Перевод В. Бошняка
--------------------------------------------------------------------------
Источник: Уильям Фолкнер. Собрание сочинений в девяти томах, том 3,
М: Терра, 2001, стр. 40-62.
Электронная версия: В. Есаулов, май 2004 г.
--------------------------------------------------------------------------
* - К звездам - лат.
Кем мы были тогда - не знаю. За исключением Комина все мы вначале были
американцами, но прошло три года, к тому же мы, в своих британских кителях
с британскими пилотскими "крылышками", а кое у кого и с орденской лентой,
на мой взгляд, не очень все эти три года вдумывались в то, кем мы были,
даже не пытались ни разобраться, ни вспомнить.
А в тот день, вернее - в тот вечер, у нас и этого не осталось, а
может, добавилось нечто большее; мы были либо ниже, либо где-то за гранью
знания, которым даже не пытались обременить себя все эти три года. Наш
субадар {1} - потом и он к нам присоединился, в своем тюрбане и со своими
самовольно прицепленными майорскими звездочками, - сказал, что мы похожи на
людей, пытающихся бежать в воде.
- Но скоро это рассеется, - заявил он. - Все эти миазмы ненависти и
суесловия. Мы похожи на людей, пытающихся бежать в воде: набрав воздуха в
легкие, мы наблюдаем за движениями своих ужасающе никчемных конечностей,
видим друг друга в этом ступоре, в этом ужасающем оцепенении, но нам не
дотянуться, не помочь друг другу, у нас отнято все, кроме бессилия, кроме
беды.
Мы были уже в машине, ехали в Амьен, за рулем сидел Сарторис, рядом на
переднем сиденье был Комин, возвышался на полголовы над Сарторисом, словно
чучело для штыковых учений, а субадар, Блэнд и я разместились сзади, и у
каждого в карманах было по бутылке или по две. То есть за исключением
субадара, конечно. Он был коренастым, маленьким и плотно сбитым и при этом
трезвости непомерной. В алкогольном мальстреме, куда вверглись все прочие,
пытаясь убежать от неизбывности самих себя, он был как скала и спокойно
вещал своим густым басом, который был ему велик на четыре размера: "В своей
стране я был князем. Но все люди братья".
Однако по прошествии двенадцати лет мне представляется, что мы были
вроде жучков в той пленке, что собирается у поверхности воды - отъединенных
и неутомимых в своей бесцельной дерготне. Не на самой поверхности, а именно
в этой пленке - в пограничной полосе, которая уже не воздух, но еще и не
вода - плавали, то погружаясь, то всплывая. Вы видели, должно быть, как в
укромную бухту накатывает уже усмиренная волна: мелководье, бухточка тихая,
слегка зловещая самим своим сытым уютом, а где-то за темным горизонтом еще
рокочет умирающий шторм. Вот такая была вода, а мы - всякий сор на ней.
Даже через двенадцать лет не вырисовывается ничего более ясного. И ни
начала этому не было, ни конца. Из ниоткуда взывали мы, не замечая ни
шторма, которого избегли, ни чужих берегов, которых нам было не избежать, -
кричали о том, что между двумя накатами зыби мы умираем: те, кто был
слишком молод для этой жизни.
Посреди дороги мы остановились, чтобы еще раз выпить. Вокруг было
темно и пустынно. И тихо - это чувствовалось, замечалось сразу. Слышно
было, как дышит земля, словно выходя из-под наркоза, словно она не знает
еще, не верит, что проснулась.
- Но теперь наступил мир, - произнес субадар. - И все люди братья.
- А вы еще делали доклад как-то раз в студенческом клубе, - сказал
Блэнд. Он был высоким и белокурым. Когда он появлялся там, где были
женщины, вздохи клубились за ним, как кильватерный след за паромом на
подходе к пристани. Подобно Сарторису, он тоже был южанином; однако, в
отличие от Сарториса, за те пять месяцев, что он был в деле, никто ни разу
не обнаружил в его боевой машине ни единой пробоины от пули или осколка. Но
к моменту, когда он перевелся к нам из Оксфордского батальона (а он был
родсовским стипендиатом {2}), у него уже была пара наград и нашивка за
ранение. Напившись, он непременно начинал разглагольствовать про свою жену,
причем все мы отлично знали, что он не женат.
Он взял у Сарториса бутылку и отхлебнул.
- А у меня жена такая девчонка славная! - сказал он. - Давайте уж,
расскажу вам о ней.
- Не надо нам рассказывать, - отозвался Сарторис. - Отдай ее лучше
Комину. Ему как раз не хватает девчонки.
- Ладно, - сказал Блэнд. - Бери ее себе, Комин.
- Она у тебя светленькая? - спросил Комин.
- Не знаю, - сказал Блэнд. Он снова обернулся к субадару. - Вы еще
выступали как-то раз в студенческом клубе. Я вас вспомнил.
- А, - сказал субадар. - В Оксфорде. Да.
- Ему можно учиться у них в университетах наравне с детьми
джентльменов, с бледнолицыми, - пояснил Блэнд. - Но ему нельзя получить
офицерское звание, потому что честь - это вопрос цвета кожи, а не
происхождения или поступков.
- Война важнее, чем истина, - сказал субадар. - Поэтому весь связанный
с ней престиж и привилегии мы должны предоставить лишь некоторым, чтобы она
не потеряла привлекательности для того большинства, которому приходится
умирать.
- Почему же важнее? - спросил я. - Я думал, что на этот раз воевали
ради того, чтобы навсегда положить конец войнам.
Субадар только коротко махнул рукой - смуглый, уступчивый, спокойный.
- Я сам сейчас говорил как белый человек. Она важнее для европейцев:
ведь европеец есть то, что он может сделать; это его потолок.
- Стало быть, вы видите дальше, чем видим мы?
- Тот видит дальше, кто глядит из темноты на свет, а не тот, кто и сам
на свету, и глядит на свет. В этом принцип подзорной трубы. Линза - та
только и нужна, чтобы дразнить ждущие, жаждущие чувства тем, чего они
никогда не постигнут.
- Ну, и что же вы видите? - спросил Блэнд.
- Лично я вижу девушек, - сказал Комин. - Их золотистые косы целыми
акрами, словно поле пшеницы, и я в этом поле. Ну, вы, хоть кто-нибудь из
вас видал, как затаившийся в пшенице пес рыщет по полю? Видали, нет?
- За сучками не гоняемся, - сказал Блэнд.
