время ускользает от меня. Они ждут, безжизненные, как торчащие кости, заметаемые тихо падающим снегом. Хродгар тоже ждет, лежа на спине с открытыми глазами. Вальтеов лежит на спине возле него, ее глаза открыты, рука легко касается его руки. Хродульф неровно дышит. Ему снятся дурные сны. Унферт настороженно дремлет, охраняя чертог; и Сказитель в своем большом доме беспокойно ворочается. У него лихорадка. Он бормочет бессвязные фразы, обращаясь к кому-то, кого нет рядом. На всех божках шапки из снега, а на носах у них снежные нашлепки. Внизу, в селении, погасли все огни. Звезды в небесах скрыты облаками. Но кое-кому не спится. Ощущая смутную тревогу, я слышу, как кто-то идет по снегу ко мне, приближаясь, как стрела в замедлившейся вселенной;у меня по телу пробегает дрожь. Потом я вижу его и смеюсь своим напрасным страхам. Это старый жрец-паралитик ковыляет, опираясь на ясеневый посох. Он думает, что этот посох обладает магической силой. Кто там? -- пищит он, подходя к кругу богов. На нем черная накидка; белая, как снег вокруг, борода свисает почти до самых колен.-- Кто там? -- повторяет он и, постукивая посохом перед собой, протискивается между двумя божками.-- Есть здесь кто-нибудь? -- канючит он. Это я,-- говорю я.-- Разрушитель. Старик содрогается, как от удара. Он весь трясется, едва удерживается на ногах. -- Господи! -- всхлипывает он и падает на колени.-- О всемилостивый боже! -- На его лице появляется сомнение, но он гонит его прочь.-- Мне послышалось, что здесь кто-то есть,-- говорит он.-- Я думал, это...-- Вновь его одолевает сомнение, на этот раз смешанное с испугом. Он щурится, склоняет голову набок, стараясь преодолеть свою Слепоту силой воли. -- Меня зовут Орк,-- робко говорит он.-- Я старейший и мудрейший из всех жрецов. Я улыбаюсь и молчу. Пожалуй, я разукрашу этих идолов горячей кровью старика. Мне ведомы все тайны,-- говорит жрец.-- Единственный среди живущих ныне, я познал их все. Мы довольны тобой, Орк,-- говорю я серьезно-торжественным тоном. Тут на меня находит блажь (временами я не могу удержаться).-- Скажи нам, что тебе известно о Царе Богов. Царе Богов? -- говорит он. Царе Богов.-- Я не хихикаю. Он закатывает слепые глаза, прикидывая что к чему и вороша в голове подходящие доктрины. -- Выскажи нам свое понимание Его несказанной красоты и ужаса,-- говорю я и жду. Снег тихо засыпает фигурки богов. Коленопреклоненный старик-жрец придавил одним коленом бороду и никак не может поднять голову. Он весь дрожит, будто паралич -- еще одна стихия вне его, вроде ветра. -- Царь Богов есть последнее ограничение,-- лепечет он,-- а его существование -- последняя иррациональность. - Нервная дрожь пробегает по его щеке; уголок рта дергается.-- Ибо нельзя указать основание иного ограничения, которое налагается его собственной природой. Царь Богов не конкретен, но Он есть основание конкретной действительности. Нет оснований для объяснений природы Бога, потому что эта природа есть основание самой рациональности. Он поднимает голову, ожидая от меня ответа, который подскажет ему, на правильном ли он пути. Я молчу. Старик прочищает горло, и лицо его приобретает еще более благостное выражение. Щека опять дрожит. -- Царь Богов есть действительная сущность, благодаря которой все множество вечных объектов иерархически упорядочивается на каждой стадии сращения. Вне его не может быть никакой значимой новизны. Я с удивлением замечаю, что слепые глаза жреца наполняются слезами. Слезы скатываются по его щекам в бороду. В недоумении я прижимаю пальцы к губам. -- Целью Верховного Бога в процессе творения является создание новых напряженностей. Он есть соблазн для наших чувств,-- Орк уже неудержимо рыдает, расчувствовавшись так, что спазмы душат его.