Хаймито фон Додерер. Истязание замшевых мешочков
-----------------------------------------------------------------------
Пер. с нем. - А.Исаева.
В кн.: "Хаймито фон Додерер". М., "Прогресс", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 4 September 2001
-----------------------------------------------------------------------
Через несколько дней после похорон Койля, старого скряги, ко мне явился
мистер Кротер, его ближайший друг и единственный человек в нашем городе,
да и вообще во всей округе, о котором положительно можно было сказать, что
он еще богаче покойного; да, говорили даже, богаче во много раз. Стрелка
часов как раз перескочила на девять, когда мистер Кротер вошел. Я сидел у
огня, только что кончил завтракать и держал еще в руке чашку с недопитым
чаем. За окном стоял дымный зимний туман.
- Так рано? - спросил я, подымаясь навстречу этому пожилому господину и
приветствуя его. - Какие-нибудь новости? Я как раз собирался сегодня днем
к вам зайти (я был тогда поверенным Кротера), а вы с самого утра
оказываете мне честь, посетив мое скромное жилище.
Я пододвинул ему кресло и предложил сигару.
- Так вот, - начал он, сделав несколько затяжек, - я шел мимо вашего
дома, и вдруг мне пришла в голову мысль, что вы ведь, собственно, весьма
разумный молодой человек, и я тут же решил подняться к вам, чтобы
поговорить кое о чем касающемся покойного Койля.
- А, - сказал я, - насчет завещания?..
Завещание было теперь главной темой разговоров в нашем городе, что
понятно по многим причинам. Дело в том, что сначала, после того, как
старого Гарпагона снова, и на этот раз окончательно, хватил удар, вообще
не могли найти документа с изъявлением его последней воли; теперь же все
сгорали от любопытства, что содержится в той бумаге, которая, как стало
известно с позавчерашнего дня, все-таки была обнаружена, и каковы его
распоряжения относительно столь крупного состояния: не отказал ли он по
крайней мере хоть части церковному приходу или какому-либо
благотворительному учреждению, прозябающему на государственный счет, и так
далее...
- Он что же, упоминает вас в своем последнем волеизъявлении? - спросил
я. - Может быть, оставляет вам какую-то долю имущества?
- Этого я еще не могу знать, - ответил мистер Кротер, - как раз сейчас
вскрывают завещание. Я случайно встретил на улице нотариуса, всего полчаса
назад, и на всякий случай сказал ему, что буду пока у вас. Впрочем, как я
слыхал, объявились какие-то родственники, незаконная дочь кажется. А кроме
того, скажу вам откровенно, я, право же, не имею причин заглядываться на
наследство, и, если бы старый Койль завещал мне что-либо, я бы
незамедлительно передал это священнику. У меня воистину нет ни малейшего
желания унаследовать сокровища, накопленные этим старым скупцом.
- Позвольте, - сказал я, слегка удивившись, - вы ведь были его
единственным другом и вообще единственным человеком, с кем он общался.
Чуть ли не буквально единственным. У него, говорят, не было даже прислуги
в доме.
- Ни одного человека. Какая-то старая карга приходила, кажется, через
день готовить ему еду и делала самое необходимое. Он вечно стоял у нее над
душой и следил, чтобы она не положила на сковородку лишнего кусочка жира.
Я сам видел. Из города он, несмотря на свой почтенный возраст, битый час
тащился пешком до этой вот мрачной коробки, которую звал своим домом, если
вообще решался из нее выползти. Когда он проходил мимо стоянки извозчиков,
те обычно кричали ему вслед всякие гадости. Да, вы правы, доктор, он был
совершенно одинок. И не заслуживал ничего иного - таково мое мнение. Когда
я его навещал - а я обычно велел запрягать в красивую новую карету двух
рысаков, чтобы, так сказать, его поддразнить, - итак, когда я к нему
выезжал, слуга упаковывал мне целую корзину еды, да и не только еды. Если
я собирался выпить там чашку чая, я брал с собой все: сервиз, чай, сахар,
даже спирт для заправки спиртовки. Однажды я ничего не привез. Он
преспокойно хлебал свой молочный супчик с накрошенным черствым хлебом -
это была его обычная вечерняя трапеза, - а я сидел и смотрел. Ни разу он
мне ничего не предложил, даже щепотки табаку набить трубку.