Комин - огромный, плотный - крутнулся на своем сиденье. Он был могуч,
как все те, кто трудится на открытом воздухе. Когда два механика вправляли
его в кабину "долфина" - словно две камеристки, упихивающие дорожную
подушку в слишком маленький для нее футляр, - зрелище получалось очень
занятное.
- Ставьте шиллинг, я ему сейчас башку оторву, - сказал он.
- Стало быть, вы верите в человеческое здравомыслие? - спросил я.
- Ставьте шиллинг, или я вам всем башки поотрываю, - сказал Комин.
- Я верю в человеческое сострадание, - сказал субадар. - Так лучше.
- Тогда я сам ставлю шиллинг, - сказал Комин.
- Ладно вам, - сказал Сарторис. - Никогда не пробовали глотнуть
немножко виски под ночной холодок - эй, вы?
Комин взял бутылку и отхлебнул.
- Сплошные косы, целыми акрами, - сказал он, - а их кругленькие
беленькие девичьи прелести просвечивают сквозь эту спутанную пшеницу.
В результате мы выпили еще - на пустынной дороге меж двух свекольных
полей, в темной тиши, и круговерть опьянения пошла на новый виток. Невесть
куда подевавшееся, оно начало к нам возвращаться, накатывать и на нас, и на
басовитую скалу субадаровой трезвости, пока его голос не зазвучал из
спокойного далека, как сквозь сон повторяя, что все мы братья. Теперь и
Мониген был тут же, около нашей машины, залитый мощным сиянием фар своего
автомобиля, стоял в фуражке британских ВВС и в американском кителе, с плеч
которого свисали оба полуоторванных погона, и пил из бутылки Комина. Рядом
с ним был еще кто-то второй, тоже в более коротком и щеголеватом кителе,
чем наши, причем голова у этого второго была забинтована.
- Спорим, я тебе морду набью, - предложил Монигену Комин. - Ставлю
шиллинг.
- Ладно, - сказал Мониген. Он снова выпил.
- Все мы братья, - сказал субадар. - Подчас мы пережидаем не в той
гостинице. Думаем, что настала ночь, и останавливаемся, а это вовсе не
ночь. Вот и все.
- Ставлю соверен, целый фунт золотом, - сказал Монигену Комин.
- Ладно, - сказал Мониген. Он протянул бутылку тому второму, у
которого была забинтована голова.
- Благодарю вас, - сказал тот. - Мне есть уже довольно.
- Я вот ему щас морду набью, - сказал Комин.
- Это потому, что мы делаем только то, что внутри нас, а видим мы то,
что вовне нас.
- Еще не хватало, отвали! - сказал Мониген. - Он только мой. -
Повернулся к человеку в бинтах. - Ты ведь мой, правда? Вот, выпей.
- Мне есть довольно, благодарю вас, джентльмены, - сказал тот.
Однако не думаю, чтобы кто-нибудь из нас обращал на него хоть какое-то
внимание, пока мы не очутились в кабаке "Клош-Кло". Народу там было битком,
шумно и накурено. При нашем появлении весь шум смолк, словно перерезали
струну, и ее скрученный обрывок стал клубком возмущения, написанного на
оцепенело повернутых к нам лицах; и вот официант - старик в грязном фартуке
- отступает перед нами, чуть не падая, разинув рот, с видом возмущенного
недоверия, словно атеист, которому явился Христос или дьявол. Вслед за
отступающим официантом мы прошли через зал, и возмущенные лица
поворачивались, наблюдая за каждым нашим шагом, пока мы пробирались к
столику, стоявшему рядом с тем, за которым сидели трое французских
офицеров, глядевших на нас с тем же выражением сперва удивления, а затем
возмущения и гнева. Все, как один, они встали; вся комната, вся тишина в
ней взорвалась трескотней голосов, словно ударили пулеметы. Только тогда я
обернулся и в первый раз поглядел на спутника Монигена: на его зеленый
китель и черные тесноватые брючки, на черные сапоги и на его забинтованную
голову. Он недавно брился и поранился, так что, судя по свежим порезам, по
бинтам на голове, да и по за" травленному, ошеломленно-учтивому выражению
его болезненного, бескровного лица, можно было подумать, что Мониген
обращался с ним довольно круто. Круглолицый, еще не старый, в безупречно
наложенной повязке (только подчеркивавшей разницу в множество поколений
между ним и субадаром, на голове которого красовался тюрбан), бок о бок с
Монигеном (дикое лицо и в диком виде китель), среди французов, потрясенно и
с отвращением на него взиравших, он, при всей своей настороженной
учтивости, казалось, был всецело погружен в созерцание собственной борьбы с
опьянением, в которое насильно ввергал его Мониген. Что-то в нем было от
святого Антония: нечто стойкое, бойцовское - застегнутый на все пуговицы, в
безукоризненных бинтах и со свежими порезами от бритья, казалось, он витал
в мучительных раздумьях, сопоставляя ясную, пламенную веру в незыблемость
определенных правил поведения индивида с разнузданным и необъяснимым хаосом
вокруг. Тут до меня дошло, что с Монигеном ведь появился еще один:
американец из военной полиции. Он не пил. Сидел рядом с немцем и сворачивал
папироски, набивая их табаком из матерчатого кисета.
Сидевший по другую руку от немца Мониген доливал ему в стакан.
- Сбил его сегодня утром, - пояснил он. - Домой поеду, возьму с собой.
- Зачем? - удивился Блэнд. - На кой он тебе сдался?
- Затем, что он мой, - сказал Мониген. Поставил полный стакан перед
немцем. - Вот, выпей.
- Одно время я тоже хотел захватить такого с собой к супруге, - сказал
Блэнд. - В доказательство, что я был на войне, а не где-нибудь. Но вот ни
разу не попался мне подходящий. То есть чтобы целый был.
- Давай, - сказал Мониген. - Выпей.
- Мне есть довольно, - сказал немец. - Весь день мне есть довольно.
- Вы хотите поехать с ним в Америку? - спросил Блэнд.
- Да. Неплохо бы. Спасибо.
- Ясное дело, неплохо бы, - сказал Мониген. - Я из тебя человека
сделаю. Пей.
Немец поднял стакан, но только подержал его в руке. Лицо его было
напряженным, протестующим, но с оттенком какой-то отрешенности, как у
человека, который переборол себя. В моем представлении такие лица должны
были быть у древних мучеников, когда они глядели на львов. Ну, и тошно ему
было, конечно. Не из-за выпивки - из-за его головы.
