Роалд Дал. Убийство Патрика Мэлони (сборник рассказов()

Оцените этот текст:
Роалд Дал. Убийство Патрика Мэлони (сборник рассказов()

---------------------------------------------------------------
В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
OCR, spellcheck: Alexandr V.Rudenko(вівторок, 10 липня 2001) avrud@mail. ru
---------------------------------------------------------------

И. А. Богданов. От переводчика

Роальд Даль (Roald Dahl) [1916-1990] -- один из самых удачливых, как
говорится в аннотациях к его книгам, английских писателей. Удачливых в том
смысле, что ни одна его книга, ни один рассказ не оставались без внимания
критики и читающей публики. Лишь в одном ему "не повезло" -- русскоязычный
читатель с его творчеством практически незнаком. Несколько новелл,
опубликованных в советских газетах с 1962 по 1989 год, -- это лишь весьма
незначительная часть немалого наследия писателя, не дающая представления о
его многообразной литературной деятельности...
Родители Роалъда Даля были норвежцами, однако родился он в Англии в
1916 году. По окончании школы в Рептоне поступил на службу в нефтяную
компанию "Шелл" и четыре года спустя был послан в Дар-эс-Салам; в годы
второй мировой войны был летчиком и участвовал в боевых действиях. Писать
начал в 1942 году. Уже первый сборник рассказов -- "Перехожу на прием" --
принес ему успех.
Последующие книги Даля принесли ему славу мастера "страшных"
рассказов, отличающихся увлекательностью сюжета, неожиданной, но вместе с
тем логичной развязкой, оригинальным юмором, если и не "черным", то,
пожалуй, несколько суровым.
Как это ни странно, Роальд Даль проявил себя и как добрый сказочник. Он
сочинил несколько замечательных сказок, в которых нет ничего страшного, но
которые так же занимательны, как и его рассказы, и столь же популярны среди
читателей многих стран мира -- как детей, так и взрослых ("Джеймс и
гигантский персик", "Чарли и шоколадная фабрика" и другие).
В настоящий сборник рассказов Роальда Даля включены тринадцать
рассказов из его книги "Кто-то вроде вас", впервые увидевшей свет в 1954
году. Кому-то эти истории покажутся лишь мастерски рассказанными
анекдотами, у кого-то появится желание сравнить их с назидательными
новеллами,, весьма притом ироничными, ч кто-то, быть может, отыщет в них
стремление автора испытать своих героев в необычной ситуации и дать
читателю возможность судить самому, уместен ли финал и по справедливости ли
он неизбежен. На в любом случае, надеемся, эти рассказы не оставят
равнодушным нашего читателя, который откроет для себя еще одного "забытого"
современного писателя.

Роалд Дал. Убийство Патрика Мэлони

Перевод И. А. Богданова
В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (вівторок, 10 липня 2001 р. )
avrud@mail. ru

В комнате было натоплено, чисто прибрано, шторы задернуты, на столе
горели две лампы: одна -- возле нее, другая -- напротив, где стоял еще один
стул. В буфете, у нее за спиной, были приготовлены два высоких стакана,
содовая, виски. В ведерко были уложены кубики свежего льда.
Мэри Мэлони ждала мужа с работы.
-- Она то и дело посматривала на часы, но не с беспокойством, а лишь
затем, чтобы лишний раз убедиться, что каждая минута приближает момент его
возвращения. Движения ее были неторопливы, и казалось, что она все делает с
улыбкой. Она склонилась над шитьем, и вид у нее при этом был удивительно
умиротворенный. Кожа ее -- она была на шестом месяце беременности--
приобрела полупрозрачный оттенок, уголки рта разгладились, а глаза, в
которых появилась безмятежность, казались гораздо более круглыми и темными,
чем прежде.
Когда часы показали без десяти пять, она начала прислушиваться и спустя
несколько минут, как всегда в это время, услышала, как по гравию зашелестели
шины, потом хлопнула дверца автомобиля, раздался звук шагов за окном, в
замке повернулся ключ. Она отложила шитье, поднялась и, когда он вошел,
направилась к нему, чтобы поцеловать его.
-- Привет, дорогой, -- сказала она.
-- Привет, -- ответил он.
Она взяла у него шинель и повесила в шкаф. Затем подошла к буфету и
приготовила напитки -- ему покрепче, себе послабее; и скоро она снова
сидела на своем стуле за шитьем, а он -- напротив нее, на своем стуле,
сжимая в обеих ладонях высокий стакан и покачивая его, так что кубики льда
звенели, ударяясь о стенки.
Для нее это всегда было самое счастливое время дня. Она знала -- он не
очень-то разговорится, пока не выпьет немного, и рада была после долгих
часов одиночества посидеть и молча, довольная тем, что они снова вместе. Ей
было хорошо с ним рядом, и она чувствовала -- почти так же, как, загорая --
солнечные лучи, -- что от него исходит тепло, когда они оставались наедине.
Ей нравилось, как он сидит, беспечно развалясь на стуле, как входит в дверь
или медленно передвигается по комнате большими шагами. Ей нравился этот
внимательный и вместе с тем отстраненный взгляд его глаз, когда он смотрел
на нее, ей нравилось, как он забавно кривит губы, и особенно то, что он
ничего не говорит о своей усталости и сидит молча до тех пор, пока виски не
снимет хотя бы часть утомления.
-- Устал, дорогой?
-- Да, -- ответил он. -- Устал.
И, сказав это, он сделал то, чего никогда не делал прежде. Он поднял
стакан и разом осушил его, хотя тот был полон наполовину -- да, пожалуй,
наполовину. Она в ту минуту не смотрела на него, но догадалась, что он
именно это и сделал, услышав, как кубики льда ударились о дно стакана,
когда он опустил, руку. Он подался вперед, помедлил с минуту, затем поднялся
и неторопливо направился к буфету, чтобы налить себе еще.
-- Я принесу! -- воскликнула она, вскакивая на ноги.
-- Сядь, -- сказал он.
-- Когда он снова сел на стул, она обратила внимание на то, что он не
пожалел виски и напиток в его стакане приобрел темно-янтарный оттенок.
-- Тебе принести тапочки, дорогой?
-- Не надо.
Она смотрела, как он потягивает темно-желтый крепкий напиток, и видела
маленькие маслянистые круги, плававшие в стакане,
-- Это просто возмутительно, -- сказала она, -- заставлять
полицейского в твоем чине целый день быть на ногах.
Он ничего на это не ответил, и она снова склонилась над шитьем; между
тем всякий раз, когда он подносил стакан к губам, она слышала, как кубики
льда стукаются о стенки стакана.
-- Дорогой, -- сказала она, -- может, я принесу тебе немного сыру? Я
ничего не приготовила на ужин, потому что сегодня четверг.
-- Ненужно, -- ответил он.
-- Если ты слишком устал и не хочешь пойти куда-нибудь поужинать, то
еще не поздно что-то приготовить. В морозилке много мяса, и можно поесть, и
не выходя из дома.
Она посмотрела на него, дожидаясь ответа, улыбнулась, кивком выражая
нетерпение, но он не сделал ни малейшего движения.
-- Как хочешь, -- настаивала она, -- а я все-таки для начала принесу
печенье и сыр.
-- Я ничего не хочу, -- отрезал он.
Она беспокойно заерзала на стуле, неотрывно глядя но него своими
большими глазами.
-- Но ты же должен поужинать. Во всяком случае я что-нибудь приготовлю.
Я с удовольствием это сделаю. Можно сделать баранью отбивную. Или свиную.
Что бы ты хотел? У нас все есть в морозилке.
-- Выброси все это из головы, -- сказал он.
-- Но, дорогой, ты должен поесть. Я все равно что-нибудь приготовлю, а
там как хочешь, можешь и на есть.
Она поднялась и положила шитье на стол возле лампы.
-- Сядь, -- сказал он, -- Присядь на минутку. Только с этой минуты ею
овладело беспокойство.
-- Ну же, -- говорил он. -- Садись.
Она медленно опустилась на стул, не спуская с него встревоженного
взгляда. Он допил второй стакан и теперь, хмурясь, рассматривал его дно.
-- Послушай, -- сказал он, -- мне нужно тебе кое-что сказать.
-- Что такое, дорогой? Что-то случилось? Он сделался совершенно
недвижим и так низко опустил голову, что свет от лампы падал на верхнюю
часть его лица, а подбородок и рот оставались в тени. Она увидела, как у
пего задергалось левое веко.
-- Для тебя это, боюсь, будет потрясением, -- заговорил он. -- Но я
много об этом думал и решил, что лучше уж разом все выложить. Надеюсь, ты не
слишком строго будешь меня судить.
И он ей все рассказал. Это не заняло у пего много времени -- самое
большее, четыре-пять минут, и она слушала его очень спокойно, глядя на него
с ужасом, который возрастал по мере того, как он с каждым словом все более
отдалялся от нее.
-- Ну вот и все, -- произнес он. -- Понимаю, что я не вовремя тебе обо
всем этом рассказал, но у меня просто нет другого выхода. Конечно же, я дам
тебе деньги и прослежу за тем, чтобы о тебе позаботились. Но не нужно из-за
всего этого поднимать шум. Надеюсь, ты не станешь этого делать. Будет не
очень-то хорошо, если об этом узнают на службе.
Поначалу она не хотела ничему верить и решила, что все это -- выдумка.
Ей пришло в голову, что он, может, вообще ничего не говорил и что она себе
все это вообразила. Наверно, ей лучше заняться своими делами и вести себя
так, будто она ничего не слышала, а потом, когда она придет в себя, ей, быть
может, нетрудно будет убедиться в том, что ничего вообще не произошло.
-- Пойду приготовлю ужин, -- выдавила она из себя, и на сей раз он ее
не удерживал.
Она не чувствовала под собой ног, когда шла по комнате. Она вообще
ничего не чувствовала -- ее лишь слегка подташнивало и мутило. Она все
делала механически -- спустилась в погреб, нащупала выключатель, открыла
морозилку, взяла то, что попалось ей под руку. Она взглянула на то, что
оказалось в руках. То, что она держала, было завернуто в бумагу, поэтому она
сняла бумагу и взглянула еще раз.
Баранья нога.
Ну что ж, пусть у них на ужин будет баранья нога. Она понесла ее
наверх, взявшись за один конец обеими руками, и, проходя через гостиную,
увидела, что он стоит к ней спиной у окна, и остановилась.
-- Ради Бога, -- сказал он, услышав ее шаги, но при этом не обернулся,
-- не надо для меня ничего готовить.
В эту самую минуту Мэри Мэлони просто подошла к нему сзади, не
задумываясь высоко подняла замороженную баранью ногу и с силой ударила его
по затылку.
Результат был такой же, как если бы она ударила его железной дубинкой.
Она отступила на шаг, помедлила, и ей показалось забавным то, что он
секунды четыре, быть может пять, стоял и едва заметно покачивался. Потом он
рухнул на ковер.
При падении он задел небольшой столик, тот перевернулся, и грохот
заставил ее выйти из оцепенения. Холодея, она медленно приходила в себя и в
изумлении из-под полуопущенных ресниц смотрела на распростертое тело,
по-прежнему крепко сжимая в обеих руках кусок мяса.
Ну что ж, сказала она про себя. Итак, я убила его. Неожиданно мозг ее
заработал четко и ясно, и это ее еще больше изумило. Она начала очень быстро
соображать. Будучи женой сыщика, она отлично знала, какое ее ждет
наказание. С этим все ясно. Впрочем, ей все равно. Пусть это произойдет. Но,
с другой стороны, как же ребенок? Что говорится в законе о тех, кто ждет
ребенка? Они что, их обоих убивают -- мать и ребенка? Или же ждут, когда
наступит десятый месяц? Как они поступают в таких случаях?
Этого Мэри Мэлони не знала. А испытывать судьбу она никак не
собиралась.
Она отнесла мясо на кухню, положила его па противень, включила плиту я
сунула в духовку. Потом вымыли руки и быстро поднялась в спальню. Сев перед
зеркалом, она припудрила лицо и подкрасила губы. Попыталась улыбнуться.
Улыбка вышла какая-то странная. Она сделала еще одну попытку.
-- Привет, Сэм, -- весело сказала она громким голосом. И голос звучал
как-то странно. -- Я бы хотела купить картошки, Сэм. Да, и еще, пожалуй,
баночку горошка.
Так лучше. И улыбка и голос на этот раз получились лучше. Она повторила
те же слова еще несколько раз. Потом спустилась вниз, надела пальто, вышла в
заднюю дверь и, пройдя через сад, оказалась на улице.
Еще не было и шести часов, и в бакалейной лавке горел свет.
-- Привет, Сэм, -- весело сказала она, обращаясь к мужчине, стоявшему
за прилавком.
-- А, добрый вечер, миссис Мэлони. Что пожелаете?
-- Я бы хотела купить картошки, Сэм. Да, и еще, пожалуй, баночку
горошка.
Продавец повернулся и достал с полки горошек.
--- Патрик устал и не хочет никуда идти ужинать, -- сказала она. -- По
четвергам мы обычно ужинаем не дома, а у меня как раз в доме не оказалось
овощей.
-- Тогда как насчет мяса, миссис Мэлони?
-- Нет, спасибо, мясо у меня есть. Я достала из морозилки отличную
баранью ногу.
-- Ага!
-- Обычно я ничего не готовлю из замороженного мяса, Сэм, но сегодня
попробую. Думаешь, что-нибудь получится?
-- Лично я, -- сказал бакалейщик, -- не вижу разницы, замороженное оно
или нет. Эта картошка вас устроит?
-- Да, вполне. Выберите две картофелины.
-- Что-нибудь еще? -- Бакалейщик склонил голову набок, добродушно глядя
на нее, -- Как насчет десерта? Что вы даете ему на десерт?
-- А что бы вы предложили, Сэм?
Продавец окинул взглядом полки своей лавки.
-- Что вы скажете насчет доброго кусочка творожного пудинга? Я знаю,
он это любит.
-- Отлично, -- сказала она, -- Это он действительно любит.
И когда покупки были завернуты и оплачены, она приветливо улыбнулась
ему и сказала:
-- Спасибо, Сэм. Доброй ночи.
-- Доброй ночи, миссис Мэлони. И спасибо вам. А теперь, говорила она
про себя, торопливо направляясь к дому, теперь она возвращается к своему
мужу, который ждет ужина; и она должна хорошо его приготовить, и чтобы он
был вкусный, потому что бедняга устал; а если, когда она войдет в дом, ей
случится обнаружить что-то необычное, неестественное или ужасное, тогда,
понятно, увиденное потрясет ее и она обезумеет от горя и ужаса. Но ведь она
не знает, что ее ждет что-то ужасное. Она просто возвращается домой с
овощами. Сегодня четверг, и миссис Патрик Мэлони идет домой с овощами, чтобы
приготовить мужу ужин.
Вот так себя и веди, говорила она себе. Делай все правильно и веди себя
естественно. Делай все так, чтобы это выглядело естественно, и тогда совсем
не нужно будет играть.
Поэтому, войдя на кухню через заднюю дверь, она что-то напевала себе
под нос и улыбалась.
-- Патрик! -- позвала она. -- Как ты там, дорогой? Она положила пакет
на стол и прошла в гостиную;
и, увидев его лежащим на полу, скорчившимся, с вывернутой рукой,
которую он придавил всем телом, она действительно испытала потрясение.
Любовь к нему всколыхнулась в ней, она подбежала к нему, упала на колени и
разрыдалась. Это нетрудно было сделать. Игры но понадобилось.
Спустя несколько минут она поднялась и подошла к телефону. Она помнила
наизусть номер телефона полицейского участка и, когда ей ответили, крикнула
о трубку:
-- Быстрее! Приезжайте быстрее! Патрик мертв!
-- Кто это говорит?
-- Миссис Мэлони. Миссис Патрик Мэлони.
-- Вы хотите сказать, что Патрик Мэлони мертв?
-- Мне кажется, да, -- говорила она сквозь рыдания. -- Он лежит на
полу, и мне кажется, он мертв.
-- Сейчас будем, -- ответили ей.
Машина приехала очень быстро, и когда она открыла дверь, вошли двое
полицейских. Она знала их обоих-- она знала почти всех на этом участке -- и,
истерически рыдая, упала в объятия Джека Нунана. Он бережно усадил ее на
стул и подошел к другому полицейскому по имени О'Молли, склонившемуся над
распростертым телом.
-- Он мертв? -- сквозь слезы проговорила она.
-- Боюсь, что да. Что здесь произошло? Она сбивчиво рассказала ему о
том, как вышла в бакалейную лавку, а когда вернулась, нашла его лежащим на
полу. Пока она говорила, плакала и снова говорила, Нунан обнаружил на голове
умершего сгусток запекшейся крови. Он показал рану О'Молли, который
немедленно поднялся и торопливо направился к телефону.
Скоро в дом стали приходить другие люди. Первым явился врач, за ним
прибыли двое полицейских, одного из которых она знала по имени. Позднее
пришел полицейский фотограф и сделал снимки, а за ним -- еще какой-то
человек, специалист по отпечаткам пальцев. Полицейские, собравшиеся возле
трупа, вполголоса переговаривались, а сыщики тем временем задавали ей массу
вопросов. Но, обращаясь к пей, они были неизменно предупредительны. Она
снова все рассказала, на этот раз с самого начала, когда Патрик пришел и она
сидела за шитьем, а он так устал, что не хотел никуда идти ужинать. Она
сказала и о том, как поставила мясо -- "оно и сейчас там готовится" -- и как
сбегала к бакалейщику за овощами, а когда вернулась, он лежал на полу.
-- К какому бакалейщику? -- спросил один из сыщиков.
Она сказала ему, и он обернулся и что-то прошептал другому сыщику,
который тотчас же вышел на улицу.
Через пятнадцать минут он возвратился с исписанным листком, и снова
послышался шепот, и сквозь рыдания она слышала некоторые из произносимых
вполголоса фраз: "... вела себя нормально... была весела... хотела
приготовить для него хороший ужин... горошек... творожный пудинг...
невозможно, чтобы она... "
Спустя какое-то время фотограф с врачом удалились и явились два других
человека и унесли труп на носилках. Потом ушел специалист по отпечаткам
пальцев. Остались два сыщика и еще двое полицейских. Они вели себя
исключительно деликатно, а Джек Нунан спросил, не лучше ли ей уехать
куда-нибудь, к сестре например, или же она могла бы переночевать у его
жены, которая приглядит за ней.
Нет, сказала она. Она чувствует, что не в силах даже сдвинуться с
места. Они очень будут возражать, если она просто посидит, покуда не придет
в себя? Ей действительно сейчас не очень-то хорошо.
Тогда не лучше ли ей лечь в постель, спросил Джек Нунан.
Нет, ответила она, она бы предпочла просто посидеть на стуле. Быть
может, чуть позднее, когда она почувствует себя лучше, она сможет найти в
себе силы, чтобы сдвинуться с места.
И они оставили ее в покое и принялись осматривать дом. Время от времени
кто-то из сыщиков задавал ей какие-нибудь вопросы. Проходя мимо нее, Джек
Нунан всякий раз ласково обращался к ней. Ее муж, говорил он, был убит
ударом по затылку, нанесенным тяжелым тупым предметом, почти с уверенностью
можно сказать -- металлическим. Теперь они ищут оружие. Возможно, убийца
унес его с собой, но он мог и выбросить его или спрятать где-нибудь в доме.
-- Обычное дело, - сказал он. -- Найди оружие я считай, что ты нашел
убийцу.
Потом к ней подошел один из сыщиков и сел рядом. Может, в доме есть
что-то такое, спросил он, что могло быть использовано в качестве оружия? Не
могла бы она посмотреть: не пропало ли что, например большой гаечный ключ
или тяжелая металлическая ваза?
У них нет металлических ваз, сказала она.
-- А большой гаечный ключ?
Кажется, у них нет и большого гаечного ключа. Но что-то вроде этого
можно найти в гараже.
Поиски продолжались. Она знала, что полицейские ходят и в саду, вокруг
дома. Она слышала шаги по гравию, а в щели между шторами иногда мелькал луч
фонарика. Становилось уже поздно, часы на камине показывали почти десять
часов. Четверо полицейских, осматривавших комнаты, казалось, устали и были
несколько раздосадованы.
-- Джек, -- сказала она, когда сержант Нунан в очередной раз проходил
мимо нее, -- не могли бы вы дать мне выпить?
-- Конечно. Может, вот этого виски?
-- Да, пожалуйста. Но только немного. Может, мне станет лучше.
Он протянул ей стакан.
-- А почему бы и вам не выпить? -- сказала она. -- Вы, должно быть,
чертовски устали. Прошу вас, выпейте. Вы были так добры ко мне.
-- Что ж, -- ответил он. -- Вообще-то это не положено, но я пропущу
капельку для бодрости.
Один за другим в комнату заходили и другие полицейские и после
уговоров выпивали по глотку виски. Они стояли вокруг нее со стаканами в
руках, чувствуя себя довольно неловко в ее присутствии, и пытались
произносить какие-то слова в утешение. Сержант Нунан забрел на кухню,
тотчас же вышел оттуда и сказал:
-- Послушайте-ка, миссис Мэлони, а плита-то у вас так и горит, и мясо
все еще в духовке.
-- О Боже! -- воскликнула она. -- И правда!
-- Может, я ее выключу?
-- Да, пожалуйста, Джек. Большое вам спасибо. Когда сержант снова
вернулся, она взглянула на него своими большими, темными, полными слез
глазами.
-- Джек Нунан, -- сказала она.
-- Да?
-- Не могли бы вы сделать мне одолжение и другие тоже?
-- Попробуем, миссис Мэлони.
-- Видите ли, -- сказала она, -- тут собрались друзья дорого Патрика, и
вы помогаете напасть на след человека, который убил его. Вы, верно, ужасно
проголодались, потому что время ужина давно прошло, а Патрик, я знаю, не
простил бы мне, упокой Господь его душу, если бы я отпустила вас без
угощения. Почему бы вам не съесть эту баранью ногу, которую я поставила в
духовку? Она уже, наверно, готова.
-- Об этом и разговора быть не может, -- ответил сержант Нунан.
-- Прошу вас, -- умоляюще проговорила она. -- Пожалуйста, съешьте ее.
Лично я и притронуться ни к чему не смогу, во всяком случае ни к чему
такому, что было в доме при нем. Но вас-то это не должно тревожить. Вы
сделаете мне одолжение, если съедите ее. А потом вы можете продолжить свою
работу.
Четверо полицейских поколебались было, но они явно уже проголодались,
и в конце концов она уговорила их отправиться на кухню и поесть. Женщина
осталась на своем месте, прислушиваясь к их разговору, доносившемуся из-за
открытых дверей, и слышала, как они немногословно переговаривались между
собой, пережевывая мясо.
-- Еще, Чарли?
-- Нет. Оставь ей.
-- Она хочет, чтобы мы ничего не оставляли. Она сама так сказала.
Говорит, сделаем ей одолжение.
-- Тогда ладно. Дай еще кусочек.
---- Ну и дубина же это, должно быть, была, которой этот парень ударил
беднягу Патрика, -- говорил один из них. -- Врач говорит, ему проломили
черен, точно кувалдой.
-- Потому нетрудно будет ее найти.. -- Точно, и я так говорю.
-- Кто бы это ни сделал, долго таскать с собой эту штуку он не будет.
Кто-то из них рыгнул.
-- Лично мне кажется, что она где-то тут, в доме.
-- Да наверно, где-то у нас под носом. Как по-твоему, Джек?
И миссис Мэлони, сидевшая в комнате, захихикала.

Роалд Дал. Гурман

В тот вечер за обедом у Майка Скофилда в его лондонском доме нас
собралось шестеро: Майк с женой и дочерью, я с женой и один человек по имени
Ричард Пратт.
Ричард Пратт был известный гурман. Он состоял президентом небольшого
общества под названием "Эпикурейцы" и каждый месяц рассылал его членам
брошюрки о еде и винах. Он устраивал обеды, во время которых подавались
роскошные блюда и редкие вина. Он не курил из боязни испортить вкус и,
когда обсуждали достоинства какого-нибудь вина, имел обыкновение
отзываться о нем как о живом существе, что звучало довольно забавно.
"Характер у него весьма щепетильный, -- говорил он, -- довольно застенчивый
и стеснительный, но безусловно щепетильный". Или: "Добродушное вино,
благожелательное и бодрое, несколько, может, пикантное, но тем не менее
добродушное".
До этого я уже два раз обедал у Майка, когда у него был и Ричард Тратт,
и всякий раз Майк с женой лезли из кожи вон, чтобы удивить знаменитого
гурмана каким-нибудь особым блюдом. Ясно, что и в этот раз они не
собирались делать исключение. Едва мы ступили в столовую, как я понял, что
нас ожидает пиршество. Высокие свечи, желтые розы, сверкающее серебро, три
бокала для вина перед каждым гостем и сверх того слабый запах жареного
мяса, доносившийся из кухни, -- только от всего этого у меня слюнки потекли.
Когда мы расселись, я вспомнил, что, когда я был у Майка раньше, он оба
раза держал с Праттом пари на ящик вина, предлагая тому определить сорт вина
и год. Пратт тогда отвечал, что это нетрудно сделать, если речь идет об
известном годе. Майк поспорил с ним на ящик вина, Пратт согласился и оба
раза выиграл пари. Я был уверен, что и в этот раз они заключат пари, потому
что Майк очень хотел его проиграть, чтобы доказать, что его вино настолько
хорошее, что его легко узнать, а Пратт, со своей стороны, казалось, находит
нешуточное, истинное удовольствие в том, что имеет возможность обнаружить
свей званая.
Обед начался со снетков, поджаренных в масле до хруста, а к ним подали
мозельвейн. Майи поднялся и сам разлил вино, а когда снова сел, я увидел,
что он наблюдает за Ричардом Праттом. Бутылку он поставил передо мной,
чтобы я мог видеть этикетку. На ней было написано: "Гайерслей Олигсберг,
1945". Он наклонился ко мне и прошептал, что Гайерслей -- крошечная
деревушка в Мозеле, почти неизвестная за пределами Германии. Он сказал, что
вино, которое мы пьем, не совсем обычное. В том месте производят так мало
вина, что человеку постороннему почти невозможно хоть сколько-нибудь его
достать. Он сам ездил в Германию прошлым летом, чтобы добыть те несколько
дюжин бутылок, которые в конце концов ему согласились уступить.
-- Сомневаюсь, чтобы в Англии оно было у кого-нибудь еще, -- сказал он
и взглянул на Ричарда Пратта. -- Чем отличается мозельвейн, -- продолжал он,
возвысив - голос, -- так это тем, что он очень хорош перед кларетом. Многие
пьют перед кларетом рейнвейн, но это потому, что не знают ничего лучше.
Рейнвейн, убивает тонкий аромат кларета, вам это известно? Это просто
варварство -- пить рейнвейн перед кларетом. Но вот мозельвейн именно то, что
надо.
Майк Скофилд был приятным человеком средних лет. Он был биржевым
маклером. Если уж быть точным -- комиссионером на фондовой бирже, и,
подобно некоторым людям этой профессии, его, казалось, несколько смущало,
едва ли не ввергало в стыд то, что он "сделал" такие деньги, имея столь
ничтожные способности. В глубине души он сознавал, что был просто
букмекером -- тихим, очень порядочным, втайне неразборчивым в средствах
букмекером, -- и подозревал, что об этом знали и его друзья. Поэтому теперь
он изыскивал пути, как бы стать человеком культурным, развить литературный
и эстетический вкус, приобщиться к собиранию картин, нот, книг и всякого
такого. Его небольшая проповедь насчет рейнвейна и мозельвейна была
составной частью той культуры, к которой он стремился.
-- Прелестное- вино, вам так не кажется? -- спросил он.
Он по-прежнему следил за Ричардом Праттом. Я видел, что всякий раз,
склоняясь над столом, чтобы отправить в рот рыбку, он тайком быстро
посматривал в другой конец стола. Я прямо-таки физически ощущал, что он
ждет того момента, когда Пратт сделает первый глоток и поднимет глаза,
выражая удовлетворение, удивление, быть может, даже изумление, а потом
развернется дискуссия и Майк расскажет ему о деревушке Гайерслей.
Однако Ричард Пратт и не думал пробовать вино. Он был полностью
поглощен беседой с Луизой, восемнадцатилетней дочерью Майка. Он сидел,
повернувшись к ней вполоборота, улыбался и рассказывал, насколько я мог
уловить, о шеф-поваре одного парижского ресторана. По ходу своего рассказа
он придвигался к ней все ближе и ближе и в своем воодушевлении едва ли не
наваливался на нее. Бедная девушка отодвинулась от него как можно дальше,
кивая вежливо, но с каким-то отчаянием, глядя ему не в лицо, а на верхнюю
пуговицу смокинга.
Мы покончили с рыбой, и тотчас же явилась служанка, чтобы убрать
тарелки. Когда она подошла к Пратту, то увидела, что он еще не притрагивался
к своему блюду, поэтому заколебалась было, и тут Пратт заметил ее. Взмахом
руки он велел ей удалиться, прервал свой рассказ и быстро начал есть,
проворно накалывал маленькие хрустящие рыбки на вилку и быстро отправлял их
в рот. Затем, покончив с рыбой, он протянул руку к бокалу, двумя маленькими
глотками пригубил вино и тотчас же повернулся к Луизе Скофилд, чтобы
продолжить свой рассказ.
Майк все это видел. Я чувствовал, не глядя на него, что он хотя и
сохраняет спокойствие, но сдерживается с трудом и не сводит глаз с гостя.
Его круглое добродушное лицо вытянулось, щеки обвисли, но он делал над
собой какие-то усилия, не шевелился и ничего не говорил.
Скоро служанка принесла второе блюдо. Это был большой кусок жареной
говядины. Она поставила блюдо на стол перед Майком, тот поднялся и принялся
разрезать мясо на очень тонкие кусочки и осторожно раскладывать их на
тарелки, которые служанка разносила. Нарезав мяса всем, включая самого себя,
он положил нож и оперся обеими руками о край стола.
-- А теперь, -- сказал он, обращаясь ко всем, но глядя на Ричарда
Пратта, -- теперь перейдем к кларету. Прошу прощения, но я должен сходить за
ним.
-- Сходить за ним, Майк? -- удивился я. -- Где же оно?
-- В моем кабинете. Я вынул из бутылки пробку. Он дышит.
-- В кабинете?
-- Чтобы он приобрел комнатную температуру, разумеется. Он там
находится уже сутки.
-- Но почему именно в кабинете?
-- Это лучшее место в доме. Ричард помог мне в прошлый раз выбрать его.
Услышав свое имя, Пратт повернулся.
-- Это ведь так? -- спросил Майк.
-- Да, -- ответил Пратт, с серьезным видом кивнув головой. -- Это так.
-- Оно стоит в моем кабинете на зеленом бюро, -- сказал Майк. -- Мы
выбрали именно это место. Хорошее место, где нет сквозняка и ровная
температура. Извините меня, я сейчас принесу его.
Мысль о том, что у него есть еще вино, достойное пари, вернула ему
веселое расположение духа, и он торопливо вышел из комнаты и вернулся
спустя минуту, осторожно неся в обеих руках корзинку для вина, в которой
лежала темная бутылка. Этикетки не было видно, так как бутылка была
повернута этикеткой вниз.
-- Ну-ка! -- воскликнул он, подходя к столу. -- Как насчет, этого вина,
Ричард? Ни за что не отгадаете, что это такое!
Ричард Пратт медленно повернулся и взглянул на Майка, потом перевел
взгляд на бутылку, покоившуюся в маленькой плетеной корзинке; выгнув брови и
оттопырив влажную нижнюю губу, он принял вид надменный и не очень-то
симпатичный.
-- Ни за что не догадаетесь, -- сказал Майк. -- Хоть сто лет думайте.
-- Кларет? -- снисходительно поинтересовался Ричард Пратт.
-- Разумеется.
-- Надо полагать, из какого-нибудь небольшого виноградника.
-- Может, и так, Ричард. А может, и не так.
-- Но речь идет об одном из самых известных годов?
-- Да, за это я ручаюсь.
-- Тогда ответить будет несложно, -- сказал Ричард Пратт, растягивая
слова, и вид у него при этом был такой, будто ему чрезвычайно скучно.
Мне, впрочем, это растягивание слов и тоскливый вид, который он
напустил на себя, показались несколько странными; зловещая тень мелькнула в
его глазах, а во всем его облике появилась какая-то сосредоточенность,
отчего мне сделалось не по себе.
-- Задача на сей раз действительно трудная, -- сказал Майк. -- Я даже
не буду настаивать на пари.
-- Ну вот еще. Это почему же? -- И снова медленно выгнулись брови, а
взгляд его стал холодным и настороженным.
-- Потому что это трудно.
-- Это не очень-то любезно по отношению ко мне.
-- Мой дорогой, -- сказал Майк, -- я с удовольствием с вами поспорю,
если вы этого хотите.
-- Назвать это вино не слишком трудно.
-- Значит, вы хотите поспорить?
-- Я вполне к этому готов, -- сказал Ричард Пратт.
-- Хорошо, тогда спорим как обычно. На ящик этого вина.
-- Вы, наверно, думаете, что я не смогу его назвать?
-- По правде говоря, да, при всем моем к вам уважении, -- сказал Майк.
Он делал над собой некоторое усилие, стараясь соблюдать вежливость, а
вот Пратт не слишком старался скрыть свое презрение ко всему происходящему.
И вместе с тем, как это ни странно, следующий его вопрос, похоже,
обнаружил некоторую его заинтересованность:
-- Вы не хотели бы увеличить ставку?
-- Нет, Ричард. Ящик вина -- этого достаточно.
-- Может, поспорим на пятьдесят ящиков?
-- Это было бы просто глупо.
Майк стоял за своим стулом во главе стола, бережно держа эту нелепую
плетеную корзинку с бутылкой. Ноздри его, казалось, слегка побелели, и он
крепко стиснул губы.
Пратт сидел развалясь на стуле, подняв брови и полузакрыв глаза, а в
уголках его рта пряталась усмешка. И снова я увидел или же мне показалось,
что увиден, будто тень озабоченности скользнула по его лицу, а во взоре
появилась какая-то сосредоточенность, в самих же глазах, прямо в зрачках,
мелькнули и затаились искорки.
-- Так, значит, вы не хотите увеличивать ставку?
-- Что до меня, то мне, старина, ровным счетом все равно, -- сказал
Майк. -- Готов поспорить на что угодно.
Мы с тремя женщинами молча наблюдали за ними. Жену Майка все это начало
раздражать, она сидела с мрачным видом, и я чувствовал, что она вот-вот
вмешается. Ростбиф дымился на наших тарелках.
-- Значит, вы готовы поспорить со мной на все что угодно?
-- Я, уже сказал. Я готов поспорить с вами на все, что вам будет
угодно, если для вас это так важно.
-- Даже на десять тысяч фунтов?
-- Разумеется, если вы именно этого хотите. -- Теперь Майк был
спокоен. Он отлично знал, что может согласиться па любую сумму, которую
вздумается назвать Пратту.
-- Так вы говорите, я могу назначить ставку?, -- Именно это я и сказал.
Наступило молчание, во время которого Пратт медленно обвел глазами
всех сидящих за столом, посмотрев по очереди сначала на меня, потом на трех
женщин. Казалось, он хочет напомнить нам, что мы являемся свидетелями этого
соглашения.
-- Майк! -- сказала миссис Скофилд. -- Майк, давайте прекратим- эти
глупости и поедим. Мясо остывает.
-- Но это вовсе не глупости, -- ровным голосом произнес Пратт. --
Просто мы решили немного поспорить.
Я обратил внимание на то, что служанка, стоявшая поодаль с блюдом
овощей, не решается подойти к столу.
-- Что ж, хорошо, -- сказал Пратт. -- Я скажу, на что я хотел бы с вами
поспорить.
-- Тогда говорите, -- довольно бесстрашно произнес Майк. -- Мне все
равно, что вам придет в голову.
Пратт кивнул, и снова улыбочка раздвинула уголки ото рта, а затем
медленно, очень медленно, не спуская с Майка глаз, он сказал:
-- Я хочу, чтобы вы отдали за меня вашу дочь. Луиза Скофилд вскочила на
ноги.
-- Эй! -- вскричала она. -- Ну уж нет! Это уже не смешно. Послушай,
папа, это совсем не смешно.
-- Успокойся, дорогая, -- сказала ее мать. -- Они всего лишь шутят.
-- Я не шучу, -- сказал Ричард Пратт.
-- Глупо все это как-то, -- сказал Майк. Он снова был выбит из колеи.
-- Вы же сказали, что готовы спорить на что угодно.
-- Я имел в виду деньги.
-- Но вы не сказали -- деньги.
-- Все равно, именно это я имел в виду.
-- Тогда жаль, что вы этого прямо не сказали. Однако если вы хотите
взять назад свое предложение...
-- Вопрос, старина, не в том, чтобы брать или не брать назад свое
предложение. Да к тому же пари не получается, потому что вы не можете
выставить ничего равноценного. Ведь в случае проигрыша вы не выдадите за
меня свою дочь -- у вас ее нет. А если бы и была, я бы не захотел жениться
на ней.
-- Рада слышать это, дорогой, -- сказала его жена.
-- Я поставлю все что хотите, -- заявил Пратт. -- Мой дом, например.
Как насчет моего дома?
-- Какого? -- спросил Майк, снова обращая все в шутку.
-- Загородного.
-- А почему бы и другой не прибавить?
-- Хорошо. Если угодно, ставлю оба своих дома. Тут я увидел, что Майк
задумался. Он подошел к столу и осторожно поставил на него корзинку с
бутылкой. Потом отодвинул солонку в одну сторону, перечницу -- в другую,
взял в руки нож, - с минуту задумчиво рассматривал лезвие, затем положил
его. Его дочь тоже увидела, что им овладела нерешительность.
---- Папа! -- воскликнула она. -- Это же нелепо! Это так глупо, что
словами не передать. Я не хочу, чтобы на меня спорили.
-- Ты совершенно права, дорогая, -- сказала ее мать. -- Немедленно это
прекрати, Майк, сядь и поешь.
Майк не обращал на нее внимания. Он посмотрел на свою дочь и улыбнулся
-- улыбнулся медленно, по-отечески, покровительственно. Однако в глазах его
вдруг загорелись торжествующие искорки.
-- Видишь ли, -- улыбаясь, сказал он, -- видишь ли, Луиза, тут есть о
чем подумать.
-- Папа, хватит! Не хочу даже слушать тебя. В жизни не слышала ничего
более глупого!
-- Нет, серьезно, моя дорогая. Погоди-ка и послушай, что я скажу.
-- Но я не хочу тебя слушать.
-- Луиза! Прошу тебя! Выслушай меня. Ричард предложил нам серьезное
пари. На этом настаивает он, а не я. И если он проиграет, то ему придется
расстаться с солидной недвижимостью. Погоди, моя дорогая, не перебивай
меня. Дело тут вот в чем. Он никак не может выиграть..
-- Он, кажется, думает, что может.
-- Теперь послушай меня, потому что я знаю, что говорю. Специалист,
пробуя кларет, если только это не какое-нибудь знаменитое вино типа лафита
или латура, может лишь весьма приблизительно определить виноградник. Он,
конечно, может назвать тот район Бордо, откуда происходит вино, будь то
Сент-Эмийон, Помроль, Грав или Медок. Но ведь в каждом районе есть общины,
маленькие графства и в каждом графстве много небольших виноградников.
Невозможно отличить их друг от друга только по вкусу и аромату. Могу лишь
сказать, что это вино из небольшого виноградника, окруженного другими
виноградниками, и он его ни за что не угадает. Это невозможно.
-- В этом нельзя быть уверенным, -- сказала его дочь.
-- Говорю тебе -- можно. Не хочу хвастать, по я кое-что понимаю в
винах. И потом, девочка моя, да видит Бог, я твой отец, и уж не думаешь ли
ты, что я позволю вовлечь тебя... во что-то такое, - чего ты не хочешь, а? Я
просто пытаюсь сделать для тебя немного денег.
-- Майк! -- резко проговорила его жена. -- Немедленно прекрати, прошу
тебя!
И снова он не обратил на нее внимания.
-- Если ты согласишься на эту ставку, -- сказал он своей дочери, -- то
через десять минут будешь владелицей двух больших домов.
-- Но мне не нужны два больших дома, папа.
-- Тогда ты их продашь. Тут же ему и продашь. Я все это устрою. И
потом, ты подумай только, дорогая, ты будешь богатой! Всю жизнь ты будешь
независимой!
-- Пап, мне все это не нравится. Мне кажется, это глупо.
-- Мне тоже, -- сказала ее мать. Она резко дернула головой и
нахохлилась, точно курица. -- Тебе должно быть стыдно, Майк, предлагать
такое! Это ведь твоя дочь!
Майк даже не взглянул на нее.
-- Соглашайся! -- горячо проговорил он, в упор глядя на девушку. --
Быстрее соглашайся! Гарантирую, что ты не проиграешь.
-- Но мне это не нравится, папа.
-- Давай же, девочка моя. Соглашайся!
Майк буквально наваливался на нее. Он приблизил ч ней свое лицо, сверля
ее суровым взглядом, и его дочери было нелегко воспротивиться ему.
-- А что, если я проиграю?
-- Еще раз говорю тебе -- не проиграешь. Я это гарантирую.
-- Папа, может, не надо?
-- Я сделаю тебе состояние. Давай же. Говори, Луиза. Ну?
Она в последний раз поколебалась. Потом безнадежно пожала плечами и
сказала:
-- Ладно. Если только ты готов поклясться, что проиграть мы не можем.
-- Отлично! -- воскликнул Майк. -- Замечательно! Значит, спорим!
Майк тотчас же схватил бутылку, плеснул немного вина сначала в свой
бокал, затем возбужденно запрыгал вокруг стола, наполняя другие бокалы.
Теперь все смотрели на Ричарда Пратта, следя за тем, как он медленно взял
правой рукой бокал и поднес его к носу. Ему было лет пятьдесят, и лицо у
него было не очень-то приятное. В глаза бросался прежде всего рот -- у него
были полные, мокрые губы профессионального гурмана, притом нижняя губа
отвисла посередине -- подвижная, всегда приоткрытая губа дегустатора,
готовая в любой момент коснуться края бокала или захватить кусочек пищи.
Точно замочная скважина, подумал я, разглядывая ее, рот его -- точно большая
влажная замочная скважина.
Он медленно поднес бокал к носу. Кончик носа оказался в бокале и
задвигался над поверхностью вина, деликатно шмыгая. Чтобы получить
представление о букете, он осторожно покрутил бокалом. Он был предельно
сосредоточен. Глаза он закрыл, и вся верхняя половина, его тела -- голова,
шея и грудь, будто превратились в нечто вроде огромной обоняющей машины,
воспринимающей, отфильтровывающей и анализирующей данные, посланные
фыркающим носом.
Майк, как я заметил, сидел разваляюсь на стуле, всем споим видом
выражая безразличие, однако он следил за каждым движением Пратта. Миссис
Скофилд, не шевелясь, сидела за другим концом стола и глядела прямо перед
собой, на лице ее застыло выражение недовольства. Луиза немного передвинула
стул, чтобы ей удобно было следить за гурманом, и, как и ее отец, не сводила
с того глаз.
Процесс нюханья продолжался по меньшей мере минуту; затем, не открывая
глаз, и не поворачивая головы, Пратт опустил бокал до уровня рта и выпил
едва ли не половину его содержимого. Задержав вино во рту, он помедлил,
составляя первое впечатление о нем, потом дал вину возможность тонкой
струйкой побежать по горлу, и я видел, как шевельнулось его адамово яблоко,
пропуская глоток. Но большую часть вина он оставил во рту. Теперь, не глотая
оставшееся вино, он втянул через неплотно сжатые губы немного воздуха,
который смешался с парами вина во рту и прошел в легкие. Он задержал
дыхание, выдохнул через нос и, наконец, принялся перекатывать вино под
языком и жевать его, прямо жевать зубами, будто это был хлеб.
Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать, он
его исполнил хорошо.
-- Хм, -- произнес он, поставив стакан и облизывая губы розовым языком.
-- Хм... да. Очень любопытное винцо -- мягкое и благородное, я бы сказал --
почти женственное.
Во рту у него набралось слишком много слюны, и, когда он говорил, она
капельками вылетала прямо на стол.
-- Теперь пойдем методом исключения, -- сказал он. -- Простите, что я
<)уду двигаться медленно, но слишком многое поставлено на карту. Обычно я
высказываю какое-то предположение, потом быстро продвигаюсь вперед и
приземляюсь прямо в середине названного мной виноградника. Однако на сей
раз, на сей раз я должен двигаться медленно, не так ли? -- Он взглянул на
Майка и улыбнулся, раздвинув свои толстые, влажные губы,
Майк не улыбался ему в ответ.
-- Итак, прежде всего, из какого района Бордо это вино? Это нетрудно
угадать. Оно слишком легкое, чтобы быть из Сент-Эмийона или из Грава. Это
явно Медок. В этом сомнения нет.
Теперь -- из какой общины в Медоке оно происходит? И это нетрудно
определить методом исключения. Марго? Вряд ли это Марго. У него нет
сильного букета Марго. Пойяк? Вряд ли это и Пойяк. Оно слишком нежное,
чересчур благородное и своеобразное для Пойяка. Вино из Пойяка имеет почти
навязчивый, вкус. И потом, по мне, Пойяк обладает какой-то энергией, неким
сухим энергетическим привкусом, которые виноград берет из почвы этого
района. Нет, нет. Это... "это вино очень нежное, на первый вкус сдержанное
и скромное, поначалу кажущееся застенчивым, но потом становящееся весьма
грациозным. Быть может, несколько еще и игривое и чуть-чуть капризное,
дразнящее лишь малость, лишь самую малость танином. Потом во рту остается
привкус чего-то восхитительного -- женственно утешительного, чего-то
божественно щедрого, что можно связать лишь с винами общины Сент-Жюльен. Нет
никакого сомнения в тем, что это вино из Сент-Жюльена.
Он откинулся на стуле, оторвал руки от стола и соединил кончики
пальцев. Он делался до смешного напыщенным, но мне показалось, что отчасти
он делал это преднамеренно, просто чтобы потешиться над хозяином. Я поймал
себя на том, что с нетерпением жду, что он - будет делать дальше. Луиза
закуривала сигарету. Пратт услышал, как чиркнула спичка, и, обернувшись к
ней, неожиданно рассердился не на шутку.
-- Прошу вас! -- сказал он. -- Прошу вас, не делайте этого! Курить за
столом -- отвратительная привычка!
Она посмотрела на него, держа в руке горящую спичку, с минуту не
сводила с его лица своих больших глаз, потом медленно, с презрением отвела
взор. Наклонив голову, она задула спичку, однако продолжала держать
незажженную сигарету.
-- Простите, дорогая, -- сказал Пратт, -- но я просто терпеть не могу,
когда курят за столом. Больше она на него не смотрела.
-- Так на чем это мы остановились? -- спросил он. -- Ах да. Это вино из
Бордо, из общины Сент-Жюльен, из района Медок. Пока все идет хорошо. Однако
теперь нас ожидает самое трудное -- нужно назвать сам виноградник. Ибо в
Сент-Жюльене много виноградников, и, как наш хозяин справедливо заметил
ранее, нет большой разницы между вином одного виноградника и вином другого.
Однако посмотрим.
Он снова помолчал, прикрыв глаза.
-- Я пытаюсь определить, возраст виноградника, -- сказал он. -- Если я
смогу это сделать, то это будет полдела. Так, дайте-ка подумать. Вино явно
не первого урожая, даже не второго. Оно не из самых лучших. Ему недостает
качества, этой -- как это называется -- лучистости, энергии. Но вот третий
урожаи -- это очень может быть. И все же я сомневаюсь в этом. Нам известно,
что год сбора был одним из лучших -- наш хозяин так сказал, -- и это,
пожалуй, немного льстит вину. Мне следует быть осторожным. Тут мне следует
быть очень осторожным.
Он взял бокал и отпил еще небольшой глоток. -- Да, -- сказал он,
облизывая губы, -- я был прав. Это вино четвертого урожая. Теперь я уверен в
этом. Год -- один из очень хороших, даже один из лучших. И именно поэтому
оно на какой-то момент показалось на вкус вином третьего, даже второго
урожая. Отлично! Это уже хорошо! Теперь мы близки к разгадке. Сколько и
Сент-Жюльене есть виноградников этого возраста?
Он снова замолчал, поднял бокал и прижал его края к свисающей подвижной
нижней губе. И тут я увидел, как выскочил язык, розовый и узкий, и кончик
его погрузился в вино и медленно потянулся назад -- отвратительное
зрелище! Когда он поставил бокал, глаза его оставались закрытыми, лицо
сосредоточенным, шевелились только губы, скользящие одна о другую, точно
мокрые губки.
-- И опять то же самое! -- воскликнул он. -- На вкус где-то в середине
ощущается танин, и на какое-то мгновение возникает впечатление, будто на
языке появляется что-то вяжущее. Да-да, конечно! Теперь я понял! Это вино
из одного из небольших виноградников вокруг Бейшвеля. Теперь я вспомнил.
Район Бейшвель, река и небольшая бухточка, которая засорилась настолько,
что суда, перевозившие вино, не могут ею больше пользоваться. Бейшвель...
Может ли все-таки это быть Бейшвель? Нет, наверно, не так. Не совсем так. Но
где-то близко от него. Шато Тамбо? Может, это Талбо? Да, пожалуй. Погодите
минутку.
Он снова отпил вина, и краешком глаза я видел, как Майк Скофилд
наклонялся все ниже и ниже над столом, рот его приоткрылся, и он не сводил
своих маленьких глаз с Ричарда Пратта.
-- Нет, я был не прав. Это не Талбо. Талбо напоминает о себе сразу же.
Если это вино урожая тысяча девятьсот тридцать четвертого года, а я думаю,
что так оно и есть, тогда это не может быть Талбо. Так-так.
Дайте-ка подумать. Это не Бейшвель и не Талбо, и все же оно так близко
и к тому и г другому, что виноградник, должно быть, расположен где-то между
ними. Что же это может быть?
Он колебался, и мы смотрели на него, не сводя глаз с его лица. Даже
жена Майка теперь смотрела на него. Я слышал, как служанка поставила блюдо с
овощами яз буфет за моей спиной, и сделала это едва слышно, чтобы не
нарушить тишину.
-- Ага! -- воскликнул он. -- Понял! Да, понял! Он в последний раз отпил
вина. Затем, все еще держа бокал около рта, повернулся к Майку, улыбнулся
неторопливой шелковистой улыбкой и сказал:
-- Знаете, что это за вино? Оно из маленькой деревушки Бранэр-Дюкрю.
Майк сидел не шевелясь.
-- Что же касается года, то год тысяча девятьсот тридцать четвертый.
Мы все посмотрели на Майка, ожидая, когда он повернет бутылку и
покажет нам этикетку.
-- Это ваш окончательный ответ? -- спросил Майк.
-- Да, думаю, что так.
-- Так да или нет?
-- Да.
-- Как, вы сказали, оно называется?
-- Шато Бранэр-Дюкрю. Замечательный маленький виноградник. Прекрасная
старинная деревушка. Очень хорошо ее знаю. Не могу понять, - почему я сразу
не догадался.
-- Ну же, папа, -- сказала девушка. -- Поверни бутылку, и посмотрим,
что там на самом деле. Я хочу получить свои два дома.
-- Минутку, -- сказал Майк. -- Одну минутку. -- Он был совершенно
озадачен и сидел не двигаясь, с побледневшим лицом, будто силы покинули
его.
-- Майк! -- резко крикнула его жена, сидевшая за другим концом стола.
-- В чем дело?
-- Прошу тебя, Маргарет, не вмешивайся. Ричард Пратт, улыбаясь, глядел
на Майка, и глаза его сверкали. Майк ни на кого не смотрел.
-- Папа! -- в ужасе закричала девушка. -- Папа, он ведь не отгадал,
правда?
-- Не волнуйся, моя девочка, -- сказал Майк. -- Не. нужно волноваться.
- Думаю, скорее для того, чтобы отвязаться от своих близких, Майк
повернулся к Ричарду Пратту и сказал:
-- Послушайте, Ричард. Мне кажется, нам лучше выйти в соседнюю комнату
и кое о чем поговорить.
-- Мне не о чем говорить, -- сказал Пратт. -- Все, что я хочу, -- это
увидеть этикетку на той бутылке.
Он знал, что выиграл пари, и сидел с надменным видом победителя, и я
понял, что он готов был на все, если его победу попытаются оспорить.
-- Чего же вы ждете? -- спросил он у Майка. -- Давайте же, поверните
бутылку.
И тогда произошло вот что: служанка в аккуратном черном платье и белом
переднике подошла к Ричарду Пратту, держа что-то в руках.
-- Мне кажется, это ваши, сэр, -- сказала она. Пратт обернулся, увидел
очки в тонкой роговой оправе, которые она ему протягивала, и поколебался с
минуту.
- Правда? Может, и так, я не знаю.
-- Да, сэр, это ваши.
Служанка была пожилой женщиной, ближе к семидесяти, чем к шестидесяти,
-- верный хранитель домашнего очага в продолжение многих лет. Она положила
очки па стол перед Праттом.
Не поблагодарив ее, Пратт взял их и опустил в нагрудный карман, за
носовой платок.
Однако служанка не уходила. Она продолжала стоять рядом с Ричардом
Праттом, за его спиной, и в поведении этой маленькой женщины, стоявшей не
шевелясь, было нечто столь необычное, что не знаю, как других, а меня вдруг
охватило беспокойство. Ее морщинистое посеревшее лицо приняло холодное и
решительное выражение, губы были плотно сжаты, подбородок выдвинут вперед,
а руки крепко стиснуты. Смешная шапочка и белый передник придавали ей
сходство с какой-то крошечной, взъерошенной, белогрудой птичкой.
-- Вы позабыли их в кабинете мистера Скофилда, -- сказала она. В голосе
ее прозвучала неестественная, преднамеренная учтивость. -- На зеленом бюро в
его кабинете, сэр, когда вы туда заходили перед обедом.
Прошло несколько мгновений, прежде чем мы смогли постичь смысл
сказанного ею, и в наступившей тишине слышно было, как Майк медленно
поднимается со стула. В лицо ему бросилась краска, глаза широко
раскрылись, рот искривился, а вокруг носа начало расплываться угрожающее
белое пятно.
-- Майк! -- проговорила его жена. -- Успокойся, Майк, дорогой.
Успокойся!