- Ну, тогда и впрямь можно сказать, что ваше общение с покойным Койлем
не преследовало никаких эгоистических целей! - сказал я смеясь. - Но раз
так... Извините, сэр, это, конечно, не мое дело... Невольно напрашивается
вопрос: что же, собственно, могло подвигнуть столь жизнерадостного
человека, как вы, такую широкую натуру во всем касающемся материальных
благ жизни к общению с этим старым... хм... Гарпагоном, что вас в нем
привлекало... То есть я хочу сказать: странно подумать, что вам нужен был
Койль, только чтобы питать к нему отвращение... Если мне дозволено это
маленькое отступление в область психологии...
- Боже избави! - поспешно воскликнул он, и его удлиненное лицо
вытянулось еще больше, а черные, углом, брови, почти не тронутые сединой,
превратились в островерхие домики. - Боже избави! Об этом вообще не может
быть речи! Я никогда не питал к Койлю ни отвращения, ни ненависти. Да что
вы! Откуда вы взяли! Нет! Он был, в сущности, интересный собеседник,
весьма и весьма неглупый человек. В юности Койль успел повидать мир. Я мог
слушать его часами. Правда, смотреть на него при этом я воздерживался,
потому что выглядел он как сморчок какой-то или старый пень и кожа у него
была как у жабы... Господи, упокой его душу. Однако... Вот теперь слушайте
меня внимательно, молодой человек, потому что это и есть то, о чем я,
собственно, пришел с вами поговорить... Однако в связи с Койлем я все эти
последние месяцы действительно ненавидел, и даже сильнейшим образом, но не
самого покойного и вообще не какого-либо человека, а некий неодушевленный
предмет, точнее, целый ряд неодушевленных предметов. Я и явился к вам,
чтобы, так сказать, облегчить свою совесть и даже, если хотите,
покаяться... Странно, конечно, пожилой человек - мальчишке...
- Ваше доверие делает мне честь, - сказал я, потому что в этот момент
мне не пришло в голову ничего более удачного. Я был совершенно сбит с
толку и вообще ничего не понимал. - Разрешите мне только, - продолжал я,
возможно надеясь выиграть время и как-то собраться с мыслями, -
переговорить по телефону с моим коллегой, которого вы встретили сегодня
утром на улице. Быть может, он уже сумеет сказать, как там обстоит с
завещанием. Я имею в виду прежде всего вас, мистер Кротер.
С этими словами я поднял трубку. Нотариус мне сказал:
- Старика Кротера он даже не упомянул. Ни единым словечком. Вообще-то
мерзость, ведь тот был единственным человеком, который последнее время о
нем заботился. Ну да люди подобного склада всегда скупы до гробовой доски,
и к тому же неблагодарны. Его новоявленная дочь получит, конечно, все, да
и нет никого, кто стал бы это опротестовывать. Но у меня тут есть
запечатанное письмо: "Передать мистеру Кротеру после моей кончины". Старик
еще у вас, доктор? Да? Небось сильно разочарован?! Нет? Ну, тем лучше. Я
пришлю вам письмо с моим клерком этак через полчасика. Мистер Кротер пусть
распишется в получении, и дело с концом.
Так, без лишних формальностей, и происходит в маленьких городках, где
все хорошо знают друг друга, а уж тем более коллеги. Я сообщил своему
гостю все, что узнал, опустив, разумеется, примечания нотариуса. Мистер
Кротер не выказал особого интереса к моему рассказу и, только услыхав про
письмо и что его принесут сюда через полчаса, поднял вдруг голову, словно
очнувшись от мыслей, в которые был погружен, пока я говорил по телефону.