- У меня в Байрёйте {3} жена с мелкий дитя. Мой сын. Я его еще не имел
видеть.
- А, - сказал субадар. - Байрёйт. Однажды весной я побывал там.
- А, - сказал немец. Быстро глянул на субадара. - So? {Так? -нем.}
Музыка?
- Да, - сказал субадар. - В вашей музыке некоторым из вас удалось
прочувствовать, ощутить, воплотить в яви истинное братство. А мы, все
прочие, можем лишь пытаться выглянуть вовне самих себя. Но в музыке мы
можем какое-то время идти с ними вместе.
- А потом нам приходится возвращаться, - сказал немец. - И это есть не
хорош. Почему нам приходится всегда возвращаться все-таки?
- Потому что пока еще не время, - сказал субадар. - Но недалек тот
день... Уже не так далек, как был когда-то. Теперь-то уж!
- Да, - сказал немец. - Поражение для нас будет хорош. Поражение хорош
для искусства; победа - не хорош.
- Ага, признал, что мы вас побили, - сказал Комин. Он снова был весь в
поту, а у Сарториса ноздри стали совершенно белыми. Я размышлял о том, что
сказал субадар о людях, пытающихся бежать в воде. Только нашей водой был
пьяный угар: то алкогольное узилище, в котором люди начинают плакать,
смеяться и драться - не друг с другом, но с непереносимостью самих себя,
причем для пьяных ее оковы еще тяжелей, и еще менее вольны они сокрушить
их. Раскричавшиеся, расшумевшиеся сверх меры, в полном неведении о грозно
насупленном лике разгневанной Франции (столики вокруг неуклонно пустели;
посетители теперь сгрудились у высокой стойки, за которой, выложив на
прилавок свое вязанье, сидела хозяйка, старуха в очках со стальными
дужками), мы орали друг на друга, невнятицей коснеющих и чужестранных
языков пытались докричаться каждый из своего несокрушимого узилища,
повторяя одно и то же, но никто никого не слушал; тем временем немец и
субадар, ушедшие вглубь, потопленные нами и еще более чужестранные,
спокойно беседовали о музыке, о живописи и о победе, рожденной из
поражения. А снаружи, в знобкой ноябрьской тьме, висела гнетущая пауза в
недоверчиво отступающем, не совсем еще развеявшемся кошмаре, передышка, в
которой не продохнуть еще от дурмана застарелых, увешанных словесной
мишурой вожделений и осененных знаменами, закованных в броню низменных
страстей.
- Ей-богу же, ирландишка я подзаборный! - клялся Мониген. - Это - да,
и все!
- Ну, а что толку-то? - отвечал Сарторис. Его ноздри были словно
выбелены на фоне покрасневшего лица. В июле погиб его брат-близнец {4}. Он
был в эскадрилье "кэмелов", которых мы прикрывали сверху, и Сарторис тоже
участвовал в том бою. Неделю после этого, едва вернувшись с задания, он
заправлялся горючим, заряжал диски и вылетал снова, один. Однажды кто-то
увидел, как он, взобравшись на высоту около пяти тысяч футов, кружит над
стареньким "Ak. W.". Надо полагать, парень, который был в то утро
напарником его брата, заприметил самолет германского аса по маркировке или
каким-нибудь знакам на фюзеляже; во всяком случае таковы были действия
Сарториса, причем этот "Ak. W." он использовал как приманку. Где он его
взял и кто взялся летать на нем - не знаю. Но в ту неделю он сбил троих
Гансов, укладывая их намертво, как раз когда они пикировали на "Ak. W.", и
на восьмой день больше не полетел. "Наверное, он достал его", - сказал
как-то Хьюм. Правда, толком никто не знает. Нам он ничего не рассказывал.
Однако после этого выправился. Он и прежде много не разговаривал; летал
себе на задания, а что-нибудь в неделю раз усядется и давай пить, но этак
по-тихому, только ноздри белеют.
Блэнд наливал себе в стакан, с кошачьей ленцой цедил чуть не по капле.
Понятно, почему он женщинам нравился, а мужчинам нет. Комин, положив
скрещенные руки на стол, так что манжета полоскалась в луже расплесканного
вина, в упор глядел на немца. Глаза выкачены, налиты кровью. Американец из
военной полиции курил свои худосочные папироски, и под нахлобученной
парадной фуражкой его лицо было совершенно пусто. Стальная цепочка свистка
петлей свисала из его нагрудного кармана, пистолет, сдвинутый вперед, к
коленям, горбом оттопыривался под полой тужурки. Подальше были французы:
гражданские, солдаты, официант, хозяйка, - сплошной толпой у стойки. Их
голоса доносились до меня словно издалека, будто кузнечики в сентябрьском
бурьяне; тень чьей-нибудь руки метнется вдруг, прочертит по стене и опадет.
- Я не офицер, - говорил Мониген. - Я не джентльмен. Я вообще
непонятно кто. - На обоих его плечах, в местах, куда должны были быть
прицеплены свисающие погоны, зияли рваные дырки; еще две дыры подлиннее шли
параллельно над его левым нагрудным карманом, где должны были быть
"крылышки" и нашивка. - Я, например, не понимаю. Этой проклятой войне я
отдал три года, а понял только, что меня не убили. Я...
- Откуда ты знаешь, что тебя не убили? - спросил Блэнд.
Мониген вперил в него взгляд, так и не закрыв рот и не докончив фразу.
- Ставь шиллинг, я тебя убью, - сказал Комин. - Мне не нравится твоя
рожа, ллльетенант! Зараза ты, ллльетенант!
- Ирландишка я подзаборный, - твердил свое Мониген. - Это - да, и все!
И отец мой был ирландишка подзаборный, ей-богу. А кто был дед, я и сам не
знаю. Вообще не знаю, был ли он у меня. Отец мой ничего Такого не помнит.
Возможно, их там потрудилось несколько. Так что ему не надо было даже
становиться джентльменом. Причем ведь так и не пришлось! Потому-то он и
сумел сколотить миллион, прокладывая в земле канализацию. Чтобы можно было
глянуть вверх, на сверкающие в вышине окна, и сказать... своими ушами
слышал: он ведь, не вынимая трубки изо рта, как выдаст, так все ваши
вонючие кишки долой - у, крохоборы, смрадные ничтожества...
- Так ты чем хвастаешь - что папаша у тебя богач или что он
ассенизатор? - поддел его Блэнд.