Я с удивлением гляжу. Его узловатые руки дрожат и трясутся. -- Он есть вечное побуждение желания, определяющее цели всех существ. Он являет собой бесконечное терпение, неослабную заботу о том, что бы ничто в мире не пропало даром. Он начинает стонать, его бьет дрожь, и мне приходит в голову, что старик просто-напросто замерз. Но вместо того чтобы сжаться от холода, как можно ожидать, он поднимает руки к небесам; пальцы с чудовищно распухшими суставами скрючены и изогнуты так, словно он хочет напугать меня. -- О, конечное зло в преходящем мире глубже любого отдельного проявления зла, такого, как ненависть, или страдание, или смерть! Конечное зло состоит в том, что Время есть постоянное исчезновение, а действительное существование неотделимо от уничтожения. Природа зла, следовательно, может быть кратко выражена в двух простых, но страшных и сокровенных фразах: "Все угасает" и "Альтернативы исключают друг друга". Тайна Его такова: красота требует контраста, и дисгармония лежит в основании творения новых напряженностей чувствования. Высшая мудрость, как я теперь вижу, состоит в приятии того, что торжество и величие вселенной проистекает из медленного процесса слияния, в котором задействованы все разнородные виды существования, и ничто, ничто не утрачивается. Старик падает вперед, распластав руки перед собой, и заливается благодарными слезами. Я с трудом соображаю, что делать дальше. Прежде чем я успеваю принять какое-то решение, я замечаю, что по направлению к святилищу движутся другие люди, привлеченные причитаниями старика. Поэтому я тихо, так что даже Орк не слышит меня, выхожу на цыпочках из круга и прячусь за толстым каменным богом с черепом на коленях и в фартуке кузнеца. К Орку подходят три жреца. Они встают над ним и наклоняются, чтобы получше его рассмотреть. На них тихо падает снег. ПЕРВЫЙ ЖРЕЦ: Орк, что ты здесь делаешь? Писание гласит, что старцы должны пребывать в покое на ложах своих! ВТОРОЙ ЖРЕЦ: Это дурная привычка, возлюбленный друг, бродить по ночам, когда кругом рыскают чудища. ТРЕТИЙ ЖРЕЦ: Старческое слабоумие. Я же говорил вам, что старый дурак совсем из ума выжил. ОРК: Братья, я разговаривал с Великим Разрушителем! ТРЕТИЙ ЖРЕЦ: Чушь! ПЕРВЫЙ ЖРЕЦ: Богохульство! Писание гласит: "Не узрите вы лице мое". ВТОРОЙ ЖРЕЦ: Подумай только, в каком виде ты будешь на утреннем молении! ОРК: Он стоял так же близко ко мне, как вы сейчас. ПЕРВЫЙ ЖРЕЦ: "Дело жрецов -- служить богам. Что делают боги -- это дело самих богов". Ты же знаешь текст. ТРЕТИЙ ЖРЕЦ: Ну что за дурость! Если так приспичило иметь видения, то надо делать это прилюдно, тогда нам от этого будет хоть какая-то польза. ВТОРОЙ ЖРЕЦ: Не пристало тебе, возлюбленный друг, бродить среди ночи. Следует вести более размеренную жизнь. ОРК: И все-таки я видел его. Жизнь моя, посвященная трудам и благочестию, увенчалась наградой! Я высказал ему свое мнение о Царе Богов, и он не отверг его. Полагаю, что я в общих чертах прав. ПЕРВЫЙ ЖРЕЦ: Эта теория нелепа. Пустые измышления. Ибо сказано... ВТОРОЙ ЖРЕЦ: Будь добр, пойдем с нами, возлюбленный друг. Я так не люблю бодрствовать после полуночи. Это потом выбивает меня из колеи на целый день. Из-за этого я что-нибудь не так надеваю, путаюсь в службе и неправильно питаюсь... ТРЕТИЙ ЖРЕЦ: Полоумные жрецы портят все дело. Людей просто трясет от них. Из-за такого, как он, мы все скоро по миру пойдем. Пока я слушаю, покачивая головой и дивясь странностям жреческой беседы, к ним подбегает, на ходу запахивая накидку, еще один жрец, помоложе остальных. Они поворачиваются и с раздражением смотрят на молодого жреца. Мне кажется, что он изрядно выпил. -- Что это? -- кричит он.