- Ну, слушайте же внимательно, - сказал он, как бы продолжая прерванный
разговор, - ведь вам будет не так-то легко отнестись с пониманием к тому,
что я вам сейчас расскажу. А как раз в этом-то я и нуждаюсь. Больше того,
я нуждаюсь в утешении. Так вот, этот недавно умерший пожилой господин
собирал в течение всей своей долгой жизни кое-какие вещицы, и, как вы
легко можете предположить, совсем не те, что собирают из чисто
коллекционерского интереса. В один прекрасный день он повел меня через
весь дом в отдаленную комнату, находившуюся в левом его крыле. Помещения,
по которым мы проходили, были явно нежилые - ставни закрыты, чудовищный
холод. Койль ведь жил в одной-единственной комнате, она и отапливалась.
Когда мы вошли в этот довольно обширный запыленный кабинет, он зажег свет
и открыл старый платяной шкаф, в котором, как сначала мне показалось,
ничего не было, кроме каких-то плащей и пальто. Однако, когда мистер Койль
отодвинул все это в сторону, я увидел железную кассу-сейф, весьма
добротную, хотя, как я определил с первого взгляда, очень древней
конструкции, так сказать, времен царя Гороха. Мне, правда, теперь
совершенно ясно, что все, что тогда происходило, было свидетельством
огромного, совершенно неслыханного доверия, оказанного мне мистером
Койлем. Именно это и делает положение еще более тяжелым. Он открыл сейф -
причем я сразу заметил, насколько примитивно устройство замка, - и
пригласил меня заглянуть вовнутрь. Здесь царил, так сказать, образцовый
порядок. При ярком свете электрической лампы, который падал прямо на сейф,
я увидел, что там, на обитых красным бархатом полках, возвышавшихся
ступеньками одна над другой, словно в витрине музея, сидят в три ряда
маленькие замшевые мешочки. Обратите внимание! Я говорю: _сидят_.
- Да, - сказал я, - но ведь можно было сказать "стоят" или, скажем,
"лежат".
- Нет, ни в коем случае. Поймите меня правильно: мешочки _сидели_, и
это было настолько заметно, настолько впечатляюще, что я в ту же минуту
представил себе их маленькие ножки: ножки свесились со ступенек, и они
болтают ими... - Я удивился столь детским представлениям такого уже
немолодого человека. - И видите ли, доктор, это-то и привело меня в
ярость. Да, с того и началось.
- Простите... что именно привело вас в ярость?
- Вот как раз это _сидение_, если быть точным.
- Как, - сказал я с легким раздражением и в то же время чувствуя, что
каким-то странным образом уже и сам заражен этой ненавистью, - но ведь на
самом-то деле никаких ножек не было!
- Конечно, не было. Да они вовсе и не обязательны для _сидения_! Это
_сидение_, скорее всего, объяснялось тем...
- Извините, - перебил я его, - вы хотите сказать "это впечатление было
вызвано тем"...
- Ну да, предположим, - сказал он, еле сдерживая нетерпение. - Так вот,
оно было вызвано тем, что эти голубчики явно имели форму перевернутого
белого гриба - такие, как говорится, приземистые, коренастые. А потом я
заметил еще кое-что: у каждого на животе был номер, большой темный номер,
вдавленный в серую замшу. Их здесь сидело тридцать шесть штук: с первого
по двенадцатый номер на нижней ступеньке, с тринадцатого по двадцать
четвертый номер - на средней, а с двадцать пятого по тридцать шестой - на
верхней, слева направо, в четком порядке. Койль показал мне список на
внутренней стороне дверцы сейфа. В нем было подробно перечислено, что
содержит в себе каждое из этих существ. Ну, например, номер двадцать три -
изумруды, тридцать девять штук, вес, грань, все подробно о каждом... Здесь
было целое состояние. Номер тридцать два - необыкновенно крупные
бриллианты, равных которым я никогда не встречал, а уж в таком количестве
и подавно... Каждый из драгоценных камней был еще в чехольчике из оленьей
кожи, а на нем выдавлена буква алфавита. В списке эти буквы тоже
значились, причем под буквой стояли все данные камня. Номера от десятого