- ...глянет этак туда, наверх, и говорит мне... он так мне говорит:
"Когда увидишь этих чистюль, что у тебя в приятелях, да соберутся они со
своими маменьками, папеньками и прочими всякими сестричками - ну эти,
которых ты в Йеле подцепил, - дак ты им напомни, дескать, всякий человек
раб своего дерьма, а твой папаша - тот, кого они с черного хода вызывают,
чтоб поднялся к ним на сорок второй этаж, на кухню - вот он-то и есть
главный царь над ними, так что..." Чего-чего? - Он посмотрел на Блэнда.
- Слушай, приятель, - сказал тот, который из полиции. - Давай
заканчивай уже с этим делом. Мне надо доставить военнопленного.
- Погодь, - сказал Мониген. Он все еще смотрел на Блэнда. -
...Чего-чего?
- Ты чем хвастаешь - что папаша у тебя богач или что он ассенизатор? -
повторил Блэнд.
- Ничем, - сказал Мониген. - Чем мне хвастать-то? Может, тем, что я
сбил тринадцать гансов? Или двумя нашлепками, одну из которых этот его
поганый король, - тут он дернул подбородком в сторону Комина, - на меня
навесил?
- Не смей говорить, что это мой поганый король, - сказал Комин,
постепенно впитывая рукавом остатки винной лужи.
- Вот! - сказал Мониген. Рывком он вскинул руку к дыркам на плечах,
где болтались погоны, потом к двум параллельным дырам на груди. - Вот что я
на счет этого думаю. Насчет всей вашей дрянной болтологии про славу и
офицерскую честь. Молодой был, думал, так надо. А потом ввязался, и уже
времени не было перестать, даже когда я понял, что все это не в счет. Но
теперь кранты, теперь кончено. Могу быть самим собой. И кто я есть? -
ирландишка подзаборный, сын переселенца, только и знавшего что кирку да
лопату, пока вся его молодость, все годы, когда еще можно было как-то
насладиться жизнью, не ухнули до срока в землю. Сам из торфяника, из
болотной жижи вылез, а сына учиться послал, по-благородному, да еще потом
за океан, чтоб вместе с ними покрасовался - с владельцами тех болот и
кровавого пота, с которым другие из месива торф достают, и вот король его
благословил.
- Ланно, я те сам ставлю шиллинг и сам те башку оторву, - сказал
Комин.
- Но зачем ты хочешь его с собой взять? - не унимался Блэнд. Мониген
только молча взглянул на него. Чем-то Мониген тоже напоминал распятого:
яростный и бессильный что-либо выразить, причем виной тому была не глупость
или, вернее, глупость, но чужая, словно он более чем кто-либо из нас
пропитался этими умолкшими фанфарами и барабанным боем застарелого
вожделения, постылой страсти, и теперь они в нем проснулись и пришли в ужас
от собственного бессилия и безысходного банкротства. Блэнд полулежал на
стуле, ноги вытянуты, руки в карманах штанов, холеное лицо невыносимо
спокойно. - Под какую такую кирку он там у вас плясать будет? Может, кишки
подвального кота на лопату натянете - чтоб воссоздал вам фырчанье
ватерклозетов целого Манхэттена, в музыке, для услажденья слуха твоего
папаши, когда он переваривает вечернюю трапезу? - Мониген только взглянул
на Блэнда с тем же самоуглубленным, диковато-торжественным видом. Блэнд
чуть склонил ленивый лик в сторону немца.
- Послушай-ка, - сказал полицейский.
- Есть у вас жена, герр лейтенант? - спросил Блэнд.
Немец поднял глаза. Быстро пробежал ими по всем лицам.
- Да, благодарю вас, - сказал он. Он все еще не притронулся к своему
полному стакану, если не считать того, что стакан был у него в руке. Но
протрезвление было ничуть не ближе к нему, чем прежде, только теперь
выпитое болью распирало ему голову, и голова стала сплошным пульсом,
биением поглощенного им алкоголя. - Моя родня из мелкопоместных прусских
барон. Нас четыре брата: второй, как водится, для армии, третий
бездельничал в Берлине, младший был в драгунском кадетский корпус, а я,
старший, - в университат. Там я учился. Было такое время. Было такое,
словно мы, юноши тихой страны, собраны вместе, избранники, достойные быть
очевидцами эпоха, словно женщина, чреватой новым, высоким предназначением
человека и всей земля. Как будто весь гадошт, весь старый мусор блужданий и
ошибок человечества будет сметен прочь ради новой раса, который в
героической простоте былых времен ступит на небывалый, новый землю. Ви
понимает, о каком времени я говорю, нет? Когда глаза сверкают, а кровь
бежит быстрее. - Он окинул взглядом наши лица. - Нет? Ну, в Америке, может,
и нет. Америка есть новый; в новом доме мусор не есть так много, как в
старом. - Пару секунд он со спокойным, серьезным лицом смотрел на свой
стакан. - Я возвращаюсь домой; я говорю своему отьец: в университат я
узнал, что так есть не хорош: барон из меня не быть. Он не может поверить.
Он говорит о Германии, стране отцов; я говорю ему: да, это так, so. Ты
говоришь - страна отцов; я - страна братьев; я говорю, слово отьец есть
пережиток варварства и будет первым сметено прочь: это есть символ той
иерархии, которая запятнала историю человечества несправедливостью
произвола вместо морали, силы вместо любви.
Из Берлина вызвали одного, из армии приехал другой. Я все-таки говорю:
барон из меня не быть, потому что так есть не хорош. Мы в маленьком зальце,
где мои предки висят на стенах; стою под ними как перед военным трибуналом;
я говорю, Франц пусть будет барон, потому что мне не быть. Отьец говорит,
ну, ты ведь можешь, ты должен, это для Германии. Тогда я говорю, для
Германии, значит, жена моя будет баронесс? И как перед трибуналом я им
говорил, что женился на дочь музыканта, который был из крестьян.
На том и решили. Тот, который из Берлина, должен стать барон. Он и
Франц близнецы, но Франц уже капитан, а в армии самый простой капитан может
есть из одного котелка с нашим кайзер - ему не надо быть барон. И вот я в
Байрёйте с мой жена и мой музыка. Выходит так, словно я умер. Не получаю ни
одного письма, пока не приходит вьесть, что отец умер, и я убил его, а тот
брат из Берлина теперь дома, чтобы быть барон. Но он не оставаться дома. В
1912 году в берлинской газете он умер рукой мужа какой-то дамы, и вот Франц
в результате все-таки барон.
