ался ему странно знакомым. Ему следовало сейчас думать об игре, но, к своей досаде, им овладела какая-то непонятная рассеянность. Упорно старался он припомнить название духов. В голове пронеслось множество названий: Убиган, Милльфлер, Пачули, Амбра, Мистикум, Юфть. Лишь усевшись, он сообразил, что, вероятно, даже и не знает названия этих духов и знакомыми они показались лишь оттого, что это были духи его врага - Валютной Пиявки. Эта женщина ведь как будто улыбнулась ему. И вот Пагель сидел у стола, но все еще запрещал себе смотреть на окружающих и на зеленое сукно. Медленно и осторожно положил он перед собой пачку "Лакки Страйк", которые добыл у Люттера и Вегнера, коробок спичек и серебряный держатель для сигарет в виде маленькой вилки, надевавшейся с помощью кольца на мизинец, чтобы предохранить пальцы от желтизны. Затем он отсчитал тридцать фишек и разложил перед собой кучками по пять. В кармане у него остался еще большой запас фишек. Не поднимая глаз, перебирал он их, наслаждался их сухим постукиванием, словно это была чудесная музыка, которая легко вливалась в него. Затем вдруг, - решение это возникло так же внезапно, как первая вспышка молнии в грозовой туче, - поставил кучку фишек, сколько мог забрать в горсть - на цифру 22. Крупье бросил ему быстрый загадочный взгляд, шарик застрекотал, он стрекотал без конца, наконец резкий голос возвестил: - Двадцать один - нечет, красное... "Может быть, я ошибаюсь, - подумал Пагель со странным чувством облегчения. - Может быть, Петре только двадцать один!" Он вдруг пришел в хорошее настроение, рассеянность пропала. Без сожаления смотрел он на то, как крупье загреб лопаточкой его ставку, вот она исчезла, и им овладело смутное чувство, будто этими поставленными на лета Петры и проигранными фишками он откупился и может теперь, совершенно с ней не считаясь, играть как вздумается. Он чуть улыбнулся крупье, внимательно смотревшему на него. Крупье почти неприметно ответил на эту улыбку - его губы едва дрогнули в чаще взъерошенных усов. Пагель посмотрел вокруг. Как раз против него, по ту сторону стола, сидел пожилой господин. Черты его были столь резки, что в профиль нос казался лезвием ножа, кончик - угрожающим острием. Бесстрастное лицо было неправдоподобно бледным, в одном глазу сидел монокль, другой прикрывало явно парализованное веко. Перед господином лежали не только стопки фишек, но и пачки банкнот. Раздался голос крупье, и бледнолицый господин, вытянув худые холеные руки, с длинными, отогнутыми на концах пальцами, судорожно сгреб фишки и деньги. Потом разместил ставки на нескольких номерах. Пагель следил за его руками. Затем быстро и презрительно отвел взгляд. Этот бледный бесстрастный господин, видно, спятил! Он же играет против самого себя, ставит одновременно на ноль и на числа, чет и нечет. - Одиннадцать - нечет, красное, первая дюжина... - возгласил крупье. - Еще раз красное! Пагель был уверен, что сейчас выйдет черное; вдруг решившись, он поставил все свои тридцать фишек на черное и стал ждать. Казалось, время тянется бесконечно. Кто-то в последнюю минуту взял свою ставку обратно, потом опять поставил. Вольфом овладело глубокое, неодолимое уныние. Все шло слишком медленно, и эта игра, которая в последний год заполняла всю его жизнь, показалась ему вдруг чем-то совершенно идиотским. Эти люди сидят вокруг стола, точно дети, и с замиранием сердца следят за тем, как шарик падает в лунку. Ну, конечно, он должен упасть в лунку! В одну или в другую - не все ли равно! И шарик бегает и жужжит, ах, если бы он перестал бегать, если бы, наконец, упал, чтобы все было уже позади! Монокль на той стороне поблескивал коварно и злобно, зеленое сукно словно притягивало, - скорее бы отделаться от этих денег... а он еще жаждал игры! Какая глупость! Пагель просадил свои деньги. Под лопаткой крупье исчезли все тридцать фишек. - Семнадцать, - возвестил крупье. Семнадцать - тоже неплохо! Семнадцать плюс четыре - все же лучше, чем эта дурацкая игра. Для "семнадцати и четырех" все же нужно кое-что соображать. А здесь только сидишь и ждешь приговора судьбы. Глупейшая штука на свете, развлечение для рабов! Пагель вдруг решительно встал, протолкался между выстроившимися позади игроками и закурил. Обер-лейтенант фон Штудман, безучастно стоявший у стены, бросил на него быстрый взгляд. - Вы что ж? Уже кончили? - Да, - сказал Пагель сердито. - А как шла игра? - Средне. - Он несколько раз жадно затянулся, затем спросил: - Пошли? - Охотно! Глаза бы мои на все это не глядели, - я сейчас вытащу и господина фон Праквица! Он хотел забавы ради посмотреть... - Забавы ради! Так я жду здесь. Штудман стал протискиваться между играющими, Пагель занял его место у стены. Юноша устал и обессилел. Таю вот он каким оказался, этот вечер, которого он так ждал, знаменательный вечер, когда в руках у тебя, наконец, крупная сумма и можно ставить как захочется! Но в жизни