Роалд Дал. Шея

Перевод И. А. Богданова
В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. )
avrud@mail. ru

Когда лет восемь назад умер старый сэр Уильям Тэртон в его сын Бэзил
унаследовал "Тэртон пресс" (а заодно и титул), помню, по всей Флит-стрит
принялись заключать пари насчет того, скоро ли найдется какая-нибудь
очаровательная молодая особа, которая сумеет убедить молодого господина в
том, что именно она должна присматривать за ним. То есть за ним и его
деньгами.
В то время новоиспеченному сэру Бэзилу Тэртону было, пожалуй, лет
сорок; он был холостяком, нрава мягкого и скромного и до той поры не
обнаруживал интереса ни к чему, кроме своей коллекции современных картин и
скульптур. Женщины его не волновали, скандалы и сплетни не затрагивали его
имя. Но как только он стал властелином весьма обширной газетно-журнальной
империи, у него появилась надобность в том, чтобы выбраться из тиши
загородного дома своего отца и объявиться в Лондоне.
Естественно, тотчас же стали собираться хищники, и, полагаю, что не
только Флит-стрит, но, весьма вероятно, и весь город принялся с напряженным
вниманием следить за тем, как они берут в кольцо добычу. Подбирались они,
разумеется, медленно, осмотрительно и очень медленно, и поэтому лучше будет
сказать, что это были не простые хищники, а группа проворных крабов,
пытающихся вцепиться в кусок мяса, оказавшийся под водой.
Между тем, ко всеобщему удивлению, молодой господин оказался на
редкость увертливым, и охота растянулась на всю весну и захватила начало
лета нынешнего года. Я не был знаком с сэром Бэзилом лично и не имел причин
чувствовать по отношению к нему дружескую приязнь, но не мог не встать на
сторону представителя пола, к которому сам принадлежу, и не раз ловил себя
на том, что бурно радовался, когда ему удавалось сорваться с крючка.
И вот где-то примерно в начале августа, видимо, по условному знаку
какой-то пожелавшей остаться неизвестной женщины, барышни объявили что-то
вроде перемирия и отправились за границу, где набирались сил,
перегруппировывались и строили свежие планы на зимнюю охоту. Это явилось
ошибкой, потому как именно в это время ослепительное создание по имени
Наталия, о котором дотоле никто и не слыхивал, неожиданно явилось из
Европы, крепко взяло сэра Бэзила за руку и отвело его, пребывавшего в
полубессознательном состоянии, в Кекстон-холл, в регистратуру, где и
свершилось бракосочетание, прежде чем кто-либо, а менее всего жених,
сообразил, что к чему.
Нетрудно представить себе, в какое негодование при-шли лондонские
дамы, и естественно, что они принялись распространять в большом количестве
разные пикантные сплетни насчет новой леди Тэртон ("Эта подлая
браконьерша", -- называли они ее). Но не будем на этом задерживать внимание.
По существу, для целей настоящего рассказа можем пропустить шесть
последующих лет и в результате подходим к нынешнему времени, к тому
случившемуся неделю назад, день в день, событию, когда я имел удовольствие
впервые познакомиться с ее светлостью. Теперь она, как вы, должно быть, уже
догадались, не только заправляла всей "Тэртон пресс", но и, как следствие,
являла собою значительную политическую силу в стране. Я отдаю себе отчет в
том, что женщины проделывали подобное и прежде, но что делает этот случай
исключительным, так это то обстоятельство, что она иностранка и никто толком
так и не знал, откуда она приехала -- из Югославии, Болгарии или России.
Итак, в прошлый четверг я отправился на небольшую вечеринку к одному
лондонскому приятелю. Когда мы стояли в гостиной, дожидаясь приглашения к
столу, потягивали отличное мартини и беседовали об атомной бомбе и мистере
Биване[1], в комнату заглянула служанка, чтобы объявить о приходе
последнего гостя.
-- Леди Тэртон, -- произнесла она.
Разговора никто не прервал: мы были слишком хорошо воспитаны для
этого. Никто и головы не повернул. В ожидании ее появления мы лишь скосили
глаза в сторону двери.
Она вошла быстрой походкой -- высокая, стройная женщина в
красно-золотистом платье с блестками; улыбаясь, она протянула руку хозяйке,
и, клянусь, должен сказать, это была красавица.
-- Милдред, добрый вечер!
-- Моя дорогая леди Тэртон! Как я рада! Мне кажется, в эту минуту мы
все-таки умолкли и, повернувшись, уставились на нее и принялись покорно
ждать, когда нас ей представят, точно она была королевой или знаменитой
кинозвездой. Однако выглядела она лучше той или другой. У нее были черные
волосы, а к вин -- одно из тех бледных, овальных, невинных лиц, которые
писали фламандские художники в пятнадцатом веке, почти как у мадонны
Мемлинга или Ван Эйка[2]. По крайней мере, таково было первое впечатление.
Позднее, когда пришел мой черед пожать ей руку, я рассмотрел ее поближе и
увидел, что, кроме очертания и цвета лица, она была отнюдь не мадонна --
пожалуй, ей было слишком далеко до нее.
Ноздри, к примеру, были весьма странные, несколько более открытые, чем
обычно, более широкие, чем мне когда-либо приходилось видеть, и к тому же
чрезмерно выгнутые. Это придавало всему носу какой-то фыркающий вид, и
что-то в нем было от дикого животного, скажем мустанга.
А глаза, когда я увидел их вблизи, были не такими широкими и круглыми,
какими их делали художники, рисовавшие мадонну, но узкие и полузакрытые,
полуулыбающиеся, полусердитые и чуть-чуть вульгарные, что так или иначе
сообщало ее лицу утонченно-рассеянное выражение. Что еще примечательнее,
они не глядели прямо на вас. Они как-то медленно откуда-то выкатывались,
отчего мне становилось не по себе. Я пытался разглядеть, какого они цвета;
мне показалось -- бледно-серые, но я в этом не могу быть уверен.
Затем ее повели через всю комнату, чтобы познакомить с другими
гостями. Я стоял и наблюдал за ней. Очевидно было: она понимала, что
пользуется успехом, и чувствовала, что эти лондонцы раболепствуют перед ней.
"Посмотрите на меня, -- словно говорила она, -- я приехала сюда всего лишь
несколько лет назад, однако я уже богаче любого из вас, да и власти у меня
побольше". В походке ее было нечто величественное и надменное.
Спустя несколько минут нас пригласили к столу, и, к своему удивлению, я
обнаружил, что сижу по правую руку от ее светлости. Я предположил, что наша
хозяйка выказала таким образом любезность по отношению ко мне, полагая, что
я смогу найти какой-нибудь материал для колонки светской хроники, которую я
каждый день пишу для вечерней газеты. Я уселся, намереваясь с интересом
провести время. Однако знаменитая леди не обращала на меня ни малейшего
внимания; она все время разговаривала с тем, кто сидел слева от нее, то есть
о хозяином. И так продолжалось до тех пор, пока наконец в ту самую минуту,
когда я доедал мороженое, она неожиданно не повернулась ко мне и, протянув
руку, не взяла со стола мою карточку и не прочитала мое имя, После чего,
как-то странно закатив глаза, она взглянула мне в лицо. Я улыбнулся и чуть
заметно поклонился, Она не улыбнулась в ответ, а принялась забрасывать меня
вопросами, причем вопросами личного свойства-- работа, возраст, семейное
положение и всякое такое, и голос ее при этом как-то странно журчал. Я
поймал себя на том, что стараюсь ответить на них как можно полнее.
Во время этого допроса среди прочего выяснилось, что я являюсь
поклонником живописи и скульптуры.
-- В таком случае вы должны как-нибудь к нам приехать и посмотреть
коллекцию моего мужа. -- Она сказала это невзначай, как бы в смысле
поддержания разговора, но, как вы понимаете, в моем деле нельзя упускать
подобную возможность.
-- Как это любезно с вашей стороны, леди Тэртон. Мне бы очень этого
хотелось. Когда я могу приехать?
Она склонила голову и заколебалась, потом нахмурилась, пожала плечами
и сказала:
-- О, все равно. В любое время.
-- Как насчет этого уик-энда? Это вам будет удобно? Она медленно
перевела взор на меня, задержав его на какое-то мгновение на моем лице,
после чего вновь отвела глаза.
-- Думаю, что да, если вам так угодно. Мне все
равно.
Вот так и получилось, что в ближайшую субботу я ехал в Утоп, уложив в
багажник автомобиля чемодан. Вы, быть может, подумаете, будто я сам
напросился на приглашение, но иным способом я получить его не мог. И помимо
профессиональной стороны дела мне просто хотелось побывать в этом доме. Как
вам известно, Утоп -- один из самых известных особняков раннего английского
Возрождения. Как и его собратья Лонглит, Уолатон и Монтакью, он был построен
во второй половине шестнадцатого столетия, когда впервые для аристократов
стали строить удобные жилища, а не замки и когда новая волна архитекторов,
таких, как Джон Торп[3] и Смитсоны[4], начали возводить удивительные
постройки по всей стране. Утоп расположен к югу от Оксфорда, близ
небольшого городка под названием Принсиз-Ризборо, -- от Лондона это
недалекий путь, -- и, когда я завернул в главные ворота, тучи над головой
сгущались и наступал ранний зимний вечер.
Я неспешно двинулся по длинной дорожке, стараясь разглядеть как можно
больше, особенно мне хотелось увидеть знаменитый сад с подстриженными
кустами, о котором я столько слышал. И должен сказать, это было впечатляющее
зрелище. По обеим сторонам стояли огромные тисовые деревья, подстриженные
так, что они имели вид куриц, голубей, бутылок, башмаков, стульев, замков,
рюмок для яиц, фонарей, старух с развевающимися юбками, высоких колонн;
некоторые были увенчаны шарами, другие -- большими круглыми крышами и
флеронами[5], похожими на шляпку гриба. В наступившей полутьме зеленый цвет
превратился в черный, так что каждая фигура, то есть каждое дерево, казалось
выточенной скульптурой. В одном месте я увидел расставленные на лужайке
гигантские шахматные фигуры, причем каждая, чудесным образом исполненная,
была живым тисовым деревом. Я остановил машину, вышел из нее и принялся
бродить среди них; фигуры были в два раза выше меня. Что особенно
удивительно, комплект был полный-- короли, ферзи, слоны, кони, ладьи и пешки
стояли в начальной позиции, готовые к игре.
За следующим поворотом я увидел сам огромный серый дом и обширный
передний двор, окруженный высокой стеной с парапетом и небольшими
павильонами в виде колонн по внешним углам. Устои парапетов были увенчаны
каменными обелисками -- итальянское влияние на мышление Тюдоров[6], -- а к
дому вел лестничный марш шириной не меньше сотни футов.
Подъехав к переднему двору, я с немалым удивлением увидел, что чашу
фонтана, стоявшую посередине его, поддерживала большая статуя Эпстайна[7].
Вещь, должен вам заметить, замечательная, но она явно не гармонировала с
окружением. Потом, поднимаясь по лестнице к парадной двери, я оглянулся и
увидел, что повсюду, на всех маленьких лужайках и газонах, стояли и другие
современные статуи и множество разнообразных скульптур. Мне показалось, что
в отдалении я разглядел работы Годье Брешка, Бранкузи, Сент-Годана, Генри
Мура[8] и снова Эпстайна.
Дверь мне открыл молодой лакей, который провел меня в спальню на
втором этаже. Ее светлость, объяснил он, отдыхает, как и прочие гости, но
все спустятся в главную гостиную примерно через час, переодетые к обеду.
В моей работе уик-энд занимает важное место. Полагаю, что в год я
провожу около пятидесяти суббот и воскресений в чужих домах и, как
следствие, весьма восприимчив к непривычной обстановке. Едва войдя в дверь,
я уже. носом чую, повезет мне тут или нет, а в доме, в который я только что
вошел, мне сразу же не понравилось. Здесь не так пахло. В воздухе точно
слабо веяло предощущением беды; я это чувствовал, даже когда нежился в
огромной мраморной ванне, и только и тешил себя надеждой, что ничего
неприятного до понедельника не случится.
Первая неприятность, хотя скорее это была неожиданность, произошла
спустя десять минут. Я сидел на кровати и надевал носки, когда дверь
неслышно открылась и в комнату проскользнул какой-то древний кривобокий
гном в черном фраке. Он объяснил, что служит тут дворецким, а зовут его
Джелкс и ему надобно знать, удобно ли мне и все ли у меня есть, что нужно.
Я ему отвечал, что мне удобно и у меня все есть.
На это он сказал, что сделает все возможное, чтобы я приятно провел
уик-энд. Я поблагодарил его и стал ждать, когда он уйдет. Он замялся в
нерешительности, а потом слащавым голосом попросил у - меня дозволения
затронуть один весьма деликатный вопрос. Я велел ему не церемониться.
Если откровенно, сказал он, речь о чаевых. Вся эта процедура с чаевыми
делает его глубоко несчастным.
Вот как? Это почему же?
Ну, если мне это действительно интересно, то ему не нравится то, что
гости, покидая дом, чувствуют себя как бы обязанными давать ему чаевые --
они просто не могут их не давать. А это унизительно как для дающего, так и
для берущего. Более того, он отлично понимает, какие душевные муки
одолевают некоторых гостей вроде меня, которые, если позволите, повинуясь
условности, иногда ощущают желание дать больше, чем они могут себе
позволить.
Он умолк, и его маленькие лукавые глазки испытующе заглянули в мои
глаза. Я пробормотал, что насчет меня ему нечего беспокоиться.
Напротив, сказал он, он искренне надеется на то, что я с самого начала
соглашусь не давать ему никаких чаевых.
-- Что ж, -- отвечал я, -- Давайте сейчас не будем об этом говорить, а
придет время, посмотрим, какое у нас будет настроение.
-- Нет, сэр! -- вскричал он. -- Прошу вас, я должен настаивать на
своем.
И я согласился.
Он поблагодарил меня и, волоча ноги, приблизился еще на пару шагов,
после чего, склонив голову набок и стиснув руки, как священник, едва заметно
пожал плечами, словно извинялся. Он так и не сводил с меня своих маленьких
острых глаз, а я выжидал, сидя в одном носке и держа в руке другой и
пытаясь угадать, что будет дальше.
Все, что ему нужно, тихо произнес он, так тихо, что его голос прозвучал
точно музыка, которая едва слышна на улице из большого концертного зала,
все, что ему нужно взамен чаевых, это чтобы я отдал ему тридцать три и три
десятых процента от суммы, которую я выиграю в карты в продолжение
уик-энда.
Все это было сказано так тихо и спокойно и прозвучало столь
неожиданно, что я даже не удивился.
-- Здесь много играют в карты, Джелкс?
-- Да, сэр, очень много.
-- Тридцать три и три десятых -- не слишком ли это круто?
-- Я так не думаю, сэр.
-- Дам вам десять процентов.
-- Нет, сэр, на это я не пойду. -- Он принялся рассматривать ногти на
пальцах левой руки, терпеливо хмурясь.
-- Тогда пусть будет пятнадцать. Согласны?
-- Тридцать три и три десятых. Это вполне разумно. В конце концов, сэр,
я даже не знаю, хороший ли вы игрок, и то, что я делаю -- простите, но я не
имею в виду вас лично, -- это ставлю на лошадь, которую еще не видел в
деле.
Вы, несомненно, подумали, что я с самого начала стал торговаться с
дворецким, и, пожалуй, вы правы. Однако, будучи человеком либеральных
взглядов, я всегда стараюсь делать все от себя зависящее, чтобы быть
любезным с представителями низших сословий. Кроме того, чем больше я думал,
тем больше склонялся к тому, что подобное предложение не вправе отвергать ни
один любитель скачек.
-- Ладно, Джелкс. Как вам будет угодно.
-- Благодарю вас, сэр. -- Он направился было к двери, двигаясь бочком,
как краб, однако, взявшись за ручку, снова замялся. -- Могу я дать вам один
небольшой совет, сэр?
-- Слушаю.
-- Просто я хотел сказать, что у ее светлости есть склонность объявлять
больше взяток, чем она может взять.
Ну это уж слишком! Я вздрогнул, так что даже носок выпал у меня из
рук. В конце концов, одно дело -- ради спортивного интереса условиться с
дворецким насчет чаевых, но когда он начинает вступать с вами в сговор по
поводу того, чтобы отобрать у хозяйки деньги, тогда с этим надо кончать.
-- Хорошо, Джелкс. Этого уже довольно.
-- Надеюсь, сэр, вы не обиделись. Я лишь имел в виду, что вам придется
играть против ее светлости. Она всегда делает своим партнером майора
Хэддока.
-- Майора Хэддока? Вы говорите о майоре Джеке Хэддоке?
-- Да, сэр.
Я обратил внимание на то, что, когда он произнес имя этого человека, на
лице его появилась презрительная ухмылка. С леди Тэртон дело обстояло еще
хуже. Всякий раз, когда он говорил "ее светлость", он произносил эти слова
кончиками губ, словно жевал лимон, и в голосе его слышалась насмешка.
-- Теперь простите меня, сэр. Ее светлость спустится к семи часам. К
тому же времени сойдут майор Хэддок и остальные.
Он выскользнул за дверь, оставив за собой что-то вроде слабого запаха
припарки.
Вскоре после семи я отыскал дорогу в главную гостиную, и леди Тэртон,
как всегда прекрасная, поднялась, чтобы поздороваться со мной.
-- Я не была уверена, что вы приедете, -- пропела она своим голоском.
-- Как, вы сказали, вас зовут?
-- Боюсь, что я поймал вас на слове, леди Тэртон. Надеюсь, я ничего
дурного не совершил?
-- Ну что вы, -- сказала она. -- В доме сорок семь спален. А это мой
муж.
Из-за ее спины выступил маленький человечек и проговорил:
-- Я так рад, что вы смогли приехать.
У него была чудесная теплая рука, и, когда он взял мою руку, я тотчас
же ощутил дружеское рукопожатие.
-- А это Кармен Ляроза, -- сказала леди Тэртон.
Это была женщина крепкого сложения, и мне показалось, что она имеет
какое-то отношение к лошадям. Она кивнула мне и, хотя я протянул ей руку, не
дала мне свою, принудив меня таким образом сделать вид, будто я собираюсь
высморкаться.
-- Вы простудились? -- спросила она. -- Мне очень жаль.
Мисс Кармен Ляроза мне не понравилась.
-- А это Джек Хэддок.
Я тотчас узнал этого человека. Он был директором компаний (сам не знаю,
что это означает) и хорошо известен в обществе. Я несколько раз использовал
его имя в своей колонке, но он мне никогда не нравился, думаю, главным
образом потому, что я испытываю глубокое недоверие ко всем людям, которые
привносят военные манеры в частную жизнь, особенно это касается майоров и
полковников. С лицом пышущего здоровьем животного, черными бровями и
большими белыми зубами, этот облаченный во фрак человек казался почти до
неприличия красивым. Когда он улыбался, приподнималась его верхняя губа и
обнажались зубы; протягивав мне волосатую смуглую руку, он расплылся в
улыбке.
-- Надеюсь, вы напишете о нас что-нибудь хорошее в своей колонке.
-- Пусть только попробует не сделать этого, -- сказала леди Тэртон. --
Иначе я помещу о нем что-нибудь мерзкое на первой полосе моей газеты.
Я рассмеялся, однако вся троица -- леди Тэртоп, майор Хэддок и Кармен
Ляроза -- уже отвернулись и принялись рассаживаться на диване. Джелкс подал
мне бокал, и сэр Бэзил тихонько утащил меня в дальний конец комнаты, где мы
могли спокойно беседовать. Леди Тэртон то и дело обращалась к своему мужу с
просьбой принести ей то одно, то другое -- мартини, сигарету, пепельницу,
носовой платок, -- и он уже приподнимался было в кресле, как его опережал
бдительный Джелкс, исполнявший за него поручения хозяйки.
Заметно было, что Джелкс любил своего хозяина, и также было заметно,
что он ненавидел его жену. Всякий раз, исполняя какую-нибудь ее просьбу, он
слегка усмехался " поджимал губы, отчего рот его становился похожим на зад
индейки.
За обедом наша хозяйка усадила двух своих друзей, Хэддока и Лярозу, по
обе стороны от себя. В результате столь нетрадиционного размещения гостей
мы с сэром Бэзилом получили возможность продолжить нашу приятную беседу о
живописи и скульптуре. Теперь я уже не сомневался, что майор был сильно
увлечен ее светлостью. И хотя мне и не хотелось бы это говорить, но скажу,
что мне показалось, будто и эта Ляроза пыталась завоевать симпатии леди
Тэртон.
Все эти уловки, похоже, забавляли хозяйку, но не приводили в восторг ее
мужа. Я видел, в продолжение всего нашего разговора он следил за этим
небольшим представлением, иногда забывался и умолкал на полуслове, при этом
взгляд его скользил в другой конец стола и на мгновение останавливался,
исполненный сочувствия, на этой чудесной головке с черными волосами и
раздувающимися ноздрями. Он уже, должно быть, обратил внимание на то, как
она была оживлена, как рука ее, которой она в разговоре жестикулировала, то
и дело касалась руки майора и как та, другая женщина, которая, видимо,
имела какое-то отношение к лошадям, без конца повторяла: "Ната-лия!
Ната-лия, ну выслушай же меня! "
-- Завтра, -- сказал я, -- вы должны взять меня на прогулку и показать
мне все скульптуры в саду.
-- Разумеется, -- отвечал он, -- с удовольствием.
Он снова посмотрел на жену, и во взгляде его появилась невыразимая
мольба. Он был человеком таким тихим и спокойным, что даже теперь я не
заметил, чтобы он выражал гнев или беспокойство по поводу надвигавшейся
опасности или каким-либо иным образом обнаруживал, что вот-вот взорвется.
После обеда меня тотчас же усадили за карточный столик; мы с мисс
Кармен Ляроза должны были играть против майора Хэддока и леди Тэртон. Сэр
Бэзил тихонько уселся на диване с книжкой.
Сама игра ничего особенного собой не представляла -- по обыкновению,
она проходила довольно скучно. Но вот Джелкс был невыносим. Весь вечер он
шнырял возле нас, заменяя пепельницы, спрашивая насчет выпивки и заглядывая
в карты. Он явно был близорук, и вряд ли ему удавалось толком что-либо
разглядеть, потому что -- не знаю, известно вам это или нет, -- у нас в
Англии дворецкому никогда не разрешали носить очки, а также, коли на то
пошло, и усы. Это золотое незыблемое правило и к тому же весьма разумное,
хотя я не совсем уверен, что за ним стоит. Я полагаю, впрочем, что с усами
он чересчур бы походил на джентльмена, а в очках -- на американца, а как же
тогда мм, хотелось бы мне знать. Как бы там ни было, Джелкс был невыносим
весь вечер; невыносима была и леди Тэртон, которую беспрерывно звали к
телефону по делам газеты.
В одиннадцать часов она оторвалась от карт и сказала:
-- Бэзил, тебе пора спать.
-- Да, дорогая, пожалуй, действительно пора. -- Он закрыл книгу,
поднялся и с минуту стоял, наблюдая за игрой. -- Вам не скучно? -- спросил
он.
Поскольку другие промолчали, то я ответил:
-- Что вы, нам очень интересно.
-- Я рад. Джелкс останется на тот случай, если вам что-нибудь
понадобится.
-- Джелкс пусть тоже идет спать, -- сказала его жена.
Я слышал, как майор Хэддок сопит возле меня, как одна за другой на стол
неслышно ложатся карты и как Джелкс, волоча ноги, направился к нам по ковру.
-- Вы но желаете, чтобы я оставался, ваша светлость?
-- Нет. Отправляйтесь спать. Ты тоже, Бэзил.
-- Да, дорогая. Доброй ночи. Доброй вам всем ночи. Джелкс открыл дверь,
и сэр Бэзил медленно вышел,
сопровождаемый дворецким.
Как только закончился следующий роббер, я сказал,
что тоже хочу спать.
-- Хорошо, -- сказала леди Тэртон. -- Доброй ночи.
Я поднялся в свою комнату, запер дверь, принял таблетку и заснул.
На следующее утро, в воскресенье, я поднялся около десяти часов, оделся
и спустился к завтраку. Сэр Бэзил уже сидел за столом, и Джелкс подавал ему
жареные почки с беконом и помидорами. Он сказал, что рад видеть меня, и
предложил после завтрака совершить по поместью длительную прогулку. Я
отвечал, что ничто не доставит мне большего удовольствия.
Спустя полчаса мы вышли, и вы представить себе не можете, какое это
было облегчение -- выйти из дома на свежий воздух. Был один из тех теплых
солнечных дней, которые случаются в середине зимы после ночи с проливным
дождем, когда на удивление ярко светит солнце и нет ни ветерка. Голые
деревья, освещенные солнцем, казались прекрасными, с веток капало, и земля
повсюду сверкала изумрудами. По небу плыли прозрачные облака.
-- Какой чудесный день!
-- В самом деле, день просто чудесный!
Во время прогулки мы едва ли обменялись еще парой слов -- в этом не
было нужды. Между тем он водил меня всюду, и я увидел все -- огромные
шахматные фигуры н сад с подстриженными деревьями. Вычурные садовые
домик", пруды, фонтаны, детский лабиринт, где грабы и липы составляли живую
изгородь -- летом она была особенно впечатляюща, -- а также цветники, сад с
декоративными каменными горками, оранжерея с виноградными лозами и
нектарными деревьями. И конечно же скульптуры. Здесь были представлены почти
все современные европейские скульптуры в бронзе, граните, известняке и
дереве, и, хотя приятно было видеть, как они греются и сверкают на солнце,
мне они все же казались немного не на месте среди этого обширного, строго
распланированного окружения.
-- Может, присядем здесь ненадолго? -- спросил сэр Бэзил после того,
как мы пробыли в саду больше часа.
И мы уселись на белую скамью возле заросшего лилиями пруда, полного
карпов и серебряных карасей, и закурили. Мы находились в некотором отдалении
от дома; земля туг несколько возвышалась, и с того места, где мы сидели, мы
видели раскинувшийся внизу сад, который казался иллюстрацией из
какой-нибудь старой книги по садовой архитектуре; изгороди, лужайки, газоны
и фонтаны составляли красивый узор из квадратов и колец.
-- Мой отец купил это поместье незадолго до моего рождения, --
проговорил сэр Бэзил. -- С тех пор я здесь и живу и знаю каждый дюйм его. С
каждым днем мне здесь нравится все больше.
-- Летом здесь, должно быть, замечательно.
-- О да! Вы должны побывать у нас в мае и июне. Обещаете?
-- Ну конечно, -- сказал я. -- Очень бы хотел сюда приехать.
И тут я увидел фигуру женщины в красном, которая где-то в отдалении
двигалась среди клумб. Я видел, как она, размеренно шагая, пересекала
широкую лужайку и короткая тень следовала за нею; перейдя через лужайку, она
повернула налево и пошла вдоль тянувшихся высокой стеной обстриженных
тисовых деревьев, пока не оказалась на круглой лужайке меньших размеров,
посреди которой стояла какая-то скульптура.
-- Сад моложе дома, -- сказал сэр Бэзил. -- Он был разбит в начале
восемнадцатого века одним французом, которого звали Бомон, тем самым,
который участвовал в планировке садов в Ливенсе, в Уэстморленде. Наверно,
целый год здесь работали двести пятьдесят человек.
К женщине в красном платье присоединился мужчина, и они встали
примерно в ярде друг от друга, оказавшись в самом центре всей садовой
панорамы, и, видимо, стали' разговаривать. У мужчины в руке был какой-то
небольшой черный предмет.
-- Если вам это интересно, я покажу вам счета, которые этот Бомон
представлял старому герцогу за работу в саду.
-- Было бы весьма интересно их посмотреть. Это, наверно, уникальные
документы.
-- Он платил своим рабочим шиллинг в день, а работали они по десять
часов.
День был солнечный и яркий, и нетрудно было следить за движениями и
жестами двух человек, стоявших на лужайке. Они повернулись к скульптуре и,
указывая на нее рукой, видимо, принялись смеяться над какими-то ее
изъянами. В скульптуре я распознал одну из работ Генри Мура, исполненную в
дереве, -- тонкий гладкий предмет необыкновенной красоты с двумя-тремя
прорезями и несколькими торчащими из пего конечностями странного вида.
-- Когда Бомон сажал тисовые деревья, которые должны были потом стать
шахматными фигурами и прочими предметами, он знал, что пройдет по меньшей
мере сотня лет, прежде чем из этого что-нибудь выйдет. Когда мы сегодня
что-то планируем, мы, кажется, не столь терпеливы, не правда ли? Как вы
думаете?
-- Это верно, -- отвечал я. -- Так далеко мы не рассчитываем.
Черный предмет в руке мужчины оказался фотоаппаратом; отойдя в
сторону, он принялся фотографировать женщину рядом со скульптурой Генри
Мура. Она принимала разнообразные позы, и все они, насколько я мог видеть,
были смешны и должны были вызывать улыбку. Она то обхватывала какую-нибудь
из деревянных торчащих конечностей, то вскарабкивалась на фигуру и
усаживалась на нее верхом, держа в руках воображаемые поводья. Высокая
стена тисовых деревьев заслоняла их от дома и, по сути, от всего остального
сада, кроме небольшого холма, па котором мы сидели. У них были все
основания надеяться на то, что их не увидят, а если им и случалось взглянуть
в нашу сторону, то есть против солнца, то сомневаюсь, заметили ли они две
маленькие неподвижные фигурки, сидевшие на скамье возле пруда.
-- Знаете, а мне нравятся эти тисы, -- сказал сэр Бэзил. -- Глаз
отдыхает, на них глядя. А летом, когда вокруг них буйствует разноцветье,
они приглушают яркость красок и взору являются восхитительные тона. Бы
обратили внимание на различные оттенки зеленого цвета на граням и
плоскостях каждого подстриженного дерева?
-- Да, это просто удивительно.
Мужчина теперь, казалось, принялся что-то объяснять женщине, указывая
на работу Генри Мура, и по тому, как они откинули головы, я догадался, что
они снова рассмеялись. Мужчина продолжал указывать на скульптуру, и тут
женщина обошла вокруг нее, нагнулась и просунула голову в одну из прорезей.
Скульптура была размерами, наверно, с небольшую лошадь, но тоньше
последней, и с того места, где я сидел, мне было видно по обе стороны
скульптуры -- слева тело женщины, справа высовывающуюся голову. Это мне
сильно напоминало одно из курортных развлечений, когда просовываешь голову
в отверстие в щите и тебя снимают в виде толстой женщины. Именно так сейчас
фотографировал мужчина.
-- Тисы вот еще чем хороши, -- говорил сэр Бэзил. --- Ранним летом,
когда появляются молодые веточки... -- Тут он умолк и, выпрямившись, подался
немного вперед, и я почувствовал, как он неожиданно весь напрягся.
-- Да-да, -- сказал я, -- появляются молодые веточки. И что же?
Мужчина сфотографировал женщину, однако она не вынимала голову из
прорези, и я увидел, как он убрал руку (вместе с фотоаппаратом) за спину и
направился в ее сторону. Затем он наклонился и приблизил к ее липу свое,
касаясь его, и так и стоял, полагаю, целуя ее или что-то вроде того. Мне
показалось, что в наступившей тишине я услышал доносившийся издалека
женский смех, рассыпавшийся под солнечными лучами по всему саду.
-- Не вернуться ли нам в дом? -- спросил я.
-- Вернуться в дом?
-- Да, не пойти ли нам и не выпить ли чего-нибудь перед ленчем?
-- Выпить? Да, пожалуй, надо выпить. Однако он не двигался. Он застыл
на месте, но мыслями был очень далеко, пристально глядя на две фигуры.
Я также внимательно следил за ними. Я не мог оторвать от них глаз; я
должен был досмотреть, чем все кончится. Это все равно что смотреть издали
балетную миниатюру, когда знаешь, кто танцует и кто написал музыку, но не
знаешь, чем закончится представление, кто ставил танцы, что будет
происходить в следующее мгновение.
-- Годье Брешка, -- произнес я. -- Как вы полагаете, насколько бы он
прославился, если бы не умер таким молодым?
-- Кто?
-- Годье Брешка.
-- Да-да, -- ответил он. -- Разумеется.
Теперь и я увидел, что происходило нечто странное. Голова женщины еще
находилась в прорези. Вдруг женщина начала медленно изгибаться всем телом
из стороны в сторону несколько необычным образом, а мужчина, отступив на
шаг, при этом наблюдал за ней и не двигался. По тому, как он держался, было
видно, что ему не по себе, а положение головы и напряженная поза говорили о
том, что больше он не смеется. Какое-то время он оставался недвижимым,
потом я увидел, что он положил фотоаппарат на землю и, подойдя к женщине,
взял ее голову в руки; и все это тотчас показалось похожим скорее на
кукольное представление, чем на балетный спектакль, -- на далекой, залитой
солнцем сцене крошечные деревянные фигурки, казавшиеся безумными,
производили едва заметные судорожные движения.
Мы молча сидели на белой скамье и следили за тем, как крошечный
кукольный человечек начал проделывать какие-то манипуляции с головой
женщины. Действовал он осторожно, в этом сомнений не было, осторожно и
медленно, и то и дело отступал, чтобы обдумать, как быть дальше, и несколько
раз припадал к земле, чтобы посмотреть на голову под другим углом. Как
только он оставлял женщину, та снова принималась изгибаться всем телом и тем
самым напоминала мне собаку, на которую впервые надели ошейник.
-- Она застряла, -- произнес сэр Бэзил.
Мужчина подошел к скульптуре с другой стороны, где находилось тело
женщины, и обеими руками попытался помочь ей высвободиться. Потом, точно
вдруг выйдя из себя, он раза два или три резко дернул ее за шею, и на этот
раз мы отчетливо услышали женский крик, полны" то ли гнева, то ли боли, то
ли и того и другого.
Краешком глаза я увидел, как сэр Бэзил едва заметно закивал головой.
-- Однажды у меня застряла рука в банке с конфетами, -- сказал он, --
и я никак не мог ее оттуда вынуть.
Мужчина отошел на несколько ярдов и встал -- руки в боки, голова
вскинута, взгляд хмурый и мрачный. Женщина, похоже, что-то говорила ему или,
скорее, кричала на него, и, хотя она не могла сдвинуться с места и лишь
изгибалась всем телом, ноги ее были свободны, и она ими вовсю била и топала.
-- Банку пришлось разбить молотком, а матери я сказал, что нечаянно
уронил ее с полки. -- Он, казалось, успокоился, напряжение покинуло его,
хотя голос звучал на удивление бесстрастно. -- Думаю, нам лучше пойти туда
-- может, мы чем-нибудь сможем помочь.
-- Пожалуй, вы правы.
Однако он так и не сдвинулся с места. Достав сигарету, он закурил, а
использованную спичку тщательно спрятал в коробок.
-- Простите, -- сказал он. -- А вы не хотите закурить?
-- Спасибо, пожалуй, и я закурю.
Он устроил целое представление, угощая меня сигаретой, давая
прикурить, а использованную спичку снова спрятал в коробок. Потом мы
поднялись и неспешно стали спускаться по поросшему травой склону.
Мы молча приблизились к ним, войдя в сводчатый проход, устроенный в
тисовой изгороди; для них наше появление явилось, понятно, полной
неожиданностью.
-- Что здесь происходит? -- спросил сэр Бэзил. Он говорил таким
голосом, который не предвещал ничего хорошего и который, я уверен, его жена
никогда прежде не слышала.
-- Она вставила голову в прорезь и теперь не может ее вынуть, -- сказал
майор Хэддок. -- Просто хотела пошутить.
-- Что хотела?
-- Бэзил! -- вскричала леди Тэртон. -- Да не будь же ты идиотом! Сделай
же что-нибудь! -- Видимо, она не могла много двигаться, но говорить еще была
в состоянии.
-- Дело ясное -- нам придется расколоть эту деревяшку, -- сказал
майор.
На его седых усах запечатлелось красненькое пятнышко, и так же, как
один-единственный лишний мазок портит всю картину, так и его это пятнышко
лишало спеси. Вид у него был комичный.
-- Вы хотите сказать -- расколоть скульптуру Генри Мура?
-- Мой дорогой сэр, другого способа вызволить даму нет. Бог знает, как
она умудрилась влезть туда, но я точно знаю: вылезти она не может. Уши
мешают.
-- О Боже! -- произнес сэр Бэзил. -- Какая жалость. Мой любимый Генри
Мур.
Тут леди Тэртон принялась оскорблять своего мужа самыми непристойными
словами, и неизвестно, сколько бы это продолжалось, не появись неожиданно из
тени Джелкс. Скользящей походкой он молча пересек лужайку и остановился на
почтительном расстоянии от сэра Бэзила в ожидании его распоряжений. Его
черный наряд казался просто нелепым в лучах утреннего солнца, и со своим
древним розово-белым лицом и белыми руками он был похож на краба, который
всю свою жизнь прожил в норе.
-- Могу я для вас что-нибудь сделать, сэр Бэзил? -- Он старался
говорить ровным голосом, но не думаю, чтобы и лицо его оставалось
бесстрастным. Когда он взглянул на леди Тэртон, в глазах его сверкнули
торжествующие искорки.
-- Да, Джелкс, можешь. Ступай и принеси мне пилу или еще что-нибудь,
чтобы я мог отпилить кусок дерева.
-- Может, позвать кого-нибудь, сэр Бэзил? Уильям хороший плотник.
-- Не надо, я сам справлюсь. Просто принеси инструменты, и
поторапливайся.
В ожидании Джелкса я отошел в сторону, потому что не хотелось более
слушать то, что леди Тэртон говорила своему мужу. Но я вернулся как раз к
тому моменту, когда явился дворецкий, на сей раз сопровождаемый еще одной
женщиной, Кармен Лярозой, которая тотчас бросилась к хозяйке.
-- Ната-лия! Моя дорогая Ната-лия! Что они с тобой сделали?
-- О, замолчи, -- сказала хозяйка. -- И прошу тебя, не вмешивайся,
Сэр Бэзил стоял рядом с головой леди, дожидаясь Джелкса. Джелкс
"медленно подошел к нему, держа в одной руке пилу, в другой -- топор, и
остановился, наверно, на расстоянии ярда. Затем он подал своему хозяину
оба инструмента, чтобы тот мог сам выбрать один из них. Наступила
непродолжительная -- не больше двух-трех секунд -- тишина; все ждали, что
будет дальше, а вышло так, что в эту минуту я наблюдал за Джелксом. Я
увидел, что руку, державшую топор, он вытянул на какую-то толику дюйма ближе
к сэру Бэзилу. Движение казалось едва заметным -- так, всего лишь чуточку
дальше вытянутая рука, жест невидимый и тайный, незримое предложение,
незримое и ненавязчивое, сопровождаемое, пожалуй, лишь едва заметным
поднятием бровей.
Я не уверен, что сэр Бэзил видел все это, однако он заколебался, и
снова рука, державшая топор, чуть-чуть выдвинулась вперед, и все это было
как в карточном фокусе, когда кто-то говорит: "Возьмите любую карту", и вы
непременно возьмете ту, которую хотят, чтобы- вы взяли. Сэр Бэзил взял
топор. Я видел, как он с несколько задумчивым видом протянул руку, приняв
топор у Джелкса, и тут, едва ощутив в руке топорище, казалось, понял, что от
него требуется, и тотчас же ожил.
После этого происходящее стало напоминать мне ту ужасную ситуацию,
когда видишь, как на дорогу выбегает ребенок, мчится автомобиль, и
единственное, что ты можешь сделать, -- это зажмурить глаза и ждать, покуда
по шуму не догадаешься, что произошло. Момент ожидания становится долгим
периодом затишья, когда желтые и красные точки скачут по черному полю, и
даже если снова откроешь глаза и обнаружишь, что никто не убит и не ранен,
это уже не имеет значения, ибо что касается тебя, то ты все видел и
чувствовал нутром.
Я все отчетливо видел и на этот раз, каждую деталь, и не открывал
глаза, пока не услышал голос сэра Бэзила, прозвучавший еще тише, чем прежде,
и в голосе его послышалось недовольство дворецким.
-- Джелкс, -- произнес он, и тут я посмотрел на него; он стоял с
топором в руках и сохранял полнейшее спокойствие. На прежнем месте была и
голова леди Тэр-тон, так и торчавшая из прорези, однако лицо ее приобрело
пепельно-серый оттенок, а рот то открывался, то закрывался, и в горле у нее
как бы вроде булькало. -- Послушай, Джелкс, -- говорил сэр Бэзил. -- О чем
ты только думаешь? Эта штука очень опасна. Дай-ка лучше пилу, -- Он поменял
инструмент, и я увидел, как его щеки впервые порозовели, а в уголках глаз
быстро задвигались морщинки, предвещая улыбку.