до четырнадцатого - сказочно огромные жемчужины. От восемнадцатого до
двадцать третьего - самородки: крупицы золота почти все больше лесного
ореха. И это была еще, очевидно, наименее ценная часть коллекции. "К чему
так много бархата?" - спросил я Койля. "Чтобы Мамона сидела в тепле! -
ответил он шутливо и потер руки. - Да-да-да!" В сущности, я никогда не
испытывал интереса к подобным вещам и если выразил старому Койлю свое
восхищение коллекцией, то скорее из вежливости и чтобы доставить ему
удовольствие. Честно говоря - а я хочу быть с вами честным до конца,
доктор, ведь я каюсь, - все эти сокровища мистера Койля я мог бы при
желании купить, право же, не напрягаясь сверх меры. Однако я никогда бы
этого не сделал. На свои деньги я приобретаю другие радости. Важно тут то
обстоятельство, что мистер Койль, у которого я провел весь вечер, был
тогда уже в плохом состоянии: у него уже был легкий удар. Так, что ли, это
называется? Я никогда ничего не понимал в медицине. Апоплексия - так,
кажется, да? Но даже это не вывело меня из круга тех переживаний и мыслей,
о которых я и хочу вам поведать. Впрочем, одновременно я проявил заботу о
мистере Койле и даже послал моего кучера за врачом. Последнее, правда,
оказалось излишним, потому что у Койля всегда было под рукой прописанное
ему лекарство и прислужница была проинструктирована врачом. Когда мистеру
Койлю стало полегче, я поехал в город и разыскал там в предместье, на том
берегу реки, одного человека. Имя и фамилия тут не имеют значения. Была
уже поздняя ночь. Потом, больше месяца, я ездил к нему все снова и снова -
бесчисленное количество раз. И приобрел познания и навыки, которых до тех
пор не имел, да и, по правде сказать, в моей предыдущей жизни они были мне
ни к чему. Например, овладел искусством, пользуясь воем ветра, открывать
ставни и окно с улицы без лишнего шума и не выдавив стекла (что оказалось
не так уж трудно, поскольку все запоры в доме старика дребезжали и
держались на честном слове); далее я научился отпирать замок сейфа и,
наконец, самое главное - мгновенно снимать восковые отпечатки с замка,
чтобы слесарь мог сделать подходящий ключ. Мое обучение длилось долго. Я
поистине перешел уже в высшую школу, да и не скупился на деньги, так что
мой учитель был во всех отношениях мною доволен. Некоторое время спустя,
когда успехи мои снискали его уважение, я счел необходимым проявить живой
интерес к драгоценным камням и стал порой проводить вместе с мистером
Койлем часок-другой в его сокровищнице. Наконец восковые отпечатки были
готовы, и я заказал все необходимые ключи, а кроме того, еще один ключик -
к маленькой дверце, ведущей в левое крыло дома, так что курс о бесшумном
открывании ставен я прослушал, как оказалось, зря...
Я не знал, что и думать. Неужели мистер Кротер намеревался втянуть меня
в это дело еще и как юриста? Ведь речь шла о вещах, весьма близких к
области уголовного права. На лице его во время рассказа отражалась
удивительная игра - глубокое, искреннее огорчение сменялось вдруг озорной
мальчишеской радостью; и эта резкая смена настроений у столь пожилого
человека была мне чем-то весьма неприятна.
- Итак, я был у цели, - продолжал он. - Все получалось, то есть все
ключи подходили к замкам и все нужные замки и петли я успел даже смазать
при помощи маленького шприца, который всегда носил с собой. Подходящий
случай для подобных операций представлялся не так уж редко. Мистер Койль
однажды даже оставил меня одного в своей сокровищнице. Именно тут-то моя
ненависть и достигла высочайших пределов.
- Ненависть к мистеру Койлю, вашему другу?!
- Боже избави! - воскликнул он. - Да нет же! Но эти серопузые! Замшевые
голубчики! Плотные упитанные тельца! Уселись рядком! Сидят рядами! Мягкий,
теплый, красный бархат! Отвратительное собрание тридцати шести злобных,
завистливых старикашек под надежной - ха-ха, надежной! - охраной сейфа!
Здесь надо было принять строжайшие меры! Вершить справедливый суд, не зная
пощады! Впрочем, я не переставал предупреждать моего друга Койля о его
легкомысленном отношении к хранению сокровищ: сейф слишком далеко от
спальни, нет сигнальной системы, ну и, кроме того, очень уж устарелая
конструкция сейфа. Не говоря о том, что мистер Койль всегда один в доме, а
это в его возрасте опасно во всех отношениях. Но он только ворчал, что эта
штука уже без малого сорок лет стоит на том же месте и уж сюда-то никогда
не заходит его прислужница, поскольку ей здесь и делать-то нечего, а
значит, она не может пронюхать. Неужто ему теперь покупать за большие
деньги новый сейф и тащить его сюда, чтобы весь город тут же узнал, что у
него хранится нечто драгоценное, что можно украсть? Подобные аппараты
новой конструкции как раз и притягивают всяких грабителей, рассуждал он
(да и, пожалуй, был в этом не так уж неправ). Постепенно я отошел от этой
темы в наших беседах. Недели две спустя я совершил первый шаг.
Он помолчал и бросил окурок сигары в огонь камина, светлый жар
которого, когда он нагнулся, придал его длинному липу с треугольными
бровями какое-то зловещее выражение.
- Свой первый визит к мистеру Койлю, о котором он не знал, я нанес
около трех часов утра. Я приступил к делу очень осторожно - просто навел,
так сказать, некоторый беспорядок. Я заставил поменяться местами номер
Семнадцатый со второй ступеньки и номер Тридцатый с третьей. Потом я снова
исчез, так же бесшумно, как пришел. Наконец-то был нарушен этот закоснелый
порядок, потревожено это педантичное общество.
Я вообще уже больше ничего не говорил.
- Он имел обыкновение, - продолжал мистер Кротер, - проверять свои
сокровища раз в неделю, подвергать их, так сказать, контролю, причем
самому тщательному. Это он сам мне рассказывал. Когда прошел обычный срок
проверки, я снова посетил мистера Койля. Не скрою, я искренне о нем
беспокоился. Ведь он непременно должен был заметить, что Семнадцатый со
второго яруса сидит на третьем, на месте Тридцатого. Когда я ехал к нему,
мне было его даже жалко. По дороге я чувствовал угрызения совести. "А если
с ним, не дай бог, что случилось!" - думал я. Эта мысль преследовала меня
неотвязно всю дорогу. "А вдруг удар!" Мне стало холодно от страха... Я
почти готов был расплакаться... Но что вы скажете! По виду старикана
нельзя было ни о чем догадаться! Ни малейшего признака волнения.
Ничегошеньки нельзя было вытянуть из этого препротивного Гарпагона!
Заметил ли он, что Семнадцатый сел на место Тридцатого? Какое это
произвело на него впечатление? Я даже потерял всякий стыд и спросил: "Ну,
господин Койль, проводили вы смотр своим сокровищам?" И что же вы думаете
он мне ответил, причем с полным спокойствием: "Да, конечно, вчера. Это
ведь моя единственная радость". Ну, пора было вмешаться решительнее!
Некоторое время я выжидал. Затем вновь приступил к действиям. Я заставил
номера Двадцать шестой, Двадцать седьмой, Двадцать восьмой и Двадцать
девятый...
- Позвольте, - сказал я с легким раздражением, - что это значит: вы
"заставили"?
- Это значит, что я вынудил этих голубчиков подняться с бархата,
спуститься вниз и занять в первом ряду место номеров: Первого, Второго,
Третьего, Четвертого и Пятого! Я буквально видел, как они болтают ножками,
- очень уж небрежно они сидели.
Я вздохнул.
- Когда я в следующий раз поехал к Койлю (пропустив, разумеется,
положенное время, но, по правде сказать, я еле-еле дождался), то велел
моему слуге дать мне с собой не только ужин, но и корзину с красным вином
для мистера Койля. Возможно, я сделал это из-за нечистой совести или даже
из страха за Койля и уж, во всяком случае, из тех соображений, что бедный
старик нуждается в подкреплении. Но какое разочарование меня ожидало! Он
преспокойно хлебал свой молочный супчик. Ничего! Абсолютно ничего. Никаких
следов волнения. Можно ли было это выдержать? Посудите сами! Можно такое
выдержать?
- Мне кажется, вы ненавидели мистера Койля сверх всякой меры, - грустно
заметил я.
- Боже избави! - сказал он, и лицо его в тот момент, когда он сделал
ударение на звуке "а", стало вдруг невероятно длинным, словно в кривом
зеркале на ярмарке в "комнате смеха". - Избави боже! Простите, но ведь это
становится просто скучным - вы все время повторяете одно и то же. Так вот
дальше. Я убил в себе всякое сострадание: Третьего, Одиннадцатого,
Двадцать девятого, Восьмого, Тринадцатого и Десятого я вынудил в следующий
раз вообще выйти вон из сейфа и сесть перед ним в кружочек; дверцу сейфа я
запер. Они сидели, так сказать, перед запертой дверью. Семнадцатый
посередине, остальные вокруг. На полу. В следующий раз, когда я приехал к
Койлю, я привез с собой корзину шампанского. Он пил много и с
удовольствием, был в самом отличном настроении, пил и красное вино - можно
сказать, выпивал. Как вы понимаете, мое положение все усложнялось.
Потому-то я так и увлекся, принял крайние меры, не остановился даже перед
жестокостью. И вот видите, я пришел теперь к вам, хотя лучше б мне было,
наверное, пойти к священнику...
Я испугался.
- Мистер Кротер, - сказал я очень серьезно, - говорите, пожалуйста, без
отступлений. - Я выпрямился на стуле. - Вы что-нибудь... сделали с
мистером Койлем?
- Избави боже! - воскликнул он, и лицо его на мгновение стало таким
длинным, что от лба до кончика подбородка расстояние было, казалось, не
меньше ярда. - Это просто ужасно, что вы, молодые люди, настолько лишены
всякой фантазии! Ох уж это послевоенное поколение! Для всего вы ищете
самые банальные объяснения! Простите меня, но, учитывая разницу в
возрасте...
Я сделал легкое движение головой, которое могло сойти и за короткий
поклон.
- Чепуха, сущая чепуха! - продолжал мистер Кротер. - Ну, так вот,
дальше. Мои ночные посещения становились все чаще и чаще. Промежутки между
ними, следовательно, все короче. Шестого, Девятого, Одиннадцатого,
Девятнадцатого, Шестнадцатого, а затем Пятнадцатого, Восемнадцатого,
Двадцать третьего, Двадцать восьмого, да к тому же еще Тридцать пятого и
Тридцать шестого с верхнего яруса, но в первую очередь Семнадцатого я
заставил двинуться гуськом по направлению от сейфа к дверям. Семнадцатый,
разумеется, впереди. В следующий раз я приказал им шествовать змейкой, а
через раз потребовал, чтобы они это повторили (Семнадцатый, как всегда,
впереди!). После того как они у меня еще помаршировали, построившись в
колонну по два, я перевел их в кавалерию. Двойка - гоп-ля! - верхом на
Тройке, Четверка на Пятерке, Шестерка на Семерке, и так далее.
Семнадцатый, естественно, впереди.
Я хотел было задать ему вопрос, так как выражение "естественно" было
мне непонятно, но мистер Кротер так вошел в раж, что попытка моя
провалилась.
- Вскоре, - продолжал он, - мне пришлось, однако, признаться самому
себе, что, в сущности, я всегда имею в виду главным образом номер
Семнадцатый (со второго яруса). Это существо стало для меня как бы фокусом
безмерной ненависти - почему, уж не знаю и сам. Я ведь, собственно,
никогда даже не пытался узнать, чем набит этот серопузый, мне было все
равно. Вслед за тем я перешел к самым крайним мерам, и за это меня по сей
день грызет совесть, доктор. Я выбрал дьявольски холодную зимнюю ночь. Я
широко распахнул обе створки окна и заставил Семнадцатого выйти одного на
холод. Я обвязал ему шею специально принесенной веревкой и повесил его на
оконный переплет, в самую что ни на есть стужу, так, чтобы он болтался, да
один ярд ниже окна. Сейф, разумеется, был снова, заперт, согласно обычному
порядку.
Он молчал, да и я ничего не говорил, только глядел в огонь, тихий жар
которого теперь, когда язычки пламени больше уже не плясали, сиял глубоко
и ровно, как красный бархат.
- На другой день к вечеру мистер Койль умер. Как вы знаете, от паралича
сердца.
- Вам, наверное, было бы в самом деле лучше пойти к священнику, мистер
Кротер, - сказал я.
- Так вы считаете, что нашему уважаемому викарию можно такое объяснить?
Я придерживаюсь другого мнения.
- Я тоже, мистер Кротер. Это вообще, уж извините, пожалуйста, нельзя
объяснить ни одному здравомыслящему человеку. Но священник, возможно,
нашел бы, что сказать вам в отношении вашей совести...
- Ну, вот мы и пришли к тому, с чего надо было начать! - выкрикнул он
очень живо и даже с долей восхищения, что опять неприятно меня поразило. -
Совесть! Вот оно! Вы едва ли можете себе представить, какие я терплю муки,
с тех пор как умер старик. Я живу под каким-то давлением. Не хочу
произносить это страшное слово, которым мог бы обозначить то, что,
возможно, я сделал, но оно постоянно во мне наготове, хочет вырваться,
хочет быть высказанным... Видите, именно потому я и пришел к вам. Вы, так
сказать, светский молодой человек, и широта ваших взглядов... Ах, чем он
может помочь мне, наш старый священник!
Он говорил чуть ли не с вдохновением. У меня возникло странное
впечатление, будто бы угрызения совести даже доставляют ему какое-то
наслаждение, чуть ли не детскую радость...
- Не хочу повторять то, что привело вас в такое раздражение, мистер
Кротер, - сказал я. - Но вы ведь знаете, что я считаю настоящей причиной
ваших действий, направленных против Койля... Как раз в этом-то, по-моему,
и есть ваша вина, и она не снимается до конца даже в том случае, если
предположить, что мистер Койль с самого начала разгадал ваши фокусы и
понял, что вы режиссер этих сцен, а значит, был не так уж или же вовсе не
был озабочен или испуган, то есть что он, так сказать, принимал это все за
невинные детские шутки. В пользу этого говорят даже некоторые факты: он
очень долго не мешал вам, никогда не говорил ни слова...
- Но потом его все-таки хватил удар! - перебил он меня, и, как это ни
невероятно, с торжеством. Однако тут же тон его резко изменился, он стал
вдруг жалобным: - Ах, если б я мог утешиться тем, что вы сейчас сказали,
доктор! Я так бы хотел этого! Только разве смогу я когда-нибудь обрести
уверенность?! А ведь одна лишь уверенность могла бы дать мне истинное
утешение, избавить от мук совести! Так, значит, вы думаете, что удар...
мог быть случайным, а то, что он последовал на другой же день, просто
совпадение? И вовсе не следствие того отчаянного положения, в каком я
заставил Семнадцатого провести всю ночь? Может быть, _он_ вообще не ходил
туда на другой день и ничего не проверял? Но разве исключено, что _он_,
даже зная все с самого начала - чего я не думаю, не имею права думать, ибо
слишком легко бы тогда все решалось, - разве исключено, что _он, хотя и
знал все с самого начала_, был все-таки потрясен и сломлен именно
последним открытием просто потому... что уж слишком жестоко было то, что
ему пришлось увидеть и пережить под конец? Как вы считаете? Мой бедный
покойный друг! И как могли вы определить мое поведение как "действия,
направленные против Койля"! Какое недоразумение! Неужели я действовал
против него! Избави боже! Я наделил этих несчастных серопузиков
самостоятельной жизнью, так сказать, вдохнул душу в эти ничтожные
существа. Вот ведь как это вышло! Но они-то были всего лишь
собственностью. Жалкой собственностью, так я считаю. Я перепутал понятия
субъекта и объекта. Я, собственно говоря, не виновен. И все-таки не могу
успокоиться. Я - да и мой бедный друг! - мы в известном смысле стали
жертвой философской ошибки, моей ошибки... Но и эта точка зрения не
приносит мне утешения...
В дверь постучали, и мой слуга впустил клерка нотариуса, который тут же
передал мистеру Кротеру конверт средней величины, запечатанный сургучной
печатью. Как только Кротер расписался и мы снова остались одни, мой гость
поспешно сломил печать.
Легко себе представить, с каким нетерпением я за ним наблюдал. Но то,
что случилось вслед за этим, никак нельзя было предугадать и, как
говорится, опрокинуло все мои ожидания и предположения.
С каким-то неистовством мистер Кротер выдернул из конверта вещицу,
которую я тут же узнал: это был пустой, обвисший замшевый мешочек, а изо
"рта" у него свисала, точно язык, длинная записка. Одно мгновение Кротер
сидел неподвижно, уставившись на записку, потом вскочил, бросил мне и
записку, и пустой мешочек и с красным от гнева лицом принялся ходить взад
и вперед по комнате. Затем вдруг, тяжело дыша, застыл на месте.
Я рассмотрел то, что лежало у меня на коленях. Пустой мешочек из замши
был помечен номером "Семнадцать", оттиснутым темной краской. В записке
было всего несколько слов, но они меня потрясли. Больше того, при чтении я
ощутил холодный ужас: "I am cold. I am getting very cold..." [Мне холодно.
Мне все холоднее... (англ.)]. На этом записка обрывалась.
- Мистер Кротер, - тихо сказал я. - Койль, очевидно, собирался писать к
вам в последние мгновения своей жизни, когда его уже охватил холод
смерти...
Но тут у меня за спиной разразилась буря.
- Как?! Что?! Холод смерти! Ерунда! Чушь! Что вы в этом понимаете?
Мешочек! Мешок! Серопузый! Серая крыса! Омерзительное серое существо
произносит эти слова! Тебе холодно? Ха-ха! Вот сейчас я тебя обогрею!
Погоди!.. - Он подскочил ко мне, вырвал у меня из рук мешочек, швырнул его
в жар камина и крикнул: - Ну, грейся теперь на красном бархате! Ах ты
мерзкий уродец, выродок, жалкий серопуз! Опали себе ножку!..
Замша свернулась от жара - жар наступал на нее с краев. Теперь мешочек
чуть-чуть раздулся - казалось, он шевелится, корчится, вот-вот лопнет...
А Кротер все продолжал бушевать:
- Койль все знал! Хотел надо мной поиздеваться! Ах, скотина! Так пусть
же жарится в пекле, куда попадают все скряги! Ну и подлец! Заставлять меня
лазить в окно в такую погоду! Ну, погоди!..
Кротер пнул сапогом раскаленные угли, погребая остатки белого пепла от
замши.
- Все знал, подлец... - прокряхтел он еще раз и в полном изнеможении
опустился в кресло.
Долгое время царила тишина. Затем мистер Кротер заговорил снова. Тихим
голосом, сухо:
- Что вы на все это скажете, доктор?!
Однако, чтоб не задерживать дольше ваше внимание, сознаюсь, что с того
момента, на котором мы сейчас остановились, вся эта история показалась мне
просто-напросто скучной.
- Мне нечего сказать вам, мистер Кротер, - отвечал я поэтому довольно
холодно. - По-моему, дело это не входит в круг моих обязанностей как
вашего поверенного и лежит вне моей компетенции.
Он ушел от меня, как мне показалось, весьма раздосадованный. А через
месяц я получил от него уведомление, что он больше не считает себя моим
клиентом, а меня своим доверенным лицом. Как видно, я слишком далеко зашел
в своем осуждении его личной жизни. Потеря такого клиента, как мистер
Кротер, пробила заметную брешь в моем бюджете, и уже по одной только этой
причине мне так запомнилась история об истязании замшевых мешочков.
Last-modified: Tue, 04 Sep 2001 18:11:12 GMT