все бывает наоборот. Сегодня, когда он мог играть сколько душе угодно, именно сегодня у него пропала охота. "То кубка нет у нас, то нет вина", - вспомнилось ему. Значит, с игрой навсегда покончено, он чувствовал, что никогда уже больше его не потянет к зеленому столу. Он может завтра утром преспокойно уехать с ротмистром в деревню, вероятно, чем-нибудь вроде надсмотрщика над рабами - и ровно ничего он тут в Берлине не упустит. Ровно ничего! Что бы ты ни делал, все одинаково бессмысленно. Поучительно наблюдать, как жизнь растекается между пальцами, словно сама лишает себя смысла и цены, так же как деньги, текущие все более стремительным потоком, сами себя обессмысливают и обесценивают. За один короткий день он утратил мать и Петера - нет, Петру, а теперь и страсть к игре... Пустая никчемная штука... Право, можно бы с таким же успехом прыгнуть с моста под ближайший трамвай - это было бы так же осмысленно и так же бессмысленно, как и все остальное! Зевнув, он снова закурил. Пиявка, казалось, только этого и ждала. Она подошла к нему. - Угостите сигареткой? Безмолвно протянул ей Пагель пачку сигарет. - Английские? Нет, не выношу их, они для меня слишком крепкие. А других у вас нет? Пагель покачал головой, чуть улыбаясь. - Как это вы можете курить их? Там же опий! - Чем опий хуже кокаина? - спросил Пагель и вызывающе посмотрел на ее нос. Вероятно, она сегодня не очень нанюхалась, нос еще не побелел. Впрочем, это может быть от пудры, ну конечно, нос напудрен... Он стал разглядывать ее с деловитым спокойным любопытством. - Кокаин! Вы что же думаете, я нюхаю кокаин? Отзвуки былой враждебности придали ее голосу резкость, хотя она сейчас изо всех сил старалась ему понравиться и действительно была красива. Фигура высокая, стройная, грудь, открытая глубоким вырезом платья, кажется маленькой и упругой. Только злая она, эта женщина, вот чего нельзя забывать: злая, жадная, ненасытная, скандальная, холодная, кокаинистка. По природе злая - Петер не была злой, или нет, Петра все-таки была злой. Но это не так бросалось в глаза, ей удавалось скрывать свою злость, пока он ее не уличил. Нет, и с Петрой покончено. - Значит, не нюхаете? А я думал, да! - равнодушно заметил он и стал искать глазами Штудмана. Ему хотелось уйти. Эта статная корова надоела ему до смерти. - Ну, изредка, - призналась она, - когда очень устану. Но ведь это все равно что пирамидон принять, правда? Пирамидоном тоже можно разрушить организм. У меня была подруга, так она принимала по двадцать порошков в день. И она... - Хватит, сокровище мое! - прервал ее Пагель. - Не интересуюсь. Разве ты не хочешь игрануть? Но не так легко было от нее отделаться. И она ничуть не обиделась: она обижалась, только когда ее не замечали. - А вы уже кончили играть? - спросила она. - Ну да, всю валюту просадил! Полный банкрот. - Ври больше, плутишка! - игриво хохотнула она. Он видел, что она не верит ему. Должно быть, кое-что пронюхала насчет содержимого его карманов, иначе ни за что бы не стала тратить время и любезности на какого-то голодранца в потертом кителе, она же признавала только кавалеров во фраках! - Сделайте мне одно одолжение! - воскликнула она вдруг. - Поставьте разок за меня! - Зачем? - спросил он раздраженно. И куда только Штудман провалился! От этой дуры никак не отделаешься. - По-моему, вы и сами играть умеете. - Вы наверняка принесете мне счастье! - Возможно. Но я больше не играю. - О, прошу вас, - хоть раз! - Вы же слышали, я больше не играю! - Это правда? - Правда! Она засмеялась. А Пагель раздраженно продолжал: - Почему вы так глупо смеетесь? Я сказал, что больше не играю! - Вы - и не играете! Да я скорее поверю... Она осеклась, в ее голосе вдруг зазвучали ласковые, убеждающие нотки: - Пойдем, дорогой, поставь разок за меня, я тебя за это приласкаю... - Покорно благодарю!.. - грубо отрезал Пагель. И, не выдержав, воскликнул: - Господи, неужели я от нее никогда не избавлюсь? Уходите, говорю вам, я больше не играю, я вас вообще не выношу! Противны вы мне! Она внимательно посмотрела на него: - Какой ты сейчас душка, мой мальчик, я и не замечала, что ты такой красавчик! Всегда торчишь, как дурак, за зеленым столом! - И затем льстиво добавила: - Пойдем, дорогой! Поставь за меня! Ты принесешь мне счастье! Пагель отбросил окурок и наклонился к ее лицу. - Если ты скажешь еще хоть слово, стерва окаянная, я тебе так дам в рожу, что ты... Он дрожал всем телом от бессмысленной ярости. Ее глаза были совсем близко от его глаз. Тоже карие, они теперь затуманились влагой покорности. - Что ж, бей! - прошептала она. - Только поставь разок за меня, дуся... Пагель порывисто отвернулся, стремительно подошел к столу и схватил Штудмана за локоть. Задыхаясь, он спросил: - Мы идем, или мы не идем? - Никак не могу оторвать ротмистра от стола! - так же взволнованно прошептал в ответ Штудман. - Вы только посмотрите! 