акие вещи всегда замечаю, дело дрянь, что-то готовится... - Но почему? Что вы заметили? - Я уже больше двадцати пяти лет в каторжной тюрьме, - признался господин Марофке, не видя тут ничего предосудительного, напротив! - Я эту публику знаю. За всю мою службу у меня сбежали трое. Двое не по моей вине, а третий - когда я всего полгода прослужил; тогда ничего еще не знаешь. Зато теперь я кое-что знаю и клянусь вам: у этих пятерых что-то на уме, и пока я не удалю их из своей команды, я за команду не спокоен. - Кто же это? - спросил Пагель. Он уже подозревал, что у старшего надзирателя просто разыгралось воображение. - Я просил сменить следующих заключенных, - торжественно сказал Марофке: - Либшнера, Козегартена, Мацке, Вендта, Голдриана... - Да ведь это же самые покладистые, самые развитые, самые сообразительные из всех! - с удивлением воскликнул Пагель. - За исключением старика Вендта - тот звезд с неба не хватает. - Он у них так, на всякий пожарный случай. Стрясись что, они его подставят под удар. Но остальные четверо... - Он вздохнул. - Я всячески пробовал их разъединить. Разместил по разным комнатам, теперь все врозь спят, не сажаю рядом. Я потакаю одному и понукаю другого. Обычно это приводит их в ярость, - а тут нет; стоит мне отвернуться, они уже опять вместе, шушукаются... - Может, они просто между собой ладят? - высказал предположение Пагель. - Сдружились? - В тюрьме дружбы не водят, - заявил старший надзиратель. - В тюрьме человек человеку - враг. У нас если двое держатся вместе, значит, они о чем-то сговариваются. Нет, молодой человек, что-то здесь определенно нечисто; раз я, старший надзиратель Марофке, это вам говорю, можете не сомневаться! Некоторое время они молчали. - Ну, поеду в поле, - сказал наконец Пагель, чтобы как-нибудь уйти. - Буду глядеть в оба, может, что и замечу. - Э, что вы можете заметить, - сказал старший надзиратель презрительно. - Это все продувные ребята - они старого криминалиста в пот вгонят. И моргнуть не успеете, как вам голову проломят. Нет, - сказал он задумчиво, - я все взвесил. Раз мое ходатайство отклонено, я на все пойду. Сегодня же за обедом спровоцирую бунт, насыплю им в еду соли, да, да, самой обыкновенной соли, я им так всю жратву изгажу, что не проглотить будет. А я их заставлю есть и стану их донимать и грозить, пока они не взбунтуются, и тогда у меня будет основание, тогда я выхвачу нужных мне пятерых людей и как зачинщиков отошлю их обратно в тюрьму. Заработают в наказание еще годик-другой. Он насмешливо хихикнул. - Черт знает что! - испуганно воскликнул Пагель. - А что как сорвется: пять человек против пятидесяти в тесном сарае! - Молодой человек! - сказал надзиратель, и теперь он уже не казался Пагелю смешным. - Если вы твердо знаете, что на вас собираются напасть из-за угла, что вы сделаете? Обернетесь и нападете сами! Это мое правило. Лучше пусть меня укокошат открыто, чем из-за угла. - Я приду к обеду и захвачу свою пушку! - быстро сказал Пагель. - Нет, уж это вы оставьте, - проворчал надзиратель. - В таких делах мне желторотые птенцы ни к чему, ваша пушка через минуту окажется в руках у ближайшего мошенника, а тогда: прости-прощай, любимый край. Нет, езжайте-ка по своим делам, а я подумаю, как мне их за столом рассадить, чтобы самых крикунов легко достать было резиновой дубинкой... 4. СТРАХИ БЫЛИ НЕ НАПРАСНЫ Когда человек в чем-либо твердо убежден, от него исходит флюид, который передается и тому, кто с ним не согласен. Погруженный в раздумье, ехал Пагель по хорошо уже знакомой ему дороге к дальнему участку N_9, где шла уборка картофеля. Время от времени ему навстречу попадалась повозка, полная картофеля, и тогда он спрыгивал с велосипеда и узнавал у работника, хорошая ли уродилась картошка. Однако раньше, чем снова сесть на велосипед, он как бы невзначай спрашивал: "Что там на поле, все благополучно?" Но к чему было, собственно, спрашивать? Конечно, там на поле все было благополучно, работник что-то невнятно бормотал в ответ. Пагель ехал дальше. Нельзя поддаваться чужим галлюцинациям. Сентябрь был на исходе. Стоял погожий осенний день. Чуть свежий, с восточным ветром, - но на солнце и в защищенных от ветра местах было еще очень приятно и тепло. Пагель был защищен от ветра, он ехал по лесу; крайний участок N_9, самый дальний из всех, примыкал с двух сторон к лесу. Одной стороной он граничил уже с бирнбаумским полем. Совсем беззвучно, только чуть позвякивая цепью, катился велосипед по лесной дороге. Разумеется, там на поле все благополучно, и все же Пагель должен был признать, что участок N_9, лежащий километрах в шести от усадьбы, затерянный в лесу, вдали от жилья, был как раз подходящим местом для всяческих не дозволенных арестантам дел. Невольно нажал он сильней на педали, но сейчас же затормозил, рассмеявшись сам над собой. Ведь он же не хотел поддаваться чужим галлюцинациям. Уже неделю работали