-------------------------
[1] А. Биван (1897--1960) -- английский государственный деятель, самая
противоречивая фигура в британской политике в первое десятилетие после
второй мировой войны.

[2] X. Мемлинг (ок. 1440--1494) -- нидерландский живописец, Ван Эйк,
братья Хуберт (ок. 1370--1426) в Ян (ок. 1390--1441), -- нидерландские
живописцы
[3] Дж. Торп (1563--1655) -- английский архитектор.
[4] Семья английских архитекторов, творивших в конце XVI -- начале XVII
в.: Роберт (1535--1614), Джон (ум. в 1634) и Хантингдон (ум, в 1648),

[5] Завершающее украшение.
[6] Королевская династия в Англии в 1485--1603 гг.
[7] Дж. Эпстайн (1880--1959)--американский и английский скульптор.
[8] Я. Бранкузи (1876--1957)--румынский скульптор; О. Сент-Годан
(1848--1907)--английский скульптор; Г Мур (р. 1898)-- английский скульптор.

Роалд Дал. Nunc dimittis[1]

Перевод И. А. Богданова
В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (п'ятниця, 13 липня 2001 р. )
avrud@mail. ru

Уже почти полночь, и я понимаю, что если сейчас же не начну записывать
эту историю, то никогда этого не сделаю. Весь вечер я пытался заставить себя
приступить к делу. Но чем больше думал о случившемся, тем больший ощущал
стыд и смятение.
Я пытался -- и думаю, правильно делал, -- признав свою вину и
проанализировав происшедшее, найти причину или хоть какое-то оправдание
своему возмутительному поведению по отношению к Жанет де Пеладжиа. Я хотел
-- и это самое главное -- обратиться к воображаемому, сочувствующему
слушателю, некоему мифическому вы, человеку доброму и отзывчивому, которому
я мог бы без стеснения поведать об этом злосчастном происшествии во всех
подробностях. Мне остается лишь надеяться, что волнение не помешает мне
довести рассказ до конца.
Если уж говорить по совести, то, полагаю, надобно признаться, что более
всего меня беспокоит не ощущение стыда и даже не оскорбление, нанесенное
мною бедной Канет, а сознание того, что я вел себя чудовищно глупо и что все
мои друзья -- если я еще могу их так называть, -- все эти сердечные и милые
люди, так часто бывавшие в моем доме, теперь, должно быть, считают меня не
кем иным, как злым, мстительным стариком. Да, это задевает меня за живое.
Если я скажу, что мои друзья -- это вся моя жизнь, все, абсолютно все,
тогда, быть может, вам легче будет меня понять.
Однако сможете ли вы понять меня? Сомневаюсь, но, чтобы облегчить свою
задачу, я отвлекусь ненадолго и расскажу, что я собой представляю.
Гм, дайте-ка подумать. По правде говоря, я, пожалуй, являю собою особый
тип -- притом, заметьте, редкий, но тем не менее совершенно определенный, --
тип человека состоятельного, привыкшего к размеренному образу жизни,
образованного, средних лет, обожаемого (я тщательно выбираю слова) своими
многочисленными друзьями за шарм, деньги, ученость, великодушие и--я
искренне надеюсь на это -- за то, что он вообще существует. Его (этот тип)
можно встретить только в больших столицах -- в Лондоне, Париже, Нью-Йорке;
в этом я убежден. Деньги, которые он имеет, заработаны его отцом, по
памятью о нем он склонен пренебрегать. Это не его вина, потому как есть в,
его характере нечто такое, что заставляет его втайне смотреть свысока на
всех людей, у которых так я не хватило ума узнать, чем отличается Рокингем
от Споуда, уотерфорд от венециана, Шератон от Чиппенделя, Моне от Мане или
хотя бы поммар от монтраше[2].
Он, таким образом, является знатоком, обладающим помимо всего прочего
изысканным вкусом. Имеющиеся у него картины работы Констебля, Бонингтона,
Лотрека, Редона, Вюйяра, Мэтью Смита[3] не хуже произведений тех же
мастеров, хранящихся в галерее Тейт[4], и, будучи столь баснословно дорогими
и прекрасными, они создают в доме несколько гнетущую атмосферу -- взору
является нечто мучительное, захватывающее дух, пугающее даже, пугающее
настолько, что страшно подумать о том, что у него есть и власть и право, и
стоит ему пожелать, и он может изрезать, разорвать, пробить кулаком
"Долину Дэдхэм", "Гору Сент-Виктуар", "Кукурузное поле в Арле", "Таитянку",
"Портрет госпожи Сезан". И от стен, на которых развешаны эти чудеса, исходит
какое-то великолепие, едва заметный золотистый свет, некое неуловимое
излучение роскоши, среди которой он живет, двигается, предается веселью с
лукавой беспечностью, доведенной почти до совершенства.
Он закоренелый холостяк и, кажется, никогда не позволяет себе увлечься
женщинами, которые его окружают и которые так горячо его любят. Очень может
быть -- и на это вы, возможно, обратили уже внимание, а может, и нет еще, --
что где-то в нем скрывается разочарование, неудовлетворенность, сожаление.
Даже некое помрачение ума.
Не думаю, что мне нужно еще что-либо говорить. Я и без того был слишком
откровенен. Вы меня уже достаточно хорошо знаете, чтобы судить обо мне по
справедливости и -- осмелюсь ли я надеяться на это? -- посочувствовать мне
после того, как выслушаете мой рассказ. Вы даже можете прийти к заключению,
что большую часть вины за случившееся следует возложить не на меня, а на
некую даму, которую зовут Глэдис Понсонби. В конце концов, именно из-за нее
все и началось. Если бы я не провожал Глэдис Понсонби домой в тот вечер,
почти полгода назад, и если бы она не говорила обо мне столь откровенно
некоторые вещи кое-кому из своих знакомых, тогда это трагическое
происшествие никогда бы и не имело места.
Если я хорошо помню, это произошло в декабре прошлого года; я обедал с
четой Ашенденов в их чудесном доме, который обращен фасадом на южную границу
Рид-жентс-парк. Там было довольно много народу, но Глэдис Понсонби, сидевшая
рядом со мной, была единственной дамой, пришедшей без спутника. И когда
настало время уходить, я, естественно, предложил проводить ее до дома. Она
согласилась, и мы отправились в моем автомобиле;
но, к несчастью, когда мы прибыли к ней, она настояла на том, чтобы я
зашел к ней в дом и выпил, как она выразилась, "на дорожку". Мне не
хотелось показаться чопорным, поэтому я последовал за ней.
Глэдис Понсонби весьма невысокая женщина, ростом явно не выше четырех
футов и девяти или десяти дюймов, а может, и того меньше; она из тех
крошечных человечков, находиться рядом с которыми -- значит испытывать
такое чувство, будто стоишь на стуле. Она вдова, моложе меня на несколько
лет -- ей, наверно, пятьдесят три или пятьдесят четыре года, и возможно, что
тридцать лег назад она была весьма соблазнительной штучкой. Но теперь кожа
на ее лице обвисла, сморщилась, и ничего особенного она собою не
представляет. Индивидуальные черты лица -- глаза, нос, рот, подбородок --
все это погребено в складках жира, скопившегося вокруг сморщенного лица, и
всего перечисленного попросту не замечаешь. Кроме, пожалуй, рта, который
напоминает мне -- не могу удержаться от сравнения -- рот лосося.
Когда она в гостиной наливала мне бренди, я обратил внимание на то, что
у нее чуть-чуть дрожат руки. Дама устала, решил я про себя, поэтому мне не
следует долго задерживаться. Мы сели на диван и какое-то время обсуждали
вечер у Ашенденов и их гостей. Наконец я поднялся.
-- Сядь, Лайонель, -- сказала она. -- Выпей еще бренди.
-- Нет, мне правда уже пора.
-- Сядь и не будь таким чопорным. Я, пожалуй, выпью еще, а ты хотя бы
просто посиди со мной.
Я смотрел, как эта крошечная женщина подошла к буфету и, слегка
покачиваясь, принесла стакан, сжимая его в обеих руках, точно это было
жертвоприношение; при виде этой невысокой, я бы сказал, приземистой
женщины, передвигавшейся на негнущихся ногах, у меня вдруг возникла нелепая
мысль, что у нее не было ног выше коленей.
-- Лайонель, чему это ты радуешься? -- Наполняя свой стакан, она
посмотрела на меня и пролила немного бренди мимо.
-- Да так, моя дорогая. Ничему особенно.
-- Тогда прекрати хихикать и скажи-ка лучше, что ты думаешь о моем
новом портрете.
Она кивнула в сторону большого холста, висевшего над камином, на
который я старался не смотреть с той минуты, как мы вошли в гостиную. Это
была ужасная вещь, написанная, как мне было хорошо известно, человеком, от
которого в Лондоне в последнее время все с ума посходили, очень
посредственным художником по имени Джон Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была
изображена в полный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась
женщиной высокой и обольстительной.
-- Чудесно, -- сказал я.
-- Правда? Я так рада, что тебе нравится.
-- Просто чудесно.
-- По-моему, Джон Ройден -- гений. Тебе не кажется, что он гений,
Лайонель?
-- Ну, это уж несколько сильно сказано.
-- То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?
-- Именно.
-- Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон
Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет
меньше чем за тысячу гиней!
-- Неужели?
-- О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаивает к нему целую
очередь.
-- Очень любопытно.
-- А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за
свою жизнь столько денег не заработал.
-- Ну что ты!
-- И ты называешь его гением?
-- Что-то вроде того, пожалуй.
-- Значит, и Ройден гений, -- заключила она, откинувшись на диване. --
Деньги -- лучшее тому доказательство.
Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить,
как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту
трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая
головы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня.
-- Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу,
так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю
прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять,
-- Ну же, Лайонель. Говори.
Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и
поставила стакан с бренди на небольшой столик, находившийся слева от нее;
то, как она это сделала, заставило меня предположить -- сам не знаю почему,
-- что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять
какие-то действия. Наступило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и,
поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно
увлечен курением, сигары, -- внимательно рассматривал пепел и нарочито
медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало
раздражать в этой особе -- может, то был злобно-мечтательный вид, который
она напустила на себя, -- и мне захотелось "тотчас же встать и уйти. Когда
она снова посмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбается этими
своими погребенными глазками, но вот рот -- о, опять мне вспомнился лосось!
-- был совершенно неподвижен.
-- Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.
-- Извини, Глэдис, но мне правда пора.
-- Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так
испугался.
-- Я не очень-то смыслю в секретах,
-- Я вот сейчас о чем подумала, -- продолжала она. -- Ты так хорошо
разбираешься в картинах, что это должно заинтересовать тебя.
Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без
конца крутила ими, и они были похожи на клубок маленьких белых змей,
извивающихся у нее на коленях.
-- Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?
-- Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасно поздно...
-- Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет.
Полагаю, в него посвящены -- дай-ка подумать -- в общей сложности тридцать
или сорок женщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона
Ройдена.
Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поэтому я промолчал.
-- Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе
ничего не расскажешь.
-- Бог с тобой!
-- Так ты обещаешь, Лайонель?
-- Да, Глэдис, хорошо, обещаю.
-- Вот и отлично! Тогда слушай. -- Она взяла стакан с бренди и удобно
устроилась в углу дивана. -- Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует
только женщин?
-- Этого я не знал.
-- И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то
есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину,
Лайонель. Видишь, как замечательно нарисовано платье?
-- Ну и что?
-- Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к
портрету и внимательно на него посмотрел. К своему удивлению, я увидел,
что краска на платье была наложена таким толстым слоем, что буквально
выпячивалась. Это был прием, по-своему довольно эффектный, но не слишком уж
оригинальный и для художника несложный.
-- Видишь? -- спросила она. -- Краска на платье лежит толстым слоем,
не правда ли?
-- Да.
-- Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше,
если я опишу тебе все, что случилось в самый первый раз, когда я пришла к
нему на сеанс.
"Ну и зануда же она, -- подумал я. -- Как бы мне улизнуть? "
-- Это было примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала
оттого, что мне предстоит побывать в студии великого художника. Я
облачилась во все новое от Нормана Хартнелла, специально напялила красную
шляпку и отправилась к нему. Мистер Ройден встретил меня у дверей и,
разумеется, просто покорил меня. У него бородка клинышком и пронизывающие
голубые глаза, и на нем был черный бархатный пиджак. Студия у него огромная,
с бархатными диванами красного цвета и обитыми бархатом стульями -- он
обожает бархат -- и с бархатными занавесками и даже бархатным ковром на
полу. Он усадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует
он не так, как другие художники. По его мнению, чтобы достичь совершенства
пря изображении женской фигуры, существует только один-единственный способ,
и пусть меня не шокирует, когда я услышу, в чем он состоит. "Не думаю, что
меня это шокирует, мистер Ройден", -- сказала я ему. "Я тоже так не думаю",
-- отвечал он. У него просто великолепные белые зубы, и, когда он улыбается,
они как бы светятся в бороде. "Дело, видите ли, вот в чем, -- продолжал он.
-- Посмотрите на любую картину, изображающую. женщину -- все равно кто ее
написал, -- и вы увидите, что, хотя платье и хорошо нарисовано, тем не менее
возникает впечатление чего-то искусственного, некой ровности, будто платье
накинуто на бревно. И знаете, почему кажется? " -- "Нет, мистер Ройден, не
знаю". -- "Потому что сами художники не знают, что под ним".
Глэдис Понсонби умолкла, чтобы сделать еще несколько глотков бренди.
-- Не пугайся так, Лайонель, -- сказала она мне. -- В атом нет ничего
дурного. Успокойся и дай мне закончить. И тогда мистер Ройден сказал: "Вот
почему я настаиваю на том, чтобы сначала рисовать обнаженную натуру". --
"Боже праведный, мистер Ройден! "--воскликнула я. "Если вы возражаете, я
готов пойти на небольшую уступку, леди Понсонби, -- сказал он. -- Но я бы
предпочел иной путь". -- "Право же, мистер Ройден, я не знаю". -- "А когда я
нарисую вас в обнаженном виде, -- продолжал он, нам придется выждать
несколько недель, пока высохнет краска. Потом вы возвращаетесь, и я рисую
вас в нижнем белье. А когда и оно подсохнет; я нарисую сверху платье.
Видите, как все просто.
-- Да он попросту нахал! -- воскликнул я.
-- Нет, Лайонель, пет! Ты совершено не прав. Если бы ты только мог его
выслушать, как он прелестно обо всем этом говорит, с какой неподдельной
искренностью. Сразу видно, что он чувствует то, что говорит.
-- Повторяю, Глэдис, он же нахал!
-- Нельзя же быть таким глупым, Лайонель. И потом, дай мне закончить.
Первое, что я ему тогда сказала, что мой муж (который тогда еще был жив) ни
за что на это не согласится.
"А ваш муж и не должен об этом знать, -- отвечал он. -- Стоит ли
волновать его? Никто не знает моего секрета, кроме тех женщин, которых я
рисовал".
Я еще посопротивлялась немного, и потом, помнится, он сказал: "Моя
дорогая леди Понсонби, в этом нет ничего безнравственного. Искусство
безнравственно лишь тогда, когда им занимаются дилетанты. То же -- в
медицине. Вы ведь не станете возражать, если вам придется раздеться в
присутствии врача? "
Я сказала ему, что стану, если я пришла к нему с жалобой на боль. в
ухе. Это его рассмешило. Однако он продолжал убеждать меня, и, должна
сказать, его доводы были весьма убедительны, поэтому спустя какое-то время
я сдалась. Вот и все. Итак, Лайонель, дорогой, теперь ты знаешь мой секрет.
-- Она поднялась и отправилась за очередной порцией бренди.
-- Глэдис, это все правда?
-- Разумеется, правда.
-- Ты хочешь сказать, что он всех так рисует?
-- Да. И весь юмор состоит в том, что мужья об этом ничего не знают.
Они видят лишь замечательный портрет своей жены, полностью одетой. Конечно
же, нет ничего плохого в том, что тебя рисуют обнаженной; художники все
время это делают. Однако наши глупые мужья почему-то против этого.
-- Ну и наглый же он парень!
-- Думаю, он гений.
-- Клянусь, он украл эту идею у Гойи.
-- Чушь, Лайонель.
-- Ну разумеется, это так. Однако вот что скажи мне, Глэдис. Ты
что-нибудь знала о... об этих своеобразных приемах Ройдена, прежде чем
отправиться к нему?
Когда я задал ей этот вопрос, она как раз наливала себе бренди;
поколебавшись, она повернула голову в мою сторону, улыбнулась мне своей
шелковистой улыбочкой, раздвинув уголки рта.
-- Черт тебя побери, Лайонель, -- сказала она. -- Ты дьявольски умен.
От тебя ничего не скроешь.
-- Так, значит, знала?
-- Конечно. Мне сказала об этом Гермиона Гэрдл-стоун.
-- Так я и думал!
-- II все равно в этом нет ничего дурного.
-- Ничего, -- согласился я. -- Абсолютно ничего. Теперь мне все было
совершенно ясно. Этот Ройден и вправду нахал и к тому же проделывает самые
гнусные психологические фокусы. Ему отлично известно, что в городе имеется
целая группа богатых, ничем не запятых женщин, которые встают с постели в
полдень и проводят остаток дня, пытаясь развеять тоску, -- играют в бридж,
канасту, ходят по магазинам, пока но наступит час пить коктейли. Больше
всего они мечтают о каком-нибудь небольшом приключении, о чем-нибудь
необычном, и чем это обойдется им дороже, тем лучше. Понятно, новость о
том, что можно развлечься таким вот образом, распространяется среди них
подобно вспышке эпидемии. Я живо представил себе Гермиону Гэрдлстоун за
карточным столиком, рассказывающую им об этом:
"... Но, дорогая моя, это просто потрясающе... Не могу тебе передать,
как это интересно... гораздо интереснее, чем ходить к врачу... "
-- Ты ведь никому не расскажешь, Лайонель? Ты же обещал.
-- Ну конечно нет. Но теперь я должен идти. Глэдис, мне в самом деле
уже пора.
-- Не говори глупости. Я только начинаю хорошо проводить время. Хотя бы
посиди со мной, пока я не допью бренди.
Я терпеливо сидел на диване, пока она без конца тянула свое бренди. Она
по-прежнему поглядывала на меня своими погребенными глазками, притом как-то
озорно и коварно, и у меня было сильное подозрение, что эта женщина
вынашивает замысел какой-нибудь очередной неприятности пли скандала. Глаза
ее злодейски сверкали, а в уголках рта затаилась усмешка, и я почувствовал
-- хотя, может, мне это только показалось, -- запахло чем-то опасным.
И тут неожиданно, так неожиданно, что я даже вздрогнул, она спросила:
-- Лайонель, что это за слухи ходят о тебе и Жанет де Пеладжиа?
-- Глэдис, прошу тебя...
-- Лайонель, ты покраснел!
-- Ерунда.
-- Неужели старый холостяк наконец-то обратил на кого-то внимание?
-- Глэдис, все это просто глупо. -- Я попытался было подняться, по она
положила руку мне на колено и удержала меня.
-- Разве ты не знаешь, Лайонель, что теперь у нас не должно быть
секретов друг от друга?
-- Жанет -- прекрасная девушка.
-- Едва ли можно назвать ее девушкой. -- Глэдис помолчала, глядя в
огромный стакан с бренди, который она сжимала в обеих ладонях. -- Но я,
разумеется, согласна с тобой, Лайонель, что она во всех отношениях
прекрасный человек. Разве что, -- заговорила она очень медленно, -- разве
что иногда она говорит весьма странные вещи.
-- Какие еще вещи?
-- Ну, всякие -- о разных людях. О тебе, например.
-- Что она говорила обо мне?
-- Ничего особенного. Тебе это будет неинтересно.
-- Что она говорила обо мне?
-- Право же, это даже не стоит того, чтобы повторять. Просто мне это
показалось довольно странным.
-- Глэдис, что она говорила? -- В ожидании ответа я чувствовал, что
весь обливаюсь потом.
-- Ну как бы тебе это сказать? Она, разумеется, просто шутила, и у
меня и в мыслях не было рассказывать тебе об этом,, но мне кажется, она
действительно говорила, что все это ей немножечко надоело.
-- Что именно?
-- Кажется, речь шла о том, что она вынуждена обедать с тобой чуть ли
не каждый день или что-то в этом роде.
-- Она сказала, что ей это надоело?
-- Да. -- Глэдис Понсонби одним большим глотком осушила остатки бренди
и выпрямилась. -- Если уж тебе это действительно интересно, то она сказала,
что ей все это до чертиков надоело. II потом...
-- Что она еще говорила?
-- Послушай, Лайонель, не нужно так волноваться. Я ведь для твоей же
пользы тебе все это рассказываю.
-- Тогда живо рассказывай все до конца.
-- Вышло так, что сегодня днем мы играли с Жанет в канасту, и я
спросила у нее, не пообедает ли она со мной завтра. Пет, сказала она, она
занята.
-- Продолжай.
-- По правде, она сказала следующее: "Завтра я обедаю с этим старым
занудой Лайонелем Лэмпсоном".
-- Это Жанет так сказала?
-- Да, Лайонель, дорогой.
-- Что еще?
-- Ну, этого уже достаточно. Не думаю, что я должна пересказывать и
все остальное.
-- Прошу тебя, выкладывай все до конца!
-- Лайонель, ну не кричи же так па меня. Конечно, я все тебе расскажу,
если ты так настаиваешь. Если хочешь знать, я бы не считала себя настоящим
другом, если бы этого не сделала. Тебе не кажется, что это знак истинной
дружбы, когда два человека, вроде пас с тобой...
-- Глэдис! Прошу тебя, говори же!
-- О Господи, да дай же мне подумать! Значит, так... Насколько я помню,
па самом деле она сказала следующее... -- Ноги Глэдис Понсонби едва
касались пола, хотя она сидела прямо; она отвела от меня свой взгляд и
уставилась в стену, а потом весьма ловко заговорила низким голосом, так
хорошо мне знакомым: -- "Такая тоска, моя дорогая, ведь с Лайонелем все
заранее известно, с начала и до конца. Обедать мы будем в Савой-гриле -- мы
всегда обедаем в Савой-гриле, -- и целых два часа я вынуждена буду слушать
всю эту напыщенность... то есть я хочу сказать, что мне придется слушать,
как он будет бубнить про картины и фарфор -- он всегда бубнит про картины и
фарфор. Домой мы отправимся в такси, он возьмет меня за руку, придвинется
поближе, на меня пахнет сигарой и бренди, и он станет бормотать о том, как
бы ему хотелось, о, как бы ему хотелось, чтобы он был лет на двадцать
моложе. А я скажу: "Вы не могли бы опустить стекло? " И когда мы подъедем к
моему дому, я скажу ему, чтобы он отправлялся в том же такси, однако он
сделает вид, что не слышит, и быстренько расплатится. А потом, когда мы
подойдем к двери и я буду искать ключи, в его глазах появится взгляд глупого
спаниеля. Я медленно вставлю ключ в замок, медленно буду его поворачивать и
тут -- быстро-быстро, не давая ему. опомниться, -- пожелаю ему доброй ночи,
вбегу в дом и захлопну за собой дверь... " Лайонель! Да что это с тобой,
дорогой? Тебе явно нехорошо...
К счастью, в этот момент я, должно быть, полностью отключился. Что
произошло дальше в этот ужасный вечер, я практически не помню, хотя у меня
сохранилось смутное и тревожное подозрение, что когда я пришел в себя, то
совершенно потерял самообладание и позволил Глэдис Понсонби утешать меня
самыми разными способами. Потом я, кажется, вышел от нее и был отправлен
домой, однако полностью сознание вернулось ко мне лишь на следующее утро,
когда я проснулся в своей постели.
Наутро я чувствовал себя слабым и опустошенным. Я неподвижно лежал с
закрытыми глазами, пытаясь восстановить события минувшего вечера: гостиная
Глэдис Понсонби; Глэдис сидит на диване и потягивает бренди, ее маленькое
сморщенное лицо, рот, похожий на рот лосося, и еще она что-то говорила...
Кстати, о чем это она говорила? Ах да! Обо мне. Боже мой, ну конечно же! О
Жанет и обо мне. Как это мерзко и гнусно! Неужели Жанет произносила эти
слова? Как она могла?
Помню, с какой ужасающей быстротой во мне начала расти ненависть к
Жанет де Пеладжиа. Все произошло в считанные минуты -- во мне вдруг
закипела яростная ненависть, быстро переполнившая меня, так что мне
казалось, что я вот-вот лопну. Я попытался было отделаться от мыслей о ней,
но они пристали ко мне, точно лихорадка, и скоро я уже обдумывал способ
возмездия, словно какой-нибудь подлый гангстер.
Вы можете сказать: довольно странная манера поведения для такого
человека, как я, на что я отвечу: вовсе нет, если принять во внимание
обстоятельства. По-моему, такое может заставить человека пойти на убийство.
По правде говоря, не будь во мне некоторой склонности к садизму, побудившей
меня изыскивать более утонченное в мучительное наказание для моей жертвы, я
бы и сам стал убийцей. Однако я пришел к заключению, что просто убить эту
женщину-- значит сделать ей добро, я к тому же на мой вкус это весьма грубо.
Поэтому я принялся обдумывать какой-нибудь более изощренный способ.
Вообще-то я скверный выдумщик; что-либо выдумыватъ кажется мне жутким
занятием, и практики у меня в этом деле никакой. Однако ярость и ненависть
способны невероятно концентрировать помыслы, и весьма скоро в моей голове
созрел замысел -- замысел столь восхитительный и волнующий, что он захватил
меня полностью. К тому времени, когда я обдумал все детали и преодолел пару
незначительных затруднений, разум мои воспарил необычайно, и я помню, что
начал дико прыгать на кровати и хлопать в ладоши. Вслед за тем я уселся с
телефонной книгой на коленях и принялся торопливо разыскивать нужную
фамилию. Найдя ее, я поднял трубку я набрал номер.
-- Хэлло, -- сказал я. -- Мистер Ройден? Мистер Джон Ройден?
-- Да.
Уговорить его заглянуть ко мне ненадолго было нетрудно. Прежде я с ним
не встречался, по ему, конечно, известно было мое имя как видного собирателя
картин и как человека, занимающего некоторое положение в обществе. Такую
важную птицу, как я, он не мог себе позволить упустить.
-- Дайте-ка подумать, мистер Лэмпсон, -- сказал он. -- Думаю, что смогу
освободиться через пару часов. Вас это устроит?
Я отвечал, что это замечательно, дал ему свой адрес и повесил трубку.
Потом я выскочил из постели. Просто удивительно, какой восторг меня
охватил. Еще недавно я был в отчаянии, размышляя об убийстве и самоубийстве
и не знаю о чем еще, и вот я уже в ванной насвистываю какую-то арию из
Пуччини. Я то и дело ловил себя на том, что с каким-то безумством потираю
руки, и, выкидывая всякие фортели, даже свалился на пол и захихикал, точно
школьник.
В назначенное время мистера Джона Ройдена проводили н мою библиотеку, и
я поднялся, чтобы приветствовать его. Это был опрятный человечек небольшого
роста, с несколько рыжеватой козлиной бородкой. На нем была черная бархатная
куртка, галстук цвета ржавчины, красный пуловер и черные замшевые башмаки. Я
пожал его маленькую аккуратненькую ручку.
-- Спасибо за то, что вы пришли так быстро, мистер Ройден.
-- Не стоит благодарить меня, сэр. -- Его розовые губы, прятавшиеся в
бороде, как губы почти всех бородатых мужчин, казались мокрыми и голыми.
Еще раз выразив восхищение его работой, я тотчас же приступил к делу.
-- Мистер Ройден, -- сказал я, -- у меня к вам довольно необычная
просьба, несколько личного свойства.
-- Да, мистер Лэмпсон? -- Он сидел в кресле напротив меня, склонив
голову набок, живой и бойкий, точно птица.
-- Разумеется, я надеюсь, что могу полагаться на вашу сдержанность в
смысле того, что я скажу.
-- Можете во мне не сомневаться, мистер Лэмпсон.
-- Отлично. Я предлагаю вам следующее: в городе есть некая дама, и я
хочу, чтобы вы ее нарисовали. Мне бы очень хотелось иметь ее хороший
портрет. Однако в этом деле имеются некоторые сложности. К примеру, в силу
ряда причин мне бы не хотелось, чтобы она знала, что это я заказал портрет.
-- То есть вы хотите сказать...
-- Именно, мистер Ройден. Именно это я и хочу сказать. Я уверен, что,
будучи человеком благовоспитанным, вы меня поймете.
Он улыбнулся кривой улыбочкой, показавшейся в бороде, и понимающе
кивнул.
-- Разве так не бывает, -- продолжал я, -- что мужчина -- как бы это
получше выразиться? -- был без ума от дамы и вместе с тем имел основательные
причины желать, чтобы она об этом не знала?
-- Еще как бывает, мистер Лэмпсон.
-- Иногда мужчине приходится подбираться к своей жертве с необычайной
осторожностью, терпеливо выжидая момент, когда. можно себя обнаружить.
-- Точно так. мистер Лэмпсон.
-- Есть ведь лучшие способы поймать птицу, чем гоняться за ней по
лесу.
-- Да, вы правы, мистер Лэмпсон.
-- И можно и насыпать ей соли на хвост.
-- Ха-ха!
-- Бот и отлично, мистер Ройден. Думаю, вы меня поняли. А теперь
скажите: вы случайно не знакомы с дамой, которую зовут Жанет де Пеладжиа?
-- Жанет де Пеладжиа? Дайте подумать... Пожалуй, да. То есть я хочу
сказать, по крайней мере слышал о ней. Но никак не могу утверждать, что я с
ней знаком.
-- Жаль. Это несколько усложняет дело. А как вы думаете, вы могли бы
познакомиться с ней -- например, на какой-нибудь вечеринке или еще
где-нибудь?
-- Это дело несложное, мистер Лэмпсон.
-- Хорошо, ибо вот что я предлагаю: нужно, чтобы вы отправились к ней и
сказали, что именно она -- тот тип, который вы ищете уже много лет, -- у нее
именно то лицо, та фигура, да и глаза того цвета. Впрочем, это вы лучше меня
знаете. Потом спросите у нее, не против ли она, чтобы бесплатно позировать
вам. Скажите, что вы бы хотели сделать ее портрет к выставке в Академии а
следующем году. Я уверен, что она будет рада помочь вам и, я бы сказал,
почтет это за честь. Потом вы нарисуете ее и выставите картину, а по
окончании выставки доставите ее мне. Никто, кроме вас, не должен знать, что
я купил ее.
Мне показалось, что маленькие круглые глазки мистера Джона Ройдена
смотрят па меня проницательно, и голова его опять склонилась набок. Он сидел
на краешке кресла и всем своим видом напоминал мне малиновку с красной
грудью, сидящую на ветке и прислушивающуюся к подозрительному шороху.
-- Во всем этом нет решительно ничего дурного, -- сказал я. -- Пусть
это будет, если угодно, невинный маленький заговор, задуманный... э-э-э...
довольно романтичным стариком.
-- Понимаю, мистер Лэмпсон, понимаю... Казалось, он еще колеблется,
поэтому я быстро прибавил:
-- Буду рад заплатить вам вдвое больше того, что вы обычно получаете.
Это его окончательно сломило. Он просто облизался. -
-- Вообще-то, мистер Лэмпсон, должен сказать, что я не занимаюсь такого
рода делами. Вместе с тем нужно быть весьма бессердечным человеком, чтобы
отказаться от такого... скажем так... романтического поручения.
-- И прошу вас, мистер Ройден, мне бы хотелось, чтобы это был портрет в
полный рост. На большом холсте... Ну, допустим... раза в два больше, чем
вот тот Мане на стене.
-- Примерно шестьдесят па тридцать шесть? -- Да. И мне бы хотелось,
чтобы она стояла. Мне кажется, в этой позе она особенно изящна.
-- Я все понял, мистер Лэмпсон. С удовольствием нарисую столь
прекрасную даму.
Еще с каким удовольствием, сказал я про себя. Ты, мои мальчик, иначе и
за кисть не возьмешься. Уж насчет удовольствия не сомневаюсь. Однако ему
сказал:
-- Хорошо, мистер Ройден, в таком случае я полагаюсь на вас. И не
забудьте, пожалуйста, -- этот маленький секрет должен оставаться между
нами,
Едва он ушел, как я заставил себя усесться и сделать двадцать пять
глубоких вдохов. Ничто другое не удержало бы меня от того, чтобы не
запрыгать и не закричать от радости. Никогда прежде не приходилось мне
ощущать такое веселье. Мой план сработал! Самая трудная часть преодолена.
Теперь лишь остается ждать, долго ждать. На то, чтобы закончить картину, у
него с его методами уйдет несколько месяцев. Что ж, мне остается только
запастись терпением, вот и все.
Мне тут же пришла в голову мысль, что лучше всего на это время
отправиться за границу; и на следующее утро, отослав записку Жанет (с
которой, если помните, я должен был обедать в тот вечер) и сообщив ей, что
меня вызвали из-за границы, я отбыл в Италию.
Там, как обычно, я чудесно провел время, омрачаемое лишь постоянным
нервным возбуждением, причиной которого была мысль о том, что когда-то мне
все-таки предстоит возвратиться к месту событий.
В конце концов в июле, четыре месяца спустя, я вернулся домой, как раз
на следующий день после открытия выставки в Королевской Академии, и, к
своему облегчению, обнаружил, что за время моего отсутствия все прошло в
соответствии с моим планом. Картина, изображающая Жанет де Пеладжиа, была
закончена и висела в выставочном зале и уже вызвала весьма благоприятные
отзывы со стороны как критиков, так и публики. Сам я удержался от соблазна
взглянуть на нее, однако Ройден сообщил мне по телефону, что поступили
запросы от некоторых лиц, пожелавших купить ее, но он всем им дал знать, что
она не продается. Когда выставка закончилась, Ройден доставил картину в мой
дом и получил деньги.
Я тотчас же отнес ее к себе в мастерскую и со всевозрастающим
волнением принялся внимательно осматривать ее. Художник изобразил ее в
черном платье, а на заднем плане стоял диван, обитый красным бархатом. Ее
левая рука покоилась на спинке тяжелого кресла, также обитого красным
бархатом, а с потолка свисала огромная хрустальная люстра.
О Господи, подумал я, ну и жуть! Сам портрет, впрочем, был неплох. Он
схватил ее выражение -- наклон головы вперед, широко раскрытые голубые
глаза, большой, безобразно красивый рот с тенью улыбки в одном уголке.
Конечно же он польстил ей. На лице ее не было ни одной морщинки и ни
малейшего намека на двойной подбородок. Я приблизил глаза, чтобы
повнимательнее рассмотреть, как он нарисовал платье. Да, краска тут лежала
более толстым слоем, гораздо. более толстым. И тогда, не в силах более
сдерживаться, я сбросил пиджак и занялся приготовлениями к работе.
Здесь мне следует сказать, что картины реставрирую я сам и делаю это
неплохо. Например, подчистить картину -- задача относительно простая, если
есть терпение и легкая рука, а с теми профессионалами, которые делают
невероятный секрет из своего ремесла и требуют за работу таких
умопомрачительных денег, я дела не имею. Что касается моих картин, то я
всегда занимаюсь ими, сам.
Отлив немного скипидару, я добавил в пего несколько капель спирта.
Смочив этой смесью, ватку, я отжал ее и принялся нежно, очень нежно,
вращательными движениями снимать черную краску платья. Только бы Ройден дал
каждому слою как следует высохнуть, прежде чем наложить другой, иначе два
слоя смешались и то, что я задумал, будет невозможно осуществить. Скоро я об
этом узнаю. Я трудился над квадратным дюймом черного платья где-то в районе
живота дамы и времени не жалел, тщательно счищая краску, добавляя в смесь
каплю-другую спирта, потом смотрел на свою работу, добавлял еще каплю, пока
раствор не сделался достаточно крепким. чтобы растворить пигмент.
Наверно, целый час я корпел над этим маленьким квадратиком черного
цвета, стараясь действовать все более осторожно, по мере того как
подбирался к следующему слою. И вскоре показалось крошечное розовое
пятнышко, становившееся все больше и больше, пока весь квадратный дюйм не
стал ярким розовым пятном. Я быстро обработал его чистым скипидаром.