9. РОТМИСТР - УЧЕНИК ПАГЕЛЯ Крайне неохотно сопровождал ротмистр фон Праквиц бывшего своего портупей-юнкера Пагеля в его таинственном путешествии по ночному Берлину; еще у Люттера и Вегнера он с большим неудовольствием терпел его общество и вызывающую болтовню и никак не мог извинить ему оскорбительное предложение денег. Он находил совершенно неуместным интерес своего друга Штудмана к этому опустившемуся гуляке, богатство которого казалось ротмистру более чем подозрительным. И если поведение юноши во время маленького инцидента с осколком гранаты в битве под Тетельмюнде представлялось фон Штудману хоть и слегка смешным, но, особенно приняв во внимание крайнюю молодость Пагеля, все же геройским, то для фон Праквица смешное всегда перевешивало геройское, - а натура, способная на такие экстравагантности, могла вызвать только недоверие. Честному ротмистру Иоахиму фон Праквицу лишь экстравагантности других людей казались подозрительными, к своим собственным он относился в высшей степени терпимо. И едва он узнал, что предстоят не мерзкие развлечения с голыми бабами - какой ужас! - но всего лишь игра, вернее говоря, jeu [игра (фр.)], - в тот же миг полицейские в подбитых гвоздями башмаках утратили всю свою грозность, неосвещенный дом уже казался гостеприимным, стремный - юмористической фигурой, а портупей-юнкер Пагель из совратителя и сомнительного субъекта превратился в славного малого и знающего жизнь молодого человека. И когда ротмистр стоял в маленькой мещанской передней с горами одежды на вешалках, когда бравый усач за складным столиком приветливо спросил: "Не угодно ли фишек, господа?" - и ротмистр, после быстрого, испытующего взгляда, спросил: "В армии служили? А? Где?" - и усач, щелкнув воображаемыми шпорами, ответил: "Так точно! Девятнадцатый саксонский обоз, Лейпциг", - тут ротмистр пришел в отличное настроение и почувствовал себя как дома. Ни разу мысль о запретности этой игры не омрачила его радужного настроения; с интересом выслушал он пояснения относительно того, сколько сотен и тысяч марок представляет та или иная фишка и как ими пользоваться - в его время играли только на деньги или на визитные карточки с нацарапанной на них суммой. Помни он сейчас еще о Пагеле, он отнесся бы к нему вполне благожелательно. Но ни разу мысль о молодом человеке не пришла ему на ум. Зато игра и окружавшие стол игроки даже чересчур его занимали. Правда, пришлось с сожалением признать, что публика здесь отнюдь не изысканная, ей далеко до общества, собиравшегося когда-то в офицерских казино мирного времени. Взять хотя бы краснорожего толстяка за столом, раскладывавшего фишки пухлыми пальцами в перстнях, - разве при взгляде на его жирный, в складках затылок можно было усомниться, что это родной брат или родич того самого скотопромышленника из Франкфурта, которого ротмистр к себе на порог не пускал? Впрочем, этот братец тоже не раз надувал ротмистра, - франкфуртский, конечно. Враждебно посмотрел фон Праквиц на толстяка: вот, значит, куда идут неправедно отнятые у землевладельцев доходы - и даже проигрывать этот тип не умеет прилично: он, видимо, боится малейшего проигрыша, хотя проигрыши неизменно следовали за каждой его новой ставкой. Мешало ротмистру также и множество женщин, теснившихся вокруг стола, - ибо, по его мнению, "женщинам тут не место"; "jeu" - занятие чисто мужское, только мужчина способен играть успешно, с достаточным хладнокровием и здравым смыслом. Кроме того, хотя они были и весьма нарядны, но на его вкус несколько экстравагантно одеты, или, вернее, раздеты. Эта манера выставлять для обозрения всем и каждому белоснежные груди в, так сказать, более или менее открытом шелковом футляре, напоминала столь ненавистных ему уличных девок. Разумеется, такого рода женщинам доступ сюда закрыт, но одно напоминание уже было тягостно! Было все же и приятное. Например, вон тот пожилой бледный господин с необычайно острым носом и моноклем: там, где играл этот господин, где сидел этот господин, где бывал в гостях этот господин, мог бы находиться и ротмистр фон Праквиц. Любопытно, что сидевшего совсем рядом с ним Пагеля ротмистр просто не увидел, его обычно столь зоркий глаз лишь с трудом замечал людей в поношенном платье. Что касается рулетки (ротмистр, вежливо поблагодарив, уселся на стул, предложенный ему, казалось, добровольно, а на самом деле лишь по знаку свыше), то сразу ориентироваться в ней было трудновато. Во-первых, игра предоставляла слишком много самых разнообразных возможностей, к тому же все шло с какой-то даже неприличной поспешностью. Едва ротмистр уяснил себе, как распределяются ставки, - и рулетка уже загудела, шарик зажужжал, крупье что-то крикнул, тут фишки посыпались дождем, там они исчезли и - мимо, дальше - все вертится, катится, жужжит, кричит, - просто голова идет кругом. Собственные воспоминания ротмистра о рулетке относились еще к тем давним временам, когда он был лейтенантом. Но его