заключенные на дальнем участке, и за это время ничего не произошло. Значит, глупо сильней нажимать на педали, чтобы приехать минут на пять раньше: если за шесть рабочих дней ничего не произошло, то лишних пять минут роли не играют. Пагель постарался представить себе, что вообще могло бы случиться. Арестанты работают в открытом поле, четырьмя партиями по двенадцать - тринадцать человек в каждой, в десяти шагах за каждой партией стоит надзиратель с ружьем наготове. Впереди, все время у него на глазах, ползают на коленях арестанты. Арестант не мог даже встать, не спросясь у надзирателя. Не успеет он сделать три шага, как получит пулю в спину. Стрелять будут в упор, без предупреждения, это они знали. Теоретически, конечно, могло случиться, что двое или трое пожертвуют собой ради остальных. Когда надзиратель расстреляет все патроны, остальным - пока он перезарядит ружье, пока выхватит револьвер - может быть, удастся бежать. Но практически арестанты не способны на такое самопожертвование, здесь каждый думает только о себе и готов пожертвовать всеми, только не собой. Нет, здесь в поле ничего не случится, скорее в казарме. Марофке затевает сегодня за обедом опасную игру. Пагель дал себе слово прийти со своей пушкой хотя бы под окно. А ведь, возможно, что Марофке решился на эту игру зря, под влиянием разыгравшегося воображения, галлюцинаций... Медленно едет Пагель дальше и во время езды раздумывает. Как раз это раздумье, самостоятельное, упорное раздумье, стремление понять, и отличало Пагеля от многих молодых людей, да и от большинства стариков. Он не любил протоптанных дорожек, он хотел идти собственным путем. Все в Нейлоэ считали старшего надзирателя Марофке ленивым, заносчивым, глупым фанфароном. На Пагеля это не оказывало никакого влияния, он держался совершенно обратного мнения. И если Марофке говорит, что у него в команде не все благополучно, то отделываться словами: "Все вздор!" - глупо, как бы мало обосновано ни казалось это утверждение. В одном Марофке безусловно прав: он, Пагель, ничего в арестантах не смыслит, зато Марофке смыслит в них очень много. Когда Пагель заговаривал с ними, они были очень приветливы, отпускали шуточки, чистосердечно рассказывали о своих страданиях в "кутузке" и на воле. На него они производили впечатление людей простодушных и даже слишком приветливых. Но впечатление это несомненно обманчивое, стоит только подумать и сразу становится ясным: невозможно, чтобы это были простодушные, приветливые люди. Не напрасно Марофке много раз твердил ему: - Не поддавайтесь на удочку, Пагель! Не забудьте, что каждый из них угодил в каторжную тюрьму за какую-нибудь подлость. А подлец подлецом и останется. В тюрьму человек может попасть за преступление из нужды, из ревности - но кто попал в каторжную тюрьму, тот обязательно учинил самую что ни на есть мерзость! А разыгрывают они из себя людей простодушных. Старший надзиратель прав: их простодушию нельзя доверять. Этим-то и отличался Марофке от других надзирателей: он не давал себя усыпить, он всегда был начеку. Он ни на минуту не забывал, что в казарме для жнецов, недостаточно надежной, сидят пятьдесят крупных преступников, и что эти пятьдесят преступников, очутившись на воле, грозят неисчислимыми бедствиями прочим людям. - Да ведь через месяц, через три, через полгода они выйдут на волю! - возражал Пагель. - Конечно, но выйдут с полицейской отметкой, в гражданском платье, с кой-какими деньгами на первое время. А если они сбегут, то тут же, чтобы переодеться, совершат первое преступление: воровство, взлом, убийство... Их нигде не пропишут, им придется прятаться у преступников или проституток, а те ничего даром не делают. Значит, они должны раздобыть денег, опять: воровство, обман, мошенничество, кража со взломом, убийство... Понимаете теперь, какая разница: выпущенный на свободу или убежавший? - Начинаю понимать! - сказал Пагель. Марофке прав, а те не правы, не правы и тогда, когда утверждают, будто Марофке отлынивает от службы, потому что торчит дома. (Ведь и ротмистр сразу сказал, что Марофке отлынивает.) Но Пагель отлично понимал, что за тупоумное бессмысленное занятие стоять позади работающий партии. Черт возьми! Марофке не тупоумен, он целыми днями ломает голову, раза два он уже вздыхал: - Ах, молодой человек, только бы мне благополучно доставить домой моих пятьдесят гусар! Поначалу радуешься на свою команду, на вольный воздух, на даровые харчи, ведь дома все одним ртом меньше, а теперь я только и знаю, что считать: еще шесть недель, еще пять недель и шесть дней и так далее, и так далее, а чего доброго, мы с вашей картошкой и до первого ноября не управимся. - А там еще свекла, - коварно прибавил Пагель. Но коварство оказалось некстати. Марофке не трус, это доказывают его сегодняшние планы, для которых нужна немалая доля решимости и отваги. Может быть и правда, Марофке это лишь померещилось, от