Потом война. Но я в Байрёйте с мой жена и мой музыка, потому что мы
думаем, это не будет долго, поскольку прежде это не был долго. И вот самый
разгар, отечеству для его честь нужны мы, студенты, но когда мы стали
нужны, отечество это не знать. А когда оно осознать, что мы ему нужны, было
поздно, и ему уже годился любой крестьянин, кого потрудней убить. И вот...
- Зачем же вы тогда пошли? - сказал Блэнд. - Женщины заставили? Может,
тухлыми яйцами закидали, а?
Немец поглядел на Блэнда.
- Я есть немец; это выше мой существо, выше я. Немец; не барон, не
кайзер. - Затем, хоть и не отводя глаз, на Блэнда он смотреть перестал. -
Германия была прежде, чем были барон, - сказал он. - И после она тоже
будет.
- Даже после этого?
- Тем более. Тогда это был честь, доблесть - слово из пустой воздух.
Теперь... как это вы говорите?
- Нация попирает свои знамена, - сказал субадар. - Человек
перебарывает себя.
- Или женщина, ребенка рождающий, - сказал немец.
- Из вожделения, из родовых мук, - сказал субадар, - из боли -
утверждение, божественность: истина.
Американец из военной полиции опять свертывал себе папироску. За
субадаром он следил изучающе, холодно, с выражением сдерживаемой злобы.
Лизнул свою папироску и покосился на меня.
- Пока я не попал в эту чертову страну, - сказал он, - я думал, нигеры
- они нигеры и есть. А теперь будь я проклят, если понимаю, кто они и что.
Кто он такой - заклинатель змей?
- Именно, - сказал я. - Заклинатель змей.
- Тогда пускай вместе со своей змеей валит отсюда подобру-поздорову.
Мне надо доставить пленного. Ты погляди только на тех лягушатников. - Когда
я обернулся, трое французов как раз покидали заведение, всем своим обликом
выражая возмущение и гнев. Немец заговорил снова:
- Из газет я узнавать, как Франц есть полковник, а потом генерал, и
как тот кадет, который, когда я в последний раз его видеть, мальчишкой был,
круглоголовым постреленком, теперь ас с Железным крестом, полученным из
руки самого кайзера. Потом приходил год 1916. В газете я вижу, что кадет
погиб - его сбил этот ваш Бишоп...{5} - он слегка поклонился Комину, -
человек, конечно, достойнейший. Так что теперь я сам кадет. Так есть,
словно я знаю. Так есть, словно я вижу все наперед. Я перевожусь, чтобы
стать авиатор, и хоть я знаю теперь, что Франц штабной генерал, и хоть сам
себе я каждый вечер говорю: "Ты вернулся, ты вернулся", я знаю, что это не
будет хорош.
Вот, а потом кайзер бежать. Тогда я прослышал, что Франц теперь в
Берлине; я поверил, что истина есть, что мы не все загубили ради гордыни,
поскольку теперь стало ясно: осталось недолго, а Франц в Берлине,
безопасность, от фронта далек.
- А потом наступил нынче утро. Приходит письмо, почерк матери,
которого я не видел уже семь лет, и на конверте величать меня "барон".
Франц убит немецким зольдат, застрелен, когда ехал на свой лошади по улице
в Берлине. И пишет так, словно она все забыла, потому что женщины могут все
забывать ошен быстро, поскольку для них нет реальность - истина,
справедливость, - нет ничего, что нельзя было бы обнять в руки, что не
могло бы умереть. Тогда я сжигаю все мои документы, все бумаги, фотографию
жены и сына, которого я еще не видел, уничтожаю жетон с личным номер и
срываю знаки различия с кителя... - Рука его метнулась к воротнику.
- Вы хотите сказать, - проговорил Блэнд, - что возвращаться не
собирались? Почему же не воспользовались тогда пистолетом - сохранили бы
своему правительству аэроплан?
- Самоубийство есть только для тела, - сказал немец. - Тело ничего не
решает. Тело нет важность. Дано, чтобы держать чистым, по возможности.
- Это всего лишь комната в гостинице, - вставил субадар. - Всего лишь
объем, в котором мы какое-то время укрываемся.
- Уборная, - сказал Блэнд. - Сортир.
Полицейский встал. Тронул немца за плечо. Комин пристально смотрел на
немца.
- Ага, признал, что мы вас побили, - сказал он.
- Да, - сказал немец. - Наше время пришло первый, потому что мы были
больны тяжелее всех. Следующий черед придет вашей Англии. И тогда она
поправится тоже.
- Не смей говорить "моей Англии", - сказал Комин. - Моя страна
Ирландия. - Он повернулся к Монигену. - Ты сказал "мой поганый король". Не
смей говорить "мой поганый король". В Ирландии нет королей с тех времен,
когда правил Ур Нил {6}, благослови Господь его рыжую волосатую задницу.
Строгий, подтянутый немец слабо махнул рукой.
- Вот видите! - сказал он, ни к кому не обращаясь.
- Победивший теряет то, что обретает побежденный, - сказал субадар.
- И что теперь будете делать? - спросил Блэнд.
Немец не ответил. Сидел, словно аршин проглотив - лицо болезненное,
повязка безупречна.
- А вы что будете делать? - спросил Блэнда субадар. - Все мы - что мы
будем делать? Сегодня все поколение, воевавшее в этой войне, убито. Но мы
этого еще не понимаем.
Все посмотрели на субадара: Комин, выкатив налитые кровью свиные
глазки, Сарторис, белея своими ноздрями, откинувшийся на стуле Блэнд -
вялый, невыносимый, чем-то напоминающий избалованную дамочку. За плечом
немца стоял тот, из военной полиции.
- Похоже, вас это здорово заело, - сказал Блэнд.
- Вы что - не верите? - сказал субадар. - Подождите. Поймете сами.
- Ждать? - вскинулся Блэнд. - Думаю, в последние три года у меня не с
чего было завестись такой привычке. Да и в предыдущие двадцать шесть лет. А
что до того было, не помню. Разве что тогда.
- Ну так, значит, и ждать не придется, - сказал субадар. - Ничего,
поймете. - Серьезно и спокойно он оглядел всех нас. - Те, кто уже четвертый
год там в земле гниют, - взмах коротенькой, толстой руки, - нет, они не
мертвее нас.
Снова полицейский тронул немца за плечо.
- К чертовой матери, - сказал он. - Давай-ка двигаться, старина. - Тот
обернулся, и мы все поглядели на двоих французов, офицера и сержанта,
стоявших у нашего столика. На какое-то время все застыли. Словно все жучки
вдруг обнаружили, что их траектории совпали, и уже не нужна больше эта
бесцельная дерготня, да и вообще никаких движений больше не нужно.