познания в этой области и тогда были довольно скудными, не больше трех-четырех раз играл он в эту игру, ибо рулетка, как игра особенно опасная, была строжайше запрещена, строже, чем все другие азартные забавы. В сущности молодые офицеры играли тогда только в одну азартную игру, называвшуюся "Божье благословение" и считавшуюся относительно безобидной. Все же для тогда еще холостого лейтенанта она превратилась в такую опасность, что после одной, весьма бурной ночи он сломя голову полетел к отцу-генералу, еще более вспыльчивому, чем он. Там он за полчаса узнал, что такое взрыв ярости, лишение наследства и изгнание, но в конце концов оба они, пролив обильные слезы, подписали у какого-то чернявого субъекта кучу векселей, под которые получили достаточно денег, чтобы долг чести был кое-как покрыт. С тех пор ротмистр не играл ни разу. И вот он сидел теперь у зеленого стола, рассеянно созерцал надписи, созерцал цифры, тихонько побрякивая в кармане фишками и решительно не зная, как ему начать, хотя начать очень хотелось. Когда Штудман спросил его: "Что ж, Праквиц, ты в самом деле хочешь играть?" - он ответил сердито: - А ты разве нет? Для чего же мы брали фишки? И он поставил на красное. Разумеется, вышло красное. Не успел он опомниться, как горсть фишек с сухим журчаньем упала на его фишки. Несимпатичный крупье, похожий на взъерошенного коршуна, что-то выкрикнул, рулетка снова завертелась. И не успел ротмистр подумать, на что теперь поставить, как решенье уже состоялось. И опять выпало красное. Теперь перед ним лежала уже целая гора фишек. Он отодвинулся и, словно просыпаясь, посмотрел кругом. Самым приличным из всех игравших был по-прежнему господин с моноклем. Ротмистр стал следить за длинными, тонкими, слегка отогнутыми на концах пальцами этого господина, которые с невероятной быстротой раскладывали кучки фишек на отдельные цифры и на пересечение клеток. И недолго думая последовал примеру этого господина: тоже стал ставить на числа и на пересечение клеток, причем, из деликатности (чтоб не мешать тому), избегал занятых им клеток. Снова крупье выкрикнул что-то, снова к некоторым кучкам поставленных ротмистром фишек прибавились новые, тогда как другие кучки исчезали под лопаткой крупье и с легким стуком упали в кошель, висевший на конце стола. С этой минуты ротмистр сидел как завороженный. Постукивание шарика, выкрики крупье, зеленое сукно с цифрами, надписями, квадратами и прямоугольниками, на которые прихотливым узором ложились разноцветные фишки - все это приковало его к себе. Он забыл обо всем, забыл, где находится и какой уже поздний час. Он уже не вспоминал ни о Штудмане, ни об этом сомнительном портупей-юнкере Пагеле. Нейлоэ не существовало. От него требовалось проворство; его глаз, даже быстрее, чем рука, должен был выискивать свободные клетки, куда можно было бы еще бросить фишки. Надо было быстро собирать выигрыши, решать, какие ставки остаются. На миг наступил неприятный перерыв, вызванный тем, что у ротмистра, к его изумлению, больше не оказалось фишек. Раздраженно шарил он в карманах пиджака, раздраженно - оттого, что приходилось пропустить одну игру. Причем отсутствие фишек вызвало в нем не мысль о проигрыше, его рассердила только задержка. Слава богу, оказалось, что за ним наблюдают: один из помощников крупье уже держал для него наготове новые. И в полном самозабвении, без всякой мысли о том, что он ведь проиграл здесь почти все бывшие при нем деньги, он вытащил из кармана еще пачку банкнотов и обменял их на костяные фишки. Вскоре после этой невольной и досадной заминки, в самый разгар игры, возле ротмистра вдруг очутился фон Штудман и шепнул, наклонившись к нему, что Пагель, слава тебе господи, наигрался и собирается уходить. Разгневанный ротмистр в ответ удивился, какое ему, черт подери, дело до этого молодого человека? Он чувствует себя здесь превосходно и не имеет ни малейшего желания идти домой. Штудман, крайне изумленный, спросил, действительно ли ротмистр намерен играть? Фон Праквиц был почти уверен, что ту вон кучку фишек, лежавшую на скрещении клеток 13, 14, 16 и 17, на которую только что пал выигрыш, поставил он, но женская рука, украшенная кольцом с жемчужиной, потянулась и забрала всю кучку себе. Ротмистр встретился взглядом с крупье, спокойно изучавшим его. Весьма раздраженно попросил он Штудмана уйти и оставить его в покое! Штудман не ответил, и ротмистр продолжал ставить; однако не мог сосредоточиться на игре. Он, не видя, чувствовал, что Штудман стоит позади него и следит за его ставками. Наконец ротмистр круто обернулся и резко заявил: - Господин обер-лейтенант, вы не моя нянька! Это замечание, напомнившее обоим их старые разногласия времен войны, оказало действие. Штудман отвесил очень легкий, снисходительный поклон и отошел. Когда ротмистр, облегченно вздохнув, снова обратил свой взгляд на зеленое поле, то увидел, что тем временем исчезли и его