-- Благие боги, что это? Он выпрастывает руки, радуясь всему, что видит. И с восторгом выслушивает Орка, который рассказывает ему о своем видении. Не успевает Орк закончить, как молодой жрец падает на колени и вздымает руки вверх; дикая улыбка искривляет его губы. ЧЕТВЕРТЫЙ ЖРЕЦ: Блаженный! О блаженный! (На коленях он подползает к Орку, обнимает голову старика обеими руками и целует его.) Я боялся за тебя, дорогой блаженный Орк,-- я опасался твоего холодного рационализма. Но теперь я вижу, я вижу! Воля богов! Равновесие восстановлено! Чисто рациональное мышление -- прости мне мою проповедь, но я должен, я должен! -- чисто рациональное мышление непоправимо калечит разум и заключает его в замкнутую и окостенелую систему, оно может быть применимо только к прошлому. Но вот наконец благословенный вымысел укоренился в твоей блаженной душе! Все абсурдное, вдохновенное, бесхитростное, благоговейное, ужасное, экстатическое было до сих пор неприемлемым для тебя. Но я-то должен был предвидеть, что это придет. О, горе мне, что я этого не предвидел! Ты видел Разрушителя! Конечно, конечно! Мы и оглянуться не успеем, как ты будешь целовать девушек! Разве вы не понимаете это, братья? И кровь и сперма извергаются, порывистые, чувственные, беспорядочные -- и неизъяснимо обворожительные! Они выходят за пределы! Заполняют пустоту! О блаженный Орк! Я верю: твое видение доказывает, что для нас всех есть надежда! Так он неистовствует, хмельная радость переполняет его, а трое старых жрецов смотрят на него так, как глядели бы на раненую змею. Орк, презрительно пофыркивая, не обращает на него внимания. Я ухожу. Даже кровожадному монстру становится тошно от таких разговоров. Они остаются в молитвенном кругу, снег тихо падает на их головы и бороды, и, кроме их теней и лепетания, на холме все мертво. Хродгар спит, отдыхая перед завтрашней пыткой ожидания. Возле него ровно дышит Вальтеов. Спят Хродульф и оба королевских сына. В главном зале на подвешенных рядами кроватях храпят стражники, все, кроме Унферта. Он поднимается и в каком-то оцепенении, протирая мутные глаза, идет к дверям чертога помочиться. Лает собака -- но не на меня: я околдовал их своими чарами. Унферт, похоже, не слышит. Он выглядывает наружу и смотрит на покрытые снегом крыши домов, на заснеженную пустошь, на лес, не подозревая, что я стою за стеной. Снег тихо кружится среди деревьев, засыпая лисьи норы, скрывая следы спящих оленей. От звука моих шагов просыпается волк; он открывает глаза, но не поднимает лежащую на лапах голову. Он провожает меня враждебным взглядом серых глаз, потом опять засыпает, наполовину занесенный снегом в своем логове. Я обычно не совершаю набегов зимой, когда мир мертв. Я поступаю мудрее: свернувшись калачиком, я сплю в пещере, как медведь. Биение сердца замедляется, как замерзающая вода, и я не могу ясно вспомнить запах крови. Но что-то беспокоит меня. Если бы я мог, я бы бросился сквозь время и пространство к дракону. Я не могу. Я медленно бреду, вытирая рукой снег с лица. На земле ни звукаг только шепот снегопада. Я что-то вспоминаю. Бездонную, как опрокинутое небо, пустоту. Я повисаю на изогнутом корне дуба и заглядываю в необъятную бездну. Далеко-далеко внизу я вижу солнце, черное, но сияющее, а вокруг него медленно кружащих пауков. Я застываю на месте, озадаченный -- хотя и не взволнованный -- тем, что вижу. Но вот я снова в лесу, и снег продолжает падать, а все живое быстро засыпает. Это только некий сон. Я иду дальше, в тревоге и ожидании. 10 Скука -- самое страшное мучение. Заурядная жертва, злобно взираю я на смену времен года, которые изначальней всяких наблюдений. По небу катится глупое солнце; тени укорачиваются и удлиняются, будто по плану. -- Боги создала этот мир нам. на радость! -- визжит молодой жрец. Люди покорно слушают, склонив головы. На них не производит впечатления то, что, так или иначе, он безумен. Запах дракона изливается на землю. Сказитель болен. Я смотрю на большого рогатого козла, скачущего вверх по скалам к моему озеру. Я отчасти восхищаюсь такой безграничной глупостью. "Эй, козел! -- кричу я.