двадцатипятилетней службы в тюрьме можно свихнуться. Но Пагель не был в этом уверен. Он находил, что старший надзиратель Марофке наблюдает зорко, мыслит ясно. Пагель решил сегодня в поле глядеть в оба и выяснить, правильны или нет наблюдения Марофке. События ближайших пяти минут показали Пагелю, чего стоили его наблюдения и какая польза может быть от посторонних, когда дело касается арестантов. Он прислонил велосипед к придорожному дереву около поля, кстати сказать, надзирателем Марофке это было строго-настрого запрещено. Ведь оставленный без присмотра велосипед мог способствовать побегу - но на этот раз легкомыслие молодого человека не имело последствий. Он пошел бороздой через картофельное поле к работавшей команде. Растянувшиеся длинной цепью арестанты, стоя на коленях один около другого, выкапывали и собирали картофель. Четверо заключенных ходили вдоль цепи, пересыпали полные корзины в мешки и возвращали их порожними копавшим. Четверо надзирателей стояли позади цепи в безучастной позе людей, изо дня в день, десять часов подряд ожидающих события, которое так и не наступает. Двое держали ружья под мышкой, двое за спиной на ремне - это тоже запрещалось старшим надзирателем, потому-то Пагель и обратил внимание. Арестанты как раз собирали картошку по склону холма, спускаясь в лощинку, окаймленную старым сосновым заказником. Лощинка заросла сорняком, к тому же ботва была еще почти свежая, так как сюда собиралась вся влага, копать здесь было трудно. Арестанты сейчас же стали жаловаться Пагелю: - Разве это работа, господин управляющий? - Совсем не подвигается! - Картофель здесь не поспел. - Это вы на табаке нам экономию наводите! Пагель ввел в виде поощрения прибавку табака за определенное количество центнеров. - Поглядим, что тут сделать можно, - подбодрил их Пагель и направился к ближайшему надзирателю. Он поздоровался и первым же делом задал вопрос, который сегодня не сходил у него с языка: - Все спокойно? - Ну конечно, - со скучающим видом ответил молодой надзиратель. - Чему неспокойным-то быть? - Я так просто сказал... Здесь тяжело работать? - Вы, верно, от Марофке заразились? Ему вечно что-то мерещится! Только и знает, что брюзжит да скандалы заводит! Ни одной команде не живется так хорошо, как здешней: харчи что надо, казарма что надо, табак дают, а он все никак не успокоится. Так и перестараться недолго. - Как перестараться? - Господин надзиратель! - перебил один из заключенных. - Разрешите выйти? Надзиратель окинул скучающим взглядом сперва его, затем всю цепь: - Ступайте, Козегартен. Арестант бросил на Пагеля доверчивый взгляд, зашел за цепь и, ухмыляясь, расстегнул штаны. Затем присел, не спуская глаз с Пагеля, который отвернулся, чтобы не иметь перед глазами это зрелище. - Как перестараться? - переспросил надзиратель. - Марофке подлизывается к начальнику тюрьмы. Он побожился, что арестанты нагуляют здесь по двадцать пять фунтов на человека. "Хоть все именье объедим!" Вчера опять говорил: "Я за харчи ругаюсь, не умеют как следует готовить". Пагель не успел ответить на это разоблачение. Лицо надзирателя внезапно перекосилось от страха. - Стой! - крикнул он и схватился за ружье... Пагель повернулся, он успел еще увидеть арестанта Козегартена, который, кончив свои дела, бежал к соснам... - С дороги! - заорал на Пагеля надзиратель и больно ударил его прикладом в грудь. - Не стреляйте, господин надзиратель! - раздалось два, три голоса. - Мы догоним... На одно мгновение надзиратель заколебался - и два, три человека уже исчезли в соснах. - Стой! - крикнул надзиратель и выстрелил. Выстрел, сухой и совсем не громкий, прозвучал до смешного жалко на фоне шума, поднятого арестантами. Теперь раздались выстрелы и на верху холма. - По четыре стройся! - раздалась команда. Пагель увидел, как пятый человек бросился к соснам, он погнался за ним. - Стойте на месте черт вас возьми! Мне стрелять нельзя! - заорал надзиратель. Пагель остановился, бросился наземь, над ним просвистели пули. Слышно было, как они щелкали в соснах. Пять минут спустя надзиратели построили людей на обратный путь, пересчитали и выяснили фамилии недостающих. Недоставало пятерых. Их фамилии: Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт, Голдриан. "Великий мудрец Марофке!" - подумал Пагель и устыдился собственной глупости. (Сколько раз запрещал ему Марофке заводить разговор с надзирателями, несущими охрану! Что за идиотство гнаться за сбежавшими, когда только что два арестанта продемонстрировали, как легко погоней прикрыть побег!) Арестанты гудели от возбуждения, галдели - или мрачно молчали; надзиратели волновались, огрызались, сердились. - Послушайте, господин Пагель, мчитесь во весь дух в имение, расскажите Марофке, что дело дрянь. Господи, он просто лопнет с досады. Господи, вот будет ругаться-то! Он был прав - мы все перед ним идиоты, ну, теперь уборочной команде крышка - сегодня же обратно в Мейенбург. Скажите Марофке, что придем не раньше, как через два часа. Я поведу их вокруг, по открытому полю. Идти с ними лесом я сейчас не рискну, ну, шпарьте! Пагель вскочил на велосипед и покатил лесом. "Господи, что скажет Марофке? - думал он, проезжая вдоль просек. - Им теперь ничего не стоит свалить меня с велосипеда! Ах, Марофке, если бы я наблюдал как следует..." 