последние фишки. Он сердито покосился на крупье, и ему почудилось, что тот прячет под взъерошенными усами улыбку. Фон Праквиц открыл запиравшееся двойным запором внутреннее отделение бумажника и извлек оттуда 70 долларов, все свое достояние в валюте. Помощник крупье с невероятной быстротой стал нагромождать перед ним груду за грудой фишки. Ротмистр, не считая, торопливо сунул их в карман. Когда он заметил, что многие взглянули на него испытующе, у него мелькнула смутная мысль: "Что я делаю?" Но только слова прозвучали в нем, не их смысл. Обилие фишек вернуло ему уверенность в себе, привело в отличное настроение. Он ласково подумал: "Какой он нелепый, этот вечно озабоченный Штудман!" - почти улыбаясь, уселся поудобнее и снова начал ставить. Однако его хорошее настроение держалось недолго. Все с большим раздражением видел он, как ставка за ставкой исчезает под лопаткой крупье. Фишки уже только изредка сыпались на покрытые его ставками клетки. Все чаще приходилось ему лазить в карман, который уже не был так туго набит. Но его раздражало еще не сознание проигрыша, а непостижимо быстрое течение игры... Ротмистр чувствовал, что близится минута, когда придется встать и прекратить удовольствие, которое он едва успел вкусить. Чем больше ставок, тем больше, казалось ему, должны расти и шансы на выигрыш. Поэтому он все судорожнее разбрасывал свои фишки по всему игорному полю. - Разве так играют!.. - неодобрительно пробурчал возле него чей-то строгий голос. - Что? - привскочил ротмистр и возмущенно посмотрел на Пагеля, усевшегося рядом с ним. Однако сейчас в Пагеле не чувствовалось ни колебаний, ни смущения. - Нет, так не играют! - повторил он. - Вы же играете против самого себя. - Что я делаю? - спросил ротмистр, уже готовый окончательно взбеситься и, как перед тем Штудмана, поставить на место и этого молокососа. Но, к его удивлению, столь легко вспыхнувший гнев не разгорался, вместо этого его охватила растерянность, словно он вел себя как неразумный ребенок. - Если вы ставите одновременно на красное и черное, так вы же не можете выиграть, - укоризненно заметил Пагель. - Выигрывает либо черное, либо красное, оба вместе - никогда. - А разве я... - растерянно спросил ротмистр и окинул взглядом стол. Но тут лопатка крупье протянулась через стол, и фишки застучали... - Да берите же! - строго прошептал Пагель. - Вам повезло. Вот это все ваше - и это... и это... Простите, пожалуйста, сударыня, это наша ставка! Очень взволнованный женский голос что-то проговорил, но Пагель не слушал. Он продолжал командовать, и ротмистр, как дитя, послушно следовал его указаниям. - Так, а теперь ничего не ставьте, - сначала посмотрим, как пойдет игра. Сколько у вас осталось фишек?.. Этого не хватит для крупной ставки. Подождите, я куплю еще... - Вы же хотели уйти, Пагель! - раздался наставительный голос несносного гувернера Штудмана. - Одну минутку, господин Штудман, - возразил Пагель, любезно улыбаясь. - Я только хочу показать господину ротмистру, как надо играть, - вот, пожалуйста, пятьдесят по пятьсот и двадцать по миллиону... Штудман жестом выразил отчаяние. - Право же, только минутку, - ласково повторил Пагель. - Поверьте, мне игра не доставляет удовольствия, я не игрок. Только ради ротмистра... Но фон Штудман уже не слышал его. Он сердито повернулся и отошел. - Смотрите, господин ротмистр. Сейчас выйдет красное. Они напряженно ждали. И вот вышло - красное. - Если бы мы на него поставили! - жалобно заметил ротмистр. - Немного терпения! - утешал его Пагель. - Надо сначала посмотреть, в какую сторону бежит заяц. Пока еще ничего определенного сказать нельзя, но очень много вероятия за то, что выиграет черное. Однако выиграло красное. - Вот видите! - сказал Пагель торжествующе. - Как хорошо, что мы не поставили! Теперь мы скоро начнем. И вы увидите... В каких-нибудь четверть часа... Крупье неприметно улыбался. А фон Штудман, сидя в углу, проклинал ту минуту, когда он у Люттера и Вегнера заговорил с Пагелем. ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЗАПЛУТАЛИСЬ В НОЧИ 1. АМАНДА УГОВАРИВАЕТ ГЕНЗЕКЕНА БЕЖАТЬ Среди кустов, растущих перед домом управляющего, стоит на страже Виолета фон Праквиц; а внутри, в конторе, другая девушка - Аманда Бакс наконец выходит из своего укрытия. Она поняла далеко не все, о чем препирались лейтенант и барышня. Но обо многом можно было догадаться, а относительно лейтенанта, который разъезжает по стране и людей подбивает на какой-то путч, она слыхала и раньше: к тому же в те годы по всей немецкой земле повторяли изречение, полное мрачной угрозы: "Предатель подлежит суду фемы". Не очень-то приятно, конечно, узнать, что твой дружок - предатель, и сама Аманда Бакс, хоть она женщина простая и грубая, предательницей не была и не будет. Пусть она неудержимо и любит и ненавидит всеми силами своей пылкой, несокрушимой натуры, но быть предательницей - нет уж, извините. Поэтому