Пока все шло хорошо. Я уже знал, что черную краску можно снять, не
потревожив то, что было под ней. Если у меня хватит терпения и усердия, то я
легко смогу снять ее целиком. Я также определил правильный состав смеси и
то, с какой силой следует нажимать, чтобы не повредить следующий слой.
Теперь дело должно пойти быстрее.
Должен сказать, что это занятие меня забавляло, я начал с середины тела
и пошел вниз, и, по мере того как нижняя часть ее платья по кусочку
приставала к ватке, взору стал являться какой-то предмет нижнего белья
розового цвета. Убейте, не знаю, как эта штука называется, одно могу
сказать -- это была капитальная конструкция, и назначение ее, видимо,
состояло в том, чтобы сжинать расплывшуюся женскую фигуру, придавать ей
складную обтекаемую форму и создавать ложное впечатление стройности.
Спускаясь все ниже и ниже, я столкнулся с удивительным набором подвязок,
тоже розового цвета, которые соединялись с этой эластичной сбруей и тянулись
вниз, дабы ухватиться за верхнюю часть чулок.
Совершенно фантастическое зрелище предстало моим глазам, когда я
отступил на шаг. Увиденное вселило в меня сильное подозрение, что меня как
бы дурачили, ибо не я ли в продолжение всех этих последних месяцев
восхищался грациозной фигурой этой дамы? Да она просто мошенница. В этом
нет никаких сомнений. Однако интересно, многие ли другие женщины прибегают
к подобному обману? -- подумал я. Разумеется, я знал, что в те времена,
когда женщины носили корсеты, для дамы было обычным делом шнуровать себя,
однако я почему-то полагал, что теперь для них остается лишь диета.
Когда сошла вся нижняя половина платья, я переключил свое внимание на
верхнюю часть, медленно продвигаясь наверх от середины тела. Здесь, в
районе диафрагмы, был кусочек обнаженного тела; затем, чуть повыше, я
натолкнулся на покоящееся на груди приспособление, сделанное из какого-то
тяжелого черного металла и отделанное кружевом. Это, как мне было отлично
известно, был бюстгальтер -- еще одно капитальное устройство,
поддерживаемое посредством черных бретелек столь же искусно и ловко, что и
висячий мост с помощью подвесных канатов.
Боже мой, подумал я. Век живи -- век учись. Но наконец работа была
закончена, и я снова отступил па шаг. чтобы в последний раз посмотреть на
картину. Зрелище было и вправду удивительное? Эта женщина, Жанет де
Пеладжиа, изображенная почти в натуральную величину, стояла в нижнем белье
-- дело, по-моему, происходило в какой-то гостиной, -- и над головой се
свисала огромная люстра, а рядом стояло кресло, обитое красным бархатом,
притом сама она -- это было особенно волнующе -- глядела столь беззаботно,
столь безмятежно, широко раскрыв свои голубые глаза, а безобразно красивый
рот расплывался в слабой улыбке. С чем-то вроде потрясения я также вдруг
отметил, что она была необычайно кривонога, точно жокей. Сказать по
правде, все это меня озадачило. У меня было такое чувство, словно я не имел
права находиться в комнате и уж точно не имел права рассматривать картину.
Поэтому спустя какое-то время я вышел и закрыл за собой дверь. Наверно,
это единственное, что требовали сделать приличия.
А теперь -- следующий и последний шаг! И не думайте, раз уж я в
последнее время не говорю об этом, будто за последние несколько месяцев моя
жажда мщения сколько-нибудь уменьшилась. Напротив, она только возросла, и,
когда осталось совершить последний акт, скажу вам, мне стало трудно
сдерживаться. В эту ночь, к примеру, я вообще не ложился спать.
Видите ли, дело в том, что мне не терпелось разослать приглашения. Я
просидел всю ночь, сочиняя их и надписывая конверты. Всего их было двадцать
два, и мне хотелось, чтобы каждое послание было личным. "В пятницу, двадцать
второго, в восемь вечера, я устраиваю небольшой обед. Очень надеюсь, что вы
сможете ко мне прийти... С нетерпением жду встречи с вами... "
Самое первое приглашение, наиболее тщательно обдуманное, было
адресовано Жанет де Пеладжиа. В нем я выражал сожаление по поводу того, что
так долго ее не видел... был за границей... хорошо бы встретиться и т. д. и
т. п. Следующее было адресовано Глэдис Понсонби. Я также пригласил леди
Гермиону Гэрдлстоун, принцессу Бичено, миссис Кадберд, сэра Хьюберта Кола,
миссис Гэлболли, Питера Юана-Томаса, Джеймса Пинскера, сэра Юстаса
Пигроума, Питера ван Сантена,. Элизабет Мойнихан, лорда Малхеррина, Бертрама
Стюарта, Филиппа Корпелиуса, Джека Хилла, леди Эйкман, миссис Айсли, Хамфри
Кинга-Хауэрда, Джона О'Коффи, миссис Ювари и наследную графиню Воксвортскую.
Список был тщательно составлен и включал в себя самых замечательных
мужчин, самых блестящих и влиятельных женщин в верхушке нашего общества.
Я отдавал себе отчет в том, что обед в моем доме считается событием
незаурядным; всем хотелось бы прийти ко мне. И, следя за тем, как кончик
моего пера быстро движется по бумаге, я живо представлял себе дам,
которые, едва получив утром приглашение, в предвкушении удовольствия
снимают трубку телефона, стоящего возле кровати, и визгливыми голосами
сообщают друг дружке:
"Лайонель устраивает вечеринку... Он тебя тоже пригласил? Моя дорогая,
как это замечательно... У него всегда так вкусно... и он такой прекрасный
мужчина, не правда ли? "
Неужели они так и будут говорить? Неожиданно мне пришло в голову, что
все может происходить и по-другому. Скорее, пожалуй, так: "Я согласна с
тобой, дорогая, да, он неплохой старик, но немножко занудливый, тебе так не
кажется?.. Что ты сказала?.. Скучный?.. Верно, моя дорогая. Ты прямо в точку
попала... Ты слышала, что о нем однажды сказала Жанет де Пеладжиа?.. Ах да,
ты уже знаешь об этом... Необыкновенно смешно, тебе так не кажется?.. Бедная
Жанет... не понимаю, как она могла терпеть его так долго... "
Как бы там ни было, я разослал приглашения, и в течение двух дней все с
удовольствием приняли их, кроме миссис Кадберд и сэра Хьюберта Кола, бывших
в отъезде.
Двадцать второго, в восемь тридцать вечера, моя большая гостиная
наполнилась людьми. Они расхаживали по комнате, восхищаясь картинами,
потягивая мартини и громко разговаривая друг с другом. От женщин сильно
пахло духами, у мужчин, облаченных в строгие смокинги, были розовые лица.
Жанет де Пеладжиа надела то же черное платье, в котором она была изображена
на портрете, и всякий раз, когда она попадала в поле моего зрения, у меня
перед глазами возникала картинка, точно из какого-нибудь глупого мультика, и
на ней я видел Жанет в нижнем белье, ее черный бюстгальтер, розовый
эластичный пояс, подвязки, ноги жокея.
Я переходил от одной группы к другой, любезно со всеми беседуя и
прислушиваясь к их разговорам. Я слышал, как за моей спиной миссис Гэболли
рассказывает сэру Юстасу Пигроуму и Джеймсу Пинскеру о сидевшем накануне
вечера за соседним столиком в "Клэриджиз" мужчине, седые усы которого были
перепачканы помадой. "Оп был просто измазан в помаде, -- говорила она, -- а
старикашке никак не меньше девяноста... " Стоявшая неподалеку леди
Гэрдлстоун рассказывала кому-то о том, где можно достать трюфели, вымоченные
в бренди, а миссис Айсли что-то нашептывала лорду Малхеррину, тогда как его
светлость медленно покачивал головой из стороны в сторону, точно старый,
безжизненный метроном.
Было объявлено, что обед подан, и мы потянулись из гостиной.
-- Боже милостивый! -- воскликнули они, войдя в столовую. -- Как здесь
темно и зловеще!
-- Я ничего не вижу!
-- Какие божественные свечи и какие крошечные!
-- Однако, Лайонель, как это романтично!
По середине длинного стола, футах в двух друг от друга, были
расставлены шесть очень тонких свечей. Своим небольшим пламенем они
освещали лишь сам стол, тогда как вся комната была погружена во тьму. Это
было довольно оригинально, и, помимо того обстоятельства, что все эти
приготовления вполне отвечали моим намерениям, они же вносили и некоторое
разнообразие. Гости расселись на отведенные для них места, и обед начался.
Всем им, похоже, очень нравится обедать при свечах, и все шло отлично,
хотя темнота почему-то вынуждала их говорить громче обычного. Голос Жанет де
Пеладжиа казался мне особенно резким. Она сидела рядом с лордом
Малхеррином, и я слышал, как она рассказывала ему о том, как скучно провела
время в Кап-Ферра неделю назад. "Там одни французы, -- говорила она. --
Всюду одни только французы... "
Я, со своей стороны, наблюдал за свечами. Они были такими тонкими, что
я знал -- скоро они сгорят до основания. И еще я очень нервничал -- должен
в этом признаться -- и в то же время был необыкновенно возбужден, почти до
состояния опьянения. Всякий раз, когда я слышал голос Жанет или взглядывал
на ее лицо, едва различимое при свечах, во мне точно взрывалось что-то, и я
чувствовал, как под кожей у меня бежит огонь.
Они ели клубнику, когда я, в конце концов, решил -- пора. Сделав
глубокий вдох, я громким голосом объявил:
-- Боюсь, нам придется зажечь свет. . Свечи почти сгорели. Мэри! --
крикнул я. -- Мэри, будьте добры, включите свет.
После моего объявления наступила минутная тишина. Я слышал, как
служанка подходит к двери, затем едва слышно щелкнул выключатель и комнату
залило ярким светом. Они все прищурились, потом широко раскрыли глаза и
огляделись.
В этот момент я поднялся со стула и незаметно выскользнул из комнаты,
однако когда я выходил, я увидел картину, которую никогда не забуду до
конца дней своих. Жанет воздела было руки, да так и замерла, позабыв о том,
что, жестикулируя, разговаривала с кем-то, сидевшим напротив нее. Челюсть у
нее упала дюйма на два, и на лице застыло удивленное, непонимающее
выражение человека, которого ровно секунду назад застрелили, причем пуля
попала прямо в сердце.
Я остановился в холле и прислушался к начинающейся суматохе, к
пронзительным крикам дам и пего-дующим восклицаниям мужчин, отказывавшихся
верить увиденному, а потому поднялся невероятный гул, все одновременно
заговорили громкими голосами. Затем -- и это был самый приятный момент -- я
услышал голос лорда Малхеррина, заглушивший остальные голоса:
-- Эй! Есть тут кто-нибудь? Скорее! Дайте же ей воды!
На улице шофер помог мне сесть в мой автомобиль, и скоро мы выехали из
Лондона и весело покатили по Норт-роуд к другому моему дому, который
находится всего-то в девяноста пяти милях от столицы.
Следующие два дня я торжествовал. Я бродил повсюду, охваченный
исступленным восторгом, необыкновенно довольный собой; меня переполняло
столь сильное чувство удовлетворения, что в ногах я ощущал беспрестанное
покалывание. И лишь сегодня утром, когда мне позвонила по телефону Глэдис
Понсонби, я неожиданно пришел в себя и понял, что я вовсе не герой, а
мерзавец. Она сообщила (как мне показалось, с некоторым удовольствием) ,
что все восстали против меня, что все мои старые, любимые друзья говорили
обо мне самые ужасные вещи и поклялись никогда больше со мной не
разговаривать. Кроме нее, говорила она. Все, кроме нее. И не кажется ли мне,
спрашивала она, что будет весьма кстати, если она приедет и побудет со мной
несколько дней, чтобы подбодрить меня?
Боюсь, что к тому времени я уже был настолько расстроен, что не мог
даже вежливо ей ответить. Я просто положил трубку и отправился плакать.
И вот сегодня в полдень меня сразил окончательный удар. Пришла почта, и
-- с трудом могу заставить себя писать об с"том, так мне стыдно -- вместе с
пей пришло письмо, послание самое доброе, самое нежное, какое только можно
вообразить. И от кого бы вы думали? От самой Жанет де Пеладжиа. Она писала,
что полностью простила меня за все, что я сделал. Она понимала, что, это
была всего лишь шутка, и я не должен слушать ужасные вещи, которые люди
говорят обо мне. Она любит меня по-прежнему и всегда будет любить до
последнего смертного часа.
О, каким хамом, какой скотиной я себя почувствовал, когда прочитал эти
строки! И ощущение это возросло еще сильнее, когда я узнал, что этой же
почтой она выслала мне небольшой подарок как знак своей любви --
полуфунтовую банку моего самого любимого лакомства, свежей икры.
От хорошей икры я ни при каких обстоятельствах не могу устоять Наверно,
это самая моя большая слабость. И, хотя по понятным причинам в тот вечер у
меня не было решительно никакого аппетита, должен признаться, что я
съел-таки несколько ложечек в попытке утешиться в своем горе. Возможно
даже, что я немного переел, потому как уже час, или что-то около того, я не
очень-то весело себя чувствую. Пожалуй, мне немедленно следует выпить
содовой. Как только почувствую себя лучше, вернусь и закончу свой рассказ;
думаю, мне будет легче это сделать.
Вообще-то мне вдруг действительно стало нехорошо.
-------------------------
[1] Ныне отпущаеши (лат. ).

[2] У. У. У. Рокингем (1730--1782) -- премьер-министр Англии. Дм. Споуд
(1754--1827) -- английский мастер гончарного ремесла. Венециан -- шерстяная
ткань и тяжелый подкладочный сатин. Шератон -- стиль мебели XVIII в., по
имени английского мастера Томаса Шератона (1751--1806). Чиппендель--стиль
мебели XVIII в., по имени английского мастера Томаса Чиппенделя
(1718--1779). Поммар, монтраше -- марки вин.

[3] Дж. Констебель (1776--1837)-- английский живописец. Р. П. Бонингтон
(1801/2--1828} -- английский живописец. А. Тулуз-Лотрек (1864--1901) -
французский живописец. О. Редон (1840--1916)
-- французский живописец. Э. Вюйяр
(1868--1940)-- французский живописец.

[4] Тейт -- национальная галерея живописи Великобритании,

Роалд Дал. Яд

Было, должно быть, около полуночи, когда я возвращался домой. У самых
ворот бунгало я выключил фары, чтобы луч света не попал в окно спальни и не
потревожил спящего Гарри Поупа. Однако я напрасно беспокоился. Подъехав к
дому, я увидел, что у него горел свет -- он наверняка еще не спал, если
только не заснул с книгой в руках.
Я поставил машину и поднялся по лестнице на веранду, внимательно
пересчитывая в темноте каждую ступеньку -- всего их было пять, -- чтобы
нечаянно не ступить еще на одну, когда взойду наверх, потом открыл дверь с
сеткой, вошел в дом и включил свет в холле. Подойдя к двери комнаты Гарри,
я тихонько открыл ее и заглянул к нему.
Он лежал на кровати, и я увидел, что он не спит. Однако он не
пошевелился. Он даже не повернул голову в мою сторону, но я услышал, как он
произнес:
-- Тимбер, Тимбер, иди сюда.
Он говорил медленно, тихо произнося каждое слово. Я распахнул дверь и
быстро вошел в комнату.
-- Остановись. Погоди минутку, Тимбер. Я с трудом понимал, что он
говорит. Казалось, каждое слово стоило ему огромных усилий.
-- Что случилось, Гарри?
-- Тес! -- прошептал он. -- Тес! Тише, умоляю тебя. Сними ботинки и
подойди ближе. Прошу тебя, Тимбер, делай так, как я говорю.
То, как он произносил эти слова, напомнило мне Джорджа Барлинга,
который, получив пулю в живот, прислонился к грузовику, перевозившему
запасной двигатель самолета, схватился за живот обеими руками и при этом
что-то говорил вслед немецкому летчику тем же хриплым шепотом, каким сейчас
обращался ко мне Гарри.
-- Быстрее, Тимбер, но сначала сними ботинки. Я не мог понять, зачем
нужно снимать ботинки, но подумал, что если он болен, -- а судя по голосу,
так оно и было -- то лучше выполнить его волю, поэтому я нагнулся, снял
ботинки и оставил их посреди комнаты. После этого я подошел к кровати.
-- Не притрагивайся к постели! Ради Бога, не притрагивайся к постели!
Он лежал на спине, накрытый лишь одной простыней, и продолжал говорить
так, будто был ранен в живот. На нем была пижама в голубую, коричневую и
белую полоску, и он обливался потом. Ночь была душная, я и сам немного
взмок, но не так, как Гарри. Лицо его было мокрым, даже подушка вокруг
головы была вся пропитана потом. Я подумал, что его сразила малярия.
-- Что с тобой, Гарри?
-- Крайт, -- ответил он.
-- Крайт? О Господи! Он тебя укусил? Когда?
-- Помолчи, -- прошептал он.
-- Послушай, Гарри, -- сказал я и, наклонившись к нему, коснулся его
плеча. -- Мы должны действовать быстро. Ну же, говори скорее, куда он тебя
укусил.
Он по-прежнему не двигался и был напряжен, точно крепился, дабы не
закричать от острой боли.
-- Он не укусил меня, -- прошептал он. -- Пока не укусил. Он лежит у
меня на животе. Лежит себе и спит.
Я быстро отступил на шаг и невольно перевел взгляд на его живот, или,
лучше сказать, на простыню, которая закрывала его. Простыня в нескольких
местах была смята, и невозможно было сказать, что было под нею.
-- Ты правду говоришь, что вот прямо сейчас на твоем животе лежит
крайт?
-- Клянусь.
-- Как он там оказался? -- Этот вопрос можно было не задавать, потому
что видно было, что он не валяет дурака. Лучше бы я попросил его помолчать.
-- Я читал, -- сказал Гарри, заговорив медленно, с расстановкой,
выдавливая из себя слова и стараясь не двигать мускулами живота. -- Лежал на
спине и читал и почувствовал что-то на груди, за книгой. Будто меня кто-то
щекочет. Потом краем глаза увидел крайта, ползущего по пижаме. Небольшого,
дюймов десять. Я понял, что шевелиться мне нельзя. Да и не мог я этого
сделать. Просто лежал и смотрел на него. Думал, что он проползет по
простыне.
Гарри умолк и несколько минут не произносил ни слова. Взгляд его
скользнул по простыне к тому месту, где она прикрывала живот, и я понял, что
он хотел- убедиться, не потревожил ли его шепот то, что там лежало.
-- Там была складка, -- проговорил он еще медленнее и так тихо, что я
принужден был наклониться, чтобы расслышать его слова. -- Видишь, вот она.
Он в нее и забрался. Я чувствовал, как он ползет по пижаме к животу. Потом
он перестал ползти и теперь лежит там в тепле. Наверно, спит. Я тебя уже
давно жду. -- Он поднял глаза и посмотрел на меня.
-- Как давно?
-- Уже несколько часов, -- прошептал он. -- Уже несколько, черт
побери, часов. Я не могу больше не двигаться. Мне хочется откашляться.
В том, что Гарри говорит правду, не приходилось сомневаться. Вообще-то
на крайта это похоже. Они ползают вокруг человеческих жилищ и любят тепло.
Не похоже на него то, что он до сих пор не укусил Гарри. Если вовремя не
схватить его, то он может укусить, а укус у него смертельный, и ежегодно в
Бенгалии, главным образом в деревнях, они убивают довольно много людей.
-- Хорошо, Гарри, -- заговорил я, и тоже шепотом. -- Не двигайся и
ничего больше не говори без надобности. Ты же знаешь -- если его не пугать,
он не укусит. Сейчас мы что-нибудь придумаем.
Неслышно ступая, я вышел из комнаты и взял на кухне маленький острый
нож. Я положил его в карман брюк на тот случай, если что-то произойдет, пока
мы обдумываем план действий. Если Гарри кашлянет, пошевелится или сделает
что-нибудь такое, что испугает змею и она его укусит, то я надрежу место
укуса и высосу яд. Я вернулся в спальню. Гарри по-прежнему был недвижим, и
пот струился по его лицу. Он следил за тем, как я иду по комнате к кровати,
и я понял, что ему не терпится узнать, что я затеял. Я остановился возле
него, обдумывая, что бы предпринять.
-- Гарри, -- сказал я, почти касаясь губами его уха, чтобы он мог
расслышать мой шепот, -- думаю, что лучшее, что я могу сделать, -- это
очень осторожно стянуть с тебя простыню. А там посмотрим. Мне кажется, я
смогу это сделать, не потревожив змею.
-- Не будь идиотом. -- Голос его прозвучал бесстрастно. Каждое слово
он произносил медленно, осторожно и чересчур мягко, и фраза не прозвучала
грубо. Все, что он хотел выразить, я увидел в его глазах и в уголках его
рта.
-- Но почему?
-- Она испугается света. А там темно.
-- Тогда как насчет того, чтобы быстро сдернуть простыню и сбросить
змею, прежде чем она успеет укусить тебя?
-- Почему бы тебе не пригласить врача? -- спросил Гарри. Его взгляд
выражал то, о чем я бы и сам мог догадаться.
-- Врача? Ну конечно. Вот именно. Сейчас вызову Гандербая.
Я на цыпочках вышел в холл, разыскал в телефонной книге номер Гандербая
и попросил телефонистку побыстрее соединить меня с ним.
-- Доктор Гандербай? -- сказал я. -- Это Тимбер Вудс.
-- Хэлло, мистер Вудс. Вы еще не спите?
-- Послушайте, не могли бы вы немедленно приехать? И захватите
сыворотку от укуса змеи.
-- Кто укушен? -- Вопрос был задан так резко, будто у меня выстрелили
над самым ухом.
-- Никто. Пока никто. Гарри Поуп в постели, а на животе у него лежит
змея и спит -- прямо под простыней.
Секунды три в трубке молчали. Потом медленно и отчетливо Гандербай
произнес:
-- Передайте ему, чтобы он не шевелился. Он не должен ни двигаться, ни
разговаривать. Вы понимаете?
-- Разумеется.
-- Я сейчас буду! -- Он положил трубку, и я отправился назад, в
спальню. Гарри следил за тем, как я приближаюсь к нему.
-- Гандербай сейчас будет. Он сказал, чтобы ты не шевелился.
-- А что он, черт побери, думает, я тут делаю?
-- Слушай, Гарри, и он сказал, чтобы ты не разговаривал. Вообще не
разговаривал. Да и я тоже.
-- Почему бы тебе тогда не заткнуться? -- Едва он сказал это, как
уголок его рта быстро задергался, и продолжалось это какое-то время после
того, как он замолчал. Я достал платок и очень осторожно вытер пот на его
лице и шее, чувствуя, как под моими пальцами подергивается та мышца,
которая служит для выражения улыбки.
Я выскользнул на кухню, достал лед из морозилки, завернул его в
салфетку и принялся разбивать на мелкие кусочки. Мне не нравилось, что у
него дергается уголок рта. Да и то, как он разговаривал, мне тоже не
нравилось. Я вернулся в спальню и положил на лоб Гарри мешочек со льдом.
-- Так тебе будет лучше.
Он сощурил глаза и, не раскрывая рта, резко втянул в себя воздух.
-- Убери, -- прошептал он. -- У меня от этого начинается кашель. --
Мышца, служащая ему для выражения улыбки, снова задергалась.
По комнате скользнул луч света. Это Гандербай повернул свою машину к
бунгало. Я вышел встретить его, держа в обеих руках мешочек со льдом.
-- Как дела? -- спросил Гандербай и, не дожидаясь ответа, прошествовал
мимо меня; он прошел через веранду, толкнул дверь с сеткой и ступил в холл.
-- Где он? В какой комнате?
Оставив свой чемоданчик на стуле в холле, он последовал за мной в
комнату Гарри. На нем были мягкие тапочки, и передвигался он бесшумно и
мягко, как осторожный кот. Скосив глаза, Гарри наблюдал за ним. Дойдя до
кровати, Гандербай посмотрел на него сверху впил и улыбнулся со спокойной
уверенностью, кивком головы дав Гарри понять, что дело тут простое и не о
чем беспокоиться, а нужно лишь положиться на доктора Гандербая. Затем он
повернулся и вышел в холл, а я последовал за ним.
-- Прежде всего попытаемся ввести ему сыворотку, -- сказал он и,
раскрыв свой чемоданчик, занялся необходимыми приготовлениями. --
Внутривенно. Но мне нужно быть осторожным. Он не должен дрогнуть.
Мы прошли на кухню, и он прокипятил иглу. Взяв в одну руку шприц для
подкожных впрыскиваний, а в другую -- небольшой пузырек, он проткнул
резиновую пробку пузырька и начал набирать в шприц бледно-желтую жидкость.
Потом протянул шприц мне.
-- Держите, его, пока он мне не понадобится. Он взял свой чемоданчик, и
мы вернулись в спальню. Глаза Гарри были широко раскрыты и блестели.
Гандербай склонился над Гарри и очень осторожно, будто имел дело с кружевом
шестнадцатого века, закатал ему до локоть рукав пижамы, не пошевелив руку.
Он проделал все это, не касаясь кровати.
-- Я сделаю вам укол, -- прошептал он. -- Это сыворотка. Вы
почувствуете слабую боль, но постарайтесь не двигаться. Не напрягайте мышцы
живота.
Гарри взглянул на шприц.
Гандербай достал из чемоданчика красную резиновую трубку и обмотал ею
его руку выше локтя, затем крепко завязал трубку узлом. Протерев небольшой
участок кожи спиртом, он протянул мне тампон и взял у меня шприц. Поднеся
его к свету, он, сощурившись, выпустил вверх тоненькой струйкой какую-то
часть желтой жидкости. Я стоял возле него и наблюдал за его действиями.
Гарри тоже не спускал с него глаз; лицо его блестело от пота, точно было
намазано толстым слоем крема, который таял на коже и стекал на подушку.
Я видел, как на сгибе руки Гарри, стянутая жгутом, вздулась голубая
вена, а потом увидел над веной иглу, причем Гандербай держал шприц почти
параллельно руке, втыкая иглу через кожу в вену, втыкая медленно, но так
уверенно, что она входила мягко, словно в сыр. Гарри закатил глаза, закрыл
их, потом снова открыл, но не шелохнулся.
Когда все кончилось, Гандербай склонился над ним и приставил губы к уху
Гарри.
-- Даже если теперь она вас укусит, все будет в порядке. Но только не
двигайтесь. Прошу вас, не двигайтесь. Я сейчас вернусь.
Он взял свой чемоданчик и вышел в холл. Я последовал за ним.
-- Теперь он в безопасности? -- спросил я.
-- Нет.
-- Но хоть какая-то надежда есть?
Маленький врач-индиец молча покусывал нижнюю губу.
-- Это ведь должно ему хоть как-то помочь? -- спросил я.
Он отвернулся и направился к. дверям, выходившим на веранду. Я подумал
было, что он собирается выйти из дома, но он остановился перед дверьми с
сеткой и уставился в темноту.
-- Сыворотка ему не поможет? -- спросил я.
-- К сожалению, нет, -- не оборачиваясь, ответил он. -- Она может
помочь ему. Но скорее всего, нет. Я пытаюсь придумать что-нибудь другое.
-- А не можем мы быстро сдернуть простыню и сбросить змею, прежде чем
она успеет укусить его?
-- Ни в коем случае! Мы не имеем права рисковать. -- Голос его
прозвучал резче обычного.
-- Но ведь не можем же мы ничего не делать, -- сказал я. -- Он
начинает психовать.
-- Пожалуйста! Прошу вас! -- проговорил он, обернувшись и воздев руки.
-- Ради Бога, потерпите. В таких случаях не бросаются очертя голову. -- Он
вытер лоб платком и стоял нахмурившись, покусывая губу. -- Впрочем, --
произнес он наконец, -- есть один выход. Вот что мы сделаем -- дадим этой
твари наркоз.
Это была великолепная мысль.
-- Это небезопасно, -- продолжал он, -- потому что змея относится к
холоднокровным существам и наркоз не действует на них ни хорошо, ни быстро,
но это лучшее, что можно сделать. Мы можем использовать эфир-хлороформ...
-- Он говорил медленно, вслух обдумывая свой замысел.
-- Так на чем же мы остановимся?
-- Хлороформ, -- вдруг произнес он. -- Обычный хлороформ. Это лучше
всего. А теперь -- быстро! -- Он схватил меня за руку и потянул за собой на
балкон. -- Поезжайте в мой дом. Пока вы едете, я разбужу по телефону моего
помощника, и он вам покажет шкафчик с ядами. Вот ключ от шкафчика. Возьмите
бутыль с хлороформом. На нем оранжевая этикетка. Я останусь здесь на тот
случай, если что-то произойдет. Поторапливайтесь же! Нет, нет, ботинки не
надевайте!
Я быстро поехал к нему и минут через пятнадцать вернулся с хлороформом.
Гандербай вышел из комнаты Гарри и встретил меня в холле.
-- Привезли? -- спросил он. -- Отлично, отлично. Я ему только что
рассказал, что мы собираемся сделать. Но теперь нам нужно спешить. Он уже
порядком измучился. Боюсь, как бы он не пошевелился.
Он возвратился в спальню, и я последовал за ним, бережно неся бутыль в
обеих руках. Гарри лежал на кровати точно в той же позе, что и прежде, и пот
ручьем стекал по его щекам. Лицо его было бледным и мокрым. Он скосил глаза
в мою сторону, и я улыбнулся и кивнул ему в знак поддержки. Он продолжал
смотреть на меня. Я поднял вверх большой палец, давая понять, что все будет
в порядке. Он закрыл глаза. Гандербай присел на корточки возле кровати;
рядом с ним на полу лежала полая резиновая трубка, которую он ранее
использовал как жгут; к одному концу этой трубки он приделал небольшую
бумажную воронку.
Потихоньку он начал вытаскивать край простыни из-под матраса. Он
находился прямо против живота Гарри, примерно в восемнадцати дюймах от
него, и я следил за его пальцами, осторожно тянувшими край простыни. Он
действовал так медленно, что почти невозможно было различить ни движения
пальцев, ни того, как тянется простыня.
Наконец ему удалось немного приподнять простыню, и он просунул под нее
резиновую трубку, так чтобы можно было протолкнуть ее по матрасу к телу
Гарри. Не знаю, сколько у него ушло времени на то, чтобы просунуть трубку
на несколько дюймов. Может, двадцать минут, может, сорок. Я так и не увидел,
чтобы трубка двигалась. Я знал, что она продвигается, потому что видимая ее
часть становилась короче, но я сомневался, чтобы змея почувствовала хотя бы
малейшее колебание. Теперь и Гандербай вспотел, на лбу его и над верхней
губой выступили большие капли пота. Однако руки его не дрожали, и я обратил
внимание на то, что он следил не за трубкой, а за складками простыни на
животе Гарри.
Не поднимая глаз, он протянул руку за хлороформом. Я отвернул плотно
притертую стеклянную пробку и вложил бутыль в его руку, не отпуская ее до
тех пор, пока не. убедился, что он крепко держит ее. Затем он кивнул мне
головой, чтобы я наклонился, и прошептал:
-- Скажите ему, что матрас под ним сейчас станет мокрым и очень
холодным. Он должен быть готов к этому и не должен двигаться. Скажите ему
об этом сейчас же.
Я склонился над Гарри и передал ему это послание.
-- Почему же он не начинает? -- спросил Гарри.
-- Сейчас он приступит, Гарри. Тебе будет очень холодно, так что
приготовься.
-- О Господи, да начинайте же! -- Он впервые возвысил голос, и
Гандербай бросил на него недовольный взгляд, несколько секунд глядел на
него, после чего продолжил свою работу.
Гандербай капнул немного хлороформа в бумажную воронку и подождал, пока
он побежит по трубке. Затем оп капнул еще немного, чуть-чуть выждал, и по
комнате распространился тяжелый, тошнотворный запах хлороформа, неся с
собой смутные воспоминания о сестрах в белых халатах, о хирургах, стоящих в
выбеленной комнате вокруг длинного белого стола. Гандербай теперь лил
жидкость непрерывной струей, и я видел, как тяжелые пары хлороформа медленно
клубились над бумажной воронкой. Сделав паузу, он поднес пузырек к свету,
налил еще одну полную воронку и протянул пузырек мне. Осторожно вытащив
резиновую трубку из-под простыни, он поднялся.
Должно быть, вставить трубку и налить в нее хлороформ явилось для него
большим напряжением, и я помню, что, когда Гандербай обернулся ко мне и
шепотом заговорил, голос у него был слабый и усталый.
-- Подождем пятнадцать минут. На всякий случай. Я склонился над Гарри.
-- На всякий случай мы подождем минут пятнадцать. Но ей, наверно, уже
конец.
-- Тогда почему, черт побери, вы не посмотрите и не убедитесь в этом?
Он снова заговорил громким голосом, и Гандербай резко повернулся, при
этом на его маленьком смуглом лице появилось очень сердитое выражение. Глаза
у него были почти совсем черные, и он уставился на Гарри;
мышца, служащая Гарри для выражения улыбки, начала подергиваться. Я
достал платок, вытер его мокрое лицо и, чтобы немного успокоить его,
несколько раз провел рукой по его лбу.
Потом мы стояли возле кровати и ждали, Гандербай пристально вглядывался
в лицо Гарри. Маленький индиец более всего беспокоился о том, чтобы Гарри
не пошевелился. Он не отрывал глаз от пациента и, хотя не произнес и звука,
казалось, все время кричал на него:
"Послушайте, ну неужели вы все испортите? " И у Гарри при этом
подергивался рот, он потел, закрывал глаза, открывал их, смотрел на меня, на
простыню, на потолок, снова на меня, но только не на Гандербая. И все же
Гандербаю удавалось каким-то образом удерживать его от движений. Запах
хлороформа действовал угнетающе и вызывал тошноту, но я не мог выйти из
комнаты. У меня было такое чувство, будто кто-то надувает огромный шар,
который должен вот-вот лопнуть, но глаз я отвести не мог.
Наконец Гандербай повернулся ко мне, кивнул, и я понял, что он готов
действовать дальше.
-- Подойдите к той стороне кровати, -- сказал он. -- Мы возьмемся за
края простыни и потянем ее, но прошу вас, очень медленно и очень осторожно.
-- Потерпи еще немного, Гарри, -- сказал я и, обойдя вокруг кровати,
взялся за простыню.
Гандербай стоял напротив меня, и мы принялись очень медленно стаскивать
простыню, приподняв ее над Гарри, при этом мы немного отступили от кровати,
но одновременно наклонились, пытаясь заглянуть под простыню. Хлороформ
распространял ужасное зловоние. Помню, что я пытался не дышать, а когда
более не мог сдерживать дыхание, попытался дышать неглубоко, чтобы эта
дрянь не попадала в легкие.
Стала видна грудь Гарри, или, лучше сказать, верх полосатой пижамы,
которая скрывала ее, а потом я увидел белую тесьму его пижамных брюк,
аккуратно завязанную узелком. Чуть-чуть дальше -- и я увидел пуговицу из
перламутра. Вот уж чего ни за что не увидишь на моей пижаме, так это пуговиц
на ширинке, тем более перламутровых. Этот Гарри, подумал я, просто щеголь.
Странно, что в тревожные минуты в голову подчас лезут фривольные мысли, и я
отчетливо помню, что, увидев эту пуговицу, я подумал о Гарри как о щеголе.
Кроме этой пуговицы, ничего другого на его животе не было.
Тогда мы быстрее стащили простыню и, когда показались ноги, выпустили
ее из рук, и она упала на пол.
-- Не двигайтесь, -- сказал Гандербай, -- не двигайтесь, мистер Поуп.
-- И он принялся осматривать постель и заглядывать под ноги Гарри. -- Мы
должны быть осторожны. Змея может заползти куда угодно. Она может прятаться
в штанине.
Едва Гандербай произнес это, как Гарри поднял голову с подушки и
посмотрел на свои ноги. Это было его первым движением. Затем он неожиданно
вскочил и, стоя на кровати, стал яростно трясти сначала одной ногой, потом
другой. В ту минуту мы оба подумали, что змея укусила его, и Гандербай уже
полез было в свой чемоданчик за скальпелем и жгутом, но тут Гарри перестал
прыгать и замер на месте. Взглянув на матрас, на котором он стоял, он
прокричал!
-- Ее нигде нет!
Гандербай выпрямился и с минуту тоже осматривал матрас, затем посмотрел
на Гарри. Гарри был в порядке. Он не был укушен и не должен был быть укушен
или убит, и все было замечательно. Но, похоже, легче от этого никому не
стало.
-- Мистер Поуп, вы, разумеется, совершенно уверены в том, что видели
ее? -- В голосе Гандербая прозвучала саркастическая нотка, чего он не
позволил бы себе при обычных обстоятельствах. -- Не кажется ли вам, что вы
могли себе все это вообразить, а, мистер Поуп? -- Судя по тому, как
Гандербай смотрел на Гарри, сарказм его не нужно было принимать всерьез.
Просто он пытался разрядить обстановку после такого напряжения.
Гарри стоял на кровати в своей полосатой пижаме, свирепо глядя на
Гандербая, и краска постепенно заливала его лицо.
-- Не хочешь ли ты сказать, что я все выдумал? --- закричал он.
Гандербай стоял и смотрел на Гарри. Гарри сделал шаг вперед на кровати,
и глаза его сверкнули.
-- Ты, грязная индусская крыса!
-- Молчи, Гарри! -- сказал я.
-- Ты, грязный черномазый...
-- Гарри! -- вскричал я. -- Молчи, Гарри! -- То, что он говорил, было
ужасно.
Гандербай вышел из комнаты, как будто нас в ней и не было вовсе, и я
последовал за ним. Положив ему руку на плечо, я вышел вместе с ним на
веранду.
-- Не слушайте его, -- сказал я. -- Все это так на него подействовало,
что он сам не знает, что говорит.
Мы сошли с веранды по ступенькам и направились по темной дорожке к тому
месту, где стоял его старенький "моррис". Он открыл дверцу и сел в машину.
-- Вы прекрасно поработали, -- сказал я. -- Огромное вам спасибо за то,
что вы приехали.
-- Ему нужно как следует отдохнуть, -- тихо произнес он, не глядя на
меня, потом завел мотор и уехал.