-- Здесь ничего нет. Проваливай". Он вскидывает голову, рассматривает меня, затем вновь опускает глаза, вглядывается в расселины, трещины и ледяные осыпи и упорно продолжает прыгать с одного скользкого уступа на другой. Я сталкиваю булыжник, и камень с грохотом катится вниз. Козел встревоженно прядает ушами, замирает, поспешно осматривается и отпрыгивает. "Камень прокатывается мимо. Он провожает его взглядом, затем поворачивает голову и неодобрительно смотрит на меня. Опускает голову и движется дальше. Карабкаться по скалам -- таков удел горных козлов. Этот тоже намерен влезть наверх. "Эх, козел, козел! -- говорю я, словно глубоко в нем разочаровался.-- Посуди сам: ничего здесь нет!" Он лезет вверх. Меня больше не забавляет его глупость, и я внезапно раздражаюсь. Озеро принадлежит мне и огненным змеям. Что будет, если все кому не лень решат, что это общественное место? "Проваливай, убирайся вниз!" -- кричу я ему. Он карабкается вверх, бездумно, механически, ибо карабкаться по скалам -- удел козлов. "Не сюда! -- кричу я.-- Если так велят твои боги, забирайся на холм к чертогу!" -- Он лезет и лезет. Я сбегаю с края утеса к мертвому дереву, выламываю его из земли, налегая всем телом, и втаскиваю на вершину. "Тебя честно предупреждали!" -- выкрикиваю я. Теперь я в ярости. Эхо приносит слова обратно. Я кладу дерево поперек, поджидаю, пока козел подойдет поближе, и толкаю ствол. Дерево с треском падает и виляя катится к нему. Козел бросается влево, разворачивается и пытается уйти вправо, но одна из веток задевает его. Он блеет, падая, переворачивается с быстротой, недоступной глазу, и снова блеет, цепляясь и соскальзывая к краю уступа. Дерево медленно скатывается и исчезает из поля зрения. Ему удается вонзить в землю острые передние копыта, и он вскакивает на ноги, но прежде чем успевает распрямиться, мой камень снова сбивает его с ног. Я спускаюсь пониже, чтобы точно увидеть, куда он шлепнулся. Он поднимается на ноги, и в тот же момент летит второй камень. Он разбивает козлу голову; хлещет кровь, мозги вываливаются наружу, но козел не падает. Ослепший, он угрожает мне. Нелегко убить козерога. Он думает спинным хребтом. Предсмертная дрожь пробегает по его бокам, но он движется ко мне, вскидывая вверх огромные закрученные рога. Я отступаю, поднимаясь к озеру, до которого козлу никогда не добраться. Я улыбаюсь, напуганный почти мертвым, но все еще карабкающимся животным. Я хватаю камень и швыряю. Камень попадает козлу в рот -- выбитые зубы брызгами разлетаются в стороны -- и проникает в глотку. Козел падает на колени -- и снова " встает. В воздухе сладко пахнет кровью. Смерть сотрясает его тело, как сильный ветер трясет деревья. Он неумолимо движется ко мне. Я хватаю камень. В сумерках я слежу, как люди в поселках Скиль-дингов занимаются своими делами. Юноши в сопровождении собак гонят лошадей и волов к реке и пробивают проруби, чтобы животные могли напиться. Сзади, у амбаров и конюшен, люди сгребают сено деревянными вилами, засыпают зерно в ясли и вывозят на поля навоз. Колесный мастер и его помощник, сидя на корточках в своей мастерской, заколачивают спицы в дтупицу колеса. Я слышу хрюканье и удары молотка ---хрюканье, удар, словно бьется больное, хлюпающее сердце. Запахи пищи. Серый дым медленно поднимается к свинцовым небесам. На скалистых утесах, вдающихся в море, на расстоянии нескольких бросков камня расставлены дозорные Хродгара; они сидят на лошадях, закутанные в шкуры, или стоят под прикрытием нависающих скальных уступов, потирая руки и притопывая ногами. Со стороны моря никому не проникнуть в королевство: в миле от берега дрейфуют айсберги и, сталкиваясь порой друг с другом, издают низкий звук, похожий на стон какого-то гигантского морского зверя. Охрана стоит на посту, послушная приказам, которые король забыл отменить. Люди едят вместе, наклонившись над своими тарелками и изредка переговариваясь. Лампа в центре стола светит им в глаза. Собаки лежат