она будет верна своему Гензекену, несмотря на все, что о нем знает. Ведь он всего-навсего мужчина, а с них, с мужчин, ей-богу, ну что с них возьмешь? Приходится девушке их принимать как они есть! Она быстро и неслышно входит к нему в комнату, становится на колени у кровати и решительно трясет спящего: но не так-то легко пробудить его от хмеля. Надо действовать решительнее: и когда даже мокрое полотенце не помогает, Аманда, отчаявшись, просто хватает его одной рукой за волосы, а другой осторожно зажимает рот, чтобы Гензекен не заорал. Этот прием достигает цели, управляющий Мейер-губан просыпается от бешеной боли, так как Аманда дергает его за волосы изо всех своих весьма немалых сил. Но уж таков человек, а тем более Мейер: он прежде всего инстинктивно защищается и вонзает зубы в лежащую на его губах руку. Она подавляет крик и торопливо шепчет ему в ухо: - Очнись! Очнись! Гензекен! Это я, Аманда! - Чую, - хрюкает он в бешенстве. - Кабы ты знала, как вы, бабы, мне опротивели! Никогда вы человеку покоя не дадите! Ему хочется браниться, все перед ним плывет, голова точно распухла, в корнях волос нестерпимая боль... Но Аманда боится той, что караулит в кустах, и снова ее рука решительно ложится на его рот. И он тут же впивается в нее зубами! Ну нет, больше она терпеть не согласна! Аманда вырывает руку у него из зубов и бьет наугад, в темноте, куда попало. Инстинкт направляет ее верно, она бьет без промаха, градом сыплются на него удары, справа, слева - вот она, кажется, попала по носу! А теперь по губам... При этом она стонет, чуть слышно, задыхаясь, захваченная этим битьем в темноте по чему-то мягкому, стонущему. - Ты опомнишься? Ты замолчишь? Они же убьют тебя (хотя сама, конечно, готова сейчас убить его). Задыхаясь, трусливо, униженно, уже побежденный Мейергубан молит: - Ну да, Мандекен! Моя Мандекен! Я же все сделаю, что ты захочешь! Только перестань - ах, будь хоть немного осторожнее! Она хрипит, ее грудь бурно вздымается, но она перестает бить. - Будешь слушаться, дуралей? - бормочет она с гневной нежностью. - Лейтенант уже был здесь!.. - Где - здесь? - спрашивает он тупо. - Здесь, в твоей комнате! Он чего-то искал... какое-то письмо вытащил из твоей куртки! - Письмо... - Он все еще не понимает. Но затем в нем медленно просыпается смутное воспоминание. - Ах, то! - замечает он презрительно. - Может у себя оставить эту писанину. - Но, Гензекен, подумай хорошенько! Опомнись! - молит она. - Ты, верно, натворил что-нибудь - зол он на тебя ужасно! И он еще вернется - этой ночью. - Пусть попробует! - хвастливо заявляет Мейер, хотя ему почему-то становится не по себе. - Эту обезьяну я держу в руках... да и его мамзель фон Праквиц! - Но, Гензекен, она ведь тоже была здесь! Она с ним вместе искала письмо... - Вайо? Барышня? Дочка нашего кормильца? В моей комнате! А я пьяный и голый лежал в постели? Ай-ай, ах, Вайо! - Да, а сейчас она торчит перед твоим окном, чтобы ты не удрал! - Я - удрал! - возмущается он хвастливо. Но невольно понижает голос. - Им это было бы, конечно, на руку... Да нет, не на того напали... никуда я не денусь, я завтра же пойду к ротмистру и выведу и эту девчонку и ее лейтенантика на чистую воду. - Гензекен, да перестань ты наконец хорохориться! Он же хотел вернуться еще этой ночью. Не даст он тебе идти завтра к ротмистру... - А что он сделает? Привяжет меня, что ли? - Нет, привязать тебя он не может. - А если я расскажу ротмистру про письмо? - Брось ты наконец трепаться про это дурацкое письмо! Да и нет его больше у тебя! У него оно! - Книбуш свидетель... - Чушь, Гензекен! Все чушь! Не захочет Книбуш быть свидетелем, если ему против барышни показывать придется! Коротышка Мейер молчит, наконец-то он задумался. Потом замечает уже более робко: - Но за что ему на меня злиться? Ведь у самого хвост замаран! - Вот именно потому, что у него хвост замаран, он и зол на тебя, Гензекен. Он же боится, что ты проболтаешься... - Насчет чего же это я проболтаюсь? Да я словечка не пророню про это окаянное письмо... - Дело не только в письме, Гензекен! - восклицает она в отчаянии. - Тут еще эта штука, ну, путч этот!.. - Какой путч? - Он оторопел. - Ах, Гензекен, не притворяйся, пожалуйста! Нечего тебе передо мной притворяться! Ну насчет путча, который вы готовите... лейтенант боится, что ты выдашь их! - Так я же ничего не знаю об его дурацком путче, Мандекен! - вопит Мейер. - Даю честное слово, Мандекен! Я понятия не имею, что они там затеяли! Она задумалась. Она почти верит ему. Но затем чутье подсказывает ей, - пусть говорит что хочет, - ему все равно грозит опасность, и он должен сейчас же исчезнуть отсюда. - Гензекен, - заявляет она очень строго, - это все одно, - знаешь ты на самом деле что-нибудь или не знаешь. Он-то думает, ты знаешь. И хочешь выдать его. И он бесится на тебя из-за письма. Он над тобой что-то сделать хочет, поверь мне! - Ну, а что он может