Роалд Дал. Кожа

Перевод И. А. Богданова
В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991

OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. )
avrud@mail. ru

В том году -- 1946-м -- зима слишком затянулась. Хотя наступил уже
апрель, по улицам города гулял ледяной ветер, а по небу ползли снежные
облака.
Старик, которого звали Дриоли, с трудом брел по улице Риволи. Он дрожал
от холода, и вид у него был жалкий; в своем грязном черном пальто он был
похож на дикобраза, а над поднятым воротником видны были только его глаза.
Раскрылась дверь какого-то кафе, и на него пахнуло жареным цыпленком,
что вызвало у него в животе судорогу от приступа голода. Он двинулся
дальше, равнодушно посматривая па выставленные в витринах вещи -- духи,
шелковые галстуки и рубашки, драгоценности, фарфор, старинную мебель, книги
в прекрасных переплетах. Спустя какое-то время он поравнялся с картинной
галереей. Раньше ему нравилось бывать в картинных галереях. В витрине он
увидел единственный холст. Он остановился, чтобы взглянуть на него. Потом
повернулся и пошел было дальше, но тут же остановился еще раз и оглянулся; и
вдруг его охватила легкая тревога, всколыхнулась память, словно вспомнилось
что-то далекое, виденное давным-давно. Он снова посмотрел на картину. Па ней
был изображен пейзаж -- купа деревьев, безумно клонившихся в одну сторону,
словно согнувшихся под яростным порывом ветра; облака вихрем кружились в
небе. К раме была прикреплена небольшая табличка, на которой было написано:
"Хаим Сутин (1894--1943)".
Дриоли уставился на картину, пытаясь сообразить, что в ней было такого,
что казалось ему знакомым. Жуткая картина, подумал он. Какая-то странная и
жуткая... Но мне она нравится... Хаим Сутин... Сутин... "Боже мой! --
неожиданно воскликнул он. -- Это же мой маленький калмык, вот кто это
такой! Мой маленький калмык, и его картина выставлена в одном из лучших
парижских салонов! Подумать только! "
Старик приблизился к витрине. Он отчетливо вспомнил этого юношу -- да,
теперь он вспомнил его. Но когда это было? Все остальное не так-то просто
было вспомнить. Это было так давно. Когда же? Двадцать -- нет, больше
тридцати лет назад, разве не так? Погодите минутку. Да, это было за год до
войны, первой мировой воины, в 1913 году. Именно так. Тогда он и встретил
Сутина, этого маленького калмыка, мрачного, вечно о чем-то размышляющего
юношу, которого он тогда полюбил -- почти влюбился в него, -- и непонятно
за что, разве что, пожалуй, за то, что тот умел рисовать.
И как он рисовал! Теперь он вспомнил гораздо яснее -- улицу, баки с
мусором вдоль нее, запах гнили, рыжих кошек, грациозно бродящих по свалке,
и женщин -- потных жирных женщин, сидевших на порогах и выставивших свои
ноги на булыжную мостовую. Что это была за улица? Где жил этот юноша?
В Сите-Фальгюйер, вот где! Старик несколько раз кивнул головой,
довольный тем, что вспомнил название. И там была студия с одним-единственным
стулом и грязная красная кушетка, на которой юноша устраивался на ночлег;
пьяные сборища, дешевое белое вино, яростные споры и вечно мрачное лицо
юноши, думающего о работе.
Странно, подумал Дриоли, как легко ему все это вспомнилось, как каждая
незначительная подробность тотчас же тянула за собой другую.
Вот, скажем, эта глупая затея с татуировкой. Но ведь это же было просто
безумие, каких мало. С чего все началось? Ах да, как-то он разбогател и
накупил вина, именно так оно и было. Он ясно вспомнил тот день, когда вошел
в студию со свертком бутылок под мышкой, при этом юноша сидел перед
мольбертом, а его (Дриоли) жена стояла посреди комнаты, позируя художнику.
-- Сегодня мы будем веселиться, -- сказал он. -- Устроим втроем
небольшой. праздник.
-- А что мы будем праздновать? -- спросил юноша, не поднимая глаз. --
Может, то, что ты решил развестись с женой, чтобы она вышла замуж за меня?
-- Нет, -- отвечал Дриоли. -- Сегодня мы отпразднуем то, что мне
удалось заработать кучу денег.
-- А я пока ничего не заработал. Это тоже можно отметить.
-- Конечно, если хочешь.
Дриоли стоял возле стола, развязывая сверток. Он чувствовал себя
усталым, и ему хотелось скорее выпить вина. Девять клиентов за день -- все
это очень хорошо, но с глазами это может сыграть злую шутку. Раньше у него
никогда не было девять человек за день. Девять пьяных солдат, и что
замечательно -- не меньше чем семеро из них были в состоянии платить
наличными. В результате он разбогател невероятно. Но напряжение было очень
велико. Дриоли от усталости прищурил глаза, белки которых были испещрены
красными прожилками, а за глазными яблоками будто что-то ныло. Но наконец-то
наступил вечер, он был чертовски богат, а в свертке было три бутылки --
одна для его жены, другая для друга, а третья для него самого. Он отыскал
штопор и принялся откупоривать бутылки, при этом каждая пробка, вылезая из
горлышка, негромко хлопала. Юноша отложил кисть.
-- О Господи! -- произнес он. -- Разве при таком шуме можно работать?
Девушка подошла к картине. Приблизился и Дриоли, держа в одной руке
бутылку, в другой -- бокал.
-- Нет! -- вскричал юноша, неожиданно вскипев. -- Пожалуйста, не
подходите! -- Он схватил холст с мольберта и поставил его к стене. Однако
Дриоли успел его разглядеть.
-- А мне нравится.
-- Ужасно.
-- Замечательно. Как и все, что ты делаешь, это замечательно. Мне все
твои картины нравятся.
-- Беда в том, -- хмурясь, проговорил юноша, -- что сами по себе они
несъедобны. Есть-то я их не могу.
-- И все же они замечательны. -- Дриоли протянул ему полный бокал
светло-желтого вина. -- Выпей, -- сказал он. -- Это тебя взбодрит.
Никогда еще, подумал он, не приходилось ему видеть более несчастного
человека или же более мрачного лица. Он увидел его в кафе месяцев семь
назад, тот сидел и пял в одиночестве, и, поскольку он был похож на русского
или же какого-то выходца из Азии, Дриоли подсел к нему и заговорил:
-- Вы русский?
-- Да.
-- Откуда?
-- Из Минска.
Дриоли вскочил с места и обнял его, крича, что он и сам родился в этом
городе.
-- Вообще-то я родился не в Минске, -- сказал тогда юноша, -- а
недалеко от него.
-- Где же?
-- В Смиловичах, милях в двенадцати от Минска.
-- Смиловичи! -- воскликнул Дриоли, снова обнимая его. -- Мальчиком я
бывал там несколько раз. -- Потом он снова уселся, с любовью глядя в лицо
своему собеседнику. -- Знаешь, -- продолжал он, -- а ты не похож на
русских, живущих на Западе. Ты больше похож на татарина или на калмыка. Ты
самый настоящий калмык.
Теперь, в студии, Дриоли снова посмотрел на юношу, который взял у него
бокал с вином и осушил его залпом. Да, лицо у него точно как у калмыка --
широкоскулое, с широким грубым носом. Широкоскулость подчеркивалась и ушами,
которые торчали в разные стороны, И потом, у него были узкие глаза, черные
волосы, толстые губы калмыка, но вот руки -- руки его всегда удивляли,
такие тонкие и белые, как у женщины, с маленькими тонкими пальцами.
-- Налей-ка еще, -- сказал юноша. -- Праздновать -- так как следует.
Дриоли разлил вино по бокалам и уселся на стул. Юноша опустился на
дряхлую кушетку рядом с женой Дриоли. Бутылки стояли на полу между ними.
-- Сегодня будем пить сколько влезет, -- проговорил Дриоли. -- Я
исключительно богат. Пожалуй, я схожу и куплю еще несколько бутылок. Сколько
нам нужно?
-- Еще шесть, -- сказал юноша. -- По две на каждого.
-- Отлично. Сейчас принесу.
-- Я схожу с тобой.
В ближайшем кафе Дриоли купил шесть бутылок белого вина, и они
вернулись в студию- Они расставила бутылки на полу в два ряда, и Дриоли
откупорил их, после чего они снова расселись и продолжали выпивать.
-- Только очень богатые люди, -- оказал Дриоли, -- могут позволить себе
праздновать таким образом.
-- Верно, -- сказал юноша. -- Ты тоже так думаешь, Жози?
-- Разумеется.
-- Как ты себя чувствуешь, Жози?
-- Превосходно.
-- Бросай Дриоли и выходи за меня.
-- Нет.
-- Прекрасное вино, -- сказал Дриоли. -- Одно удовольствие пить его.
Они медленно и методично стали напиваться. Дело было обычное, и вместе
с тем всякий раз требовалось соблюдать некий ритуал, сохранять серьезность,
и притом говорить много всяких вещей, и снова повторять их, и хвалить вино,
и еще важно было не торопиться, чтобы насладиться тремя восхитительными
переходными периодами, особенно (как считал Дриоли) тем, когда начинаешь
плыть и ноги отказываются служить тебе. Это был лучший период из всех --
смотришь на свои ноги, а они так далеко, что просто диву даешься, какому
чудаку они могут принадлежать и почему это они валяются там на полу.
Спустя какое-то время Дриоли поднялся, чтобы включить свет. Он с
удивлением обнаружил, что ноги его пошли вместе с ним, а особенно странно
было то, что он не чувствовал, как они касаются пола. Появилось приятное
ощущение, будто он шагает по воздуху. Тогда он принялся, ходить по комнате,
тайком поглядывая на холсты, расставленные вдоль стен.
-- Послушан, -- сказал наконец Дриоли. -- У меня идея. -- Он пересек
комнату и остановился перед кушеткой, покачиваясь. -- Послушай, мой
маленький калмык.
-- Что там еще?
-- У меня отличная идея. Ты меня слушаешь?
-- Я слушаю Жози.
-- Прошу тебя, выслушай меня. Ты мой друг -- мой безобразный маленький
калмык из Минска, -- и по-моему, ты такой хороший художник, что мне бы
хотелось иметь такую картину, прекрасную картину...
-- Забирай все. Возьми все, что найдешь, только не мешай мне
разговаривать с твоей женой.
-- Нет-нет, ты послушай. Я хочу картину, которая всегда была бы со
мной... всюду... куда бы я ни поехал... что бы ни случилось... чтобы она
всегда была со мной... эта твоя картина. -- Он наклонился и сжал его колено.
-- Выслушай же меня, прошу тебя.
-- Выслушай ты его, -- сказала молодая женщина.
-- Дело вот какое. Я хочу, чтобы ты нарисовал картину па моей спине,
прямо на коже. Потом я хочу, чтобы ты нанес татуировку на то, что
нарисовал, чтобы картина всегда была со мной.
-- Ну и идеи тебе приходят в голову!
-- Я научу тебя, как татуировать. Это просто. С этим и ребенок
справится.
-- Я не ребенок.
-- Прошу тебя...
-- Ты совсем спятил. Зачем тебе это нужно? -- Художник заглянул в его
темные, блестевшие от вина глаза. -- Объясни ради Бога, зачем тебе это
нужно?
-- Тебе же это ничего не стоит! Ничего! Совсем ничего!
-- Ты о татуировке говоришь?
-- Да, о татуировке! Я научу тебя в две минуты!
-- Это невозможно!
-- Ты думаешь, я не понимаю, о чем говорю? Нет, у молодого человека и в
мыслях такого не было, поскольку если кто и понимал что-нибудь в татуировке,
так это он, Дриоли. Не он ли не далее как в прошлом месяце разукрасил весь
живот одного парня изумительным и тонким узором из цветов? А как насчет
того клиента, с волосатой грудью, которому он нарисовал гималайского
медведя, да сделал это так, что волосы на его груди сделались как бы мехом
животного? Не он ли мог нарисовать на руке женщину, и притом так, что, когда
мускулы руки были напряжены, дама оживала и изгибалась просто удивительным
образом?
-- Я тебе одно скажу, -- заметил ему юноша, -- ты пьян и эта твоя идея
-- пьяный бред.
-- Жози могла бы нам попозировать. Портрет Жози на моей спине! Разве я
не имею права носить на спине портрет жены?
-- Портрет Жози?
-- Ну да. -- Дриоли знал -- стоит только упомянуть жену, как толстые
коричневые губы юноши отвиснут ii начнут дрожать.
-- Нет, -- сказала девушка.
-- Дорогая Жози, прошу тебя. Возьми эту бутылку и прикончи ее, тогда ты
станешь более великодушно". Это же великолепная идея. Никогда в жизни мне не
приходило в голову ничего подобного.
-- Какая еще идея?
-- Нарисовать твой портрет на моей спине. Разве я hr имею права на это?
-- Мой портрет?
-- Ню, -- сказал юноша. -- Тогда согласен.
-- Нет, только не ню, -- отрезала молодая женщина.
-- Отличная идея, -- повторил Дриоли.
-- Идея просто безумная, -- сказала Жози.
-- Идея как идея, -- заметил юноша. -- И за нее можно выпить.
Они распили еще одну бутылку. Потом юноша сказал:
-- Ничего не выйдет. С татуировкой у меня ничего не получится. Давай
лучше я нарисую портрет на твоей спине, и носи его сколько хочешь, пока не
примешь ванну и не смоешь ее. А если ты вообще никогда в жизни больше не
будешь мыться, то он всегда будет с тобой, до конца твоих дней.
-- Нет, -- сказал Дриоли.
-- Да. И в тот день, когда ты решишь принять ванну, я буду знать, что
ты больше не дорожишь моей картиной. Пусть для тебя это будет испытанием --
ценишь ли ты мое искусство.
-- Мне все это не нравится, -- сказала молодая женщина. -- Он так
высоко ценит твое искусство, что не будет мыться много лет. Пусть уж лучше
будет татуировка. Но только не ню.
-- Хотя бы только голова, -- сказал Дриоли.
-- У меня не получится.
-- Это невероятно просто. Я берусь обучить тебя за две минуты. Вот
увидишь. Я сейчас сбегаю за инструментами. Иглы и тушь -- вот и все, что
нам нужно. У меня есть тушь самых разных цветов -- столько же, сколько у
тебя красок, но несравненно более красивых...
-- Это невозможно.
-- У меня самые разные цвета. Правда, Жози?
-- Правда.
-- Вот увидишь, -- сказал Дриоли. -- Сейчас я их принесу. -- Он
поднялся со стула и вышел из комнаты неверной, но решительной походкой.
Спустя полчаса Дриоли вернулся.
-- Я принес все, что нужно! -- воскликнул он, размахивая коричневым
чемоданчиком. -- Здесь все необходимое для татуировщика.
Он поставил чемоданчик на стол, раскрыл его и вынул электрические иглы
и флакончики с тушью разных цветов. Включив электрическую иглу, он взял ее в
руку и нажал выключатель. Послышалось гудение, и игла, выступавшая на
четверть дюйма с одного конца, начала быстро вибрировать. Он скинул пиджак и
засучил рукава.
-- Теперь смотри. Следи за мной, я покажу тебе, как все просто. Я
нарисую что-нибудь на своей руке.
Вся его рука от кисти до локтя была уже покрыта разными метками, однако
ему удалось найти маленький участок кожи для демонстрации своего искусства.
-- Прежде всего я выбираю тушь -- возьмем обыкновенную синюю... окунаю
кончик иглы в тушь... так... держу иглу прямо и осторожно веду ее по
поверхности кожи... вот так... и под действием небольшого моторчика и
электричества игла скачет вверх-вниз и прокалывает кожу, а чернила попадают
в нее, вот и все. Видишь, как все просто... видишь, я нарисовал на руке
собаку...
Юноша заинтересовался.
-- Ну-ка дай я попробую. На тебе. Гудящей иглой он принялся наносить
синие линии на руке Дриоли.
-- И правда просто, -- сказал он. -- Все равно что рисовать чернилами.
Разницы никакой, разве что так медленнее.
-- Я же говорил -- ничего здесь трудного нет. Так ты готов? Начнем?
-- Немедленно.
-- Натурщицу! -- крикнул Дриоли. -- Жози, иди сюда! -- Он засуетился,
охваченный энтузиазмом; пошатываясь, принялся расхаживать по комнате, делая
разные приготовления, точно ребенок в предвкушении какой-то захватывающей
игры. -- Куда мы ее поставим?
-- Пусть стоит там, возле моего туалетного столика. Пусть
причесывается. Она должна распустить волосы и причесываться -- так я ее и
нарисую.
-- Грандиозно. Ты гений.
Молодая женщина нехотя подошла к туалетному столику, держа в руке
бокал вина.
Дриоли стащил с себя рубашку и вылез из брюк. на нем остались только
трусы, носки и ботинки. Он стоял и покачивался из стороны в сторону, он был
хотя и невысок, но крепкого сложения, кожа у него была белая, почти
лишенная растительности.
-- Итак, -- сказал он, -- я -- холст. Куда ты поставишь свой холст?
-- Как всегда -- на мольберт.
-- Не валяй дурака. Холст ведь я.
-- Ну так и становись на мольберт. Там твое место.
-- Это как же?
-- Ты холст или не холст?
-- Холст. Я уже начинаю чувствовать себя холстом.
-- Тогда становись на мольберт. Для тебя это должно быть делом
привычным.
-- Честное слово, это невозможно.
-- Ладно, садись на стул. Спиной ко мне, а свою пьяную башку положи на
спинку стула. Поторапливайся, мне пора начинать.
-- Я готов. Жду.
-- Сначала, -- сказал юноша, -- я сделаю набросок. Потом, если он меня
устроит, займусь татуировкой. -- Широкой кистью он принялся рисовать на
голой спине Дриоли.
-- Эй! Эй! -- закричал Дриоли. -- Огромная сороконожка забегала по
моей спине!
-- Сиди спокойно! Не двигайся! Юноша работал быстро, накладывая краску
ровным слоем, чтобы потом она не мешала татуировке. Едва приступив к
рисованию, он так увлекся, что, казалось, протрезвел. Он быстро наносил
мазки движениями кисти руки, при этом рука от кисти до локтя не двигалась, и
не прошло и получаса, как все было закончено.
-- Вот и все, -- сказал он Жози, которая тотчас же вернулась на
кушетку, легла на нее и заснула.
А вот Дриоли не спал. Он следил за тем, как юноша взял иглу и окунул ее
в тушь; потом он почувствовал острое щекочущее жжение, когда она коснулась
кожи на его спине. Заснуть ему не давала боль -- неприятная, но не
невыносимая. Дриоли забавлялся тем, что старался представить себе, что
делалось у него за спиной. Юноша работал с невероятным напряжением.
Казалось, он был полностью поглощен работой этого инструмента и тем
необычным эффектом, который тот производил.
Игла жужжала далеко за полночь, и юноша все работал. Дриоли помнил,
что, когда художник наконец отступил на шаг и произнес: "Готово", за окном
уже рассвело и слышно было, как на улице переговаривались прохожие.
-- Я хочу посмотреть, -- сказал Дриоли. Юноша взял зеркало, повернул
его под углом, и Дриоли вытянул шею.
-- Боже мой! -- воскликнул он.
Зрелище было потрясающее. Вся спина, от плеч до основания позвоночника,
горела красками -- золотистыми, зелеными, голубыми, черными, розовыми.
Татуировка была такой густой, что казалось, портрет был написан маслом.
Юноша старался как можно ближе следовать первоначальным мазкам кисти, густо
заполняя их, и удачно сумел воспользоваться выступом лопаток, так что они
стали частью композиции. Более того, хотя он работал и медленно, ему
каким-то образом удалось достичь известной непосредственности. Портрет
получился вполне живой, в нем явно просматривалась вихреобразная,
выстраданная манера, столь характерная для других работ Сутина. Ни о каком
сходстве речи не было. Скорее было передано настроение, а не сходство;
очертания лица женщины были расплывчаты, хотя само лицо обнаруживало
пьяную веселость, а на заднем плане кружились в водовороте темно-зеленые
мазки.
-- Грандиозно!
-- Мне и самому нравится. -- Юноша отступил, критически разглядывая
картину. -- Знаешь, -- прибавил он, -- мне кажется, будет неплохо, если я ее
подпишу. -- И, взяв жужжащую иглу, он в правом нижнем углу выписал свое
имя, как раз над тем местом, где у Дриоли находились почки.
Старик по имени Дриоли стоял точно завороженный, разглядывая картину,
выставленную в витрине. Все это было так давно, будто произошло в другой
жизни.
А что же юноша? Что сделалось с ним? Он вспомнил, что, вернувшись с
войны -- первой войны, -- он затосковал по нему и спросил Жози:
-- Где мой маленький калмык?
-- Уехал, -- ответила она тогда. -- Не знаю куда, но слышала, будто его
нанял какой-то меценат и услал в Серэ писать картины.
-- Может, он еще вернется.
-- Может, и вернется. Кто знает?
Тогда о нем вспомнили в последний раз. Вскоре после этого они
перебрались в Гавр, где было больше матросов и работы. Старик улыбнулся,
вспомнив Гавр. Эти годы между войнами были отличными годами: у него была
небольшая мастерская недалеко от порта, хорошая квартира и всегда много
работы -- каждый день приходило трое, четверо, пятеро матросов, желавших
иметь картину на руке. Это были действительно отличные годы.
Потом разразилась вторая война, явились немцы, Жози была убита, и
всему пришел конец. Уже никому не нужны были картины на руке. А он к тому
времени был слишком стар, чтобы делать какую-нибудь другую работу. В
отчаянии он отправился назад в Париж, смутно надеясь на то, что в этом
большом городе ему повезет. Однако этого не произошло.
И вот война закончилась, и у него нет ни сил, ни средств, чтобы снова
приняться за свое ремесло. Не очень-то просто старику решить, чем заняться,
особенно если он не любит попрошайничать. Но что еще остается, если не
хочешь помереть с голоду?
Так-так, думал он, глядя на картину. Значит, это работа моего
маленького калмыка. И как это при виде такого маленького предмета оживает
память. Еще несколько минут назад он и не помнил, что у него расписана
спина. Он уже давным-давно позабыл об этом. Придвинувшись еще ближе к
витрине, он заглянул в галерею. На стенах было развешано много других
картин, и, похоже, все они были работами одного художника. По галерее
бродило много людей. Понятно, это была персональная выставка.
Повинуясь внезапному" побуждению, Дриоли распахнул дверь галереи и
вошел внутрь.
Это было длинное помещение, покрытое толстым ковром цвета вина, и --
Боже мой! -- как здесь красиво и тепло! Вокруг бродили все эти люди,
рассматривая картины, холеные, с достоинством державшиеся люди, и у каждого
в руке был каталог. Дриоли стоял в дверях, нервно озираясь, соображая,
хватит ли у него решимости двинуться вперед и смешаться с этой толпой. Но
не успел он набраться смелости, как за его спиной раздался голос:
-- Что вам угодно?
Говоривший был в черной визитке. Это был коренастый человек с очень
белым лицом. Оно у него было дряблое и такое толстое, что щеки свисали
складками, как уши у спаниеля. Он подошел вплотную к Дриоли и снова спросил:
-- Что вам угодно? Дриоли молчал.
-- Будьте любезны, -- говорил человек, -- потрудитесь выйти из моей
галереи.
-- Разве мне нельзя посмотреть картины?
-- Я прошу вас выйти.
Дриоли не двинулся с места. Неожиданно он почувствовал, как его
переполняет ярость. ~ -- Давайте не будем устраивать скандал, -- говорил
человек. -- Сюда, пожалуйста. -- Он положил свою жирную белую лапу на руку
Дриоли и начал подталкивать его к двери.
Этого он стерпеть не мог.
-- Убери от меня свои чертовы руки! -- закричал Дриоли.
Его голос разнесся по длинной галерее, и все повернули головы в его
сторону -- испуганные лица глядели на человека, который произвел этот шум.
Какой-то служитель поспешил на помощь, и вдвоем они попытались выставить
Дриоли за дверь. Люди молча наблюдали за борьбой, их лица почти не выражали
интереса, и, казалось, они думали про себя: "Все в порядке. Нам это
неопасно. Сейчас все уладят".
-- У меня тоже, -- кричал Дриоли, -- у меня тоже есть картина этого
художника! Он был моим другом, и у меня есть картина, которую он мне
подарил!
-- Сумасшедший.
-- Ненормальный. Чокнутый.
-- Нужно вызвать полицию.
Сделав резкое движение, Дриоли неожиданно вырвался от двоих мужчин и,
прежде чем они смогли остановить его, уже бежал по галерее и кричал:
-- Я вам сейчас ее покажу! Сейчас покажу! Сейчас сами увидите! -- Он
скинул пальто, потом пиджак и рубашку и повернулся к людям спиной. -- Ну
что? -- закричал он, часто дыша. -- Видите? Вот она!
Внезапно наступила полная тишина, все замерли на месте, молча глядя на
него в каком-то оцепенении. Все смотрели на татуировку. Она еще не сошла, и
цвета были по-прежнему яркие, однако старик похудел, лопатки выступали, и в
результате картина, хотя и не производила столь сильное впечатление,
казалась какой-то сморщенной и мятой. Кто-то произнес:
-- О Господи, да ведь это правда! Все тотчас же пришли в движение,
поднялся гул голосов, и вокруг старика мгновенно собралась толпа.
-- Нет никакого сомнения! ,
-- Его ранняя манера, не так ли?
-- Это просто удивительно!
-- И смотрите -- она подписана!
-- Наклонитесь-ка вперед, друг мой, чтобы картина расправилась.
-- Вроде старая, когда она была написана?
-- В тысяча девятьсот тринадцатом, -- ответил Дриоли, не оборачиваясь.
-- Осенью.
-- Кто научил Сутина татуировке?
-- Я.
-- А кто эта женщина?
-- Моя жена.
Владелец галереи протискивался сквозь толпу к Дриоли. Теперь он был
спокоен, совершенно серьезен и вместе с тем улыбался во весь рот.
-- Месье, -- сказал он. -- Я ее покупаю. Дриоли увидел, как складки
жира заколыхались, когда тот задвигал челюстями.
-- Я говорю, что покупаю ее.
-- Как же вы можете ее купить? -- мягко спросил Дриоли.
-- Я дам вам за нее двести тысяч франков. -- Маленькие глазки торговца
затуманились, а крылья широкого носа начали подрагивать.
-- Не соглашайтесь! -- шепотом проговорил кто-то и толпе. -- Она стоит
в двадцать раз больше.
Дриоли раскрыл было рот, собираясь что-то сказать. Но ни слова ему не
удалось из себя выдавить, и он закрыл его, потом снова раскрыл и медленно
произнес:
-- . Но как же я могу продать ее? -- В голосе его про-" звучала
безысходная печаль.
-- Да! -- заговорили в толпе. -- Как он может продать ее? Это же часть
его самого!
-- Послушайте, -- сказал владелец, подходя к нему ближе. -- Я помогу
вам. Я сделаю вас богатым. Вместе мы ведь сможем договориться насчет этой
картины, а?
Предчувствуя недоброе, Дриоли глядел на него.
-- Но как же вы можете купить ее, месье? Что вы с ней станете делать,
когда купите? Где вы будете ее хранить? Куда вы поместите ее сегодня? А
завтра?
-- Ага, где я буду ее хранить? Да, где я буду ее хранить? Так, где же
я буду ее хранить? Гм... так... -- Делец почесал свой нос жирным белым
пальцем. -- Мне так кажется, -- сказал он, -- что если я покупаю картину,
то я покупаю и вас. Вот в этом вся беда. -- Он помолчал и снова почесал свой
нос. -- Сама картина не представляв! никакой ценности, пока вы живы. Сколько
вам лет, друг мой?
-- Шестьдесят один.
-- По здоровье у вас, наверно, не очень крепкое, а? -- Делец отнял руку
от носа и смерил Дриоли взглядом, точно фермер, оценивающий старую клячу.
-- Мне это не нравится, -- отходя бочком, сказал Дриоли. -- Правда,
месье, мне это не нравится.
Пятясь, он попал прямо в объятия высокого мужчины, который расставил
руки и мягко обхватил его за плечи. Дриоли оглянулся и извинился. Мужчина
улыбнулся ему и рукой, облаченной в перчатку канареечного цвета, ободряюще
похлопал старика по голому плечу.
-- Послушайте, дружище, -- сказал незнакомец, по-прежнему улыбаясь. --
Вы любите купаться и греться на солнышке?
Дриоли испуганно взглянул на него.
-- Вы любите хорошую еду и знаменитое красное вино из Бордо? --
Мужчина продолжал улыбаться, обнажив крепкие белые зубы с проблеском золота.
Он говорил мягким завораживающим голосом, не снимая при этом руки в перчатке
с плеча Дриоли. -- Вам все это нравится?
-- Ну... да, -- недоумевая, ответил Дриоли. -- Конечно.
-- А общество красивых женщин?
-- Почему бы и нет?
-- А гардероб, полный костюмов и рубашек, сшитых специально для вас?
Кажется, вы испытываете некоторую нужду в одежде.
Дриоли смотрел на этого щеголеватого господина, ожидая, когда тот
изложит свое предложение до конца.
-- Вы когда-нибудь носили обувь, сделанную по вашей мерке?
-- Нет.
-- А хотели бы?
-- Видите ли...
-- А чтобы вас каждое утро брили и причесывали?
Дриоли смотрел на него во все глаза и ничего не говорил.
-- А чтобы пухленькая симпатичная девушка ухаживала за вашими ногтями?
Кто-то в толпе захихикал.
-- А чтобы возле вашей постели был колокольчик, с помощью которого вы
утром вызывали бы служанку и велели ей принести завтрак? Хотели бы вы все
это иметь, дружище? Вам это кажется заманчивым?
Дриоли молча смотрел на него.
-- Видите ли, я являюсь владельцем гостиницы "Бристоль" в Каннах. И я
приглашаю вас поехать туда я жить там в качестве моего гостя до конца жизни
в удобстве и комфорте. -- Человек помолчал, дав возможность своему
слушателю сполна насладиться столь радостной перспективой. -- Единственной
вашей обязанностью -- могу я сказать -- удовольствием? -- будет проводить
время на берегу в плавках, расхаживая среди гостей, загорая, купаясь,
попивая коктейли. Вы бы хотели этого?
Ответа не последовало.
-- Разве вы не понимаете -- все гости таким образом смогли бы
рассматривать эту удивительную картину Су-тина. Вы станете знаменитым, и о
вас будут говорить:
"Глядите-ка, вон тот человек с десятью миллионами франков на спине".
Вам нравится эта идея, месье? Вам это льстит?
Дриоли взглянул на высокого мужчину в перчатках канареечного цвета, так
и не понимая, шутит ли он.
-- Идея забавная, -- медленно произнес он. -- Но вы всерьез об этом
говорите?
-- Разумеется, всерьез.
-- Постойте, -- вмешался делец. -- Послушайте, старина. Вот как мы
разрешим нашу проблему. Я покупаю картину и договорюсь с хирургом, чтобы он
снял кожу с вашей спины, и вы сможете идти на все четыре стороны и тратить
в свое удовольствие те громадные деньги, которые я вам за нее дам.
-- Без кожи на спине?
-- Нет-нет, что вы! Вы меня неправильно поняли. Хирург заменит вам
старую кожу новой. Это просто.
-- А он сможет это сделать?
-- Здесь нет ничего сложного.
-- Это невозможно! -- сказал человек в перчатках канареечного цвета.
-- Он слишком стар для такой серьезной операции по пересадке кожи. Это его
погубит. Это погубит вас, дружище.
-- Это меня погубит?
-- Естественно. Вы этого не перенесете. Только картине ничего не
сделается.
-- Боже мой! -- вскричал Дриоли.
Ужас охватил его; он окинул взором лица людей, наблюдавших за ним, и в
наступившей тишине из толпы послышался еще чей-то негромкий голос:
-- А если бы, скажем, предложить этому старику достаточно денег, он,
может, согласится прямо на месте покончить с собой. Кто знает?
Несколько человек хихикнули. Делец беспокойно переступил с ноги на
ногу.
Рука в перчатке канареечного цвета снова похлопала Дриоли по плечу.
-- Решайтесь, -- говорил мужчина, широко улыбаясь белозубой улыбкой. --
Пойдемте закажем хороший обед и еще немного поговорим. Как? Вы, верно,
голодны?
Нахмурившись, Дриоли смотрел на него. Ему не нравилась длинная гибкая
шея этого человека и не нравилось, как он выгибал ее при разговоре, точно
змея.
-- Как насчет жареной утки и бутылочки "Шамбертэна"? -- говорил
мужчина. Он сочно, с аппетитом выговаривал слова. -- Или, допустим,
каштанового суфле, легкого и воздушного?
Дриоли обратил свой взор к потолку, его губы увлажнились и отвисли.
Видно было, что бедняга буквально распустил слюни.
-- Какую вы предпочитаете утку? -- продолжал мужчина. -- Чтобы она
была хорошо прожарена и покрыта хрустящей корочкой или...
-- Иду, -- быстро проговорил Дриоли. Он схватил рубашку и лихорадочно
натянул ее через голову. -- Подождите меня, месье. Я иду. -- И через минуту
он исчез из галереи вместе со своим новым хозяином.
Не прошло и нескольких недель, как картина Сутина, изображающая женскую
голову, исполненная в необычной манере, вставленная в замечательную раму и
густо покрытая лаком, была выставлена для продажи в Буэнос-Айресе. Это, а
также то обстоятельство, что в Каннах нет гостиницы под названием
"Бристоль", заставляет немного насторожиться, и вместе с тем остается
пожелать старику здоровья и искренне понадеяться на то, что, где бы он ни
был в настоящее время, при нем находятся пухленькая симпатичная девушка,
которая ухаживает за его ногтями, и служанка, приносящая ему по утрам
завтрак в постель.