5. ПАГЕЛЬ ЗОВЕТ НА ПОМОЩЬ В течение ближайших трех-четырех часов Нейлоэ гудело и жужжало, как улей перед вылетом роя. Но здесь вылет уже произошел - и не роем! - Так я и думал! - только и сказал старший надзиратель Марофке и бросился в контору, чтобы позвонить тюремному начальству, а следом за ним побежал запыхавшийся Пагель, с которого пот лил ручьями. - Надо было лучше глядеть за людьми, - сердито сказал Штудман. Но тщеславный, заносчивый Марофке не стал терять времени - оправдываться, устанавливать свою правоту. - Их надо поймать сегодня же, пока они не выбрались из лесу, а то мы их вообще не поймаем, - сказал он Пагелю и связался по телефону с начальством; он не стал терять времени даже на то, чтобы похвастать своей проницательностью. Пока надзиратель звонил по телефону, Пагель шептался со Штудманом. Пагель с удивлением констатировал, что оправдать Марофке в глазах Штудмана представляется ему сейчас самым важным. Потому-то он и шептался со Штудманом. Другое дело Марофке, все его помыслы свелись к двум вещам: доставить остаток команды без проволочек и без дальнейшей убыли в Мейенбург и как можно скорей поймать беглецов. Было слышно, как Марофке ругательски ругали по телефону, но он даже бровью не повел, ни словом не упомянул о том, что его ходатайство было отклонено. Что теперь будет? - только этим он и интересовался. - Вот молодец! - сказал Пагель фон Штудману. Но Штудман проворчал: - Будь он молодцом, не упустил бы арестантов! Старший надзиратель Марофке повесил трубку. - Господин фон Штудман! - по-военному и очень холодно отрапортовал он. - Уборочная команда, присланная в Нейлоэ, сегодня же снимается с работы. Конвой для доставки людей на место прибудет из Мейенбурга. Я прошу к... ну, скажем, к трем часам приготовить две подводы для вещей. Сам я отправлюсь навстречу команде и доставлю ее в казарму. - Вы лично? Быть не может! - съязвил фон Штудман. - А картофель как же? - Он предвидел крупные неприятности и не мог не съязвить. Но Марофке не обратил внимания на шпильку. - Попрошу вас, господин фон Штудман, связаться с лесничим, а еще лучше и с владельцем леса. В ближайшие полчаса надо точно определить по плану, где могут находиться сбежавшие. Господин Пагель, когда они сбежали, точно? - Около половины одиннадцатого. - Итак, место известно, теперь надо сообразить, куда они могли добраться, где могли спрятаться. Прибудут жандармы, человек пятьдесят или сто, может быть, солдаты - еще до вечера будет организована облава... - Приятно! - сказал господин фон Штудман. - Я сам вернусь, как только успею. Вы, Пагель, сейчас же отправляйтесь в замок, свяжитесь с франкфуртским полицейским управлением, оттуда получите указания. Затем вам, верно, придется позвонить на все окрестные жандармские посты... Надо усилить охрану на польской границе, преградить дорогу на Берлин - этот аппарат остается для телефонных звонков сюда, по нему не звоните, сообщите это на почту... - Господи боже мой! - воскликнул Штудман, заразившись, наконец, энергией этого пузана. - Неужели же опасность так велика? - Четверо сравнительно не опасны, - сказал старший надзиратель. - Сутенеры, аферисты, шулера. Но один, Мацке, тот и на убийство пойдет ради партикулярной одежды и денег... Живо, господа, за работу... И он пулей вылетел из конторы. - Живо, Пагель! - крикнул и Штудман. - Пошлите сюда старика Тешова. Пагель мчался парком. По боковой дорожке шла фройляйн Виолета, она что-то сказала, он только крикнул: "Арестанты сбежали!" - и помчался дальше. Пагель отстранил старика Элиаса, открывшего дверь, - откуда только взялась у него живость! - подбежал к аппарату в передней: "Алло, алло, станция! Полицейское управление, во Франкфурте-на-Одере. Спешно! Спешно! Нет, сию же минуту! Я подожду у аппарата..." В дверях передней показались люди, перепуганные, удивленные. Две горничные переглянулись. "Почему они так странно друг на друга посмотрели?" - мелькнуло в голове у Пагеля. Тут в передней появилась Виолета, она подбежала к Пагелю: - Что случилось, господин Пагель? Арестанты?.. С шумом открылась дверь из кабинета тайного советника: - Кто у меня в доме разорался? У себя в доме я один ору. - Господин тайный советник, пожалуйте сию же минуту в контору. Пять арестантов сбежало... Наверху истерически захохотала горничная. - А зачем мне к вам к контору? - Тайный советник сиял. - Думаете, они придут в контору, чтобы на меня полюбоваться? Говорил вам: берите подходящих людей. Теперь каждый вечер придется жене под кровать