сделать? - спрашивает Мейер оторопев. - Ах, Гензекен, да не притворяйся ты! Ты же отлично помнишь, и в газетах про это печатали, и снимки были, - все они в белых капюшонах, чтобы их не узнали, и они судят кого-то, а внизу подписано: суд фемы. Смерть предателям! Так, кажется? - Но я же не предатель, - возражает он, только бы сказать что-нибудь, без убежденности. А для нее вопрос уже не в этом. - Гензекен! - молит она. - Ну почему ты не хочешь уйти отсюда? Он сейчас в деревне, на собрании, а ее я уж спроважу от окна. Сейчас тебе еще можно уйти - почему же ты не хочешь? Я не так уж тебе нужна, чтобы ты из-за этого оставался, ведь ты путался даже с этой Гартиг сегодня (она все-таки не удержалась, заговорила об этом, но тут же пожалела), - и подумай-ка, завтра возвращается ротмистр, а ты столько напакостил тут без него и в трактире нализался в рабочее время - отчего же ты не хочешь уйти по своей воле, ведь он тебя все равно вышвырнет! - У меня ни гроша нет, - бурчит он. - Да и куда я пойду? - Ну, ты можешь в одной из деревень устроиться, в гостинице, хоть в Грюнове - там есть чистенькая гостиница, я танцевала там. В воскресенье я свободна и приду тебя проведать. У меня есть немного денег, я принесу их тебе. И ты спокойненько будешь подыскивать себе новое место, в газете всегда объявления есть, только подальше отсюда. - А я знаю, что в воскресенье кто-то будет сидеть в дураках, - возражает он сварливо. - И денег он тоже не дождется! - Ах, Гензекен, не будь ослом! Зачем же я стану предлагать тебе деньги, если не собираюсь прийти? Значит, ты уйдешь, да? - Что это тебе вдруг приспичило отделаться от меня, кого ты уже себе присмотрела? - А ты уж и ревность разыгрываешь - да, разыгрываешь, ведь ты на самом деле меня ни капельки не ревнуешь! Он помолчал, затем спросил: - Сколько у тебя денег? - Да, немного, из-за падения курса. Но я могу и дальше давать тебе, теперь я позабочусь, чтобы барыня мне как следует платила. Говорят, в Бирнбауме уже выдают заработную плату рожью. - Платить рожью?.. Да старуха скорей повесится! Ты всегда придумаешь глупости! - Он презрительно смеется, ему необходимо опять почувствовать свое превосходство над ней. - Знаешь что, Мандхен, лучше сбегай за деньгами немедленно. Не могу же я сидеть без денег в гостинице. А Вайо ты сейчас же спровадишь. Мне надо еще уложиться, как тут соберешься в потемках! О господи, - застонал он вдруг, - тащить до Грюнова два чемоданища - такую штуку только ты можешь придумать! - Ах, Гензекен! - пытается она его утешить. - Все это не так страшно, лишь бы ты благополучно выбрался! Не забывай этого... А я помогу тебе тащить, сегодня я совсем не лягу. Утром с головы до ног вымоюсь холодной водой и буду свежа, как огурчик, думаешь - нет? - Ладно, ладно, - заметил он ворчливо, - тебе бы только быть как огурчик, вот для тебя главное. Ну, ты идешь или не идешь? - Да, сейчас иду. Только не сразу все делается, я должна еще барышню увести отсюда. И ты, правда, Гензекен, будешь поторапливаться? Я ведь не знаю, когда вернется лейтенант. - Ах, этот! - презрительно бурчит Мейер-губан. - Пусть не задается! Как ты полагаешь, сколько оно длится, такое собрание? Уж, наверно, часа два-три! Особенно скоро крестьянам голову не заморочишь! - Значит, торопись, Гензекен! - еще раз предостерегает его Аманда. - Я живо обернусь - целую, Гензекен! - Ну уж катись, - отвечает он раздраженно, - тебе бы только лизаться, а у меня тут вопрос жизни и смерти! Все вы, бабы, таковы! Всегда на уме только эта их так называемая любовь! Все в одну точку метят! - Эх ты, дурачок, - отвечает она и дергает его за волосы, "на этот раз ласково. - Я же просто рада, что ты уберешься отсюда! Наконец-то можно будет опять спокойно работать!.. Сумасшедшая это штука, но если уж она в тебя засела и нужно вечно смотреть да соображать... А кто ты в конце концов? Мразь и ничтожество. Думаешь, не знаю? Только ничего это не меняет, хоть и знаю, ведь жизнь - балаган, и ты в нем, верно, главная обезьяна... Она чмокнула его, хотел он того или нет, и вышла из комнаты почти веселая, почти довольная. 2. ЛЕЙТЕНАНТ У МЕЙЕРА Управляющему Мейеру недолго пришлось ждать, чтобы Аманда увела барышню с ее сторожевого поста. Он только мельком выглянул в окно в лунную ночь и, убедившись, что никого нет, включил свет. Будучи лишен всякой фантазии, он никак не мог представить себе грозившую ему опасность. Ведь до сих пор в его жизни все шло без сучка, без задоринки. Толстокожим легко жить... Все должно хорошо кончиться и теперь. В сущности не такая уж плохая перспектива - пожить на чужой счет, а относительно будущего у него вдруг наметились даже кое-какие планы! Такой лейтенант может очень и очень пригодиться! Сегодня ночью, до того как отсюда выкатываться, он должен еще кое-что сделать. В самом деле, надо поторапливаться. Но пока что ему еще трудно, голова еще совсем дурная, да и напялить на себя городскую