Откуда-то из глубины, куда не доставал алкоголь, во мне начал всплывать,
подниматься к горлу твердый, жаркий шар, как в бою, когда знаешь, что
вот-вот что-то случится, и наступает миг, когда думаешь: "Вот. Вот оно,
теперь все за борт, теперь ты можешь просто быть. Вот оно. Вот". В общем,
это даже довольно приятно.
- Мосье, почему здесь этот? - сказал офицер. Мониген глянул на него,
дернулся вместе со стулом назад и вбок и завис с опорой на напряженные
мышцы бедер, словно это ступни, и на разложенные по столу локти. - Почему
допускаете неприятность для Франции - а, мосье?
Кто-то успел схватить Монигена, пока он вставал; это был американец из
военной полиции, он оказался за спиной Монигена и удерживал его за плечи,
не давая окончательно подняться.
- А-а-а-дну минутку, - повторял полицейский, - а-аа-дну минутку. -
Прилипшая к верхней губе папироска подпрыгивала в такт его словам, а
повязка на рукаве выпятилась на всеобщее обозрение. - Тебе-то какое дело,
лягушатник? - сказал он.
Позади офицера с сержантом сгрудились другие французы и та старуха.
Она все пыталась пробиться сквозь окружившую нас толпу. - Это мой пленный,
- сказал полицейский. - Я с ним куда хочу, туда и пойду, и сидеть он там
будет столько, сколько я пожелаю. Вопросы будут?
- По какому праву, мосье? - осведомился офицер.
Он был долговязым, с худым, трагическим лицом. В тот момент я еще
заметил, что один глаз у него стеклянный. Неподвижный, застывший придаток
лица, казавшегося еще более безжизненным, чем этот фальшивый глаз.
Полицейский глянул на свою повязку, затем перевел взгляд опять на
офицера и похлопал по пистолету, который теперь болтался внизу, у его
бедра.
- Куда хочу, туда с ним и пойду, хоть через всю вашу помоечную страну.
Приведу его в ваш поганый сенат и президента ему еще стул уступить
заставлю, а ты будешь локти кусать, пока я не вернусь, чтобы сшибить с тебя
соплю.
- А-а, - сказал офицер. - Янки! Сбесился, собака. - Он сказал это
сквозь зубы: "сссбака", и ни единый мускул не дрогнул на его безжизненном
лице, вид которого сам по себе стоил любого оскорбления. Позади него
хозяйка принялась выкрикивать по-французски:
- Бош! Немчура! Побили! Все чашки, все блюдца, стаканы, тарелки - все,
все! Я тебе покажу! Специально сберегла их на этот день. Восемь месяцев
после бомбардимана хранила в ящике, и вот настал мой час! Тарелки, чашки,
блюдца, стаканы, все, чем за тридцать лет обзавелась, все побили, побили
одним махом! А мне каждый стакан обошелся в пятьдесят сантимов, мне теперь
перед клиентами стыдно, им-то ведь...
В терпении есть некая точка, вершина, дальше которой некуда. Даже
алкоголю туда не добраться. С нее и начинается разгул толпы, с момента,
когда само изнуряющее однообразие становится непереносимым. Мониген
вскочил, полицейский пихнул его обратно на стул. И тут у нас у всех словно
все разом полетело за борт, и мы, ничтоже сумняшеся, без тени смущения
встали лицом к лицу с тем призраком, вида которого чурались четыре года,
пеленали его уборами из высоких слов, тогда как он, увертливый, всегда
наготове, тут же из-под них выскакивал, едва только чуть приослабнет кокон
знамен. Я видел, как полицейский прыгнул на офицера, но тут вскочил Комин и
перехватил его. Я видел, как полицейский три раза ударил Комина кулаком в
подбородок, пока тот не сгреб его в охапку и не швырнул буквально на головы
толпе, и в ней он пропал, еще в воздухе, взвешенный горизонтально, хватаясь
за свой пистолет. Я видел, как трое солдат-французов повисли на спине у
Монигена и как офицер пытался ударить его бутылкой, а Сарторис бросился на
офицера сзади. Комин исчез; через проделанную им брешь в толпе вынырнула
хозяйка, продолжая вопить. Двое мужчин удерживали ее, но она рвалась
вперед, норовя плюнуть в немца.
- Бош! Бош! - вопила она, плюясь и захлебываясь слюной, а седые,
растрепавшиеся космы заслоняли ее лицо; она повернулась, и полновесный
плевок полетел в меня. - И ты! - выкрикнула она. - И ты туда же! Англию
небось не разорили! Ты тоже пришел поглодать косточки Франции. Шакал!
Стервятник! Животное! Побили, побили! Все! Все! Все! - А где-то внизу,
неприкасаемые и неприкосновенные, настороженно-собранные и внимательные,
сидели немец и субадар - немец со своим отмеченным печатью духа болезненным
лицом и субадар, спокойный, как фигурка сидящего Будды, и оба в тюрбанах,
словно ветхозаветные пророки.
Продолжалось это недолго. Впрочем, времени не существовало. Или,
вернее, время существовало отдельно, а мы отдельно: в пленке у поверхности
- не на самой поверхности, а именно в этой пленке, в пограничной полосе,
отъединяющей новое от старого: старое, где мы остались живы, от нового,
где, по словам субадара, мы были мертвы. Сквозь опасное мельканье бутылок,
мельтешенье синих обшлагов, кулаков, черных от въевшейся в них грязи и
копоти, и лиц, застывших словно маски, какими только детей пугать - этакая
оцепенелая гримаса беззвучного крика, - я снова увидел Комина. Он вплыл как
тяжелый дредноут, перепахивающий толкотню беспорядочной зыби; под мышкой у
него был престарелый официант, а во рту свисток того американца из военной
полиции. А потом Сарторис шарахнул стулом по единственной лампочке.
На улице было холодно, причем так, что холод пронизывал одежду,
проникал в расширенные алкоголем поры и нашептывал свой ритм прямо костям
скелета. Рыночная площадь была пуста, фонарей мало, да и те в отдалении. И
тишина стояла такая, что мне было явственно слышно журчанье слабенькой
струйки в питьевом фонтанчике. Откуда-то доносился шум, тоже сочился
издали, словно с набрякших, низко нависших небес: ликующие крики; едва
слышные, они походили на тонкие истошные женские стенания, как это бывает с
любыми криками, даже если их издает толпа мужчин, и время от времени сквозь
них прорывались звуки оркестра. В тени у самой стены Мониген и Комин
пытались поставить немца на ноги. Он был без сознания; эта их троица была
бы невидима, если бы не смутное пятно бинтов на голове немца, и не слышна,
если бы не монотонный поток равнодушной ругани, изрыгаемой Монигеном.