револьвером светить... - Говорят из имения Нейлоэ, - сказал Пагель в трубку. - Ней-ло-э. По поручению мейенбургского тюремного управления сообщаю... - Все в порядке, - отозвался равнодушный голос. - Нам уже сообщили из Мейенбурга. Кто говорит? Управляющий? Нечего сказать, хорошие дела у вас творятся! Не могли устеречь? Ну, слушайте. Повесьте трубку, я отдам распоряжение вашей телефонной станции, вам оттуда позвонят и назовут все окрестные жандармские посты. Вы только сообщайте: пятеро арестантов сбежали, присылайте людей в Нейлоэ! Так, справляйтесь поскорей, у нас здесь все телефоны заняты, до границы и двадцати километров не будет... Тайный советник все же отправился вместе с внучкой в контору. Пагель стоял у телефона и звонил. Горничные как потерянные метались по дому, то одна, то другая останавливалась, быстро дыша, возле Пагеля, смотрела ему в рот и прочитывала все то же сообщение. "Ну и сумасшедший же вид у женщин, когда они перепугаются, - думал Пагель, тоже очень взволнованный. - Какие-то возбужденные и в то же время счастливые. Наверху, кажется, плачет фрау фон Тешов? Трясется за свою драгоценную жизнь!" Сообщая все то же тревожное известие, он мог убедиться, как различно реагируют на него люди: - Черт возьми! - Да ну? - А у меня как назло в ногу вступило! - Чудно! В Нейлоэ - и вдруг арестанты! - Премия назначена? - Ну и дела, ну и дела, э-э-э, да ведь сегодня у нас пятница! - Надо же, как раз когда жена курицу зажарила! - Этак всякий может сказать, что звонит по поручению полицейского управления. Кто вы такой будете? - Как вы думаете, господин управляющий, являться в сапогах? Или можно рискнуть в длинных брюках? - Пятеро, тяжелый случай! И страшные слова: - Вот так человек живет и не думает, а его, может, через десять минут прикончат! От этих слов веяло чем-то страшным, - сознанием вины и совиновности... И, продолжая звонить, Вольфганг задавал себе вопрос, в чем он сам тут проштрафился? Ни в чем особенно, пустяки, ни один здраво рассуждающий человек не может упрекнуть его, человека неопытного, когда сплоховало столько опытных людей. Он ошибся в пустяках... Но Вольфганг Пагель, еще четверть года назад склонный оправдывать все свои грехи, мало того, даже не чувствовавший потребности в их оправдании, этот самый Вольфганг Пагель думал теперь иначе. Нет, не думал, чувствовал иначе. То ли работа в деревне подействовала, то ли пережитое за последнее время, то ли слова в Миннином письме о том, что пора стать мужчиной, - все равно, пусть другие нагрешили больше, а он не хочет иметь основания упрекать себя в чем-либо - даже в мелочах. Жандармских постов очень много, все снова звонит телефон, все снова то же самое сообщение, все снова сердитые, удивленные, сочувственные возгласы. И все время он видит их, пятерых сбежавших; пять человек в арестантской одежде. Они скрываются, как звери, в лесах между Нейлоэ и Бирнбаумом, у них нет ни денег, ни оружия, ни особого ума. Но у них есть то, что отличает их от прочих людей; чувство полной дозволенности делать все, что они хотят. Вольфганг Пагель думает о том, что было время, и не так давно, когда он с гордостью думал о себе: "Меня ничто не связывает; я могу делать что хочу; я свободен..." Да, Вольфганг Пагель, теперь ты понимаешь: ты был свободен, тебе было все дозволено, как зверю! Но человеческое достоинство не в том, чтобы делать то, что хочется, в том, чтобы делать то, что должно. И снова и снова передавая то же сообщение, тридцать, пятьдесят, семьдесят раз, Вольфганг Пагель видит, как здоровая жизненная сила выступает на борьбу с нездоровой. И шуточки по поводу острожных гусар представляются ему вдруг такими плоскими, такой наглой кажется ему эта их острожная песня! Он видит, как пятьдесят, как сто жандармов садятся на велосипеды, по многим дорогам устремляются они к одной цели: к Нейлоэ. Он видит служащих франкфуртского полицейского управления, в десятках полицейских отделений звонят телефоны, стучат аппараты Морзе. На заставах пограничники надевают фуражки, покрепче затягивают ремни, проверяют пистолеты: поблизости бродит смерть. Поблизости бродит смерть! Пять человек, готовых на все, - и в такое время, когда ничто, кажется, не объединяет людей, когда все распалось, прогнило, рушится, даже в такое время жизнь объединяет против смерти. Это жизнь, это она выставляет заставы на дорогах, зорко смотрит вперед. На дорогах, ведущих к большим городам, стоят полицейские и оглядывают каждого прохожего - галстук, брюки, все может быть уликой! Ночлежки, углы, где гнездится преступление, взяты под особый надзор. В маленьких городах полицейские обходят задворки, откуда видны сады, дворы. На проселочных дорогах останавливают и предупреждают прохожих, кучеров, шоферов грузовых машин. Целый край от польской границы до Берлина пришел в движение. Уже работают в типографиях скоропечатные машины, из них ползут приказы об