одежду, - верхнюю рубашку, воротничок и галстук - тоже не так-то легко. Его трясет озноб. "Верно, от эфира, - решает Мейер. - От вина меня еще никогда не трясло! Вот дерьмо!" Вздыхая, принимается он за укладку. Уже одно это - нелегкая задача: надо отыскать в разгромленной, неприбранной комнате все свои пожитки, изгаженные и перемятые, и запихать их в два чемодана. Он их привез с собой, в Нейлоэ он ничем не обзавелся, значит, и сейчас все вещи должны войти. После долгого тисканья, комканья и надавливания ему, наконец, удается запереть чемоданы и затянуть ремни, - его следующей возлюбленной, которая все это потом будет стирать да гладить, не позавидуешь. Интересно, сколько денег принесет ему Мандхен? Хорошая девчонка, эта Мандхен, задается немножко, а вообще очень мила! Ну, много она не принесет, много денег теперь на грузовике везти надо. Но в качестве аванса - сойдет и это. Вдруг Мейер разражается бранью, он замечает, что стоит посреди комнаты в одних носках, а башмаки-то в чемодане. А, сволочь! Он так привык, одеваясь, залезать в высокие сапоги, что совсем забыл о башмаках. Конечно, к городскому костюму он наденет остроносые оранжевые полуботинки-танго. Вот только, в каком они чемодане?! Увидев в первом чемодане сапоги, он на миг предается сомнениям - все-таки до Грюнова не близкий путь, с двумя чемоданами в лапах будет не легко, да и полуботинки-танго ему тесноваты. Но мысль о том, что он предстанет перед грюновскими девушками в городском костюме и сапогах - решает вопрос: нет, надо надеть полуботинки! Конечно, полуботинки оказываются только во втором чемодане. Они налезают с некоторым трудом. "Разойдутся на ходу!" - утешает себя Мейер. После этого Губан шествует в контору, извлекает из ящиков и папок свои бумаги. На билет страховой кассы он предусмотрительно наклеивает марки за полгода вперед. Марок здесь много, и если они потом потеряют цену, тоже не беда. Затем, тщательно обдумав, сочиняет справку для полиции о выезде. В ней значится, что господин Мейер "едет по своим делам". Внизу он ставит печать уполномоченного по имению: так, теперь и это в порядке. Поразмыслив, Мейер решает, что двойной шов - крепче, и пишет себе вторую справку. Мейер превращается в Шмидта, - извиняюсь, - в фон Шмидта. Ганс фон Шмидт, администратор, тоже "едет по своим делам". "Так! Ну-ка, олухи, а теперь найдите меня!" Мейер осклабился, очень довольный. Приятное сознание своей замечательной хитрости изгоняет из головы тяжесть и боль. Хорошая это штука - быть хитрее других и водить их за нос. Желаю успеха! Мейер откидывает крышку пишущей машинки и начинает печатать себе удостоверение на бланке управления Нейлоэ. Конечно, он чудо-управляющий, перл, все знает, все может, все делает - и к тому же - честен, надежен, трудолюбив! Приятно видеть это написанным черным по белому! Из удостоверения возникает образ Мейера, с каким Мейер охотно познакомился бы, каким Мейер охотно был бы, образ безупречного, работящего Мейера, с блестящим, многообещающим будущим, Мейера, прямо созданного для административной деятельности, словом, Мейера из Мейеров! Пожалуй, свидетельство он накатал уж слишком хвалебное, - непонятно, как можно было отпустить такого управляющего, его надо было держать у себя до конца своих дней! Однако сметливый, мудрый, хитрый Мейер и тут придумывает выход: "Ввиду истечения срока аренды", - пишет он, - видите, тут не может быть никаких вопросов у нового начальства к старому... Ввиду истечения срока аренды неизвестно, куда он выехал. А теперь надо приложить печать управления и подпись: Иоахим фон Праквиц, ротмистр в отставке и арендатор имения, затем печать уполномоченного, - при удостоверении подписи лишняя печать не повредит. Здорово выглядит - на него попадется самая опытная лисица! "А теперь - бумаги в бумажник, запас гербовых марок тоже туда сунем, марки всегда пригодятся - зачем им валяться здесь! Несгораемый шкаф скрипит не очень громко. Как известно, деньжат там не слишком много, но на первое время хватит. Да если Мандхен еще поусердствует и подсыплет, я месяц-два поживу в свое удовольствие! Господи, прямо толстяком стал, справа бумаги, слева деньги - а грудь, грудь колесом, вот что надо иметь, дитя мое! Грудь колесом - новейшая мода, впрочем, вовсе нет! Но на мой взгляд это всегда красиво. Ну, еще несгораемый шкаф запереть, так приличнее будет выглядеть завтра утром..." - Нет, не запирайте, дорогой! Всегда оставляйте настежь, молодой человек, так приличнее... И ротмистр прямо с утра будет в курсе... - раздается с порога голос лейтенанта. На миг лицо Мейера искажается, но действительно только на миг. - Как захочу, так и сделаю, - отвечает он дерзко и запирает шкаф. - Да и вам, собственно, незачем шляться сюда ночью. Вы и так уж сперли у меня из комнаты письмо. - Юноша! - останавливает его лейтенант угрожающим тоном и делает два шага к Мейеру. Даже он растерялся от такого невообрази