- Ни в коем случае не надо было французам и англичанам вступать в
альянс, - сказал субадар. Он говорил легко, без напряжения; его не было
видно, и этот легкий голос, казалось, исходил из огромной трубы органа, вне
всякого соответствия с размерами говорившего. Разные народы не должны
объединенными силами воевать за одно и то же. Пусть каждый воюет за
что-нибудь свое - чтоб цели не противоречили друг другу, но чтобы каждый
был себе хозяин. - Мимо прошел Сарторис; он ходил к фонтанчику и теперь
возвращался, осторожно неся перед собой перевернутую околышем вверх
раздувшуюся фуражку. В паузах между шарканьем его шагов было слышно, как с
нее капает вода. Вот он дошел туда, где слабо отсвечивала повязка немца, и
слился с темным сгущением теней, из которого неумолчно доносилась
равнодушная ругань Монигена. - И каждый в рамках своих исконных обычаев, -
продолжал субадар. - Взять мой народ. Англичане дали им винтовки. А они
приходят ко мне и говорят: "Это копье коротковато и тяжеловато; как воину
копьем такой длины и веса поразить быстроногого врага?" Дали им мундиры с
пуговицами, чтобы держать их застегнутыми; ладно, а я как-то раз целую
траншею прошел, они сидят там - закоченели, скрючились - по уши закутанные
в одеяла, в пустые мешки из-под песка, соломой обложились, лица от холода
сизые; откинул я на ком-то из них одеяло - глядь, сидят мои страстотерпцы в
одном исподнем.
Порой английские командиры говорят им: "Идите туда, сделайте то" - не
шелохнутся. А потом вдруг однажды средь бела дня весь батальон как с цепи
сорвался, выскочили из укрытия да прямо через воронку лавиной, и меня с
собой потащили и командира. Захватили окопы без единого выстрела - то есть
те, кто из нас уцелел: командир, я и еще семнадцать человек; три дня жили в
каком-то изломе передовой линии противника, и целой бригаде пришлось нас
оттуда вызволять. "Вы почему не стреляли? - командир спрашивает. - Вы же
дали им щелкать себя как фазанов". Они на него и не смотрят. Как дети:
стоят, между собой что-то бормочут, этакие живчики, и ни досады, ни
сожаления. Я говорю их старшему: "О Дас, у вас винтовки были заряжены?"
Стоят как дети, робеют, но без тени сожаления. "О сын многих царей", - Дас
говорит. Я ему: "Доложи сагибу по всей истине твоего знания!" А он: "Они
были не заряжены, сагиб".
Снова донеслось буханье оркестра; издали оно только глухо сотрясало
густой воздух. Немца в это время поили из бутылки. Голос Монигена произнес:
"Ну вот. Получше теперь?"
- Это исс моей голова, - сказал немец. Их голоса были так равнодушны,
словно они обсуждали цвет обоев.
Мониген снова выругался.
- Пойду обратно. Ей-богу, я им...
- Нет, нет, - сказал немец. - Я не буду позволить.
Вы уже неукоснительный дали слово...
Мы постояли в тени под стеной и выпили. Это была последняя бутылка.
Она опустела, и Комин разбил ее о стену.
- И куда теперь? - сказал Блэнд.
К девочкам, - сказал Комин. - Хотите глянуть, как Комин из страны
Ирландии шурует среди золотистых кос, рыщет будто гончая среди тучной
пшеницы?
Мы постояли, послушали далекий оркестр, далекие выкрики.
- Ты уверен, что с тобой все в порядке? - спросил Мониген.
- Благодарю, - сказал немец. - Мне уже хорош.
- Тогда пошли, - сказал Комин.
- Вы что, и его с собой потащите? - изумился Блэнд.
- Да, - сказал Мониген. - А что тут такого?
- Почему бы не отвести его в комендатуру? Ведь ему плохо.
- А почему бы мне не дать тебе в морду? - сказал Мониген.
- Дело ваше, - отозвался Блэнд.
- Пошли, - сказал Комин. - Какой дурак станет драться, когда можно
прогибаться? Все люди братья, а все их жены сестры. А ну пошли,
гусары-полуночники.
- Послушайте, - обратился Блэнд к немцу, - вы действительно хотите
идти с ними? - Из-за его бинтов, когда только его да субадара и было видно,
казалось, что это двое раненых среди пятерых" привидений.
- Подержи-ка его минутку, - сказал Мониген Комину. Подошел к Блэнду.
Смачно послал его. - Мне, кстати, больше нравится драться, - добавил он все
тем же равнодушным тоном. - Даже если меня побьют.
- Не надо, - сказал немец. - Опять я не буду позволить. - Мониген
замер; меньше фута было между ним и Блэндом. - Я имеет жена и сын в
Байрёйте, - сказал немец. Это он говорил уже мне. Он тщательно, дважды
задиктовал мне адрес.
- Напишу, ладно, - сказал я. - Что мне ей сообщить?
- Сообщить так: все ничего. Вы сумеет.
- Хорошо. Напишу ей, что с вами все более-менее в порядке.
- Сообщить так: вся эта жизнь есть ничего.
Комин и Мониген снова положили его руки себе на плечи, встав по обе
стороны немца. Они развернулись и побрели прочь, почти неся его на себе.
Один раз Комин оглянулся.
- Мир вам, - сказал он.
- И вам также, - откликнулся субадар. Они двинулись дальше. Мы
наблюдали, как они мало-помалу превращаются в единый силуэт на фоне
освещенного входа в аллею. Там еще была арка; бледные, холодные отсветы
слабенького фонаря падали на нее и на прилегающие стены, так что все это
казалось некими вратами, и они входили в эти врата, с двух сторон
поддерживая немца.
- Что они там будут с ним делать? - проговорил Блэнд. - В уголке
где-нибудь прислонят и выключат свет? Или, может, во французских борделях
еще и дополнительная раскладушка прилагается?
- Твое-то какое собачье дело? - оборвал его я.
Глухо донеслось буханье оркестра; было холодно. Каждый раз, когда меня
передергивало от выпитого алкоголя и от холода, мне представлялось, будто я
слышу, как у меня поскрипывают позвонки.