Роалд Дал. Автоматический сочинитель

OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (п'ятниця, 13 липня 2001 р. )
avrud@mail. ru

- Ну вот, Найп, дружище, теперь, когда все позади, пригласил тебя,
чтобы сказать, что, по-моему отлично справился с работой.
Адольф Найп молча стоял перед сидевшим за столом мистером Боуленом,
всем своим видом давая понять, что особенного восторга он не испытывал.
-- Разве ты не доволен?
-- Доволен, мистер Боулен.
-- Ты читал, что пишут сегодняшние газеты?
-- Нет, сэр, не читал.
Человек, сидевший за столом, развернул газету и стал читать:
-- "Завершена работа по созданию компьютера, выполнявшаяся по заданию
правительства. На сегодняшний день это, пожалуй, самая мощная
электронно-вычислительная машина в мире. Ее основным назначением является
удовлетворение постоянно растущих требований пауки, промышленности и
административных органов в быстрейшем осуществлении математических
вычислений, которые раньше, когда пользовались традиционными методами, были
бы попросту невозможны или требовали больше времени, чем отводилось па
изучение какой-либо задачи. По словам Джека Боулена, главы
электротехнической фирмы, в которой в основном проводилась работа,
быстрота действия повои машины может быть полностью осознана, если привести
такой пример: па решение задачи, занимающей у математика месяц, у машины
уходит лишь пять секунд. За три минуты она производит вычисления, которые,
будь они записаны на бумаге (если это вообще возможно), заняли бы
полмиллиона страниц. В этом компьютере используются электрические импульсы,
генерируемые со скоростью миллиона в секунду, и он способен производить
вычисления путем сложения. вычитания, умножения и деления. В смысле
практического применения возможности машины неисчерпаемы... "
Мистер Боулен взглянул па вытянутое лицо молодого человека, слушавшего
его с безразличным видом.
-- Разве ты не гордишься, Найп? Неужели ты не рад?
-- Ну что вы, мистер Боулен, разумеется, я рад.
-- Думаю, нет нужды напоминать тебе. что твой вклад в этот проект,
особенно в его первоначальный замысел, был весьма значителен. Мало того, я
бы даже сказал, что без тебя и без некоторых твоих идей весь этот проект мог
бы и поныне остаться на бумаге.
Адольф Найп переступил с ноги на ногу и принялся рассматривать белые
руки своего шефа, его тонкие пальцы, в которых тот вертел скрепку,
распрямляя ее и делая похожей на шпильку. Ему не нравились руки этого
человека. Да и лицо его ему не нравилось, особенно крошечный рот и
фиолетовые губы. Неприятнее всего было то, что, когда он говорил, двигалась
только нижняя губа.
-- Тебя что-то беспокоит, Найп? Что-нибудь серьезное?
-- Ну что вы, мистер Боулен. Вовсе нет, "-- Тогда как ты смотришь на
то, чтобы отдохнуть недельку? Тебя это отвлечет. Да ты и заслужил это.
-- Право, не знаю, сэр.
Шеф помолчал, рассматривая стоящего перед ним высокого худого молодого
человека. Странный тип. Неужели он не может стоять прямо? Вечно кислая
физиономия, одет небрежно, эти пятна на пиджаке, волосы, закрывающие
пол-лица.
-- Я бы хотел, чтобы ты отдохнул, Найп. Тебе это необходимо.
-- Хорошо, сэр. Если вам так хочется.
-- Возьми неделю. Если хочешь, две. Отправляйся куда-нибудь в теплые
края. Загорай. Купайся. Ни о чем не думай. Побольше спи. А когда вернешься,
мы поговорим о будущем.
Адольф Найп отправился домой, в свою двухкомнатную квартиру, на
автобусе. Бросив пальто на диван, он налил себе виски и сел перед пишущей
машинкой, стоявшей на столе. Мистер Боулен прав. Конечно же он прав. Если
не считать того, что ему и половины неизвестно. Оп, наверно, думает, что
здесь замешана женщина. Когда молодого человека охватывает депрессия, все
думают, что виной тому женщина.
Из машинки торчал отпечатанный наполовину лист бумаги. Он склонился над
ним и стал читать. Заголовок гласил: "На волосок от гибели". Текст начинался
словами: "Была темная ночь, низко над землей нависли черные тучи. В листве
деревьев свистел ветер, шел сильный дождь... "
Адольф Найп сделал глоток виски, ощутив сильный привкус солода. Он
почувствовал, как холодное виски тоненькой струйкой побежало по горлу и
достигло желудка. По телу разлилась теплота. А, черт с ним, с мистером
Джоном Боуленом. К черту компьютер. К черту...
Неожиданно, как это случается со всяким в минуту изумления, зрачки его
стали широко расширяться, рот приоткрылся. Он медленно поднял голову и
замер, не а силах пошевелиться. Не отрываясь, он уставился в одну точку на
стене, при этом взгляд его выражал скорее любопытство, чем удивление, но он
пристально глядел ток сорок, пятьдесят, шестьдесят секунд. Затем постепенно
(головы он не поворачивал) выражение лица его изменилось, любопытство
сменилось выражением удовольствия, поначалу довольно слабо угадывавшимся в
уголках рта, но это радостное чувство росло, лицо его разгладилось,
обнаруживая полный восторг. Впервые за многие месяцы Адольф Найп улыбнулся.
-- Ну конечно же, -- громко сказал он, -- это просто смешно.
И он снова улыбнулся, при этом его верхняя губа поднялась и обнажились
зубы.
-- Идея отличная, но едва ли осуществимая, поэтому стоит ли вообще
думать об этом?
Начиная с этой минуты Адольф Найп ни о чем другом больше не думал.
Идея чрезвычайно захватила его, сначала потому, что у него появлялась
возможность -- правда, неопределенная -- самым жестоким образом отомстить
своим злейшим врагам. Минут десять или пятнадцать он неспешно рассматривал
ее именно с этой точки зрения, затем совершенно неожиданно для себя
принялся самым серьезным образом изучать ее и с точки зрения практического
осуществления. Он взял лист бумаги и сделал несколько предварительных
записей. Но дальше этого дело не пошло. Он тут же вспомнил старую истину,
заключающуюся в том, что насколько бы совершенна машина ни была, она не
способна творчески мыслить. Она справляется только с теми задачами, которые
сводятся к математическим формулам, и задачи эти могут иметь одно -- и
только одно - верное решение.
В этом все дело. Другого пути нет. Машина не может обладать мозгом. Но,
с другой стороны, она может иметь память, не так ли? Компьютер обладает
замечательной памятью. Путем превращения электрических импульсов в
сверхзвуковые волны можно заставить машину запомнить одновременно тысячу
знаков, а затем, когда понадобится, в любое время получать информацию.
Нельзя ли поэтому, исходя из этого принципа, создать аппарат памяти
неограниченного объема?
Мысль смелая, по как ее осуществить? Неожиданно ему в голову пришла еще
одна, хотя и простая па первый взгляд, идея. Суть ее сводилась к
следующему. Грамматика английского языка в известной степени подчиняется
математическим законам. Допустим, даны слова и задан смысл того, что должно
быть сказано, тогда возможен только один порядок, в который эти слова могут
быть организованы.
Нет, подумал он, это не совсем так. Во многих предложениях возможен
различный порядок слов и групп слов, и в любом случае грамматически это
будет оправдано. Впрочем, не в этом суть. В основе своей теория верпа.
Очевидно поэтому, что можно задать компьютеру ряд слов (вместо цифр) и
сделать так, чтобы машина организовывала их в соответствии с правилами
грамматики. Нужно только, чтобы она выделяла глаголы, существительные,
прилагательные, местоимения, хранила их в аппарате памяти в качестве
словарного запаса и готовила их к выдаче по первому требованию. Потом нужно
будет подкинуть ей несколько сюжетов, и пусть она пишет.
Найпа теперь было не остановить. Он тут же принялся за работу и не
прекращал упорных занятий в течение нескольких дней. По всей гостиной были
разбросаны листы бумаги, исписанные формулами и расчетами, словами,
тысячами слов, набросками сюжетов для рассказов, неизвестно почему
пронумерованных; тут были большие выписки из словаря Роже; целые страницы
были заполнены мужскими и женскими именами, сотнями фамилий, взятых из
телефонного справочника; отдельные листы были испещрены чертежами и схемами
контуров, коммутаторов и электронных ламп, чертежами машин,
предназначенных для того, чтобы пробивать в перфокартах отверстия
различной формы, и схемами какой-то диковинной электрической машинки,
способной самостоятельно печатать десять тысяч слов в минуту. На отдельном
листе была набросана схема приборной панели с небольшими кнопками, причем
па каждой было написано название какого-нибудь известного американского
журнала.
Он работал с упоением. Расхаживая по комнате среди разбросанных бумаг,
он потирал руки и сам с собой разговаривал; время от времени он криво
усмехался и произносил смертельные оскорбления, при этом слово "издатель"
звучало довольно часто. На пятнадцатый день напряженной работы он сложил
бумаги в две огромные папки и отправился -- почти бегом -- в конторку "Джон
Боулен Инк. электронное оборудование".
Мистер Боулен был рад вновь увидеться с ним.
-- Слава Богу, Найп, ты выглядишь на сто процентов лучше. Хорошо
отдохнул? Где ты был?
Он как всегда неприятен и неряшлив, подумал мистер Боулен. Почему он
не может стоять прямо? Согнулся, словно высохшее дерево.
-- Ты выглядишь на сто процентов лучше, старица. И чего это он
усмехается, хотелось бы мне знать.
Каждый раз, когда я его вижу, мне кажется, что уши у
пего стали еще больше.
Адольф Найп положил папки на стол.
-- Смотрите, мистер Боулен! -- вскричал он. -- Посмотрите, что я
принес.
И он стал рассказывать, раскрыв папки и разложив чертежи перед
изумленным маленьким человечком. Он говорил целый час, подробно все
объясняя, а когда закончил, отступил на шаг и слегка покраснел. Затаив
дыхание, он ждал приговора.
-- Знаешь что, Найп? Я думаю, что ты голова. Осторожнее, сказал себе
мистер Боулен. Обращайся с ним осторожнее. Он кое-что значит. Если бы только
эта его длинная лошадиная морда и огромные зубы не производили такого
отталкивающего впечатления. У этого парня уши будто листья ревеня.
-- Но, мистер Боулен, она будет работать! Я ведь доказал вам, что она
будет работать! И вы не сможете отрицать этого!
-- Не спеши, Найп. Не спеши и послушай меня. Адольф Найп смотрел на
своего шефа, с каждой секундой испытывая к нему все большее отвращение.
-- Твоя идея. -- зашевелилась нижняя губа мистера Боулена, -- довольно
оригинальна, я бы даже сказал, что это блестящая идея, и это еще раз
подтверждает мое мнение относительно твоих способностей, Найп. Но не бери
ее всерьез. В конце концов, приятель, какую мы можем извлечь из нее пользу?
Кому нужна машина, пишущая рассказы? Да- и какая, кстати, от нее выгода?
Скажи-ка мне,
-- Можно я сяду, сэр?
-- Конечно садись.
Адольф Найп присел па краешек стула. Шеф не сводил с пего глаз,
ожидая, что он скажет.
-- Если позволите, я бы хотел объяснить вам, мистер Боулен, как я
пришел к этому.
-- Давай, Найп, валяй.
С ним нужно держаться попроще, сказал про себя мистер Боулен. Этот
парень почти гений. Это находка для фирмы. Его ценность можно сравнить со
слитком золота, вес которого равен его собственному. Взять хотя бы эти
бумаги. Ужасная чепуха. Просто поразительно, что он сам до всего этого
додумался. Никакого проку, разумеется, от всего этого нет. Никакой
коммерческой выгоды. Ни это еще раз говорит о том, что парень талантлив.
-- Пусть это будет чем-то вроде исповеди, мистер Боулен. Мне кажется,
я смогу объяснить вам, почему я всегда был таким... встревоженным, что ли.
-- Выкладывай, что там у тебя, Найп. Сам знаешь -- на меня можно
положиться.
Молодой человек стиснул пальцы рук коленями а уперся локтями в живот.
Казалось, ему стало неожиданно холодно.
-- Видите ли, мистер Боулен, по правде, меня не особенно привлекает
работа здесь. Я знаю, что я с пей справляюсь и все такое, но душа у меня к
пей не лежит. Это не то, чем бы я хотел заниматься.
Словно на пружинах, брови мистера Боулена подскочили вверх. Он замер.
-- Понимаете, сэр, всю свою жизнь я хотел стать писателем.
-- Писателем?
-- Да, мистер Боулен. Наверно, вы не поверите, по каждую свободную
минуту я тратил на то, что писал рассказы. За последние десять лет я написал
сотни, буквально сотни коротких рассказов. Пятьсот шестьдесят шесть, если
быть точным. Примерно по одному в педелю.
-- О Боже! И зачем тебе это?
-- Насколько я сам себе это представляю, сэр, у меня есть страсть.
-- Какая еще страсть?
-- Страсть к творчеству, мистер Боулен. Всякий раз, поднимая глаза, он
видел губы мистера Боулена. Они делались все тоньше и тоньше и становились
еще более фиолетовыми.
-- А позволь спросить тебя, Найп, что ты делал с этими рассказами?
-- Вот тут-то и начинаются проблемы, сэр. Их никто не покупал. Закончив
рассказ, я отсылал его в журнал. Сначала в один, потом в другой. А
кончалось, мистер Боулен, дело тем, что они присылали. мне его назад. Меня
это просто убивает.
Мистер Боулен с облегчением вздохнул.
-- Очень хорошо понимаю тебя, старина. -- В голосе его слышалось
сочувствие. -- Со всеми хоть раз в жизни случалось нечто подобное. Но
теперь, после того как редакторы -- а они знают что к чему -- убедили тебя
в том, что твои рассказы -- как бы сказать? -- несколько неудачны, нужно
оставить это занятие. Забудь об этом, приятель. Забудь, и все тут.
-- Нет, мистер Боулен. Это не так! Я уверен, что пишу хорошие
рассказы. О Господи, да вы сравните их с той чепухой, что печатают в
журналах, -- поверьте мне, все это слюнявая невыносимая чушь... Меня это
сводит с ума!
-- Погоди, старина...
-- Вы когда-нибудь читаете журналы, мистер Боулен?
-- Извини, Найп, но какое это имеет отношение к твоей машине?
-- Прямое, мистер Боулен, самое прямое. Вы только послушайте. Я
внимательно просмотрел несколько разных журналов, и мне показалось, что
каждый из них печатает только то, что для него наиболее типично. Писатели
-- я имею в виду преуспевающих писателей -- знают об этом и соответственно
и творят.
-- Постой, приятель. Успокойся. Я все же не думаю, что мы сможем как-то
использовать это.
-- Умоляю вас, мистер Боулен, выслушайте меня до конца. Это ужасно
важно.
Он замолчал, с трудом переводя дыхание. Он вконец разнервничался и,
когда говорил, размахивал руками. Его длинное покрасивее лицо горело
воодушевлением. Рот его наполнился слюной, и казалось, что и слова, которые
он произносил, были мокрыми.
-- Теперь вы понимаете, что с помощью особого регулятора,
установленного на моей машине и соединяющего "отдел памяти" с "сюжетным
отделом", я могу, просто нажав па нужную кнопку, получать любой необходимый
мне рассказ в зависимости от направления журнала.
-- Понимаю, Найп, понимаю. Все это очень занятно, но зачем все это
нужно?
-- А вот зачем, мистер Боулен. Возможности рынка ограниченны. Мы должны
производить необходимый товар в нужное время. Это чисто деловой подход.
Теперь я смотрю на все это с вашей точки зрения -- пусть это будет
коммерческое предложение.
-- Дружище, я никак не могу рассматривать это в качестве коммерческого
предложения. Тебе не хуже меня известно, во что обходится создание подобных
машин.
-- Я это хорошо знаю, сэр. Но, даже учитывая это, я думаю, вы не
представляете себе, сколько платят журналы авторам рассказов.
-- И сколько же они платят?
-- Что-то около двух с половиной тысяч долларов. А в среднем, наверно,
около тысячи.
Мистер Боулен подскочил на месте.
-- Да. сэр, это так.
-- Просто невероятно, Найп. Это же смешно!
-- Нет, сэр, это так.
-- Уж не хочешь ли ты сказать, что журналы платят такие деньги всякому,
кто... наваляет какой-то там рассказ! О Боже, Найп! Что же это такое? В
таком случае все писатели миллионеры!
-- Это на самом деле так, мистер Боулен! А тут появляемся мы с пашей
машиной. Вы послушайте, сэр, что я вам еще расскажу, я уже все обдумал. В
среднем толстые журналы печатают в каждом номере три рассказа. Возьмите
пятнадцать самых солидных журналов -- те, которые платят больше всего.
Некоторые из них выходят раз в месяц, но большинство -- еженедельники. Так.
Это значит, что каждую педелю у нас будут покупать, скажем, по сорок
больших рассказов. Это сорок тысяч долларов. С помощью нашей машины, когда
она заработает на полную мощность, мы сможем захватить весь рынок!
-- Ты, парень, совсем сошел с ума!
-- Нет, сэр, поверьте, то, что я говорю, правда. Неужели вы не
понимаете, что мы их завалим одним лишь количеством! За тридцать секунд эта
машина может выдавать рассказ в пять тысяч слов, и его тут же можно
отсылать. Разве писатели могут состязаться с ней? Скажите, мистер Боулен,
могут?
Адольф Найп увидел, как в эту минуту в лице его шефа произошла едва
заметная перемена. Глаза его засветились, ноздри расширились, на лице не
двигался ни один мускул.
Он быстро продолжал:
-- В наше время, мистер Боулен, нельзя особенно полагаться на статью,
написанную от руки. Она не выдержит конкуренции в мире массовой продукции,
типичном для этой страны, и вы это отлично понимаете. Ковры, стулья,
башмаки, кирпичи, посуду, что хотите -- все сейчас делает машина. Качество,
возможно, стало хуже, по какое это имеет значение? Считаются только со
стоимостью производства. А рассказы... рассказы тоже товар, как ковры и
стулья, и кому какое дело, каким образом вы их производите, лишь бы они
были. Мы будем продавать их оптом, мистер Боулен! И по более низким ценам,
чем любой другой писатель этой страны! Мы завоюем рынок!
Мистер Боулен уселся поудобнее. Он наклонился вперед, положил локти на
стол и не сводил глаз с говорившего.
-- И все же я думаю, что это неосуществимо, Найп.
-- Сорок тысяч в педелю! -- воскликнул Адольф Найп. -- Если даже мы
будем брать полцены, то ость двадцать тысяч в неделю, это все равно миллион
в год! -- И, понизив голос, он добавил: -- Вы ведь не зарабатываете миллион
в год па компьютерах, мистер Боулен?
-- Однако, Найп, ты серьезно думаешь, что их купят?
-- Послушайте, мистер Боулен. Кому нужны написанные по заказу
рассказы, если можно за полцены купить точно такие же? Это ведь очевидно,
не правда ли?
-- А как ты будешь их продавать? Кто-то ведь должен быть их автором?
-- Мы создадим литературное агентство, через которое и будем
распространять их. И придумаем имена мнимым авторам.
-- Мне это не нравится, Найп. Все это отдает мошенничеством, тебе так
не кажется?
-- И вот еще что, мистер Боулен. Как только мы начнем, появятся
всевозможные побочные продукты, так же представляющие ценность. Возьмите,
скажем, рекламу. Люди, занимающиеся производством пива и тому подобным,
платят в наше время большие деньги, если знаменитые писатели позволяют нм
использовать свое имя в качестве рекламы. Да что там говорить, мистер
Боулен! Все это не детские шалости. Это большой бизнес.
-- Не слишком-то обольщайся, приятель.
-- И еще. Почему бы нам, мистер Боулен, не подписать несколько
наиболее удачных рассказов вашей фамилией? Если, конечно, вы не против.
-- Помилуй, Найп. Это еще зачем?
-- Не знаю, сэр, хотя некоторые писатели и пользуются уважением, к
примеру Эрл Гарднер и Кэтлин Норрис. Нам все равно нужна будет какая-нибудь
фамилия, и я подумывал о том, чтобы для начала подписать пару рассказов
своей.
-- Ишь ты, писатель, -- задумчиво произнес мистер Боулен. -- Вот
удивятся в клубе, когда увидят мою фамилию в журналах, в хороших журналах.
-- Ну конечно, мистер Боулен.
Взгляд мистера Боулена сделался отсутствующим, он мечтательно
улыбнулся. Но продолжалось это с минуту. Он встряхнулся и принялся
перелистывать лежавшие перед ним чертежи.
-- Одного я не пойму, Найп. Откуда ты будешь брать сюжеты? Ведь не
будет же их выдумывать машина?
-- Мы ей дадим сюжеты. Это не проблема. У каждого из пас есть какие-то
сюжеты. В папке, что слева от вас, их сотни три или четыре. Мы снабдим ими
"сюжетный отдел" машины.
-- Продолжай.
-- Есть и еще кое-какие тонкости, мистер Боулен. Вы поймете, что я имею
в виду, когда изучите чертежи. Например, есть прием, который использует
каждый писатель: в рассказ вставляется хотя бы одно длинное слово с весьма
туманным значением. Это заставляет читателя думать, будто автор необычайно
умен. Моя машина будет делать то же самое. С этой целью в нее запрятана
целая куча длинных слов.
-- Куда?
-- В "словарный отдел", -- отвечал Найп. Остаток дня они провели в
обсуждении возможностей нового аппарата. Кончилось дело тем, что мистер
Боулен пообещал подумать. На следующее утро он был полон энтузиазма, однако
виду не подавал. Через неделю идея полностью захватила его.
-- Мы должны всем говорить, Найп, что просто работаем над созданием
еще одного компьютера, но нового типа. Таким образом мы сохраним нашу тайну.
-- Вы правы, мистер Боулен.
И через шесть месяцев машина была создана. Ее поместили в отдельном
кирпичном доме во дворе здания, в котором размещалась фирма, и теперь, когда
она была готова к работе, к ней и близко никого не подпускали, кроме мистера
Боулена и Адольфа Найпа.
И вот настал волнующий момент, когда двое мужчин: один из них
небольшого роста, упитанный, коротконогий, другой -- высокий, худой, с
торчащими зубами -- стояли в коридоре и готовились к созданию первого
рассказа. Во все стороны от них расходились небольшие коридоры, стены
которых были переплетены проводами, усеяны выключателями и электронными
лампами. Оба они нервничали; мистер Боулен, не в силах стоять спокойно,
подпрыгивал то на одной, то на другой ноге.
-- Какую кнопку нажмем? -- спросил Адольф Найп, разглядывая ряд белых
маленьких клавишей, напоминавших те, что установлены в пишущей машинке. --
Выбирайте вы, мистер Боулен. А выбирать есть из чего -- тут есть "Сатердей
ивнинг пост", "Колье", "Лейдиз хоум джорнэл" -- любой журнал, который вам
нравится.
-- О Господи! Откуда же мне знать? -- Он прыгал на месте, будто его
жалили пчелы.
-- Мистер Боулен, -- серьезным тоном произнес Адольф Найп, -- осознаете
ли вы, что в эту минуту в одном лишь вашем мизинце заключена сила, способная
сделать вас самым разносторонним писателем на всем континенте?
-- Послушай, Найп, прекрати эти шуточки, прошу тебя, и давай без
предисловий.
-- Хорошо, мистер Боулен. Пусть это будет... дайте подумать... вот
этот. Как насчет этого журнала? -- Он выпрямил палец и нажал на кнопку, на
которой маленькими черными буквами было выведено название "Тудейз Умэн".
Что-то щелкнуло, и, когда он убрал палец, кнопка осталась утопленной. --
Журнал мы выбрали, -- сказал он. -- А теперь -- вперед!
Он протянул руку и нажал на выключатель на приборной панели. В ту же
минуту комнату заполнило громкое гудение, посыпались искры, и застучали
бесчисленные крошечные молоточки. И почти тотчас же из щели, расположенной
справа от приборной панели, посыпались в корзину листы бумаги. Каждую
секунду появлялся новый лист, и раньше чем через полминуты все было
кончено. Листы больше не появлялись.
-- Ну вот! -- воскликнул Адольф Найп. -- Ваш рассказ готов.
Они схватили листы и стали читать. На первой странице было напечатано:
"Айфкимосасегуезтпплнвокудскигт и, фухпеканвоертюуиол кйхгфдсаксквонм,
перуитрехдйкгмвпо, умсюи... " Они переглянулись. Остальные страницы были
заполнены примерно таким же текстом. Мистер Боулен стал кричать. Молодой
человек пытался его успокоить:
-- Все в порядке, сэр. Правда, все в порядке. Нужно только немного
отрегулировать ее. Где-то что-то не так соединилось, и все. Не забывайте,
мистер Боулен, что в ней больше миллиона футов проводов. Да и трудно
ожидать, что с первого раза все пойдет гладко.
-- Она никогда не будет работать, -- сказал мистер Боулен.
-- Наберитесь терпения, сэр. Наберитесь терпения. Адольф Найп принялся
разыскивать неисправность, и через четыре дня объявил, что все готово для
очередного испытания.
-- Она никогда не будет работать, -- говорил мистер Боулен. -- Я знаю:
она никогда не будет работать.
Найп улыбнулся и нажал на кнопку с надписью: "Ридерз дайджест". Затем
он дернул рычаг, и комната наполнилась каким-то странным волнующим гулом. В
корзину упала одна страница с отпечатанным текстом.
-- А где же остальные? -- закричал мистер Боулен. -- Она остановилась!
Она опять сломалась!
-- Нет, сэр. На сей раз все в порядке. Это же для "Дайджеста", неужели
вы не понимаете?
На этот раз напечатано было следующее:
"Малокто-знаеткакиепоистинереволюционныепеременынесетзасобой
новоелекарствоспособноеоблегчитьучасть страдающих
са-мойужаснойболезньюнашеговремени... " И так далее.
-- Но это же чепуха! -- вскричал мистер Боулен.
-- Нет, сэр. Отличная работа. Неужели вы не видите? Просто она еще не
научилась разбивать слова. Это легко исправить. Но рассказ-то готов.
Смотрите, мистер Боулен, смотрите! Он готов, только слова соединены друг. с
другом.
Это была правда.
На следующем испытании, спустя несколько дней, все было нормально, даже
проставлены запятые. Первый рассказ они послали в знаменитый женский журнал.
Это был отлично написанный, с хорошим сюжетом рассказ, в котором речь шла о
том, как один юноша стремился получить повышение по службе. И вот этот
юноша, говорилось в рассказе, решил вместе со своим приятелем темной ночью
похитить дочку своего хозяина, когда та будет возвращаться домой. Потом
вышло так, что он, улучив момент, выбил револьвер из рук своего друга и
таким образом спас девушку. Та рассыпалась в благодарностях. Но отец решил,
что тут что-то не так. Он устроил юноше допрос. Молодой человек расплакался
и во всем сознался. Тогда отец, вместо того чтобы вышвырнуть его, сказал,
что он восхищен находчивостью юноши. Девушка отметила его порядочность и
вообще... Отец пообещал сделать его главным бухгалтером. А девушка вышла за
него замуж.
-- Потрясающе, мистер Боулен! Прямо в точку!
-- Что-то тут много сантиментов, приятель.
-- Ну что вы, сэр, он пойдет, еще как пойдет! Разгорячившись, Адольф
Найп тут же отпечатал еще шесть рассказов за столько же минут. Все рассказы,
кроме одного, который получился несколько непристойным, были довольно
хороши.
Тут мистер Боулен успокоился. Он согласился с тем, что нужно создать
литературное агентство, которое предполагалось разместить в конторе фирмы в
центре города, а заведовать им будет Найп. Через пару педель этот вопрос
был улажен. Затем Найп разослал первую дюжину рассказов. Он поставил свою
фамилию под четырьмя рассказами, авторство одного взял на себя мистер
Боулен, а остальные они подписали вымышленными именами.
Пять рассказов были сразу же приняты. Тот, что был подписан мистером
Боуленом, возвратили, а редактор отдела прозы писал: "Вы славно потрудились,
но, как нам кажется, рассказ Вам не удался. Хотелось бы познакомиться еще с
какой-нибудь Вашей работой... " Адольф Найп взял такси и отправился на
фабрику, где машина быстро состряпала еще один рассказ для того же журнала.
Он опять поставил под рассказом имя мистера Боулена и срочно отослал его.
Рассказ был принят.
Деньги потекли рекой. Найп постепенно, но настойчиво увеличивал
производство, и уже через шесть месяцев он поставлял тридцать рассказов в
педелю, причем половина из них печаталась в журналах.
В литературных кругах о нем заговорили как о плодовитом и
преуспевающем писателе. Говорили и о мистере Боулене, хотя отзывались о нем
не столь хорошо; сам он, правда, этого не знал. Одновременно Найп пытался
привлечь внимание и к дюжине несуществующих личностей, говоря, что это
подающие надежды молодые литераторы. Все шло превосходно.
К этому времени было решено переделать машину таким образом, чтобы она
писала не только рассказы, но и романы. Мистер Боулен, жаждавший славы в
литературном мире. настойчиво требовал, чтобы Найп тотчас же принялся за
выполнение столь ответственной задачи.
-- Хочу быть автором романа, -- без конца повторял он, -- хочу быть
автором романа.
-- И вы им будете, сэр. Обязательно будете. Но прошу вас, наберитесь
терпения. Работа предстоит сложная.
-- Мне все твердят, что я должен выпустить роман, -- • не унимался
мистер Боулен. -- За мной с утра до вечера охотятся издатели и умоляют меня,
чтобы я не тратил времени на рассказы, а занялся бы чем-нибудь более
существенным. Роман -- это вещь, -- они так и говорят.
-- Будут у пас романы, -- говорил ему Найп. -- Причем столько, сколько
мы захотим. Но наберитесь терпения, прошу вас.
-- Нет. ты послушай, Найп. Я хочу быть автором по-настоящему серьезного
романа, такого, чтобы им зачитывались по ночам и чтобы только о нем и
говорили. Я в последнее время что-то устал от этих рассказов под которыми
ты ставишь свою фамилию. Если уж творить по правде, то, как мне кажется, все
это последнее время ты делал из меня дурака.
-- Дурака, мистер Боулен?
-- Ты только тем и занимался, что лучшие рассказы оставлял себе.
-- Неправда, мистер Боулен!
-- Так вот, черт побери, на этот раз я должен быть уверен в том, что
напишу действительно умную, толковую книгу. Запомни это.
-- С помощью устройства, над которым я сейчас бьюсь, мистер Боулен, вы
напишете любую книгу.
И это была правда, поскольку уже через два месяца благодаря гению
Адольфа Найпа была создана машина, способная не только писать романы, но и
позволяющая автору, сидящему за пультом управления, заранее выбирать
буквально любой сюжет и любой стиль, какой ему нравился. На этом новом
замечательном пульте было установлено столько различных панелей и рычагов
управления, что это делало его похожим на приборную доску авиалайнера.
Прежде всего, путем нажатия на одну из кнопок верхнего ряда автор
выбирал жанр: исторический, сатирический. философский, политический,
романтический, эротический, юмористический или любой другой. Второй ряд
кнопок (основной) давал ему выбор темы: солдатские будни, первые поселенцы,
гражданская война, мировая вой-па, расовая проблема, Дикий Запад,
деревенская жизнь, воспоминания о детстве, мореплавание, исследование
морских глубин и многие-многие другие. В третьем ряду кнопок можно было
выбрать литературный стиль: классический, причудливый, пикантный, стиль
Хемингуэя, Фолкнера, Джойса, женский стиль и т. д. Четвертый ряд
предназначался для выбора героев, пятый регулировал подачу слов и т. д. и
т. п. -- всего было десять рядов кнопок.
Но это еще не все. Работая над романом (на что уходило примерно
пятнадцать минут), автор в течение всего процесса писания должен был сидеть
в особом кресле и нажимать на клавиши, как это делает органист. Таким
образом он мог постоянно регулировать пятьдесят различных, по иногда
переходящих друг в друга особенностей романа, как-то: напряжение, нечто
удивительное, юмор, пафос, тайна. Посматривая па всевозможные шкалы в
счетчики, он мог определить, как подвигается работа.
И наконец, нужно было решить проблему "страсти". Внимательно
ознакомившись с содержанием книг, возглавлявших в последний год список
бестселлеров, Адольф Найп пришел к выводу, что это наиважнейшая
составляющая романа, некий магический катализатор, могущий даже скучнейшему
роману обеспечить потрясающий успех, во всяком случае финансовый. Но Найпу
было также известно, что страсть -- вещь могучая, бурная и обращаться с
ней надо осторожно и использовать ее в меру и только тогда, когда это
необходимо; с этой целью он изобрел контрольное устройство, состоящее из
двух подвижных тяг, управляемых педалями, подобно тому, как это происходит
в автомобиле. Одной педалью регулировалось процентное содержание страсти,
другой -- ее сила. Процесс написания романа по методу Найпа должен был
представлять собой одновременно управление самолетом и автомобилем и игру на
органе. Изобретателя, " однако, это не беспокоило. Когда все было готово, он
с важным видом проводил мистера Боулена в дом, где находилась машина, и
принялся растолковывать, как это новое чудо работает.
-- Боже праведный, Найп! Мне никогда с этим не справиться! Черт побери,
легче самому написать роман!
-- Вы быстро научитесь работать на ней, мистер Боулен, обещаю вам.
Через пару педель вам даже и думать не придется. Это ведь все равно что
водить машину
Дело это, однако, оказалось непростым, но, потренировавшись изрядное
количество часов, мистер Боулен освоил его, и вот как-то поздно вечером он
приказал Найпу, чтобы тот был готов к стряпанью первого романа. Наступил
ответственный момент. Толстый маленький человечек уселся в кресле и, нервно
озираясь, вобрал голову в плечи, а длинный зубастый Найп засуетился вокруг.
-- Я намереваюсь написать крупный роман, Найп.
-- Уверен, что вы его напишете, сэр. Просто убежден.
Осторожно, одним пальцем, мистер Боулен нажал на нужные кнопки:
жанр -- сатирический,
тема -- расовая проблема,
стиль -- классический,
персонажи -- шесть мужчин, четыре женщины, один младенец,
объем -- пятнадцать глав.
При этом он не спускал глаз с трех регистров, особенно его
привлекавших: сила воздействия, загадочность, глубина.
-- Вы готовы, сэр?
-- Да-да, я готов.
Найп дернул рычаг. Машина загудела. Послышалось жужжание хорошо
смазанного механизма, затем быстро-быстро застучала электрическая машинка,
при этом она так грохотала, что вынести весь этот шум было почти
невозможно. В корзину посыпались отпечатанные листы, по одному каждые две
секунды. И вдруг среди всего этого шума и грохота, не в силах больше
нажимать па клавиши и следить за счетчиком глав и индикатором страсти,
мистер Боулен ударился в панику. В результате он поступил так же, как
поступает в таких случаях начинающий автолюбитель, -- он нажал обеими ногами
на педали и держал их до тех пор, пока машина не остановилась.
-- Поздравляю вас с первым романом, -- сказал Найп, доставая из корзины
кипу отпечатанных страниц.
На лице мистера Боулена выступили капельки пота.
-- Ну и работенка, приятель.
-- Но вы справились с ней. Еще как справились.
-- Ну-ка посмотрим, что там получилось, Найп. Дай-ка мне взглянуть.
Он принялся читать первую главу, передавая прочитанные страницы
молодому человеку.
-- О Господи, Найп, что это такое? Тонкая фиолетовая губа мистера
Боулена, похожая на рыбью, едва заметно дернулась, а щеки надулись.
-- Ты только посмотри, Найп! "Это же возмутительно!
-- По-моему, довольно свежо, сэр.
-- Свежо! Это просто отвратительно! Под этим я никогда не подпишусь!
-- Понимаю, сэр. Очень даже хорошо понимаю.
-- Найп! Ты опять смеешься надо мной?
-- Ну что вы, сэр, вовсе нет.
-- Похоже, что это так.
-- Вам не кажется, мистер Боулен, что вам нужно было чуть полегче
нажимать на педаль, которая определяет объем страсти?
-- Дорогой мой, откуда же мне было знать?
-- Почему бы вам не попытаться еще раз?
И мистер Боулен настрочил второй роман, на этот раз такой, какой им и
был задуман.
Через неделю рукопись была прочитана редактором;
тот принял ее с восторгом. Найп послал ему свой роман, а затем еще
дюжину для ровного счета. За короткое время литературное агентство Адольфа
Найпа получило широкую известность благодаря тому, что в нем прошли
хорошую школу молодые, подающие надежды романисты. Деньги вновь потекли
рекой.
Именно в это время юный Найп начал выказывать недюжинные способности
настоящего бизнесмена.
-- Знаете что, мистер Боулен, -- заявил он как-то, -- у нас слишком
все-таки много конкурентов. Почему бы нам не поглотить всех остальных
писателей в стране?
Мистер Боулен, который теперь щеголял в бархатном пиджаке бутылочного
цвета и позволял волосам закрывать две трети ушей, был вполне всем доволен.
-- Не понимаю; о чем это ты, старина. Как же можно поглощать писателей?
-- В том-то и дело, что можно. Точно так же поступал Рокфеллер с
нефтяными компаниями. Нужно только купить их и задавить, чтобы их больше не
стало. Все очень просто!
-- Ты только не горячись, Найп, только не горячись.
-- У меня тут есть список, сэр, пятидесяти самых преуспевающих
писателей этой страны, и я собираюсь предложить каждому из них пожизненный
контракт. Все, что от них требуется, -- это никогда больше не написать ни
строчки, ну и, разумеется, они должны позволить нам подписывать наши вещи их
именами. Как идея?
---- Они никогда не пойдут на это.
-- Вы не знаете писателей, мистер Боулен. Вот увидите.
-- А как же страсть к творчеству?
-- Чепуха все это. Все, что их интересует, -- это деньги, как и любого
другого.
В конце концов мистер Боулен, хотя и неохотно, согласился, и Найп,
положив в карман список писателей, уселся в огромный "Кадиллак" с шофером и
отправился по адресам.
Сначала он поехал к человеку, с имени которого начинался его список. То
был известный, уважаемый писатель. однако попасть к нему для пего не
составило труда;
Он изложил ему суть дела и достал из портфеля кучу романов, а также
предложил ему подписать контракт, гарантировавший писателю столько-то в год
до конца его дней. Тот его вежливо выслушал, решив, что имеет дело с
ненормальным, однако предложил выпить, а затем указал па дверь.
Когда писатель, стоявший вторым в списке, понял, что Найп не шутит, он
запустил в него огромным металлическим пресс-папье, п изобретателю пришлось
бежать через сад. При этом вслед ему неслись такие оскорбления и
ругательства, каких ему ранее не приходилось слышать.
Но Адольфа Найпа не так-то просто сбить с толку. Он был разочарован, по
не напуган и тут же отправился в своем лимузине к следующему клиенту. На сей
раз это была дама, известная и пользовавшаяся популярностью, чьи толстые
книги романтического содержания расходились по стране миллионными тиражами.
Она любезно встретила Найпа, налила ему чаю и внимательно выслушала.
-- Все это очень интересно, -- сказала она, -- Но мне что-то трудно в
это поверить.
-- Мадам, -- отвечал Найп. -- Поедемте со мной, и вы все увидите
собственными глазами. Моя машина ждет вас.
Из дома они вышли вместе, и вскоре изумленную даму доставили в дом, где
хранилось чудо. Найп охотно объяснил, - как машина работает, а потом даже
позволил ей посидеть в кресле и понажимать на кнопки,
-- Ну ладно, -- неожиданно сказал он, -- может быть, вы хотите прямо
сейчас написать книгу?
-- Да! -- воскликнула она. -- Прошу вас! С деловым видом она уселась за
машину; казалось, она знает, чего хочет. Она сама выбрала необходимые кнопки
и настрочила длинный роман, полный страсти. Прочитав первую главу, она
пришла в такой восторг, что тотчас же подписала контракт.
-- Одну мы убрали, -- сказал Найп мистеру Боулену, когда она ушла. --
Причем довольно крупную птицу,
-- Молодец, дружище.
-- А знаете, почему она согласилась?
---- Почему?
---- Дело не в деньгах. У нее их хватает.
---- Тогда почему же?
Найп усмехнулся, приподняв губу и обнажив длинную бледную десну.
-- Просто потому, что она поняла, что машинная писанина лучше, чем ее
собственная.
С той поры Найп вполне разумно решил сосредоточивать свои усилия
только на посредственностях. Те, что были выше этого уровня, -- а их было
так мало, что и вообще не стоило брать в расчет, -- по-видимому, не так-то
легко поддавались соблазну.
В конце концов, после нескольких месяцев напряженной работы, ему
удалось уговорить подписать договоры что-то около семидесяти процентов
писателей из своего списка. Он пришел к выводу, что с более старшими по
возрасту, с теми, у кого скудел запас мыслей и кто запил, иметь дело проще
всего. С молодыми людьми приходилось повозиться. Когда он пытался уговорить
их, они неприлично выражались, а иногда выходили из себя, и не раз после
таких визитов Найп возвращался легко раненным.
Однако в целом это было хорошее начинание. Подсчитано, что только в
прошлом году -- а это был первый год работы машины -- по меньшей мере
половина из всех изданных на английском языке романов и рассказов была
создана Адольфом Найпом и его Автоматическим Сочинителем.
Вас это удивляет? Сомневаюсь. Дела обстоят значительно хуже. Ходят
слухи, что и сегодня многие спешат договориться с мистером Найпом. А тем,
кто колеблется поставить под контрактом свою подпись, он еще крепче
закручивает гайки.
А сейчас я сижу и слышу, как в соседней комнате плачут мои дети. Их
девять, и все они хотят есть. И я чувствую, как рука моя тянется к этому
заманчивому контракту, лежащему на краю стола.
Пусть уж наши дети лучше голодают. Дай нам силы, о Боже, перенести это.