аресте, воззвания, списки особых примет, сегодня же к вечеру они будут расклеены на столбах, на стенах. Над судебными делами Либшнера, Козегартена, Мацке, Вендта, Голдриана сидят служащие. Из сведений об уже совершенных проступках они стараются вычитать указания, чего можно ожидать в дальнейшем. Они изучают дела, по старым следам пытаются угадать новые. Куда мог обратиться сбежавший? Кто его друзья? От кого получал он в тюрьме письма? Возможно, это не жизнь в ее прежней силе и расцвете, слишком много за эти годы разрушено, сама жизнь подточена болезнью - возможно, что многое в том, что сейчас происходит, только привычка, укоренившаяся с давних времен. Машина скрипит, визжит, стонет - но еще действует, она еще раз приходит в движение, в ней есть еще прежняя хватка - схватит ли? 6. МАРОФКЕ НИЗВЕРГНУТ Как долго простоял Вольфганг Пагель у телефона? Час? Два часа? Он не знал. Но когда он пошел из замка во флигель для служащих, он уже собственными глазами увидел первые результаты своих телефонных разговоров: у стены флигеля рядами стояли велосипеды, сельские жандармы толпились перед дверью, на дорожках. Они курили, разговаривали, кое-кто смеялся. Прибывали все новые, их встречали криками "алло" или выжидательным молчанием, отпускались шуточки. В конторе настроение было серьезное. На столе лежали карты, фрау фон Праквиц, старый тайный советник, Штудман напряженно рассматривали их. Жандармский офицер водил по ним пальцем. Марофке стоял у окна, он побледнел и осунулся, очевидно, ему сильно досталось. - Польская граница, Польша совершенно отпадает, - сказал офицер. - По имеющимся сведениям, ни один из пятерых не знает польского; кроме того, Польша неподходящее поле действия для преступников такой марки. Ясно, что они как можно скорее будут пробираться в Берлин. Разумеется, по ночам и обходными путями. Все они, за исключением одного, - сутенеры, шулера, аферисты - таких типов привлекает только Берлин... - Но... - начал было Марофке. - Прошу не перебивать! - оборвал его офицер. - Без всякого сомнения, до ночи они будут скрываться в лесу. Я попробую с частью моих людей поймать их там, хотя и считаю это дело довольно безнадежным, леса слишком велики. Ночью мы должны сосредоточить свое внимание на проселочных дорогах и лежащих в стороне деревушках. По ним они будут пробираться; там будут пробовать раздобыть одежду и еду... Возможно, мы задержим их еще сегодня же ночью. Ночью они еще не уйдут далеко. - Только моей жене этого не рассказывайте, уважаемый! - воскликнул тайный советник. - Нейлоэ - единственное безопасное сейчас место отсюда до Берлина, - с улыбкой заявил офицер. - Это бесспорно. Здесь ведь наш главный штаб. Лежащим в стороне деревушкам, вот кому может плохо прийтись, но мы позаботимся об их охране. Так же одиноко стоящим крестьянским дворам - но их мы предупредим. Если мы даже и не увидим пятерых сбежавших, все же мы приблизительно знаем, где они. Я считаю, они могут пройти в среднем шестьдесят километров за ночь, в первую ночь несколько меньше, затем побольше. Если задержаться, чтоб раздобыть еду, опять пройдут несколько меньше. Я предполагаю, что в первую ночь они пойдут не на запад, а на север, чтобы обойти этот неспокойный для них район. Правда, тут у них на пути Мейенбург... Ему пришла в голову какая-то мысль. Он посмотрел на Марофке, спросил: - Вы не знаете, есть у кого из них связь с Мейенбургом: родственники, невеста, друзья? - Нет, - сказал старший надзиратель. - Что значит "нет"? - резко оборвал его начальник. - Не знаете, или у них никого там нет? - У них никого там нет, - сердито буркнул Марофке. - Поскольку это вам известно, конечно, - насмешливо заметил начальник. - Вам, как видно, не очень-то много известно! Да? Благодарю вас! Вы нам больше не нужны, господин старший надзиратель; дайте мне только знать, когда вы с вашей командой выступите в Мейенбург. - Слушаюсь! - сказал старший надзиратель, взял под козырек и вышел из конторы. Все посмотрели ему вслед, но никто не сказал ни слова на прощанье, даже фон Штудман. Вольфганг посмотрел на всех по очереди. Тайный советник мурлыкал: "Скоро, увы, проходят дни счастья..." Начальник благосклонно улыбался. Фрау фон Праквиц сказала: - Он с первого же раза мне не понравился... - Господин Пагель другого мнения... - заметил Штудман. - Простите, я сейчас вернусь, - сказал Пагель и быстро вышел из конторы. Старший надзиратель Марофке прошествовал мимо толпившихся жандармов, его потешное брюшко покачивалось на субтильных ножках в безупречно отутюженных брюках, усы топорщились, как у кота, обвислые щеки были багрового цвета. Он не смотрел ни направо, ни налево, он смотрел прямо перед собой и ступал так твердо, что при каждом шаге вздрагивали его обвислые щеки. Но если господин Марофке и не видел ничего, ушей заткнуть он не мог, он слышал, как один из жандармов удивленно спросил: - А это что за птица? - Эх, брат, он-то