у ног мужчин, выжидательно поглядывая, а девушка, которая приносит блюда, стоит, глядя в стену и ожидая, когда опустеют тарелки. Старик, справившийся с едой раньше других, выходит, чтобы принести хворосту. Я подслушиваю, как старуха рассказывает детям лживые сказки. (Ее лицо почернело от какой-то болезни, а вены на руках -- как веревки. Она слишком стара, чтобы готовить или мести пол.) Она рассказывает о великане, живущем за морем, который обладает силой тридцати танов. "Однажды он придет сюда",-- говорит она детям. Их глаза расширяются. Лысый старик поднимает голову от своей глиняной тарелки и смеется. Серый пес тычется ему в ногу. Старик отвешивает ему пинка. С каждым днем солнце все дольше остается на небе, упрямо, словно горный козел, восходя и закатываясь за свинцовый горизонт. Дети катаются по склонам холма на санках, их счастливые крики разрезают глубокое спокойствие зимнего воздуха. Когда сумерки сгущаются, матери зовут детей в дом. Некоторые дети прикидываются глухими. Огромная неясная тень (моя) накрывает их, и они исчезают навеки. Так это происходит. Темнота. В дом Сказителя, мягко ступая, входят и выходят люди с важными торжественными лицами, их головы опущены, ладони боязливо сложены, чтобы не наслать жуткие видения в его сны. Ученик Сказителя -- мальчик, когда-то пришедший с ним, а теперь взрослый мужчина -- сидит у постели старика и легонько пробегает пальцами по струнам его арфы. Слепец поворачивает голову, выплывая из забытья, и слушает. Он спрашивает о женщине, которая не пришла. Никто не отвечает. Зато приходит король под руку с королевой, в четырех шагах за ними следует молодой Хродульф, держа за руки двух мальчиков. Король садится возле постели Сказителя, сидит неподвижно, как в зале, и терпеливо смотрит. Хродульф и дети ожидают у входа. Королева нежно касается лба старика кончиками пальцев. Сказитель что-то шепчет о лампе. Помощник делает вид, что приносит ее, хотя лампа стоит на столе рядом с постелью. "Так светлее",-- поддерживает обман королева, а король произносит, словно до этого ему было плохо видно: "Сегодня ты выглядишь лучше". Сказитель не отвечает. Припадая к земле, прячась в придорожных кустах, подсматривая, словно опытный, усатый, мокрогубый и красноглазый соглядатай, со щемящей бессмысленной болью в груди я гляжу, как старик напрягает силы, пытаясь остановить сердце. "Где теперь все его красивые фразы?" -- шепчу я в ночь. Хихикаю. Ночь, как всегда, не дает ответа. Он неподвижно сидит в постели, опираясь на подушки, его мертвенно-белые руки сложены поверх одеяла; глаза -- ранее опаутиненные видениями -- закрыты. Юноша-ученик сидит, держа арфу, но не играет. Король с королевой ждут, вынужденно, возможно, отсчитывая в уме минуты, и знахарь -- сгорбленный, одетый в черное (нервный тик сводит одну сторону его лица),-- знахарь, больше не нужный бывшему королю поэтов, вышагивает взад-вперед, потирая руки. Он ожидает мягкого и сухого, чуть хриплого выдоха, после которого он освободится и пойдет вышагивать у постели другого умирающего. Сказитель начинает говорить. Они наклоняются ближе. "Я вижу время,-- говорит он,-- когда Даны вновь..." Его голос замирает, по лицу пробегает тень замешательства, и одна рука слабо тянется вверх, будто желая разгладить морщины на лбу, но он забывает о своем намерении и роняет руку на одеяло. Он чуть приподнимает голову, прислушиваясь к шагам. Никого. Голова слабо откидывается. Пришедшие ждут. Похоже, они не понимают, что он уже мертв. В другом доме за большим резным столом женщина средних лет с чуть более светлыми, чем у королевы, волосами (у нее близко посаженные глаза и аккуратно выщипанные в тонкую линию брови, как порез от ножа) сидит перед лампой и прислушивается, как недавно Сказитель, к шагам. Ее благородный муж спит в соседней комнате, положив голову на руку, как бы слушая биение своего сердца. На эту женщину я всегда смотрел с величайшим восхищением. Истинная благопристойность и внешнее приличие. Каждый раз, когда она говорила, Сказитель наклонял голову и уставлял слепые глаза в пол, и время от времени, когда он пел о героях, о разбитых кораблях, не было сомнений, что он поет для нее. Это ничем не кончилось. Она покидала зал под руку со своим мужем; Сказитель вежливо кланялся, когда они проходили мимо. Она слышит, что кто-то идет. Я ныряю во мрак, смотрю и жду. Человек, которого послал ученик Сказителя, подходит к двери и не успевает постучать, как дверь распахивается и на пороге появляется она, глядя в пространство. "Он умер",-- произносит посланец. Женщина кивает. Когда посланец удаляется, она выходит на ступеньки крыльца и безучастно стоит, скрестив руки. Она глядит вверх на Медовый Чертог. "Всех нас рано или поздно ожидает такой конец,-- подмывает меня прошептать.-- Увы! Горе!" Я сдерживаюсь. Лишь ветер живо носится кругом, прижимая длинное платье к ее широким бедрам и пышной груди. Женщина неподвижна, как тот мертвец в своей постели. Меня так и тянет схватить ее. Как будут плясать ее крики, отражаясь от ледяных стен ночи! Но я ухожу. Я иду еще раз взглянуть на Сказителя. Старухи хлопочут нам ним, кладут ему на веки золотые монеты, чтобы он не увидел, куда идет. Наконец, неудовлетворенный как всегда, я скольжу домой. В моей пещере скука, конечно, еще сильнее. Моя мать, больше не проявляя ни признака разума, мечется туда-сюда, от стены к стене, иногда на двух ногах, иногда на четырех, низкий лоб изборожден морщинами, как свежевспаханное поле, безумные глаза блестят, как у пойманного орла. Каждый раз, когда я вхожу в пещеру, она бросается между мной и входом, словно желая запереть меня вместе с собой навсегда. Я с трудом выношу это. Когда я засыпаю, она тесно прижимается ко мне и наполовину погребает в своей колючей и жирной шерсти. "У-у",-- стонет она. Бормочет и всхлипывает. "Уаррх",-- хнычет и царапает себя. В когтях у нее остаются вырванные клочья шерсти. Я вижу серую кожу. Я холодно и беспристрастно наблюдаю из своего угла, и поскольку Сказитель теперь мертв, меня одолевают странные мысли. Я размышляю о прошлом прошлого: момент, в который я живу и в который заключен, движется сквозь мрак, как медленно кувыркающееся тело, катится, как подземная река. Не только древняя история -- легендарная эпоха братоубийственной вражды,-- но далее мое собственное прошлое, бывшее настоящим секунду назад, полностью исчезает, уходит из существования. Великие деяния короля Скильда не существуют "где-то там" во Времени. "Где-то там во Времени" -- это выверты языка. Они вообще не существуют. Моя злобность пять, шесть или двенадцать лет назад не имеет 'много существования, кроме того, что нынче я бормочу, бормочу, принося мертвый мир в жертву всемогуществу слов. Я напрягаю память, чтобы притянуть прошлое обратно. Я ловлю разумом то мгновение, когда я был совсем маленьким и мама ласково держала меня на руках. Ах как я любил тебя, мама,-- все эти прошлые годы, в которых ты уже мертва! Ловлю тот миг, когда, притаившись возле медовой палаты, я впервые слушаю удивительные гимны Сказителя. Красота! Благость! Как билось мое сердце! Он умер. Надо было схватить его, дразнить, мучить, дурачить. Надо было разбить этот череп на середине песни и забрызгать его кровью весь чертог, резко изменить тональность и лад песни. Каждое невыполненное злое дело есть потеря для вечности. Естественно, я решаю пойти на его похороны. Мать пытается удержать меня. Я подхватываю ее под мышки, как ребенка, и ласково отставляю в сторону. Ее лицо дрожит, она разрывается, как я думаю, между ужасом и жалостью к себе. Мне вдруг приходит в голову, что она о чем-то догадывается, но я знаю, что это не так. Будущее так же темно, так же нереально, как и прошлое. Холодно и спокойно я смотрю, как она дрожит -- словно все ее мускулы парализованы электрическими угрями. Затем я отталкиваю ее. Лицо пропадает во мраке, она хнычет. Я бегу к озеру и ныряю, но даже под водой я слышу ее плач. Завтра я забуду об этом, поскольку ее боль -- это пустяк. Итак, похороны. Ученик Сказителя, покачивая отполированную арфу старика, поет о Хоке и Хильдебурге, о Хнефе и Хен-гесте, о том, как таны Финна сражались с родственниками его жены и убили короля Хнефа и как после этого произошло ужасное событие. Когда у Финна было всего несколько человек, а у. его врагов не стало короля, они заключили перемирие, и условия были такими: Финн станет королем Данов, ибо король без подданных ничего не стоит, а подданные без короля -- не более чем изгнанники. Обе стороны поклялись соблюдать мир, и так в свое время в страну Ютов пришла зима. Люди с серьезными лицами молча слушают, как из уст молодого певца льется песнь старого Сказителя, а погребальный костер, на котором лежит старик, ждет огня. Мертвые руки Сказителя сложены, лицо застыло и посинело, словно он замерз. Вокруг костре блестит снег. Мир -- бел. Хенгест же юный, сердцем скорбя об отчизне любимой, зиму -худую с Финном провел; волны морские, гонимые ветром, в темном тумане ладьям кольценосым скрыли проход и застыли недвижно, скованы льдом. Но как было доныне за годом год -- вновь зима отступила; яркого солнца дождавшись, вздохнула полною грудью земля, сбросив снег. Хенгест -- изгнанник и гость нежеланный -- начал домой собираться, но душу жажда отмщенья томила, укрывшись в сердце холодном как лед, заглушая родины зов. И в крови захлебнулись ратники Финна, а храбрый король их пал от меча. С королевой плененной, груды сокровищ в ладьи погрузивши, Даны отплыли. Смыв клятвы взаимные, ливень весенний струится сквозь крыши. Так он поет, глядя вниз, вспоминая и повторяя слова, руки легко касаются арфы. Король слушает, глаза его сухи, мысли его далеко, далеко отсюда. Принц Хродульф стоит рядом с детьми Хродгара и Вальтеов, лицо его холодно, как снег; он хранит свои тайны. Мужчины поджигают костер. Унферт глядит на пламя, его глаза словно камни. Я тоже смотрю на огонь, сколько могу выдержать. Пламя кажется бесцветным. Оно лишь чуть ярче блеска снега и льда.. Голодное, оно взмывает вверх, жадно пожирая сырую жилистую плоть. Жрецы медленно ходят вокруг костра, бормоча древние молитвы, а толпа одетых в черное людей стоит на коленях, не обращая на жрецов внимания. Я вижу, как лопается горящая голова, лишенная видений, как темная кровь вытекает из уха и уголка рта. Король,-- я сказал бы,-- эпохе конец. Мы снова заброшены, снова одни. Внезапно я просыпаюсь, как от толчка, и мне кажется, я слышу, как козел все еще взбирается на утес, лезет к озеру. .Далеко с моря доносятся какие-то стоны. Моя мать что-то бормочет. Я напрягаю ум, пытаясь разобрать. Берегись рыбы. Я встаю и хожу, весь в нетерпеливом ожидании, хотя я знаю, что ждать нечего. Я не единственный монстр в этих болотах. Я встретил старуху, дикую, как ветер, вышедшую в белом из полночной берлоги. В лохмотьях был плащ ее, плоть отощала, И ее глаза, убийственные глаза,.. Запах дракона. Мне надо поспать, отложить войну до весны, как я обычно делаю. Но стоит мне заснуть, я сразу же в ужасе просыпаюсь, ощущая на горле чьи-то руки. Какая глупость. Nihil ex nihilo , я всегда говорю. 11 Я безумно рад. По крайней мере, я думаю, что рад. Прибыли чужестранцы, а это совсем другая игра. Я целую лед на замерзших ручьях, прижимаюсь к нему ухом, благословляю воду, что журчит подо льдом, ибо прибыли они по воде: айсберги расступились, как будто чьи-то огромные руки легко раздвинули их, и между ними проплыл пеногрудый корабль, неутомимый мореход, с белыми парусами, летящий, как птица, дорогой лебедей! О счастливчик Грендель! Пятнадцать прославленных героев, надменно горделивых в своих ратных доспехах и упитанных, как коров