- Тому уже семь лет, как я в здешнем климате, - сказал субадар. - А
все-таки не люблю холод. - Его голос был глубок, спокоен, словно в его
обладателе все шесть футов роста. Будто, когда его создавали, разговор шел
такой: "Дадим-ка ему какое-нибудь средство нести в мир свои суждения. -
Зачем? Кто будет его суждения слушать? - А сам он и будет. Так пусть ему
будет получше слышно".
- Почему же вы не уезжаете обратно в Индию? - поинтересовался Блэнд.
- А-а! - сказал субадар. - Я ведь вроде него: не хочу быть бароном.
- И вы предпочли убраться вовсе, чтобы на ваше место пришли
иностранцы, которые будут обращаться с людьми как со скотом или с дичью?
- Устранившись, я развязал узел, который завязывался в течение двух
тысячелетий. Все-таки кое-что, а?
Мы тряслись от холода. Холод теперь стал и оркестром, и ритмом
выкриков, но под его ледяными руками трясся костяк, а не барабанные
перепонки.
- Что ж, - сказал Блэнд, - наверное, английское правительство делает
для освобождения вашего народа больше, чем могли бы сделать вы.
Субадар легонько коснулся груди Блэнда:
- Друг мой, вы очень умны. Это счастье для Англии, что остальные
англичане не столь умны.
- Выходит, вы так и останетесь в изгнании до конца своих дней, а?
Субадар махнул коротенькой, толстой рукой в сторону пустой арки, за
которой исчезли Комин, немец и Мониген.
- Вы разве не слышали, что он сказал? Эта жизнь - ничто.
- Считайте как вам угодно, - сказал Блэнд. - Но мне, ей-богу, не
хотелось бы думать, что от этих трех лет я спас всего лишь ничто.
- Вы спасли то, что уже убито, - безмятежно сказал субадар. - Сами
увидите.
- Я спас свое предназначение, - сказал Блэнд. - Ни вы, ни кто-либо
другой не знает, в чем оно состоит.
- А в чем может состоять ваше предназначение, кроме как в том, чтобы
быть убитым? С этим вашему поколению крупно не повезло. Не повезло, что
большую часть своей жизни вы будете по земле скитаться призраком. Но в этом
и было ваше предназначение.
Издалека донеслись выкрики и снова оркестр, медное глухое буханье,
такое же, как эти голоса, сиротливо веселое, надрывное, но в основном
сиротливое. Арка в холодном сиянии фонаря была пуста - молчаливо
разверстая, бездонная, словно врата в иной город, в иной мир. Сарторис
вдруг пошел прочь. Он уверенно дошел до стены и наклонился, опершись на нее
руками; его вырвало.
- Черт, - сказал Блэнд. - Выпить охота. - Он повернулся ко мне. -
Твоя-то где бутылка?
- Вся вышла.
- Куда это она вышла? У тебя ж было две.
- Ну, а теперь ни одной. Пей воду.
- Воду? - оскорбился Блэнд. - Какой кретин будет пить воду?
Тут снова твердый жаркий шар начал всплывать у меня к горлу, сладостно
реальный и нестерпимый; снова тот миг, когда говоришь: "Вот. Теперь все за
борт".
- Ты! Ты будешь! Да и вообще, пошел ты! - сказал я.
Блэнд смотрел мимо меня.
- Второй раз, - сказал он равнодушным, отстраненным тоном. - Второй
раз за час. Что называется, дожились, а? - Он повернулся и побрел к
фонтанчику.
Сарторис, подтянутый, уверенно ступая, возвращался.
Ритм оркестра, смешиваясь с тряской озноба, волнами поднимался по
позвоночнику.
- Который час? - спросил я.
Сарторис поглядел на запястье.
- Двенадцатый.
- Да сейчас уже за полночь, - сказал я. - Не может быть.
- Говорю, двенадцатый, - сказал Сарторис.
Блэнд наклонился над фонтанчиком. Там было немного светлее. Когда мы
подошли, он уже выпрямился, утирал лицо. Свет падал ему на лицо, и я было
подумал, уж не сунул ли он всю голову под струю - по самые-то глаза он не
мог облиться, но тут я разглядел, что он плачет. Он стоял, утирал лицо и
плакал горестно, но беззвучно.
- Бедная моя жена, - сказал он. - Маленькая моя бедняжка.
(А. Долинин)
Впервые - в четвертом выпуске литературного ежегодника "American
Caravan" (1930). Название представляет собой часть девиза британской
военной авиации: "Per ardua ad astra" ("Через трудности - к звездам" -
лат.). Тематически рассказ связан с романом "Сарторис", где упоминаются те
же события и действующие лица. От лица Монигена ведется повествование в
рассказе "Честь".
{1}. Субадар - офицерский чин в индийской армии, соответствовавший
званию капитана. В состав вооруженных сил Британской Индии, наряду с
регулярными частями английской армии, входили и так называемые "туземные
войска", в которых служили солдаты-индийцы, а командный состав был
смешанным. Во время Первой мировой войны они принимали участие в боях на
территории Франции вместе с англичанами, но формально считались
самостоятельными.
{2}. ... он был родсовским стипендиатом... - Имеется в виду стипендия
для студентов из США, стран Британского Содружества и Южной Африки, дающая
право учиться в Оксфордском университете. Фонд учрежден в 1902 г.
английским политическим деятелем Сесилом Родсом (1853-1902).
{3}. Байрёйт - город в Баварии, где похоронен Р. Вагнер. Еще при жизни
композитора здесь был открыт оперный театр, построенный специально для
постановок его музыкальных драм. С 1882 г. в нем проводятся всемирно
известные ежегодные вагнеровские фестивали.
{4}. В июле погиб его брат-близнец. - Обстоятельства гибели Джона
Сарториса изложены в рассказе несколько иначе, чем в романе "Сарторис".
{5}. Бишоп Уильям Эверли (1894-1956) - прославленный ас британской
авиации, канадец по происхождению. За годы Первой мировой войны участвовал
в 170 воздушных боях и сбил 72 самолета противника.
{6}. Ур Нил. - Герой Фолкнера, очевидно, не в ладах с историей, так
как в Ирландии никогда не было короля с таким именем. По-видимому, он имеет
в виду династию, основанную в начале V в. ирландским королем Нийлом,
потомков которого называли Уи Нил.
Last-modified: Wed, 26 May 2004 17:38:24 GMT