Роалд Дал. Моя любимая, голубка моя

Есть у меня давняя привычка вздремнуть после ленча. Обычно я
устраиваюсь в гостиной в кресле, подкладываю подушку под голову, ноги кладу
на небольшую квадратную, обитую кожей скамеечку и читаю что-нибудь, покуда
не засыпаю.
В ту пятницу я сидел в кресле, как всегда уютно расположившись, и
держал в руках свою любимую книгу "Бабочки-однодневки", изданную в Женеве
Даблдеем и Вествудом, когда моя жена, никогда не отличавшаяся молчаливостью,
вдруг заговорила со мной, приподнявшись на диване, который стоял напротив
моего кресла.
-- Эти двое, -- спросила она, -- в котором часу они должны приехать?
Я не отвечал, поэтому она повторила свой вопрос, на этот раз громче.
Я вежливо ответил ей, что не знаю.
-- Они мне не очень-то симпатичны, -- продолжала она. -- Особенно он.
-- Хорошо, дорогая.
-- Артур, я сказала, что они мне не очень-то симпатичны.
Я опустил книгу и взглянул на нее. Закинув ноги на спинку дивана, она
листала журнал мод.
-- Мы ведь только раз и виделись, -- сказал я.
-- Ужасный тип, в самом деле. Без конца рассказывает анекдоты или
какие-то там истории.
-- Я уверен, что ты с ними поладишь, дорогая.
-- А она тоже хороша. Когда, ты думаешь, она явятся?
Я отвечал, что они должны приехать что-то около шести часов.
-- А тебе они разве не кажутся ужасными? -- спросила она, ткнув в мою
сторону пальцем.
-- Видишь ли...
-- Они до того ужасны, что хуже некуда.
-- Мы ведь уже не можем им отказать, Памела.
-- Хуже просто некуда, -- повторила она.
-- Тогда зачем ты их пригласила? -- выпалил я и тотчас же пожалел о
содеянном, ибо я взял себе за правило -- никогда, если можно, не
провоцировать жену.
Наступила пауза, в продолжение которой я наблюдал за выражением ее
лица, дожидаясь ответа. Это крупное белое лицо казалось мне иногда чем-то
настолько необычным и притягательным, что я, бывало, с трудом мог
оторваться от него. В иные вечера, когда она сидела за вышивкой или
рисовала эти свои затейливые цветочки, лицо ее напрягалось и начинало
светиться какой-то таинственной внутренней силой, которую невозможно
выразить словами, и я сидел и не мог отвести от него взгляд, хотя и делал
при этом вид, будто читаю. Даже сейчас, вот в эту самую минуту, я должен
признаться, что было нечто величественное в этой женщине, с этой ее кислой
миной, прищуренными глазами, наморщенным лбом, недовольно вздернутым
носиком, что-то прекрасное, я бы сказал -- величавое, и она была такая
высокая, гораздо выше меня, хотя сегодня, когда ей пошел пятьдесят первый
год, думаю, лучше сказать про нее большая, чем высокая.
-- Тебе отлично известно, зачем я их пригласила, -- резко ответила она.
-- Чтобы сразиться в бридж, вот и все Они играют просто первоклассно, к тому
же на приличные ставки. -- Она подняла глаза и увидела, что я внимательно
смотрю па нее. -- Ты ведь и сам примерно так же думаешь, не правда ли?
-- Ну конечно, я...
-- . Артур, не будь кретином.
-- Я встречался с ними только однажды, и должен признаться, что они
довольно милые люди.
-- Такое можно про любого идиота сказать.
-- Памела, прошу тебя... пожалуйста. Давай не будем вести разговор в
таком тоне.
-- Послушай, -- сказала она, хлопнув журналом о колени, -- ты же не
хуже меня видел, что это за люди. Два самодовольных дурака, которые
полагают, что можно напроситься в любой дом только потому, что они неплохо
играют в бридж.
-- Уверен, ты права, дорогая, но вот чего я никак не возьму в толк, так
это...
-- Я тебе еще раз говорю -- я их пригласила, чтобы хоть раз сыграть
приличную партию в бридж. Нет у меня больше сил играть со всякими
раззявами. И все равно я не могу примириться с тем, что эти ужасные люда
будут в моем доме.
-- Я тебя понимаю, дорогая, но не слишком ли теперь поздно...
-- Артур!
-- Да?
-- Почему ты всегда споришь со мной? Ты же испытываешь к ним не меньшую
неприязнь, и ты это знаешь.
-- Думаю, что тебе не нужно так волноваться, Памела. В конце концов,
мне показалось, что это воспитанные молодые люди, с хорошими манерами.
-- Артур, к чему этот высокопарный слог? -- Она сурово глядела на меня
своими широко раскрытыми серыми глазами, и, чтобы укрыться от ее взора --
иногда мне становилось от него несколько не по себе, -- я поднялся и
направился к французскому окну, которое выходило в сад.
Трава на большой покатой лужайке перед домом была недавно подстрижена,
и газон был испещрен светлыми и темно-зелеными полосами. В дальнем конце
наконец-то зацвели два ракитника, и длинные золотые цепочки ярко выделялись
на фоне растущих позади них деревьев. Распустились и розы, и ярко-красные
бегонии, и на цветочном бордюре зацвели все мои любимые гибридные люпины,
колокольчики, дельфиниумы, турецкие гвоздики и большие, бледные, источающие
аромат ирисы. Кто-то из садовников возвращался по дорожке после обеда. За
деревьями была видна крыша его домика, а за ним дорожка вела через железные
ворота к Кентерберн-роуд.
Дом моей жены. Ее сад. Как здесь замечательно. Как покойно! Если бы
только Памела чуть-чуть поменьше тревожилась о моем благополучии, пореже
старалась бы сделать мне что-то приятное в ущерб собственным интересам,
тогда все было бы божественно. Поверьте, я не хочу, чтобы у вас создалось
впечатление, будто я па люблю ее -- я обожаю самый воздух, которым она
дышит, -- или будто не могу совладать с ней или не хозяин самому себе. Я
лишь хочу сказать, что то, как она себя ведет, временами чуточку раздражает.
К примеру, все эти ее приемы. Как бы мне хотелось, чтобы она от них всех
отказалась, особенно от манеры тыкать в меня пальцем, чтобы подчеркнуть
сказанное. Вы должны помнить, что я довольно небольшого роста, и подобный
жест, употребляемый не в меру кем-то вроде моей жены, может подействовать
устрашающе. Иногда мне трудно убедить себя в том, что она женщина
невластная.
-- Артур! -- крикнула она. -- Иди-ка сюда.
-- Что такое?
-- Мне пришла в голову потрясающая мысль. Иди же сюда.
Я подошел к дивану, на котором она возлежала.
-- Послушай-ка, -- сказала она, -- хочешь немного посмеяться?
--- Как еще посмеяться?
-- Над Снейпами.
-- Кто такие Снейпы?
-- Очнись, -- сказала она. -- Генри и Сэлли Снейп. Наши гости.
-- Ну?
-- Слушай. Я тут лежала и думала, что это за ужасные люди... и как они
себя ужасно ведут... он, со своими шутками, и она, точно какая-нибудь
помирающая от любви воробьиха... -- Она помолчала, лукаво улыбаясь, и я
почему-то подумал, что вот сейчас она произнесет нечто страшное. -- Что ж,
если они себя так ведут в нашем присутствии, то каковы же они должны быть,
когда остаются наедине?
-- Погоди-ка, Памела...
-- Артур, не будь дураком. Давай сегодня посмеемся немного, хотя бы раз
от души посмеемся.
Она приподнялась на диване, лицо ее неожиданно засветилось каким-то
безрассудством, рот слегка приоткрылся, и она глядела на меня своими
круглыми серыми глазами, причем в каждом медленно загоралась искорка.
-- Почему бы нет?
-- Что ты затеяла?
-- Это же очевидно. Неужели ты не понимаешь?
-- Нет, не понимаю.
-- Нам нужно лишь спрятать микрофон в их комнате.
Должен признаться, я ожидал чего-то весьма неприятного, но, когда она
произнесла это, был так поражен, что не нашелся, что ответить.
-- Именно так и сделаем, -- сказала она.
-- Да ты что! -- воскликнул я. -- Ну уж нет. Погоди минуту. На это ты
не пойдешь.
-- Почему?
-- Более гнусного ничего и придумать нельзя. Это все равно что... все
равно что подслушивать у дверей или читать чужие письма, только это гораздо
хуже. Ты серьезно об этом говоришь?
-- Конечно, серьезно.
Я знал, как сильно моя жена не любит, когда ей возражают, но иногда
ощущал необходимость заявить свои права, хотя и понимал, что чрезмерно при
этом рискую.
-- Памела, -- резко сказал я, -- я запрещаю тебе делать это!
Она спустила ноги с дивана.
-- Артур, кем это ты прикидываешься? Я тебя просто не понимаю.
-- Меня понять несложно.
-- Что за чепуху ты несешь? Сколько раз ты проделывал штуки похуже
этой.
-- Никогда!
-- О да, еще как проделывал! Что это тебе вдруг взбрело в голову, будто
ты лучше меня?
-- Ничего подобного я никогда не делал.
-- Хорошо, мой мальчик, -- сказала она и навела на меня палец, точно
револьвер. -- Что ты скажешь насчет твоего поведения у Милфордов в
Рождество? Помнишь? Ты так смеялся, что я вынуждена была закрыть тебе рот
рукой, чтобы они нас не услышали. Что ты скажешь?
-- Это другое, -- сказал я. -- Это было не в нашем доме. И они не были
нашими гостями.
-- А какая разница? -- Она сидела, глядя на меня своими круглыми серыми
глазами, и подбородок ее начал презрительно подниматься. -- Не будь этаким
напыщенным лицемером, -- сказала она. -- Что это с тобой происходит?
-- Видишь ли, Намела, я действительно думаю, что это гнусно. Я правда
так думаю.
-- Но послушай, Артур. Я человек гнусный. Да и ты тоже -- где-то в
душе. Поэтому мы и находим общий язык.
-- Впервые слышу такую чепуху.
-- Вот если бы ты вдруг задумал стать совершенно другим человеком --
тогда другое дело.
-- Давай прекратим весь этот разговор, Памела.
-- Послушай, -- сказала она, -- если ты действительно решил измениться,
то что же мне остается делать?
-- Ты не понимаешь, что говоришь.
-- Артур, и как только такой хороший человек, как ты, может иметь дело
с гадюкой?
Я медленно опустился в кресло, стоявшее против дивана; она так и не
спускала, с меня глаз. Понимаете, женщина она большая, с крупным белым
лицом, и, когда она глядела на меня сурово -- сот прямо как сейчас, -- я --
как бы это сказать? -- погружался в нее, точно утопал в ней, будто она была
целым ушатом со сливками.
-- Ты что, всерьез говоришь обо всей этой затее с микрофоном?
-- Ну конечно. Самое время немного посмеяться. Ну же, Артур. Не будь
таким щепетильным.
-- Это нечестно, Памела.
-- Это так же честно, -- она снова выставила палец, -- так же честно,
как и в том случае, когда ты вынул из сумочки Мэри Проберет ее письма и
прочитал их от начала до конца.
-- Этого нам не нужно было делать.
-- Нам?
-- Не ведь ты их потом тоже читала, Памела?
-- Это никому нисколько не повредило. Ты тогда сам так сказал. А эта
затея ничем не хуже.
-- А как бы тебе понравилось, если бы кто-то с тобой такое проделал?
-- Разве я могла бы возмущаться, если бы не знала, что за моей спиной
что-то происходит? Ну же, Артур. Не будь таким застенчивым.
-- Мне нужно подумать.
-- Может, великий радиоинженер не знает, как соединить микрофон с
динамиком?
-- Это проще простого.
-- Ну так действуй. Действуй же.
-- Я подумаю и потом дам тебе ответ.
-- На это у нас нет времени. Они могут явиться в любую минуту.
-- Тогда я не буду этого делать. Я не хочу, чтобы меня застукали за
этим занятием.
-- Если они явятся, прежде чем ты закончишь, я просто попридержу их
здесь. Ничего страшного. А сколько, кстати, времени?
Было почти три часа.
-- Они едут из Лондона, -- сказала она, -- а уж отбудут никак не
раньше чем после ленча. У тебя много времени.
-- Куда ты намерена их поселить?
-- В большую желтую комнату в конце коридора. Это ведь не слишком
далеко?
-- Думаю, что-то можно сделать.
-- Да, и вот еще что, -- сказала она, -- а куда ты поставишь динамик?
-- Я не говорил, что' собираюсь это сделать.
-- Бог ты мой! -- вскричала она. -- Посмотрел бы кто-нибудь на тебя.
Видел бы ты сам свое лицо. Ты даже порозовел и весь горишь, так тебе не
терпится приступить к делу. Поставь динамик к нам в спальню -- почему бы и
нет? Однако начинай, да поживее.
Я заколебался. Я всегда проявлял нерешительность, когда она приказывала
мне что-то сделать, вместо того чтобы вежливо попросить.
-- Не нравится мне все это, Памела. После этого она уже ничего не
говорила, она просто сидела и совершенно не двигалась, и притом глядела па
меня, а на лице ее застыло обреченное выражение, будто она стояла в длинной
очереди. По опыту я знал, что это дурной знак. Она была точно граната, из
которой выдернули чеку, и должно лишь пройти какое-то время, прежде, чем --
бах! -- она взорвется. Мне показалось, что в наступившей тишине я слышу, как
тикает механизм.
Потому я тихо поднялся, пошел в мастерскую и взял микрофон и полторы
сотни футов провода. Теперь, когда ее не было рядом, я вынужден был
признаться, что и сам начал испытывать какое-то волнение, а в копчиках
пальцев ощутил приятное покалывание. Ничего особенного, поверьте, со мной
не происходило -- правда, ничего особенного. Черт побери, да я такое каждый
день испытываю, когда по утрам раскрываю газету, чтобы убедиться, как
падают в цене кое-какие из многочисленных акций моей жены. Меня не так-то
просто впутать в подобную глупую затею. И в то же время я не мог "упустить
возможности поразвлечься.
Перепрыгивая через две ступеньки, я вбежал в желтую комнату в конце
коридора. Как и во всякой другой комнате для гостей, в ней было чисто
прибрано, и она имела нежилой вид; двуспальная кровать была покрыта желтым
шелковым покрывалом, стены выкрашены в бледно-желтый цвет, а на окнах
висели золотистые занавески. Я огляделся в поисках места, куда бы можно было
спрятать микрофон. Это была самая главная задача, ибо, что бы ни случилось,
он не должен быть обнаружен. Сначала я подумал о ведерке с поленьями,
стоявшем возле камина. Почему бы не спрятать его под поленьями? Нет,
пожалуй, это не совсем безопасно. За радиатором? На шкафу? Под письменным
столом? Все эти варианты казались мне не лучшими с профессиональной точки
зрения. Во всех случаях на него можно случайно наткнуться, нагнувшись за
упавшей запонкой или еще за чем-нибудь в этом роде. В конце концов,
обнаружив незаурядную сообразительность, я решил спрятать его в пружинах
дивана. Диван стоял возле стены, близ края ковра, и провод можно было
пропустить прямо под ковром к двери. Я приподнял диван и просунул под него
прибор. Затем я надежно привязал микрофон к пружине, развернув его к
середине комнаты. После этого я протянул провод под ковром к двери. Во всех
своих действиях я проявлял спокойствие и осторожность. Там, где провод шел
под ковром к двери, я уложил его между досок в полу, так что его почти не
было видно.
Все это, разумеется, заняло какое-то время, и, когда я неожиданно
услышал, как по дорожке, усыпанной гравием, зашуршали шины, а вслед за тем
хлопнули дверцы автомобиля и раздались голоса наших гостей, я еще находился
в середине коридора, укладывая провод вдоль плинтуса. Я прекратил свою
работу и вытянулся, держа молоток в руке, и должен признаться, что мне стало
страшно. Вы представить себе не можете, как на меня подействовал весь этот
шум. Такое же внезапное чувство страха я испытал однажды, когда во время
войны в другом конце деревни упала бомба, а я в то время преспокойно сидел
в библиотеке над коллекцией бабочек.
Не волнуйся, сказал я самому себе. Памела займется этими людьми. Сюда
она их не пустит.
Я несколько лихорадочно принялся доделывать свою работу и скоро
протянул провод вдоль коридора в нашу спальню. Здесь его уже можно было и не
прятать, хотя из-за слуг я не мог себе позволить выказывать беспечность.
Поэтому я протянул провод под ковром и незаметно подсоединил его к
радиоприемнику с задней стороны. Заключительная операция была лишь делом
техники и много времени не заняла-.
Итак, я сделал, что от меня требовалось. Я отступил на шаг и посмотрел
на радиоприемник. Теперь он почему-то выглядел иначе -- он больше не
казался бестолковым ящиком, производящим звуки, а представлялся хитрым
маленьким существом, взобравшимся на стол и тай-" ком протянувшим свои
щупальца в запретное место в конце коридора. Я включил его. Он еле слышно
загудел, но никаких иных звуков не издавал. Я взял будильник, который
громко тикал, отнес его в желтую комнату и поставил на пол рядом с диваном.
Когда я вернулся, приемник тикал так громко, будто будильник находился в
комнате, пожалуй, даже громче.
Я сбегал за часами. Затем, запершись в ванной, я привел себя в порядок,
отнес инструменты в мастерскую и приготовился к встрече гостей. Но прежде,
дабы успокоиться и не появляться перед ними, так сказать, с кровавыми
руками, я провел пять минут в библиотеке наедине со своей коллекцией. Я
принялся сосредоточенно рассматривать собрание прелестных Vanessa car dui --
"разукрашенных дам" -- и сделал кое-какие пометки под заглавием "Соотношение
между узором и очертаниями крыльев", которые намеревался прочитать на
следующем заседании нашего общества в Кентербери. Таким образом я снова
обрел свой обычный серьезный, сосредоточенный вид.
Когда я вошел в гостиную, двое наших гостей, имена которых я так и не
мог запомнить, сидели на диване. Моя жена смешивала напитки.
-- А вот и Артур! -- воскликнула она. -- Где это ты пропадал?
Этот вопрос показался мне неуместным.
-- Прошу прощения, -- произнес я, здороваясь с гостями за руку. -- Я
так увлекся работой, что забыл о времени.
-- Мы-то знаем, чем вы занимались, -- сказала гостья, понимающе
улыбаясь. -- Однако мы простим ему это, не правда ли, дорогой?
-- Думаю, простим, -- отвечал ее муж.
Я в ужасе представил себе, как моя жена рассказывает им о том, что я
делаю наверху, а они при этом покатываются со смеху. Нет, она не могла этого
сделать, не могла! Я взглянул на нее и увидел, что и она улыбается,
разливая по стаканам джин.
-- Простите, что мы потревожили вас, -- сказала гостья.
Я подумал, ч. то если уж они шутят, то и мне лучше поскорее составить
им компанию, и потому принужденно улыбнулся.
-- Вы должны нам ее показать, -- продолжала гостья.
-- Что показать?
-- Вашу коллекцию. Ваша жена говорит, что она просто великолепна.
Я медленно опустился на стул и расслабился. Смешно быть таким нервным
и дерганым.
-- Вас интересуют бабочки? -- спросил я у нее. До обеда еще оставалось
часа два, и мы расселись с бокалами мартини в руках и принялись болтать.
Именно тогда у меня начало складываться впечатление о наших гостях как об
очаровательной паре. Моя жена, происходящая из родовитого семейства,
склонна выделять людей своего круга и воспитания и нередко делает по-спешные
выводы в отношении тех, кто, будучи мало с ней знаком, выказывает ей
дружеские чувства, и особенно это касается высоких мужчин. Чаще всего она
бывает права, но мне казалось, что в данном случае она ошибается. Я и сам
не люблю высоких мужчин; обыкновенно это люди надменные и всеведущие. Однако
Генри Спей -- жена шепотом напомнила мне его имя -- оказался вежливым
скромным молодым человеком, с хорошими манерами, и более всего его занимала
-- что и понятно -- миссис Снейп. Его вытянутое лицо было по-своему
красиво, как красива бывает морда у лошади, а темно-карие глаза глядели
ласково и доброжелательно. копне его темных волос вызывала у меня зависть,
и я поймал себя на том, что задумался, какое же он употребляет средство,
чтобы они выглядели такими здоровыми. Он и вправду рассказал нам пару шуток,
но они были на высоком уровне, и никто против них ничего не имел.
-- В школе, -- сказал он, -- меня называли Сервиксом. Знаете почему?
-- Понятия не имею, -- ответила моя жена.
-- Потому что по-латыни "сервикс" -- то же, что по-английски "нейп".
Для меня это оказалось довольно мудреным, и мне потребовалось какое-то
время, чтобы сообразить, в чем тут соль.
-- А в какой школе- это было? -- спросила моя жена.
-- В Итоне, -- ответил он, и моя жена коротко кивнула в знак
одобрения.
Теперь, решил я, она будет разговаривать только с ним, потому я
переключил внимание на другого гостя, Сэлли Снейп. Это была приятная молодая
женщина с неплохой грудью. Повстречалась бы она мне пятнадцатью годами
раньше, я бы точно впутался в неприятную историю. Как бы там ни было, я с
удовольствием рассказал ей все о моих замечательных бабочках. Беседуя с ней,
я внимательно ее разглядывал, и спустя какое-то время у меня начало
складываться впечатление, что на самом деле она не была такой уж веселой и
улыбчивой женщиной, какой поначалу мне показалась. Она ушла в себя, точно
ревностно хранила какую-то тайну. Ее темно-голубые глаза чересчур быстро
бегали по комнате, ни на минуту ни на чем не останавливались, а на лица
лежала едва заметная печать озабоченности.
-- Я с таким нетерпением жду, когда мы сыграем в бридж, -- сказал я,
переменив наконец тему.
-- Мы тоже, -- отвечала она. -- Мы ведь играем почти каждый вечер, так
нам нравится эта игра.
-- Вы оба большие мастера. Как это получилось, что вы научились играть
так хорошо?
-- Практика, -- ответила она. -- В этом все дело. Практика, практика и
еще раз практика.
-- Вы участвовали в каких-нибудь чемпионатах?
-- Пока нет, но Генри очень этого хочет. Вы же понимаете, чтобы
достичь такого уровня, надо упорно трудиться. Ужасно упорно трудиться.
Не с оттенком ли покорности произнесла она эти слова, подумал я. Да,
видимо, так: он слишком усердно воздействовал на нее, заставляя относиться к
этому увлечению чересчур серьезно, и бедная женщина устала от всего этого.
В восемь часов, не переодеваясь, мы перешли к обеденному столу. Обед
прошел хорошо, при этом Генри Снейп рассказал нам несколько весьма забавных
историй. Обнаружив чрезвычайно хорошую осведомленность по части вин, он
похвалил мой "Ришбург" урожая 1934 года, что доставило мне большое
удовольствие. К тому времени, когда подали кофе, я понял, что очень полюбил
этих двух молодых людей, и, как следствие, начал ощущать неловкость из-за
всей этой затеи с микрофоном. Было бы все "в порядке, если бы они были
негодяями, но то, что мы собрались проделать эту штуку с двумя такими
приятными молодыми людьми, наполняло меня сильным ощущением вины. Поймите
меня правильно. Я не испытывал страха. Не было нужды отказываться от
задуманного предприятия. Но я не хотел смаковать предстоящее удовольствие
столь же открыто, как это, казалось, делала моя жена, тайком улыбаясь мне,
подмигивая и незаметно кивая головой.
Около девяти тридцати, плотно поужинав и пребывая в отличном
расположении духа, мы возвратились в гостиную, чтобы приступить к игре. Мы
играли с высокими ставками -- десять шиллингов за сто очков, поэтому
решили не разбивать семьи, и я все время был партнером своей жены. К игре
мы все отнеслись серьезно, как только и нужно к ней относиться, и играли
молча, сосредоточенно, раскрывая рот лишь в тех случаях, когда делали
ставки. Играли мы не ради денег. Чего-чего, а этого добра у моей жены
хватает, да, видимо, и у Снейпов тоже. Но мастера обыкновенно относятся к
игре серьезно.
Игра в этот вечер шла на равных, но однажды моя жена сыграла плохо, и
мы оказались в худшем положении. Я видел, что она не совсем сосредоточенна,
а когда время приблизилось к полуночи, она вообще стала играть беспечно. То
и дело она вскидывала на меня свои большие серые глаза и поднимала брови,
при этом ноздри ее удивительным образом расширялись, а в уголках рта
появлялась злорадная улыбка.
Наши противники играли отлично. Они умело объявляли масть и за весь
вечер сделали только одну ошибку. Это случилось, когда молодая женщина
слишком уж понадеялась, что у ее партнера на руках хорошие карты, и
объявила. шестерку пик. Я удвоил ставку, и они вынуждены были сбросить три
карты, что обошлось им в восемьсот очков. Это была лишь временная неудача,
но я помню, что Сэлли Снейп была очень огорчена ею, несмотря даже на то,
что муж ее тот час же простил, поцеловав ей руку и сказав, чтобы она не
беспокоилась.
Около половины первого моя жена объявила, что хочет спать.
-- Может, еще один роббер? -- спросил Генри Снейп.
-- Нет, мистер Снейп. Я сегодня устала. Да и Артур тоже. Я это вижу.
Давайте-ка все спать.
Мы вышли вслед за ней из комнаты и все четверо отправились наверх.
Наверху мы, как и полагается, поговорили насчет завтрака, чего бы они еще
хотели/и как позвать служанку.
-- Надеюсь, ваша комната вам понравится, -- сказала моя жена. -- Окна
выходят прямо на долину, и солнце в них заглядывает часов в десять.
Мы стояли в коридоре, где находилась и наша спальня, и я видел, как
провод, который я уложил днем, тянулся поверх плинтуса и исчезал в их
комнате. Хотя он был того же цвета, что и краска, мне казалось, что он так и
лезет в глаза.
-- Спокойной ночи, -- сказала моя жена. -- Приятных сновидений, миссис
Снейп. Доброй ночи, мистер Снейп. Я последовал за ней в нашу комнату и
закрыл дверь.
-- Быстрее! -- вскричала она. -- Включай его! Это было похоже на мою
жену -- она всегда боялась, что что-то может пропустить. Про нее говорили,
что во время охоты -- сам я никогда не охочусь -- она всегда, чего бы это
ни стоило ей пли ее лошади, была первой вместе с гончими из страха, что
убиение свершится без нее. Мне было ясно, что и на этот раз она не
собиралась упустить своего.
Маленький радиоприемник разогрелся как раз вовремя, чтобы можно было
расслышать, как открылась и закрылась их дверь.
-- Ага! -- произнесла моя жена. -- Вошли.
Она стояла посреди комнаты в своем голубом платье, стиснув пальцы и
вытянув шею; она внимательно прислушивалась, и при этом ее крупное белое
лицо сморщилось, словно это было и не лицо вовсе, а мех для вина. Из
радиоприемника тотчас же раздался голос Генри Снейпа, прозвучавший сильно и
четко.
-- Ты просто дура, -- говорил он, и этот голос так резко отличался от
того, который был мне знаком, таким on был грубым и неприятным, что я
вздрогнул. -- Весь вечер пропал к черту! Восемьсот очков -- это восемь
фунтов на двоих!
-- Я запуталась, -- ответила женщина. -- Обещаю, больше этого не
повторится.
-- Что такое? -- произнесла моя жена. -- Что это про-ис-ходит? -- Она
быстро подбежала к приемнику, широко раскрыв рот и высоко подняв брови, и
склонилась над ним, приставив ухо к динамику. Должен сказать, что и я
несколько разволновался.
-- Обещаю, обещаю тебе, больше этого не повториться, -- говорила
женщина.
-- Выбора у нас нет, -- безжалостно отвечал мужчина. -- Попробуем
прямо сейчас еще рад.
-- О нет, прошу тебя! Я этого не выдержу!
-- Послушай-ка, -- сказал мужчина, -- стоило ли ехать сюда поживиться
за счет этой богатой суки, чтобы ты взяла и все - испортила.. На этот раз
вздрогнула моя жена.
-- И это второй раз на этой неделе, -- продолжал он.
-- Обещаю, больше этого не повторится.
-- Садись. Я буду объявлять масть, а ты отвечай.
-- Нет, Генри, прошу тебя. Не все же пятьсот. На это уйдет три часа.
-- Ладно. Оставим фокусы с пальцами. Полагаю, ты их хорошо запомнила.
Займемся лишь объявлением масти и онерами.
-- О, Генри, нужно ли все это затевать? Я таи устала.
-- Абсолютно необходимо, чтобы ты овладела этими приемами в
совершенстве, -- ответил он. -- Ты же знаешь -- на следующей неделе мы
играем каждый день. А есть-то нам надо.
-- Что происходит? -- прошептала моя жена. -- Что, черт возьми,
происходит?
-- Тише! -- проговорил я. -- Слушай!
-- Итак, -- говорил мужской голос. -- Начнем с самого начала. Ты
готова?
-- О, Генри, прошу тебя! -- Судя по голосу, она вот-вот расплачется.
-- Ну же, Сэлли. Возьми себя в руки. -- Затем совершенно другим
голосом, тем, который мы уже слышали в гостиной, Генри Снейп сказал: -- Одна
трефа.
Я обратил внимание на то, что слово "одна" он произнес как-то странно,
нараспев.
-- Туз, дама треф, -- устало ответила женщина. -- Король, валет пик.
Червей нет. Туз, валет бубновой масти.
-- А сколько карт каждой масти? Внимательно следя за моими пальцами.
-- Ты. сказал, что мы оставим фокусы с пальцами.
-- Что ж, если ты вполне уверена, что знаешь их...
-- Да, я их знаю.
Он помолчал, а затем произнес:
-- Трефа.
-- Король, валет треф, -- заговорила женщина. -- Туз пик. Дама, валет
червей и туз, дама бубен. Он снова помолчал, потом сказал:
-- Одна трефа.
-- Туз, король треф...
-- Бог ты мой! -- вскричал я. -- Это ведь закодированное объявление
масти. Они сообщают друг другу, какие у них карты на руках!
-- Артур, этого не может быть!
-- Точно такие же штуки проделывают фокусники, которые спускаются в
зал, берут у вас какую-нибудь вещь, а на сцене стоит девушка с завязанными
глазами, и по тому, как он строит вопрос, она может определенно назвать
предмет, даже если это железнодорожный билет, и на какой станции он куплен.
-- Быть этого не может!
-- Ничего невероятного тут нет. Но, чтобы научиться этому, нужно
здорово потрудиться. Послушай-ка их.
-- Я пойду с червей, -- говорил мужской голос.
-- Король, дама, десятка червей. Туз, валет пик. Бубен нет. Дама,
валет треф...
-- И обрати внимание, -- сказал я, -- пальцами он показывает ей,
сколько у него карт такой-то масти.
-- Каким образом?
-- Этого я не знаю. Ты же слышала, что он говорит об этом.
-- Боже мой, Артур! Ты уверен, что они весь вечер именно этим и
занимались?
-- Боюсь, что да.
Она быстро подошла к кровати, на которой лежала пачка сигарет. Закурив,
она повернулась ко мне и тоненькой струйкой выпустила дым к потолку. Я
понимал, что что-то нам нужно предпринять, но не совсем был уверен что,
потому что мы никак не могли обвинить их, не раскрыв источника получения
информации. Я ждал решения моей жены.
-- Знаешь, Артур, -- медленно проговорила она, выпуская облачки дыма.
-- Знаешь, а ведь это превосходная идея. Как ты думаешь, мы сможем этому
научиться?
-- Что?!
-- Ну конечно, сможем. Почему бы и нет?
-- Послушай. Ни за что! Погоди минуту, Памела... Но она уже быстро
пересекла комнату, подошла близко ко мне, опустила голову, посмотрела на
меня сверху вниз и при этом улыбнулась хорошо знакомой мне улыбкой,
прятавшейся в уголках рта, которая, быть может, была и не улыбкой вовсе; нос
ее был презрительно вздернут, а большие серые глаза с блестящими черными
точками посередине были испещрены сотнями крошечные красных вен. Когда она
пристально и сурово глядела на меня такими глазами, клянусь, у меня
возникало такое чувство, будто я тону.
-- Да, -- сказала она. -- Почему бы и нет?
-- Но, Памела... Боже праведный... Нет... В конце концов...
-- Артур, я бы действительно хотела, чтобы ты не спорил со мной все
время. Именно так мы и поступим. А теперь принеси-ка колоду карт, прямо
сейчас и начнем.