и недоглядел, как те тягу дали! - Ах так! Значит, это из-за него мы всю ночь в лесу проторчим! Марофке, глазом не моргнув, направился прямо к казарме для жнецов. Он сел на скамейку, на которой так часто сиживал, раздражая этим все население Нейлоэ, и опять уставился в одну точку. В казарме стояли шум и суетня, как обычно во время сборов. Сердито, раздраженно бранились надзиратели; зло, яростно огрызались арестанты - Марофке не вставал. Он знал, все цело, ни одно одеяло не выменено на табак, ни одна простыня не спалена на фитили, ни одна лопата не забыта на поле. Все в полном порядке, только пяти человек не хватает. Пусть даже их изловят еще сегодня (во что Марофке не верил), отношение к нему испорчено раз и навсегда: он упустил пять человек, из-за него отозвана уборочная команда. Этого пятна с него никто не смоет! Правда, есть его донесение тюремному начальству. Он проявил дальновидность; он просил о смене как раз этих пятерых человек - но даже это не смоет с него пятна! Канцелярские крысы, отклонившие его просьбу, приложат все старания к тому, чтобы умалить значение его ходатайства. Ведь оно совершенно необоснованно, нельзя по такому ходатайству отзывать людей, арестанты имели бы полное право жаловаться! А если он, Марофке, действительно настолько не доверял этим пятерым, он обязан был глаз с них не спускать и день и ночь не отходить от них ни на шаг, не доверяться неопытному помощнику - ах, совьют они ему крепкую веревку! Сослуживцы его недолюбливают, они свалят на него всю вину, а тут еще доклад управляющего имением и жандармского офицера. Старший надзиратель Марофке прослужил достаточно, он знает: в отставку его из-за этого дела не уволят, но повысить тоже не повысят! К осени он рассчитывал на повышение, к Михайлову дню уходит в отставку смотритель Кребс, Марофке рассчитывал на его место, он бы его обязательно получил! Не только из пустого тщеславия, не только из вполне понятного честолюбия, из-за желания подняться на ступеньку выше, ждал он этого повышения, нет, тут крылось еще кое-что другое. У него была дочь, молоденькое существо в очках, смахивающее на старую деву, он очень ее любил. Эта дочь страстно желала стать учительницей - на жалованье смотрителя он с грехом пополам мог бы послать ее в учительскую семинарию, а теперь придется ей научиться стряпать и пойти в прислуги! Глупо и несправедливо устроена наша жизнь; из-за того, что молодой человек заболтался с надзирателем, несущим охрану, пять человек сбежало, и вот он не может исполнить заветное желание своей дочери! Надзиратель поднял голову. Рядом с ним на скамейку сел Пагель. Улыбаясь, протягивает он ему портсигар и говорит: - Идиоты! Марофке хотел было отказаться от сигареты. Однако ему все же приятно, что Пагель шел за ним от самой конторы, что он на глазах у всех сел на скамейку с ним, с человеком, который впал в немилость, и хочет вместе с ним покурить. "Он ведь от всей души, - думает Марофке и, поблагодарив, берет сигарету. - Он ведь не может знать, каковы последствия его глупости. Все делают глупости". - Я позабочусь, господин старший надзиратель, - говорит Пагель, - чтобы доклад вашему начальству поручили мне. А уж им вы останетесь довольны! - Очень любезно с вашей стороны, - благодарит Марофке. - Но не стоит вам портить себе здесь положение, потому что, видите ли, мне это вряд ли поможет. А теперь послушайте, что я вам скажу. Я вам одному говорю, остальные ведь не хотят меня слушать. То, что говорил начальник, вам понятно? - Я ведь был там всего минутку, но то, что он говорил, по-моему, убедительно, - ответил Пагель. - А по-моему, вовсе не убедительно. А почему? Потому что все это фантазии, он не знает, с кем дело имеет. Все бы это было так, если бы сбежали только Вендт и Голдриан. Это народ недалекий, они пойдут на десяток взломов, а то и на ограбление, только бы раздобыть еды на дорогу и одежду. И когда они доберутся до Берлина, они уже заработают шесть, восемь лет тюрьмы, только пока доберутся. Но до Берлина им не добраться, так как каждый взлом наводит на след... - А что же, по-вашему, они будут делать? - Вот то-то и оно, что с ними Мацке, Либшнер и Козегартен. Это ребята с понятием. Они сто раз подумают, зря ничего не предпримут. Они так рассуждают: а стоящее ли это дело? Они не пойдут на кражу со взломом, за что полагается по меньшей мере год тюрьмы, ради старой вельветовой куртки работника, которая им совсем ни к чему. - Но ведь им необходимо раздобыть обыкновенную одежду! - сказал Пагель. - В их обмундировании далеко не уйдешь! - Правильно, Пагель, - сказал Марофке и приложил палец к носу с прежним заносчивым видом собственного превосходства. - А так как они хитры и сами это знают, так как они осторожны и не хотят красть одежду, - ну, что из этого следует?.. Пагель посмотрел на Марофке, он все еще не знал, что из этого следует. - Для них кто-то уже припас одежду, - ласково заметил Марофке. - У них здесь, в Нейлоэ, сообщники есть, может один, а может и несколько. Поверьте мне, такие продувные ребята, как Козегартен и Либшнер, не убегут, если не подготовят все заранее. Тут уже обо всем договорено, а за то, что я проморгал, как они сговаривались (а сговаривались они здесь, записками или знаками; в Мейенбурге они сговориться не могли), за то, что я шляпа, поделом меня и ругают... - Но, господин старший надзиратель, как же это у всех у нас на глазах? Да и кто здесь, в Нейлоэ, на это пойдет? Старший надзиратель неподражаемо пожал плечами. - Ах, юноша, что вы знаете о том, на какие хитрости способен человек, только бы вернуть себе свободу? Вы день-деньской о всякой всячине думаете, а такой человек с утра до ночи, да еще и полночи вдобавок, только о том и думает, как бы тягу дать! А вы говорите: у всех у нас на глазах! Мы ничего не видим. Вот он по дороге на работу свертывает папироску, а табак, оказывается, весь вышел, он у вас на глазах бросает курительную бумажку в грязь, и вы вместе со всеми продолжаете свой путь. А через три минуты приходит тот, кому нужно, подымает бумажку и читает, что там нацарапано... А может, там ничего и не нацарапано, просто она так-то и так-то сложена, а это означает то-то и то-то... - Но, господин старший надзиратель, по-моему, это звучит так неправдоподобно... - Неправдоподобного для них нет, ничего нет, - сказал Марофке, он сел на своего конька. - Подумайте только, Пагель, каторжная тюрьма, железо, и стекло, и бетон, замки и засовы, и опять замки и засовы, и кандалы еще не вывелись. И стены, и ворота, и тройной контроль, и часовые снаружи, и часовые внутри - а поверьте мне, на всем свете нет вполне надежной тюрьмы! Такой огромный, можно сказать гигантский аппарат, а человек один-одинешенек, и вокруг - железо и камень. И все же мы то и дело узнаем: из тюрьмы ушло письмо, и никто не усмотрел как, в тюрьму пришли деньги или подпилок, и никто не знает каким путем. Такие вещи возможны в каторжной тюрьме, при ее аппарате, а вы хотите, чтобы они были невозможны здесь, на воле, в наших неохраняемых уборочных командах - у нас на глазах? - Но, господин Марофке, - сказал Пагель, - письмо написать они, допустим, могли, но ведь надо же, чтобы кто-то здесь был с ними заодно, чтобы он захотел прочитать это письмо! - А почему бы здесь и не быть такому человеку, Пагель? - воскликнул Марофке. - Откуда вы знаете?! И откуда я знаю? Достаточно хотя бы одного человека, который был на фронте с кем-нибудь из моих ребят. Достаточно им посмотреть друг на друга, мой подмигнет: "Выручай, приятель!" - вот они уж и сговорились. Может быть, кто-нибудь из здешних сидел в предварительном заключении, а мой гусар тоже отсиживал за стенкой предварительное заключение, и по ночам они изливали друг другу душу сквозь окошечко в камере - вот уж знакомство и состоялось. Но это не обязательно - это была бы простая случайность, а случайность не обязательна. А вот женщина не случайность, женщины всегда и во всем замешаны... - Какие женщины? - спросил, недоумевая, Пагель. - Какие женщины, Пагель? Все женщины. То есть я, конечно, не имею в виду всех женщин без исключения. Но всюду найдутся женщины подобного сорта, падкие на моих ребят, как многие мужчины на дичь, когда она начнет подванивать. Они соображают, что такой нагулявший силы арестант лучше другого мужчины, он в известном роде более изощрен, ну, да вы меня понимаете. И такие женщины пойдут на все, только бы заполучить к себе в постель арестанта; что это освобождение заключенного, о том они не думают, о том они и не слыхали... - Но, господин Марофке! - опять запротестовал Пагель, - такие женщины, может быть, и бывают в Берлине, но ведь не у нас же, в деревне! - Почем вы знаете, юноша, - сказал Марофке с видом бесконечного превосходства, - какие здесь творятся дела и какие здесь есть женщины? Нет, молодой человек, вы славный парень, здесь только вы один и держали себя со мной прилично, но вы еще щенок! Вы думаете: это он так, страху нагоняет, не так страшен черт, как его малюют. Но, молодой человек, молодой человек, сегодня утром вы должны были понять, что иногда черт еще страшней, чем его малюют! Пагель скорчил кислую физиономию. Про такие физиономии обычно говорят: как у кошки во время грозы. Для Пагеля разразилась гроза, и очень неприятная. - Я вам сегодня утром свои опасения выложил, - сказал со вздохом Марофке. - Большой помощи я от вас не ждал, Но я думал: теперь мой молодой человек все-таки разует глаза. А вы как раз и не разули. Железного креста вы бы на фронте не заработали... Ну, да уж ладно, я ведь понимаю, что у вас, молодой человек, на душе кошки скребут. Но теперь уж сделайте мне одолжение - все эти дни в самом деле держите глаза открытыми! Как бы жандармы ни пыжились, думаю, что моих пятерых гусар им не поймать. Вот бы вы и взялись за дело, и как бы прекрасно было,