Роалд Дал. Фантазер

OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. )
avrud@mail. ru

Мальчик ладонью нащупал на коленке коросту, которая покрыла давнишнюю
ранку. Он нагнулся, чтобы повнимательнее рассмотреть ее. Короста -- это
всегда интересно: она обладала какой-то особой притягательностью, и он не
мог удержаться от того, чтобы время or времени не разглядывать ее.
Да, решил он, я отковыряю ее, даже если она еще не созрела, даже если в
середине она крепко держится, даже если будет страшно больно.
Он принялся осторожно подсовывать ноготь под край коросты. Ему это
удалось, и, когда он поддел ее, почти не приложив к тому усилия, она
неожиданно отвалилась, вся твердая коричневая короста просто-напросто
отвалилась, оставив любопытный маленький кружок гладкой красной кожи.
Здорово. Просто здорово. Он потер кружочек и боля при этом не
почувствовал. Потом взял коросту, положил на бедро и щелчком сбил ее, так
что она отлетела в сторону и приземлилась на краю ковра, огромного
красно-черно-желтого ковра, тянувшегося во всю длину холла от лестницы, на
ступеньках которой он сидел, до входной двери. Потрясный ковер. Больше
теннисной площадки. Еще как больше. Он принялся с серьезным видом и с
нескрываемым удовольствием рассматривать его. Раньше он вообще не обращал
на него внимания, а тут вдруг ковер точно заиграл всеми красками, и они
просто ослепили его.
Я-то понимаю, в чем тут дело, сказал он про себя. Красные пятна -- это
раскаленные угли. Сделаю-ка я вот что: дойду до двери, не наступая на них.
Если наступлю на красное, то обожгусь. Наверно, весь сгорю. А черные линии
на ковре... Ага, черные линии -- это змеи, ядовитые змеи, в основном гадюки
и еще кобры, в середине толстые, как стволы деревьев, и если я наступлю на
одну из них, то она меня укусит и я умру еще до того, как меня позовут к
чаю. А если я пройду по ковру и при этом не обожгусь и меня не укусит змея,
то завтра, в день рождения, мне подарят щенка.
Он поднялся по лестнице, чтобы получше рассмотреть это обширное
красочное поле, где на каждом шагу тебя подстерегает смерть. Смогу ли я
перейти через него? Не мало ли желтого? Идти ведь можно только по желтому.
По силам ли вообще такое кому-нибудь? Решиться на это рискованное
путешествие -- непростое дело. Мальчик со светло-золотистой челкой, большими
голубыми глазами и маленьким острым подбородком с тревогой глядел вниз
поверх перил. В некоторых местах желтая полоска была довольно узкой и раз
или два опасно прерывалась, но, похоже, все-таки тянулась до дальнего конца
ковра. Для того, кто только накануне с успехом прошел весь путь по уложенной
кирпичами дорожке от конюшни до летнего домика и при этом ни разу не
наступил на щели между кирпичами, эта новая задача не должна показаться
слишком уж трудной. Вот разве что змеи. При одной только мысли о змеях он от
страха ощутил покалывание в ногах, точно через них пропустили слабый ток.
Он медленно спустился по лестнице и подошел к краю ковра. Вытянув
ножку, обутую в сандалию, он осторожно поставил ее на желтую полоску. Потом
поднял вторую ногу, и места как раз хватило для того, чтобы встать двумя
ногами. Ну вот! Начало сделано! На его круглом лице с блестящими глазами
появилось выражение сосредоточенности, хотя оно, быть может, и было бледнее
обычного; пытаясь удержать равновесие, он расставил руки. Высоко подняв ногу
над черным пятном, он сделал еще один шаг, тщательно стараясь попасть носком
на узкую желтую полоску. Сделав второй шаг, он остановился, чтобы
передохнуть, и застыл на месте. Узкая желтая полоска уходила вперед, не
прерываясь, по меньшей мере ярдов на пять, и он осмотрительно двинулся по
ней, ступая шаг за шагом, словно шел по канату. Там, где она наконец
свернула в сторону, он вынужден был сделать еще один большой шаг, переступив
на сей раз через устрашающего вида сочетание черного и красного. На
середине пути он зашатался. Пытаясь удержать равновесие, он дико замахал
руками, точно мельница, и снова ему удалось успешно преодолеть отрезок пути
и передохнуть. Он уже совсем выбился из сил, оттого что ему все время
приходилось быть в напряжении и передвигаться на носках с расставленными
руками и сжатыми кулаками. Добравшись до большого желтого острова, о а
почувствовал себя в безопасности. На острове было много места, упасть с
него он никак не мог, и мальчик просто стоял, раздумывая, выжидая и мечтая
навсегда остаться на атом большом желтом острове, где можно чувствовать
себя в безопасности. Однако, испугавшись, что он может не получить щенка, он
продолжил путь.
Шаг за шагом он продвигался вперед и, прежде чем ступить куда-либо,
медлил, стремясь точно определить, куда следует поставить ногу. Раз у него
появился выбор--либо налево, либо направо, и он решил пойти налево, потому
что, хотя это было и труднее, в этом направлении было не так много черного.
Черный цвет особенно беспокоил его. Он быстро оглянулся, чтобы узнать, как
далеко ему удалось пройти. Позади почти половина пути. Назад дороги уже
нет. Он находился в середине и возвратиться не мог, как не мог и уйти в
сторону, потому что это было слишком далеко, а когда увидел, сколько впереди
красного и черного, в груди его опять появилось это противное чувство
страха, как это было на прошлую Пасху, в тот день, когда он заблудился,
оказавшись совсем один в самой глухой части леса.
Он сделал еще один шаг, осторожно поставив ногу на единственное
небольшое желтое пятно, до которого смог дотянуться, и на этот раз нога его
оказалась в сантиметре от черного. Она не касалась черного, он это видел,
он отлично видел, как узкая желтая полоска проходила между носком его
сандалии и черным, однако змея зашевелилась, будто почуяв его близость,
подняла голову и уставилась на его ногу блестящими, как бусинки, глазами,
следя за тем, наступит он на нее или нет.
-- Я не дотронулся до тебя! Ты не укусишь меня! Я же не дотронулся до
тебя!
Еще одна змея бесшумно проползла возле первой, подняла голову, и теперь
в его сторону были повернуты две головы, две пары глаз пристально следили за
его ногой, уставившись как раз в то место под ремешком сандалии, где видна
была кожа. Мальчик сделал несколько шагов на носках и замер, охваченный
ужасом. Прошло несколько минут, прежде чем он решился снова сдвинуться с
места.
А вот следующий шаг, наверно, будет самым длинным. Впереди была
глубокая извивающаяся черная река, протекавшая через весь ковер, а там, где
он должен был через нее перебираться, находилась ее самая широкая часть.
Поначалу он задумал было перепрыгнуть через нее, но решил, что вряд ли
сумеет точно приземлиться на узкую полоску желтого на другом берегу. Он
глубоко вздохнул, поднял одну ногу и стал вытягивать ее вперед, дюйм за
дюймом, все дальше и дальше, потом стал опускать ее, все ниже и ниже, и
наконец сандалия благополучно коснулась желтого края, а затем и ступила на
него. Он потянулся вперед, перенося тяжесть тела на эту ногу. Потом
попытался переставить и другую ногу. Он вытягивал тело, но ноги были
расставлены слишком далеко, и у него ничего не получалось. Тогда он
попробовал вернуться назад. Но и из этого ничего не вышло. У него получился
шпагат, и он почти не мог сдвинуться с места. Он посмотрел вниз и увидел под
собой глубокую извилистую черную реку. В некоторых местах она начинала
двигаться, раскручиваться, скользить и засветилась каким-то ужасным
маслянистым блеском. Он закачался, дико замахал руками, силясь удержать
равновесие, но, похоже, только испортил дело. Он начал падать. Поначалу он
медленно клонился вправо, потом все быстрее и быстрее. В последнее
мгновение он инстинктивно выставил руку и тут увидел, что этой своей голой
рукой может угодить прямо в середину огромной сверкающей массы черного, и,
когда это случилось, он издал пронзительный крик ужаса.
А где-то далеко от дома, там, где светило солнце, мать искала своего
сына.

Роалд Дал. Скачущий Фоксли

Вот уже тридцать шесть лет, пять раз в неделю, я езжу в Сити поездом,
который отправляется в восемь двенадцать. Он никогда не бывает чересчур
переполнен и к тому же доставляет меня прямо на станцию Кэннон-стрит, а
оттуда всего одиннадцать с половиной минут ходьбы до дверей моей конторы в
Остин-Фрайерз. Мне всегда нравилось ездить ежедневно на работу из пригород;
) в город и обратно: каждая часть этого небольшого путешествия доставляет
мне удовольствие. В нем есть какая-то размеренность, действующая
успокаивающе на человека, любящего постоянство, и в придачу оно служит
своего рода артерией, которая неспешно, но уверенно выносит меня в
водоворот повседневных деловых забот.
Всего лишь девятнадцать-двадцать человек собираются на пашей небольшой
пригородной станции, чтобы сесть на поезд, отправляющийся в восемь
двенадцать. Состав нашей группы редко меняется, и когда на платформе
иногда появляется новое лицо, то это всякий раз вызывает недовольство, как
это бывает, когда в клетку к канарейкам сажают новую птицу.
По утрам, когда я приезжаю на станцию за четыре минуты до отхода
поезда, они обыкновенно уже все там, все эти добропорядочные, солидные,
степенные люди, стоящие на своих обычных местах с неизменными зонтиками, в
шляпах, при галстуках, с одними и теми же выражениями лиц и с газетами под
мышкой, не меняющиеся с годами, как не меняется мебель в моей гостиной. Мне
это правится.
Мне также нравится сидеть в своем углу у окна и читать "Тайме" под
перестук колес. Эта часть путешествия длится тридцать две минуты, и, подобно
хорошему продолжительному массажу, она действует успокоительно на мою душу
и старое больное тело. Поверьте мне, чтобы сохранять спокойствие духа, нет
ничего лучше размеренности и постоянства. В общей сложности я уже почти
десять тысяч раз проделал это утреннее путешествие и с каждым днем
наслаждаюсь им все больше и больше. Я и сам (это отношения к делу не имеет,
но любопытно) стал чем-то вроде часов. Я могу без труда сказать, опаздываем
ли мы на две, три или четыре минуты, и мне не нужно смотреть в окно, чтобы
сказать, на- какой станции мы остановились.
Путь от конца Кэннон-стрит до моей конторы ни долог, ни короток -- это
полезная для здоровья небольшая прогулка по улицам, заполненным такими же
путешественниками, направляющимися к месту службы по тому же неизменному
графику, что и я. У меня возникает чувство уверенности от того, что я
двигаюсь среди этих заслуживающих доверия, достойных людей, которые преданы
своей службе и не шатаются по всему белу свету. Их жизни, подобно моей,
превосходно регулирует минутная стрелка точно идущих часов, и очень часто
наши пути ежедневно пересекаются на улице в одно и то же время па одном и
том же месте.
К примеру, когда я сворачиваю на Сент-Свизинз-лейн, я неизменно
сталкиваюсь с благонравной дамой средних лет в серебряном пенсне и с черным
портфелем в руке. По мне, это образцовый бухгалтер пли, быть может,
служащая какой-нибудь текстильной фабрики. Когда я по сигналу светофора
перехожу через Треднидл-стрит,. в девяти случаях из десяти я прохожу мимо
джентльмена, у которого каждый день в петлице какой-нибудь новый садовый
цветок. На нем черные брюки и серые гетры, и это определенно человек
пунктуальный и педантичный, скорее всего -- банковский работник или,
возможно, адвокат, как и я. Торопливо проходя мимо друг друга, мы несколько
раз за последние двадцать пять лет обменивались мимолетными взглядами в
знак взаимной симпатии и расположения.
Мне знакомы по меньшей мере полдюжины лиц, с которыми я встречаюсь в
ходе этой небольшой прогулки. И должен сказать, все это добрые лица, лица,
которые мне нравятся, все это симпатичные мне люди -- надежные,
трудолюбивые, занятые, и глаза их не горят и не бегают беспокойно, как у
всех этих так называемых умников, которые хотят перевернуть мир с помощью
своих лейбористских правительств, государственного здравоохранения и
всякого такого прочего.
Итак, как видите, я в полном смысле этого слова являюсь довольным
путешественником. Однако не правильнее ли будет сказать, что я был
довольным путешественником? В то время, когда я писал этот небольшой
автобиографический очерк, который вы только что прочитали, -- у меня было
намерение распространить его среди сотрудников нашей конторы в качестве
наставления и примера -- я совершенно правдиво описывал свои чувства. Но
это было целую неделю назад, а за это время произошло нечто необыкновенное.
По правде говоря, все началось во вторник на прошлой неделе, в то самое
утро, когда я направлялся в столицу с черновым наброском своего очерка в
кармане, и все сошлось столь неожиданным образом, что мне не остается
ничего другого, как предположить, что тут не обошлось без Провидения.
Господь Бог, видимо, прочитал мое небольшое сочинение и сказал про себя:
"Что-то этот Перкинс становится чересчур уж самодовольным. Пора бы мне
проучить его". Я искренне верю, что так оно и было.
Как я уже сказал, это произошло во вторник на прошлой неделе, в первый
вторник после Пасхи. Было теплое светлое весеннее утро, и я шагал к
платформе нашей небольшой станции с "Тайме" под мышкой и наброском очерка
"Довольный путешественник" в кармане, когда меня вдруг пронзила мысль --
что-то не так. Я прямо-таки физически ощутил ропот, разом прошедший по
рядам моих попутчиков. Я остановился и огляделся.
Незнакомец стоял прямо посередине платформы, расставив ноги и сложив
на груди руки, глядя на окружающее так, словно все вокруг принадлежало ему.
Это был довольно большой, плотного сложения мужчина, и даже со спины он
умудрялся производить сильное впечатление человека высокомерного и
надменного. Определенно это был не наш человек. У него была трость вместо
зонтика, башмаки на нем были коричневые, а не черные, шляпа серого цвета
сидела как-то набекрень, и, как на него ни посмотри, что-то все-таки
обнаруживало в нем лоск и внешний блеск. Более я не утруждал себя
разглядыванием его персоны. Я прошествовал мимо него с высоко поднятой
головой, добавив -- я искренне надеюсь, что это так, -- настоящего морозцу
в атмосферу, и без того достаточно холодную.
Подошел поезд. А теперь постарайтесь, если можете, вообразить, какой
ужас меня охватил, когда этот новый человек последовал за мной в мое
собственное купе. Такого со мной никто еще не проделывал в продолжение
пятнадцати лет. Мои спутники всегда почитали мое превосходство. Одна из
моих небольших привилегий состоит в том, что я сижу наедине с собой хотя бы
одну, иногда две или даже три остановки. А тут, видите ли, место напротив
меня оккупировал этот человек, к тому же незнакомец, который принялся
сморкаться, шелестеть страницами "Дейли мейл", да еще закурил свою
отвратительную трубку.
Я опустил "Тайме" и вгляделся в его лицо. Он, видимо, был того же
возраста, что и я, -- лет шестидесяти двух или трех, однако у него было одно
из тех неприятно красивых, загорелых, напомаженных лиц, которые нынче то и
дело видишь на рекламе мужских рубашек, -- это я охотник на львов, и игрок в
поло, и альпинист, побывавший на Эвересте, и исследователь тропических
джунглей, и яхтсмен одновременно; темные брови, стальные глаза, крепкие
белые зубы, сжимающие трубку. Лично я недоверчиво отношусь ко всем красивым
мужчинам. Сомнительные удовольствия будто сами находят их, и по миру они
идут, словно лично ответственны за свою привлекательную внешность. Я не
против, если красива женщина. Это другое. Но мужская красота, вы уж
простите меня, совершенно оскорбительна. Как бы там ни было, прямо напротив
меня сидел этот самый человек, а я глядел на него поверх "Тайме", и вдруг он
посмотрел на меня, и наши глаза встретились.
-- Вы не против того, что я курю трубку? -- спросил он, вынув ее изо
рта. Только это он и сказал. Но голос его произвел на меня неожиданное
действие. Мне даже показалось, будто я вздрогнул. Потом я как бы замер и по
меньшей мере с минуту пристально смотрел на него, прежде чем смог совладать
с собой и ответить.
-- Это ведь вагон для курящих, -- сказал я, -- поэтому поступайте как
угодно.
-- Просто я решил спросить.
И опять этот удивительно рассыпчатый, знакомый голос, проглатывающий
слова, а потом сыплющий ими, -- маленькие и жесткие, как зернышки, они точно
вылетали из крошечного пулеметика. Где я его слышал? И почему каждое
слово, казалось, отыскивало самое уязвимое место в закоулках моей памяти?
Боже мой, думал я. Да возьми же ты себя в руки. Что еще за чепуха лезет мне
в голову!
Незнакомец снова погрузился в чтение газеты. Я сделал вид, будто делаю
то же самое. Однако теперь я уже был совершенно выбит из колеи и никак не
мог сосредоточиться. Я то и дело бросал на него взгляды поверх газеты, так
и не развернув ее. У него было поистине несносное лицо, вульгарно, почти
похотливо красивое, а маслянистая кожа блестела попросту непристойно.
Однако приходилось ли мне все-таки когда-нибудь видеть это лицо или нет? Я
начал склоняться к тому, что уже видел ею, потому что теперь, глядя на него,
я начал ощущать какое-то беспокойство, которое не могу толком описать, --
оно каким-то образом было связано с болью, с применением силы, быть может,
даже со страхом, когда-то испытанным мною.
В продолжение поездки мы более не разговаривали, но вам нетрудно
вообразить, что мое спокойствие было нарушено. Весь день был испорчен, и не
раз кое-кто из моих товарищей по службе слышал от меня в тот день колкости,
особенно после обеда, когда ко всему добавилось еще и несварение желудка.
На следующее утро он снова стоял посередине платформы со своей
тростью, трубкой, шелковым шарфиком и тошнотворно красивым лицом. Я прошел
мимо него и приблизился к некоему мистеру Граммиту, биржевому маклеру,
который ездил со мной в город и обратно вот уже более двадцати восьми лет.
Не могу сказать, чтобы я с ним когда-нибудь прежде разговаривал -- на нашей
станции собираются обыкновенно люди сдержанные -- но в сложившейся
критической ситуации вполне можно первым вступить в разговор.
-- Граммит, -- прошептал я. -- Кто этот прохвост?
-- Понятия не имею, -- ответил Граммит.
-- Весьма неприятный тип.
-- Очень.
-- Полагаю, он не каждый день будет с нами ездить.
-- Упаси Бог, -- сказал Граммит.
II тут подошел поезд.
На этот раз, к моему великому облегчению, человек сел в другое купе.
Однако на следующее утро он снова оказался рядом со мной.
-- Да-а -- проговорил он, устраиваясь прямо напротив меня. -- Отличный
денек.
И вновь что-то закопошилось на задворках моей памяти, на этот раз
сильнее, и уже всплыло было на поверхность, но ухватиться за нить
воспоминаний я так и не смог.
Затем наступила пятница, последний рабочий день недели. Помню, что,
когда я ехал на станцию, шел дождь, однако это был один из тех теплых
искрящихся апрельских дождичков, которые идут лишь минут пять или шесть, и
когда я поднялся на платформу, все зонтики были уже сложены, светило солнце,
а по небу плыл я большие белые облака. Несмотря на все это, у меня было
подавленное состояние духа. В путешествии я уже не находил удовольствия. Я
знал, что опять явится этот незнакомец. И вот пожалуйста, он уже был тут как
тут; расставив ноги, он ощущал себя здесь хозяином, и на сей раз к тому еще
и небрежно размахивал своей тростью.
Трость! Ну конечно же! Я остановился, точно оглушенный.
"Это же Фоксли! -- воскликнул я про себя. -- Скачущий Фоксли! И он
по-прежнему размахивает своей тростью! "
Я подошел к нему поближе, чтобы получше разглядеть его. Никогда
прежде, скажу я вам; не испытывал я такого потрясения. Это и в самом деле
был Фоксли. Брюс Фоксли, или Скачущий Фоксли, как мы его называли. А в
последний раз я его видел... дайте-ка подумать... Да. я тогда еще учился в
школе, и мне было лет двенадцать-тринадцать, не больше.
В эту минуту подошел поезд, и, Бог свидетель, он снова оказался в моем
купе. Он положил шляпу и трость но полку, затем повернулся, сел и принялся
раскуривать свою трубку. Взглянув на меня сквозь облако дыма своими
маленькими холодными глазками, он произнес:
-- Потрясающий денек, не правда ли? Прямо лето. Теперь я его голос уже
не спутаю ни с каким другим. Он совсем не изменился. Разве что другими
стали
слова, которые произносил этот голос.
-- Ну что ж, Перкинс, -- говорил он когда-то. -- Что ж, скверный
мальчишка. Придется мне поколотить тебя.
Как давно это было? Должно быть, лет пятьдесят назад. Любопытно,
однако, как мало изменились черты его лица. Тот же надменно вздернутый
подбородок, те же раздутые ноздри, тот же презрительный взгляд маленьких,
пристально глядящих глаз, посаженных, видимо для удобства, чуточку близко
друг к другу; все та же манера приближать к вам свое лицо, наваливаться на
вас, как бы загонять в угол; даже волосы его я помню -- жесткие и слегка
завивающиеся, немного отливающие маслом, подобно хорошо заправленному
салату. На его столе всегда стоял пузырек с экстрактом для волос (когда вам
приходится вытирать в комнате пыль, то вы наверняка знаете, что где стоит,
и начинаете ненавидеть все находящиеся в ней предметы), и на этом пузырьке
была этикетка с королевским гербом и названием магазина на Бонд-стрит, а
внизу мелкими буквами было написано:
"Изготовлено по специальному распоряжению для парикмахеров его
величества короля Эдварда VII". Я это помню особенно хорошо, потому что мне
казалось забавным, что магазин гордится тем, что является поставщиком для
парикмахеров того, кто практически лыс -- пусть это и сам монарх.
И вот теперь я смотрел на Фоксли, откинувшегося на сиденье и
принявшегося за чтение газеты. Меня охватило какое-то странное чувство
оттого, что я сидел всего лишь в ярде от этого человека, который пятьдесят
лег назад сделал меня настолько несчастным, что было время, когда я
помышлял о самоубийстве. Меня он не узнал; тут большой опасности не было,
потому что я отрастил усы. Я чувствовал себя вполне уверенно и мог
рассматривать его, сколько мне было угодно.
Оглядываясь назад, я теперь уже не сомневаюсь, что изрядно пострадал от
Брюса Фоксли уже в первый год учебы в школе, и, как ни странно, невольно
этому способствовал мой отец. Мне было двенадцать с половиной лет, когда я
впервые попал в эту замечательную старинную школу. Было это, кажется, в
1907 году. Мой отец, в шелковом цилиндре и визитке, проводил меня до
вокзала, и до сих пор помню, как мы стояли на платформе среди груды ящиков
и чемоданов и, казалось, тысяч очень больших мальчиков, теснившихся вокруг,
громко переговаривавшихся друг с другом, и тут кто-то, протискиваясь мимо
нас, сильно толкнул моего отца в спину и чуть не сшиб его с ног.
Мой отец, человек небольшого роста, отличавшийся обходительностью и
всегда державшийся с достоинством, обернулся с поразительной быстротой и
схватил виновника за руку.
-- Разве вас в школе не учат лучшим манерам, молодой человек? --
спросил он.
Мальчик, оказавшийся на голову выше моего отца, посмотрел на него
сверху вниз холодным высокомерным взором и ничего не сказал.
-- Сдается мне, -- заметил мой отец, столь же пристально глядя на
него, -- что недурно было бы и принести извинения.
Однако мальчик продолжал смотреть на него свысока, при этом в уголках
его рта появилась надменная улыбочка, а подбородок все более выступал
вперед.
-- По-моему, ты мальчик дерзкий и невоспитанный, -- продолжал мой отец.
-- И мне остается лишь искренне надеяться, что в школе ты исключение. Не
хотел бы я, чтобы кто-нибудь из моих сыновей выучился таким же манерам.
Тут этот большой мальчик слегка повернул голову в мою сторону, и пара
небольших, холодных, довольно близко посаженных глаз заглянула в мои глаза.
Тогда я не особенно испугался: я еще ничего не знал о том, какую власть
имеют в школах старшие мальчики над младшими, и помню, что, полагаясь на
поддержку своего отца, которого я очень любил и уважал, я выдержал взгляд.
Мой отец принялся было еще что-то говорить, по мальчик просто
повернулся и неторопливой походкой побрел по платформе среди толпы.
Брюс Фоксли не забыл этого эпизода; но, конечно, более всего мне не
повезло в том, что, когда я явился в школу, выяснилось, что мы с ним в одном
общежитии. Что еще хуже -- я оказался в его комнате. Он учился в последнем
классе и был старостой, а будучи таковым, имел официальное разрешение
колотить всех "шестерок"[1]. Оказавшись же в его комнате, я автоматически
сделался его особым личным рабом. Я был его слугой, поваром, горничной и
мальчиком на побегушках, и в мои обязанности входило, чтобы он и пальцем не
пошевелил, если только в этом не было крайней необходимости. Насколько я
знаю, нигде в мире слугу не угнетают до такой степени, как угнетали нас,
несчастных маленьких "шестерок", старосты в школе. Был ли мороз, шел ли
снег -- в любую погоду каждое утро после завтрака я принужден был сидеть на
стульчаке в туалете (который находился- во дворе и не обогревался) и греть
его к приводу Фоксли.
Я помню, как он своей изысканно-расхлябанной походкой ходил по
комнате, и если на пути ему попадался стул, то он отбрасывал его ногой в
сторону, а я должен был подбежать и поставить его на место. Он носил
шелковые рубашки и всегда прятал шелковый платок в рукаве, а башмаки его
были от какого-то Лобба (у которого тоже были этикетки с королевским
гербом). Башмаки были остроносыми, и я обязан был каждый день в течение
пятнадцати минут тереть кожу костью, чтобы они блестели.
Но самые худшие воспоминания у меня связаны с раздевалкой.
Я и сейчас вижу себя, маленького бледного мальчика, сиротливо стоящего
в этой огромной комнате в пижаме, тапочках и халате из верблюжьего волоса.
Единственная ярко горящая электрическая лампочка висит под потолком на
гибком шнуре, а вдоль стен развешаны черные и желтые футболки, наполняющие
комнату запахом пота, и голос, сыплющий словами, жесткими, словно
зернышки, говорит: "Так как мы поступим на сей раз? Шесть раз в халате или
четыре без него? "
Я так никогда и не смог заставить себя ответить на этот вопрос. Я
просто стоял, глядя в грязный пол, и от страха у меня кружилась голова, и
только о том и думал, что скоро этот большой мальчик будет бить меня
длинной тонкой белой палкой, будет бить неторопливо, со знанием дела,
искусно, законно, с видимым удовольствием, и у меня пойдет кровь. Пять
часов назад я не смог разжечь огонь в его комнате. Я истратил все свои
карманные деньги на коробку специальной растопки, держал газету над
камином, чтобы была тяга, и дул что было мочи на каминную решетку -- угли
так и не разгорелись.
-- Если ты настолько упрям,. что не хочешь отвечать, -- говорил он, --
тогда мне придется решать за тебя.
Я отчаянно хотел ответить ему, потому что знал, что мне нужно что-то
выбрать. Это первое, что узнают, когда приходят в школу. Обязательно
оставайся в халате и лучше стерпи лишние удары. В противном случае почти
наверняка появятся раны. Лучше три удара в халате, чем один без него.
-- Снимай халат и отправляйся в дальний угол. Возьмись руками за
пальцы ног. Всыплю тебе четыре раза.
Я медленно снимаю халат и кладу его на шкафчик для обуви. И медленно,
поеживаясь от холода и неслышно ступая, иду в дальний угол в одной лишь
хлопчатобумажной пижаме, и неожиданно все вокруг заливается ярким светом,
точно я гляжу на картинку в волшебном фонаре, и предметы становятся
непомерно большими и нереальными, и перед глазами у меня все плывет.
-- Давай же возьмись руками за пальцы ног. Крепче, еще крепче.
Затем он направляется в другой конец раздевалки, а я смотрю на него,
расставив ноги и запрокинув вниз голову, и он исчезает в дверях и идет
через так называемый умывальный проход, находящийся всего лишь а двух
шагах. Это был коридор с каменным полом и с умывальниками, тянувшимися вдоль
одной стены, и вел он в ванную. Когда Фоксли исчез, я понял, что он
отправился в дальний конец умывального прохода. Фоксли всегда так делал. Но
вот он скачущей походкой возвращается назад, стуча ногами по каменному
полу, так что дребезжат умывальники, и я вижу, как он одним прыжком
преодолевает расстояние в два шага, отделяющее коридор от раздевалки, и с
тростью наперевес быстро приближается ко мне. В такие моменты я закрываю
глаза, дожидаясь удара, и говорю себе: что бы ни было, разгибаться не нужно.
Всякий, кого били как следует, скажет, что по-настоящему больно
становится только спустя восемь -- десять секунд после удара. Сам удар --
это всего лишь резкий глухой шлепок по спине, вызывающий полное онемение
(говорят, так же действует пуля). Но потом -- о Боже, потом! -- кажется,
будто к твоим голым ягодицам прикладывают раскаленную докрасна кочергу, а ты
не можешь протянуть руку и схватить ее.
Фоксли отлично знал, как выдержать паузу: он медленно преодолевал
расстояние, которое в общей сложности составляло ярдов, должно быть,
пятнадцать, прежде чем нанести очередной удар; он выжидал, пока я сполна
ощущу боль от предыдущего удара.
После четвертого удара я обычно разгибаюсь. Больше я не могу. Это лишь
защитная реакция организма, предупреждающая, что это все, что может вынести
тело.
-- Ты струсил, -- говорит Фоксли, -- Последний удар. не считается.
Ну-ка наклонись еще разок.
Теперь я вспоминаю, что надо крепче ухватиться за лодыжки.
Потом он смотрит, как я иду, держась за спину, не в силах ни согнуться,
ни разогнуться. Надевая халат, я всякий раз пытаюсь отвернуться от него,
чтобы он но видел моего лица. А когда я выхожу, то обыкновенно слышу:
-- Эй ты! Вернись-ка!
Я останавливаюсь в дверях и оборачиваюсь.
-- Иди сюда. Ну, иди же сюда. Скажи, не забыл ли ты чего-нибудь?
Единственное, о чем я сейчас могу думать, -- это о том, что меня
пронизывает мучительная боль.
-- По-моему, ты мальчик дерзкий и невоспитанный, -- говорит он голосом
моего отца. -- Разве вас в школе не учат лучшим манерам?
-- Спа-асибо, -- заикаясь, говорю я. -- Спа-асибо зато... что ты побил
меня.
И потом я поднимаюсь по темной лестнице в спальню, чувствуя себя уже
гораздо лучше, потому что все кончилось и боль проходит, и вот меня
обступают другие ребята и принимаются расспрашивать с каким-то грубоватым
сочувствием, рожденным из собственного опыта, неоднократно испытанного на
своей шкуре.
-- Эй, Перкинс, дай-ка посмотреть.
-- Сколько он тебе всыпал?
-- По-моему, раз пять. Отсюда слышно было.
-- Ну, давай показывай свои раны.
Я снимаю пижаму и спокойно стою, давая группе экспертов возможность
внимательно осмотреть нанесенные мне повреждения.
-- Отметины-то далековато друг от друга. Это не совсем в стиле Фоксли.
-- А вот эти две рядом. Почти касаются друг друга. А эти-то -- гляди --
до чего хороши!
-- А вот тут внизу он смазал.
-- Он из умывального прохода разбегался?
-- Ты, наверно, струсил, и он тебе еще разок всыпал, а?
-- Ей-Богу, Перкинс, старина Фоксли ради тебя постарался.
-- Кровь-то так и течет. Ты бы смыл ее, что ли.
Затем открывается дверь и появляется Фоксли. Все разбегаются и делают
вид, будто чистят зубы или читают молитвы, а я между теля стою посреди
комнаты со спущенными штанами.
-- Что тут происходит? -- говорит Фоксли, бросив быстрый взгляд на
творение своих рук. -- Эй ты, Перкинс! Приведи себя в порядок и ложись в
постель.
Так заканчивается день.
В течение недели у меня не было ни одной свободной минуты. Стоило
только Фоксли увидеть, как я беру в руки какой-нибудь роман или открываю
свой альбом с марками, как он тотчас же находил мне занятие. Одним из его
любимых выражений -- особенно когда шел дождь. -- было следующее:
-- Послушай-ка, Перкинс, мне кажется, букетик ирисов украсил бы мой
стол, как ты думаешь?
Ирисы росли только возле Апельсиновых прудов. Чтобы туда добраться,
нужно было пройти две мили по дороге, а потом свернуть в поле и преодолеть
еще полмили. Я поднимаюсь со стула, надеваю плащ и соломенную шляпу, беру
в руки зонтик и отправляюсь в долгий путь, который мне предстоит проделать в
одиночестве. На улице всегда нужно было ходить в соломенной шляпе, но от
дождя она быстро теряла форму, поэтому, чтобы сберечь ее, и нужен зонтик. С
другой стороны, нельзя бродить по лесистым берегам в поисках ирисов с
зонтиком над головой, поэтому, чтобы предохранить шляпу от порчи, я кладу ее
на землю и раскрываю над ней зонтик, а сам иду собирать цветы. В результате
я не раз простужался.
Но самым страшным днем было воскресенье. По воскресеньям я убирал
комнату, и как же я хорошо помню, какой ужас меня охватывал в те утренние
часы, когда после остервенелого выколачивания пыли и уборки я ждал, когда
придет Фоксли и примет мою работу.
-- Закончил? -- спрашивал он.
-- Д-думаю, что да.
Тогда он идет к своему столу, вынимает из ящика белую перчатку,
медленно натягивает ее на правую руку и при этом шевелит каждым пальцем,
проверяя, хорошо ли она надета, а я стою и с дрожью смотрю, как он
двигается по комнате, проводя указательным пальцем поверху развешанных по
стенам картинок в рамках, по плинтусам, полкам, подоконникам, абажурам. Я не
могу отвести глаз от этого пальца. Для меня это перст судьбы. Почти всегда
он умудрялся отыскать какую-нибудь крохотную щелку, которую я не заметил или
о которой, быть может, и не подумал вовсе. В таких случаях Фоксли медленно
поворачивался, едва заметно улыбаясь этой своей не предвещавшей ничего
хорошего улыбкой, и выставлял палец, так чтобы и я мог видеть грязное
пятнышко на белом пальце.
-- Так, -- говорил он. -- Значит, ты -- ленивый мальчишка. Не правда
ли? Я молчу.
-- Не правда ли?
-- Мне кажется, я везде вытирал.
-- Так все-таки ты ленивый мальчишка или нет?
-- Д-Да.
-- А ведь твой отец не хочет, чтобы ты рос таким. Твой отец ведь очень
щепетилен на этот счет, а?
Я молчу.
-- Я тебя спрашиваю: твой отец ведь щепетилен на этот счет?
-- Наверно... да.
-- Значит, я сделаю ему одолжение, если накажу тебя, не правда ли?
-- Я не знаю.
-- Так сделать ему одолжение?
-- Да-да.
-- Тогда давай встретимся попозже в раздевалке, после молитвы.
Остаток дня я провожу в мучительном ожидании вечера.
Боже праведный, воспоминания- совсем одолели меня. По воскресеньям мы
также писали письма. "Дорогие мама и папа, большое вам спасибо за ваше
письмо. Я надеюсь, вы оба здоровы. Я тоже здоров, правда, простудился
немного, потому что попал под дождь, но скоро простуда пройдет. Вчера мы
играли с командой Шрусбери и выиграли у них со счетом 4: 2. Я наблюдал за
игрой, а Фоксли, который, как вы знаете, является нашим старостой, забил
один гол. Большое вам спасибо за торт. Любящий вас Уильям".
Письмо я обычно писал в туалете, в чулане или же я ванной -- где
угодно, лишь бы только туда не мог заглянуть Фоксли. Однако много времени у
меня не было. Чай мы пили в половине пятого, и к этому времени должен был
быть готов гренок для Фоксли. Я каждый день жарил для Фоксли ломтик хлеба, а
в будние дни в комнатах не разрешалось разводить огонь, поэтому все
"шестерки", жарившие хлебцы для хозяев своих комнат, собрались вокруг
небольшого камина в библиотеке, и при этом каждый выискивал возможность
первым протянуть к огню длинную металлическую вилку. И еще я должен был
следить за тем, чтобы гренок Фоксли был: 1) хрустящим, 2) неподгоревшим, 3)
горячим и подан точно вовремя. Несоблюдение какого-либо из этих требований
рассматривалось как "наказуемый проступок".
-- Эй ты! Что это такое?
-- Гренок.
-- По-твоему, это гренок?
-- Ну...
-- Ты, я вижу, совсем обленился и толком ничего сделать не можешь.
-- Я старался.
-- Знаешь, что делают с ленивой лошадью, Перкинс?
-- Нет.
-- А ты разве лошадь?
-- Нет.
-- Ты, по-моему, просто осел -- ха-ха! -- а это, наверно, одно и то
же. Ну ладно, увидимся попозже.
Ох и тяжелые это были денечки! Дать Фоксли подгоревший гренок --
значит совершить "наказуемый проступок". Забыть счистить грязь с бутс
Фоксли--значит также провиниться. Или не развесить его футболку и трусы. Или
неправильно сложить зонтик. Или постучать в дверь его комнаты, когда он
работал. Или наполнить ванну слишком горячей водой. Или не вычистить до
блеска пуговицы на его форме. Или, надраивая пуговицы, оставить голубые
пятнышки раствора на самой форме. Или не начистить до блеска подошвы
башмаков. Или не прибрать вовремя в его комнате. Для Фоксли я, по правде
говоря, и сам был "наказуемым проступком".
Я посмотрел в окно. Бог ты мой, да мы уже почти приехали. Что-то я
совсем размечтался и даже не раскрыл "Тайме". Фоксли по-прежнему сидел в
своем углу и читал "Дейли мейл", и сквозь облачко голубого дыма,
поднимавшегося из его трубки, я мог разглядеть половину лица над газетой,
маленькие сверкающие глазки, сморщенный лоб, волнистые, слегка напомаженные
волосы.
Любопытно было разглядывать его теперь, по прошествии стольких лет. Я
знал, что он более неопасен, но воспоминания не отпускали меня, и я
чувствовал себя не очень-то уютно в его присутствии. Это все равно что
находиться в одной клетке с дрессированным тигром.
Что за чепуха лезет мне в голову, спросил я самого себя. Не будь же
дураком. Да Стоит тебе только захотеть, и ты можешь взять и сказать ему все,
что о нем думаешь, и он тебя и пальцем не тронет. Эй, да это же отличная
мысль!
Разве что... как бы это сказать... зачем это нужно? Я уже слишком стар
для подобных штук и к тому же не уверен, так ли уж он мне ненавистен.
Так как же мне быть? Не могу же я просто сидеть и смотреть на него как
идиот!
И тут мне пришла в голову озорная затея. Вот что я сделаю, сказал я
самому себе, -- вытяну-ка я руку, постучу его слегка по колену и скажу ему,
кто я такой. Потом буду наблюдать за выражением его лица. После этого пущусь
в воспоминания о школе и при этом говорить буду достаточно громко, чтобы
меня могли слышать и те, кто ехал в нашем вагоне. Я весело напомню ему,
какие шутки он проделывал со мной, и, быть может, поведаю и об избиениях в
раздевалке, чтобы слегка смутить его. Ему не повредит, если я его немного
подразню и заставлю поволноваться. А вот мне это доставит массу
удовольствия.
Неожиданно он поднял глаза и увидел, что я пристально гляжу на него.
Это случилось уже не первый раз, и я заметил, как в его глазах вспыхнул
огонек раздражения.
И тогда я улыбнулся и учтиво поклонился.
-- Прошу-простить меня, -- громким голосом произнес я. -- Но я бы хотел
представиться. -- Я подался вперед и внимательно посмотрел на него, стараясь
не пропустить реакции на мои слова. -- Меня зовут Перкинс, Уильям Перкинс, в
тысяча девятьсот седьмом году я учился в Рептоне.
Все, кто ехал в вагоне, затихли, и я чувствовал, что они напряженно
ждут, что же произойдет дальше.
-- Рад познакомиться с вами, -- сказал он, опустив газету на колени. --
Меня зовут Фортескью, Джоселин Фортескью. Я закончил Итон в тысяча девятьсот
шестнадцатом.

-------------------------
[1] В английских школах младший ученик, прислуживающий старшекласснику.

Last-modified: Sun, 12 Aug 2001 14:51:23 GMT
Оцените этот текст: