Оцените этот текст:


 
                              Фрагмент романа 
 
----------------------------------------------------------------------------
     Перевод с немецкого В. Курелла
     Предисловие И. Фрадкина
     Исторический очерк С. Утченко
     Bertolt Brecht. Die Geschafte des Herrn Julius Caesar.
     Berlin, 1957
     М., Издательство иностранной литературы, 1960
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
 

 
     Буржуазное общество от колыбели и  вплоть  до  нынешнего  исторического
одряхления всегда сопровождали им же созданные героические легенды.
     Когда английская  буржуазия  в  XVII  веке,  облачившись  в  библейские
одежды, как бы  перевоплощаясь  в  образы  религиозных  христианских  мифов,
производила революционную ломку обветшавшего феодального  уклада,  когда  во
Франции XVIII  века  третье  сословие  разрушило  Бастилию,  гильотинировало
короля и до основания  сокрушило  старый  порядок,  драпируясь  при  этом  в
античные тоги и вдохновляясь героическими преданиями Римской республики,  то
это возвеличение, эта героизация своих деяний была не сознательной  ложью  и
демагогией, а исторически понятной и оправданной иллюзией.  Но  после  того,
как прошла пора  революционных  бурь  и  установилось  классовое  господство
буржуазии, искреннее самообольщение уступило место своекорыстному  обману  и
саморекламе. Отныне всю свою низменную социальную  практику  -  безжалостную
эксплуатацию трудящихся, грязные грабительские войны, попрание человеческого
достоинства и растление всех нравственных устоев во имя  чистогана,  гнусные
отношения всеобщей купли-продажи, подкупы и подлоги, биржевые  спекуляции  и
преступления - буржуазия стремилась окутать покровом возвышенной лжи  и  тем
самым скрыть от пытливых взоров честных наблюдателей.
     Замечательный писатель нашего века Бертольт  Брехт  принадлежит  к  тем
проницательным художникам, которые умеют  вскрыть  материальную  подноготную
любой,    самой    "идеальной"    лжи.     Во     всех     жанрах     своего
универсально-многообразного   творчества   драматурга,   поэта,    прозаика,
публициста, режиссера, теоретика искусства он неустанно разоблачает ложь как
оружие эксплуататорских классов. Он - враг "возвышенного", ибо знает, что за
ним подчас скрывается  и  из  каких  источников  проистекает  подозрительное
пристрастие к  красноречию  и  патетике.  И  в  особенности  Брехт  исполнен
отвращения  к  ницшеанским  гимнам  в  честь  сверхчеловека,  к  фашистскому
"фюрер-принципу", к казенно-патриотическим легендам о королях, полководцах и
великих  государственных  мужах,   которые-де   воздвигали   города   (имена
каменщиков навеки преданы  забвению!),  выигрывали  сражения  (кто  вспомнит
безымянных солдат, покоящихся в братских могилах?), - короче говоря, творили
историю... Брехт  не  верит  в  официальных  героев,  приукрашенных  мишурой
величественных  исторических  изречений  и  хрестоматийных   апокрифов.   Их
героическая поза, с его точки  зрения,  лжива:  она  маскирует  ничтожество,
самодовольную пустоту или  низменный  эгоизм  и  корысть;  в  ней  заключена
узурпация чужих заслуг, чужого труда, героизма и страданий народа.
     В  предлагаемом  вниманию  читателей  романе  Брехт   направляет   свой
критический взгляд, проникающий сквозь завесу казенной лжи, на Юлия  Цезаря,
знаменитого  древнеримского  диктатора  и  полководца.  Почему  именно   эта
историческая фигура привлекла внимание писателя?
     "Уже сейчас было ясно, что он станет  недосягаемым  образцом  для  всех
диктаторов", - говорит о Юлии Цезаре рассказчик, от  лица  которого  ведется
повествование. Он мог лишь предполагать,
     загадывать на века  вперед  -  мы  вместе  с  Брехтом  знаем,  что  так
впоследствии и оказалось. Наполеон I преклонялся  перед  Цезарем  и  оставил
сочинение  о  его  полководческом  искусстве.   Наполеон   III   в   большой
биографической книге прославил Цезаря как человека, в деятельности  которого
воплотилась воля провидения. Вслед за немецким историком Моммзеном,  который
придал  знаменитому  римлянину  черты  идеального  самодержца,   европейские
империалистические и фашистские диктаторы и кандидаты в  диктаторы  молились
на Цезаря и ломали голову над разгадкой секрета его успехов.
     Брехт начал писать свой (оставшийся неоконченным) роман "Дела господина
Юлия Цезаря" в годы гитлеровской диктатуры, будучи  антифашистом-эмигрантом.
Несомненно, в процессе работы  над  книгой  история  римского  политического
деятеля, жившего две  тысячи  лет  тому  назад,  нередко  ассоциировалась  в
сознании  автора  с  лицами  и  ситуациями,  несравненно  более  близкими  и
актуальными. Юлий Цезарь интересовал его не только и не столько сам по себе,
сколько как  "образец  для  всех  диктаторов".  В  этой  истории  ловкого  и
беспринципного,  не  отягощенного  совестью  дельца  и  политикана,   всегда
готового продаться, но в течение многих лет не находившего себе  покупателя,
пока он наконец не учуял потребности господствующего  класса  и  с  циничной
беззастенчивостью  их  не  удовлетворил,  -  в  этой  истории  в  то   время
бесславного  (впоследствии  прославленного  легендой)  возвышения   публично
сеченного  авантюриста  и  несостоятельного  должника  писателя   привлекала
возможность о_б_о_б_щ_е_н_и_я, то есть распространения  своих  наблюдений  и
выводов  на  закулисную  механику,  грязную   изнанку   политической   жизни
современного капиталистического мира.
     Задача, которую поставил перед собой писатель,  определила  особенности
художественного воплощения темы и прежде всего характер историзма в романе.
     В какую историческую среду переносит нас автор? Как будто бы  в  Рим  I
века до нашей эры. Легионы под командованием Помпея ведут войну на  Востоке.
Цицерон  произносит  свои  знаменитые  речи  в  сенате.  Разгромлен  заговор
Катилины: видных катилинариев казнят в  Риме,  а  сам  Катилина  погибает  в
сражении около города Пистории. Цезарь отправляется наместником в Испанию...
Повествование строится на этих и  множестве  других,  больших  и  малых,  но
абсолютно подлинных исторических фактах. И наряду с этими  фактами  читатель
узнает из романа, что банк выдает деньги по аккредитиву, побежденные  страны
платят Риму репарации, что "Сити" делает на  Востоке  большие  дела,  что  в
сенате заседают крупные землевладельцы,  именуемые  юнкерами,  что  один  из
заправил Сити владеет пакетом акций экспортного треста и т. д. Эта нарочитая
модернизация деталей призвана придать  изображаемым  событиям  и  конфликтам
смысл, выходящий за рамки римской истории. Так, сквозь весь роман  проходят,
то сливаясь воедино, то как бы отслаиваясь один от другого, два исторических
плана: конкретный римский и обобщенно-условный современный.
     Впрочем, распространение некоторых положений, заключенных в романе,  на
современную эпоху подчеркивается не только посредством модернизации деталей.
Многие эпизоды романа  таят  в  себе  явные  аналогии,  несомненные  намеки,
соответственно   направляющие   мысль   читателя.   Картины   коррупции    и
взяточничества римских патрициев напоминают о скандально известных фактах из
практики некоторых современных парламентариев и конгрессменов. В иронической
характеристике, которую Красс дает Каталине и его социальной демагогии  ("Он
подпишет  любой  вексель,  который  подсунут  ему  банкиры,  а   как   глава
государства, подпишет любой угодный им указ. На наше  несчастье,  он  весьма
красноречив. Мои квартиранты из беднейших кварталов, наслушавшись его речей,
перестали платить за жилье. Он доставит нам еще немало хлопот"),  трудно  не
увидеть прямого намека на Гитлера.  Речь  Катона  в  сенате,  имеющая  целью
затянуть прения и не допустить обсуждения нежелательного вопроса,  ничем  не
отличается от  того  испытанного  обструкционного  метода,  который  не  раз
применялся в буржуазных парламентах. Примеры можно было бы легко умножить.
     При этом необходимо подчеркнуть, что тенденция  к  обобщению,  присущая
роману Брехта, по своему существу не имеет ничего общего с той модернизацией
римской  истории,  которая  проводится  в  трудах  ряда  буржуазных  ученых.
Согласно концепциям Моммзена, Мейера, Пельмана, Ростовцева и др., капитализм
является некой извечной социально-экономической категорией. Они находят  его
и в экономических отношениях и в общественном строе  древнего  Рима.  Ничего
подобного, разумеется, нет в "Делах господина Юлия  Цезаря".  Для  марксиста
Брехта модернизация деталей или исторические  параллели  и  сближения  имеют
совсем  другой  смысл.  Они  являются  лишь  художественно-условной  формой,
выражающей ту общую мысль, что политика эксплуататорских классов, особенно в
периоды обострения классовой борьбы  и  возрастающей  угрозы  их  классовому
господству, определяется не благородно-возвышенными и чистыми, а,  напротив,
самыми грубыми, низменными, корыстными мотивами, и в  этом  смысле  "деяния"
диктаторов   и    завоевателей    в    рабовладельческом,    феодальном    и
капиталистическом обществе сходны между собой.
     Как же раскрывает Брехт истинные мотивы этих "деяний"?
     Существует старинное изречение, что нет такого героя,  который  остался
бы  героем  в  глазах  своего  камердинера.  В  этом  принято  было   видеть
ограниченность, обывательскую  узость  кругозора  камердинера,  неспособного
понять  великое.  И  в  самом   деле,   разве   в   отрицании   героизма   и
самоотверженного величия человеческого духа не проявляется подчас  мещанское
самодовольство сытых тупиц?  Но,  с  другой  стороны,  нет  ли  в  доступном
камердинеру угле зрения  и  определенных  преимуществ?  Не  обладает  ли  он
некоторыми особенно благоприятными возможностями для трезвого и объективного
суждения о своем господине? На камердинера не  действуют  официальные  мифы,
героические легенды, хвалебные оды  -  он  достаточно  близко  знает  своего
господина, и притом с самой сокровенной и недоступной всем  прочим  смертным
стороны. Камердинеру, например, дано видеть не  только  его  физическую,  но
также и нравственную наготу. Кто лучше может знать все  пороки,  все  тайные
слабости графа Альмавивы, чем его камердинер Фигаро?!
     Брехт оценил возможности камердинера.  Выяснение  изнанки  деятельности
своего героя он поручил двум "камердинерам": Рару, рабу и секретарю  Цезаря,
и Мумлию Спицеру, бывшему судебному исполнителю,  частому  гостю  Цезаря,  у
которого ему не  раз  приходилось  описывать  и  уносить  имущество  в  счет
погашения его долгов. "Великие люди как огня  боятся,  чтобы  кто-нибудь  не
докопался до истинных мотивов их деяний" -  такое  утверждение  высказано  в
самом начале романа. И  вот  эти  тщательно  запрятанные  "истинные  мотивы"
начинают раскрываться один за  другим  в  свидетельских  показаниях  Papa  и
Спицера, а в результате  все  хрестоматийные  "подвиги"  и  факты  биографии
Цезаря - первые процессы, которые он вел  в  качестве  адвоката,  история  с
пиратами, демонстрация при похоронах своей жены Корнелии и тетки, участие  в
заговоре Катилины, поручительство Красса за долги Цезаря и т. д. - предстают
в ошеломляюще новом и  неожиданном  свете:  "образец  для  всех  диктаторов"
дегероизируется и низвергается с пьедестала.
     Разумеется,  трактовка  Цезаря,  которая  дана  в  романе,   вовсе   не
претендует на абсолютную достоверность  в  научном  смысле  этого  слова.  В
марксистской  историографии  личность  Цезаря  и  его  объективное  значение
характеризуются отнюдь не в полном соответствии с  толкованиями  Брехта.  Но
Брехт  написал  роман,  а  не   строго   научное   исследование;   читатель,
рассчитывающий найти здесь исторически точную  картину  Рима  того  времени,
пойдет по неверному пути, который не приведет его к правильному пониманию ни
римской истории, ни смысла и значения романа Брехта.
     Брехт точно придерживался подлинных фактов биографии Цезаря  и  событий
политической истории его времени. Здесь он почти  не  расходится  с  учеными
историками. Однако он предлагает  свои,  оригинальные,  в  историографии  не
принятые  объяснения  сокровенных  мотивов,  закулисных   причин   известных
"деяний" и "подвигов" Цезаря. Эти объяснения  не  следует  понимать  слишком
буквально: за плечами Цезаря Брехт видит диктаторов и политических  деятелей
своего времени. Автор как бы говорит читателю:  факты  я  передаю  верно,  а
домысливать их подоплеку,  коль  скоро  она  точно  не  установлена,  -  мое
бесспорное право романиста; а главное -  дело  не  в  том,  насколько  верно
объяснено теми или иными конкретными мотивами то или иное конкретное  деяние
Цезаря,  а  в  том,  что  в  принципе   объяснение   поступкам   диктаторов,
полководцев,  политических  деятелей  и  тому   подобных   "великих   людей"
эксплуататорского общества следует искать не  в  той  сфере,  где  его  ищут
мифотворцы буржуазной историографии и сочинители казенно-героических легенд,
а  в  сфере  классовой  борьбы  и  самых  низменных,  тщательно   скрываемых
материальных интересов господствующих классов.
     Из разоблачительной, негативной позиции Брехта вытекает  и  своеобразие
позитивных  начал  в  его  творчестве,  характер  утверждения  в  нем.  Одно
неотделимо  от  другого.   Общая   критическая   направленность,   известная
рационалистическая  настороженность  писателя,  сложившиеся   в   результате
столкновений с поддельными ценностями, ложными идеалами и фальшивыми героями
буржуазного мира, вовсе не убивают в его  творчестве  положительное  начало,
положительного героя. Его нет в "Делах господина Юлия Цезаря",  произведении
гротескно-сатирического  характера,  но  он  представлен  обширной  галереей
образов в таких пьесах Брехта, как "Мать", "Страх и отчаяние в III империи",
"Винтовки Тересы Каррар", "Добрый человек  из  Сезуана",  "Швейк  во  второй
мировой войне", "Кавказский меловой круг", "Дни Коммуны" и др.
     Герои Брехта - плебейские персонажи, люди из народа. Писатель далек  от
заискивания перед народом, он часто показывает, как эксплуатация, бесправие,
нищета и голод социально и морально деформируют простых людей,  порождают  в
некоторых из них волчий эгоизм или рабское подобострастие  и  т.  п.  Но  он
твердо знает  и  то,  что  именно  в  народе  живет  подлинный  героизм,  не
стремящийся казаться большим или другим, чем он есть на самом деле,  героизм
без позы, без фразы, без внешнего, показного величия, героизм, не являющийся
ширмой для прикрытия темных, корыстных  и  человеконенавистнических  дел.  В
героизме народа Брехт видит истинную творческую силу истории.
 
                                                                  И. Фрадкин 
 
                                Книга первая 
                     Карьера знатного молодого человека 
 
     Тропинка, которую нам указали, круто устремлялась в гору, петляя  среди
оливковых  рощ,  поднимавшихся  от  озера  террасами  и  обнесенных  низкими
каменными стенками. Утро  выдалось  великолепное.  Вероятно,  был  обеденный
перерыв, потому что мы почти не видели рабов на  плантациях  и  кое-где  над
службами вился дымок.
     Вскоре показалась вилла,  во  всяком  случае,  что-то  забелело  сквозь
зелень олив. Она стояла посредине склона.
     Пока я взбирался вверх, мною вновь овладели сомнения: захочет ли старик
показать мне бесценные записки? Рекомендательные  письма,  которые  нес  мой
Семпроний, весили немного. Я предпочел бы, чтобы пот катился с  него  градом
под их тяжестью.
     Как бывало не раз, когда меня брала досада на  тяготы  пути,  да  и  на
значительные  денежные  издержки,  я  утешал  себя   мыслью,   что   великий
государственный деятель, чью биографию я задумал  написать,  бессознательно,
да и сознательно, уготовил своим биографам  несравненно  большие  трудности,
чем неудобства длительного  путешествия.  Все  затуманивала  легенда.  Чтобы
сбить нас с толку, он даже сам книги писал. Да и денег не жалел, и извел  их
немало. Великие люди как огня  боятся,  чтобы  кто-нибудь  не  докопался  до
истинных мотивов их деяний.
 
     Вилла сказалась низким, но очень большим строением. Она была  выдержана
в строгом стиле, не то что ужасные  особняки  наших  столичных  выскочек.  И
хозяин ее, встретивший нас на пороге библиотеки, тоже нисколько  не  походил
на наших новоявленных сенаторов.
     Бывший судебный исполнитель, а  впоследствии  банкир  Мумлий  Спицер  -
высокий мосластый старик  с  землисто-серым  лицом,  на  котором  выделяется
тяжелый подбородок. Он сильно  горбится,  но  это,  по-видимому,  отнюдь  не
признак старческой немощи.
     Врученные ему рекомендации он просмотрел  с  величайшей  тщательностью,
стоя у окна. Обращение с бумагами выдавало его профессию - финансисты читают
куда более основательно, чем любители изящной словесности. Кому-кому,  а  уж
им-то известно, какой при поспешном чтении можно потерпеть урон.
     Ни одна черточка на топорном лице Спицера не обнаруживала  ни  суждения
его о моих поручителях, ни цены, которую он придавал  их  отзывам.  Тогда  я
думал,  что  наибольшее  впечатление  произвели  на   него   лестные   слова
императорского квестора Туллия Варрона, весьма влиятельного человека. Однако
позднее, когда я ближе познакомился со Спицером,  я  пришел  к  выводу,  что
коротенькая записка вольноотпущенника Кавеллы, в которой упоминалось о  моей
адвокатской практике, всего больше способствовала успеху моего  предприятия.
Сам Спицер со мной на эту тему не говорил. Покончив с чтением, он  возвратил
мне бумаги, и в обращении его со мной  и  тоне  я  не  заметил  ни  малейшей
перемены.
     В письмах содержались намеки  на  цель  моего  визита,  и  старик  стал
расспрашивать меня о моих занятиях и планах.  Вопросы  его  были  кратки,  и
ответы мои он выслушивал,  не  выказывая  ни  одобрения,  ни  порицания.  Он
спросил, была ли уже опубликована какая-нибудь моя книга.  Я  назвал  своего
"Солона". Далее он осведомился о моей партийной принадлежности;  я  отвечал,
что не принадлежу ни к какой партии. Затем он,  довольно  бесцеремонно,  как
мне показалось, пожелал узнать, какими средствами я располагаю, и я  наконец
понял, что он намерен потребовать плату за необходимые мне сведения.
     Признаюсь, меня это  несколько  изумило.  Библиотека,  где  мы  сидели,
указывала на то, что владелец ее - человек весьма состоятельный.  Позднее  я
убедился, что она составлена главным образом из подарков: в подборе книг  не
чувствовалось системы; это были просто  ценные  подношения  богачу.  Я  знал
также, что у него имеется чрезвычайно прибыльная недвижимость, и его  отнюдь
не дешевую виллу можно было даже почесть скромной по сравнению  с  доходами,
которые он получал от одних только серебряных рудников в Сардинии. Дело  мое
- а  тем  самым  и  просьба  -  преследовало  чисто  научную  цель.  Никаких
материальных выгод оно мне не  сулило.  Да  и  не  принято  как-то  покупать
исторические воспоминания, как селедки на рынке.
     Он не мог не заметить моей  настороженности.  На  мгновение  воцарилось
неловкое молчание. Потом он напрямик спросил:
     - Чего вы, собственно, от меня хотите?
     Я ответил, что слышал, будто дневники Papa попали к нему.
     - У меня их больше нет, - спокойно заявил он. Я снова замолчал. Если он
полагает, что, проделав одиннадцатидневный путь, я стану  торговать  у  него
несколько свитков пергамента, как торгуют фруктовый  сад  или  раба,  то  он
глубоко ошибается.
     Но он, нимало не смущаясь, все так же размеренно продолжал:
     - Да они вам и бесполезны. Насколько я понимаю, вы  собираетесь  писать
биографию. А тут уже пахнет политикой.
     - Заметки секретаря политического деятеля, какими бы они ни были,  тоже
пахнут  политикой,  -  возразил  я  с  некоторой,   быть   может   излишней,
горячностью.
     - Возможно, - сказал он, устремляя взгляд в угол комнаты, - но только у
меня этих записок нет.
     В комнату вошел небольшого роста галл, по-видимому, управляющий. Старик
дал ему подробнейшие указания относительно починки  какого-то  оросительного
устройства. Собеседование длилось по меньшей мере четверть часа,  и  за  все
это время хозяин ни разу не удосужился взглянуть в мою  сторону.  Затем  раб
ушел, и Спицер возобновил прерванный разговор.
     - Без пояснений вы все равно ничего в  них  не  поймете,  -  сказал  он
спокойно. - А кто вам эти пояснения даст? Конечно, если вас интересуют  одни
лишь интимные подробности... Но я сильно сомневаюсь,  сказано  ли  там,  что
особа, о которой идет речь, из всех блюд  предпочитала  на  завтрак  рыбу  и
всякое такое, что прежде всего интересует  публику.  Рар  занимался  деловой
стороной всех начинаний, а эта  сторона,  как  вам  известно,  всего  меньше
интересует наших историков. Что они знают об игре на понижение? Они  считают
все это второстепенным.
     - Навряд ли в записках указаны одни только цены на хлеб, - отвечал я.
     - Ну, а если все же это так? - спросил он, и, хотя лицо его по-прежнему
оставалось бесстрастным, мне почудилось, будто у него в глазах  промелькнула
лукавая искорка.
     - Ну что ж, и из них можно вывести  какое-то  заключение,  -  бросил  я
поспешно.
     - Вот как? - протянул он.
     Я подумал, что он принадлежит к тому разряду торгашей,  которым  не  по
нутру быстрое завершение сделки, как большинству женщин - быстрое завершение
любовных утех, и решил по мере возможности продлить удовольствие.
     - Весьма прискорбно, что вы не сохранили эти материалы, -  сказал  я  с
сожалением. - Все же речь в них шла не более, не  менее,  как  об  основании
империи.
     Он погрузился в раздумье и немного погодя сказал:
     - Итак, по-вашему, если можно вывести какое-то заключение  о  характере
господина X из того, что господину X подают на завтрак, то это же, на  худой
конец, можно вывести из того, как он относится  к  ценам  на  хлеб?  Вы  уже
где-нибудь остановились?
     Вопрос был несколько неожиданным, и я не  без  колебаний  отвечал,  что
снял на целый месяц  маленький  домик  на  берегу  озера  -  непростительная
поспешность, которая, вероятно, побудит его  запросить  с  меня  несусветную
цену.
     Несколько мгновений  он  внимательно  меня  разглядывал.  Потом  встал,
подошел к стене и костяшками пальцев ударил по висевшей там на шнурке медной
тарелке. Подойдя к изящному низенькому книжному столику, он вынул из кожаной
папки лист пергамента и пальцем указал явившемуся рабу запись на листе. Пока
раб не вернулся, неся под мышкой маленькую шкатулку ясеневого дерева, мы оба
молчали.
     Даже не взглянув на шкатулку, старик небрежно поставил  ее  на  книжную
полку за своим стулом.
     - Записки тут, - сухо сказал он. - Сколько вы мне дадите за них?
     Я рассмеялся.
     - Они ведь непонятны без соответствующих пояснений, - сказал я.
     - Они и не продаются без пояснений, - отвечал он, нимало не смутившись.
-  Пояснения  дам  вам  я.  И,  конечно,  рукопись  у  меня  останется,   вы
приобретаете лишь право ознакомиться с ней.
     - Восемь тысяч сестерциев, - сказал я.
     Он явно колебался.
     - Пожалуй, вы не захотите возвратиться ни с чем: ради этих  записок  вы
проделали двухнедельное путешествие и на целый месяц сняли дом, -  пробурчал
он. - Двенадцать тысяч сестерциев - пустяковая сумма.  Хороший  повар  стоит
сто тысяч.
     Я обозлился. Эдакий, в самом деле, невоспитанный  мужлан!  Так  вот  же
нарочно не продлю ему удовольствие, не стану долго торговаться.
     - Согласен, - бросил я коротко.
     - Но смотрите, я вас предупреждал, -  осторожно  заметил  Спицер.  -  В
записках навряд ли найдется много подходящего материала для такого человека,
как вы.
     - Да, предупреждали, предупреждали, - нетерпеливо подтвердил я.
     Двенадцать тысяч сестерциев - немалые деньги. А я  ведь  еще  не  знал,
стоят ли записки того. О пояснениях хозяина под конец не было  разговора:  я
был слишком раздражен. Но сам он, по-видимому, считал их частью  заключенной
сделки и на вечер пригласил меня к себе.
     Великий Гай Юлий Цезарь, о частной жизни которого я надеялся почерпнуть
кое-какие сведения из записок его долголетнего секретаря, вот  уже  двадцать
лет как умер. Он положил начало новой эре. До него Рим был попросту  большим
городом, владевшим  несколькими  разбросанными  по  всему  свету  колониями.
Цезарь основал империю. Он  составил  свод  законов,  преобразовал  монетное
дело, календарь и тот привел в соответствие с новейшими данными  науки.  Его
походы в Галлию, в итоге которых знамя римских легионов было водружено  даже
в  далекой  Британии,  открыли  торговле  и  цивилизации  новый   континент.
Скульптурное изображение Цезаря красовалось среди статуй богов,  его  именем
были названы города и один из двенадцати месяцев  года;  монархи  для  вящей
славы прибавляли титул кесаря  к  своему.  Римская  история  обрела  наконец
своего Александра. И уже  сейчас  было  ясно,  что  он  станет  недосягаемым
образцом  для  всех  диктаторов.  Простым  же  смертным  оставалось   только
описывать его подвиги. Это  самое  я  и  предполагал  сделать  в  задуманной
биографии. Материал для того у меня теперь был.
 
     Когда я вечером явился на виллу к бывшему финансисту моего кумира, мною
уже были предприняты шаги для уплаты требуемой  суммы.  Днем  я  съездил  на
лодке в соседний город, и в  банке  мне  обещали  тотчас  же  проверить  мой
аккредитив.  В  течение  следующего  дня  мне  переведут  двенадцать   тысяч
сестерциев.
     Мумлий Спицер, видимо, поджидал меня с ужином. Он немедля повел меня  к
столу. Трапеза, за которую мы уселись вдвоем, была проста; старик съел всего
несколько смокв, сославшись на то, что у него слабый желудок,  но  для  меня
открыли бочоночек черноморских анчоусов - деликатес, стоивший  в  Риме,  как
мне доподлинно было известно, не менее тысячи шестисот сестерциев.
     Дорогое угощение после проявленной им утром  скаредности,  естественно,
меня изумило. Скажу наперед, что за все время моего пребывания банкир угощал
меня с такой же широтой. Я, вероятно, обошелся ему во много раз больше  моих
двенадцати тысяч сестерциев: одна только подлинная рукопись речей Гортензия,
которую он мне преподнес на прощание, стоила несравненно дороже.
     И тем не менее Спицер в этот первый вечер  не  коснулся  темы,  которая
привела меня к нему, если не считать нескольких довольно туманных и,  кстати
сказать, весьма пренебрежительных замечаний о труде историков.  Не  упомянул
он и о записках Papa - шкатулка ясеневого дерева исчезла с книжной полки.
     Объяснить подобную сдержанность я мог лишь тем, что мною  еще  не  были
выполнены мои финансовые  обязательства,  и,  разумеется,  снова  обозлился.
Распрощались мы довольно холодно.
     На следующее утро я получил деньги и примерно в  то  же  время,  что  и
накануне, отправился на виллу к Спицеру. Старик сидел у себя в библиотеке  и
диктовал рабу. Он как ни в чем  не  бывали  продолжал  диктовать,  а  я  тем
временем разглядывал книги. Кончив, он принял от меня деньги, пересчитал  их
и отдал рабу спрятать. Все  протекало  совершении  так  же,  как  при  самой
обычной покупке свиньи. Особенно же бестактным мне показалось, что он  сразу
же велел рабу принести шкатулку. И опять небрежно отставил ее на полку.
     Вслед за тем старик глухим голосам монотонно принялся рассказывать. Без
всякого вступления, будто выполняя контракт, он начал: - Как вам должно быть
известно, я в девяностых годах был судебным исполнителем четвертого  района.
И как такового меня буквально завалили  кучей  претензий  от  кредиторов  Ц.
{Спицер всегда именовал Цезаря только буквой Ц. Сперва я думал, что  он  тем
самым хочет  подчеркнуть  неофициальный  характер  наших  бесед.  Но  и  Рар
называет его просто Ц.}, который жил в том же районе,  -  по  большей  части
очень крупных претензий, но также и множеством совсем мелких -  от  пекарей,
от портных. Это доказывало, что поместье Ц. в Кампании уже не  снабжало  его
хозяйство в городе всем необходимым:  оно  находилось  под  секвестором.  Ц.
приобрел огромную популярность пышными зрелищами,  которые  он  устраивал  в
бытность свою эдилом и квестором. Мелкому люду  импонировали  его  долги,  о
размере которых ходили самые невероятные слухи. Если мне память не изменяет,
впервые я увидел Ц. в его  спальне,  портной  как  раз  примерял  ему  новую
тунику. Мне это запомнилось, потому что я был поражен, с каким знанием  дела
он  требовал,  чтобы  портной  выкроил  ему  какой-то  особенный  вырез.  Он
пользовался  специальными  терминами,  которые   были   бы   впору   мастеру
портняжного дела. Мне и раньше случалось бывать у него  в  доме.  Но  обычно
меня принимал его секретарь, тот самый Рар. Приходить я должен был только по
утрам, чтобы не встретиться с матерью Ц., перед которой все в  доме,  в  том
числе и сам Ц., трепетали. Очень обходительная старушка, но зубастая, пальца
в рот не клади. Впоследствии я с ней довольно коротко познакомился.
     Впрочем,  Ц.  держался  очень  просто:  без  всякой  иронии  указал  на
кое-какую ценную старинную мебель я осведомился, намерен  ли  я  ее  унести.
Его, как видно, нисколько не смущало присутствие портного, хотя тот при моем
появлении, должно быть, забеспокоился, оплатят ли ему его труд.
     Кажется, еще при первой нашей встрече Ц. подробно расспросил меня,  как
и где я живу. А жил я не слишком-то хорошо. Занимал с женой и шестью  детьми
крохотную квартирку в  одном  из  доходных  домов  Красса  и  с  трудом  мог
наскрести денег на квартирную плату. Почти все мои разговоры с ним  так  или
иначе касались моих затруднений. И он  давал  мне  советы,  сидя  на  стуле,
который я собирался унести.
     Я часто с ним в ту пору виделся и должен  сказать,  что  всегда  охотно
бывал у него. Наше знакомство не прекращалось до самой его смерти.
 
     Спицер умолк. Мы услышали голоса и шарканье множества ног  по  каменным
плитам дворика.  Кончился  обеденный  перерыв.  В  комнату  вошел  вчерашний
маленький галл, и Спицер поставил гигантское "С" в книге  приказов,  которую
тот ему подал. В открытую дверь я видел небо в легких  облачках.  Посаженные
для защиты от ветра живые изгороди из лавра трепетали на ветру. В узкой,  но
высокой комнате с побеленными стенами, вдоль  которых  выстроились  ящики  с
любезными моему сердцу пергаментными  свитками,  царило  приятное  тепло.  В
камине потрескивали  огромные  поленья.  Я  смаковал  бесхитростный  рассказ
старика.
     Вот передо мной Спицер, молодой  и  все-таки  почти  такой  же,  что  и
сейчас, - люди подобного склада мало меняются,  нужда  и  заботы  старят  их
раньше срока, - а рядом с ним промотавшийся патриций с громким именем.  Меня
забавляла мысль, что этот мосластый служака с тяжелым подбородком, при  всей
симпатии к Ц., всегда, должно быть, оставался дотошным в делах  и,  конечно,
не ушел без стула. Я вспомнил свои двенадцать тысяч сестерциев.
     Старик отхлебнул вина, которое нам подали, и продолжал:
     - В  это  время  он,  насколько  мне  известно,  ничем  уже  больше  не
занимался. Когда-то он пытался избрать  себе  специальность  и  зарабатывать
деньги. Испробовал свои силы  как  адвокат  в  двух  процессах,  которые  по
заданию демократических клубов вел против сенатских чиновников:  Ц.  обвинял
их в вымогательстве и злоупотреблении  служебным  положением  в  провинциях.
Сити платило молодым адвокатам из хороших семей неплохие  деньги  за  такого
рода процессы. Они служили Сити оружием в его  давней  войне  с  сенатом.  С
незапамятных  времен  триста  семей  распределяли  между  собой  все  высшие
должности внутри и вне Рима. Сенат заменял им биржу. Там они сторговывались,
кому из них сидеть в сенате, кому в судах, кому на коне, а  кому  у  себя  в
поместье. Это были все крупные помещики,  они  смотрели  на  прочих  римских
граждан как на свою челядь, а на свою челядь - как на чернь. С  купцами  они
обходились, как с разбойниками, а с жителями завоеванных провинций -  как  с
врагами. Таков был и Катон-старший, прадед нашего Катона, который в мое и Ц.
время стоял во главе сенатской  партии.  Он  восхвалял  законодательство  II
века,  согласно  которому  вора   заставляли   возвращать   "отобранное"   в
двукратном, а ссужающего деньги под проценты - в четырехкратном размере. Еще
при моем отце был издан закон, запрещавший сенаторам  заниматься  торговлей.
Однако закон опоздал, его тотчас стали обходить; все можно пресечь  законом,
только не торговлю. Эта мера привела лишь к созданию  торговых  компаний,  в
которых  каждый  из  пятидесяти  участников  являлся   собственником   одной
пятидесятой части корабля. Так что вместо того,  чтобы  контролировать  один
корабль, пайщик стал контролировать целых пятьдесят. Во  всяком  случае,  вы
видите, куда гнули эти господа. Они  были  прекрасными  полководцами,  умели
завоевывать провинции, только не знали, что с ними делать потом.
     Но когда наша торговля вышла из пеленок и мы начали в больших масштабах
вывозить оливковое масло, шерсть и вино и ввозить хлеб и  многое  другое,  в
особенности же когда мы захотели вывозить деньги, чтобы пустить их в  оборот
в провинциях, эти господа показали свою полную неспособность юнкеров идти  в
ногу со временем, и молодому Сити  пришлось  убедиться,  что  ему  недостает
настоящего руководства. Поймите, мы не испытывали ни малейшего желания самим
гарцевать на боевом коне или тратить  время  -  а  для  нас  это  деньги,  -
развалившись  в  заплесневелых  чиновничьих  креслах.  Эти   господа   могли
спокойненько оставаться на своих высоких  постах,  но  только  под  надежным
руководством Сити. Вам станет ясно, что  я  имею  в  виду,  всего  лучше  на
примере Пунической войны. Мы затеяли ее с самой благой  целью  на  свете,  а
именно чтобы покончить с африканской конкуренцией. А  что  из  этого  вышло?
Наши вояки завладели не товарами и пошлинами  Карфагена,  а  его  стенами  и
военными судами. Мы отняли у карфагенян не хлеб,  а  плуг.  Наши  полководцы
гордо заявляли: там, где проходят мои легионы,  даже  трава  не  растет.  Но
нам-то нужна была именно трава: как известно, из одной  разновидности  травы
печется хлеб. Итак, единственным  приобретением  Пунической  войны,  добытым
ценою огромных затрат,  оказалась  пустыня.  Эти  области  вполне  могли  бы
прокормить весь наш полуостров, но для триумфа в Риме оттуда вывезли  все  -
от земледельческих орудий до земледельцев-рабов, без которых карфагеняне  не
могли на нас работать. И после  такого,  с  позволения  сказать,  завоевания
пришла  подобная  же  администрация.  Наместники  заносили  цифры  только  в
собственные приходо-расходные книги. Известно, что ни  в  одной  одежде  нет
стольких карманов, сколько в мундирах  полководцев.  Но  одежда  наместников
состояла из одних только карманов. Когда  эти  господа  вступали  на  родную
землю, от монет, которыми были набиты их карманы, раздавался такой звон, как
если бы они вступили на нее в боевых панцирях, при мече  и  шлеме.  Корнелий
Долабелла и Публий Антоний, против которых выступил молодой Ц., погрузили на
суда половину Македонии.
     Таким путем, естественно, нельзя было  наладить  ничего  сколько-нибудь
достойного именоваться торговлей. После каждой войны в Риме наступала  волна
банкротств и  прекращения  платежей.  Каждая  победа  наших  войск  означала
поражение Сити. Триумфы полководцев  превращались  в  триумфы  над  народом.
Горестные вопли  после  завершившего  Пуническую  войну  сражения  при  Заме
раздавались на двух языках. То были вопли и пунических и  римских  банкиров.
Сенат прирезал дойную корову. Вся система насквозь прогнила.
     В Риме говорилось об этом во всеуслышание. Во  всех  цирюльнях  открыто
толковали  о  гнилости  сената.  И  даже  в   самом   сенате   толковали   о
"необходимости коренного морального возрождения". Катону-младшему будущность
трехсот семейств представлялась в  самом  мрачном  свете.  Он  решил  что-то
предпринять для восстановления их доброй славы и явился  в  подчиненные  ему
города Сардинии, куда его назначили наместником, пешком  и  в  сопровождении
всего лишь одного слуги, несшего за ним мантию и чашу для  жертвоприношений,
а прежде чем вернуться с поста наместника в Испании, продал  своего  боевого
коня, так как не считал себя вправе поставить в счет  государству  стоимость
перевозки. На его несчастье, корабль настигла  буря,  все  приходо-расходные
книги потонули, и он до конца своих  дней  плакался,  что  не  может  никому
доказать, как честно вел он там свои дела. Он  понимал,  что  ему  никто  не
поверит. Сити ни в грош не ставило "благой пример" и моральные прописи.  Оно
знало, что на  самом  деле  нужно:  государственные  должности  должны  быть
платными.
     Дело в том, что эти господа исправляли  свою  должность,  так  сказать,
почета ради. Брать деньги за  работу  казалось  им  зазорным.  А  при  столь
возвышенных идеалах  им,  разумеется,  не  оставалось  ничего  другого,  как
воровать. И они воровали: воровали хлеб, поступавший  в  порядке  налога  из
провинций, воровали на дорожном строительстве, воровали воду  из  городского
водопровода.
     Сити, как уже сказано, поступило вполне разумно. Оно снеслось с купцами
в завоеванных провинциях и надоумило их начать тяжбы. И  пошли  тяжбы.  Даже
сам Цицерон, главный  рупор  Сити,  вел  несколько  процессов  по  поручению
сицилийских фирм.
     Но со временем наши господа из  сената  применились  к  процессам,  как
применяются к дождю: надеваешь плащ. Вместо того чтобы  воровать  помногу  у
немногих, они стали красть у многих понемногу. А  когда  им  все  же  грозил
процесс, они грабили все подчистую. На  ведение  процесса  нужны  деньги.  А
потому они ставили в счет тем, кого грабили, еще и предполагаемую  стоимость
процесса. Тогда богатые демократические клубы  в  Риме  стали  финансировать
процессы против сенаторов-грабителей, то есть против самых  наглых  из  них,
тех, что не стеснялись прижимать даже римских купцов в провинциях.  Процессы
в какой-то мере дискредитировали сенат, а главное, молодые  юристы  набивали
себе  руку  на  такого  рода  делах.  Тут  одними  остроумными   речами   не
отделаешься. Адвокату нужно было найти и натаскать свидетелей, уметь  сунуть
кому следует, чтобы судебный аппарат был хорошо подмазан. К нам шли  молодые
адвокаты даже из сенаторских семей. Это была превосходная школа, где они  во
всех тонкостях могли  изучить  механику  управления.  Если  хочешь  получать
приличные взятки, надо сперва научиться их давать.
     Ц. проиграл  оба  процесса.  Некоторые  считали,  что  он  недостаточно
старался, я же считаю, что  он  перестарался.  На  последнее,  в  частности,
указывает то, что ему сразу же пришлось уехать, дабы улеглись  толки  всяких
злопыхателей, как он однажды выразился в разговоре со мной. Он отправился на
Родос  совершенствоваться  в  ораторском  искусстве.  Но   поскольку   такое
объяснение чересчур поспешного отъезда не особенно-то  лестно  для  молодого
адвоката, остается предположить существование других, еще менее лестных  для
него причин.
     Бесспорно, при известных обстоятельствах  адвокату  выгоднее  проиграть
тяжбу, чем выиграть ее. Но никто же не поступает так с первым же  доверенным
ему процессом. Такая уж была слабость у этого молодого  человека  -  он  все
делал на совесть: как видно, он хотел с  места  а  карьер  стать  заправским
адвокатом. Не иначе поступал он впоследствии во время своих  походов.  Я  от
этого раньше времени поседел.
 
     Старик рассказал всю историю с процессами совершенно  бесстрастно,  без
тени иронии. Он, видимо, не отдавал себе отчета, что нарисованная им картина
первых шагов великого государственного деятеля на  общественном  поприще  не
очень-то приглядна. Он  прямо  намекал  на  то,  что  Гай  Юлий  Цезарь  был
подкуплен противной стороной.  А  ведь  в  биографиях  оба  процесса  играют
немаловажную роль. О них писали как  о  первых,  пусть  не  вполне  удачных,
попытках молодого Цезаря поднять знамя молодой демократии  против  коррупции
консервативных сенаторов. Цезарь принадлежал к старой  патрицианской  семье,
известной, однако,  своей  давней  связью  с  демократами.  Вдова  народного
полководца Мария приходилась ему родной теткой, и сам он был женат на дочери
мятежника  Цинны.  Спицер  относился  явно  неодобрительно  к  этим   первым
публичным выступлениям Цезаря,  но  приходил  к  такой  оценке  с  несколько
неожиданной стороны.
     - Однако его очень рано стали метить в вожди демократической партии?  -
заметил я вскользь.
     Спицер взглянул на меня, лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым.
     - Да, - сухо сказал он, - метили. Он-то метил запустить руку в казну. А
им нужны были  громкие  имена.  Его  семья  принадлежала  к  пятнадцати  или
шестнадцати старейшим патрицианским семьям в городе.
     Тут я решил, что пора изменить  направление  нашей  беседы,  подчеркнув
благородные побуждения Цезаря.
     - Но когда Сулла потребовал, чтобы он разошелся с  первой  своей  женой
Корнелией из-за того, что она пыла дочерью Цинны, он ведь наотрез отказался!
Вы не станете отрицать, что это говорит о  его  демократических  убеждениях.
Шутка ли?
     - Какая там шутка! Цинна составил себе в Испании крупное состояние.
     - Оно было конфисковано, - возразил я.
     - Только не у Ц. Когда  такая  угроза  возникла,  он  забрал  деньги  и
Корнелию и переправился в Азию.
     - Вы, значит,  считаете,  что  его  отказ  развестись  с  Корнелией  не
диктовался политическими убеждениями? И любовь тут тоже,  конечно,  была  ни
при чем?
     Спицер с любопытством вскинул на меня глаза. Но я все же продолжал:
     - Что ж, он и любить не мог, по-вашему?
     - Почему не мог? - сказал он спокойно. - Он  в  ту  пору  как  раз  был
влюблен. В сирийского вольноотпущенника. Забыл, как его звали.  Если  верить
молве, Корнелия  волосы  на  себе  рвала.  Еще  на  корабле  она  устраивала
безобразные сцены. Сириец даже требовал, чтобы Ц. развелся с ней. По примеру
Суллы. Но Ц. и ему не уступил.  Должен  сказать,  хоть  вас  это,  вероятно,
огорчит, что он никогда не давал сердцу воли над разумом.
     Спицер говорил все  это  вполне  серьезно,  с  какой-то  даже  грустью,
которой не чувствуешь в его грубоватых фразах, когда их читаешь, - он словно
меня щадил, Всем своим тоном он как бы давал понять, что  предоставляет  мне
полное право слушать его дальше или нет, использовать  или  не  использовать
то, что он, согласно нашему контракту, имеет сказать, но сам  ради  меня  не
может ни поступиться правдой, ни  изменить  свое  мнение  о  способности  Ц.
по-настоящему любить. Меня это даже удивило  в  человеке,  у  которого  было
шестеро детей и который, наверное, был примерным отцом семейства.
     Я пресек дальнейшие отступления, сказав:
     - А похороны, которые он устроил ей и своей тетке?
     - Это уже  политика.  В  погребальном  шествии  по  его  приказу  несли
восковые маски Мария и Цинны. Он получил за это двести тысяч  сестерциев  от
демократической партии. Вся его семья, особенно мать  -  я  вам  и  ней  уже
рассказывал, - весьма разумная женщина, долго  его  этим  попрекала.  Двести
тысяч сестерциев - такие деньги платили за двух хороших  поваров.  Но  клубы
считали, что этого за глаза достаточно, поскольку никакой опасности подобная
демонстрация тогда не представляла: претором в то время был уже демократ.
 
     Я совсем было собрался уходить,  но  он  повел  меня  осматривать  свое
хозяйство. Чаще всего нам  попадались  виноградники  и  небольшие  плантации
олив. Мы направились к баракам для рабов,  двум  чисто  побеленным  каменным
строениям с множеством узеньких оконцев под самой крышей.
     На аккуратно выложенном каменными  плитами  дворе  два  ослика  крутили
жернов под присмотром незакованного раба.  Другой  раб  сидел  на  скамеечке
возле двери. Это был уже пожилой человек, он казался  чем-то  встревоженным.
Вид у него был растерянный, и он то и  дело  поворачивал  голову,  словно  к
чему-то прислушиваясь.
     - Его должны забрать в полдень, - заметил Спицер. -  Чтобы  отвезти  на
рынок. Ему за сорок, и он мало уже на что пригоден.
     - Чем он так встревожен? - спросил я.
     Старик осведомился у погонщика ослов. Мы узнали, что известие о продаже
было для раба совершенной неожиданностью. Его вызвали с поля и  сказали  ему
об этом лишь здесь, так что он не успел  проститься  со  своими.  И  вот  он
боится, что агент приедет за ним раньше, чем остальные вернутся  с  поля  на
обед.
     - Должно быть, у него там приятели, - сказал Спицер, - может быть, даже
сыновья. У них ведь неизвестно, кто отец. Я ничего не имею против  случек  в
бараках и даже это поощряю. Женщин после  третьего  ребенка  я  отпускаю  на
волю.
     Мы не спеша пошли дальше. К рабу подошла жена надсмотрщика и подала ему
на дорогу лепешку к соленую рыбину. Обернувшись еще раз я  увидел,  как  он.
засунув под мышку рыбину  и  хлеб,  еще  тревожнее  прежнего  вглядывался  в
полевую дорогу.
 
     - Он всегда нуждался в  деньгах.  И  однажды  даже  попытался  заняться
работорговлей, - продолжал на  ходу  старик.  -  Вы  слышали,  вероятно,  об
истории с пиратами?
     Я понял, что он опять заговорил о Ц., и удивленно кивнул. Этот забавный
анекдот можно было найти во всех школьных хрестоматиях.
 
     - Может быть, вы напомните мне ее в общих чертах?
     - Извольте, напомню, - отвечал я и рассказал, что  мне  было  известно.
Повторяя знаменитый анекдот, я придал своему голосу примерно ту интонацию, с
какою имел обыкновение отвечать урок учителю греческого.
     - У острова Фармакусы молодого Цезаря захватили в плен  пираты.  У  них
был огромный флот, море так и кишело их  судами.  Едва  ступив  на  корабль,
Цезарь поднял пиратов на смех за  то,  что  они  потребовали  у  него  всего
двадцать талантов выкупа. Да знают ли они,  кого  захватили?  И  Цезарь  сам
вызвался заплатить им пятьдесят. Не медля, он  разослал  своих  спутников  в
разные города собирать деньги, а сам, пренебрегая опасностью, один со  своим
врачом, своим поваром и двумя камердинерами остался у свирепых  малоазиатов.
Он подчеркивал свое презрение к ним тем, что всякий раз, укладываясь  спать,
приказывал им соблюдать тишину. Все тридцать  восемь  дней,  проведенные  на
корабле, он держал себя с пиратами, словно они были его  телохранителями,  а
не он их пленником, без малейшего страха забавлялся и шутил с ними.  Сочинял
на досуге стихи и речи и читал им вслух,  тех  же,  кто  не  выражал  своего
восхищения, называл неучами и варварами и часто со смехом грозил скоро  всех
казнить. Пираты хохотали до слез и  принимали  его  дерзкие  речи  за  милую
шутку.
     Но лишь только из Милета прибыли деньги на выкуп и  Цезаря  освободили,
он снарядил в милетской гавани несколько кораблей и выступил против пиратов.
Он застал их еще стоящими на якоре у острова и взял большую  часть  в  плен.
Захваченные богатства он счел своей законной добычей, людей  же  заключил  в
пергамскую тюрьму, после чего отправился к Юнию, наместнику  в  Азии,  чтобы
потребовать у него наказания своим пленникам.  Но  так  как  Юния  прельщали
отнятые у пиратов сокровища, составлявшие, правда, значительную сумму, и  он
отвечал уклончиво, что  у  него  сейчас  нет  времени  заняться  пленниками,
Цезарь, не считаясь более с ним, возвратился в Пергам и самовластно приказал
распять всех пиратов, как не раз шутя предсказывал им на острове.
     Чуть ли не каждую фразу  старик  сопровождал  кивком.  Ступив  огромной
ножищей на рыхлую землю грядки с редисом, он оставил на ней отметину,  чтобы
затем отчитать управляющего. А когда мы двинулись дальше, сказал:
     - Да, сейчас уже почти все в его жизни представляется в таком свете.  А
знаете, что это было на самом деле? Работорговля. Эта маленькая коммерческая
операция относится примерно к тому времени, когда  Ц.  использовал  похороны
своей  первой  жены  и  своей  тетки  для  демократической  демонстрации,  и
непосредственно  следует  за  процессами,   которые   он   возбудил   против
злоупотреблений сенаторов в провинциях. Словом, речь идет о его  поездке  на
Родос, где он будто бы хотел совершенствоваться  в  ораторском  искусстве  у
одного грека. Наш молодой адвокат любил делать несколько дел зараз.  И,  как
уже сказано, нуждался в деньгах. Вот он и прихватил с собой на корабль  груз
рабов, если не ошибаюсь, обученных  галльских  шорников,  -  товар,  который
надеялся  там  легко  и  весьма  прибыльно  сбыть.  Это  была,   разумеется,
контрабанда.
     Крупные малоазиатские работорговцы  имели  давние  контракты  с  нашими
портами, а также с греческими и сирийскими, что обеспечивало им монополию на
ввоз и вывоз рабов в оба направления.  Работорговля  ведь  была  превосходно
поставленным  делом,  отраслью,  в  которую  и  римские  финансисты   охотно
вкладывали капитал. На невольничьем рынке в Делосе продавалось  за  день  до
десяти  тысяч  голов.  Между  работорговцами  и  нашими  купцами  в  столице
поддерживались давние и прочные коммерческие связи. Лишь позднее, когда Сити
задумало  само  заняться  работорговлей,  начались  трения  с  малоазиатским
экспортным  трестом.  Наши  откупщики  пошлин  под  охраной  римского   орла
устраивали в самое что ни на есть мирное время настоящие облавы на  рабов  в
малоазиатских провинциях. А киликийские и сирийские фирмы  оборонялись,  как
могли,  против  этой  конкуренции,  которую  считали  нечестной.  Борьба  за
монополию в работорговле скоро превратилась в настоящую морскую войну. И  та
и другая сторона захватывала транспорты  с  рабами  и  конфисковывала  груз.
Римские фирмы всячески  поносили  малоазиатские,  а  малоазиатские  поносили
римские, называя друг друга пиратами.
     Ц.  пустился  в  путь  зимой,  когда  из-за  бурь  больше  было  шансов
ускользнуть от малоазиатских каперов. Но они все же его поймали. Отобрали  у
него груз, а самого взяли в плен. Как вам известно из учебников истории, они
обошлись с ним на редкость деликатно. Оставили ему его врача и  камердинеров
и даже терпеливо выслушивали его стихи; благодушие  малоазиатов  было  столь
велико,  что  они  сохраняли  корректность,  когда  он   декламировал   свои
варварские опусы {Не знаю, верить ли данной Спицером характеристике  пиратов
как добропорядочных коммерсантов,  но  древние  писатели  свидетельствуют  о
высоком уровне их культуры.  У  них,  по-видимому,  существовала  прекрасная
литература. Цитирую:  "Никогда  ни  до,  ни  после  не  звучало  на  берегах
Средиземного моря более услаждающих песен, никогда под лазурным его небом не
велось более глубоких и изысканных бесед, как в пору этого высшего  расцвета
рабства".}.  С  него  требовали  лишь  возмещения  ущерба,  сумму   которого
определили соразмерно с грузом контрабандного товара. Она составляла как раз
двадцать талантов.
     То, что я вам сейчас расскажу, я узнал от проконсула  Юния,  тогдашнего
наместника в Азии, с которым мне довелось познакомиться, когда  он  был  уже
пожилым человеком, Юний занялся рассмотрением этого дела, поскольку  скандал
нельзя было замять.
     Прежде  всего  Ц.  через  своих  посланцев  обратился  к  малоазиатским
городам, с тем чтобы они ссудили ему эти деньги. Он утаил, что речь  идет  о
возмещении ущерба за незаконную работорговлю, и представил дело так, будто с
него требуют выкупа пираты. Просил он уже не двадцать талантов, а пятьдесят.
Деньги собрали. Кстати, он так их никогда и не вернул.  И  лишь  только  его
отпустили, отправился в  Милет,  погрузил  ал  корабли  рабов-гладиаторов  и
отобрал у малоазиатов выкуп и свою партию рабов. Мало того, он  прихватил  в
Пергам  не  только  команду  малоазиатского  капера,  но  и   парочку-другую
работорговцев, которым принадлежало судно, а заодно и  всех  оказавшихся  на
нем рабов.  Призванный  Юнием  к  ответу,  он  потребовал,  чтобы  со  всеми
малоазиатами расправились, как с пиратами, а когда Юний отказал  и  начал  с
чрезмерным усердием допытываться, как обстояло дело, Ц. тайком отправился  в
Пергам и по подложному указу распорядился всех распять, чтобы они  не  могли
свидетельтяовать против него.
     Ц. прославился у историков своим чувством юмора, - потому-де, что надул
свирепых "пиратов", в шутку грозил их распять, а потом на самом деле распял,
- но слава эта  незаслуженна.  Юмора  у  него  не  было  ни  на  грош.  Зато
предприимчивости хоть отбавляй.
     - Не понимаю, каким образом все это уже тогда  было  в  его  власти?  -
поинтересовался я.
     - Власти у него было не больше, чем у всякого другого молодого олуха из
сенаторской семьи. Они творили, что хотели.
     Нам пришлось посторониться. По изрытой  дороге  спускалась  запряженная
волами повозка. На повозке сидел пожилой раб, придерживая  руками  сундучок.
Его везли на рынок. Он помахал  партии  рабов,  трудившихся  в  винограднике
возле дороги. Они тоже в ответ  замахали  ему,  но  не  окликнули,  вероятно
потому, что увидели хозяина.
     Раб жадно окидывал взглядом одного за другим. Но той - или того, - кого
он искал, очевидно, среди них не оказалось.
     - Чтобы понять, какую свинью он подложил Юнию, - продолжал Спицер, - не
следует забывать, что Ц. приказал повесить не кого-нибудь, а коммерсантов. В
ту пору малоазиатские фирмы никто еще официально не называл пиратами. Так их
именуют только в нынешних  учебниках  истории.  Поскольку  учебники  пишутся
нами, в нашей власти, конечно, провести во всем нашу точку зрения.
     Но уже тогда в Риме  потратили  кучу  денег  на  организацию  кампании,
морально дискредитирующей малоазиатов; утверждали,  что  они  добывают  свой
товар незаконным путем, и даже упрекали их в бесчеловечном обращении с живым
товаром. Хотя нет сомнений, что товар, захваченный наместниками  в  походах,
больше страдал при транспортировке: военным было все  равно,  сколько  голов
прибудет на место в целости  и  сохранности.  Купцы  же  терпели  на  каждом
человеке убыток и, естественно, заботились о соблюдении санитарных норм.  Но
лишь спустя много лет после упомянутого нами  маленького  инцидента  римские
фирмы добились того, что их дело стало  делом  Рима.  Правда,  они  немножко
помогли созданию соответствующего настроения на Форуме  тем,  что  время  от
времени инсценировали  захват  римских  транспортов  с  зерном  каким-нибудь
греческим пиратским  судном.  После  этого  им  было  сподручнее  взывать  к
государству о помощи  и  требовать  применения  закона  против  пиратов.  Но
получить в свое  распоряжение  римский  флот  для  борьбы  с  малоазиатскими
конкурентами удалось Сити не без борьбы. И тут Ц. тоже  сыграл  определенную
роль, хотя и второстепенную.
     Когда народный трибун Габиний в 87 году, по поручению Сити, потребовал,
чтобы сенат передал Помпею для борьбы с  "пиратами"  римский  военный  флот,
уважаемые господа помещики  чуть  было  его  не  линчевали.  У  них  имелись
долгосрочные контракты с малоазиатами, и они не могли  потерпеть  какой-либо
заминки или сокращения импорта рабов. Кто стал бы для  них  обрабатывать  их
огромные  латифундии?  Им  не  было  никакого  расчета  предоставлять   Сити
монополию на ввоз рабов. Они боялись монопольных цен.
     Тогда Сити  апеллировало  к  народу.  Демократические  клубы  пришли  в
действие. Понятно, не обошлось  без  некоторой  демагогии.  С  народом  надо
говорить на его языке. Напирали на то (среди  выступавших  был  и  Ц.),  что
дешевизна рабов, которых поставляли малоазиатские  фирмы,  отнимает  хлеб  у
римских ремесленников.
     Среди   мелких   землевладельцев    сопротивление    сената    вызывало
недовольство. Использование рабского  труда  в  крупных  поместьях  разоряло
мелкие  крестьянские  хозяйства.  Крестьяне  надеялись  задушить  заодно   с
малоазиатскими работорговцами и саму работорговлю. В Этрурии сенату пришлось
двинуть войска против взбунтовавшихся крестьян.
     Страдал и  городской  пролетариат:  предприниматели,  применяя  дешевый
рабский труд, сбивали расценки ремесленников. Но решающим для черни было то,
что  молодые,  располагавшие  крупным  капиталом  фирмы,  ввозившие   рабов,
искусственно  взвинтили  цены  на  хлеб  и  распустили  слух,  будто  пираты
препятствуют  подвозу  зерна.  Ну  и,   конечно,   денежные   раздачи   тоже
действовали. Перед Помпеем всегда шли ликторы с пухлыми конвертами.  Поэтому
народ в народном собрании  только  смеялся  над  сенатором  Катуллом,  когда
старикашка  после  цветистого  перечисления  всех  Помпеевых   заслуг   стал
заклинать присутствовавших не подвергать опасностям войны такого человека, а
когда  Катулл  патетически  воскликнул:  "Кто  у  вас  останется,  если   он
погибнет?" - все с издевкой завопили: "Ты!" В ответ  же  на  предостережение
другого оратора, заклинавшего римлян не  облекать  подобной  властью  одного
человека, они подняли  такой  крик,  что  оглушили  летевшего  над  рыночной
площадью ворона, и тот упал на головы собравшихся. Стервятник  тоже,  видно,
спешил урвать свою долю общественных денег. И все же эта шумиха  не  привела
бы ни к чему, если б  десятку  сенаторов  не  сунули  вовремя  пакета  акций
римских фирм, импортировавших рабов.  Лишь  тогда  это  дело  стало  истинно
национальным делом, и Помпей получил для Сити военный флот.
     Цены на хлеб тут же  упали  наполовину,  через  три  месяца  море  было
очищено от малоазиатских конкурентов, и сразу же  затем  Помпей  путем,  так
сказать, простого дополнительного предложения был назначен главнокомандующим
в Азии. _Он добудет им рабов_.
     Понимаете, маленький человек дважды кряду проголосовал за одного и того
же кандидата. Но тот не стал дважды делать одно и то же.  Если  его  морская
война еще могла сойти за удар по работорговле, то война сухопутная  означала
работорговлю в невиданных доселе масштабах. Полгода спустя невольничий рынок
в Риме был буквально наводнен рабами,  но  теперь  их  уже  ввозили  римские
фирмы. Между прочим, Цицерон произнес тогда свою первую публичную  речь.  Он
выступил за предоставление Помпею главного командования.  Кто  выплатил  ему
гонорар, смекнуть нетрудно.
     Какое-то время мы шли молча.
     Должен  признать,  что  цинизм,  с  которым  старик  изложил  всю   эту
махинацию, претил мне.
     Он, видимо,  угадал  мои  мысли.  Общепризнанная  способность  банкиров
читать в сердцах была необыкновенно развита у Спицера. Он сухо сказал:
     - Вас коробит, что я одобряю подобный образ действия. Так я вам  скажу,
чем это объясняется. Рабы нам нужны, а потому я одобряю способ,  которым  мы
их добываем.
     Я промолчал. Рассуждения Спицера  о  нашем  Сити  и  его  работорговле,
интересовавшие банкира, видимо, куда  больше,  чем  Гай  Юлий  Цезарь,  меня
нисколько не занимали.
     Спускаясь к озеру, мы миновали партию рабов; прикованные друг  к  другу
тяжелыми цепями, они подвязывали лозы.
     - А цепи не мешают им работать?
     -  Нет,  -  отвечал  он.  -  В  виноградниках  не  мешают.  Это  бывшие
преступники. Работа в винограднике требует  большей  сообразительности,  чем
пахота. Тут скорее подходит этот сорт рабов. Они смышленее других и  к  тому
же дешевы.
     Перед тем как нам расстаться, Спицер показал мне молодые саженцы вишни:
новый сорт, который он себе выписал. Одни деревца уже были посажены,  другие
лежали на свежевскопанной земле, обернутые в солому.
     - Я здесь у себя все экспериментирую, - пояснил он. -  Имение  приносит
мне  лишь  двенадцать  процентов  дохода.  Колумела  говорит  о   семнадцати
процентах, но в своей калькуляции он забыл посчитать, во что  обходятся  все
эти лозы, тычины, рабы.
     У меня создалось впечатление, что он завел  это  небольшое  в  сущности
поместье не столько ради дохода, сколько для собственного  удовольствия.  Но
смириться с мыслью, что капитал не приносит процента, он,  разумеется,  тоже
не мог. Во всяком случае, хозяйство велось образцово.
     Вернувшись в свою маленькую виллу, я застал моего Семпрония  на  кухне,
он беседовал с каким-то похожим на оборванца, приземистым крепышом с могучей
головой и торсом. Когда я вошел, тот наскоро простился.
     Оказывается, он принес нам дрова. Семпроний, по  своему  обыкновению  в
первый же день разузнавший все, что стоило разузнать о  соседях,  треща  без
умолку, доложил мне: у  крепыша  по  ту  сторону  холма  участочек  земли  с
оливковыми деревьями, и заказал он ему дрова лишь потому, что тот  -  бывший
легионер Цезаря.
     Я  очень  обрадовался  такой  находке  и  решил   немедля   расспросить
легионера. Это, может быть, развеет дурное настроение, в которое меня привел
рассказ старика.
     Как ни странно, от Мумлия Спицера мне почти ничего не удалось  услышать
о подлинном Цезаре, а ведь банкир знал его долгие годы и на протяжении всего
похода в Галлию был даже его финансовым советчиком. Нет,  простой  легионер,
один из  тех  бравых  рубак,  что  боготворили  великого  полководца  и  чья
преданность к нему проскальзывает в  стольких  трогательных  штрихах,  когда
читаешь монографии, конечно, больше мне о нем поведает.
     Слегка перекусив и отдохнув, мы отправились к нему.
     В единственной комнате полуразвалившейся хижины бывший легионер  Цезаря
сидел со своим рабом у каменного очага. Неоштукатуренные стены, сложенные из
крупных неотесанных камней, закоптились от дыма. В углу висела большая сеть.
Как видно, он вдобавок еще и рыбачил на озере.
     Когда мы вошли, легионер только молча кивнул нам. Он ужинал.  Пока  раб
ходил за старой деревянной скамьей, стоявшей перед домом,  хозяин  продолжал
сосредоточенно отправлять в рот куски хлеба со сковороды  оловянной  ложкой.
Раб, уже не первой молодости детина с жидкими рыжими волосами, снова  подсел
к нему и тоже принялся есть. Семпроний, чтобы завести разговор, спросил, где
можно раздобыть серых дроздов.
     Получив исчерпывающие сведения, он заговорил о книге,  которую  я,  его
хозяин, собираюсь написать о великом Гае Юлии. Крепыш на мгновение  повернул
в мою сторону большую голову с седыми лохмами волос и кинул на меня  быстрый
взгляд, но сказать ничего не сказал. Лишь проведя  куском  хлеба  по  пустой
сковороде, чтобы собрать остатки тянувшейся  нитями  болтушки  с  сыром,  он
медленно проговорил:
     - Я и видел-то его только два раза за все десять лет.
     Пока рыжий детина торопливо собирал грязную посуду, отнес  ее  в  глубь
комнаты и начал мыть и скоблить в ведре сковороду и ложки, хозяин  отсел  со
своей  табуреткой  к  стене  и,  выпятив  непомерно  широкую  грудь,  мигая,
переводил взгляд с меня на Семпрония.
     - А что вы хотите знать о нем? - спросил он не очень-то дружелюбно.
     - Вы были с ним в Галлии? - ответил я вопросом на вопрос.
     - Да, господин, - сказал он, - мы были с ним. Три легиона, господин.
     Меня уже разбирала досада, и я не нашел ничего лучшего, как спросить:
     - Вы видели его вблизи?
     - С пятисот шагов в первый раз, с тысячи шагов во второй, -  последовал
ответ. - В первый раз, если хотите знать  точно,  на  смотре  в  Лукке,  что
означало лишних четыре часа маршировки после обычного учения. А второй раз -
перед переправой в Британию.
     - Он пользовался большой любовью?
     Бывший  легионер  долго  молчал,  как-то  даже  нерешительно  на   меня
поглядывая. Потом сказал:
     - Его считали ловкачом.
     - Но простые солдаты верили в него?
     - Довольствие было неплохое. Говорили, что он за этим следит.
     - А в гражданской войне вы тоже участвовали?
     - Так точно. На стороне Помпея.
     - Как же это?
     - Я был в том легионе, который он у Помпея  одолжил.  Ну,  а  потом  он
вернул его, еще до заварухи.
     - Вот как! - сказал я.
     - Не повезло, - сказал он. - Наградных лишился.  А  он  платил  хорошие
наградные. Но ведь меня не спрашивали.
     Я задумался: как же мне все-таки  из  него  что-то  вытянуть?  И  решил
испробовать другой путь.
     - А почему вы пошли в солдаты?
     - Давнее дело, господин.
     - Такое давнее, что вы и позабыть успели?
     Он  расхохотался.  Выпуклая  грудная  клетка  придавала  смеху  крепыша
необыкновенную мощь. Но в смехе не слышалось злобы. Я тоже рассмеялся.
     - От вас, видать, не отвяжешься! - сказал он немного погодя. - Я  пошел
в армию, потому что меня призвали. Я уроженец Сетии,  если  это  вам  что-то
говорит. Латинянин. Не будь я римским гражданином, меня бы вообще  не  могли
призвать.
     - А вы что, предпочли бы остаться дома?
     - Да нет. Нас и так уже было четверо братьев. Многовато  для  надела  в
несколько югеров. А на  работу  в  крупное  поместье  тоже  было  невозможно
наняться:  там  предпочитали  брать  вольноотпущенников,  тех  в  армию   не
призывают, а потом у них были рабы.
     - Ну, а ваши братья и сейчас землю пашут? Крепыш пожал плечами.
     - Откуда мне знать? Только навряд ли, господин. При  нынешних-то  ценах
на хлеб? В Италии сицилийского хлеба хоть завались. Он намного дешевле. Даже
армию и ту еще в мое время кормили только сицилийским хлебом.
     - А вы сами все-таки решили вновь обзавестись землей?
     - Да. В мои годы какой уж из меня солдат.
     Земельный вопрос так и не был, да и не будет никогда разрешен. И  ждать
нечего.
     - Хозяйство у вас и сейчас небольшое?
     - Немного олив. Но ведь мелкому землевладельцу и это не под силу.  Рабы
нужны.
     Он посмотрел вслед рыжеволосому, который направился к  двери  с  пустым
ведром. Все же тот, вероятно, слышал, как бывший легионер сказал:
     - У меня вон ретиец. Немногого стоит, кормить дороже.
     Разговор оборвался. К тому же быстро темнело.
     - Вы в юности слышали что-нибудь о демократических клубах?  -  внезапно
спросил я.
     - Слыхал как будто, - отвечал он, - когда жил а  столице.  А  раз  даже
голосовал. За какого там претора, демократического или  другого,  не  помню.
Пятьдесят сестерциев получил. Деньги немалые.
     - Но демократы, насколько я знаю, выступали  за  разрешение  земельного
вопроса? - закинул я удочку.
     - Да? - протянул он. И, подумав немного, добавил:  -  А  разве  они  не
требовали раздачи дешевого хлеба безработным?
     - Это тоже, - подтвердил я.
     - Вот цены на хлеб и упали.
     - Но те, кто жил в городе, как вы тогда,  были  рады  получить  дешевый
хлеб? - удивился я.
     - Да, горожанам-то хорошо было, -  подтвердил  он,  -  они  без  работы
сидели.
     - Вы хотите сказать, что для ваших земляков в Лациуме это было плохо  -
низкие цены на хлеб их разоряли?
     - И это, и рабов слишком много нагнали. Мы же их и добывали. В Галлии и
повсюду. Да, мудреное дело. Политика!
     Я встал - мне пора было к Мумлию Спицеру.
     - Как же Цезарь выглядел?
     Он подумал и неопределенно сказал:
     - Так, потасканный старичишка.
 
     Я ушел, исполненный горьких мыслей. Неспособность людей видеть истинное
величие была мне тягостнее, чем когда-либо.
 
     У Спицера сидел гость - юрист и  автор  многих  знакомых  мне  книг  по
вопросам государственного права - Афраний Карбон из Рима. По пути в  далекую
Бельгию, куда он отправлялся по заданию одного треста для  изучения  условий
экспорта нервийских суконных плащей и менапской ветчины, он заехал к старому
банкиру и знатоку Галлии посоветоваться.
     Прославленный юрист, пятидесятилетний тучный мужчина с отвислыми щеками
и заплывшими глазками, экспансивно приветствовал  меня,  назвав  своим  юным
коллегой.
     - Вы не могли избрать лучшей темы, -  громогласно  заявил  он,  едва  я
опустился в кресло. - Заменательная, героическая тема, если правильно за нее
взяться. И в лице нашего друга Спицера вы обрели истинный кладезь.
     Не скрою, мне льстило, что этот безусловно выдающийся человек  одобряет
мои литературные планы, о которых ему, должно быть,  рассказал  Спицер.  Как
доказывали первые же его фразы, от него я мог наконец ждать интереса  именно
к великому и возвышенному, да и он, как видно, не прочь был побеседовать  со
мной об избранной мною теме, которую справедливо назвал героической.
     Афраний Карбон встал, словно для того, чтобы дать волю своим  чувствам,
и коротким грузным шагом принялся ходить от стола к стене и обратно.
     - И, как я слышу, вы правильно подошли к  своей  теме.  _Идея  империи!
Демократия! Знамя прогресса_! Наконец-то созданная на научной основе  книга,
которую станет читать маленький человек и человек Сити. Его победа - это  их
победа! Факты!
     При последнем слове он пригнулся к столу и  с  силой  шлепнул  по  нему
ладонью. Потом снова затопал по комнате.
     - Что у нас до сих пор нет  такой  книги,  что  мы  не  написали  своей
истории, истории не менее героической, чем  у  других  народов,  -  огромное
упущение!  Я  сказал  бы  даже   -   знаменательное   упущение!   Недостаток
исторического чутья. Извечное роковое равнодушие к собственному прошлому. Мы
отдаем  противнику  великие  идеалы,  хвалимся  собственным   здравомыслием,
занимаемся своей коммерцией и не понимаем, что мы тем самым отдаем во власть
противнику молодые умы.  Умели  же  мы  представить  в  должном  свете  наши
сирийские притирания, египетское полотно, самнитские вина, но мы никогда  не
умели  должным  образом  осветить  саму  торговлю  и  ее   идеалы.   Великие
демократические идеалы!
     Афраний  Карбон  опять  на  мгновение  задержался  возле  стола,  чтобы
прихлебнуть красного вина из кубка. И, как знаток, почмокал губами.
     Я был слегка разочарован. Его точка зрения представлялась мне  спорной.
А кроме того, меня смущало поведение нашего хозяина.  Спицер  сидел,  удобно
откинувшись в кресле, упершись массивным подбородком в  грудь,  и  время  от
времени брал с блюда смокву. Иногда он совал в рот палец  и  выковыривал  из
желтых зубов зернышко. Внимание мое тем самым раздваивалось между  этим  его
занятием и речью юриста.
     - В наших арсеналах  выставлены  овеянные  славой  катапульты  Сципиона
Африканского, - продолжал гость. - Но где фургоны наших первых купцов? Разве
это не поучительное зрелище? Неужели для того, чтобы завоевать мир грифелем,
требуется меньше искусства, чем для того, чтобы завоевать его мечом? Правда,
грифель не вывешивают в пантеонах. Почему? - спрашиваю я.  По  какому  праву
оказывается такое предпочтение клинку? Вы можете увидеть клинок  в  руках  у
каждого мясника, и ничего в нем нет достославного. Почему хранят родословные
книги и не хранят приходо-расходных книг?  Только  отжившими  предрассудками
можно объяснить,  что  вы,  молодые  люди,  ухмыляетесь,  когда  говорят  об
идеалах, рожденных торговлей. Вы просто  подражаете  некоторым  высокородным
бездельникам, когда надменно морщите нос. Разве геройство  встречается  лишь
на войне? И даже если это так, разве торговля не та  же  война?  Предоставим
просвещенным  молодым  купчикам  умиляться  таким  словечкам,  как   "мирная
торговля". История не  знает  таких  понятий.  Торговля  не  бывает  мирной.
Рубежи,  которые  не  может  перейти  товар,  переходят  армии.  К   орудиям
прядильщика шерсти относится не только ткацкий станок, но  и  катапульта.  А
кроме того, в торговле идет своя собственная война. Пусть не кровопролитная,
но, на  мой  взгляд,  не  менее  смертоубийственная.  Эта  бескровная  война
свирепствует на каждой  торговой  улице  в  часы  торговли.  Каждая  горстка
шерсти, проданная в одном конце улицы, вызывает горестный  вопль  на  другом
конце. Плотник воздвигает над твоей головой крышу,  но  его  счет  оставляет
тебя без крова. В погоне за куском хлеба гибнут и те, у кого он есть, и  те,
у кого его нет. И не только  погоня  за  куском  хлеба  губит,  но  и  охота
полакомиться устрицами.
     Прославленный  юрист,  казалось,  завершив  свой  воинственный   поход,
остановился у стены, победоносно расставив ноги.
     - И все же надо признать, - сказал он уже более мирно, -  что  торговля
влила какую-то гуманную струю в человеческие отношения.  Первая  миролюбивая
мысль, идея о преимуществе более мягких методов  должна  была  зародиться  в
мозгу коммерсанта. Понимаете ли, мысль,  что  некровопролитным  путем  можно
получить больше барыша, чем кровопролитным. В самом деле, обречь человека на
голодную смерть все же менее жестоко, чем отрубить ему голову. Все равно как
участь дойной коровы все же завиднее, чем  предназначенной  к  убою  свиньи.
Именно торговца должна была осенить мысль, что  из  человека  можно  извлечь
больше, чем одни только потроха. Но при этом  не  следует  забывать  великий
гуманистический лозунг "живи и жить давай другим", то есть пусть живет  тот,
кто пьет молоко, и пусть он дает жить корове. А коль скоро  мы  обратимся  к
истории, какой напрашивается вывод?  Если  идеалам  придает  весомость  лишь
пролитая за них кровь,  то  паши  идеалы,  идеалы  демократии,  должны  быть
особенно весомы. За них были пролиты реки  крови.  Ради  них  погиб  Тиберий
Гракх с  тремястами  наших  сторонников,  сенаторские  сынки  прикончили  их
ножками стульев: ни на одном из убитых не удалось обнаружить колотых ран.  А
тела их сбросили в Тибр. Сенатский полководец Маний Аквилий предложил  царям
Понта и Вифинии  купить  целую  провинцию  в  Малой  Азии.  Понтийский  царь
предложил больше, и сенат утвердил сделку. "В сенате три течения,  -  сказал
Гракх. - Первое - за продажу. Оно подкуплено царем Понта.  Второе  -  против
продажи. Оно подкуплено царем  Вифинии.  Третье  -  молчит.  Оно  подкуплено
обоими". Сенат ответил ему ножками от стульев. Это случилось в 620 году,  то
есть более века назад. А тринадцать лет спустя Гай  Гракх  настоял  на  том,
чтобы  реквизированный  в  испанской  провинции  хлеб  был  оплачен,   чтобы
крестьян-колонистов поселили в  завоеванной  Африке,  италикам  предоставили
римское  гражданство,  с  провинций  взимали  бы  вместо   дани   налог,   а
государственные доходы проверялись дельцами, - и свора сенаторов гналась  за
ним по пятам до самого берега Тибра. Он  вывихнул  себе  ногу  и,  чтобы  не
попасть в руки врагов, приказал рабу заколоть себя в роще на окраине города.
Трупу отрезали голову, и один из сенаторов сорвал за нее большой куш. Прошел
двадцать один год, за это время италийский крестьянин и римский  ремесленник
разбили банды рабов  в  Сицилии,  нумидийские  войска  Югурты  -  кимвров  и
тевтонов, и в один декабрьский день 654 года демократов  согнали  на  рынок,
оттеснили на Капитолий, где их отрезали от  воды,  и  вынудили  сдаться.  Их
заперли в ратуше, золотая молодежь взобралась на крышу и  сорванными  с  нее
черепицами размозжила всем головы. Затем  италийский  крестьянин  и  римский
ремесленник завоевали половину Азии, а заодно и Египет, и настало время  для
нового кровопускания. За это взялся Сулла, и на сей раз  дело  было  сделано
основательно. Четыре тысячи наших полегло, по самым скромным  подсчетам,  то
есть считая только состоятельных людей, людей Сити. Я уже не говорю о резне,
которая произошла после битвы у Коллинских ворот, когда три  тысячи  пленных
были загнаны в цирк на Марсовом поле и все до единого перебиты, и неподалеку
в храме Беллоны, где Сулла  созвал  заседание  сената,  ясно  слышался  звон
оружия и стоны умирающих. Но на этом никто не  остановился  -  ни  борцы  за
демократию, ни ее душители. За восемь лет  до  восстания  Катилины  сенаторы
убили полководца-демократа Сертория. Это произошло за трапезой, двое держали
его за руки, а третий пронзил ему горло мечом.
     Все это миновало, но ничего не забылось, когда Гай  Юлий  вновь  поднял
знамя демократии. Каждый камень римской мостовой напоен кровью народа.  Отец
мне еще показывал место, где сенаторы настигли Гая  Гракха,  там  росло  два
чахлых кипариса, я как сейчас вижу их перед собой.
     Хорошо поставленный голос адвоката вдруг зазвучал почти приятно, в  нем
послышались  какие-то  человеческие  нотки.  Но  жест  руки  с  всадническим
перстнем, которой он прикрыл глаза, опять все испортил. Не знаю даже, чего я
желал больше: чтобы у него иссяк фонтан красноречия или у  Спицера  -  запас
смокв.
     Однако Афраний Карбон продолжал:  -  Мы  забыли,  что  мы  плебеи!  Вы,
Спицер, я. Не говорите, что сегодня это уже не имеет значения. Наша победа в
том и состоит, что сегодня это уже не имеет  значения.  И  этим  мы  обязаны
Цезарю. Чего стоят по сравнению с такой заслугой несколько сражений в старом
стиле, несколько ненадежных договоров с вождями двух-трех  туземных  племен,
которые числят среди его подвигов!
     Сити - творение Гракхов. Это они  дали  торговле  откупа  на  налоги  и
пошлины в обеих  Азиях.  Гай  Юлий  подхватил  идеи  Гракхов.  Так  родилась
империя.
     Я чуть не поддался искушению громко добавить: и ты, Афраний Карбон. Для
обоих этих  господ  моя  книга  была  уже  все  равно  что  написана.  Когда
прославленный юрист стал прощаться, сославшись на то, что  очень  утомлен  с
дороги, я еще и двух слов не успел сказать. Спицер подал мне знак остаться.
     Я молча последовал за ним в библиотеку. Он велел принести мне  одну  из
своих пузатых, оплетенных соломой бутылок местного  красного  вина,  а  себе
припас полную тарелку любимых смокв.
     - Прежде чем передать вам на прочтение рукопись, - так начал  он,  -  я
должен, согласно нашему договору, ознакомить вас  с  положением,  в  котором
находился Ц., когда Рар стал вести дневник. Записки  относятся  к  девяносто
первому году, в то время как раз поднялась шумиха вокруг аферы с Катилиной.
     Я даже рад, что наш друг кратко изложил вам демократические идеи,  чего
бы я не взялся сделать. Моя сфера - практическая деятельность. Вы знаете мою
профессию. Во всяком случае, Ц. был связан именно с демократической партией,
когда, припертый кредиторами, как вы увидите из записок  его  секретаря,  он
пустился в большую политику.
     - Не очень-то достойно, - вырвалось у  меня.  Я  все  больше  и  больше
злился. Рассказ старика, тон. которым он позволял  себе  отзываться  о  моем
кумире, вывели меня из себя. Немыслимо, чтобы он этого не  заметил.  Но  его
это, как видно, нисколько не трогало. В довершение всего  он  заставил  меня
еще выслушать бесконечную лекцию о зверских расправах сената и  сомнительных
идеалах торговли. А то немногое,  что  оя  вскользь  обронил  об  основателе
империи,  одном  из  величайших  деятелей  мировой  истории,  должно   было,
по-видимому, представить его как совершеннр  опустившегося  и  развращенного
отпрыска древнего рода.
     Терпение  мое  истощилось.  Если  бы  не  страх  лишиться  драгоценного
материала, я бы давно поднялся. Только  бы  получить  эти  записки,  уйти  и
наконец узнать что-то о подлинном Цезаре.
     Но старик был непреклонен, каким и надо быть, если  хочешь  выторговать
виноградник за полцены. Он и не  думал  кончать.  Он  отодвинул  тарелку  со
смоквами (зубы он тоже, по-видимому, очистил, как я с некоторым  облегчением
заметил) и не спеша сказал:
     - Достойно или недостойно, во всяком случае,  Ц.  был  и  демократ.  То
есть, когда ему надо было получить какую-нибудь  должность,  он  прибегал  к
услугам демократических клубов. Они его поддерживали в силу давних традиций,
которые связывали партию с членами его семьи. Сити всадило  немало  денег  в
его кандидатуры; после девяносто первого года оно финансировало его выборы в
верховные жрецы. Но наши дельцы никогда не были особенно от него в восторге.
     Его использовали, когда он мог пригодиться,  а  затем  посылали  ему  в
конверте чек. А если можно было без него  обойтись,  то  его  обходили.  Все
считали, что он  не  та  лошадь,  на  которую  стоило  бы  ставить.  Его  не
подпускали к большой политике. А он  со  своей  стороны  очень  мало  сперва
интересовался как обеими Азиями, так и Катилиной.
     Я очень хорошо помню те отнюдь не политические переговоры, которые чуть
ли не ежедневно вынужден был с ним вести. Судебный исполнитель  был  у  него
тогда самым частым гостем. Ц. побывал на двух курульных должностях, эдила  и
квестора, и по уши сидел в долгах.  Должности  эти  не  имели  ни  малейшего
отношения к политике.  Господа  отбывали  их  как  повинность,  чтобы  после
претуры получить наконец в управление провинцию. Провинция - вот что  сулило
настоящий барыш. Итак, с квестурой и эдилатом он благополучно  покончил,  но
выборы на эти должности поглотили целое состояние, и теперь у него ничего не
оставалось, чтобы покрыть расходы на претуру. Значит, вложенные до сих пор в
карьеру деньги были все равно что  брошены  псу  под  хвост.  Великие  боги,
двадцать пять миллионов сестерциев долгу! Это составляло значительно большую
сумму, чем теперь. Римский ремесленник зарабатывал три сестерция в день.
     Он мне не раз говорил: "Катилина  сведет  меня  в  могилу.  Кто  станет
ссужать мне деньги, когда этот фрукт вооружает подонки Италии, чтобы списать
все долги! Половина Сити сидит на чемоданах".
     А ведь ему было уже сорок лет!
     В конце концов, не мудрено, если  в  крайности  он  хватался  за  любое
предложение, политическое и неполитическое, которое помогло  бы  ему  как-то
выкарабкаться. Он и всегда-то брал деньги там, где  их  можно  было  добыть.
Даже при самом беглом знакомстве с записками его секретаря вы  увидите,  что
он наконец, с большим запозданием, начал понимать, что к чему.  Не  ищите  в
них описаний геройских подвигов в духе древних, но если вы станете читать  с
открытыми  глазами,  то,  быть  может,  обнаружите  кое-что   о   том,   как
устанавливаются диктатуры и основываются империи.
     С этими словами он тяжело поднялся, взял  с  полки  шкатулку  ясеневого
дерева и вручил мне "Записки Papa".
 
                             Берегись, мошенник 
 
                                Книга вторая 
 

                              Наш господин "Ц" 
 

 
     Двенадцатилетняя  война  на  Востоке  близится  к  своему   завершению.
Одержана  победа  над   двадцатью   двумя   царями,   среди   которых   трое
могущественнейших в Азии, покорено двенадцать миллионов  человек,  завоевано
1538 городов и крепостей. Римский  орел  водружен  на  берегах  Меотийского,
Каспийского и Красного морей. Рим осваивает новый континент.  Прибыли  планы
нового  манежа,  который  Ц.  собирается  строить  в  глубине  сада,  против
гимнастического зала. Сорок тысяч сестерциев. Строительная фирма на сей  раз
требует аванса в двадцать пять  тысяч.  И  не  приводит  для  этого  никаких
оснований. А господин из дирекции рассмеялся мне в лицо,  когда  я  заметил,
что  у  такого  человека,  как  Ц.,  не  принято  требовать  аванса.   Явная
бессмыслица строить этот манеж, когда здесь  на  Субуре  нам  осталось  жить
очень недолго. Ведь скоро мы переберемся  в  большой  особняк,  который  уже
несколько  месяцев,  со  времени  избрания  Ц.  в  верховные  жрецы,  наново
обставляют для нас на Священной улице. Ему все вынь да положь.  Меня  просто
страх берет, когда я думаю, во  сколько  нам  встанет  новая  обстановка.  А
представишь ему счета - злится. И всякий раз начинает экономить  на  питании
прислуге. Словно на этом можно что-то выгадать!
     Вечером гулял с моим ненаглядным Цебионом в садах над Тибром. Он  никак
не может найти работу, Цебион парфюмер,  но  и  в  этой  отрасли  используют
теперь почти исключительно рабов. Помпей шлет их из Сирии  тысячами,  и  все
обученных, которые имели там собственные лавки.  Цебиону  всюду  отказывают,
ссылаясь на то, что нет никакого расчета нанимать человека, которого  завтра
же могут призвать в армию. Цебион - римский гражданин. Он в полном отчаянии.
Говорит, что просто не знал бы, что делать, если бы не моя поддержка.
 

 
     Никто из мало-мальски приличных людей еще не вернулся в город. Жарко  и
пыльно. Стараюсь не думать об утреннем ветерке в Альбанских горах.  Конечно,
мы  остались  в  Риме  исключительно  из-за  Цинтии,  а  вовсе   не   "из-за
политического положения", как утверждает Ц. Он  ни  с  кем  не  встречается,
кроме нее.
 

 
     Главк, новый учитель фехтования, которого Помпея купила  за  пятнадцать
тысяч сестерциев в Капуе, говорит, что Ц. в прекрасной форме. Ни унции жира,
и это в  тридцать  восемь  лет.  Здешний  климат  на  него,  как  видно,  не
действует. Просто стыд и позор, что такой человек болтается без дела. С  его
способностями он должен был бы давно добиться успеха. Если б он  еще  как-то
себя связал политически, можно было бы понять, почему его держат на  отшибе.
Ну, пускай он демократ, но ведь он с  открытой  душой  готов  ухватиться  за
любое предложение, сулящее хоть небольшую выгоду, а как  он  гибок  в  своих
принципах, как лишен малейшей предвзятости в политических вопросах -  просто
диву даешься, почему его так третируют. Человека из именитой семьи, с местом
в сенате!
     Главк просто восхитителен, к тому же образован. Видел его  на  утренней
гимнастике. Эдакая пружинистая легкость. Пожалуй, возьму  у  него  несколько
уроков фехтования, не вредно для здоровья; климат здесь, особенно сейчас,  в
это время года, отвратителен.
     Я чувствую себя физически не  на  высоте  -  переутомлен.  С  клиентами
сплошное мучение. Их впускают в девять утра, но уже в семь они выстраиваются
в очередь перед домом и подымают такой шум, как овцы, когда их в пять  часов
утра гонят по Аппиевой дороге на бойню.  Ц.  принимает  их  за  завтраком  в
атриуме. На сандалиях  у  них  грязь,  на  языке  -  сплетни.  И  начинаются
бесконечные вопросы: не следует ли заложить участок, отлупить жену,  сменить
адвоката. Подавай им должности и деньги. У многих дырявые  подошвы,  а  иные
богаче, чем мы, держат собственных телохранителей,  которые  не  спускают  с
меня глаз, словно я прячу нож за пазухой.  Ветераны  домогаются  патента  на
продажу спиртных напитков, места банщика, парфюмеры приносят  образцы  своих
изделий, литераторы - книги, жулики - приказ явиться в полицию, чиновники  -
служебные тайны. Меньшинство - конверты с чеками. Ц. разговаривает с  каждым
по-разному, но всегда остается Ц., тогда как Красс, которого я однажды видел
в приемные часы, пытается говорить на всех диалектах и меняет тысячи  личин,
но никогда не бывает  Крассом.  Цицерон  -  тот  не  скупится  на  длиннющие
периоды, зато не даст тебе ни одной драхмы.
 

     Первый урок фехтования. Утомительно.
     Как ни странно, но город не так пуст, как можно бы ожидать в это  время
года. Многие уже вернулись. Кое-кто из господ сенаторов вчера у нас  ужинал.
Говорили о войне на Востоке.
     Торговая палата через Цицерона представила  сенату  докладную  записку,
предлагая послать Помпею благодарственный, адрес. Наряду с восхвалениями,  в
которых сказано, что он "победоносно водрузил римских орлов в глубине Азии",
будто бы осторожно, но недвусмысленно вкраплены требования допустить Сити  к
азиатским делам.  Господа,  потешались  на  этот  счет.  Они  питают  весьма
обоснованное недоверие к покорителю Востока. Если благодарность перехлестнет
какие-то  границы,  он,  со  своими  победоносными  легионами.  легко  может
статься, сядет им на шею. Во дворцах на Авентинском холме вот уже  два  года
звучат зловещие слова: "Помпей рвется к диктатуре".
 

 
     Невыносимая жара.
     Приехал Помпоний Целер. Он воротился из  Байи,  чтобы  провернуть  свои
дела на Востоке. Заправила кожевенного треста, он  главный  поставщик  армии
Помпея. Кожевенный трест представляет  тридцать  четыре  шорные  мастерские,
которые на время  войны  целиком  переключились  на  изготовление  ремней  и
ранцев. Целер тоже поднял на смех благодарственный адрес. Он рассказал много
интересного об отношении Сити  к  войне  на  Востоке.  Несмотря  на  военные
поставки, Сити долго не проявляло особого энтузиазма по поводу этого похода.
До того как Помпей получил  главное  командование,  одна  римская  армия  за
другой терпела поражения. Но  все,  что  мы  тогда  слышали  о  "бесталанных
полководцах", о том, что "римская армия уже не та, что прежде", и  "легионер
бежит, как заяц", - все это была  чепуха.  Истинная  причина  поражений,  по
словам Целера, заключалась в том, что Сити вначале не  желало  финансировать
поход. Сенат отнял у него откупа на налоги и пошлины. Лишь  когда  их  снова
ввели, даже в той урезанной форме, в какой они существуют сейчас, Сити стало
в какой-то мере интересоваться войной на Востоке и ссудило Помпея  деньгами.
Сити сейчас только и занимается Азией. Без откупов на налоги в Азии не может
быть демократии в Риме!  -  говорит  Целер.  Помпею,  дали  нажить  двадцать
миллионов. А теперь он не желает и пальцем пошевельнуть для банков, а те  не
желают довольствоваться ничтожной  долей  дохода  по  откупам  на  налоги  и
пошлины.  А  кроме  того,  ведь  предстоит  крупное  дело  -  финансирование
репараций! Римские банки, естественно, хотят ссудить завоеванным  провинциям
под соответствующие проценты деньги на репарации, которые те  обязаны  будут
выплачивать римскому государству. Но и  тут  Помпей  действует  очень  вяло.
Отсюда и результат: Сити против Помпея. Ц. даже позеленел, когда  услышал  о
двадцати миллионах.
 

 
     Финансовое наше положение плачевно. От судебного исполнителя теперь  не
отобьешься. Составил сегодня список мелких долгов, которых  тоже  накопилось
немало. Ц. поразился итогу.
     Размышлял о загадочности любви. Дивлюсь  тому,  что  люблю  Цебиона,  а
между тем не в силах противиться низменным плотским влечениям (Главк!). Быть
может, это разные вещи? Странно.
     Не только Сити, но и моя скромная  особа  страдает  от  несговорчивости
великого  Помпея.  Моя  маленькая  акция  Азиатского  коммерческого   банка,
откупившего киликийские налоги, котируется очень низко.
 

 
     Рабов, которых  Помпей  шлет  из  Азии,  обычно,  чтобы  не  привлекать
внимания, гонят через город на торги, едва начинает светать. Я видел сегодня
такую партию, тысячи две тащились по Субуре в самом жалком виде, большинство
босиком - и это по нашим ужасным мостовым! Несмотря на  ранний  час,  вокруг
толпилось много ремесленников и безработных (первые на заре  принимаются  за
работу, чтобы использовать дневной свет, последние спешат  пораньше  попасть
на рынок, чтобы по  дешевке  купить  гнилых  овощей).  Все  хмуро  провожали
глазами длинное шествие. Они понимали, что каждый из этих рабов  отнимает  у
них работу или заказчика.
 
                                                             19.8. (вечером) 
 
     Был с Ц. на обеде у Лукулла. Он и летом живет в  своих  тенистых  садах
над Тибром. Приглашенные  им  господа  сенаторы  нарочно  для  этого  случая
прибыли в город из своих загородных вилл. Я видел хозяина  дома  в  атриуме;
маленький сухонький человечек, который ходит прихрамывая, опираясь на палку.
Он все еще пользуется большим влиянием; в последнее  время  в  сенате  опять
стали поговаривать, что Восток  был  им,  собственно,  уже  завоеван,  когда
Помпей, получив неограниченные полномочия и  деньги,  сменил  его  на  посту
главнокомандующего. Слава его пиршеств, будто бы  съязвил  Цицерон,  затмила
славу его побед.
     Ц. хотел переговорить с городским претором, который тоже  был  в  числе
приглашенных, и я дожидался с бумагами  в  атриуме.  Купол  так  высок,  что
вечером  его  невозможно  осветить.  Дворец  по  существу  состоит  из  пяти
построенных анфиладой дворцов и так велик, что обойти его невозможно,  разве
что объехать на квадриге.
     В то  время  как  господа  пировали  во  внутренних  покоях,  я  слушал
разговоры челяди.  Битых  два  часа  они  толковали  о  новых  приобретениях
сенаторов (поместьях, виллах, лошадях, статуях). Вся азиатская добыча  опять
потекла в карманы этих господ.  Не  удивительно,  что  Сити  рвет  и  мечет.
Приглашено было всего человек сорок - помещики, военные,  чиновники.  Однако
Ц., как видно, так и не удалось втянуть претора в деловую беседу. Мы  хотели
получить  для  одного  из  наших  клиентов,  посулившего  нам  хороший  куш,
концессию на  постройку  линии  городского  водопровода.  Секретарь  претора
нахально заявил мне:
     - Вы можете с тем же успехом отправляться домой  со  своей  папкой.  За
трапезой мы не торгуем.
     А затем я видел, как он с другими смеялся над Ц. Всем известно, в каком
мы сейчас положении.
     Я размышлял над тем, почему Ц. пользуется несравненно большим успехом у
дам, чем у мужчин. Половина сенаторов вообще с ним не здоровается.
     Меня, в самом деле, так  и  не  позвали;  позднее,  когда  гости  стали
расходиться, я узнал, что Ц. давно ушел.
 

 
     Неприятное происшествие во время приема  клиентов.  Контора  помещается
рядом с атриумом. Там было полным-полно посетителей, дожидавшихся Ц.,  когда
бакалейщик Гор, став в дверях,  поднял  страшный  крик,  требуя,  чтобы  ему
уплатили его четыре тысячи сестерциев. Ц. еще не спускался. Я  спросил  его,
как быть. Он в свою очередь спросил, не могу ли я уплатить из своих денег. Я
уплатил четыре тысячи. (Точнее, у меня  нашлось  всего  три  тысячи  двести,
остальные восемьсот ссудил мне Главк.)
 

 
     Людские потери в азиатской войне огромны. Списки убитых  вывешивают  на
Форуме, между двумя банковскими конторами.  Тонкая  цепочка  людей  медленно
движется мимо. Женщины с детьми на руках ищут в длинном перечне имена  своих
близких. Они нанимают для  этого  безработных,  которые,  учитывая  подобный
спрос, выучились  читать.  Много  народу  приезжает  из  окрестных  селений.
Убедившись, что их родные не значатся в списках, они  садятся  где-нибудь  в
уголке Форума и гложут прихваченную из дому корку. Большинство еще  засветло
возвращается обратно; ночевка в городе им не по карману, и рано  утром  надо
приниматься за работу. В Кампании самый разгар молотьбы.
 

 
     Словно ниспосланные богами, появились сегодня наши купцы с  берегов  По
во  главе  с  добрым  толстяком  Фавеллой   из   Кремоны.   Торговые   круги
Цизальпинской Галлии непременно хотят воспользоваться предстоящими  выборами
консула, чтобы этой осенью развернуть новую кампанию за распространение прав
римского гражданства на равнину реки По. Ц. три года назад,  по  приглашению
тамошних торговых палат, выступал во всех крупных городах с  докладами,  что
принесло нам немалые деньги. Красс был тогда цензором, и Ц. заморочил головы
этим простакам, которым не терпится стать римскими  гражданами.  Они  хорошо
заплатили. Со своей несчастной любовью к римскому гражданству эта публика  с
давних  пор  представляет  постоянный  и  надежный   источник   дохода   для
демократии. Правда, бедняги потом на какое-то  время  приуныли,  оттого  что
Крассу не удалось внести их в списки граждан, и утверждали, что  Ц.  слишком
много им наобещал. Но Ц. тут ни  при  чем.  Если  бы  Красс  отвалил  своему
коллеге цензору, старому Катуллу,  сколько  надо,  тот  при  огромных  своих
долгах не подумал бы возражать. Но так как его обделили, то он, естественно,
раскрыл всю аферу, и с римским гражданством для городов равнины По ничего не
получилось. Ну, а теперь купцы  вновь  сюда  пожаловали.  Кроме  демократов,
никто их знать не желает; всех отпугивает  демократизм  подобной  идеи.  Они
готовы предоставить Ц. крупные суммы на проведение кампании. Когда они ушли,
Ц., потирая руки, сказал: "И гуманная политика все же подчас окупается!"
     Вновь  просматривали  планы  манежа.  Они  в  самом  деле  превосходны.
Контракт заключен.
 

 
     Как назло, именно сегодня Цебион признался мне, что от денег, которые я
дал ему в прошлый месяц, у него не  осталось  ни  аса.  А  ему  надо  внести
квартирную плату за полгода, иначе его вышвырнут на улицу.  Мать  его  очень
расстроена. Угораздило же меня кинуть все свои сбережения в ненасытную пасть
бакалейщика, который, кстати сказать, опять обнаглел. И не только  он  один.
Не могу же я напомнить Ц. о долге. Как быть?
 

 
     Каменщики, которые, обливаясь потом, трудятся у нас в саду на постройке
манежа, только и говорят что о боевых отрядах Катилины;  отряды  эти  растут
как грибы. Каждый вновь  вступивший  получает  табличку  с  номером.  Отряды
прочно обосновались во многих погребках на окраине. А ведь  считали,  что  с
Катилиной после его прошлогоднего провала на  консульских  выборах  навсегда
покончено. Повсюду трубили о том, что его боевые отряды  распускаются  из-за
недостатка средств. И правда, летом их почти не видать  было  на  улице.  Но
теперь они снова появились. Ремесленники относятся к ним по-разному.  Подряд
на постройку сдан крупной фирме,  использующей  в  основном  рабов,  но  для
некоторых   специальных   работ   они    нанимают    также    и    свободных
мастеров-ремесленников. Последние чуть ли не поголовно за Катилину, ведь тот
обещает в своей программе  дешевый  хлеб  и  списание  долгов,  а  владельцы
небольших мастерских задолжали банкам. Рабам же все равно.
     Цебион снова зашел вечером узнать, не могу  ли  я  раздобыть  денег  на
квартирную плату. Досадно. Что же, мне самому остаться без гроша? Все же дал
ему на половину квартирной платы (шестьдесят сестерциев). Люди действительно
голодают. Раньше безработные получали хлеб от государства по низким ценам. А
как им теперь жить? Непременно потребую с Ц. свои четыре тысячи.
     Консул, господин Цицерон, как говорят, тоже вернулся в город.
 

 
     Вот уже две недели, как я все чаще слышу имя  Катилины,  последние  дни
все только о нем  и  говорят.  Я  узнал,  что  в  третьем  районе  будто  бы
состоялось собрание, на котором он под бурные овации  присутствующих  громил
ростовщиков и спекулянтов. Он требует, чтобы не только сенат и  Сити,  но  и
последний римский гражданин получил свою долю азиатской добычи.
     Помпея внезапно вернулась в город. Бурная сцена в первом этаже. Видимо,
она пронюхала что-нибудь о Цинтии. Не  думаю,  чтобы  она  знала  имя  своей
соперницы, просто Ц. опять завел себе  кого-то.  Ц.  удалось  ее  успокоить,
показав ей строящийся манеж. Я видел их вместе в саду, они перелезали  через
камни. Он, конечно, сказал ей, что строит манеж  для  нее  и  только  потому
остался в городе. Не зря, значит, затеяли мы эту  стройку.  (Да  благословят
боги наших купцов с По!) Именно сейчас размолвка с женой была  бы  Ц.  очень
некстати. Если бы не влиятельные связи ее родственников, нас, чего  доброго,
еще вычеркнули бы за долги из списка сенаторов. Завтра  Помпея  отправляется
обратно в горы.
 

 
     Мокрица {Мокрица - прозвище Красса, владельца  многочисленных  доходных
домов в Риме. В этих домах, славившихся своей сыростью,  водилось  множество
мокриц.} тоже в городе. Он долго беседовал с Ц. в библиотеке. Когда Ц. пошел
его провожать, явился торговец шерстью  Круппул.  Я  слышал,  как  Красс  на
вопрос Круппула, что он думает о Катилине, ответил:  "Катилина  -  способный
малый из старой знатной семьи, стало быть, совершенно разорен. Сити пять раз
спасало его от банкротства. Он подпишет любой вексель, который подсунут  ему
банкиры, а как глава государства, подпишет любой угодный им  указ.  На  наше
несчастье, он весьма красноречив. Мои квартиранты  из  беднейших  кварталов,
наслушавшись его речей, перестали платить за  жилье.  Он  доставит  нам  еще
немало хлопот".
     Ц. потом язвительно  заметил,  что  не  столько  красноречие  Катилины,
сколько красноречивые пятна сырости в  домах  Красса  толкают  малоимущих  к
революции. И добавил: "Не говоря  уже  о  красноречивых  ценах,  по  которым
Круппул  продает  свои  сукна".  Такие  речи  Ц.   перенял   у   Александра,
библиотекаря Красса.
     Деньги от купцов с По,  к  сожалению,  еще  не  поступили.  А  конверт,
который наш добрый Фавелла передал  лично,  конечно,  давно  пуст.  Судебный
исполнитель Мумлий Спицер сегодня пригрозил описать мебель.  И  это  в  часы
приема клиентов! Ц. толковал с ним целые четверть часа. Он  разговаривает  с
такими людьми, словно они ровня ему, что просто непристойно. А когда ему  на
это намекаешь, отвечает: "Надо быть демократичнее,  милейший  Рар".  Похоже,
что интрига с тощей Цинтией идет на спад. Встретил в прихожей  расфуфыренную
даму (волосы в красной пудре). Хотел узнать, кто она такая,  и  выглянул  на
улицу. Самые обыкновенные наемные носилки (!). Ужинали они целых три часа.
 

 
     Вздорожание жизни и утечка капиталов. Мера зерна стоит полтора  динария
вместо одного в июне. Каждый выходящий в море корабль увозит груз  золота  и
серебра. А между тем урожай в Сицилии нынешний год превосходный.
     Об утечке капиталов один из наших виднейших судовых маклеров  во  время
приема клиентов выразился так: "Золотые слитки  покрепче  стягивают  туникой
свои увесистые  телеса  и  мрачно  вступают  на  корабль.  Они  не  доверяют
нынешнему правительству".
     А ведь в правительстве сидит само Сити - господин Цицерон.
     Зато азиатские акции поднялись на несколько пунктов.
 

 
     Главк - катилинарий! Уже больше года. Он мне сам сегодня признался. Его
прежний господин оттого его и продал. По его словам, он лишь обучает  отряды
фехтованию, на  самом-то  деле  он  разделяет  их  взгляды.  Отряды  разбиты
по-военному на подразделения и регулярно собираются. Главк говорит, что  они
хотят  более  сильного  правительства  и  борьбы  с  всеобщей  продажностью.
Проспорил с ним до  рассвета.  "Демократический"  консул  Цицерон  будто  бы
всего-навсего приказчик зерновых фирм - еще с того времени, как  он  побывал
проквестором в Сицилии, этой "житнице метрополии". А Катилина-де идеалист  и
народолюбец. Решил расспросить Александра, библиотекаря Красса.
     Он всех лучше знает, что думает простой народ. Александр родом грек, он
раб Красса (тот заплатил за  него  восемьдесят  тысяч  сестерциев)  и  самый
порядочный человек в Риме.
     Вечером отправился к нему.
     Он живет на Палат_и_нском холме в  огромном  доме,  где  того  и  гляди
заблудишься. Контора на конторе, сущий пчелиный улей. По коридорам с утра до
вечера снуют секретари, посетители, слуги, и все это перекликается и  галдит
на  всех  языках  мира!  Мне  пришлось  пересечь  несколько  двориков,   где
помещаются ремесленные школы. Было невыносимо душно, двери стояли настежь, и
я видел рабов, сидевших на низеньких скамейках, вылупив  глаза  на  учителя.
Мокрица наживает бешеные деньги на  этих  ремесленниках,  которых  отдает  в
обучение купленным в Греции и Азии архитекторам и инженерам, а затем продает
или отпускает напрокат.
     В одном из дворов проводила  учение  пожарная  команда,  которую  Красс
набрал из галлов. У него по всему городу расставлены посты, и если случается
пожар, галлы спешат на место происшествия с пожарным обозом. Однако во главе
их едет агент, который покупает горящий дом, а часто и смежные за  бесценок,
но за наличные. Лишь после этого галлы вступают в действие и тушат пожар.
     Маленькая, чисто побеленная каморка Александра скудно обставлена: койка
с кожаными ремнями вместо матраца, старый стол,  два  стула;  в  ней  всегда
царит полумрак, потому что единственное,  выходящее  во  двор  окно  забрано
решеткой. Книги сложены на полу штабелем, и эта вторая стена лишь не намного
ниже каменной.
     Он среднего роста, крепко сложен, лицо  большое,  розовое,  с  мясистым
носом и светлыми в коричневых  крапинах,  как  черепаший  панцирь,  круглыми
спокойными глазами. Александр почитатель философа  Эпикура,  и  Ц.,  который
часто под предлогом, что ему  требуется  какая-нибудь  книга  из  библиотеки
Красса, вызывает его к себе и  часами  с  ним  спорит,  -  говорит,  что  он
единственный подлинный демократ на италийской земле.
     Я сразу же завел разговор о Катилине.
     - Катилина, -  сказал  он  спокойно,  -  это  проблема  безработицы,  а
проблема безработицы - это земельная проблема. Знаете,  что  сказал  Тиберий
Гракх семьдесят лет назад? - И порывшись в груде книг, он вытащил  тоненькую
брошюрку и вслух прочел мне слова великого народного трибуна:
     "Даже у диких зверей в Италии есть свое пристанище, у одного -  логово,
у другого - нора. А вот у людей, которые сражаются и умирают за Италию,  нет
ничего, кроме воздуха и солнца; их выбрасывают с женами и детьми на улицу, и
в поисках работы они бродят по дорогам, вместо того чтобы  возделывать  свое
поле. Полководцы лгут, когда перед сражением заклинают  солдат  защищать  от
врагов очаги и гробницы, ибо у большинства римлян нет своего очага и они  не
знают, где  гробницы  их  предков.  Ради  чужого  богатства  и  чужой  славы
проливают они свою кровь и отдают жизнь. Владыки  мира,  они  не  владеют  и
клочком земли".
     Он положил книжку на место.
     - Крестьянин, - продолжал он, - которого оторвали от его  пашни,  чтобы
он победил  пунийцев,  испанцев,  сирийцев,  вернувшись  домой,  оказывается
побежденным рабами, в которых  он  превратил  врага.  Земля  его  отходит  к
крупным помещикам, а сам он бежит в столицу в напрасной надежде  получить  в
виде подачки пригоршню сицилийского зерна. Полмиллиона человек задыхается на
клочке земли в пятьсот гектаров за Сервийской городской  стеной.  А  Цицерон
весной этого года провалил проект демократов  о  заселении  Италии  римскими
безработными, напомнив им,  что,  получив  землю,  они  лишатся  доходов  от
продажи голосов на выборах. И эти униженные, отчаявшиеся, исполненные страха
перед завтрашним днем бедняки проголосовали против плана расселения.  Я  сам
слышал речь  Цицерона.  Это  было  все  равно  как  если  бы  он  уговаривал
потаскушек Субуры не разрешать дарить себе винных лавок, потому что у них-де
не останется времени торговать своим телом. Но так  оно  и  есть,  он  знает
римский плебс как свои пять пальцев, хотя сам живет в пяти  виллах.  Дай  им
горстку медных монет, и эти владыки мира проголосуют за  любой  направленный
против них же закон; впрочем, за полезный им  закон  они  тоже  проголосуют,
лишь если дашь им горсть медных  монет.  Дальше  ужина  они  не  загадывают.
Катилина может сколько угодно обещать землю,  но  изберут  его  лишь  в  том
случае, если он уплатит за выборы, то есть купит голоса.
     - Значит, вы не считаете, что все разрешит земельный вопрос?
     - Нет, почему же, - ответил он с улыбкой, - но я не думаю, что он может
быть решен выборами.
     Я ушел в раздумье. Александр пользуется большим влиянием в  ремесленных
союзах.
     Вечером Цебион,  весь  сияя  от  счастья,  рассказал  мне,  что  хозяин
согласился подождать с половиной квартирной  платы.  Мы  отправились  с  ним
играть в кости к Тригеминским воротам.  Он  обнял  меня  посреди  улицы;  от
взоров прохожих нас скрыло облако пыли. Он снова  мой  порывистый  и  нежный
Цебион.
 

 
     Вечером застал в саду у строящегося манежа  Спицера,  он  пререкался  с
десятником. Спицер угрожал конфисковать лес для оплаты кредиторов.  Десятник
спас положение, заявив, что лес пока  является  собственностью  строительной
фирмы. Каменщики стояли вокруг и ухмылялись.
     Особа с присыпанными красной пудрой волосами - Муция, жена Помпея!  Вот
это победа! Смела! Явилась прямо к нам в дом.
 

 
     В  цирюльнях  состоятельные  люди  говорят,   что   Катилина   угрожает
республике.  Я   слышал,   как   богатый   суконщик,   по-видимому   человек
здравомыслящий,  сказал:  "Никогда  бы  этот  субъект  не   приобрел   такой
популярности, если  б  господа  из  сената  опять  не  норовили  положить  в
собственный карман всю азиатскую военную добычу, а  мы  все  за  нее  кровью
заплатили и деньгами!" Цирюльник его обнадежил, напомнив о Цицероне.
     - Пока Цицерон что-нибудь да значит в Риме, - сказал  он  убежденно,  -
нечего опасаться диктатуры ни слева, ни справа. Цицерон - это республика.  А
за Цицероном стоит Сити.
     Все посетители согласились с ним, суконщик тоже.
 

 
     Утечка капиталов  принимает  все  большие  размеры.  Процентная  ставка
повысилась  с  шести  до  десяти.  Значит,  Сити  все-таки  уже  побаивается
Катилины.  Однако  Помпоний  Целер  (выделка  кож)   сказал   нечто   весьма
любопытное:
     - Быть может, Сити намеренно переправляет капиталы  за  границу,  чтобы
пугнуть всех Катилиной.
     Мы еще с добрый час обсуждали его слова.
 

 
     Цебион какой-то странный в последнее время. Уж не подозревает ли  он  о
моих отношениях с Главком? Он такой впечатлительный! Или он болен? Тревожусь
о нем. С Главком я сейчас никак не  могу  порвать:  он  информирует  меня  о
движении катилинариев, с которым вскоре, может быть, придется очень и  очень
считаться.
     Ц. постоянно не в духе. На Форуме, по его словам, что-то затевается, но
что именно - ему не известно. Клубы Сити, по-видимому, еще  не  договорились
между  собой,  какую  позицию  должна  занять  демократическая   партия   на
предстоящих консульских выборах.  Ц.  на  пару  с  Крассом  уже  не  раз  по
поручению клубов проворачивал предвыборные кампании демократов. В этом  году
они к нему еще не обращались. Он, разумеется,  делает  вид,  будто  ему  это
безразлично, или же роняет фразы вроде того, что  ему  осточертело  быть  на
побегушках у клубов: позовут тебя в последнюю минуту и не раскрывают  карты.
К тому же его допекают кредиторы.
     В такие  минуты  Ц.  любит  поиздеваться  над  Сити  и  афиширует  свою
принадлежность к сенату. Правда, у него это скоро проходит. К сожалению,  он
снова и снова позволяет втянуть себя в политику Сити. Такие  замечания,  как
недавно брошенное Помпонием Целером  (выделка  кож)  о  двадцати  миллионах,
нажитых Помпеем на Востоке, словно яд, отравляют ему существование. Как  ему
якобы ни опротивела  политика,  он  опять  безвылазно  торчит  с  Клодием  в
библиотеке, и они часами обсуждают, с какой масти  намерено  пойти  Сити.  В
прошлом году благополучно  провели  в  консулы  Цицерона,  то  есть  "нового
человека" из непатрицианской семьи. А он оказался  во  сто  крат  хуже,  чем
сенат. Первое, что он сделал, - это распустил демократические уличные клубы,
в которых население столицы было организовано по месту  жительства,  улицам,
районам. И в оправдание этой меры заявил, что нужно обуздать эти  бандитские
шайки. Этот новый человек и старый ментор твердит о равных правах для  левых
и правых. (Я привел слова Клодия.)
     - Как вы можете с этим мириться, - науськивал он Ц. - Простые люди  вас
хорошо знают. Они не забыли гладиаторских игр,  которыми  вы  их  потчевали,
когда были квестором. Все они,  от  владельца  самой  мелкой  мастерской  до
крупного подрядчика и менялы, уже однажды рассчитывали на  вас.  Клубы  Сити
используют вас от случая к случаю, вы для них мальчик на побегушках. А кто у
них еще есть из такой именитой семьи? Надо уметь постоять за себя!
     Ц.  мерил  комнату  длинными  шагами,  и  я  видел,  как  яд   начинает
действовать. Не выношу этого напомаженного, смазливого Клодия,  хотя  Помпея
пять раз на дню уверяет, что он  необыкновенно  остроумен.  Вечно  он  хочет
втянуть Ц. в свои политические махинации. Он возглавлял уличные клубы,  хотя
сам из старой патрицианской семьи. На мой взгляд,  мы  достаточно  прогорели
после знаменитых игр, которые Ц. устраивал, будучи квестором.
 

 
     У Цебиона что-то с жирным Руфом, кладовщиком амбаров второго района. Он
принял от него в подарок перстень. Какие  же  еще  нужны  доказательства!  Я
напрямик ему это сказал. Он изменился в  лице  и  начал,  запинаясь,  что-то
плести. Обещал больше с ним не встречаться, но, пока он не вернет перстня, я
ему не поверю. Нет, он должен отослать перстень!
     Никак не мог уснуть, принял снотворное.
 

 
     Мумлий Спицер  недавно  сделал  мне  неслыханно  наглое  предложение  -
указать ему какой-нибудь подходящий для конфискации объект покрупнее, а он в
долгу не останется. За кого он меня принимает?
 

 
     Перстень  подарила  Цебиону  мать,  она  сама   мне   подтвердила.   Он
принадлежал еще его покойному отцу, бывшему легионеру. Я чересчур мнителен.
     Подслушал из конторы разговор Александра с Ц.  Они  сидели  в  атриуме.
Библиотекарь сказал:
     - Сейчас идет ожесточенная схватка.  Тот  не  политик,  кто  в  нее  не
вмешается,  и  демократия  не  демократия,  если  она  не  вступит  в   бой.
Завсегдатаи шикарных клубов  на  Палатинском  холме,  где  обедает  господин
Цицерон, самодовольно внимают его остроумным и хвастливым донесениям о  том,
как подавлен сенат утечкой капиталов и агитацией  катилинариев.  Но  простые
люди зашевелились.  Они  понимают,  что  теперь  или  никогда  можно  что-то
отвоевать.  Какие  прекрасные  открываются  перед  вами  возможности!   Либо
примкните к Катилине, превратите  его  программу  в  серьезную  политическую
платформу, выкиньте из этого движения авантюристов!  Либо  выступите  против
Катилины, обратитесь к ремесленным союзам и  потребуйте  отставки  Цицерона,
решительного проведения в жизнь демократической программы, особенно в  части
земельного вопроса! Все допустимо, кроме одного - оставаться в стороне.
     Ц. подробно осведомился о настроениях в избирательных округах.  Высокие
и все повышающиеся цены на хлеб, растущая безработица, задолженность  банкам
-  все  это  глубоко  всколыхнуло  малоимущих,  и,  по  словам   Александра,
существует большая опасность, что они бросятся в объятия Катилины. Ц.  после
этого разговора был задумчив, но, по-видимому, не  склонен  действовать.  Он
веско заявил:
     - Земельный вопрос - основное, в этом Александр прав. До тех  пор  пока
не будет разрешен земельный вопрос, спокойствия и порядка не будет.
     Вот уже вторая попытка втянуть его в политику!
 

 
     Всякий раз, как Ц. ужинает с Фульвией, он нарочно приглашает и меня. То
ли потому, что хочет подчеркнуть, сколь он  демократичен  (она  вращается  в
кругах катилинариев), то ли потому, что уже не хочет прежней близости с ней.
Она очень занятна и всегда в курсе всех новостей.  На  днях  она  прочла  Ц.
лекцию  о  поразительном  сходстве,  существующем,  на  ее   взгляд,   между
положением таких политических деятелей, как он, и таких особ, как она.
     - Точь-в-точь как нам, - сказала она, - вам приходится выжидать. Как бы
дорого это ни стоило. Представляете, сколько я трачу на свои туалеты? А уход
за  телом!  По-вашему,  я  для  собственного  удовольствия  ношу   вот   эти
драгоценности?  О  бессмертные  боги!  Так  же,  как  вы  для   собственного
удовольствия устраивали гладиаторские игры! Иначе попробуй обратить на  себя
внимание! И потом, надо набить себе цену. Но не мне вас учить, мой  дорогой,
когда я просто восхищаюсь вами. Я всегда говорю: как бы Гай Юлий ни швырялся
деньгами, он  никогда  не  швыряет  их  на  ветер;  впрочем,  вы  не  своими
швыряетесь. Словом, надо уметь ждать. Лишь бы  не  просчитаться,  знать,  на
кого ставить. Конечно, не следует быть и чересчур разборчивым. Ни вы,  ни  я
не можем себе этого позволить. Все оценить и выбрать наилучшее,  вот  в  чем
задача! А что вы еще дождетесь своего червонного короля, в этом я  нисколько
не сомневаюсь.
     Ц. чуть не подавился куриной ножкой.
 

 
     Спицер все же нас перехитрил. Оказывается, он пронюхал о  существовании
конюшен в Пренесте и описал верховых лошадей.  Поделом,  мне  не  жалко.  За
обедом Ц. разглагольствовал о том, как он отчитал Спицера за его подлость, а
тот со стыда не смел на него глаз поднять. Можно подумать, что  все  это  Ц.
очень веселит. Но меня он не обманет. То он часами сидит на садовой  скамье,
мрачно уставившись в землю, то впадает в самый восторженный оптимизм.
 

 
     Красс за Катилину! Сегодня он сказал Ц., что  Сити  могло  бы  выложить
большие суммы для Катилины, поскольку Помпей в отношении  азиатских  откупов
все еще придерживается точки зрения сената, а Каталина обязался  приструнить
своих более радикальных сторонников и прекратить агитацию против банков.  На
этих условиях демократическая партия готова поддержать  его  кандидатуру  на
консульских выборах в нынешнем году. Нам поручают руководство  избирательной
кампанией. Ц. немедленно приступил к делу. В ту  же  ночь  у  нас  собралось
человек двадцать из округов - председатели избирательных комиссий.
     Красс ушел еще  до  того,  как  они  ввалились.  Ц.  принял  всех  этих
лавочников, мелких ремесленников, домовладельцев, ветеранов Мария и т. д.  в
еще не отстроенном манеже. Все это народ положительный. Они связаны с сотней
религиозных  сект  и  ремесленными  союзами.  Если  им  поручают  подготовку
выборов, они обходят избирателей со  списками  и  собирают  подписи  или  же
раздают списки (и деньги) союзам, а те действуют уже сами. Ц. они  знают  по
прежним поручениям подобного рода, он известен как человек Красса, а у  того
благодаря его богатству огромное влияние.
     Ц. извинился, что принимает гостей в недостроенном  помещении;  показал
единственную почти готовую фреску "Диана на голубом коне". Они рассматривали
ее молча, возможно, что она написана в чересчур модернистском духе.
     Ц. спросил их, как средний  римлянин,  человек  с  улицы,  относится  к
агитации Катилины.  Маленький  хромой  старичок,  старшина  союза  канатного
промысла, заявил, что они уже не могут удерживать своих безработных  членов,
число которых все возрастает. Тот, кого  выбросили  на  улицу,  без  оглядки
бежит за Катилиной. Прекращение  военных  поставок  в  Азию  катастрофически
отразилось на положении ремесленников. Изо дня в  день  растет  ненависть  к
банкам, которые нещадно  выколачивают  долги  и  плату  за  квартиру.  А  от
возвращения армии из азиатского похода никто ничего не ждет, кроме  усиления
нужды. Ведь мир в Азии - палка о двух концах: частенько мать, найдя в списке
павших имя сына, вся в слезах возвращается домой, и  ее  встречает  рыдающая
невестка - оказывается, маленькой шорной мастерской не  возобновили  военные
заказы. Вот и получается, что одна и та же семья льет слезы  из-за  войны  и
из-за мира.
     Неожиданное заявление Ц. о том, что от них "ожидают" поддержки Катилины
на  предстоящих  консульских  выборах,  было  воспринято  как   ошеломляющая
новость.
     Ц. тут же заговорил о предвыборных лозунгах. Поразительно, как  он  без
всякой подготовки, словно вытряхивая ее из складок своей тоги, стал излагать
продуманную во всех подробностях программу. С Крассом он успел обсудить лишь
финансовую сторону; у него не было и  получаса,  чтобы  набросать  несколько
политических пунктов, как заявились все эти люди из округов. Голова  у  него
работает невероятно  быстро,  а  умение  приспосабливаться  к  разного  рода
обстоятельствам  бесподобно!  Битых  двадцать  минут  он  толковал  о  новых
поселениях, которые  разгрузят  столицу;  ремеслам  придется  отбиваться  от
заказов! Бесплатный хлеб получат не только лишившиеся работы,  но  и  вообще
все нуждающиеся. "Смешно думать, -  воскликнул  он,  -  будто  канатчик  или
пекарь, который, имея всего  двух-трех  рабов,  лишь  кое-как  перебивается,
обременен долгами и вечно ломает голову, как наскрести непосильную  арендную
плату за свою лавку, не нуждается в дешевом хлебе!" Подробно он  остановился
на кассации задолженности банкам. И все это с цифрами!  Государство  обязано
предоставлять ремесленникам кредиты на приобретение и содержание  рабов!  На
это он особенно напирал. "Для чего же Гогда  ваши  сыновья  завоевывают  обе
Азии? - вопрошал он. - Куда  гонят  необозримые  стада  рабов?  Неужели  все
достанется тремстам семействам  для  их  крупных  поместий?  Или  нескольким
бронзоплавильням? Где рабы? Они нужны вам!"
     Видно было, что подобные речи доставляют удовольствие  его  слушателям.
По их словам, это была самая  демократичная  программа  из  всех  когда-либо
выдвигавшихся перед консульскими выборами. Да, с  подобной  программой  одно
удовольствие начинать предвыборную кампанию! Каждый пальчики  себе  оближет,
услыхав такие лозунги! Но тут вышла небольшая заминка.
     Человек с одутловатым бледным лицом и жирным затылком пропищал:
     - А я вот точно знаю: Катилина принимает в свои отряды рабов.  Как  нам
это понимать?
     Собравшиеся  заволновались.  Это  был  один   из   основных   вопросов.
Заговорили все разом. А благообразный старик -  как  я  узнал,  председатель
погребальной кассы - крикнул  громче  всех:  "Что  ж,  нас  призывают  рабам
пособничать? На бунт  их  подбивать?"  Канатчик,  весь  покрывшись  пятнами,
громко сказал, не глядя на Ц.: "Об этом не может  быть  и  речи.  Две  трети
членов нашего союза сами держат по нескольку рабов у себя в мастерских".
     Ц. не дал разгореться страстям. Он что-то сказал довольно тихо, так что
его слова потонули в общем шуме.  Но  это-то  и  заставило  всех  замолчать;
дальнейшее уже никто не пропустил - мимо ушей.
     - Я впервые слышу об этом, - сказал он, - и немедленно  же  выясню,  но
считаю, что это исключено.  -  Немного  помолчав,  он  добавил  уже  в  тоне
дружеской беседы: - В саду приготовлено угощение, господа,  и  подавать  вам
будут рабы. Кстати, мой секретарь  -  я  поручил  ему  оформление  некоторых
пунктов нашего небольшого соглашения, связанных с финансами, - он с  улыбкой
кивнул в мою сторону, - тоже раб. Я думаю, что вопрос о рабах не нуждается в
дальнейшем обсуждении, ибо вопроса этого не существует.
     И он быстро перешел к чисто деловой стороне. Тут сразу пошла торговля о
том, сколько предлагать избирателям за голоса. После этого всех  еще  хорошо
угостили. Я вновь  поразился  умению  Ц.  обходиться  с  этой  публикой:  он
запросто с ними беседует и в то же время не допускает никакой фамильярности.
Подумать только: битых пять минут он обсуждал с каким-то пекарем  "Диану  на
голубом коне"!
     Но в общем этот неожиданный поворот меня тревожит. Даже очень.
     Поделился с Цебионом. Он развил ряд весьма интересных мыслей.  Руфа  он
не видел уже три недели.
 

 
     После полудня к нам явились трое каких-то господ. Ц. заперся с  ними  в
библиотеке. Когда они покидали наш дом, я в одном  из  них  признал  бывшего
консула Корнелия Лентула Суру ("Голяшку"). Ныне он опять претор. Это один из
главных заправил при Катилине. Посмотрел он на меня,  надо  сказать,  крайне
нагло.
     До чего же мы докатились!
     Сегодня Ц., как бы мимоходом, попросил меня разузнать, каковы  цены  на
земельные участки в Кампании (?). А ведь три дня назад  наши  денежные  дела
были так плохи, что  мы  не  могли  пригласить  даже  золотаря  для  очистки
выгребной ямы.
 

 
     Фульвия - вероятно, одна из самых  соблазнительных  кокоток  столицы  -
остроумно рассказывала сегодня о том, какие заботы мучают ей подобных дам  в
связи с неопределенным политическим положением. Хотя бархатный сезон еще  не
окончился, все они уже вернулись в душный, пыльный Рим  и  стараются  любыми
средствами выведать у политиков, что творится  за  кулисами.  Улыбаясь,  она
спросила Ц.:
     - Что ж, будет он консулом? Я держала пари и поставила на него.
     - На кого?-спросил Ц.
     - На Катилину, разумеется.
     - Тогда не ставьте слишком много,  -  заметил  Ц.,  как  бы  нехотя.  -
Кстати, что вас надоумило?
     Она  пояснила.  Молодые  и  молодящиеся  катилина-рии   сейчас   высоко
котируются. Модным считается туалет в народном духе - очень простой.  Только
нитка янтаря - и  больше  никаких  украшений.  Ногти  на  ногах  не  красят.
Говорить надо о земельном вопросе. Фульвия добавила: "Ведь, в конце  концов,
всех нас эксплуатируют, не так ли?" Но ее подружка Фония решила  все  же  не
бросать своего сенатора. Она говорит: "Погоди, мой  толстунчик  еще  возьмет
верх. Ты не знаешь, он груб до садизма". (Она у нас  ужасная  реакционерка!)
Сейчас только и толкуют, что о демократии. Цицероном все восхищаются  -  это
за его демократические идеалы и еще потому, что он намерен купить  городской
дом Красса (четыре с половиной миллиона сестерциев). С тех пор как  Катилина
вошел в моду, шикарным считается жалеть раненых, вернувшихся  из  азиатского
похода. На некоторых вечеринках дело уже дошло до сборов в пользу  калек.  А
Тертулла пожертвовала для ослепших на  войне  изумрудное  колье  (коринфской
работы), которое ей подарил Пульхер,  -  он  ведь  откупил  часть  азиатских
налогов.  За  это  два  молодых  катилинария  из  аристократов   повели   ее
осматривать лачуги на берегу Тибра. Говорят, один из них божественно красив.
Конечно, весь свет  заказывает  себе  новые  туалеты  -  все  надеются,  что
Катилина спишет долги.
 

 
     В городе уже попадаются  предвыборные  плакаты.  Повсюду  -  на  стенах
домов, в торговых рядах,  даже  на  памятниках  бросаются  в  глаза  лозунги
Катилины: "Почему растут цены на  хлеб?  Кто  прикарманил  трофеи  азиатской
войны? Почему гражданин Рима не владеет римской землей?" - и т. п.
     Когда мы с Ц. шли через Форум, он  счел  необходимым  подчеркнуть,  что
этот последний лозунг особенно доходчив.
 

 
     Сегодня в час приема клиентов между Ц. и огромным неотесанным  верзилой
с рваными ушами борца произошел следующий разговор:
     Верзила: - Хочу вот школу ораторов открыть.
     Ц.: - А у вас имеются средства?
     Верзила: - Найдем! - Он кладет ко мне на стол запечатанный конверт.
     Ц.: - Рекомендации?
     Верзила: - Из Колизея, ваше благородие.
     Ц.: - Вы собираетесь обучать ораторскому искусству гладиаторов?
     Верзила: - Это зачем же? Самых главных начальников.
     Ц.: - ?..
     Верзила:- Нынче все ладятся под  народ.  Дело  большое.  Продаю  всякие
выраженьица, оптом и в розницу. Уже пять человек на меня работают -  бегают,
ругательства собирают. Двадцать тысяч я в это дело вложил.
     Публий Мацер, наш партийный "погоняла"  в  сенате,  стоявший  рядом  со
мной, когда верзила выходил с рекомендательным  письмом,  вполголоса  шепнул
мне:
     - Демократия наступает! 



     Был Клодий вместе с  Александром.  Вот  уж  неравная  парочка!  Один  -
опустившийся  аристократ,  некогда  глава  демократических  уличных  клубов,
бывших вооруженных отрядов демократии, другой  -  теоретик  демократии,  раб
Красса.
     Разговор шел о поддержке Катилины демократами на  консульских  выборах.
Александр доказывал, что за это дело можно браться,  только  если  ты  готов
идти до конца, иначе погубишь весь избирательный аппарат. Ц. спросил, откуда
он взял, что кто-то не намерен идти до конца. Александр смешался, потом стал
что-то мямлить, будто связанные с  Крассом  банки  хоть  и  дают  деньги  на
поддержку Катилины, но до  него  дошли  слухи,  что  целый  ряд  влиятельных
дельцов ведет тайные переговоры  с  сенатской  партией  относительно  совсем
другой позиции на выборах. Недаром Цицерон упорно добивается примирения Сити
с сенатом. Он пугает и тех и других Каталиной. Ц. самым решительным  образом
отрицал  возможность  подобных  переговоров.  Под   конец   Клодий,   совсем
расстроенный, заметил:
     - Если эти торгаши из Сити действительно пойдут с Цицероном  и  сенатом
против народа, то я сам стану катилинарием.
     Когда парочка уже встала, собираясь уходить, Александр обронил:
     - Как знать, может быть, они не с Цицероном, а с  Помпеем  хотят  пойти
против народа.
     Ц. промолчал, хотя, казалось, Александр ждет от него ответа. Вообще  Ц.
был молчалив. Быть может, его озадачил слух относительно тайных  переговоров
между Сити и сенатом? Или ему просто не хотелось показывать  этим  господам,
как плохо он осведомлен. Положение его довольно шаткое. Поручение, правда, у
него есть, но информации он не  получает.  Говорить  о  единой  политической
линии, какая имеется у сенатской партии, где Катон и  Катулл  крепко  держат
вожжи в руках, у демократов вообще не приходится.  Там  царит  разброд,  тем
более  что  само  Сити  частенько  руководствуется  весьма   противоречивыми
интересами.
     О Сити Александр отзывается  с  горечью.  Разве  то,  что  оно  делает,
достойно именоваться политикой? Сити просто беспокойно ерзает своим  толстым
задом, так как смутно чувствует, что сидеть ему неловко - вот давление его и
перемещается с места на место. Об осмысленных  действиях  не  может  быть  и
речи.
     Кстати, Ц. спросил сегодня,  не  узнал  ли  я  что-нибудь  о  ценах  на
земельные участки. Я сообщил ему несколько цифр. Он забрал листок.
 

 
     Пришли четыре  председателя  избирательных  округов.  Вид  подавленный.
Говорят, что натолкнулись на странное равнодушие, когда  они  в  ремесленных
союзах завели речь о кандидатуре Катилины. Никто прямо ничего не говорит, но
чуть ли не все пожимают плечами. В союзе канатчиков заявили, что  не  станут
"отговаривать своих  членов",  однако  и  советовать  им  ничего  не  будут.
Серебряных дел мастера сомневаются в надежности предвыборного  соглашения  и
весьма пренебрежительно отзываются о Ц. Шорники тоже.  А  пекари  зашли  еще
дальше  -  считают  программу  вообще  несерьезной.  Все  настроены   против
диктатуры.
     Постановили:  избирательным  комиссиям  обращаться  непосредственно   к
избирателям, пользуясь списками предыдущих выборов.
 

 
     Деньги от купцов из долины По только пришли. Ц. и Красс решили передать
их в предвыборный фонд Катилины. Во всяком случае, об этом  говорят,  как  я
сам слышал, менялы на Форуме. Купцам из Цизальпинской  Галлии  обещали,  что
Катилина присвоит им римское гражданство. Я сам до сих пор не могу поверить,
что Красс всерьез решил поддерживать кандидатуру Катилины. Правда, он, как и
сенат, боится диктатуры Помпея. С Помпеем у него к  тому  же  давняя  личная
вражда, но скорей всего он надеется, что,  протащив  Катилину  в  консулы  и
поставив его под надежный контроль, ему легче будет  прибрать  к  рукам  все
доходы, поступающие из Азии. Между прочим, он  по  каким-то  делам  уехал  в
Сицилию.
     Что Ц. отдал деньги, полученные от городов на По, в  предвыборный  фонд
Катилины, - весьма разумно. В таких случаях  к  отчетам  никто  особенно  не
придирается.
     Сегодня счастливый день: вдруг резко подскочили  азиатские  бумаги.  За
одни сутки мое состояние  увеличилось  на  добрых  700  сестерциев.  Угостил
Цебиона.
 

 
     Ц. разошелся, как всегда, когда есть деньги. Помпонию  Целеру  (выделка
кож)  он  сказал:  "Нынешние  выборы  решат  судьбу  демократии.  Достаточно
поговорить с простыми людьми,  чтобы  убедиться,  что  все  так  и  кипит  в
кварталах бедноты. Мои агент (он имел в виду  судебного  исполнителя  Мумлия
Спицера) рассказал мне, в каких условиях он живет.  У  двоих  из  шести  его
детей легкие не в порядке. Стены такие сырые, что соль в солонках  каменеет.
От крыс нет спасения. Уже более ста лет на ремонт канализации  не  отпускали
ни сестерция. Да, Азия нужна нам до зарезу!"
     Двадцатого выборы. Предстоят интересные (и небезопасные) недели. Только
бы Ц. не связывался слишком с Катилиной. Главк утверждает, что прошлой ночью
Катилина был у нас в доме. Как бы это выяснить?
 

 
     Я совершенно убит, даже думать не в состоянии. Цебион обманывает  меня!
После полудня у меня оказался свободный часок, и я отправился к нему на дом.
Мне сразу бросилось в глаза, что мать  его  смутилась;  она  стала  уверять,
будто Цебион с дядюшкой ушел на собачьи бега. Я ей  прямо  в  глаза  сказал:
наверняка  он  шляется  с  каким-нибудь  парнем.  Сперва  она  пыталась  все
отрицать, но в конце концов призналась. Это Руф.  Уже  несколько  недель  он
каждый вечер проводит у них.  Я  разрыдался,  но,  кое-как  пересилив  себя,
отправился с младшим братишкой Цебиона в четвертый район,  где  должны  были
состояться собачьи бега. Разумеется, Цебиона там не оказалось. Весь вечер  и
половину ночи бегал по всем балаганам и увеселительным местам. Затем  вместе
с братишкой бросился к хлебным амбарам на берегу Тибра.  Паренек  знал,  где
живет этот Руф, - он таскал к нему записки  (какое  бесстыдство!).  До  двух
часов ночи мы проторчали во дворе. Ни в одном окне не зажигали света.
 

 
     Никак не добьюсь разговора  с  Цебионом.  Мать  уверяет,  что  пыталась
усовестить  его.  Она-то  меня  ценит.  Еще  один  ужасный  удар:  кладовщик
_запретил_ ему встречаться со мной! Его братишка украдкой сунул мне записку:
оказывается, Цебион устроился писарем в конторе при амбарах.  Такова-то  его
любовь! Продал меня за место писца!  За  два  сестерция  в  день!  Я  прочел
записку с ледяным спокойствием. Тут же решил  раз  и  навсегда  бросить  эту
тварь. Пусть барахтается в грязи - там ему и место.  Поистине  он  не  стоит
моих слез. Собирал причитающуюся Ц. долю от жертвоприношений  на  Капитолии.
(Разумеется, все пытались надуть меня.) Навел порядок  в  письменном  столе.
Составил список процентных платежей на январь. При этом из  письма,  которым
была заложена "Хроника" Гемина - Ц. читает ее по ночам, - обнаружил, что  он
скупил довольно крупные земельные участки. В одной Кампании  видимо-невидимо
пахотной земли. Что он задумал с этими участками?
 

 
     Сегодня ходил к амбарам на берегу Тибра. Вызвал  Цебиона  и  тут  же  в
галерее потребовал у него объяснения.  Он  не  мог  смотреть  мне  в  глаза.
Цебион, мой Цебион, что с тобой?
 

 
     Полная беспросветность. Ничто меня не интересует. Почти не прикасаюсь к
пище.
 

 
     Ужасная  сцена  у  амбаров.  Я   лишь   собирался   спросить   Цебиона,
возобновлять ли мне контракт на квартиру (его мать просила меня об этом). Но
тут, как на зло, выскочил этот Руф и приказал двум рабам выкинуть меня  вон!
Какой это необразованный, грубый человек! А как он говорит - просто ужас!  И
трое против одного. Цебион стоял в дверях конторы и ни  слова  не  проронил!
Теперь я прикован к постели. Что же будет дальше?
 

 
     Подумываю о том, не попытаться ли через Помпония Целера  (выделка  кож)
повлиять на фирму по сбыту зерна. Пусть она уволит  этого  Руфа.  Или  лучше
поговорить с Голяшкой? С Руфом я прежде всего  разделаюсь,  если  дойдет  до
переворота. За весь день ничего не добился относительно квартиры  Цебиона  -
все банки закрыты. Цицерон произнес в  сенате  речь,  в  которой  разоблачил
намерение Катилины учинить резню.
     Идет дождь.
 

 
     Полная апатия.
     Выборы консулов отложены на неделю.  Город  взбудоражен.  Улицы  забиты
ветеранами Суллы - они съехались  в  столицу  голосовать  за  Катилину.  Все
уверены,  что  если  бы  выборы  состоялись  сегодня,  кандидатура  Катилины
непременно бы прошла. Потому-то, вероятно, их и  перенесли!  А  может  быть,
Цицерон ведет сейчас переговоры с Сити? Может быть, он пытается  переубедить
денежных тузов, которые финансируют Катилину?  Быть  может,  он  уже  обещал
банкам участие в азиатских  делах,  предоставив  им  возможность  влиять  на
управление провинциями? Согласился, чтобы в судах сидели представители Сити,
которые будут контролировать действия наместников в Азии? Плохо, что  Красса
нет в Риме. На улицах предместья раздаются шаги полицейских патрулей.
 

 
     Получил письмо от Александра с  просьбой  "как-нибудь"  навестить  его.
Застал  его  за  составлением  судебной  речи  для  отсутствующего   Красса.
Александр сказал, что на Форуме все упорнее  ходят  слухи,  будто  некоторые
банки через Цицерона ведут переговоры с сенатом. За некоторые уступки (не  в
Азии ли?) Сити готово принять самые энергичные меры к тому, чтобы  источник,
из которого Катилина черпает средства, иссяк. Но, говорят, сенатская  партия
не идет ни на какие  уступки  -  Катон  не  верит,  что  Сити  действительно
добивается избрания Катилины консулом. Пожалуй, еще важнее, что  ремесленные
союзы все решительнее выступают против кандидатуры Катилины. Александр  даже
слышал, что они  якобы  ведут  "самые  серьезные"  переговоры  с  сенатом  о
"действительных уступках"; таким образом, можно  ждать  всяких  "сюрпризов".
Говорят, Катон дал понять руководству союза  деревообделочников,  будто  его
навестила "особа из предвыборного комитета Катилины" и  сделала  ему  "очень
странное предложение".
     Александр прямо спросил меня, известно ли мне что-нибудь о  переговорах
Ц. с Катоном и Катуллом -  обоими  вождями  сенатской  партии.  Если  только
осведомители Александра говорят правду,  Ц.  предложил  сенатской  партии  -
независимо от того, какова будет  позиция  Сити,  -  саботировать  со  своей
стороны выборы Катилины, при условии что сенат все же утвердит  предложенную
весной этого года демократами, по проекту Александра,  коллегию  десяти  для
расселения безработных (решение аграрного вопроса!). Катон будто бы  еще  не
дал ответа. Мне ничего не было известно о подобных  переговорах.  Правда,  я
вчера носил Катону письмо от Ц. как раз в час приема клиентов. Меня  приняли
немедленно, хотя атриум был битком набит  клиентами.  Вот  это  контора  так
контора, не чета нашей! С десяток секретарей принимало здесь по меньшей мере
население целого городского квартала. И не кого-нибудь: я приметил  дельцов,
которые сами привели по нескольку личных  секретарей.  Маленький  толстячок,
которого весь Рим не без основания называет пьяницей -  он  еще  до  полудня
выпивает не менее пяти бутылок  красного,  -  прочитал  в  моем  присутствии
письмо, буркнул  что-то  невразумительное  и  передал  его  своему  старшему
секретарю. Тот тоже прочитал и обменялся с толстяком  взглядами.  Затем  мне
сообщили, что Ц. получит ответ в письменном  виде.  Выходя,  я  слышал,  как
Катон пробормотал: "А он, кажется, уже нервничает!"
     Александр, услыхав мой рассказ, пришел в ужас. Может быть, не следовало
ему говорить.
 

 
     Снова заходил  к  матери  Цебиона.  Говорит,  что  сын  грозился,  если
потеряет место, уйти к катилинариям. Они ведь обещают своим людям посты. Мой
нежный Цебион - и солдат!
     Правда, семья его ютится среди ужасающей нищеты.  Восьмиэтажный,  вечно
грозящий обвалиться дом. С улицы его подпирают три толстые балки.  И  тут-то
живет более двухсот человек, если это вообще позволительно  назвать  жизнью!
По  сгнившим  ступенькам  вам  навстречу  скатываются  малыши  с  гноящимися
глазами. То, что эти бедняки употребляют в пищу (и чего у  них  никогда  нет
вдоволь), у нас, наверное, выбросили бы на помойку.
     Не могу отделаться от мысли, что я несправедлив к Цебиону. Ведь столько
на него навалилось, он просто не выдержал. А я предал его - так,  во  всяком
случае, он мог подумать. Ни с того ни с сего перестал давать ему деньги даже
на квартирную плату. Не мог же я ему сказать, что все свои сбережения  отдал
взаймы Ц. Легче ему бы от этого не стало. Сколько раз уже я намекал Ц., а он
и ухом не ведет. Однако Цинтии он купил жемчужный браслет. (И не в кредит  -
я точно знаю, что ни один ювелир не отпустит ему ничего в  кредит.)  У  него
опять завелись деньги.
 

 
     Чтобы забыться,  вновь  погрузился  в  политику.  С  Ц.  подчас  трудно
работать. Чаще всего он целыми днями ничего не делает, никого не  принимает,
не  выносит  никаких  решений,  ничего  не  приказывает.  Вот  и  приходится
выслушивать жалобы на Ц.  со  стороны  простых  председателей  избирательных
комиссий, их сомнения в его решимости, в возможности положиться на него и т.
п.:
     "Он без конца колеблется,  никогда  от  него  ничего  определенного  не
услышишь, он сам не знает, чего хочет; неделями у него не добьешься  приема,
все идет вкривь и вкось, никто не знает, какое  он  в  конце  концов  примет
решение. Бесспорно, он великий человек, но, к сожалению, редко бывает  самим
собой".
     Никогда  бы  люди  так  не   говорили,   если   бы   знали,   до   чего
чудовищно-сложна политическая борьба, если бы подозревали, от чего только не
зависит вождь в своих решениях и что, по сути дела, он  никогда  "не  бывает
самим собой" - кто только не держит его в  своих  руках!  Но  сегодня  Ц.  с
самого утра вновь обуяла жажда деятельности. Что-то  демократы  на  нынешних
выборах  финтят!  Бумаги  компаний,  откупивших  азиатские   налоги,   опять
подскочили на двенадцать пунктов.  Опять  какая-то  закулисная  игра.  Может
быть, там уже сговорились? Но кто с кем? Во  всяком  случае,  никто  уже  не
пожимает плечами,  когда  Цицерон  вопит,  что  Катилина,  придя  к  власти,
натравит чернь на Форум. Ремесленные  союзы  теперь  явно  против  Каталины.
Неужели переметнутся и банки? Кажется, Ц. намерен сам во  всем  разобраться.
Сегодня он провел весь день в Сити, побывал во всех конторах, как рассказали
мне носильщики; они вернулись поздно, еле волоча ноги от усталости. А Клодию
он вечером в моем присутствии сообщил, что потребовал от Катона политических
уступок. (Я доложил Ц., о чем Александр меня выспрашивал.)
     - Каких  именно?  -  спросил  в  свою  очередь  Клодий  со  вспыхнувшей
подозрительностью.
     - Самых обыкновенных, - ответил Ц.
     Но  напомаженный  красавчик  не  удовлетворился  подобным   ответом   и
продолжал сверлить:
     - Раздачи хлеба?
     - Да, в том числе, - теперь уже несколько раздраженно ответил Ц. -  Но,
разумеется,  я  больше  напирал  на   земельный   вопрос.   Дайте   римскому
безработному возможность возделывать свой участок земли, и он сам  откажется
от подачек.
     - Пока что он просто голоден, - упрямствовал Клодий.
     Ц. вышел из себя:
     - С людьми, которые только и думают, что о собственном брюхе, - чуть не
зарычал он, - не делают политики. А с  войском,  которое  только  и  норовит
залезть в амбар, Рима не завоюешь. Не  решив  самого  главного  вопроса,  не
решишь и всех остальных. Ну а если этот сброд ни о чем больше не  помышляет,
как о краюхе хлеба, он так и останется сбродом.  Я  политик,  а  не  пекарь.
Кстати, я не вел никаких переговоров, а только хотел его прощупать.
     - И что же ответил Катон? - спокойно спросил Клодий.
     - Сказал, что подумает, но, видимо, он не прочь пойти навстречу.
     - А как далеко? - снова спросил Клодий.
     - Я заявил ему, - продолжал Ц. уже  поспокойнее,  -  что  если  они  не
пойдут на уступки, то весь избирательный аппарат  демократии  до  последнего
счетчика будет введен в бой, чтобы провести Катилину в консулы.
     - Ты сам знаешь, что это неправда. Сити уже денег не дает.
     Ц.: Поэтому я сегодня весь день и проторчал в Сити. Оно ведь  вынуждено
грозить избранием Катилины.
     Клодий: И оно не может допустить его избрания.  Ведь  это  означало  бы
кассацию долгов. Сенат это прекрасно понимает.
     Ц.: Мы можем и Сити устроить обструкцию -- это тебе прекрасно известно;
известно это и Катону, дорогой мой. А с нынешнего дня  известно  и  Сити.  О
последнем  я  уже  позаботился.  Надо,  чтобы  избиратели  проголосовали  за
Катилину, а мы пообещаем им заплатить, когда Катилина пройдет.
     Клодий: А ты хочешь, чтобы он прошел?
     Ц.: При известных условиях.
     Клодий: При каких?
     Ц.: Если сенат не пойдет на уступки. Не задавай глупых вопросов.
     Клодий встал.
     - А когда ты узнаешь, пойдет ли он на уступки? Ц.: Ночью мне  предстоит
еще один разговор. Клодий: А когда мы узнаем?
     Ц.: Разумеется, как только узнаю я.
     - Ладно, - только и  сказал  Клодий,  причем  не  очень-то  приветливо.
Вскоре он ушел.
     Вся беда в том, что Ц. в ту ночь ни с кем больше никаких переговоров не
вел и тут же отправился к Муции. Правда, успев все  же  получить  от  Катона
довольно объемистый конверт. И вряд ли содержимым его были  уступки.  Такого
количества политических уступок вообще не бывает  на  свете.  Ближайшие  дни
покажут, как обернется дело. Боюсь, что не к лучшему.
     Какова ирония судьбы! Я держу в руках те  самые  четыре  тысячи,  из-за
которых потерял своего Цебиона! Мумлий Спицер дал  их  мне  взаймы.  Слишком
поздно...
  
  

  
     Для председателей избирательных комиссий Ц. сегодня нет дома.  Он  даже
отменил часы приема, чтобы избежать нежелательных вопросов. Зато  он  одного
за другим принимал людей,  в  которых  я  признал  членов  Торговой  палаты.
По-видимому, он решил перещупать всех кур, несущих золотые яички.
  

  
     В самый разгар избирательной кампании Ц. уехал на  один  из  приморских
курортов. Он только мне объявил куда: ему, видите ли,  необходим  абсолютный
покой, нервы пошаливают, и он снова мучается  бессонницей.  Так,  йо  всяком
случае, он сказал Помпее, но мне-то известно, что он встречается  с  Муцией.
Быть может, она тоже пишет своему мужу, что  у  нее  нервы  расшалились,  но
верит ли в это Помпей, как верит Помпея? Ведь она видела,  когда  неожиданно
зашла к нему, что он упаковывал своего  "Геракла",  -  лет  пятнадцать  тому
назад состряпанную чудовищным гекзаметром поэму, - которую он всегда  читает
дамам, так как не знает, о чем с  ними  говорить.  Относительно  абсолютного
покоя он даже мне сказал и не постеснялся приложить руку к голове, будто она
у него разламывается!
     Интересно, что-то скажут Клодий и избирательные комиссии, когда до  них
дойдет, что Ц. уехал... Мокрица тоже укатил!
     Я лично рад, что Ц. в отъезде. Подыскиваю лавку - твердо решил  завести
для  Цебиона  небольшое  парфюмерное  дело.  Он  должен  иметь   возможность
свободного выбора! Сердце кровью обливается,  когда  вижу,  как  он  торгует
собой.
     Помещение можно сейчас снять сравнительно дешево - продажи с торгов все
учащаются, банки просто свирепствуют.  На  ремесленников  тут  же  подают  к
взысканию, и патроны сдают помещения в аренду за бесценок, если не сажают  в
них своих рабов или вольноотпущенников, которые  обязаны  затем  платить  им
известную долю.  Имена  владельцев  торговых  заведений  говорят  о  засилии
иностранцев в Риме. Сказывается приток рабов  из  Азии.  Александр  говорит:
Помпей с их помощью завоевывает Рим.
  

  
     Около 11 часов утра вниз по Субуре прошли группы молодых людей с белыми
повязками. Это гражданская гвардия Цицерона, наспех сколоченная за последние
несколько дней  из  представителей  так  называемого  "торгового  сословия".
Жители с любопытством, но молча глазели на эти отряды. В маленьких  окнах  я
приметил  удивленные  лица,  выглядывавшие  из-за  тряпья,  развешенного  на
протянутых через улицу веревках. Господин Цицерон защищает свою республику!
     Вскоре мы узнали и причину столь воинственной демонстрации - в  полдень
стал  распространяться  слух,  причем  довольно  упорный,  что   в   Этрурии
сторонники Катилины подняли знамя серебряного орла {Хранившееся  у  Катилины
знамя  Мария  с  серебряным  орлом.  -  Прим.  перев.}.  Не  начало  ли  это
гражданской войны? Поговаривают, будто они  сформировали  полный  легион  из
бывших солдат Суллы. В Этрурии, в самом  деле,  расселили  многих  ветеранов
Суллы, и, разумеется, усадьбы  их  заложены  и  перезаложены.  Да,  зерновое
хозяйство на небольших участках стало уже нерентабельным.
  

  
     Выборы. С раннего утра  город  бурлит.  Повсюду  манифестации,  уличные
ораторы, плакаты, повозки с избирателями. Много полиции.
     Марсово поле оккупировала личная охрана Цицерона  -  новая  гражданская
гвардия. Он самолично возглавил  избирательный  ритуал  и,  как  говорят,  в
панцире под тогой. Я видел его восседающим  на  помосте  под  защитой  своей
вооруженной охраны, когда в полдень зашел на Марсово  поле  в  надежде  хоть
издали увидеть моего Цебиона. Низко нависшие тучи, резкие порывы ветра.  Шум
и гвалт  невообразимый!  Было  невозможно  подойти  к  мосткам,  по  которым
центурии избирателей подводились к  ящикам  для  избирательных  табличек.  В
толчее я так и не нашел Цебиона. Один раз мне показалось, будто я вижу  его:
молодой человек стремительно шагал вдоль натянутых веревок. Походка  у  него
была точь-в-точь как у Цебиона, но осанка не та. Несколько мгновений  сердце
мое бешено колотилось. Но я стоял слишком далеко, да и вряд ли это  был  он.
По пути домой мне уже стали попадаться пьяные. Не выношу всей этой  выборной
сумятицы!
     Ночь накануне провел ужасно. Так как деньги не были  выплачены,  каждую
минуту появлялись делегации от округов и шумно требовали Ц. Никто,  конечно,
не верит, что он уехал. Трудно передать, как все на него  обозлены.  Ц.  все
время водил за нос председателей избирательных комиссий,  избиратели  вплоть
до сегодняшнего утра рассчитывали  получить  все  деньги  -  пришлось  им  в
последнюю минуту продавать свои голоса, когда за них уже  и  ломаного  гроша
нельзя было  выручить.  Конкурирующей  партии  достаточно  было  собрать  51
процент голосов. Она и  купила,  чтобы  играть  наверняка,  небольшую  часть
демократических избирателей, заплатив буквально по тарелке  фасолевого  супа
за голову; в последний  момент  избиратели  сами  сбивали  цену  -  ведь  их
оставили с носом: голоса заказали и не  оплатили.  А  огромному  большинству
вообще ничего не перепало.
     Оба противника Катилины - ставленники сенатской партии.
     Неужели Ц. действительно сговорился с сенатом и мы окажемся свидетелями
мирной демократизации? Иначе поведение Ц. необъяснимо. Не может быть,  чтобы
все решил один этот конверт, присланный Катоном.
  

   
     Катилина провалился. Говорят, он ужасно подавлен.
     При  этом  никто  не  считает,  что  дело  его  проиграно.  Большинство
придерживается мнения, что у него есть возможность решить все силой  оружия.
Однако на Капитолии его песенка спета. Предстоящие выборы народных  трибунов
уже ничего не могут изменить. Кандидаты даже еще не выдвинуты - так  мало  к
этому проявляют интереса после столь решительной победы сенатской партии.
     Судя по слухам, акционерные  общества  откупщиков  добились  от  Помпея
того, чего хотели.  Но  утвердят  ли  новые  консулы  контракт,  заключенный
несколькими банками с Помпеем, - вопрос другой.
     Ц. все еще в Кампании. Там ли он на самом деле?  Трудно  сказать.  Быть
может, он в Этрурии? Помпея и его мать нервничают. Сегодня  застал  старушку
всю в слезах. На стене нашего дома на  высоте  трех  метров  черной  краской
намалевано: "Берегись, мошенник!" И это у самых ворот, так чтобы  всем,  кто
приходит на прием, сразу бросилось в глаза.
     Впервые после долгого перерыва снова зашел в  цирюльню.  Все  только  и
говорят об армии Катилины в  Этрурии.  И  чего  только  не  ожидают  от  его
программы по списанию долгов! О нем слышишь только  хорошее,  о  Цицероне  -
только  дурное.  Тучный  толстяк,  похожий  на  мясника,  прямо  назвал  его
предателем демократии.
  

  
     При той ярости, до какой доведен избиратель, нам достанется  на  орехи.
Вчера - эта надпись на стене дома, сегодня - несколько крупных булыжников  в
атриуме.
     Ц. вернулся. Он не был в Этрурии. Когда я ему  сообщил,  что  его  мать
очень напугана, он страшно удивился, а когда  я  сказал,  что  Клодий  мечет
громы и молнии, он расхохотался. "Этот-то свое получит!" - только и  заметил
он. То, что демократический избиратель возмущен, его нисколько  не  волнует.
"Собираешься продавать свои убеждения - сбывай их вовремя, как всякий другой
товар. Разумеется, теперь голоса у них протухли, как рыба, которую  чересчур
долго придерживали, надеясь  сбыть  ее  подороже.  И  поделом.  Может  быть,
когда-нибудь и поймут, что думать надо  головой,  а  не  брюхом".  Стоит  Ц.
только захотеть - и забот твоих как  не  бывало.  В  таких  случаях  у  него
появляется необыкновенная широта взглядов.
     Он сразу пустился рассуждать об ужасающем положении мелких крестьян,  у
многих некому убрать урожай - мужья и сыновья в солдатчине. Вся  надежда  на
то, что цены на хлеб повысятся,  не  то  -  разорение.  Обещанная  Катилиной
бесплатная раздача хлеба римским безработным восстановила против него многих
крестьян. Ц. с  жаром  говорил  о  демократической  программе,  надо  раз  и
навсегда решить земельный вопрос - положение совершенно нетерпимо!
     Очевидно, он не очень-то верит в победу сенатской партии, а ведь о  ней
только и говорят.
     Все было хорошо,  настроение  прекрасное,  как  вдруг  заявляется  брат
Цебиона и молча вручает мне в пакетике золотой медальон, который я  когда-то
подарил его старшему брату - моему Цебиону. Я в полном отчаянии.
  

  
     Помпонкй Целер (выделка кож) говорит, что в  Сити  все  друг  с  другом
переругались. Там царит общее недовольство. Кое-кто - и таких немало  -  все
еще за Катилину, не понимаю почему.  Особенно  теперь,  когда  его  движение
несомненно радикализируется, и самым решительным образом. Что мой мясник  из
цирюльни за него - это еще куда ни шло, но банкир Оппий? Весьма загадочно.
     Беседа Ц. с  Александром  и  Клодием.  Александр  -  он  в  первый  раз
встретился с Ц. после неудачных выборов - казался очень  удрученным.  Должно
быть, ему, как порядочному человеку, совестно за Ц. - ведь  он  считает  его
поведение  глубоко  недостойным.  Напротив,   напомаженный   красавчик   был
удивительно покладист (вероятно, Ц. уже поделился с ним), однако не преминул
сказать, что избиратель до крайности  озлоблен.  У  него  побывали  старшины
распущенных  уличных  клубов.  Организация  эта  сейчас  как-то  сама  собой
оживает. По-видимому, - Клодий выразился тут довольно  туманно,  -  старшины
потребовали, чтобы он порвал с Ц., которого, естественно, все проклинают.
     Надо сказать, что Ц.  это  несколько  обескуражило.  Он  стал  подробно
рассказывать, как накануне выборов банки внезапно переметнулись.
     Он явился к банкиру X за деньгами  для  избирателей.  Но  не  успел  он
присесть, как X холодно предложил ему  тут  же  рассчитаться  и  представить
роспись своих расходов. Он, Ц.,  словно  с  неба  свалился.  X  плел  что-то
невразумительное, как бы нехотя обронил, что  он,  мол,  сделал  все,  чтобы
получить обещанные суммы, но ни одна из крупных  фирм  не  выполнила  своего
обещания. Все жалуются на чрезвычайный  недостаток  средств.  Крупные  банки
завязли в азиатских делах, а они,  дескать,  весьма  ненадежны,  к  тому  же
предвыборные лозунги Катилины многих испугали своим агрессивным тоном и  так
далее и тому подобное. Ц. спросил, что скажет на это Красс. X ответил  очень
осторожно, тщательно взвешивая каждое слово: "От господина Красса я уже  две
недели не имею вестей. Но вчера он прислал письменное  распоряжение  лишь  в
том случае выплатить его взнос в предвыборный комитет, если и  другие  фирмы
выплатят обещанные суммы".
     Разумеется, Ц. вышел из себя  и  заявил,  что  его  намеренно  ввели  в
заблуждение, теперь ему хоть не показывайся в демократической  избирательной
комиссии. Но банкир, нагло взглянув на него, повторил: "Прошу назвать  сумму
ваших издержек, я уполномочен рассчитаться с вами".
     После некоторой не совсем приятной паузы Клодий  нехотя  заметил,  что,
по-видимому, ничего не остается другого, как дожидаться возвращения Мокрицы,
теперь все зависит от него. Александр, помявшись, в конце концов  признался,
что Красс в городе.
     Ц. и Клодий удивленно переглянулись.
     Александр поспешил заверить их, что Красс уже "в самые  ближайшие  дни"
непременно встретится с ними.
     Разошлись в весьма подавленном настроении.
  

  
     Цены на хлеб снова повысили. С ума что ли сошли хлеботорговые компании?
Чего они добиваются? Восстания голодной толпы? Ведь это  Катилине  на  руку.
Но, возможно, они этого и хотят. Только зачем? Почему же тогда  они  сорвали
его избрание?
     Меж  тем  как  в  сенате  Цицерон  в  спешном  порядке  проводит   один
бесполезный указ за другим против  утечки  капиталов  и  полиция  в  поисках
золота устраивает облавы на выходящих в море кораблях,  всего  в  нескольких
шагах, на Форуме, беснуются спекулянты хлебом. Какой-то сумасшедший дом!
     Все больше убеждаешься, что Риму прежде всего нужна "сильная личность"!
Иначе все перегрызутся из-за азиатской добычи.
  

  
     Ц.  снова  пополнил  конюшни  в  Пренесте.  Ему  с  Помпеей  доставляет
удовольствие объезжать вновь приобретенных породистых  коней.  Вряд  ли  все
лошадки могли поместиться в том конверте, что прислал Катон, надо  полагать,
что были и другие конверты... из Сити!
     Все еще никаких вестей от Красса.
     Зато нас посетил чиновник из претуры.  Он  рассказал,  что  запрещенные
уличные клубы вновь развернули бурную  подпольную  деятельность.  Как  стало
известно претуре, там раздаются очень резкие речи против Ц. Он советует  ему
не выходить из дому без провожатых.
  
                                                             2.11. (вечером)  
  
     Сказал братишке Цебиона, что подыскиваю парфюмерную лавку.  Подчеркнул,
что не связываю с этим никаких условий.
     Главк очень встревожен. Всех рабов-гладиаторов  высылают  из  Рима.  Он
тоже получил приказ полиции выехать в Капую. Должно быть,  господин  Цицерон
боится, что движение Каталины после провала на выборах радикализируется.  Он
считает, что Катилина теперь способен на все - не погнушается вербовать себе
сторонников даже среди рабов. Предположение, не  лишенное  основания:  Главк
признался мне, что он  не  только  обучает  отряды  владеть  оружием,  но  и
командует одним из них. Это, разумеется, отнюдь не означает,  что  в  лагере
Катилины все выступают за равноправие рабов. Главк  просто  рассчитывает  во
время переворота "заработать" столько денег, чтобы выкупиться. Каждый плебей
боится восстания рабов, как огня. В конце концов  и  избирательное  право  -
причем дело не только в прибыли, которую дает продажа голосов, - потеряло бы
всякий смысл, если его распространить на всех. Поэтому, как  не  без  горечи
заметил Главк, в отрядах делают все, чтобы "поставить рабов  на  место".  Не
раз он приходил в отчаяние от этого.
     Ц. дал ему письмо в претуру. Приказ о высылке отменили.
  

  
     Наконец-то Красс дал о себе знать! Он сообщил, что  прибудет  вместе  с
несколькими господами из сената. Странно.
     Ц. сразу же повел гостей в новый манеж. "Диана на голубом коне" и у них
вызвала недоумение. Все в один голос заявили:  голубых  лошадей  не  бывает.
Защищая живописца, Ц. заметил:
     - Но ведь в наше время  бывает,  что  политические  деятели  не  всегда
политики, у банкиров не всегда есть  деньги,  а  жрецы  не  всегда  верят  в
богинь.
     Все рассмеялись: как-никак Ц. сам верховный жрец.
     Истинных ценителей современного искусства найдешь только в Сити.
     Господа сенаторы по-прежнему не принимают  всерьез  "шумиху",  поднятую
вокруг Катилины.
     - Сити еще перетрусит, - сказал  один  из  них,  -  когда  увидит,  как
отребье всех тридцати четырех  районов  с  котомками  за  плечами  попрет  к
меняльным лавкам на Форуме.
     А один особенно жирный юнкер, уплетавший одну за другой наших  отменных
перепелок, прочавкал с ухмылкой:
     - Когда союзы захотели получить  даровой  хлеб  для  своих  безработных
лодырей, они пригрозили провести Катилину в консулы. Ну что ж, хлеба они  не
получили и Катилину не провели.
     - Однако переговоры с союзами велись, - раздраженно вставил Мокрица.
     - Только ради того, чтобы удержать их от глупостей. Теперь никто с ними
никаких переговоров не ведет.
     Самоуверенность господ сенаторов просто бесит меня.
     Впрочем, было бы  ошибкой  недооценивать  огромную  и  вполне  реальную
власть сената. Сенат - это само  римское  государство.  Триста  семейств,  и
почти у  всех  колоссальные  поместья.  Эти  люди  на  золотых  триумфальных
колесницах проезжали по улицам города.  Это  они  забирают  в  солдаты,  они
заседают в судах. Хочет кто-нибудь получить подряд на постройку  водопровода
- иди к ним. Каждое из трехсот семейств  имеет  а  Риме  тысячу  клиентов  -
мелких торговцев, ремесленников, арендаторов, военных поставщиков.  Это  они
женят, они разводят,  они  выдают  рекомендательные  письма  в  провинции  и
записки, которые открывают двери в государственных учреждениях.
     Все разошлись, а Мокрица остался. Разговор расстроил его.
     - Не желают они идти ни на  какие  уступки,  -  сказал  он.  -  Что  ж,
придется усилить нажим.  Быть  может,  нам  все-таки  следовало  протолкнуть
Катилину в консулы? Тогда бы они запели по-иному!
     Ц. удивленно взглянул на него и с наигранным безразличием бросил:
     - Зачем же ты тогда завалил его на выборах?
     - Иначе нельзя было, - лениво ответил Мокрица, - раз  уже  ремесленники
оказались против. - И немного погодя, разглядывая потолок, добавил: - Что-то
теперь станет делать Катилина?
     - Или бросит все, или начнет действовать решительно.
     - Поднимет восстание? Шансов в Риме ни на грош.  Да  Цицерон  со  своей
жалкой гражданской гвардией живо расправится с ним. Ну, возьмет еще напрокат
у Лукулла тысчонку-другую рабов-гладиаторов.
     - А армия в Этрурии?
     - Да, но Катилине нечем ей платить. Ц. испытующе посмотрел на него.
     - А вообще-то ты еще заинтересован или нет? Мокрица выдержал его взгляд
и ответил:
     - Почему бы и нет? Пусть он  еще  поднажмет,  понимаешь?  Пока  что  он
переполошил только столичные салоны. И почему он до сих пор не в  Этрурии  у
своих солдат?
     - Ты что, хочешь, чтобы я спросил его? - сказал
     Ц. словно бы в шутку. - Тогда он в свою очередь спросит меня, почему ты
прекратил выплату денег.
     - Откуда ты взял, что я прекратил выплату денег? Просто никто не пришел
за ними, дорогой мой Гай.
     - Весьма любопытно! - заключил Ц.
 

 
     Узнал от секретаря Клодия, Песта, каким образом хотят толкнуть Катилину
(он все еще отсиживается в Риме и, кажется, больше боится восстания, чем те,
кто его финансирует) на решительные действия.  Клодий  имел  продолжительную
беседу с Фульвией, любовницей катилинария Квинта Курия. Ее хотят подослать к
Цицерону со всевозможными разоблачениями. Клодий: "Цицерон - старый козел  и
ни за что не  устоит,  если  предложить  ему  что-нибудь  задаром.  Она  все
разоблачит,  и  себя,  разумеется.  Остальное  довершит   его   безграничная
трусость".
     Пест просто невыносим, без конца пристает ко мне со своими  нежностями.
Но ради такого рода небольшой информации стоило пожертвовать одним вечером.
 

 
     Меня очень тревожит  участие  Ц.  в  спекуляции  земельными  участками,
охватившей весь город, как горячка.
     После диктовки я демонстративно стал убирать его карты и  планы.  Он  с
улыбкой следил за мной, потом сказал: "Муция просила меня купить ей  немного
земли. Я иной раз помогаю ей советом. Были бы у меня деньги, я  тоже  скупал
бы землю".
     Меня-то он не проведет: "Были бы у меня  деньги!"  Будто  у  Муции  нет
денег! Как-никак она жена Помпея.
     Земли он накупил по меньшей  мере  на  пять  миллионов.  Цены  вон  как
подскочили за последние дни.
     Несомненно, Ц. сейчас в прекрасных отношениях с денежными тузами. Иначе
он вряд ли мог бы принять участие в их спекуляции земельными участками.  То,
что он за саботаж выборов выудил у Катона солидный чек, когда уже знал,  что
Сити не допустит избрания Катилины, никто не ставит ему в упрек, наоборот  -
все смеются.
 

 
     Снова в библиотеке происходят какие-то тайные  встречи.  Обычно  в  них
принимают участие Курий, Лентул и Статилий - известные в городе  катилинарии
радикального  толка.  Бывшего   консула   Лентула,   вконец   промотавшегося
аристократа и одного из  самых  бесшабашных  столичных  прожигателей  жизни,
прозвали "Голяшкой". Эту кличку дали ему после  того,  как  уличенный  перед
всем сенатом в чудовищном взяточничестве, он сухо  заявил,  что  не  намерен
оправдываться, но охотно выставит перед  высоким  собранием  ногу,  как  это
делают проштрафившиеся в игре мальчишки, с тем чтобы их  как  можно  больнее
ударили мячом по икре. Статилий - долговязый, тощий, отец  его  потерял  все
свое состояние, когда лопнул один из банков; он весьма  образован  и  часами
беседует с Ц. о грамматике. Грубый цинизм Голяшки смущает его. Участвует  он
в путче, как сам он неоднократно подчеркивал,  только  потому,  что  "против
тиранов". Курий - бесцветная личность.
     Стоит этой тройке выпить, как они начинают сетовать на  Катилину,  тот,
мол, все колеблется вступить на единственный оставшийся ему  путь;  завяз  в
Риме и бесплодных переговорах - никак его не вытащишь. Тем временем армия  в
Этрурии разбегается. Все они очень падки на деньги, один запах их возбуждает
троицу. С другой стороны - они нам не доверяют.  Голяшка  все  время  острит
насчет  "игры  с  огнем",  которую  ведет  Сити,  и  насчет  "клубов  друзей
вооруженного восстания".
     Твердо решил не искать встречи с Цебионом, прежде чем  не  отделаю  ему
лавку. Для стен выбрал голубой цвет, нежный-нежный.  Поколебавшись  немного,
все же купил дорогие, но изящные египетские флаконы с  притертыми  пробками.
Когда показал братишке Цебиона почти готовую лавку, тот даже рот разинул.  А
потом сказал: "Вот дурак-то!"
 

 
     Сенсационная речь Цицерона в сенате. Он  раскрыл  готовящееся  на  него
покушение катилинариев. Кричал  без  конца:  "Мне  все  известно!"  Фульвия,
значит, не подвела.
     Ходил с письмом для Красса в храм Юпитера Статора, где  заседал  сенат.
Вся Священная улица перед храмом была запружена носилками господ  сенаторов.
Взволнованные секретари сновали взад и  вперед.  Носильщики,  в  большинстве
сторонники  Катилины,  отпускали  шуточки  по  адресу  сената  и  высмеивали
секретарей, призывавших их к порядку.
     Катилина присутствовал на заседании, а перед храмом в  центре  внимания
оказался его носильщик. Высокого красивого малого окружила толпа коллег, они
ловили каждое его слово.
     Мне удалось заглянуть в  храм.  Огромное  помещение  было  переполнено.
Сенаторов, живущих за городом,  вызвали  ночью  нарочными  из  их  поместий.
Заседание началось, но Цицерон еще не появлялся. Никто  не  слушал  оратора,
бубнившего что-то о Македонии. Кое-где громко  переговаривались  через  ряды
скамей.  И  тут  обменивались  шутками,  остротами,  но  смех   был   сытый,
самодовольный, не то что на улице перед храмом. Впрочем, у  стены  я  увидел
вокруг жаровни группку, обсуждавшую нечто  более  серьезное  -  по-видимому,
речь шла о какой-то коммерческой сделке.
     Позднее я узнал, что  тяжкие  обвинения  Цицерона  были  выслушаны  без
особого внимания. Но когда Каталина стал защищаться, сидевшие  рядом  с  ним
сенаторы демонстративно отодвинулись от него, как от зачумленного.  К  концу
его выступления все скамьи вокруг опустели.
     Сенат проявлял по отношению к нему удивительное долготерпение.  Правда,
эти господа до сих пор лишь  наживали  себе  на  нем  политический  капитал.
Достаточно вспомнить выборы! Одни истерические  выпады  Цицерона  навряд  ли
взбудоражили бы сенат, но, говорят, в последнее время в  нескольких  крупных
поместьях взбунтовались рабы. Никто ничего определенного  не  знает,  однако
сегодняшнее заседание показало, что это  приписывают  Катилине.  Теперь  его
действительно могут арестовать. Интересно, возьмется он наконец за оружие?
 

 
     Катилина с двумястами своих сторонников - среди них много  аристократов
- отбыл! Он на пути в Этрурию. Итак, гражданская война!
 

 
     Последняя городская новость заслонила отъезд Катилины. С поручением  от
Помпея в столицу прибыл его шурин, Квинт  Метелл  Непот,  13-го  он  намерен
баллотироваться в  народные  трибуны.  Говорят,  его  Кандидатура  встречена
сенатом довольно холодно.  Катон  сам  собирается  пройти  вместе  с  ним  в
трибуны, и вряд ли затем, чтобы его поддерживать. Избрание  сего  прибывшего
из Азии господина, разумеется, обеспечено. Он будто бы корзинами выгружал  в
Брундизии конверты с деньгами. Торговая палата устроила в его  честь  прием.
Ц. также со дня на день ждет его к себе.
 

 
     Фульвия: "Полковник Непот  очарователен!  Никакого  сравнения  с  этими
юнцами, которые только болтают о перевороте, если не жалуются на  мигрень...
До чего мне надоел мой Курий со своим  вечным:  "Погоди,  вот  когда  мы..."
Между прочим, Непот самым  серьезным  образом  заверил  меня,  что  симпатии
Помпея (он всегда говорит: "шеф") целиком  на  стороне  демократов.  Да,  он
единственный настоящий демократ во всем Риме. Разумеется, (к Ц.) и вы  тоже.
Наши дамы потеряли всякий стыд - так и вешаются ему  на  шею.  Готовы  из-за
него горло друг другу перегрызть. Но он на них и не смотрит. Что ж, в  конце
концов, там, откуда он приехал, тоже есть женщины. Римлянин в Азии! Древнего
рода, закаленный в боях, победитель! А у них там  все  мужчины  разжиревшие,
изнеженные. Кстати, у полковника удивительно узкие бедра, даже не верится. Я
ему прямо сказала: "Вы спокойно можете носить вместо пояса браслет, не  мой,
конечно, но браслет Муции будет вам как раз впору!" Он ужасно смеялся".
     В цирюльне шумные споры о "господине  из  Азии",  который,  несомненно,
привез целый короб "маленьких пожеланий великого Помпея" и чью руку  римляне
скоро почувствуют. Правда, иные считают, что  движение  катилинариев  и  его
заставит призадуматься.
     С тех пор как Катилина покинул Рим, число его  сторонников,  бесспорно,
возросло. Ни для кого не секрет, что главных своих соумышленников он оставил
в городе. Кое-кто из них и  по  сей  день  преспокойно  заседает  в  сенате,
например  Лентул  (Голяшка),  которому,  как  претору,  подчинена   полиция.
Наиболее способный из них - Цетег, один из тех  двух  господ,  что  восьмого
утром явились к Цицерону с намерением его прикончить, как тот утверждает.  И
тем не менее  Цицерон  не  решается  ничего  против  него  предпринять.  Все
заговорщики по-прежнему разгуливают на свободе, устраивают тайные сборища  и
переписываются с  Катилиной.  Отряды  катилинариев  все  больше  пополняются
рабами. Говорят, Цицерон даже на ночь панциря не  снимает.  (Сделал  в  тоге
разрез, чтобы все видели, какая ему угрожает  опасность!)  А  войска  против
Катилины сенат набирает очень вяло.
     Вечером узнал, что сегодня Форум изрядно струхнул. Толпа разгромила две
меняльные лавки! С кого-то потребовали возвращения ссуды в банк, а он  вдруг
решил, что с него содрали слишком высокий процент. Процент был, конечно, ему
известен и раньше, но, когда  предъявили  всю  набежавшую  сумму,  он  вдруг
вспомнил, что ссуду брала его сестра, сына которой убили в  Азии,  и  учинил
страшный скандал, и его пришлось выставить за дверь. В мгновение ока - никто
так и не понял, откуда взялось столько народу, - Форум наводнила  взбешенная
толпа. Так как в  банк  ей  проникнуть  не  удалось  -  он  надежно  защищен
массивными бронзовыми дверьми и многочисленной охраной, - толпа ворвалась  к
двум менялам по соседству, разгромила их лавки  и  очистила  кассы.  В  Сити
только и разговоров,  что  об  этом  случае.  В  некоторых  кругах  особенно
встревожены тем, что толпа поделила  захваченные  деньги  между  семьями,  у
которых погибли в Азии кормильцы или которые так  или  иначе  пострадали  от
похода. Обычный грабеж никого бы так не взволновал.
 

 
     Чудесные осенние дни. По вечерам с грустью обхожу места, где в  прошлом
году в листопад сидел с моим Цебионом. Мне так недостает  его!  Но  я  решил
быть твердым и пока не встречаться с ним. И все же как часто  стою  я  ночью
перед маленькой лавкой и гляжу в окно, где уже выставлены ступки  и  цветные
флаконы. Неужели он так никогда и не заглянет сюда?  Уверен,  что  его  брат
давно уже проболтался и сказал ему адрес.
     И на примере этого переулка видно, какое опустошение принесли  с  собой
как война в Азии, увеличившая ввоз рабов, так и мир в  Азии,  пресекший  все
военные заказы. Большинство лавок заколочено.
 

 
     Непот и Катон избраны народными трибунами. Тем самым покоритель Востока
всемогущий Помпей заявил о своих правах - лезет в большую политику.  Правда,
его креатура - Непот - получил в лице Катона такую  гирю  на  шею,  значение
которой не следует недооценивать. Азиатские деньги лились сегодня рекой  (и,
как кажется, частично и римские). Ц.  так  и  не  удалось  залучить  к  себе
узкочреслого господина Непота. Возможно, "некто" в Азии недоволен  политикой
демократического руководства.
     Как раз сегодня вновь произошли беспорядки, которые отнюдь не  украсили
выборов народных трибунов. В  районе  нижней  Субуры  должны  были  выселить
несколько семей, задолжавших за квартиру. Сбежался  весь  квартал,  а  когда
прибыли  судебные  исполнители  и  рабы  Красса,  которому  принадлежат  эти
доходные дома, узкая кривая  улочка,  круто  поднимающаяся  к  Эсквилинскому
холму, оказалась забитой рассвирепевшим бабьем и - ослами.  Последних  толпа
вывела из стойл, пока владелец  извозного  двора  ходил  голосовать.  Сперва
толпа  -  тут  было  и  много  рабов  -  только   смеялась   над   бессилием
представителей власти и выражала шумное одобрение по поводу каждого  острого
словца, отпущенного по их адресу. (Ослы играли  здесь  не  последнюю  роль.)
Остроты, правда, были довольно злые. Как всегда в день выборов, на улице уже
попадались пьяные. Но веселье мгновенно обратилось  в  ярость,  лишь  только
прискакала  конная  полиция.  Произошло  настоящее  сражение.   По   команде
нескольких молодых людей - как позднее выяснилось, членов штурмовых  отрядов
Катилины и демократических клубов - толпа  дружно  укрывалась  в  подъездах,
давая возможность жителям верхних этажей опорожнять  на  головы  полицейских
горшки  с  самым  разнообразным  содержимым.  Вскоре  под  громкие  возгласы
"Берегите ослов!" оттуда посыпалась черепица. Как ни  странно,  до  поры  до
времени все шло  гладко  и  без  кровопролития,  но  затем  случилось  нечто
ужасное. Конная полиция вот уже который раз поднималась по улочке, как вдруг
старуха, торговка соленой рыбой,  бросившись  вместе  с  другими  в  ворота,
уронила корзину, и та покатилась по  середине  ухабистой  булыжной  мостовой
навстречу верховым. Всей рыбе красная цена была  каких-нибудь  два  аса,  но
старуха, не раздумывая, кинулась за корзиной прямо под копыта поднявшихся на
дыбы лошадей. Мгновение спустя от нее осталось лишь кровавое месиво. Это уже
само по себе было ужасно,  но,  быть  может,  еще  страшнее  оказалось  одно
обстоятельство, которому вначале не придали значения. Корзина  -  приходится
сказать, к несчастью, - осталась целой и невредимой, и толпа обнаружила, что
в ней всего три жалкие рыбины. Известие это с невероятной быстротой облетело
весь внутренний город. Каждый понимал, что если люди дошли до того, что ради
трех селедок жертвуют жизнью, то в этом повинны власти. К вечеру катилинарии
объявили, что устроят старухе торжественные  похороны,  и  призвали  жителей
столицы проводить ее в последний путь.
     А ведь только третьего дня на Форуме разгромили меняльные лавки!
 

 
     Совершенно случайно узнал о  финансовых  трудностях,  которые  внезапно
возникли у катилинариев. Так как  на  мое  предложение  (причем  без  всяких
условий) Цебион никак не отозвался (брат его  сообщил  мне  только,  что  он
скроил весьма недоверчивую мину), я все же решил  его  разыскать  с  помощью
Главка. Понятно, я не мог быть с ним вполне откровенен и сказал, что  Цебион
должен  мне  небольшую  сумму.  И  Главк  поьел  меня  в  трактир  на  улице
сандалыциков - место сбора отряда Цебиона. Сам он так  и  не  явился,  но  я
услышал,  как  его  товарищи  по  отряду  -  в  большинстве  безработные   -
жаловались, что им уже третий день не выплачивают  жалованья.  Настроение  у
них довольно унылое.
     Главк во всеуслышание ругал "руководство". Он  удивляется,  как  это  в
партийной кассе нет денег. Допустим,  всем  им  выдают  жалованье,  но  ведь
каждый платит членские взносы. К тому же они собирают пожертвования в  домах
и на улице. Некоторый доход приносят и всякого рода мероприятия.  Он  бы  не
удивлялся, если б знал, что эти  мелкие,  хоть  и  чувствительные  для  него
поборы призваны лишь замаскировать источник, из которого  поступают  крупные
суммы. И Главк только мрачно пробурчал: "Разжирели наши бонзы,  пристроились
к партийной кассе - вот в чем загвоздка! Надо бы открыть Катилине глаза.  Он
ничего не подозревает".
 

 
     И у  нас  опять  денежные  затруднения.  Кажется,  банки  действительно
перестали нас субсидировать. Неужели тут замешан  Непот?  Неужели  это  рука
"Великого Помпея" дотянулась сюда из Азии  и  захлопнула  банковские  сейфы?
Разумеется, он против восстания. Или  же  -  как  это  упорно  утверждают  -
пустяковый инцидент, разгром двух меняльных  лавок,  побудил  банки  принять
столь крутые меры? А Мокрица снова укатил в Сицилию!
     Кстати, о том,  насколько  непоколебимо  все  еще  верят  в  "низах"  в
Катилину и победу его дела, свидетельствует весьма неутешительный  разговор,
который произошел у  меня  сегодня  со  Спицером.  Вот  уж  настырнейший  из
настырных  судебных  исполнителей!  У  него,  оказывается,  набралась   куча
исполнительных  листов  от  подавших  на  нас  в  суд   портных,   мясников,
булочников,  не  говоря  уже  о  более  крупных   неоплаченных   счетах   за
произведения искусства. Примечательно,  что  этот  мелкий  люд  стал  теперь
кровожаден, как слепни перед грозой. Все они твердо верят в победу Катилины,
а ведь тогда спишут долги, и, как это ни смехотворно, они думают, что  долги
мяснику - тоже.
     Пытаемся продать виллу в Пренесте, но так, чтобы об этом  не  пронюхали
кредиторы. Наличные нужны до зарезу. Несколько греческих статуй мне  удалось
сбыть окольным путем (кстати, путь сей весьма невыгоден). Но  ведь  это  все
капля в море. Гермеса превосходной работы Спицер все же успел забрать. Скоро
об этом узнает весь Рим!
     Вчера, прежде  чем  отправиться  с  Помпеей  за  город,  старуха  снова
потребовала, чуть ли не в шестой раз, чтобы Ц.  вернул  ей  400  сестерциев,
которые он у нее занял в прошлом месяце. Я сказал ему: "В первую очередь вам
следует уплатить вашей матушке, а потом уже Спицеру". Как мне показалось, Ц.
даже расстроился. К счастью, вечером он неожиданно принес 20 000 сестерциев.
И на том спасибо. Теперь я более или менее  спокойно  могу  ожидать  прихода
Спицера. Небось опять явится в восемь утра.
     Катилина, провозгласивший себя  в  Этрурии  консулом,  объявлен  врагом
народа. Поздновато спохватились. За его  голову  и  головы  его  сторонников
объявлена награда. Против него снарядили два легиона и поставили во главе их
консула  Антония,  коллегу  Цицерона.  Форум   принял   назначение   Антония
благожелательно. Любопытно, что ценные бумаги, упавшие до назначения Антония
более чем на десять  пунктов,  снова  поднялись.  Только  на  хлебном  рынке
по-прежнему отмечается понижение. Все спешат сбыть зерно.
     Дни тянутся невыносимо однообразно. Ц.  занят  делами  и  пропадает  на
Форуме. Земельные участки не дают ему покоя. Настроение у него  подавленное.
Снова клянется бросить политику.
 

 
     Главк говорит, что никто даже  не  представляет  себе,  какие  люди  их
поддерживают. Сенаторы! Чтобы побольше выведать, я для виду усомнился. Тогда
он спросил меня, а что если один из консулов тоже на их стороне?  Это  может
быть только Антоний, я слышал, что он по уши в долгах.
     Пришли два председателя избирательных  комиссий.  Собираемся  ли  мы  в
будущем году выставлять свою кандидатуру в преторы? Это  просто  смешно!  Да
кто же ссудит нас деньгами для  кампании!  Должности  покупают  только  ради
провинций, которые тебе потом дают, но при этом влезаешь в неоплатные долги,
а когда хочешь выколотить из провинции  хотя  бы  потраченные  деньги,  тебя
сразу обвиняют в злоупотреблении по службе и тащат в суд, особенно если ты в
сенате слывешь демократом. Ц. был прав, когда сказал мне сегодня: "От  новых
вилл, теплых местечек и Целии (хорошенькая потаскушка, за которой он как раз
увивается) пока что придется отказаться, дорогой Рар".
     Знаю, что он старается докопаться до причины столь внезапного и полного
прекращения  денежных  поступлений.  Но  близкие  Крассу  банки,  по  словам
Александра, кормят Ц. самыми противоречивыми отговорками.  Ясно  одно:  Сити
все больше склоняется к Цицерону, то есть к примирению с  сенатом,  который,
впрочем, в последнее время будто бы проявляет признаки уступчивости  (?).  В
некоторых банках Ц. спрашивают: "Неужели  вы  все  еще  верите  в  умеренную
диктатуру Катилины, умеренную благодаря вам и вашим друзьям? Или  вы,  может
быть, думаете, что все ждут не дождутся вашей диктатуры, диктатуры господина
Цезаря из кафе "Форум"? И что вы, попав на Капитолий,  образумите  городскую
чернь? Не будьте так наивны!" И все до сих пор говорят о разгроме этих  двух
несчастных меняльных лавок.
 
                                                              16.11. (ночью) 
 
     Вернувшись ночью, застал перед нашим  домом  на  Субуре  толпу.  Всякий
сброд из пригородов, много  молодых  парней,  деклассированный  элемент,  по
меньшей  мере  человек  двести.   Все   ругательски   ругали   Ц.   Какой-то
изголодавшийся бродяга с выпачканной тиною спиной  -  он  видно  ночевал  на
берегу Тибра, - взобравшись на статую Прометея у подъезда, выкрикивал старые
смехотворные обвинения о том, что  их  надули  во  время  выборов.  Пришлось
пробираться в дом с черного хода. Пробегаю через атриум и уже слышу, как  за
спиной ломают двери и толпа врывается в дом. Никого из прислуги не видно. На
лестнице, белый как мел, стоит Ц. в кимоно. Сперва он вообще не понимал, что
я ему говорю. Все прислушивался к страшному шуму внизу.  Там  чернь  громила
атриум. Я потащил его за собой, но он все оглядывался. В открытых дверях его
спальни стояла Целия, тоже очень бледная. Мы молча пробежали  мимо  -  толпа
уже поднималась по лестнице. И нигде ни одного слуги. Спустились  по  черной
лестнице, пробежали крытую галерею. Когда добрались до моих комнат, рев  уже
доносился из сада. Томительные пять минут - и  громилы  у  наших  дверей.  В
темноте заталкиваю Ц. за конторский шкаф. Размахивая факелами,  захваченными
в атриуме, они врываются. Кто-то кричит: "Он сюда  побежал,  он  здесь!"  На
ходу опрокидывают большую амфору -  она  разлетается  вдребезги.  Отодвигают
шкаф. За ним, скорчившись, стоит Ц. Кимоно его распахнуто.  Раздается  смех,
дурацкие шутки. Только теперь кто-то ударяет  меня  кулаком  в  лицо.  "Куда
девал наши деньги, продажная шкура?" Вот они уже выволокли его  на  середину
комнаты, рвут кимоно, плюют ему в глаза. Какой-то верзила хватает его обеими
руками и прижимает к полу, другой срывает с него остатки кимоно, и они секут
Ц.  по  всем  правилам  искусства.  "Не  кради,  не  кради,  не  кради!"   -
приговаривают они и лупят вовсю.
     Наконец они убираются восвояси. Ц. сидит на корточках и клочком желтого
кимоно утирает плевки. Я бегу наверх за  благовониями.  Тем  временем  Целия
привела себя в порядок - ее не тронули, - но я не пускаю ее к  нему.  Нехотя
она уходит. Ц. долго не соглашается подняться наверх, пока я ему не сообщаю,
что она уже  ушла.  Полчаса  спустя  появляются  служители  претуры.  Мы  не
настаиваем на составлении протокола. Я сую сговорчивым чиновникам  несколько
монет, чтобы и они не настаивали.
     И все еще не видно ни одного раба, ни один не бросается защитить  своим
телом господина, не спрашивает, где он и что с ним. Утром узнаю, что все они
спрятались в манеже и там пережидали, пока чернь не уберется из дому.  Ну  и
времена!
 

 
     В  атриуме  все  поломано  и  перебито.  У  прибиравшихся   там   рабов
растерянный вид. Разумеется, отменяем прием.
     Целии еще до завтрака отношу письмо. Хоть бы  она  не  болтала.  Вскоре
является Клодий  с  официальным  извинением  от  уличных  клубов  -  он  уже
несколько  недель  не  показывался   у   нас   -   вероятно,   боится   себя
скомпрометировать, бывая у Ц. Я провел его через разгромленный атриум, а  он
и бровью не повел.
     Два часа он наедине беседовал с Ц. Затем меня послали за Александром. Я
вошел вслед за ним.
     Ц. беспокойно шагал взад и вперед по комнате. Клодий лакомился  имбирем
из глиняной мисочки и лишь мельком взглянул на Александра, когда  мы  вошли.
Последнего я уже известил о  событиях  минувшей  ночи,  и  о  них  более  не
упоминалось. И тут произошла одна из  самых  удивительных  сцен,  свидетелем
которой  мне  когда-либо  довелось  быть.  Ц.  начал  разговор   с   простой
констатации того, что народу Рима осточертели махинации Форума, он устал  от
бесплодных мошеннических выборов. В  недрах  его  пробуждаются  новые  силы.
Возрождение уличных клубов доказывает,  что  гражданин  Рима  намерен  взять
руководство государством в собственные  руки.  Беспорядки  в  столице,  быть
может,  и  свидетельствуют   об   отсутствии   разумного   и   дальновидного
руководства; быть может, в подлинное  движение  масс  кое-где  и  затесались
безответственные элементы, но даже эти случайные эксцессы говорят о том, что
новые силы ищут  выхода.  И  эти  силы  руководство  демократической  партии
недооценивало - там интересовались  только  интригами  банков  и,  в  лучшем
случае,  бессильными  потугами   ремесленных   союзов   выступить   в   роли
посредников. Но Сити и союзы  -  это  еще  не  Рим!  "Слишком  долго  у  нас
господствовало мнение, - сказал он серьезно, - что голоса избирателей -  это
оружие. Верно, голоса - это оружие, но не для  избирателей.  Для  избирателя
его голос прежде всего товар. Для него это такое  же  оружие,  как  меч  для
оружейного мастера. Он не воюет им, он продает его. Когда  покупатель  купил
меч, он преспокойно может отправить мастера к праотцам.  Сама  избирательная
система насквозь прогнила, демократия не нуждается в ней более".
     Александр глаза вытаращил, услыхав из уст Ц. свой старый тезис  о  том,
что  демократическую  программу  нельзя  осуществить   путем   одного   лишь
голосования.
     Ц.  говорил  необыкновенно  уверенно  и  ясно.  Настала  минута,  когда
доведенный до крайности римский гражданин должен начать  проводить  в  жизнь
свою собственную политику. А скотина, которую гонят к  избирательным  урнам,
не  способна  проводить  никакой  политики.  Пора   из   стада   избирателей
сформировать демократическое войско.  Ударные  части  нам  поставят  уличные
клубы, которые  в  руках  у  Клодия.  Александр  пусть  попытается  охватить
безработных  членов  ремесленных  союзов.  Надо   также   раздобыть   списки
избирательных комиссий. Их председатели, пожалуй, еще слишком обозлены.  Им,
вероятно,  приходится   выслушивать   издевательские   замечания   от   бонз
ремесленных союзов. А господа бонзы, конечно, напирают на то, что,  заключая
предвыборное соглашение, они всегда требуют  внесения"  предназначенной  для
подкупа суммы в депозит. И  надо как  раз  сыграть  на  возмущении  рядового
избирателя мошеннической  проделкой  на  консульских  выборах  и,  терпеливо
разъяснять, как бессовестно шикарные клубы Сити, господа демократы с Форума,
надули его. Надо беспощадно разоблачать предательство банков.  Отставать  от
катилинариев в этом смысле мы ни в чем не должны. Связь с ними он, Ц., берет
на себя. Он пояснил Клодию и Александру, что как с самим Катилиной, так и  с
другими главарями он по-прежнему в превосходных отношениях и даже еще  после
выборов поддерживал их деньгами.
     Подробно обсуждался вопрос о вооружении. У распущенных  уличных  клубов
оружие имелось, его  в  свое  время  тщательно  припрятали.  Под  трухлявыми
половицами лежало оружие, все  недействующие  водопроводы  были  забиты  им.
Пустые хлебные лари были не так уж пусты,  а  старая  одежда  прикрывала  не
только глинобитный пол. Напомаженный красавчик просиял от одной  мысли,  что
разберет  стену  своего  гимнастического  зала  и  прикажет  достать  хорошо
смазанные мечи. Оружия больше чем  достаточно,  можно  даже  уступить  часть
катилинариям - с определенными гарантиями, разумеется.
     Все понимали, что избранный путь опасен. Дело может обернуться  и  так,
'что придется  выступить  против  Сити.  Следовательно,  необходима  крайняя
осторожность. Красса, который опять уехал по делам в Сицилию, решено было не
вводить в подробности заговора, чтобы он  всегда  мог  заявить  -  он,  мол,
ничего о нем не знал. А Ц., в данный момент никак не пользовавшийся  любовью
масс, пусть встречается только  со  старшинами  уличных  клубов  и  публично
подчеркивает свой нейтралитет. Он сказал,  что,  возможно,  даже  попытается
войти в сношения с Цицероном.
     Во время всего разговора Ц. крупными  шагами  мерил  комнату.  Но  один
только я знал, почему он предпочитает не садиться.
     Ничего  хорошего  я  от  этого  плана  не  жду.  Насколько  удивительна
способность Ц. извлекать из всего урок и все оборачивать в свою пользу,  эта
ясность ума,  позволяющая  ему  правильно  понимать  даже  самые  неприятные
инциденты и объективно оценивать их  политическую  значимость,  -  ведь  его
проницательный взгляд  мгновенно  распознал  в  разбушевавшейся  черни  лишь
искаженный облик самого народа, а несколько разошедшихся хулиганов не скрыли
от него могучую фигуру встрепенувшегося, вспомнившего  о  своей  былой  силе
римского гражданина - настолько опасны его скоропалительные решения.
 

 
     Мы явно  приближаемся  к  катастрофе.  Едва  лишь  прекращается  приток
крупных сумм для тех или иных политических целей (как, например, сейчас),  в
доме полное безденежье. Все у нас построено на песке. Позавчерашние  20  000
тут же разошлись. Водопровод поручают чинить конюхам, так как водопроводчики
требуют немедленной оплаты наличными (и это в доме верховного жреца!), а тем
временем хозяин занят тем, что выпроваживает агентов  по  продаже  земельных
участков, которые требуют от него не более  не  менее,  как  полмиллиона  до
полудня. Ц. собирался спозаранку отправиться за город, чтобы привезти Помпею
и свою мать, но тут пришло письмо от одного  из  крупных  банков,  и  вскоре
появилось несколько господ, которые задержали его  на  целых  два  часа.  Он
отправил меня с запиской к Муции, и она явилась после полудня. Тем  временем
Ц. поручил Клодию съездить за Помпеей, с настоятельной просьбой не  являться
с обеими дамами до полуночи.
     Затем Ц. поужинал с Муцией (мне она не нравится - стара), а  в  атриуме
уже сидел посланец от банка и ждал. Ждал напрасно.  Ц.  вышел  к  нему  весь
красный и отослал его с каким-то малоутешительным заверением. Вероятно,
     Муции надоело загонять все драгоценности, которые ей присылает  Помпей.
Какая чудовищная распущенность! Хотелось бы знать, откуда у Ц.  те  20  000,
которые он получил позавчера. От Сервилии? Но ведь муж, накрыв ее с каким-то
борцом, взял на учет каждый сестерций. Цинтия дуется.  Тертулла?  Да,  может
быть, от Тертуллы.
 

 
     Клодий с дамами  только  сегодня  днем  вернулся  из  Кампании.  Помпея
пожаловалась, что он говорит ей одни пошлости, и  очень  жалела  Ц.  за  его
переутомленный вид.
     Ц. захватил меня с собой на жреческую трапезу, на которой присутствовал
и Цицерон. Видя их вдвоем, я сделал кое-какие выводы об отношении Цицерона к
моему хозяину. Они знают друг друга с малолетства, и Цицерон по сей день  не
может преодолеть некоторой робости,  которую  он  когда-то  испытывал  перед
аристократом. Ц. обращается с ним так любезно, как он это  делает  только  с
низшими (впрочем, к Александру это не относится - тот для него действительно
незаурядный человек).
     Уже за устрицами они заспорили на литературные темы. Ц. для вида кое  в
чем уступил ему, но Цицерон этим, должно быть, не  удовлетворился.  "Великий
человек" пустился рассуждать на тему "Война на Востоке":
     -  Свергнуто  двадцать  две  диктатуры!  -  провозгласил  он  с   явным
удовольствием. - Цивилизация торжествует. Вспомните, ведь  под  владычеством
этих двадцати двух монархов никто не пользовался  защитой  закона!  В  любую
минуту любого человека, будь он высокого или низкого звания,  могли  казнить
без суда и следствия. А там, где водружен римский орел, этого ни  с  кем  не
может случиться. Птица сия строптива и прожорлива, но она  стоит  на  страже
закона. Нет другого такого государства на свете, законы  которого  запрещали
бы лишать жизни гражданина, будь он высокого или низкого происхождения,  без
согласия народного собрания.
     Всем известно, что основную часть своего  состояния  Цицерон  вложил  в
эфесские дела, и  потому  он  в  финансовом  отношении  целиком  зависит  от
порядков, установленных Помпеем в Азии. Он только о том и думает, во сколько
ему встанет откуп пошлин. Затем  он  стал  всячески  превозносить  азиатскую
культуру:  "К  нашим  завоеваниям  надо  отнести  и  книги,  и  произведения
искусства, и умение его ценить - мы завоевали  идеи.  Говорят,  мы  покорили
Азию, а я скажу: теперь все дело в том, чтобы мы  покорились  покоренным,  а
именно их культуре. Я считаю, что в штабе нашего милейшего  Помпея  кое-чего
недостает. В нем слишком много солдат и дельцов и слишком мало литераторов и
людей искусства. Я хочу, чтобы меня  правильно  поняли,  я  рассуждаю  чисто
практически, как трезвый реалист в политике. Наши Катоны и Катуллы взяли это
выражение на откуп. По их мнению, реалист в политике лишь тот, кто не  берет
в руки книгу, разве что приходо-расходные книги".  И  он  не  без  остроумия
рассказал анекдот о старом
     Катулле, попечителе храма Юпитера, который из двух  присланных  Помпеем
золотых статуй богов, не раздумывая, выбрал более толстого божка.
     Остроты его скорее  пришлись  бы  мне  по  вкусу,  если  бы  меня  тоже
пригласили к столу. А так меня больше занимали артишоки, которые он уплетал,
чем остроты, которые он отпускал. Чем-то Цицерон мне напоминает снулую рыбу.
Он был весьма оживлен, остроумен, но глаза его при этом  оставались  мертвы.
Он все время следил, доходят ли его шутки, и видимо  страдал,  когда  им  не
отдавали должного. Он выказывал и решительность,  но  явно  сомневался,  что
кто-нибудь в нее поверит. С его всезнайством дело обстояло примерно так  же:
то была осведомленность финансиста, которому недостает еще одного последнего
сообщения, одной, быть может,  все  решающей,  секретной  информации.  Когда
Цицерон принялся за дрозда и ему на рукав упали  головки  спаржи,,  которыми
была начинена птица, он тут же отодвинул тарелку и занялся фрикасе из  дичи.
К Ц. он относился примерно так же, с опаской,  ведь  оба  были  с  начинкой.
Разумеется, он прекрасно знает, что Ц. все еще связан с катилинариями.
     Ц. ловко перевел разговор на события дня. Он тепло поздравил Цицерона с
произнесенной им 8-го речью против Катилины, и три смены блюд они беседовали
о некоторых оборотах в ней, построенных с точки зрения грамматики  несколько
смело. Было упомянуто и бегство Катилины из Рима.  И  тут  Цицерон  произнес
знаменательные слова: "Едва только Катилина вышел за городские ворота  -  он
вышел из игры. Никто уже не ведет с ним переговоров, а ставка его могла быть
только на переговоры, а не на перевороты. Угрожая восстанием,  можно  нажить
капитал, поднять же его - значит потерять все".
     Ц.  выразил  сожаление,   что   заслуги   консула   перед   республикой
недостаточно оценены сенатом. При этом он - я уж точно  не  помню,  в  какой
именно связи - вскользь упомянул имя Фульвии как старой  своей  знакомой,  в
ответ на что Цицерон  бросил  на  него  быстрый  подозрительный  взгляд.  За
фруктами Цицерон небрежно заметил: "Катилинариев в  скором  времени  ожидает
сюрприз,  который  не  останется  без  последствий  для   этих   отнюдь   не
пренебрегающих земными благами господ". К сожалению, он так  и  не  пояснил,
какой именно сюрприз и какие последствия, хотя Ц., собственно, ради этого  и
явился сюда.
     К концу трапезы, когда подали сыр, Ц.  еще  бегло  коснулся  земельного
вопроса.  Он  стал  красноречиво  описывать  бедственное  положение   мелких
землевладельцев. Цицерон испытующе посмотрел на него.  Но  и  тут  оставался
уклончив,  ограничиваясь  общими  рассуждениями.  Он  однажды  уже  провалил
предложение демократов о земельной реформе и, по-видимому, не изменил  своих
взглядов. Для этого он в чересчур большой дружбе с сицилийскими поставщиками
зерна.
     (По  дороге  домой  Ц.  сказал:  "У  любого  этрурского  овчара  больше
патриотизма, чем у этого консула. Вы  обратили  внимание,  какую  он  скроил
физиономию, когда я затронул земельный вопрос?")
     Но простились они, как старые, добрые друзья.
 

 
     Клодий  и  Александр  уже   начали   подпольную   агитацию   во   вновь
организованных уличных клубах. Говорят,  там  царит  боевой  дух.  Лозунг  о
предательстве банков возымел свое действие. Александр сообщил: "Люди  словно
плечи расправили. Безработный кожевник сказал мне: "Нам нужно оружие,  а  не
выборы! Свой голос на выборах я вынужден им продавать, чтобы семья с  голоду
не подохла. А ломом я им могу  башку  прошибить!"  Простой  возчик  заметил:
"Помпей Азию тоже не выборами завоевал". Повсюду пробуждаются новые силы".
     Члены клубов по-прежнему оплачивают все из  собственного  кармана.  Они
отдают последние асы,  выносят  на  рынок  домашнюю  утварь,  не  платят  за
квартиру и т. п., только  бы  иметь  возможность  арендовать  помещение  для
собраний и развернуть агитацию.
     Проницательность  Ц.  поистине  гениальна!  Подумать  только:  человека
высекли, а он по одному этому,  так  сказать,  чисто  интуитивно,  определил
настроение народа.  Если  на  то  пошло,  он  на  своей  шкуре  испытал  всю
беспредельную ненависть народа, но что ненависть эта способна побудить народ
самому взяться за политику и самому ее оплачивать - это открытие принадлежит
Ц.
     Как раз когда он сам сидел без гроша,  он  столкнулся  с  людьми  (и  с
великим множеством), которые готовы были драться, не требуя  вознаграждения,
более того, даже на свои деньги покупали оружие.  Ц.  понял  это  с  первого
взгляда! Вот это настоящая интуиция!
     Кстати, еще более  месяца  назад  некоторые  клубы  стали  брататься  с
катилинариями. Да и с передачей оружия их отрядам  никто  не  ждал  указаний
руководства.
 
                                                              20.11. (ночью) 
 
     Теперь  я  знаю,  откуда  те  20  000.  На  моих   глазах   разыгралась
пренеприятная сцена. Вхожу я в библиотеку и  вижу  сидит  Голяшка,  а  рядом
какой-то незнакомый человек весь в пыли - судя по всему,  офицер.  У  камина
стоит белый как полотно Ц., Голяшка  играет  ножом  для  разрезания  книг  и
ухмыляется так, что у меня мурашки по спине забегали. Ц. обратился ко мне и,
заикаясь, спросил, помню ли я,  что  отправил  неделю  назад  по  известному
адресу чек на сумму в 22 000 сестерциев. Разумеется,  я  припомнил.  Голяшка
взглянул на офицера, а тот процедил: "По-видимому, здесь уже не верят в нашу
победу". Значит, это был посланец Катилины!  На  Ц.  его  угроза  произвела,
конечно, куда меньшее впечатление, нежели  улыбка  Голяшки.  Тот  ведь  свой
человек на Форуме.
     Беда, что мы так ничего и не узнали о "сюрпризе", обещанном  Цицероном.
Александр тоже ничего не знает.  В  последнее  время  ремесленные  союзы  не
приглашают его на свои заседания, вероятно, потому, что им  известно  о  его
связях с нами. А он многое узнавал через них.
 

 
     Не знаю, почему Ц. пришла злосчастная  мысль  отправиться  на  собрание
старшин уличных клубов. Или от  не  доверяет  напомаженному  красавчику?  Во
всяком случае, он прекрасно знал, что там  Клодия  не  будет.  Мы  приказали
носильщикам остановиться  за  два  квартала  до  места  сбора,  в  погребке.
Встретили нас, надо сказать, неплохо.  Обсуждался  какой-то  организационный
вопрос. Ц. подал несколько хороших  советов,  которые  были  так  же  хорошо
приняты. Но тут он вызвался  достать  для  этих  целей  денег,  и,  странным
образом, именно это послужило причиной  ужасной  сцены.  Две  минуты  спустя
полутемный душный подвальчик превратился в сумасшедший дом.  Прорвалось  все
накопившееся к Ц. недоверие.
     - Опять он денег предлагает? - кричали с мест. - Откуда они у него?
     - До сих пор сами обходились, без посторонней помощи!
     - Не успел войти, как опять заговорил о каких-то грязных деньгах!
     Несколько человек попытались утихомирить своих товарищей, но  трое  или
четверо крикунов подступили к Ц. с явным намерением  размозжить  ему  голову
кружками. Я уже опасался повторения ночного инцидента у нас в доме, как один
из старшин, заместитель Клодия, не теряя присутствия духа, швырнул кружкой в
лампу и, воспользовавшись темнотой, вывел нас на улицу.
     Подобный взрыв ненависти показался мне просто зловещим; в конце  концов
Ц. предложил им не что-нибудь,  а  деньги.  Тем  более,  что  у  Ц.,  как  я
прекрасно знал, не было в наличности и двух сестерциев, чтобы расплатиться с
мясником,  и  лишь  прирожденное  барство,  желание  пустить  пыль  в  глаза
заставило его пообещать им финансовую поддержку.
     В последние дни ему решительно не везет.
 

 
     Катилинарии предпринимают все, чтобы поднять  в  отрядах  дух,  упавший
из-за "отлива" в партийной кассе. Они ловко используют каждую мелочь,  чтобы
нажить себе политический капитал. Похороны  торговки  рыбой,  угодившей  под
копыта полицейских коней на Субуре, завоевали им всеобщие  симпатии,  и  это
сказывается  не  только  в  успешных  денежных  сборах.  Сегодня,  когда   я
сопровождал Ц. на банкет, который давала торговая палата, нам, чтобы попасть
на  Форум,  пришлось  пробиваться  через  толпу,   сопровождавшую   траурную
процессию. Катилинарии выбросили лозунг: "Пусть приходят все, кто  сидит  на
одной селедке". Шествие растянулось на весь город.  Ни  один  триумфатор  не
собирал столько народу!
     За  урной  несли  корзину  торговки.  Полиция  демократа  Цицерона   не
догадалась в свое время ее изъять, что говорит  о  том,  как  чужда  полиция
народу и как плохо она его знает.  Лучшей  агитации,  чем  эта  корзина,  не
придумаешь. При виде ее люди приходили в ярость. После всего, что произошло,
Красс, разумеется, не  велел  трогать  те  пять  или  шесть  семей,  которые
подлежали выселению, однако и они шли за гробом, и казалось, будто  их  тоже
несут на кладбище или,  во  всяком  случае,  препровождают  на  новое  место
жительства - под Тибрский мост.
     Пришлось ждать более часа, прежде  чем  нам  удалось  проскочить  между
двумя колоннами. Вслед нашим носилкам - хоть  нас  и  не  узнали  -  неслись
весьма  недружелюбные  возгласы.  Причиной  тому  -  пурпурная  бахрома   на
носилках, свидетельство нашего сенаторского достоинства.
     Речь, произнесенная Ц. на банкете, привела к  неожиданным  результатам.
Основной ее  смысл:  "Столица  мира  состоит  из  правительственных  зданий,
окруженных трущобами. Вокруг двух десятков залов  для  заседаний,  храмов  и
банков раскинулось целое море ветхих доходных домов, битком набитых  нищими.
Война была преступлением.  Побежденными  оказались  двадцать  два  азиатских
монарха и римский народ. Столица мира, господа, населена, кроме вас,  одними
безработными. И та работа, за которую они  сами  в  конце  концов  примутся,
заставит вас разинуть рот. Руководители демократической партии не долго  еще
смогут удерживать массы. А вы обеими руками вцепились в свои денежные  мешки
и знать ничего не хотите. Завтра вы лишитесь и мешков  и  рук!  Вы  накануне
вооруженного восстания, господа!" Это  было  настолько  недвусмысленно,  что
Маний Пульхер, президент Азиатского торгового  банка,  обрезал  Ц.,  заявив:
"Дорогой мой, ваше восстание вооружено  в  той  мере,  в  какой  угодно  его
вооружить господину  Крассу".  После  этого  Ц.  вновь  принялся  пространно
расписывать  нужду  безработного  населения,  и  когда  несколько   банкиров
подсказали  ему  две-три  точные  цифры,  подкрепляющие  жалостную  картину,
раздался общий смех. Ц. побелел и оборвал свою  речь.  Но  на  сей  раз  ему
повезло, ибо в этот  миг  другая  инстанция  взяла  на  себя  труд  осветить
положение в городе. Уже в самом начале трапезы с улицы доносился глухой шум.
Траурная процессия возвращалась с похорон торговки рыбой через Форум. Никого
это не тревожило - к беспорядкам привыкли.  Вдруг  послышался  грохот,  и  в
узкое окно влетел булыжник. Он упал на середину стола в хрустальную чашу  со
скумбрией. Высокое собрание замерло. В роскошный зал внезапно  ворвался  гул
толпы. Впрочем, больше ничего не произошло.
     Процессия, должно быть не задерживаясь, продолжала свой путь.  Что  там
кричали за стеной, нельзя было разобрать. Лишь булыжник в  хрустальной  чаше
позволял сделать кое-какие заключения. Когда рабы убрали камень,  на  Форуме
уже снова водворилась тишина. Блюда продолжали появляться одно за другим, но
аппетит пропал. После того как подали сыр, настроение несколько поднялось, и
тут-то произошло нечто совсем неожиданное. (Рассказал мне это Мумлий Спицер,
у которого блестящие связи - промотавшиеся банкирские сынки. Безобразие, что
о делах Ц. я вынужден  узнавать  окольными  путями!)  Так  вот,  после  сыра
Пульхер, как бы невзначай взяв Ц. под руку, прошел с ним в соседнюю  комнату
и заявил ему в присутствии нескольких свидетелей:
     - Как вы, вероятно, уже убедились, ваши угрозы касательно  вооруженного
восстания  нас  мало  трогают.  Вы  утверждаете,  что  члены  ваших  клубов,
существование  которых,  кстати  сказать,  противозаконно,  вооружены.  А  я
спрашиваю себя: "Как  они  вооружены?"  Вы  можете  не  отвечать.  Я  просто
развиваю свои мысли. Вы добиваетесь финансовой поддержки для людей,  которые
обеспечат спокойствие и порядок, разумеется, при  помощи  оружия..  Но  ведь
спокойные, любящие порядок люди не могут рассчитывать  ни  на  экономический
контроль над обеими Азиями, ни на  земли  для  расселения  неимущих,  ни  на
кредиты от  государства  для  покупки  рабов,  ни  на  заказы,  связанные  с
расселением безработных. Для людей, любящих спокойствие и порядок, оружие  -
роскошь. Кое-кто из наших  друзей  готов  наделать  в  штаны,  когда  громят
меняльную лавку, хоронят  торговку  рыбой  или  выступают  с  речами  против
банков, но не у всех такой слабый желудок. Здесь найдутся и  люди,  которые,
при  условии  мало-мальски  контролируемой   бухгалтерии,   готовы   оказать
финансовую поддержку и беспокойным людям, противникам существующего порядка;
я подчеркиваю: при условии контролируемой бухгалтерии  -  ибо  хозяйственная
конъюнктура в настоящий момент отнюдь не блестяща. Грубо  говоря,  милейший,
ваши частные дела - я слышал, вы кое-что затеяли -  вы  как-нибудь  уж  сами
расхлебывайте. И не путайте их с политикой, это никогда не приводит к добру.
     Ц. будто бы ушел взбешенный. Но само предложение  нельзя  сказать  чтоб
отклонил.
 

 
     Некоторый просвет:  до  сих  пор  кругом  царил  мрак,  и  среди  бури,
налетавшей из  низины  с  семью  холмами,  сенат  высился  наподобие  башни.
Кажется, теперь башня зашаталась.
     Просочились сведения о том, какие требования намерен выдвинуть господин
из Азии при вступлении в должность трибуна 10  декабря.  Они  в  самом  деле
сенсационны: он потребует, чтобы Помпея вместе с его легионами  вызвали  для
восстановления порядка в Италии.
     Высокие господа так засуетились, что сталкиваются на улицах, спеша друг
к другу в носилках. Все дрожат. Сотрясается не менее пятисот центнеров жира.
Внезапно изменившемуся положению и было посвящено  весьма  бурное  заседание
Катоновой клики, происходившее в загородном доме Катулла. Отцы наши в  ужасе
кричат: "Кто спасет нас от нашего спасителя?"
 
                                                            23.11. (вечером) 
 
     Не могу опомниться. Цебион исчез. Он и матери ничего не сказал. Но  она
уверена, что он в Этрурии, в войсках Катилины. Я унизился до того, что опять
пошел в контору при амбарах. Я должен выяснить, где он, Руф тоже исчез.
     Так я и знал; знал еще до того, как мне сообщил об этом писарь.
     Обоих уволили две недели назад. Правление посадило на их места рабов.
     Это конец.
 

 
     Сенат  решил  нанести  Катилине  смертельный  удар!  С  нынешней   ночи
благодетель народа - господин Катон от сенатской партии! Подумать только!
     Ранним утром бурное столкновение Ц.  с  Крассом.  Мокрица,  бледный  от
бессонной ночи, тяжело пыхтя, ввалился к нам в дом и  потребовал,  чтобы  Ц.
вызвали из гимнастического зала.
     - С каких это пор ты снова в Риме? - враждебно спросил его Ц.
     Красс вообще не ответил. Еще в  атриуме  он,  отдуваясь,  сообщил,  что
полчаса назад окончилось ночное заседание сената, на котором  Катон  добился
возобновления раздачи хлеба.
     - Раздачи хлеба? Теперь? - недоверчиво спросил Ц.
     - Ну да, - подтвердил Мокрица и оглянулся в поисках стула, -  устал  я,
всю ночь простоял на хлебной бирже. Сенат вынес  решение  лишь  в  три  часа
ночи. Нет ли у тебя чего-нибудь попить?
     - Раздача хлеба?! И ты говоришь мне это только сейчас, в восемь утра! -
закричал на него Ц.
     Мокрица заморгал.
     - Я же сказал тебе, у меня было по горло дел на бирже.  Цена  на  зерно
упала с двадцати до двух. Ты что, думаешь, это пустяки - такая  операция?  -
Он вдруг разозлился. - Да и с какой стати я должен тебе сообщать? - негодуя,
защищался он. - Почему ты сам не был в сенате? Когда делают путч, то идут не
в бордель, а на биржу!
     - Можно делать и политику, не только свои делишки, - злобно ответил Ц.
     Один другого бледнее, они отправились в библиотеку, я  пошел  за  ними.
Скандал вышел ужасный. Красс признался, что предвидел  решение  сената.  Как
выяснилось, он действительно играл  на  понижение  и  нажил  на  этом  целое
состояние. Ц. обвинил его в том, что он из одних только финансовых  расчетов
все от него скрывал, хотя это имело большое политическое  значение.  Мокрица
все отрицал и в оправдание себе сообщил, что только после  посещения  Катона
принял меры. Ц. оцепенел.
     - Когда ты был у Катона? - спросил он. Мокрица ехидно взглянул на него.
     - Незадолго до того, как ты там был.
     - Мой визит к нему диктовался интересами нашего движения, - кричал Ц.
     - Мой тоже, - ответил Мокрица.
     Ц.: Тогда тебе должно быть известно, что Катон уперся,  ни  на  шаг  не
пошел навстречу.
     Мокрица: Да, не пошел, но то было до выборов!  Он  же  знал,  что  Сити
никогда не допустит, чтобы Катилину избрали консулом.
     Ц.: Почему же теперь Катон идет на уступки?
     Мокрица  сел  и  взглянул  на  Ц.,  как  бы  оценивая  его,  и   притом
неприязненно.
     - Ты не в курсе, дорогой Гай Юлий.  Он  идет  на  уступки  потому,  что
полковник Непот прошел в народные трибуны, как  ты,  может  быть,  слышал  в
борделе, и потому, что при одном имени Помпея у сенаторов поджилки трясутся.
     Ц. некоторое время молчал. Вероятно, он  не  придал  должного  значения
тревоге, охватившей сенат, когда пошли слухи о Помпее.
     - Так на Катилину ты совсем не ставил, ни одной минуты, а?  -  произнес
он упавшим голосом.
     - Нет, отчего же, - возразил Мокрица, - но с точки зрения  хлебных  цен
безразлично, кто раздает хлеб, сенат или Катилина, цена на хлеб падает,  вот
и все...
     Ц. резко повернулся на каблуках и, глядя на него в  упор,  в  бешенстве
заорал:
     - И Катилина вместе с ней! Людям ведь  тоже  безразлично,  получат  они
хлеб от Катона или от Катилины. А что  будет  с  нами?  Не  думай,  что  нам
удастся так просто выкарабкаться! Это полный провал, а за провалом  начнется
следствие.
     До Красса это, по-видимому, дошло. Он нерешительно промямлил:
     - Да, дело Катилины, разумеется, дрянь. Ничего не скажешь,  ловкий  это
ход старого пьяницы Катона.
     Некоторое время  оба  молчали.  Когда  Ц.  снова  заговорил,  казалось,
говорит глубокий старик, так глухо звучал его голос.
     - Я разорен, - сказал он, - я скупал земельные участки.
     Мокрица словно проснулся:
     - Что ты скупал? - переспросил он, будто не веря своим ушам.
     - Земельные участки, - повторил Ц. Мокрица был потрясен.
     - Вот так влип! - пробормотал он. - Как это тебя угораздило?
     - Земельный вопрос должен же быть  когда-нибудь  решен,  -  сказал  Ц.,
чтобы как-то оправдаться.
     - Вот так влип! - повторил Мокрица не без сочувствия. -  А  теперь  еще
начнется следствие. Я свои земельные участки сбывал, где только  мог,  чтобы
на худой конец можно было смыться. Но если начнется следствие,  надо,  чтобы
вели его мы.
     - Это обойдется в десять миллионов, - раздраженно заметил Ц.
     - Пять, - парировал Мокрица.
     - Вчера это стоило бы пять, сегодня - десять! - настаивал Ц.  -  Каждый
дурак знает, что нам это до зарезу нужно.
     - Ну, песенка Катилины еще не спета,  -  отбивался  толстяк.  -  Многое
может измениться. В конце концов, у него армия.
     Мне чуть не стало дурно. Ведь для меня армия Катилины - это Цебион.
  

  
     Когда я вчера утром зашел к Цебиону домой, его младший братишка  сказал
мне, что мать ушла в ряды - там вечером должны  выдавать  зерно.  Мы  вместе
отправились ее разыскивать.
     Огромные дворы гудели, как улей. Десятки тысяч людей искали свое  место
выдачи. Беспорядок чудовищный. Раздача хлеба много лет не  производилась,  и
никто уже толком не помнил, как  это  было  организовано.  Обливаясь  потом,
чиновники подтаскивали таблицы с номерами районов.
     Все смешалось: дети плакали, полиция натягивала канаты, чтобы направить
людской поток. Какие лица! Какие типы! Сюда пришел сам  голод,  сюда  пришел
весь Рим.
     Несколько часов мы разыскивали мать Цебиона. Наконец мы нашли  ее.  Она
стояла, зажав сумку под мышкой, затиснутая среди  жителей  своей  улицы.  Но
адреса Цебиона она не могла мне дать, не могла  даже  сказать,  через  каких
третьих лиц мне напасть  на  его  след.  В  армии  Катилины  Цебион,  словно
песчинка в море. И каждый черпак зерна, выданный в Риме, -  это  удар  меча,
направленный в него.
     Когда я уходил, в толпе разнесся слух, что хлеб начнут выдавать  только
завтра утром, быть может даже только в обед. Пока еще мало подвезли.  Но  ни
один человек не покинул своего поста.
     Моросило, промокшие люди молча  стояли  под  открытым  небом  и  ждали.
Расстроенный, я зашагал в город. Он показался мне вымершим.
  
                                                            25.11. (вечером)  
  
     Сити сегодня охвачен какой-то нервозностью: все боятся, что Катилина  в
один прекрасный день уже не сможет  больше  справляться  с  рабами  в  своих
отрядах. Бесспорно,  раздача  хлеба  расстроит  его  ряды,  и  ему  придется
пополнять их рабами. А среди  рабов  с  некоторых  пор  наблюдается  опасное
брожение. Огромный приток дешевых рабов из Азии снизил их жизненный уровень.
     Вот  и  первый  сигнал  тревоги:  крупные  ремесленные   союзы   теперь
единодушно выступают против Катилины. Там все так и бурлит от негодования по
поводу его замаскированных обещаний  рабам.  Говорят,  Катон  согласился  на
раздачу хлеба безработным только после длительных переговоров с союзами.
     Азиатские бумаги падают.
  
                                                     25.11. (поздно вечером)  
  
     Мокрица вновь подложил нам чудовищную свинью. В свое  время,  когда  он
узнал, что ремесленные союзы  не  клюнули  на  наживку  и  ведут  с  сенатом
переговоры относительно раздачи хлеба,  он  смылся  и  тут  же  затеял  свою
грязную спекуляцию зерном. И это в самый разгар избирательной  кампании.  Но
то, что он сделал с нами сейчас, уже не вмещается ни в какие рамки.
     Сегодня вечером Ц. твердо  решил,  сыграв  на  деморализующем  влиянии,
какое, несомненно, окажет  раздача  хлеба  на  уличные  клубы,  продиктовать
банкам (группе Пульхера) новые условия, на которых  он  согласен  продолжать
подготовку к путчу. Дело это стало слишком опасным. Неделю назад Ц.  получил
в торговой палате урок - сейчас не время грозить Сити восстанием.  Напротив,
надо грозить отказом от восстания. Вечером он отправился к Манию Пульхеру на
Форум. Меня он захватил с собой - я нес  документы,  в  основном  касавшиеся
земельных участков. Пульхер, по-видимому, его ждал; в кабинете  банкира  уже
собралось несколько господ из Сити. Сели. Ц. без всякого вступления  перешел
к делу:
     -  Вы  были  столь  любезны,  что  проявили  интерес  к  нуждам   вновь
возродившихся демократических клубов. Однако руководство  клубов  опасается,
что раздача хлеба сенатом в большей  или  меньшей  степени  деморализует  их
членов. К тому же  политическая  инициатива  некоторых  видных  деятелей,  и
нередко  наиболее  ценных,  подчас  парализуется  обременительными  долгами.
Теперь, когда принадлежность к клубу может  стоить  человеку  головы,  самое
существование организации зависит от того, будут ли ее  члены  уверены,  что
победа демократии - это их  собственная  победа.  Как  человек  деловой,  вы
изъявили законное желание -  получить  смету  с  подробным  указанием  сумм,
необходимых клубам, их назначения и  т.  п.  Я  велел  приготовить  для  вас
несколько выкладок. Вот список самых срочных платежей.
     Пульхер, слушавший Ц. с непроницаемым видом, кивнул. Ц., взял  из  моих
рук папку с документами, порылся в ней и, вытащив список  недавно  купленных
им земельных участков, подал банкиру. Пульхер взял  лист  и  молча  принялся
изучать его. Но вот он поднял голову и, отчеканивая каждое слово, сказал:
     - Значит, вы считаете, что, не  возьми  мы  на  себя  выполнение  этого
санационного плана,  кстати  сказать,  весьма  щедро  составленного,  нечего
надеяться на подлинную заинтересованность такого рода деятелей в  укреплении
демократии? - и передал список остальным господам.
     - Нечего, - убежденно ответил Ц.
     Пульхер пристально взглянул на него. Это - маленький толстяк  с  белым,
как известка, лицом. Некоторое время он смотрел на Ц. так,  словно  тот  был
подагрической шишкой у него на ноге. Когда он снова заговорил, тон  его  был
неприкрыто груб.
     - Итак,  если  мы  откажемся  финансировать  ваши  частные  сделки,  вы
заиграете отбой, прекратите подготовку к выступлению. Так ли я вас понял?
     Ц. также несколько мгновений смотрел на него. Затем холодно произнес:
     - Нет, не так. Кажется, я вам подал не тот список.
     - Несомненно, - сухо заметил Пульхер, взял список у  своих  коллег,  до
сих пор не промолвивших ни слова, и через стол пододвинул его Ц.
     Тот встал. Вид у него был поразительно равнодушный. Он сказал:
     - У  меня  создается  впечатление,  что  время  для  серьезных  деловых
переговоров выбрано не совсем  удачно.  Подобные  беседы  плодотворны,  лишь
когда  они  ведутся  в  дружеской   атмосфере,   каковая   здесь,   пожалуй,
отсутствует.
     - Пожалуй, - сказал Пульхер, но не встал, а  неторопливо  продолжил:  -
Прошу вас подарить нам еще несколько минут  вашего,  очевидно,  драгоценного
времени. До сих пор мы имели удовольствие говорить с политическим  деятелем.
Но нам желательно побеседовать с вами и как  с  частным  лицом.  Мы  не  без
интереса заглянули в этот, с позволения сказать, список, предъявленный  нам,
как вы изволили заметить,  по  ошибке.  Со  вчерашнего  дня  в  наших  руках
находится ряд долговых  обязательств  за  вашей  подписью.  Их  уступил  нам
господин Красс, общая сумма их составляет девять  миллионов  сестерциев.  Мы
крайне поражены, что, будучи столь отягощены финансовыми обязательствами, вы
еще  пустились  в  спекуляцию  земельными  участками,   требующую   огромных
вложений. Быть может, вы пожелаете нам это объяснить?
     Ц. стоял словно громом  пораженный.  Мокрица  сделал  свои  выводы!  Ц.
просил его о помощи, а он бросил его на произвол судьбы!
     Не думаю, чтобы Ц. отдавал себе ясный отчет в том, как закончилась  эта
знаменательная встреча. Пульхер говорил с ним, как с  каким-нибудь  писарем.
Банкир грубо потребовал от Ц., чтобы упомянутые им действия, направленные  к
усилению  демократии,  "какой  бы  характер  они   ни   носили",   неослабно
продолжались "по крайней мере до 10 декабря". Ц.  и  пикнуть  не  посмел.  В
своих спекуляциях с земельными участками он хватил через край. Наверняка  он
уже даже не помнит, сколько и какой  земли  скупил.  Разумеется,  он  вносил
только задатки, и скорее всего  деньгами  Муции.  И  к  тому  же  успел  все
заложить и перезаложить!
     10 декабря - день, когда Метелл Непот вступит в должность трибуна.
  

  
     Ему все как с гуся вода! Полчаса утром в манеже - и Ц.  в  часы  приема
опять всемогущий патрон! Будто на свете  не  существует  ни  мясника  с  его
счетами,  ни  Мумлия  Спицера,  ни  банкиров,  ни  подготовки   вооруженного
восстания!
     У него не нервы, а  воловьи  жилы!  Уму  непостижимо,  как  он  готовит
вооруженное восстание в кварталах нищеты, хотя сам, по  крайней  мере  после
введения Катоном раздачи хлеба, не верит в его возможность.
     Был с письмом Ц. у Александра. В своей крохотной, тщательно  прибранной
каморке он вместе  с  Публием  Мацером  -  нашим  тайным  доверенным  лицом,
подосланным к председателям избирательных комиссий, - организует вооруженное
восстание. Мацер, долговязый, весь словно высохший, человек, сидел  на  кипе
книг  и  составлял  список  явок  -  в  большинстве  это  винные   погребки,
разбросанные по всему городу. Оба они сотрудничают с уличными клубами Клодия
и готовят вооруженные отряди из оппозиционно настроенных членов  ремесленных
союзов и избирателей, числящихся по демократическим спискам. С тех пор как у
них снова завелись деньги, заметно поднялась дисциплина в отрядах.
     В большом, красивом, но шумном особняке Красса Александр и Мацер  могут
работать, не вызывая  подозрений.  Впрочем,  судя  по  тому,  как  Александр
отзывался  о   введенной   Катоном   раздаче   хлеба   ("из   двух   пунктов
демократической программы  "земля  и  хлеб"  этот  тип  безошибочным  чутьем
настоящего барина выбрал именно хлеб, так они и дальше будут держать народ в
узде, тогда как земля сделала б его независимым"), он уже не очень  верит  в
путч, который сам готовит.
     Письмо Ц., вероятно, содержало требование не спешить,  так  как  Публий
Мацер проворчал: -  Каждый  день  что-нибудь  новое.  Сегодня:  не  спешите,
действуйте наверняка. На прошлой неделе: что вы тянете? А точного срока  так
ни разу и не поставили. Что ж, кровавая  баня  должна  быть  так  же  хорошо
подготовлена, как и всякая другая, и трудов она стоит не меньше любой другой
бани, какую господа пожелают заказать.
     Заметив мое удивление, он сухо сказал:
     - Надеюсь, там наверху отдают себе отчет  в  том,  что  подобная  затея
может дорого обойтись не одной тысяче семей.
     Выражение лица Александра при этом говорило о  том,  что  он  не  забыл
выборов. Я ушел с тяжелым сердцем.
 
                                                            26.11. (вечером) 
 
     По просьбе Ц. был с секретарем Клодия Пестом на собрании уличного клуба
в погребке. Перед дверью у нас проверили  документы.  За  весь  вечер  никто
капли вина в рот не брал - дело, не слыханное в Риме.
     Обсуждался вопрос: принимать ли в клуб рабов?
     Один  из  ораторов  высказался  за  то,  чтобы  принимать,  но  лишь  в
исключительных случаях. Другой, несомненно безработный, раздраженно  заявил,
что это бы еще ничего, если б рабы знали свое место, а дай им воли на  палец
- они всю руку откусят. Он - римский гражданин и не станет бороться плечом к
плечу с рабами.
     Высокий изможденный человек с бледным  лицом  -  мне  трудно  было  его
разглядеть из-за кухонного чада - отрезал:
     - Пока одни и те же пиявки из нас и  из  рабов  кровь  сосут,  пора  бы
кончить с дурацкой болтовней о рабах.
     На него накинулись. Уходя, мы видели, как человек пять,  пригнувшись  к
нему, гневно старались  ему  что-то  втолковать.  Провожая  нас  до  дверей,
старшина клуба заверил, что настроение у всех боевое. Раздача хлеба  сенатом
не привела к разброду. Люди восторженно приветствуют лозунг Александра:  "Не
дадим замазать себе глаза хлебом! Нам нужна работа, а не подачки!"
     Ц. хотелось знать, как повлияла на клубы раздача хлеба. Но отчет мой он
выслушал довольно безучастно. Он снова впал в апатию.  Лежит  целый  день  в
библиотеке и читает греческие романы.
 

 
     В старом квартале за овощным рынком мне  довелось  услышать  любопытные
рассуждения безработного каменщика. Там  опять  обвалился  семиэтажный  дом.
Партия рабов разбирала обломки. Каменщик сидел на останках убогого кухонного
шкафчика  и  наблюдал  за  несколькими   уцелевшими   обитателями,   которые
разыскивали свой скарб, роясь в грудах щебня. Сквозь облака пыли мы увидели,
как дряхлая старуха наотмашь ударила раба кулаком по лицу за то, что он,  по
ее мнению, недостаточно осторожно орудовал лопатой. И  тут  каменщика  вдруг
прорвало:
     - Они все лупят друг друга! А пока они между собой дерутся, им из таких
вот хором не выбраться. Бедняги вон у меня кусок хлеба отнимают, мне  теперь
в Риме ни аса не заработать. Подамся-ка я к Катилине; говорят, он  вместе  с
рабами думает выступить. Нам этих гадов на Форуме и в Капитолии  никогда  не
одолеть, если мы не выступим вместе с рабами. Все - и выборы и  революция  -
без этого обман, сплошной обман.
     Слова его заставили меня призадуматься.
     Упросил Цетега, у которого был на дому, послать  в  лагерь  Катилины  с
курьером запрос о Цебионе, для верности назвал  и  Руфа.  Эти  хлопоты  меня
немного успокоили.
     Был как  раз  у  Главка;  мы  занимались  фехтованием,  как  вдруг  нам
сообщили, что  в  рядах  произошли  беспорядки.  Последние  дни  катилинарии
призывали всех, кто не занесен в списки, явиться в  ряды  и  тоже  требовать
хлеба.  Списки  устарели,  а  безработица  с  окончания  войны  на   Востоке
катастрофически возросла. К  пяти  часам  дня  в  рядах  столпилось  столько
народу, что вызванная полиция не смогла  туда  пробиться.  В  давке  погибли
десятки людей, в том числе женщины. Говорят, разъяренная толпа  избила  двух
чиновников  хлебного  ведомства.  Вечером  я  уже  слышал,  что  их   просто
растерзали. Толпа очистила четыре больших склада до последнего зернышка.
     Уличные клубы двух районов действовали сообща с катилинариями, и  опять
в беспорядках, как было замечено, участвовало много рабов, которые  особенно
неистовствовали.
 

 
     Кровавые события в рядах толкнут массы на более  решительные  действия.
Никто уже не говорит о "благодетеле народа  Катоне".  Всем  очевидна  полная
несостоятельность системы социального обеспечения. Ведь по существу половина
населения Рима - безработные.
     Мумлий Спицер жалуется на растущее сопротивление, которое оказывают ему
и его коллегам в рабочих кварталах. Он на каждом шагу ощущает плоды агитации
катилинариев. Никто уже молча не  отдает  ему  добра,  которое  он  приходит
описывать. Совершенно обессиленный, он опустился на стул в атриуме и заявил:
     - Прямо вам скажу, что предпочитаю описывать имущество у вас!
 
                                                             28.11 (вечером) 
 
     По словам Главка, в лагере катилинариев дым стоит коромыслом. В  винном
погребке за скотным рынком, где собирается  22-й  отряд,  избили  сирийского
раба за то, что он утверждал, будто римские легионеры, когда они ворвались в
его родной город и стали насиловать женщин, поднимались  и  отдавали  честь,
если мимо проходил офицер. Инцидент произошел всего четыре дня назад, и  уже
девять отрядов потребовали, чтобы от них убрали рабов. То и дело  вспыхивают
драки, и рабы, которые нередко лучше питаются, чем безработные ремесленники,
неплохо умеют постоять за себя. Руководство пытается их помирить, потому что
без участия рабов не надеется на успех восстания, в чем оно абсолютно право,
но наталкивается на сильное сопротивление свободных граждан в своих отрядах.
С другой стороны, и рабы негодуют; их особенно возмутили слова Статилия, что
римские плебеи еще не настолько  низко  пали,  чтобы  согласиться  выступить
вместе с рабами.
     Я долго беседовал с Главком на эту тему. Пусть  я  раб,  но  я  не  пал
настолько низко, как  эти  обанкротившиеся  аристократы  и  их  опустившиеся
бездельники-плебеи.
 

 
     Тревожный сигнал от Александра. Сегодня он сказал Ц.:
     - По имеющимся у меня сведениям, Голяшка получил от Катилины письмо,  в
котором тот доказывает, что переворот немыслим без одновременного  восстания
рабов. Мы на это пойти не можем. Это извратило бы наши цели, сделало бы  нас
шайкой преступников.
     Ц. увильнул от ответа. Он признал, что Катилина  сам  по  себе  на  это
способен, так как лишен каких-либо нравственных устоев и готов пойти на все,
но ведь римские граждане в его отрядах никогда не согласятся  участвовать  в
подобной авантюре.
     Но когда Александр ушел, я все же убедился, что  на  Ц.  этот  разговор
сильно подействовал. Больше часу он в волнении  расхаживал  по  саду.  А  за
обедом, на который была приглашена Фульвия,  был  на  редкость  молчалив.  Я
осторожно ее выспросил. Не так давно она участвовала в попойке,  где  видные
катилинарии, имена которых она не захотела назвать, заспорили о  рабах,  как
видно, после обильных возлияний.  Господа  выражали  сомнение,  способен  ли
римский народ собственными силами справиться с сенатом.  Приводились  старые
доводы: солдаты, под командой верных сенату офицеров, за  двойное  жалованье
подавят  любые  беспорядки:  половина  населения  состоит  из   арендаторов,
съемщиков и лиц, так или иначе зависимых от  сенаторов,  о  чем  всякий  раз
красноречиво говорят выборы. Даже рабы встанут на защиту своих господ,  если
восстание не будет им  сулить  ничего,  а  на  каждого  римского  гражданина
приходится пять рабов. Следовательно, надо привлечь к себе  рабов,  посулить
им, ну, хотя бы освобождение, а там видно будет. Но ведь рабы  -  чужеземцы?
Да, они не граждане, пока они не получили гражданства, а римляне - граждане,
пока их не лишили гражданства, причем худшая  форма  лишения  гражданства  -
лишение жизни, например после неудачного мятежа.
     - Неужели чудесный дворец Лукулла, пригнавшего  в  Рим  столько  рабов,
тот, что на холме Пинчо, тоже когда-нибудь достанется рабу?  -  взволнованно
спросила Фульвия.
     Ц. успокоил ее, хотя сам - я это ясно видел - был встревожен.
     - Если рядовой римлянин, не объединившись с рабами, не может  проводить
никакой политики, значит, он ее и не будет проводить, - сказал он рассеянно.
     Когда я целиком с ним согласился, Фульвия, которая очень мила, но  умом
не блещет, спросила меня:
     - А вы разве тоже не хотите, чтобы рабов отпустили на волю?
     Я заверил ее, что никак этого не желаю.  Ц.  внимательно  посмотрел  на
меня и добавил:
     - Взбунтуйся у нас сегодня рабы,  милочка,  они  прикончили  бы  сперва
Papa, а потом уже Цезаря.
     Как ни прискорбно, я вынужден был признать его правоту.
     Фульвия скоро ушла, явно обидевшись на  то,  что  мы  были  с  ней  так
нелюбезны, и Ц. тотчас улегся в постель. Он жалуется на сильный  понос,  так
что мы взяли напрокат у Красса двух врачей.
 
                                                      29.11.(поздно вечером) 
 
     Хотя два часа ночи, в библиотеке, где Ц. велел сегодня себе  постелить,
все еще  горит  свет.  Ему  читают  вслух  Аристотеля.  Врачи  говорят,  что
расстройство желудка вызвано нервным потрясением.
     И поделом, пусть знает, что спекуляция на "вооруженном восстании" может
в любую минуту обернуться кровавым мятежом рабов. В отрядах Катилины, с  тех
пор как они стали все больше и  больше  пополняться  рабами,  остались  лишь
отчаявшиеся подонки. Уличные клубы, конечно, не допустили к себе  рабов,  но
если дело дойдет до восстания, им руководства не удержать. А что, если  рабы
в один прекрасный день разобьют все  оковы  благоразумия  и  нравственности?
Теперь  римский  гражданин,  возможно,  голодает,  но  если  рабы  откажутся
работать, он попросту умрет с голоду. Столица двух недель не продержится без
подвоза продуктов из крупных поместий, где все  делается  руками  рабов!  Ни
один груженный зерном корабль не выйдет из  гавани,  потому  что  в  судовой
команде одни рабы. Нет, это какое-то безумие!
     Где-то сейчас мой Цебион? В солдатской казарме в Фезулах со  всем  этим
вонючим сбродом? В дырявой палатке под дождем?  В  Этрурии  тоже,  наверное,
льет дождь.
 

 
     Сегодня в час приема клиентов к нам пожаловал купец из Галлии.  У  него
было рекомендательное письмо от толстяка Фавеллы  из  Кремоны,  и  он  много
рассказывал о надеждах, которые все еще возлагают на Катилину  не  только  в
долине По, но и во всей Цизальпинской Галлии. Ц. беседовал с ним с глазу  на
глаз целые полчаса.
     Еще до  обеда  он  послал  меня  с  письмом  к  Цицерону.  Тот  в  моем
присутствии распечатал послание, пробежал его взглядом, в  котором  странным
образом смешивались удивление, ужас,  торжество,  и,  не  сказав  ни  слова,
поспешно удалился в свой кабинет. Что же Ц. написал ему, хотел бы я знать?
     Атмосфера в городе накалена  до  предела.  Все  указывает  на  близость
взрыва. Отряды катилинариев по ночам маршируют на  Марсовом  поле,  а  члены
демократических клубов  давно  уже  все  до  единого  вооружены.  Последнее,
разумеется, не составляет тайны для полиции господина Цицерона. Но,  как  ни
странно, господин Цицерон, видимо, удовлетворяется тем, что время от времени
разоблачает  готовящиеся  на  него  покушения.  Зато  сенат  энергичен,  как
никогда. С каждым  днем  он  усиливает  нажим  на  Цицерона.  Катон  требует
решительной ликвидации "всей этой  чертовщины"  хотя  бы  ради  того,  чтобы
тверже противостоять притязаниям Помпея, который наглеет с каждым днем. И  в
самом деле, все изумляются, почему Цицерон медлит.  Уж  не  господин  ли  из
Азии, не Непот ли связал его по рукам и ногам? Потому что скрытая борьба  на
Форуме меж тем все продолжается, и в ней новоиспеченный трибун с  портфелем,
набитым договорами на откупа, играет первостепенную роль. Позиция  Сити  для
меня загадка. В свое время часть банков финансировала путч  Катилины,  потом
внезапно отстранилась,  но  их  место  тотчас  заступила  другая  финансовая
группа, хотя и преследуя совершенно иные цели. А сейчас говорят, что не  кто
иной, как посланец Помпея, простер над Катилиной спасительную  длань.  Иначе
зачем было направлять против  армии  Катилины  в  Этрурию  консула  Антония,
который, как всякому известно, сам  катилинарий!  И  что  всего  непонятнее,
невзирая на все более грозные слухи о готовящемся восстании катилинариев  (и
демократических клубов), азиатские бумаги на бирже вдруг стали  подниматься.
Вот и разберись тут!
 

 
     Никаких вестей от Цебиона. Я в отчаянии.
     Последние дни много о нем размышлял. Также и  в  политическом  аспекте.
Что я знаю о нем, о человеке, который был мне всех ближе? Что знаем мы, живя
во дворцах и состоя при великих мира сего, о сотнях тысяч  обитателей  этого
города? Ничего! Я  всего  лишь  раб.  А  он,  римский  гражданин,  свободный
человек, вынужден был потакать мне во всем потому лишь, что  мне  перепадают
чаевые. Конечно, по своему образованию он стоит ниже меня. Но не это разбило
нашу любовь: она разбилась оттого, что я вовремя не  купил  ему  парфюмерной
лавки. У безработных одна надежда на Катилину. Вчера мне казалось, что  лишь
отчаявшиеся подонки способны еще  поддерживать  Катилину,  но,  быть  может,
таких сотни тысяч? Быть может, движение Каталины все же  народное  движение?
Подумать только, господин Цицерон разоблачает диктаторские планы их главаря,
ремесленные союзы громогласно обвиняют  Катилину  в  том,  что  он  подымает
рабов, и, несмотря на огромную награду, назначенную за  выдачу  заговорщиков
(сто тысяч сестерциев и свобода рабу и двести тысяч свободному  гражданину),
не находится ни одного предателя. А ведь всем известно о  заговоре!  Неужели
же все к нему причастны?
     Выступления катилинариев ждут не  сегодня-завтра.  Оттяжка  объясняется
тем, что Клодий будто бы не все еще подготовил. На самом же деле он никак не
может добиться от Ц. согласия на выступление.
 
                                                             1.12. (вечером) 
 
     Сегодня к нам опять заявился Мокрица, с тем чтобы убедить Ц.  выставить
свою кандидатуру в преторы (должность городского судьи). Ц.  по-прежнему  не
говорит ни да, ни нет. Отсюда заключаю, что он, сколь  это  ни  удивительно,
все еще возлагает надежды на свою спекуляцию  земельными  участками.  Он  не
хочет занимать  никакой  должности,  поскольку  членам  сената  воспрещается
совершать подобного рода операции,  что  в  какой-то  мере  совершение  этих
операций затрудняет. В глазах  властей  Мокрица,  быть  может,  даже  больше
нашего причастен к заговору. Если на то пошло, всем известно, что при  наших
ресурсах мы никак не могли финансировать Катилину. А Красс мог. Говорят,  он
грузит золото на корабли, но "пол-Рима с собой не увезешь, - холодно заметил
Ц., - его жалкие деревянные бараки еще при погрузке неминуемо развалятся".
     Мокрица отстранился от всякой политической деятельности. Нервы  у  него
окончательно сдали. Должно быть, его замучила бессонница. Он боится  полиции
сената и банд Катилины. Боится даже уличных клубов теперь,  когда  они,  как
ему доподлинно известно, вооружились под лозунгом "Долой богачей!" Он боится
Помпея и боится своих конкурентов в Сити. Но больше всего - рабов!  Рабов  -
больше всего! Среди ночи он  будит  своего  библиотекаря,  сидит,  обливаясь
холодным потом, на узкой койке у него в ногах и до рассвета беседует с ним о
том, существует ли загробная жизнь.
     Надо думать, он не единственный в Сити, кого терзают эти страхи. И  все
же непостижимо, но факт: Сити по-прежнему дает деньги...
 

 
     Представляю себе, как рвет и мечет сенат!  Каток  будто  бы  представил
точные данные о суммах, которые Сити уже после выборов давало  на  поддержку
движения Катилины!
     А тут  еще  тревожные  вести  из  Капуи.  Там  в  гладиаторских  школах
произошли беспорядки. Сегодня в городе только об  этом  и  говорят.  Да  что
богачи, от любого среднего римлянина  слышишь:  "Если  начнется  гражданская
война, не миновать восстания рабов, и тогда всем нам крышка".
 
                                                              2.12 (вечером) 
 
     Теперь и Сити дрожит. При возгласе  "Рабы  идут!"  и  у  банкиров  душа
уходит  в  пятки.  На  экстренном  заседании  торговой  палаты   постановили
расследовать, кто из ее членов субсидировал Катилину и "примыкающие  к  нему
движения". Пульхер и его, кстати  сказать,  сильно  поредевшая  группировка,
понятно, отсутствовали.
 

 
     И вот удар нанесен, но не Катилиной, а - Цицероном! В четыре часа  утра
полиция задержала у Эмилиева моста депутацию "галльских купцов"  и  обыскала
их кладь. Найдены  письма  и  документы  самого  крамольного  содержания  за
подписью известных катилинариев.
     Час спустя у Цетега на дому произвели обыск и обнаружили большой  склад
оружия. Заговорщиков подняли с постели и под конвоем отвели в Храм Согласия,
где Цицерон созвал заседание сената. Он предъявил сенату переписку Голяшки с
Катилиной, где якобы подробнейшим образом говорится о привлечении капуанских
гладиаторов к восстанию. Содержание документов пока что  хранится  в  тайне.
Изобличенные Лентул и  Цетег  под  тяжестью  улик  вынуждены  были  во  всем
признаться. Они переданы членам совета на поруки и  заключены  под  домашний
арест. Точно так же еще до полудня к нам привели под охраной  Статилия:  его
отдали на поруки Ц.!
     Сам Ц. вернулся лишь к вечеру, измученный и бледный. Он не  притронулся
к еде и к Статилию не зашел. Однако имя Ц.  (и  Красса)  не  упоминалось  на
заседании. Считают, что они серьезно не замешаны.
     У меня весь день не выходит из головы разговор Ц. с галльским купцом.
 
                                                               3.12. (ночью) 
 
     Пять  районов  занято  войсками.   Солдаты   (легион   сформирован   из
крестьянских сынков Пиценума) расположились биваком прямо на улицах. Они тут
же стряпают, и вокруг  полевых  кухонь  толпится  чернь.  Солдаты  настроены
благодушно, некоторые смущены и даже  напуганы,  они  охотно  делятся  своей
бобовой похлебкой. Но порядочные люди ничего от них не берут и, как говорят,
выбивают из рук у своих голодающих детей полученную у солдат снедь.
 

     Еще вчера вечером по городу снова разнеслись самые  невероятные  слухи.
Но все затмили конфискованные документы, которые были обнародованы Цицероном
в девятом часу. Сгрудившаяся у витрин и плакатов огромная толпа узнала,  что
в доме Цетега найдены кипы пакли и сера, а также подробно разработанный план
поджога города. Рим готовились подпалить с двенадцати концов!
     Главк клянется, что все это сплошные выдумки. Полиция сама подбросила в
дом Цетега горючие материалы, которые, кстати, легко уместились бы на ручной
тележке. Документы галльским купцам подсунул провокатор, они тоже подложные.
Все подлог и клевета! Но в письмах найден набросок прокламации,  объявляющий
свободу рабам! После этого ни один римлянин, будь у него всего лишь  угол  с
койкой, не вступится за заговорщиков. У каждого ремесленника есть рабы.
     Ночью уже говорили, что заговорщики намеревались разрушить водопровод.
     В уличных клубах смятение. Александр созвал старшин, чтобы объявить  им
об отмене выступления, поскольку имеются неопровержимые доказательства тому,
что катилинарии и в городе вооружили рабов. Из двадцати одного явились всего
шесть старшин. Кстати, двое вначале стояли на той точке зрения, что рабы или
не рабы- все равно нужно бороться. Остальные  заверили,  что  члены  клубов,
несомненно, и без указаний свыше сегодня же ночью припрячут оружие.
     Разоблачения Цицерона, по-видимому, полностью деморализовали  и  отряды
катилинариев.
     Клодий скрывается где-то за городом.
     Сегодня утром  все  же  вновь  всплыли  имена  Ц.  и  Красса  как  лиц,
причастных к заговору.  Некто  Веттий,  заведомо  агент  полиции,  явился  в
квестуру и донес, что Ц. в числе других давал деньги.
     Во второй половине дня Ц. вновь отправился в  сенат.  Катулл  будто  бы
рано утром посетил Цицерона (не дома, а в Капитолии, где тот провел ночь)  и
потребовал арестовать Ц. Но Цицерон на это не пошел.
     Ц. убежден, что против него нет улик.
     И в самом деле, к ночи он вернулся цел и невредим. Взволнованной Помпее
он рассказал, что, когда один доносчик упомянул в  сенате  имя  Красса,  все
дружно на него накинулись. Большинство сенаторов - должники Красса. Ему тоже
удалось отвести от себя все подозрения. "У меня,  -  сказал  он,  -  слишком
много кредиторов".
     Однако с арестованными худо. Отцы на сей  раз  жаждут  крови.  Цицерон,
конечно, и слышать не хочет о  смертных  приговорах,  он  твердит,  что  без
санкции народного собрания казнь будет незаконной и падет на его голову.  Но
сейчас у него сидят Катон  и  еще  пятеро,  у  которых  найдется  достаточно
средств его убедить.
     Ц. с Помпеей еще разговаривали в атриуме, когда велел о  себе  доложить
Маний Пульхер. Он вошел вместе с Афранием Куллоном, - крупнейшим финансистом
Сити, имя которого редко произносят, но чей голос перевешивает все другие  в
финансовых кругах, - и еще тремя известными откупщиками  налогов.  Все  были
бледны и встревожены.
     Ц. удалился с ними в библиотеку. Господа без околичностей изложили свои
требования.  Я  только  диву  давался.  Они  самым   бесцеремонным   образом
предлагали Ц. завтра, на  решающем  заседании  сената,  выступить  в  защиту
арестованных и любой  ценой  предотвратить  смертный  приговор!  Ц.  вначале
держался с достоинством. Он указал на тяжкие провинности арестованных  и  на
враждебность к ним общественного мнения. Афраний Куллон,  маленький  плотный
человек лет пятидесяти, дал ему выговориться, а затем только веско повторил:
"Любой ценой спасти им жизнь. Смертный приговор  означал  бы  полную  победу
сената!" Ц. услал меня из комнаты.
     Господа пробыли у него еще добрых полтора часа. Когда я после их  ухода
вошел в библиотеку, Ц. истерически  рыдал.  Он  по  крайней  мере  три  раза
воскликнул: "Я ни за какие деньги этого не сделаю. За кого эти торгаши  меня
принимают!"
     Я его прекрасно понимаю: если он выполнит  требования  банков,  каждому
станет ясно, насколько  глубоко  демократы  и,  в  частности,  он  увязли  в
подготовке путча, - и это в такое время, когда сенатская партия точит ножи!
     В одиннадцать часов явился Мокрица, который со вчерашнего  дня  похудел
по меньшей мере на двадцать фунтов. Он просидел у  нас  далеко  за  полночь.
Статилий требовал свидания с Ц. И, разумеется, напрасно.
 

 
     С раннего утра весь город на ногах. На улицах кучками собирается народ.
Никто уже не вступается за Катилину.  Каждый  столяр  глубоко  убежден,  что
катилинарии собирались поджечь его верстак.  Цирюльники  отказываются  брить
клиентов, слывущих в квартале катилинариями. У человека с улицы точно пелена
с глаз упала.
     В Риме от миллиона до полутора миллионов рабов. Ганнибал стоял у  ворот
города, а рабы - в самом городе!
     Перед тем как отправиться на Капитолий, Ц.  послал  меня  с  письмом  к
Сервилии, сестре Катона. Что бы о ней ни  говорили,  она  его  по-настоящему
любит. Она прочла письмо и тут же написала и передала мне ответ.
     На Форуме видимо-невидимо  народу.  Банки  закрыты.  Много  полиции.  С
раннего утра ждут решения сената.
     Когда я пришел на Капитолий, заседание еще было в разгаре. Мне сказали,
что Ц. уже выступил, причем очень смело, "за снисхождение к катилинариям!" У
меня даже дух захватило. Я. стоял в кучке молодых  купчиков,  все  они  были
вооружены и принадлежали к гражданской гвардии Цицерона. Говорили они лишь о
речи Ц. и возмущались его бесстыдством. "Этот Цезарь  всех  хуже,  -  заявил
один. - Его, разумеется, подкупили. Он тебе задаром и рта  не  раскроет".  А
другой: "Хорошо, что деньги не пахнут. Не то с трибуны за версту смердило бы
Катилиной". Я чуть не расхохотался, вспомнив визит Афрания Куллона.
     Наконец мне удалось переслать Ц. в зал заседаний письмо Сервилии.
     Только вечером я узнал, какую оно произвело сенсацию.
     Как Ц. и рассчитывал, это сразу привлекло внимание.  Когда  ему  подали
письмо, старый осел Катон, как раз перед тем высказавшийся за смертную казнь
и весьма недвусмысленно обвинивший Ц.  в  соучастии,  потребовал,  чтобы  Ц.
предъявил письмо, намекая на то, что оно,  наверное,  прислано  сторонниками
Каталины. Ц. учтиво протянул ему послание  его  собственной  сестры.  Старый
пьяница  побелел  от  злости  и  кинул  письмо  под  ноги  Ц.,  обозвав  его
"развратником".  Этого  эпизода  оказалось  достаточно,  чтобы  выставить  в
смешном свете  все  подозрения  Катона.  В  инсценировке  таких  мелочей  Ц.
поистине велик.
     В сущности, никто не верил, что  заговорщиков  казнят.  Люди  убежденно
говорили: "Мы не в Азии". Закон  ясно  указывает,  что  римского  гражданина
можно приговорить к смертной казни лишь с согласия народного собрания. Когда
к вечеру Цицерон отправился за арестованными и повел их по Священной улице и
Форуму сквозь стоящую шпалерами молчаливую толпу, все думали, что им  грозит
лишь тюремное заключение. Однако там, где Священная улица выходит на  Форум,
Голяшка потерял сознание. Мимо запертых банковских контор его уже  несли  на
руках. А стоявшие в первом ряду при виде слипшихся  от  пота  волос  Цетега,
вероятно, начали смутно догадываться, куда  движется  маленький  кортеж.  Но
никто из приговоренных не обратился ни с единым словом к народу, и никто  из
тех, кто еще два дня назад возлагал все надежды на этих людей, не подумал бы
теперь ради них и пальцем шевельнуть.
     Они хотели поднять рабов!
     Когда консул вышел наконец  из  Мамертинской  тюрьмы - уже  не  прежний
Цицерон, а едва державшийся на ногах человек с капельками пота на  лбу  -  и
глухо произнес: "Их уже нет в живых", в толпе не послышалось ропота. А когда
он час спустя покинул Капитолий, окруженный  известнейшими  членами  сената,
только что провозгласившими его  "отцом  отечества",  людьми,  которые  вели
победоносные войны, завоевали Риму богатую добычу и теперь  благодарили  его
за то, что он им эту добычу спас, более чистая публика осмелела, тут  и  там
раздались приветственные возгласы. У дверей домов выставили  светильники,  и
женщины, свешиваясь с балконов, махали ему.
     Ц. был прав, говоря утром, что единственная опасность для  арестованных
- это трусость Цицерона и его страх показаться трусом. Вечером я узнал,  что
на Ц.,  когда  он  покидал  курию,  было  совершено  покушение.  Гражданская
гвардия! Несколько сенаторов загородили его собой. Что-то нам еще предстоит?
     В тот же вечер он вручил мне 50 000 сестерциев, с тем чтобы  я  уплатил
самые неотложные  проценты  банкам.  Деньги  он,  надо  думать,  получил  от
Пульхера,   который,   конечно,   боится   назначенного   торговой   палатой
расследования.
 

 
     Встал рано, так как всю ночь глаз не сомкнул, думая  о  Цебионе.  Решил
спуститься  к  Тибру.  У  мусорного  ящика  увидел  оборванца,  рывшегося  в
объедках. Вступил с ним в разговор. Он ночует под мостом. Крестьянствовал  в
Кампании, но двор его продали с торгов, и он перебрался в Рим, где  какое-то
время работал на бойнях. Спросил его, что он думает о  Цицероне.  Оборванец:
"А кто это?" Таких тысячи.
 

 
     Обманчиво-спокойные дни.
     Утром в саду, наблюдая двух жалких  маленьких  карпов  в  бассейне,  Ц.
уныло сказал: "Как только я сбуду & рук земельные участки,  всерьез  примусь
за свою книгу по грамматике". Но как и когда он их сбудет с  рук?  Когда  он
говорил о своей книге (которую вот уже четыре года все собирается начать), я
мысленно увидел ярлычки судебного  исполнителя  Мумлия  Спицера  и  на  двух
маленьких карпах.
 

 
     С  позавчерашнего  дня  все  и  вся  за  спасение  республики.  Сити  в
застольных речах прославляет "спасение от диктатуры". Цицерон - герой дня.
     Александр  о  смертном  приговоре  катилинариям:   "Смертный   приговор
производит потрясающее впечатление  на  умы  маленьких  людей.  Преступников
казнят, следовательно, те, кого казнят, - преступники. Но  за  этим  кроется
нечто большее. Власть имущие показали, как  далеко  они  готовы  пойти.  Они
потребовали головы своих противников и отныне вынуждены будут  спасать  свои
собственные  головы.  А  что  горше  всего  -  приговор  вынесен  господином
Цицероном, демократом. Сенат знает, кого назначить палачом".
     Полиция втихомолку ведет следствие. Пока что она не решается привлекать
видных граждан, поскольку Катилина еще не разбит. Но предстоит  ряд  громких
процессов (!). Зато мелкоту хватают направо и налево. Что ни  день,  слышишь
об обысках.
     Ремесленные союзы не участвовали в борьбе,  однако  наравне  с  другими
расплачиваются за поражение. Что проку от того,  что  они  спешат  исключить
всех, кто так или иначе был  связан  с  восстанием!  Сенат  использует  свою
победу и уже объявил о строжайшей всеобщей  проверке  списков  лиц,  имеющих
права гражданства.
     Хуже всего, естественно,  приходится  членам  обезглавленных  штурмовых
отрядов и уличных клубов. В кварталах  бедноты  полиция  шныряет  и  днем  и
ночью. А бежать нельзя - нет денег на дорогу, и всюду  придется  помирать  с
голоду.  Вот  они  и  сидят,  дожидаясь  ареста.  В   лучшем   случав   дело
ограничивается тем, что у них конфискуют их лавчонки, а имущество  прямо  на
улице продают с молотка. Сперва бедняг втравили в выборы, а теперь -  в  это
восстание.
     Ц. очень расстроен. Катилинарии, как видно, все же держат его в  руках.
Речь идет о каком-то собственноручно написанном им письме. Это ужасно.
     После обеда  он  поехал  к  Крассу.  Он  уже  согласен  выставить  свою
кандидатуру  в  преторы.   Я   уверен,   что   при   нынешних   изменившихся
обстоятельствах,  то  есть  если  Мокрица  пронюхал  о  письме,  претура  не
достанется Ц. задаром - Красс лишь авансирует ему нужную сумму. Еще вчера он
бы ее подарил.
 

 
     Не далее как вчера вечером к нам наведалась полиция. Они  допытывались,
где Ц. пропадал в последние дни октября,  так  около  28-го,  это  когда  он
уезжал. Двадцать  восьмое  -  день  консульских  выборов  и  первой  попытки
Каталины совершить государственный переворот. Ц. был с  Муцией  на  водах  в
Кампании. Но сообщать  это  полицейским  чиновникам  все  же  неудобно.  Они
думают, что он ездил в Этрурию, в армию Катилины.
     Когда Ц. вернулся домой и я рассказал ему об этом визите, он заметил:
     - Если они еще раз спросят, выложу  им  правду.  Они  дважды  подумают,
прежде чем заставить меня огласить это в суде.  Насколько  я  их  знаю,  они
предпочтут вовсе отказаться от расследования.
     Он мог бы добавить: и насколько я знаю Помпея. Но передо  мной  Ц.  все
еще старается соблюсти приличия.
     Сегодня утром на прием к Ц. явилось наполовину  меньше  клиентов.  Дело
Катилины  больше,  чем  можно  было  предполжить,  повредило  нам  в  глазах
маленьких  людей,  так  сказать,  человека  с  улицы.  Правда,  официального
расследования еще не назначено. Но всякому ясно, что полиция подсылает  сюда
своих людей. А часть наших клиентов чурается мест, где бывает полиция.
     Занят по горло подготовкой к выборам Ц. в преторы. Пост  этот  в  самом
деле обойдется  чрезвычайно  дорого.  Плакали  денежки  Красса,  нажитые  на
грандиозной спекуляции зерном. Сенатская партия  буквально  сорит  деньгами,
финансируя своих кандидатов. К счастью, Мокрица понимает, что на сей раз  он
рискует головой. Он сам  договаривается  с  Мацером.  Мы  получим  должность
городского судьи как раз вовремя, к Новому году. До этого с  Катилиной  вряд
ли разделаются. А пока с ним окончательно не разделаются,  с  расследованием
не станут особенно торопиться.
     Биржу лихорадит. После того как  "положение  прояснилось",  можно  было
ждать повышения курсов. А вместо этого - понижение. Две зерновые компании  и
ряд оружейных фирм обанкротились. Один из крупных банков накануне  краха.  И
опасаются худшего.
     Ц. уже и не спрашивает, каковы цены на землю. А цены эти, как и на  все
остальное, катастрофически упали.  Слушая  мои  отчеты,  он  хранит  угрюмое
молчание. Я подозреваю, что участки в самом деле куплены на деньги Муции.  И
это  еще  больше  усложняет  положение  Ц.  Особенно  потому,  что   Помпей,
вернувшись, непременно выведет их обоих на чистую воду.
     Его ждут сюда весной.
     Завтра Метелл Непот в качестве народного  трибуна  внесет  первое  свое
предложение - призвать победителя в азиатской воине на италийскую землю  для
подавления восстания Катилины.
 

 
     Метелл Непот внес свое предложение  и...  провалился.  Причина:  против
Катилины не требуется особой армии. С ним уже давно покончено.
 

 
     Черные дни на бирже. Резкое понижение курса всех акций. Особенно  упали
азиатские бумаги. (Я стал на тысячу сестерциев  беднее.  Цицерон,  вероятно,
потерял на этом треть своего состояния.) Банки закрылись в полдень.
     Много банкротств. О причинах понижения курса ходят  самые  разноречивые
слухи. Помпей будто бы аннулировал ряд договоров на откуп налогов.  Катилина
будто бы захватил Пренесте. Катилина  будто  бы  принял  сражение  и  разбит
наголову. Сенат будто бы все же собирается обратиться к  Помпею  за  помощью
против Катилины. Что из всего этого правда? Во  второй  половине  дня  стали
известны ужасающие подробности о панике на бирже. Клодий рассказывал об этом
с издевкой. Банкир Цит Вульвий  бросился  на  свой  грифель  и  тяжело  себя
поранил. Дети прячут от него биржевые сводки, чтобы он  не  сорвал  повязку.
Кукка (импорт зерна), когда началась паника,  собрал  всех  своих  писцов  и
велел управляющему вслух читать гроссбух, что и  было  сделано  под  громкие
рыдания присутствующих. Виттурий (земельные участки) прибил к черной доске в
своей конторе  объявление,  предлагая  явиться  к  нему  служащему,  который
согласился бы его умертвить. Явились все.
     Забавная история приключилась (опять  же  по  Клодию)  с  семьей  Пирия
Квалва. Жена этого известного судовладельца с сыном и двумя дочерьми, все  в
глубоком трауре, проходили по Форуму.  Несколько  безработных,  шутки  ради,
крикнули им вслед: "Сколько  миллионов  приказали  у  вас  долго  жить?"  Их
одернули, заметив, что семейство оплакивает не свои миллионы, а главу семьи,
который, узнав  о  своем  разорении,  удавился.  Переполох  произвел  старый
толстяк Бальвий Кукумбр (откуп налогов). Выбежав из конторы  и  обращаясь  к
женщинам, стоявшим перед доской со списками павших в азиатской войне, он вне
себя закричал: "Ступайте домой! Все они отдали свою жизнь ни за что  ни  про
что!" Женщины возмутились, и пришлось увести их силком.
 
                                                            11.12. (вечером) 
 
     Паника разразилась, когда крупные банки окончательно убедились, что  на
оживление дел в Азии нет никакой надежды.
     Вечером  сенат  объявил  об  отсрочке  платежей  по   всем   истекающим
обязательствам впредь до  нового  распоряжения.  Банки  и  завтра  останутся
закрыты.
     Цицерон, говорят, слег.
 

 
     Все прояснилось! И страшное хаотическое полугодие предстало передо мной
во всей наготе осени и банкротства.
     Ц. вернулся сегодня домой с потрясающими вестями. Часа в три утра -  по
улице уже грохотали повозки золотарей - он вызвал меня в  библиотеку,  чтобы
продиктовать письмо. Он узнал (от Муции), что группа  влиятельнейших  банков
все последние месяцы катилинарийской смуты  вела  переговоры  с  Помпеем  об
установлении его  диктатуры  и  лишь  никак  не  могла  столковаться  с  ним
относительно условий получения откупов на налоги и пошлины в Азии! У Сити  в
Азии поставлено на карту  более  миллиарда  сестерциев.  Эти  банки  сначала
поддерживали Катилину, чтобы оказать давление на Помпея, пока тот упирался с
откупами на налоги и пошлины. Они хотели показать ему, что и, помимо него, у
них найдутся подходящие кандидаты в диктаторы - господин Катилина и господин
Красс. И что, помимо его азиатских легионов, имеются еще банды  катилинариев
и послушное господину Ц. стадо  демократических  избирателей.  Итак,  вопрос
заключался вовсе не в том, идти  ли  с  припертым  к  стене  сенатом  против
Катилины (комбинация Цицерона) или с  припертым  к  стене  Катилиной  против
сената (комбинация Красса), а единственно в  том,  чтобы  как-то  прижать  к
стене господина Помпея. С этой целью в Риме намеренно вызывали  волнения,  а
для этого у банков было достаточно  средств:  утечка  капитала  (я  вспомнил
Целера (выделка кож) с его загадочными тогда для нас словами), манипуляция с
ценами на хлеб. И за это всем платили! Господину Катилине, господину  Цезарю
и господину Цицерону.  А  когда  великий  Помпей  наконец  уступил  (на  что
потребовалось время, хотя бы из-за  дальности  расстояния),  вдруг  раздался
крик  о  защите  республики  и  душещипательная  ария  Цицерона   во   славу
демократии! Да, банки пошли на военную диктатуру Помпея!
     Катилину провалили.  Но  дело  еще  не  было  завершено.  Что  толку  в
соглашении с Помпеем, если нельзя вынудить сенат его подписать? Лишь  в  том
случае, если Помпей, опираясь на мечи своих азиатских  легионов,  представит
договор сенату, тот его утвердит. Да и Красс еще не  довел  дело  до  конца.
Крупные банки  предусмотрительно  не  посвящали  его  в  свои  переговоры  с
Помпеем, зная, что Красс с ним на ножах.  Но  Мокрица  все  еще  не  добился
хлебных раздач, на которые хотел вынудить сенат,  после  того  как  отчаялся
добиться их от Катилины. Вот он и  продолжал  давать  деньги  вплоть  до  13
ноября, пока все же не добился хлебных раздач от сената, но не  потому,  что
сенат боялся Катилины, а потому, что боялся Помпея, который мечтал себе  его
подчинить. Ведь перед крупными банками  стояла  теперь  задача  -  облегчить
Помпею  поход  на  Рим.  Но  для  этого  Катилина  должен  был  представлять
"опасность"! И вновь для Катилины и для клубов открылись дверцы сейфов.
     Ясно, что все мы блуждали в потемках. Дело Катилины с самого начала  не
имело никаких шансов на успех. А мы-то, дураки, полезли  покупать  земельные
участки! Теперь им грош цена. Победи Каталина и осуществи он свою  программу
расселения безработных, Ц. был бы сейчас самым богатым человеком в Риме. Или
продержись Катилина хотя бы до тех пор, пока Помпей со своей  армией  прибыл
бы на италийскую землю для подавления беспорядков, программа расселения тоже
была бы осуществлена, правда, уже Помпеем, и мы тоже загребли бы кучу денег.
Но  Сити  проиграло  игру:  оно  слишком  рано  отступило,  не  поддерживало
беспорядки, сколько нужно  было.  Оно  само  струсило.  Ныне  его  азиатские
договоры с Помпеем не более как клочок бумаги. Сенат никогда их не утвердит.
И массы римских безработных тоже насмерть струсили  и  тоже  проиграли  свою
игру. Те, кто собирался повергнуть в страх сенат и Сити, устрашились  рабов!
Эта катастрофа потрясет до основания всю мировую империю.
     И тут Ц. сделал весьма неожиданное для меня заключение:
     - Все же ставка наша была правильной в том смысле, что мы рассматривали
всю  эту  историю  лишь  как  благоприятную  возможность  для   коммерческих
операций. Точно так же смотрело на нее и Сити. Значит, у нас есть нюх.
 

 
     Навряд ли можно еще ждать вестей от Цебиона. Цетег убит и  погребен,  и
всякая связь со штабом Катилины прервана. Нет у меня больше сил.
 

 
     Круги от биржевого краха расходятся все  шире.  Множество  мелких  фирм
вовлечено в банкротство, новые тысячи ремесленников выброшены на улицу. Если
щедрая политика расселения сулила какие-то надежды  на  заказы,  то  с  этим
покончено. На сегодняшнем заседании  сенат  разделался  со  всеми  подобными
проектами.
     В цирюльнях по этому поводу царит такое волнение,  какого  не  было  со
времени нашествия кимвров и тевтонов. Знакомый мне владелец  бронзоплавильни
во всеуслышание заявил: "Что мне проку от моей плавильни, лучше бы ее поджег
Катилина!"
     О Катилине уже почти и не говорят. Где-то в Этрурии отсиживается  он  с
горсткой  своих  разбегающихся  войск  и   ждет,   когда   подойдут   войска
правительства. Последняя  попытка  крупных  банков  его  поддержать,  послав
против него Антония,  готового  в  любую  минуту  перебежать  к  нему,  тоже
потерпела крах. Антоний вновь продался. Цицерон уступил ему свою провинцию в
Македонии, а он в обмен за это передал командование помощнику, который верен
сенату. Мой бедный Цебион!
 

 
     Последние полгода окончательно убедили  меня  в  одном:  Ц.  не  был  и
никогда не будет политиком крупного масштаба. И это при всех своих блестящих
способностях! Он не тот сильный человек, что непреклонно идет своим путем  и
диктует миру свою волю ради осуществления великой идеи, - человек, в котором
Рим более чем когда-либо нуждается. Для этого у него нет  ни  характера,  ни
идеи. Он занимается политикой, потому что ему  ничего  другого  не  остается
делать. Но он по натуре своей не вождь. Наше будущее  представляется  мне  в
самых мрачных красках.
 

 
     Выборы  претора  позади.  Когда  городской  судья   Ц.   станет   вести
расследование по делу Катилины, уж  он  как-нибудь  выгородит  политика  Гая
Юлия, с тем чтобы тот вышел  сухим  из  воды.  Мы  снова  задолжали  Мокрице
кругленькую сумму, ни много ни мало - девять миллионов.
     Ничего себе заработали на путче Катилины!
 
                                                                  Конец года 
 
     Составил список наших постоянных доходов.  Безрадостная  картина.  Так,
например, из должности верховного жреца нам удалось выколотить за  весь  год
всего каких-то паршивых 320000 сестерциев (и это включая чек  от  египетских
бумагопрядилен  за  новые  покрывала  авгурам  и  их  же  благодарность   за
перенесение празднеств Цереры). А должность влетела нам в  840  000,  причем
банки дерут с нас восемь процентов. Конечно, мы бы больше преуспели, если бы
Ц. считал как следует, а не от случая к случаю и не пускался бы  во  всякого
рода легкомысленные операции. А то он берет 20 000 сестерциев за  прорицания
авгура,  которые  должны  провалить  квестора  на  выборах,  а  после  этого
устраивает жреческую трапезу стоимостью в 22  000.  И  Сити  с  удивительным
бесстыдством принимает все как должное, а мы  вынуждены  это  терпеть  из-за
наших просроченных векселей. Какой-то заколдованный круг!

 
                                Книга третья 
                     Классическое управление провинцией 
 
     Взбираясь ясным свежим утром по  каменистой  тропинке  к  вилле  Мумлия
Спицера,  я  услышал  из  оливковой  рощи  справа  пение.  Звуки  нарастали,
удалялись и вновь нарастали. Слов я не  мог  разобрать;  вероятно,  пели  на
чужом языке.
     Я шел, погруженный в  свои  мысли.  Прохладный  ветерок  с  озера,  вид
мирного ландшафта и пение благотворно действовали на меня после  проведенной
за чтением ночи. Столица мира с ее пылью и кровавой смутой отступила куда-то
в глубь  сознания.  Ветер  словно  бы  унес  ее  зловещий  грохот.  И  я,  с
облегчением вздохнув, подумал,  что,  по  счастью,  более  трех  десятилетий
прошло с описанных в дневнике событий.
     Пение стало  громче,  оно  удивительным  образом  заполняло  собой  все
вокруг. У ворот своего поместья стоял Спицер  и  разговаривал  с  рабом.  Он
поздоровался со мной, и несколько  мгновений  мы  стояли,  озирая  окрестные
поля.
     - Что они поют? - осведомился я.
     - Это по-кельтски, - ответил он.  -  На  оливковых  плантациях  у  меня
работают кельты. Кельты и далматы, но кельтов  я  объединяю  с  кельтами,  а
далматов - с далматами. Еще  двадцать  лет  назад  это  было  бы  немыслимо.
Приходилось их смешивать, чтобы поддерживать  между  ними  рознь.  Тревожные
времена.  А  сейчас  я  добился  очень  хороших  результатов   с   партиями,
составленными из уроженцев одной местности. Партии  даже  соревнуются  между
собой - национальная гордость!
     Мы стали подыматься в гору. Разговаривая, Спицер не глядел на меня,  но
почему-то мне казалось,  что  ему  не  терпится  узнать,  какое  впечатление
произвели на меня записки Papa. Поэтому я в кратких словах сообщил ему,  что
еще не составил себе определенного мнения, поскольку свиток, который он  мне
дал, обрывается в конце года, еще до завершения описанных событий.
     - Вы можете сразу же получить следующий свиток, - сказал он  с  обычной
невозмутимостью. - Но записи  девяносто  второго  года  менее  полны.  Я  их
сегодня утром сам просматривал. Автор удручен собственным горем  и  лишь  от
случая к случаю заносит свои наблюдения в дневник. Сами понимаете - Цебион.
     Мы дождались  в  библиотеке  второго  свитка,  лежавшего  у  Спицера  в
спальне. Слабый запах кожи приятно мешался с ароматом белого  вина,  которым
потчевал меня старик.
     Спицер сказал:
     - Кое-что вам, пожалуй, надо разъяснить. Летом девяносто  второго  года
мне удалось заполучить в свои руки почти  все  менее  значительные  долговые
расписки Ц. Я работал на паях с одним банком. У меня была  бездна  и  других
подобных же дел, но Ц. отнимал у меня все больше и больше времени.  В  конце
концов  я,  так  сказать,  переключился  полностью  на  него.  Его  денежные
затруднения явились для меня ступенями, ведущими к успеху. В конце девяносто
второго года я вошел в правление банка, с которым сотрудничал в  деле  Ц.  Я
был своего рода экспертом для них во всем, что касалось его финансов.  Сумма
долгов Ц., по моим подсчетам, составляла к  концу  девяносто  третьего  года
примерно тридцать миллионов сестерциев.
     Тут принесли свиток, на этот  раз  совсем  тоненький,  и  я  отправился
домой.
     Всю дорогу к озеру мне сопутствовало пение кельтских рабов.
 

 

 
     В доме суматоха - Ц. сегодня вступает в должность.  Страстно  ожидаемый
конверт от Непота наконец  прибыл.  Господин  из  Азии,  прямо  сказать,  не
торопился. Но вот конверт тут. Как и следовало ожидать, преторская туника не
была готова к сроку. Крупный разговор с  портным.  В  конце  концов  вышивку
прикололи булавками. Ц. явился на Форум с опозданием на час. Ну и порядки  в
"столице мира":  какой-то  портной  отказывается  доставить  тунику  высшему
судейскому чину в государстве, пока ему не оплатят счета!
     Заседание началось  весьма  торжественно.  Присутствовало  сравнительно
много народу. Город все еще охвачен страхом, так как чуть ли не каждой семье
угрожает следствие в связи с путчем. Уличные клубы возлагают все надежды  на
Ц. Я был свидетелем  трогательной  сцены.  Какая-то  старуха,  догнав  Ц.  и
ухватив его за рукав, слезно молила:  "Не  забудь  моего  Тезея!"  Она,  как
видно, думала, что он знает всех членов клуба в  лицо!  Ц.  мягко  остановил
ликторов, когда они хотели оттащить  старуху.  И,  следуя  дальше,  довольно
громко произнес: "Что мне мелкая сошка, главарей надо привлекать к  ответу!"
Его слова тотчас раструбили по всему городу.
     Не без удовлетворения  было  отмечено  также,  что  наперекор  "обычаю"
претор не отправился сначала на Капитолий почтить  избранного  на  этот  год
нового консула, а сразу же приступил к исполнению  своих  обязанностей.  Как
вскоре выяснилось, он предпочел, чтобы "отцы" сами явились к нему на Форум.
     Едва поднявшись на помост и усевшись в кресло слоновой кости, по  бокам
которого тут же стали шесть  ликторов,  Ц.  деловито  распорядился  привести
попечителя храма Юпитера, с тем чтобы тот отчитался перед народом, предъявив
бухгалтерские книги. Это произвело сенсацию.
     Попечителем был старик Катулл, один из столпов сената.
     Церемонии в сенате еще продолжались, когда туда явились  ликторы  Ц.  и
вытребовали старейшего и влиятельнейшего члена высокого собрания на Форум, с
гем чтобы тот показал, куда и как он расходовал средства, предназначенные на
восстановление  храма  Юпитера  Капитолийского.  За   ошарашенным   стариком
устремился весь сенат в полном составе.
     Когда они прибежали, Ц.  все  еще  ораторствовал.  Он  не  скупился  на
прозрачные намеки по поводу позолоченных  бронзовых  плит  на  крыше  храма,
напомнил, что доброхотные даяния на его постройку собирались по всей Италии,
и закончил буквально следующими словами:
     - Италийский крестьянин, вместо того чтобы купить себе плуг, отсылал  в
Рим свой последний ас, а что делали римские подрядчики?  Вместо  того  чтобы
строить ему храм, строили себе виллы!
     Но первое, что услышали прибежавшие на Форум "отцы", было склоняемое на
все лады имя Помпея.
     Ц. требовал, чтобы не на Катулла, а на великого Помпея возложили надзор
за дальнейшим строительством храма. Имя великого Помпея должно быть высечено
на стене храма, ибо имя это -  Помпей  -  есть  имя,  внушающее  доверие.  А
прежнего попечителя мы попросим предъявить свои бухгалтерские книги.
     Его прервал  гневный  вопль  сенаторов.  Катулл  рвался  на  ораторскую
трибуну,  но  Ц.  приказал  ему  оставаться  внизу.  Завязалась  безобразная
словесная перепалка по вопросам процедуры.  Ц.  положил  ей  конец,  объявив
перерыв на обед.
     Засим Ц. удалился в свою  канцелярию,  сенаторы  всем  скопом  повалили
совещаться на дом к Катону, а народ в радостном ожидании, чтобы не  потерять
место, расположился кто как мог тут же на Форуме.
     Ц. возлежал за трапезой  в  обществе  нескольких  господ,  восхвалявших
ловкость, с какой он в пяти фразах сумел  по  меньшей  мере  раз  пятнадцать
ввернуть имя Помпея, но тут о себе велел доложить Цицерон.  Словно  все  это
его очень забавляло,  он  с  сияющей  улыбкой  подошел  к  Ц.,  не  преминул
отпустить несколько острот, однако  прибыл  он,  как  вскоре  выяснилось,  в
качестве посланца и посредника от сената. Он выразил "уверенность",  что  Ц.
удовлетворится  успехом  своей  маленькой  диверсии,  ему   вполне   удалось
запятнать доброе имя Катулла даже в том  случае,  если  бухгалтерские  книги
окажутся в отличном порядке. Ведь тогда скажут: на то у Катулла  и  отличные
бухгалтеры. Вся беда в том, что Катулл ни за что  не  согласится  предъявить
бухгалтерские книги, так как в этом  можно  усмотреть  какую-то  недостойную
попытку оправдаться. "Представьте себе, - говорил Цицерон, - что  кто-нибудь
вдруг поднимется и начнет в длинной речи доказывать, что  не  крал  у  своей
матери двух серебряных чайных ложек!"  Катуллу  собственное  достоинство  не
позволит сказать хотя бы слово в свое оправдание. Кстати,  старик  сразу  же
отправился домой и слег от огорчения.
     Цицерон продолжал еще  говорить,  когда  от  Катулла  явился  курьер  с
письмом к Ц.
     Ц. прочел письмо, спрятал его и, сохраняя  полную  серьезность,  сказал
Цицерону: "Катулл пишет, что книги в полном порядке".
     Толпа была несколько разочарована, когда Ц. после  обеденного  перерыва
передал дело на  обычное  рассмотрение  и  занялся  другими,  более  мелкими
делами.
     Вечером пришла Фульвия со своим дружком Курием. Последний раз  я  видел
его в достопамятный день 4 декабря, когда Ц. выступил на заседании сената  с
речью в защиту арестованных катилинариев. Это он спас жизнь Ц., на  которого
при выходе из сената напали молодчики из  гражданской  гвардии  Цицерона.  Я
тогда поразился такой его приверженности к Ц., пока неделю спустя не  узнал,
что у Курия имеются доказательства связи Ц. с Катилиной и он намерен по всем
правилам его шантажировать или же получить за его голову обещанную награду в
200000 сестерциев. Ц. сказал ему за ужином:
     - Милейший Курий, как претор, я назначил  следствие  против  всех  лиц,
замешанных в заговоре Катилины. Мне стало известно, что и меня причисляют  к
таковым. У некоего Веттия  будто  бы  имеется  письмо  к  Катилине  за  моей
подписью. Я завтра же велю это проверить, и горе мое, если я обнаружу, что в
чем-либо повинен. Так что, если вы хотите получить награду  за  мою  голову,
вам, как видите, следует поторопиться.
     Курий рассмеялся, но я знаю, что он в тот  же  вечер  побежал  к  Новию
Нигеру, заклятому врагу Ц., который ведет следствие.
 

 
     Обещав поддержать народного трибуна Непота,  когда  тот  завтра  внесет
предложение  призвать  Помпея  и  его  азиатские  легионы  против  мятежника
Катилины, Ц. оказался в довольно щекотливом положении. Ему надо было  раз  и
навсегда положить конец распространившимся по городу слухам о  том,  что  он
помогал Катилине, поэтому он не препятствовал судебному следователю  Нигеру,
своему подчиненному, когда тот решил привлечь к ответственности самого Ц. Но
если по отношению к нему следствие, разумеется, должно было доказать  полную
непричастность, то заговор в целом следовало даже  раздуть,  представив  как
крайне опасный, иначе зачем  же  призывать  на  помощь  Помпея?  Ц.  играючи
справился с этим затруднением.  Утром  он  поручил  Новию  Нигеру,  угрюмому
молодому человеку, уже заработавшему себе хроническую болезнь печени, одному
вести следствие, но лишь в отношении  всякой  мелкой  сошки  -  гладиаторов,
ремесленников, а также полдюжины членов уличных клубов, чтобы не могло  быть
речи о пристрастии. Сам же  отправился  в  сенат  и  предложил  Курию  прямо
выложить все, что тому известно. Курий  все  и  выложил:  он  сказал,  будто
слышал от Катилины, что тот поддерживал с Ц. постоянную связь. Ц.  этого  не
стал отрицать, но попросил  Цицерона  предъявить  письмо,  которое  он,  Ц.,
послал  ему  за   день   до   ареста   катилинариев   с   разоблачениями   и
предостережениями. Цицерон  с  кислой  миной  коротко  подтвердил  получение
письма, а сенат,  и  без  того  не  желавший  обострять  положение,  наотрез
отказался выдать Курию награду за донос на заговорщика. Оттуда Ц. отправился
на Форум, где шло заседание под  председательством  Нигера.  Он  занял  свое
место в кресле из слоновой кости и резким тоном  сказал  молодому  человеку,
что слышал, будто следственные органы и на него, претора, собрали  материал.
Он не знает за собой никакой вины, но тут же,  прямо  со  своего  курульного
кресла, отправится в тюрьму, если ему будут предъявлены улики.  Однако  если
таковых не окажется, он велит отправить его, Новия Нигера, в тюрьму, ибо тот
без всякого основания бросил тень  на  своего  начальника.  Нигер  стал  еще
желтее обычного и послал  нескольких  служителей  за  Веттием  -  человеком,
который на предварительном следствии утверждал, что у него имеется письмо Ц.
к  Катилине.  Он  тогда  отказался  выдать  документ  властям  до  судебного
разбирательства. Все молча ждали. Ц.  грел  свои  тонкие  сильные  руки  над
раскаленной жаровней. День выдался холодный.
     Наконец вернулись ликторы и  доложили,  что  Веттия  не  застали  дома.
Выяснилось,  что  еще  накануне  вечером  ему  была   вручена   повестка   с
приглашением  явиться  в  суд.  Ц.,  многозначительно  взглянув  на  Нигера,
потребовал, чтобы на Веттия за пренебрежение к суду наложили  штраф.  Нигер,
не без известного  сановитого  достоинства,  отдал  обычное  распоряжение  о
конфискации имущества. Ликторы вновь удалились (позднее стало известно,  что
все имущество несчастного тут же за бесценок пошло  с  молотка),  и  наконец
явился Веттий. Одежда его была изодрана, лицо в крови,  он  бормотал  что-то
невразумительное о том, что на  него  напали  по  дороге  на  Форум.  Письмо
исчезло. Ц. так стремительно вскочил, что даже опрокинул кресло. Он приказал
бросить Веттия в тюрьму и тут же удалился. А вечером, как  обещал,  приказал
бросить в тюрьму и Новия Нигера. Таким образом человеку с улицы будет  ясно,
что вынесенные Нигером решения против членов уличных клубов порицаются Ц., и
в то же время Ц. достиг, чего хотел, - доказал наличие широко разветвленного
и опасного антигосударственного заговора! Поистине  гениально!  Когда  Главк
вечером принес отнятое у Веттия письмо, Ц. сухо сказал:
     - Если господа не хотят, чтобы на них нападали среди бела дня, а желают
установления спокойствия и порядка, придется им вызвать сюда Помпея. Вечером
он долго совещался с Непотом.
 

 
     Ледяной январский ветер срывал черепицу с ветхих домов Красса, когда мы
шли к Форуму. У ликторов зуб на зуб не попадал, Ц. закутался до подбородка в
большой  галльский  суконный  плащ.  Форум  был  наводнен  гладиаторами   из
Кампании,  которых  Непот  распорядился  привезти  ночью  на  повозках.  Они
продрогли и глядели угрюмо. Я заметил среди них и калек,  ветеранов  Помпея.
Меняльные лавки заблаговременно  закрылись.  Ждали  беспорядков.  Непот  уже
сидел перед храмом Кастора, и, когда Ц. занял место рядом с ним, я ждал, что
Непот (кстати, Фульвия была права - у него удивительно узкие бедра) сразу же
огласит свое предложение вызвать Помпея из Азии. Но он, казалось, и не думал
начинать. За скамьей поставили от сильного ветра  брезентовую  ширму.  Вихрь
дважды ее опрокидывал, и полковник оба раза вставал проследить за тем, чтобы
ширму хорошо укрепили.  Ц.  сидел,  запахнув  плащ,  и  ждал,  как  огромный
нахохлившийся коршун.
     Затем сквозь толпу  гладиаторов  протиснулся  Катон  и,  поднявшись  на
ступеньки храма, сел между Ц. и Непотом, на что имел право  как  трибун.  Он
казался удивлен, что никто не преградил ему дорогу. Но вооруженные люди были
вызваны сюда не для того, чтобы на него напасть, а для того, чтобы  защитить
Ц. и Непота.
     Оба прекрасно понимали, что их предложение не пройдет,  как  не  прошло
первое, внесенное Непотом  10  декабря.  Задача  заключалась  в  том,  чтобы
спровоцировать нарушение закона и тем самым  дать  Помпею  повод  выступить,
ссылаясь на насилие, учиненное над его трибуном.
     Это была сущая комедия. Непот встал и принялся читать свою речь.  Катон
то и дело прерывал его и даже зажал ему рот рукой. (Тем самым  подтвердились
худшие опасения Непота, мрачно сказавшего накануне вечером:  "Катон  никогда
не моет рук".) В конце концов полковник  обозлился  и  подал  знак  стоявшим
поблизости гладиаторам. Катон с багрово-сизым лицом (он  опять  нализался  с
утра) вырвал у него из рук свиток. Но тут гладиаторы схватили его под руки и
оттащили. Какой-то инвалид войны наподдал ему здоровой ногой  в  зад.  Снизу
бросали заготовленные для этого случая  камни.  Катон  вырвался  и  побежал,
вскоре маленькая смешная фигурка скрылась в дверях храма.  Ц.  со  скучающим
видом наблюдал за всей этой сценой. Теперь  можно  было  предложить  трибуну
Непоту продолжать чтение. Тот заявил, что не в состоянии этого сделать,  так
как у него отняли рукопись. И так долго распространялся об этом  неслыханном
акте насилия, пока не вернулся  Катон,  на  сей  раз  уже  во  главе  отряда
вооруженных приспешников. Эти ребята дрались уже  на  совесть.  У  них  были
здоровенные дубинки, и они метили в голову. Ц. не  спеша  поднялся  и  будто
потому, что все это ему надоело, направился в храм.
     Однако уйти оказалось не так-то просто. Ему пришлось скинуть не  только
плащ, но и тунику претора и переодеться в одежду гладиатора, прежде  чем  он
отважился улизнуть через черный ход.
     Дома он сразу же принял горячую ванну. Мы узнали, что сенат  постановил
отрешить его и Непота от должности. Ничего, образуется! Непот уже спешит  на
корабль. Помпей будет в восторге  от  такого  нарушения  законности.  Лишить
народного трибуна слова - значит попрать священные права народа!
 

 
     На третий день пути в фургоне по военной дороге к Аррецию я услышал  от
возвращавшихся из Флоренции купцов, что сражение между  войсками  Антония  и
Катилины в самом разгаре. Они назвали место битвы - Пистория. Поскольку туда
не меньше двух дней пути, исход сражения, вероятно, уже решен.  Купцы  очень
спешили - дела требовали их присутствия в Риме еще до того, как  там  станет
известно, кто победил. Да и ледяной ветер,  рвавший  парусину  с  деревянных
ребер фургона, мешал все расслышать. Страх опоздать не покидал  меня  ни  на
мгновение весь день и всю следующую ночь.
     Я. вез Цебиону составленные по всей форме документы. Если даже он попал
в плен, с ними я смогу по крайней мере увезти его в Рим.
     В Арреций мы прибыли после  полудня,  здесь  еще  никто  не  знал,  чем
закончилось  сражение.  Через   город   все   последние   недели   проходили
исчисляющиеся сотнями толпы дезертиров из армии Катилины, что говорило о  ее
деморализации. Но нам уже никто не попадался. В  предрассветные  сумерки  мы
проехали  Флоренцию,  которая  казалась  вымершей.  Хотя,  может  быть,  это
объяснялось ранним часом. Сразу же по выезде из города нам стали встречаться
крестьяне из мест, где шли бои, люди, которые сами не сражались,  но  видели
сражение; их сосредоточенные, бледные лица нагоняли страх. Они сообщили, что
сражение все еще идет. Но у Катилины нет никаких надежд, потому что у него в
тылу, на северных склонах гор, стоит свежая армия  Квинта  Метелла,  готовая
его встретить, если ему все же удастся вырваться из окружения. И ему и всем,
кто с ним, остается одно - умереть.
     Мне стало дурно, и меня вырвало.
     Во Флоренции крестьянин попросил нас  подвезти  его.  Он  тоже  кое-что
рассказал. У катилинариев вышло продовольствие, это  помешало  им  двинуться
через горные перевалы в Галлию  и  вынудило  принять  бой.  Итак,  последнее
сражение было дано  под  тем  же  знаменем,  под  которым  проходило  и  все
восстание, - знаменем голода.
     Возчик, сердобольный римский юноша, по имени Пист, заставил крестьянина
замолчать, и тот с любопытством уставился на меня. Измученный, я  погрузился
в тревожный сон.
     Проснувшись, я увидел, что наш  фургон  стоит  в  длинном  ряду  других
застрявших повозок. Нас  задержала  двигавшаяся  нам  навстречу  бесконечная
колонна раненых. Сопровождающие  солдаты  громко  ругались,  силясь  навести
порядок; кое-как перевязанные раненые безучастно лежали под открытым  небом,
почти все повозки были без верха. То и дело у  нас  проверяли  документы;  у
меня было впечатление, что я очутился во вражеском стане. Катилина  побежден
и пал в бою, убиты и все, кто был с ним, - так говорили. С этого мгновения я
начал на что-то надеяться. Странно, но я говорил себе: хорошо, что я все  же
не опоздал.
     Мы ехали мимо шагающих навстречу воинских частей, то и дело на обочинах
попадались бивачные костры. Солдаты  шли  угрюмо,  без  песен,  и  никак  не
походили на победителей. И нигде я не видел пленных, ни  одного,  но  боялся
признаться себе, что это означает.
     На перекрестке нам повстречалась рота, несшая в Фезулы отбитое у  врага
знамя с орлом Мария, под которым  сражались  катилинарии.  Когда-то  с  этим
знаменем римские солдаты защищали страну от кимвров.
     Спускались сумерки, когда мы добрались наконец до  самого  поля  битвы,
неподалеку от Пистории.
     Сперва мне показалось, что тут не много увидишь. Место было  холмистое,
и обозреть его разом не представлялось возможным. Группы  солдат  при  свете
факелов копали мерзлую, твердую как камень землю.  Другие  рылись  в  смутно
различимых грудах убитых, как в грязном тряпье на свалке. Дня за  два  выпал
снег, и он все еще белел в заросших кустарником лощинах.
     Ноги у меня ослабели, я еле сполз с фургона и, не отдавая себе отчета в
том, что делаю, побрел по дороге. Справа и слева темнели  все  те  же  груды
тряпья и двигались факелы. Ветер спал, во всяком случае, я уже не чувствовал
холода. Возчик шел рядом и время от времени искоса на  меня  поглядывал.  От
патруля, который опять проверил наши  документы,  я  кое-что  узнал  о  ходе
сражения. Но теперь я уже ничего не помню. Лишь одна  подробность  врезалась
мне в память, о ней упомянул офицер: Катилина потому  предпочел  вступить  в
бой с войском Антония, что оно было рекрутировано  из  безработных  столицы.
Армия же Метелла  состояла  из  недавно  набранных  в  Пиценуме  здоровенных
крестьянских парней. Но хотя неимущие сражались против неимущих, побоище  не
могло быть более ожесточенным. Мой возчик (Пист) все  допытывался,  как  тут
можно опознать кого-нибудь. Легионер, пожав плечами, сказал:  "Где  там,  их
тут по меньшей мере семь тысяч полегло".
     Мы двинулись дальше, уже полем.  Раз  я  остановился  и  из  некоторого
отдаления наблюдал, как рота  солдат  сваливала  убитых  в  неглубокие  ямы.
Солдат было много, и ямы были большие. Вокруг них были натянуты канаты.  Это
напомнило мне Марсово поле в дни выборов.
     Пройдя еще немного, мы очутились на  открытом  месте.  И  здесь  темные
груды попадались на каждом шагу, но погребальных команд не было видно.
     Я ни разу не нагнулся, чтобы заглянуть в лицо убитому. И все же у  меня
было чувство, будто я ищу. Чтобы не потерять надежду, думал я.  Здесь  друга
от врага не отличишь, ведь все они римляне и на всех римская  форма.  И  все
они одного сословия. В бой друг против друга их послали одни и те  же  слова
команды. Армия Катилины, в сущности, объединяла в своих рядах людей со столь
же различными интересами, как и армия Антония. Плечом к плечу в ней  дрались
бывшие военные колонисты Суллы  и  крестьяне  Этрурии,  у  которых  отобрали
землю, чтобы отдать ее сулланским ветеранам. Но и  у  тех  крупные  помещики
снова ее отобрали. Не в силах противостоять надежде на более сносную  жизнь,
которую нарисовал им Катилина, они  отчаянно  дрались  против  навербованных
Цицероном ветеранов, что бежали со своих обремененных долгами участков в Рим
и вместе  с  задолжавшими  крестьянами  Кампании  польстились  на  пятьдесят
сестерциев солдатского жалованья в сутки. Ни победители, ни побежденные  так
и не  увидели  богатств  обеих  Азии,  из-за  которых  шла  борьба.  Солдаты
азиатских  монархов  не  смогли  эти  сокровища  отстоять,  солдаты  римских
полководцев - овладеть ими.
     Среди павших катилинариев не оказалось ни одного  раба.  После  событий
третьего декабря Катилине пришлось убрать всех рабов из своих  отрядов.  Так
что против римлян бились одни только римляне.
     Лишь много часов спустя возчик  отвел  меня  назад  к  нашей  фуре.  На
обратном пути я слышал, как какой-то солдат, неопределенно  махнув  рукой  в
сторону темного заснеженного поля, сказал офицеру:  "Вон  там  он  лежит,  в
груде наших". Должно быть, он говорил о Катилине.
 

 
     Переехали в резиденцию верховного жреца. Лишь только  мы  покинули  наш
старый дом на Субуре, его буквально наводнили кредиторы.  Мне  кажется,  они
готовы были горло друг другу перегрызть за каждую колонну в атриуме.  Здесь,
на Священной улице, дом, разумеется,  еще  не  совсем  отделан:  нет  денег.
Помпея спит в одной из зал.
     Последняя надежда Ц. (и его кредиторов) - на возвращение Помпея. Но  он
должен вернуться со своими легионами, что не так-то просто, с  тех  пор  как
взял верх сенат.
     Если бы не напомаженный красавчик, право, даже не знаю, на  что  бы  мы
обедали. Он то и дело выручает нас по мелочам.
     Я лично стараюсь забыться, как только могу. Почти каждый вечер  провожу
на собачьих бегах.
 

 
     В будущем году получаем наместничество в Испании.
 
                                   * * * 
 
     Справа от каменистой тропинки, на отвесной скале,  нависшей  над  рощей
пиний у подножия холма, внимание наше не раз привлекало какое-то  окруженное
карликовыми деревцами  непонятное  деревянное  сооружение,  оказавшееся  при
ближайшем  рассмотрении  половиной  военного  корабля.  Наведя   справки   в
харчевне, мой Семпроний сообщил мне, что это  нос  военного  судна,  который
поселившийся здесь поэт Вастий Альдер приказал перетащить в свой  парк.  Лет
двадцать назад, а то и больше, он на этом самом корабле захватил город Акме.
     Вечером я встретил поэта у Спицера. Они только  что  отужинали  вместе.
Чем-то он очень походил на мумию,  и  мне  даже  представилось,  что  слуги,
укладывая его спать, непременно  обертывают  его  белыми  бинтами,  как  это
делают с мумиями, чтобы  они  не  рассыпались.  Вастий  Альдер  жил  прошлой
славой, которую в  равной  мере  стяжал  себе  как  своими  стихами,  так  и
походами. Храбрость его не подлежала сомнению. Во главе своих легионеров  он
с мечом в руках сражался в самых жарких  рукопашных.  Однако  меч  этот  он,
вероятно, добыл не из арсенала, а в антикварной лавке на улице Кампании. Так
же как и театр военных действий, наверное, выбирал с таким  расчетом,  чтобы
при описании  похода  можно  было  ввернуть  диковинное  словцо.  Навряд  ли
кто-либо до него обогатил латынь большим количеством новых слов.
     В  беседе  он   был   учтив,   галантен   и   держался   с   изысканной
непринужденностью.  Наш  хозяин,  по-видимому,  сообщил  ему  о  цели  моего
пребывания здесь, и он  тотчас  с  величайшей  предупредительностью  перевел
разговор на интересующую меня тему.
     - Великий человек, - сказал он, тонкими пальцами лепя на столе  фигурки
из хлебного мякиша, - фигура, как бы созданная для историков. Кумир народа и
сената. Такие люди на протяжении тысячелетий путешествуют из  хрестоматии  в
хрестоматию. Да и много ли для подобного портрета требуется, от силы две-три
краски. Я сомневаюсь, вы меня простите, Спицер, чтобы поэт, который  вздумал
бы о нем  написать,  мог  выжать  из  себя  больше  двух  строк.  Не  всякая
поверхность покрывается патиной, а искусство - та  же  патина,  не  так  ли?
Возьмите этрурский крестьянский  стул:  чисто  утилитарный  предмет,  четыре
поколения спустя он уже  имеет  художественную  ценность.  Какое  дерево!  -
скажете вы. А для поэзии человек, о котором идет речь, всего лишь нечто,  во
что Брут вонзил свой кинжал. Сколько бы вы ни повторяли: основатель империи,
- это лишь штамп в мировом масштабе!  И  он  не  покрывается  патиной,  этот
штамп. Конечно, можно возразить: а на что нам искусство? К сожалению, тут  я
пристрастен.
     В низкой, прекрасно обставленной комнате воцарилась такая  тишина,  что
снаружи явственно доносился лай  собак  у  невольничьих  бараков.  Банкир  и
бывший судебный исполнитель, серый, огромный, мосластый, сидел,  откинувшись
в кресле, и молчал. Свет отвесно падал на голову поэта, будто вылепленную из
желтого воска, в которой живыми были одни только черные глаза.
     Немного погодя поэт снова  заговорил.  Он  говорил,  слегка  запинаясь,
будто каждый раз  подыскивая  меткое  слово;  в  его  речи  не  было  ничего
шаблонного.
     - Конечно, и в жизни основателя империи можно найти  элемент  авантюры.
Великий штамп однажды себе изменил. Об этом  все  еще  толкуют  в  меняльных
лавках. Вы знаете, о каком эпизоде я говорю, ибо  жизнь  -  ва-банк  -  лишь
мимолетный эпизод  для  наших  штампов  в  мировом  масштабе,  вы,  надеюсь,
простите мне множественное число, господа.  Катилина!  Это  позорное  пятно.
Заговор. Секретная переписка и тайные сборища! Клятвы на  рукоятке  кинжала.
Листовки в каждом кармане и знак, который надлежало подать в сенате. Когда я
прикоснусь  указательным  пальцем  к  своему  кадыку,  тогда...   Отверзься,
преисподняя!  Проскрипционные  списки.  Власть.  Полиция.  Палец  так  и  не
прикоснулся к кадыку. Предатель! Опять шепоток. Цицерон  созывает  сенат  на
ночное заседание. Гонец скачет в ночи. Банки закрываются. Кровавая баня. И в
конечном итоге следствие - а все-таки пожили - понятно, все это  отрицается,
нет, нет, мы лежали в кровати с рабом, да, свидетель имеется.
     Поэт презрительно усмехнулся. Теперь он играл катышками и фигурками  из
хлебного мякиша, подкидывая их на ладони.
     - Наш  штамп  -  и  вдруг  замешан  в  пресловутом  заговоре  Катилины!
Доказательство тому - письмо, образец  столь  знаменитой  лаконичной  прозы!
Как, и это мы умеем? Пробуравить  носком  башмака  дырочку  в  тонком,  увы,
слишком тонком позолоченном парчовом покрове, над которым склоняются сивиллы
и хлеботорговцы, и посмотреть, что выползет и двинется на все семь холмов из
окрестных семи болот! Что  вытряхнут  кишащие  насекомыми  клетушки  Красса,
чтобы оно смешалось с теми, уже не человеке и не звероподобными  существами,
которые издалека приковыляют сюда со своих бесплодных  участков,  дабы  тоже
взыскать за все. Над  ними  будут  реять  не  орлы,  а  совсем  иные  птицы.
Капитолийский Юпитер еще  десятилетия  станет  почесываться,  вспоминая  эти
недели.  Да,  здесь  великий  демократ  нашел  бы  себе   избирателей.   Ибо
побежденные при Заме и в обеих Азиях живут под боком, тут же в  подвале.  То
был бы иной триумф - а ну-ка, становитесь  во  главе,  император  с  красным
султаном, и уж на сей раз не слезайте с боевого коня! Тут в шествии несли бы
завоеванный надел в Кампании и хлебные лепешки со всей Италии, эти  "владыки
мира, не владеющие даже собственным жильем". Но  что  толковать,  наш  штамп
ведь не пошел на это, Саллюстий это доказал: он был кроток как агнец, ел  из
чужих рук, словом, не жил. Простите меня.
     Он опять помолчал, словно прислушиваясь к тихому плеску, доносящемуся с
озера. Потом, так как ни Спицер, ни я не сказали ни слова, продолжал:
     - И все же мы этим всего достигли. В нужную минуту, когда  за  растрату
грозило следствие,  мы  грозили  зловонными  испарениями  болота,  бормотали
что-то о революции, делая неопределенный жест в сторону предместий.  Полиция
понимала и становилась деликатнее. Мы вскользь упоминали о голодающих массах
(в  лаконичной  по-военному  прозе),  и  сенаторы  снова  начинали  с   нами
раскланиваться.  Мы  и  сами,  конечно,  гнушались  вонючего  потока   и   с
отвращением стирали брызги грязи, попавшие  на  чистую  тогу.  Мы  прекрасно
понимали, что мразь использует свое  освобождение,  чтобы  в  лоне  весталок
зачать ублюдков, выращивать в теплицах  редьку  вместо  хризантем,  затыкать
отверстия в дырявых бараках бесценными  греческими  холстами  и  подтираться
грамматикой,  и  что  всегда  найдется  несколько   писак,   которые   будут
оправдывать это отсутствием воспитания. Все это мы знали - как-никак, у  нас
были греческие наставники. Хоть и знали, но политику не меняли. Вот мы ее  и
продолжали, пока в конце концов не ввели зловонный поток в  сенат,  или,  во
всяком случае, накипь с него. Уж никак не голодающих крестьян,  а  тех,  кто
заставлял  их  голодать,  -  ростовщиков.  Уж   никак   не   обанкротившихся
ремесленников, а лишь тех, кто довел их до банкротства. Нет,  этот  господин
отнюдь  не  забыл  о  "нужде".  Великий   демократ   помнил   об   "отчаянии
ограбленных". Чем бы он  иначе  стал  шантажировать  грабителей?  Сенат  был
слишком малочислен. Его следовало пополнить. Круг привилегированных бандитов
был слишком узок, его следовало  расширить  непривилегированными  бандитами.
Под грозным взглядом диктатора  те,  кому  их  полиция  доставляла  краденое
добро, пожимали руки тем, кто сам себе его добывал. Но как обстояло  дело  с
зачумленными, которых в обмен на пухлые конверты мы обещали держать в  узде,
разгонять, разъединять? А как же, разве не были они уже  разъединены,  когда
влились в сенат? Разве то не была лишь крохотная частица  всех  зачумленных?
Лишь та частица зачумленных, у которой звякали монеты в кармане?  Самая  что
ни на есть ничтожная частица. Но могущественная.  И  горластая.  Надо  уметь
драть горло, если хочешь торговаться. Взгляните на  его  сенат  -  ведь  это
сущий базар! Угодно вам современную тему для художника? "Римские сенаторы за
ловлей вшей". Да, поистине великий человек ваш прислужник, Спицер!
 
     Когда Вастий Альдер, сославшись на  слабое  здоровье,  стал  прощаться,
хотя время было еще не позднее, мы со Спицером пошли проводить его до  ворот
виллы,
     - Он потому заспешил домой, - понизив голос, сказал мне Спицер,  -  что
ему не терпится поскорее записать свою болтовню. Он  как  на  иголках  сидел
последние несколько минут. Неужели вы не заметили, как он силился затвердить
все, что вынужден был высказать перед столь малочисленной аудиторией?
     Разница между банкиром и его гостем была огромная. Оба вышли из  низов.
Спицер был сыном вольноотпущенника. Вастий даже  сам  вольноотпущенник.  Оба
играли  детьми  в  сточной  канаве  столицы,  оба,  возмужав,   заседали   в
цезарианском сенате. Но банкир все еще чавкал за столом,  а  поэт  и  солдат
продвинулся настолько далеко, что чуть ли не опять стал чавкать.
     Какое-то время мы еще видели фонарь поэта на спускающейся вниз  тропке.
Палаццо его стояло на холме, отделенном от нашего глубоким, заросшим  густым
кустарником оврагом. В ярком свете почти полного месяца дом смутно мерцал на
той стороне сквозь реденькую рощицу маслин. Скалу с деревянным носом корабля
отсюда не было видно.
     Когда я, курьеза  ради,  упомянул  о  корабле,  Спицер  с  раздражением
бросил:
     -  Если  что-нибудь  от  него  сохранится,  потомки  будут   изумляться
искусству наших  механиков.  Вы  представляете  себе,  какого  труда  стоило
втащить эту реликвию на скалу? Вастий пригрозил им голову свернуть, если они
попортят хотя бы  одно  деревце,  орудуя  воротом.  Требовалось  значительно
больше смекалки, чтобы доставить эту посудину наверх, чем когда-то  приплыть
на ней в Акме.
     - Пристрастие нашего знаменитого  друга  водружать  реликвии  на  скалы
имеет и свои теневые стороны, - сказал Спицер, когда мы снова уселись у него
в библиотеке. - Но  чего-то  от  этого  величия  недостает  запискам  нашего
маленького Papa. Ему свойствен оптимизм маленького человека в  малом  и  его
пессимизм в великом. Его изложение событий девяносто  первого  года  дает  в
целом чересчур пессимистическую картину.
     Он взвесил возвращенный мною тоненький свиток в своих грубых ручищах  и
положил его обратно на стол.
     - Положение Ц. после действительно неудачной истории с Катилиной все же
стало иным - более прочным, чем до нее. В политике, что в  торговле:  мелкие
долги - плохая рекомендация, большие уже меняют дело.  Человек,  у  которого
много долгов, пользуется уважением. Не он один дрожит за свою репутацию,  но
и кредиторы. Хочешь не хочешь, а надо подсовывать ему крупные сделки, не  то
он еще отчается и махнет на все рукой. И встречаться с ним тоже  необходимо,
чтобы постоянно напоминать ему о долге. Короче говоря,  он  -  сила.  То  же
самое с политиком, который потерпел много неудач. Его имя у всех  на  устах.
Своим сторонникам, попавшим в трудное положение, он особенно  нужен.  Они  к
нему привыкли и улучшения своей участи ожидают только от  него.  А  те,  чью
волю он исполнял, тоже не могут его бросить - он слишком много знает.  Самое
трудное - это попасть в круг больших воротил. Но если ты в него проник, тебя
оттуда уже не вышибить.  Не  столь  важно,  чтобы  поступки  человека  имели
благоприятные последствия, важно, чтобы они не оставались  без  последствий.
Чем крупнее эти последствия - хотя бы самые несчастливые, -  тем  крупнее  и
сам человек. Благодаря афере Катилины Ц. оказался в кругу  больших  воротил.
Верно и то, что благодаря этой афере  демократическая  партия  оказалась  на
мели, зато Ц. оказался во главе этой партии.  Поражение  было  огромным,  но
если нужно было добиться чего-нибудь от  побежденного,  приходилось  идти  к
нему на поклон. Однако и пинков ему доставалось немало. Дело демократии было
действительно на мели. Сенат ничего не пожалел, чтобы приструнить  банкиров.
Одна раздача хлеба безработным пожирала восьмую  часть  годового  бюджета  -
двадцать пять миллионов сестерциев. Но деньги эти не были брошены на  ветер,
не говоря уже о том, что брали их не из собственного кармана. Завоевания  на
Востоке увеличили государственные доходы более чем вдвое, а долю Сити в  них
уменьшили, и уменьшили весьма  основательно.  "Великому"  Помпею  надо  было
теперь трижды подумать, прежде чем требовать от сената чего-нибудь большего,
чем обыкновенный триумф. От демократических организаций, на  которые  осенью
он еще мог опереться,  остались  одни  развалины.  Сити  предало  маленького
человека по всем правилам  искусства,  кроме,  пожалуй,  одного,  гласящего:
жертва не  должна  ничего  подозревать.  После  окончательного  и  жестокого
истребления катилинариев настроение масс изменилось. Победители в битве  при
Пистории рассказывали об отваге восставших, в чьих ранцах не нашли ни  одной
корки хлеба. Они  говорили  об  этом  в  полуразвалившихся  доходных  домах,
кишащих мокрицами и клопами, говорили людям, попавшим в лапы к  банкам,  или
таким, у которых вообще ничего не осталось.  А  подавил  восстание  демократ
Цицерон, и честь эту у него оспаривал "Великий Помпей"! Помпей потерял  свою
популярность. Зато власть была у сената.  Полицию  столицы  к  тому  времени
удвоили, и досье ее были забиты компрометирующими документами. Уличные клубы
распустили  полностью,  распустили  даже  фехтовальные  группы.   В   случае
необходимости сенату ничего не стоило набрать по всей  Италии  крестьян  для
свежих и надежных легионов. Крестьян  отнюдь  не  устраивало  такое  решение
земельного вопроса,  при  котором  им  собирались  навязать  на  шею  нового
конкурента в лице городских безработных. Словно  они  недостаточно  хлебнули
горя от безрассудного ввоза рабов, которых слал из Азии Помпей.
     А Сити обанкротилось, насколько Сити способно обанкротиться. Вот оно  и
тосковало, как никогда, о  Помпее.  Воротилам  срочно  нужна  была  "сильная
личность". От нее они ждали решительных действий. Слава  Помпея  гремела  на
Форуме. Он доказал свою гениальность в Азии, говорили  банкиры.  Раз  уж  он
справился с Митридатом, то как-нибудь одолеет и  нашего  Катона,  не  ударит
лицом в грязь, постарается.
     Ц. также ждал возвращения Помпея. Явись  Помпей  со  своими  легионами,
полиция не начнет расследования январских событий, которое неминуемо  грозит
ему, едва он осенью сложит с себя свой пост в полиции. В тот  самый  момент,
как он перестанет быть судьей, он станет преступником. Вот он и утешал  себя
мыслями о диктатуре Помпея.
     Тем временем великий полководец окружил себя стеной молчания. Казалось,
он целиком занят завершением своих финансовых операций в  Азии  и  далек  от
политики как никогда. Он все еще заключал с Сити договоры на откуп налогов и
пошлин. Правда, их должен был утверждать сенат. Но ведь Помпей  вернется  со
своими  легионами,  да  и  контракты,   утверждения   которых   так   жаждут
победоносные легионы, не могут быть плохи. И Сити делало вид, что  все  идет
прекрасно. Однако азиатские бумаги котировались удивительно  низко.  А  если
хочешь знать подлинное мнение Сити о военных сводках, читай сводки биржевые.
     Старик некоторое время испытующе глядел на меня. Похоже  было,  что  он
взвешивает, в какой мере можно мне довериться. А возможно, он думал, как  бы
лучше растолковать то, что он хотел мне доверить. Быть может, он заметил  на
моем лице выражение скуки. Он прекрасно знал, что я не разделяю его интереса
к запутанным делам, да и вообще к "делам". Тогда я еще был  далек  от  того,
чтобы    рассматривать    крупнейшие     политические     события,     факты
всемирно-исторической значимости с чисто  деловой  точки  зрения.  Я  просто
терпеливо слушал старика.
     Но вот он снова заговорил:
     - Расскажу вам, как мы справились с последствиями провала  Катилины.  Я
говорю "мы", так как принимал в  этом  участие.  Как  вам  известно,  Помпей
явился не с легионами, а без них. В начале 92 года никто ничего подобного от
великого покорителя обеих  Азии,  разумеется,  не  ожидал.  Красс,  насмерть
рассорившийся с Помпеем во время их совместного консульства, еще летом бежал
от него в Македонию. Даже сенат еще не был уверен, что Помпей,  прибывший  в
Брундизию с огромным флотом, не выкинет какого-нибудь фортеля, а  Красс  уже
снова появился на Форуме. Стоило Ц.  увидеть  Мокрицу,  как  он  понял,  что
Помпей вернулся без армии. Красс всегда был превосходно информирован. В  тот
же день Ц. вызвал меня к себе. Он стоял рядом со статуей Минервы  и  отдавал
приказания десятку рабов, укладывавших вещи. Он заявил мне:
     - Помпей вернется как частное лицо. Красс уже здесь. Я думаю  уехать  в
свою провинцию. Можете вы это уладить?
     Я спросил:
     - Вам действительно необходимо уехать?
     - Да, - ответил он, пристально глядя  мне  в  глаза,  -  если  вы  меня
отпустите.
     К тому времени я уже держал  в  своих  руках  почти  все  его  долговые
обязательства. При известных условиях банку, который вместе со  мной  взялся
за его запутанные дела (кстати, это  было  почти  все,  чем  занималась  эта
небольшая фирма), отъезд Ц. мог нанести смертельный удар.
     - У вас есть кто-нибудь, кто бы мог за вас поручиться? - спросил я.
     - Нет, - ответил он, продолжая отдавать приказания по укладке вещей.
     - Тогда вас не отпустят в Испанию, - заявил я твердо. - У вас  тридцать
миллионов долга.
     На самом деле он был должен гораздо больше. Я тогда ничего  не  знал  о
его сумасшедшей спекуляции земельными участками. Разумеется, он ни словом не
обмолвился о них, но все же сказал:
     - Долгов у меня больше,  чем  вы  думаете.  Положение  моих  кредиторов
совершенно отчаянное, милый  мой.  Надеюсь,  вы  не  совсем  забросили  свою
профессию?
     Я решительно заявил ему, что отнюдь не собираюсь к ней  возвращаться  и
не намерен складывать оружие. Обозленный, я вышел, а он со свойственным  ему
хладнокровием продолжал присматривать за упаковкой.
     Все в этом доме разваливалось. Ц. только потому еще жил в нем, что  дом
принадлежал не ему, а государству. Жену свою, Помпею, ему пришлось  выгнать.
Только что произошел этот ужасный скандал с Клодием.
     В день Цереры (праздник, справляемый женщинами из аристократии вместе с
весталками, - мужчинам строго-настрого запрещалось  на  нем  присутствовать)
Клодий, переодевшись женщиной, проник в  дом  Ц.,  у  которого  в  тот  год,
поскольку он был претором, происходило это таинство, в  надежде  провести  с
Помпеей ночь.  Клодия  обнаружили,  и  теперь  его  должны  были  судить  за
надругательство над религиозным обрядом.
     Ц. был привязан к  жене.  Клодий,  "напомаженный  красавчик",  как  его
называет Рар, тщетно пытался успокоить Ц., заверяя его, что пробрался  он  в
дом не ради Помпей, а чтобы встретиться с собственной  сестрой,  Клодией,  с
которой у него была всем известная связь. Он, мол, приревновал ее к  Помпее.
Ц. выставил красавчика, а Помпее послал развод. Когда я вечером снова явился
к нему в дом, мне пришлось, к сожалению, соприкоснуться и с этим  неприятным
делом. Со мной были мои подчиненные и судебное распоряжение о невыезде Ц. из
столицы. Перед тем как войти, я расставил с полсотни своих людей:  я  хорошо
знал, что Ц. способен на быстрые действия, когда он в опасности.
     Прежде всего я потребовал, чтобы Ц. предъявил мне документы  о  годовом
доходе с испанской провинции. Таможенные сборы, налоги,  контрибуции  -  все
вместе составляло около 25 миллионов. Дело было безнадежное.
     - С Испании и этого не получишь, - заметил я, -  каким  же  образом  вы
рассчитываете выкроить что-нибудь для себя?
     - Придется выкраивать, другого выхода нет.
     - Выжмете миллионов десять, - заметил я, - и  потом  вас  затаскают  по
судам. - Я выжму двадцать, и никакого суда не  будет.  Я  прямо  из  Испании
выставлю свою кандидатуру в консулы.
     Этот ответ,  как  сейчас  помню,  заставил  что-то  во  мне  сломиться.
Мгновение я раздумывал, не разрыдаться ли - ведь у меня  была  семья.  Затем
все же решил идти с ним до конца.  Это  было  безумием,  но  он  внушал  мне
доверие. Я ничего не мог с собой поделать: он внушал мне доверие.
     Мы обсудили все подробно, и тут нам пришлось коснуться  его  разрыва  с
Клодием. Как выяснилось, единственным человеком, который мог бы выручить Ц.,
был Красс. И существовал лишь один-единственный путь добиться  этой  помощи.
Надо было еще раз вернуться к делу Катилины, еще раз выжать этот  лимон.  Ц.
тогда был еще претором. Он мог привлечь Красса к суду.
     Когда зашла речь о доказательствах, мы вспомнили Клодия.
     У руководства уличных клубов  должны  были  сохраниться  доказательства
того, что Красс поддерживал движение Катилины деньгами. И эти доказательства
были в руках у Клодия. Чтобы как-нибудь себя выгородить,  он  их  припрятал.
Надо было выудить у него эти улики,  Ц.  не  возражал,  чтобы  я  сходил  за
Клодием.
     Перед домом стояли повозки, нагруженные вещами Ц. На  всякий  случай  я
приказал моим людям взять их под стражу: я не был уверен, решится ли  Клодий
пойти к Ц.
     Но он согласился без колебаний.
     Господа холодно поздоровались, но вскоре разговор наладился. Клодию для
своего процесса необходимы были свидетельские показания Ц., и он  готов  был
отдать за них вещественные доказательства, компрометировавшие Красса. Только
мы договорились, как вошла мать Ц. Маленькая, почтенная старушка, но  такая,
что пальца в рот не клади. При виде оскорбителя семейной  чести  в  обществе
опозоренного супруга она не стала церемониться. Начистоту выложила все,  что
думала не только о Клодий, но и о  своем  сынке,  и  потребовала,  чтобы  Ц.
выставил негодяя за порог. Выражения ее были значительно  крепче.  Я  только
диву давался, слыша, как  выражается  аристократия,  защищая  свою  семейную
честь.
     Ц., которому  Клодий  необходим  был  до  зарезу,  оказался  в  трудном
положении. Но он  не  растерялся.  На  вопрос  матери,  неужели  же  Ц.  его
нечистоплотные дела дороже собственной чести, он  твердо  и  с  достоинством
ответил: "Разумеется". Решать политические вопросы в зависимости  от  личных
симпатий и чувств не  в  его  привычках.  Судя  по  его  независимому  тону,
интересы Римской мировой империи были ему  дороже  в  этот  миг  собственных
интересов. Вероятно, его мать была другого  мнения.  Не  в  силах  вымолвить
слова, она вышла из комнаты.
     Мы ударили по рукам, я вместе с Клодием отправился за доказательствами,
а Ц. послал за Крассом.
     Разговор с Крассом навсегда останется у меня в памяти. Сначала  толстяк
рассмеялся нам в лицо, когда мы предложили ему поручиться за Ц., у  которого
было более тридцати миллионов долга.
     - Что это ты, удирать собрался? - спросил Красс.
     - Кое-кто ставит мне в строку, что я выступал за возвращение Помпея.
     -  Вот  как?  -  протянул  Красс.  -  Тогда  тебе  следовало  попросить
поручительства у твоего друга Помпея.
     - Я ничего не могу предложить ему взамен, - нахально ответил Ц.
     -  А  мне  ты  можешь   что-нибудь   предложить?   -   спросил   Красс,
развеселившись.
     - Может быть, и могу, - ответил Ц. - Как тебе известно, я претор.
     - Еще бы не известно, это стоило мне десять миллионов!
     - Однако  они  окупились,  -  равнодушно  заметил  Ц.,  -  мне  удалось
выскочить из аферы Катилины чистеньким.
     - На то тебя и сделали претором,  а  вовсе  не  затем,  чтобы  вызывать
азиатские легионы, - заявил Красс, уже несколько обозлившись.
     Ц. взглянул на него в упор и не без доброжелательности сказал:
     - Надеюсь, что тебе тоже удастся выскочить чистеньким.
     Красс взвился точно ужаленный.
     - Что это значит?
     Ц. спокойно ответил:
     - А то, милый друг, что мне в качестве претора попали в руки  некоторые
улики против тебя, которые в качестве руководителя клубов  я  в  свое  время
приберег.
     - Какие улики? - спросил Красс, голос у него вдруг осип.
     - Несколько  мешочков  из-под  монет  с  клеймом  фирмы.  Нет  никакого
сомнения в том, что  в  них  были  деньги,  предназначенные  для  подпольных
организаций.
     Красс тяжело отдувался.
     - Шантаж! - закричал он вдруг.
     - Безусловно, - холодно заметил Ц.
     - Ты хочешь сказать, что намерен продать мне несколько кожаных мешочков
за тридцать миллионов сестерциев?
     - Ничего подобного, -  возразил  Ц.  почти  дружелюбно,  -  этого  они,
пожалуй, не стоят. Тебе надо будет только поручиться за меня. Я  верну  тебе
твои тридцать миллионов, как  только  возвращусь  из  Испании.  Я  хотел  бы
испытать твое доверие ко мне.
     - А у меня нет к тебе никакого доверия, - выдавил из себя Мокрица.
     - Ну, тогда тебе грозит бессонница, - заметил Ц.
     - Где мешочки? Покажи!  Мне  надо  посмотреть  на  них,  прежде  чем  я
соглашусь разговаривать с тобой на совершенно неинтересную для меня тему!
     Кто-кто, а я  его  прекрасно  понимал  и  поспешил  выложить  все  пять
мешочков на стол. Толстяк смотрел на них  с  секунду  в  скорбном  молчании,
мысленно отдавая дань тем динарам, с которыми он ввязался в  эту  аферу,  до
того как обратиться мыслью к тем динарам, которые ему еще предстояло отдать,
чтобы выпутаться из нее. Затем мы вместе с ним принялись наводить порядок  в
делах его приятеля. Прежде всего надо было что-то подкинуть группе  Пульхера
- она  много  вложила  в  азиатские  бумаги  и  основательно  пострадала  от
биржевого краха в декабре, а кроме того, за ее спиной стоял великий  Куллон.
Мои претензии исчислялись одиннадцатью  миллионами.  За  шесть  из  них  мне
поручился Красс. С другими кредиторами он обещал "серьезно  поговорить".  На
том мы и порешили.
     Ц. сидел в углу и читал какой-то греческий роман.
     Историки утверждают, что Красс поручился за Ц. потому, что высоко ценил
его энергию и предприимчивость. Могу заверить вас - он ничуть ее не ценил.
     Вдруг из темноты за  окном  послышались  голоса;  Старик  прервал  свой
рассказ и прислушался. Но  голоса  затихли  где-то  вдали.  Он  поднялся  и,
наклонившись, стал наполнять из глиняной амфоры мои .графин. Вдруг он  снова
прислушался, но все было тихо. Он сел и продолжал:
     - Я не скрываю, что его манера обращаться  со  своими  кредиторами  мне
импонировала. Бесспорное превосходство  Ц.  можно,  пожалуй,  объяснить  его
отношением к деньгам. Он не был жаден и вовсе не стремился превратить "твое"
в "мое". Он просто-напросто не признавал разницы между "моим" и "твоим".  Он
был твердо уверен, что его должны содержать. Я часто удивлялся,  почему  его
откровенная  беспечность  по  отношению  к  своим   долгам   не   отпугивала
кредиторов; напротив, она как бы передавалась им. Разговор с Крассом  я  так
подробно изложил вам потому,  что  на  этом  примере  вы  сами  убедитесь  в
прославляемой всеми историками, никогда не покидавшей Ц. веселости.
     Впрочем, он обвел вокруг пальца не только Красса, но и меня. Он умолчал
о скупке земельных участков. Я не буду останавливаться на том, каким образом
ему удалось продолжать эти спекуляции, несмотря на банкротство, и  во  время
своего проконсульства в Испании. Об этом говорит Рар в записках за 94 год. В
92 году о скупке им земельных участков  знали  только  Пульхер  и  несколько
других связанных с ним банков. Не случайно Ц. прежде всего потребовал от нас
расчета с Пульхером. В Испании он  главным  образом  сотрудничал  с  группой
Пульхера.
     Внезапно Спицер прервал свой рассказ и, откинувшись на  спинку  кресла,
прислушался. Откуда-то со  стороны  невольничьих  бараков  опять  доносились
громкие голоса. Вскоре мы услышали и лай сторожевых псов.
     Раздались  торопливые  шаги,  и  в  окне   показался   маленький   галл
управляющий. Он сообщил, что один из рабов бежал.
     - Возьми собак, - приказал Спицер, - но с поводков не  спускай,  не  то
опять одной не досчитаетесь!
     Он ударил в медную тарелку и велел подать себе теплый плащ. Мы вышли и,
пройдя мимо бараков, из которых доносились  удары  воловьих  бичей  и  вопли
допрашиваемых, поспешили за рабами,  впереди  которых  бежала  свора  собак.
Факелы не понадобились - ночь была светлая, что весьма облегчало поиски.
     Старик шагал молча.  Поступь  его  была  решительна  и  грузна,  каждое
движение как бы обдуманно, вид - мрачный.
     На одном из поворотов дороги нам встретился тот самый легионер  Цезаря,
ветеран галльской войны, с ним была собачонка, и ему стоило  немалого  труда
удержать дворняжку, так и рвавшуюся за сворой ищеек.
     Спицер грубо спросил его, не видел ли он  сбежавшего  раба.  Коренастый
крепыш прямо посмотрел ему в глаза и  медленно  покачал  головой.  Когда  мы
отправились дальше, он еще долго глядел нам вслед.
     Спицер, подавив раздражение, произнес:
     - Знает, а молчит. Вся эта сволочь держится друг за друга.
     Особенно далеко мы не пошли - все равно мы ничем не  могли  помочь.  Но
когда мы снова переступили  порог  библиотеки,  до  нас  донесся  дикий  вой
огромных догов уже откуда-то с озера.
     Старик налил себе стакан красного вина. Руки его не дрожали,  но  голос
выдавал, как трудно ему было  сохранять  самообладание.  Его  землисто-серое
лицо стало пепельным.
     - Нет, - ответил он на мой вопрос о том, что будет со  сбежавшим,  если
его схватят, - я никогда не велю их убивать. За них  деньги  плачены,  я  не
такой дурак,  чтобы  ломать  кости  тому,  кто  обрабатывает  мне  оливковые
плантации. Кстати, смертная казнь не пугает рабов. Они ведь не так привязаны
к жизни, как мы.
     Рассказывая  об  управлении  Цезаря  Испанией  -  управлении,   которое
почитается классическим, -  он  постепенно  успокоился.  Однако  то  и  дело
прислушивался к ночным звукам за окном, и рассказ его был еще более желчным,
чем обычно. Лишь намного позднее я понял, почему он  совсем  не  прибегал  к
столь естественному в данном случае  приукрашиванию  событий,  а,  напротив,
старательно подчеркивал, выпячивал все грубое, жестокое.
     - Ц., - продолжал он, - настолько поспешно покинул  Рим,  что  даже  не
испросил у сената инструкций относительно состава, вооружения и оплаты своей
армии.  Я  думаю,  что  слава  о  "сказочной   быстроте   его   путешествий"
распространялась главным образом его кредиторами. И все  же  он  не  покинул
Рима, прежде чем не испросил инструкций у группы Пульхера. Ей ведь  поручили
ликвидировать контракты на поставку военных  материалов,  заключенные  между
этрурскими железными рудниками и армией Помпея. Рудники эти - самые  крупные
в Италии - уже сильно истощились. Да, Ц. действительно  был  первым,  кто  в
управлении  провинцией  руководствовался  разумными,   то   есть   деловыми,
принципами.
     Историки лишь глухо упоминают об этом. По ряду причин, главным  образом
для того, чтобы получить триумф, Ц. пришлось изображать  свое  пребывание  в
Испании как военный поход. Он докладывал о военных действиях  против  горных
племен, совершавших разбойничьи набеги на долину. На самом же деле речь  шла
о горожанах, покинувших насиженные места, чтобы скрыться в горах, и  которых
надо было силой вернуть обратно. Таков обычный язык сводок, которые посылают
наместники. Деятельность Ц. была куда интереснее.
     Главным, собственно новым, в ней было то, что он обращался с испанскими
дельцами не просто как с испанцами, а как с дельцами. Он поддерживал их, где
только мог, в том числе и  против  их  собственных  земляков.  Прежде  всего
требовалось умиротворить Испанию. И ради достижения этой  цели  нельзя  было
останавливаться ни перед какими средствами, даже самыми жестокими.
     Из  всех  цивилизаторских  начинаний  всего   больше   прославило   его
переселение лузитанских горцев в долины.  Лузитанские  купцы  жаловались  на
недостаток рабочих рук в шахтах, где  добывались  серебро,  медь  и  железо.
Горцы предпочитали работе под землей  созерцательную  пастушескую  жизнь  на
горных пастбищах. Промышленники с полным основанием указывали, что  на  этих
труднодоступных высокогорных  лугах  людям  легко  укрываться  от  сборщиков
налогов.
     Римские  губернаторы  десятилетиями  не  обращали  внимания  на  жалобы
туземных купцов и держались  в  стороне  от  борьбы,  которая  велась  между
лузитанской буржуазией и строптивыми пастушескими племенами. Горные  племена
стояли на очень низкой ступени цивилизации. Они даже не заводили себе рабов.
Без помощи извне нечего было и думать об  эксплуатации  колоссальных  рудных
богатств  -  частью  из-за  примитивной  техники,  частью  из-за  отсутствия
необходимой рабочей силы.
     И все же римские войска только тогда вторглись в горы, когда, вскоре по
приезде Ц., стало известно, что там приносят богам даже человеческие жертвы.
Искоренение столь варварских обычаев требовало быстрых  и  решительных  мер.
Разумеется, подобная операция будет стоить многих человеческих жизней, но  в
конце концов она окупится. И те  римские  солдаты,  которые  за  отсутствием
дорог двинулись по дну лимана, приняв его за высохшее русло реки, и  утонули
со всем вооружением и поклажей, когда начался прилив, отдали свою  жизнь  не
напрасно. На берегах этого лимана теперь  живописно  раскинулись  виллы  как
местных, так и римских купцов. А горные долины, где в те времена  раздавался
звон оружия и стоны раненых, ныне вновь оглашаются ударами  мирной  кирки  в
рудных выработках и ликующими возгласами рабов.
     Короткая война не обошлась без кровопролития,  и  не  все  операции  Ц.
кончались успешно. Но солдаты были на него не в обиде. Он щедро вознаграждал
их. Ц. мог с чистой  совестью  просить  в  Риме  триумфа.  Чтобы  получилось
необходимое для этого число в пять тысяч убитых, ему вовсе  не  требовалось,
как иным полководцам, приплюсовывать к павшим врагам еще и все поплатившееся
жизнью гражданское население.
     Римские когорты в этом походе сражались  плечом  к  плечу  с  когортами
туземных солдат, армия Ц. на одну треть  состояла  из  лузитанов.  Отношение
римских откупщиков, и тем самым Сити, к местной буржуазии было самое что  ни
на есть сердечное. Ц. с помощью группы Пульхера добился для своей  провинции
снижения налогов, доказав, что страна пострадала от  его  военных  операций.
Кроме того, перед раздачей откупов он настоял  на  полюбовной  сделке  между
отдельными претендентами и группой Пульхера, избежав этим ажиотажа во  время
торгов. Рудники он оставил  в  руках  местных  промышленников  и  выхлопотал
лузитанам мораторий по долгам.  Он  установил  такие  порядки,  при  которых
местной промышленности предоставлялась возможность продолжать работу и в  то
же  время  ценой  предельного  напряжения  всех  людских   ресурсов   страны
отрабатывать долги. Две трети выручки от рудников постоянно текли в Сити.
     Поход в горы принес обильную жатву в виде рабов. Но это еще  не  решало
дела. Привыкшие к праздности  на  своих  альпийских  лугах,  бывшие  пастухи
убегали из городов, и их  время  от  времени  приходилось  силой  возвращать
обратно. Ц. старался как мог.
     Успех его был эпохальным и больше  чем  что-либо  другое  способствовал
популярности новой системы. Несмотря на сниженные налоги, доходы  метрополии
постоянно росли, и у Сити имелись все основания быть довольным. Оно получало
столько руды, сколько хотело. Ныне в рудниках трудится более 40 000 рабов, и
Сити выколачивает 45 миллионов сестерциев в год из одних серебряных копей.
     Но  и  на  свою  долю  от  умиротворения  провинции  Ц.  никак  не  мог
пожаловаться. Историки расходятся  в  мнениях  относительно  того,  на  чем,
собственно, он там нажился. Бранд, например, утверждает, что Ц. брал  деньги
лишь  ради  того,  чтобы  получить  в   руки   доказательства   безграничной
благодарности испанцев за его бескорыстие. Ц. принимал  только  добровольные
подношения, подчеркивает он.  Непот,  считая  полководцев  слишком  гордыми,
чтобы  выклянчивать  себе  подаяния,  приходит  к  выводу,  что  Ц.   просто
приказывал подносить ему пожертвования. Одни говорят, что он брал  деньги  у
врагов, другие - у союзников; одни - что это была контрибуция, другие -  что
акции серебряных рудников; кто-то пишет, что платили ему в Испании, а кто-то
- что в Риме. И все они правы. Каждый мальчишка знает, что  Ц.  умел  делать
несколько дел сразу. За  один-единственный  год  он  "сделал"  35  миллионов
сестерциев. Когда он вернулся в Рим, это был другой человек. Ц. доказал,  на
что он способен, доказал и то, на что способна одна-единственная  провинция.
Тем самым он оправдал свое  историческое  изречение:  лучше  быть  первым  в
Испании, чем вторым в Риме.
     И мое доверие к нему тоже вполне оправдалось: наш  маленький  банк  уже
никак нельзя было назвать маленьким.
 
     В комнату снова вошел галл. Он был бледен, растрепан и еле держался  на
ногах от усталости.
     - Ничего от них не добьешься, - сказал он.
     Старик только невозмутимо глянул на него, и мне  показалось,  что  галл
побледнел еще сильнее. Повернувшись, он быстро вышел.
     Старик обратил свое топорное лицо к темному окну, несколько минут сидел
молча, затем продолжал ровным голосом:
     - Это был другой человек, и вернулся он в другой Рим.  После  страшного
поражения 92 года демократия вновь  поднимала  голову.  Вопрос  о  том,  как
переварить полмира, завоеванные Помпеем, был, правда, снят  с  повестки  дня
благодаря кровавой победе катонова сената,  но  так  и  остался  нерешенным.
Положение вновь крайне обострилось. Без Сити нельзя было обойтись, а  вместе
с тем Сити не давали ходу. Огромные толпы рабов заполонили Рим, всю  Италию.
Но чем больше было рабочих рук, тем меньше было работы.  Бесплатная  раздача
хлеба привела к полному  захирению  ремесел.  Владельцы  крупных  латифундий
стремились перейти от  зернового  хозяйства  к  разведению  виноградников  и
масличных культур. Они с ног сбивались в поисках арендаторов. Вам не  понять
всех столкновений последующих лет, в том числе и гражданских войн, без учета
этого основного факта. Приходилось опять обращаться к маленькому человеку. У
демократии вновь появились шансы. Он поднялся и, взяв шкатулку со  свитками,
добавил: - По этим запискам вы увидите,  что  демократия  была  осуществлена
полностью.
 
     Задумавшись, я шагал к своей  вилле.  В  складках  туники  у  меня  был
спрятан свиток с записками Papa за 94 и 95  годы.  Ночь  была  теплая,  небо
затянуло тучами. Сбежавшему рабу  повезло.  Из  бараков,  мимо  которых  мне
пришлось идти, не доносилось ни звука.
 
                              Книга четвертая 
                        ЗАПИСКИ PAPA, СВИТОК ТРЕТИЙ 
                            Трехглавое чудовище 
               (с 12.2.694 по 27.7.694. Сокращены издателем) 
 
     Официальная историография в лице ее наиболее прозорливых представителей
усматривает в этих событиях попытку сената не допустить  триумфа  Цезаря  по
его возвращении из Испании. Демократические круги  Рима  стремятся  посадить
консулом своего человека, желательно полководца. Цезарь, поставленный  перед
выбором - власть или слава (консульство или триумф), без колебаний  выбирает
власть.
 

 
     Триумф нужен нам до зарезу. Хотя бы для того, чтобы заставить умолкнуть
наглые остроты, распространяемые Цицероном об испанском походе Ц. Он  пустил
слушок, будто триумфатором во время триумфа Ц. выступит  Пульхер  (Азиатский
торговый банк).  Названия  полей  сражений  следует  подвергнуть  тщательной
проверке -  как  бы  они  не  оказались  названиями  фирм  и  банков.  Самые
ожесточенные бои происходили ведь между должниками  и  кредиторами,  и  поле
брани было усеяно не обескровленными трупами врагов, а обесцененными акциями
и разорванными в клочья контрактами. Ц. привез с  собой  столько  финансовых
экспертов и ростовщиков, что в лагере не оказалось места  для  солдат  и  их
пришлось расквартировать за его пределами. Легионеров использовали  лишь  от
случая к случаю для охраны сейфов.
     Пошлые шутки, но на невежд они действуют.
     Разумеется, это обойдется недешево, но мы  непременно  должны  получить
консульство на будущий год. Именно потому Мацер  и  настаивает  на  триумфе.
Говорит, что председатели  округов  зондировали  почву  (не  открывая  карт,
конечно) и натолкнулись на недоверие избирателей. Никто не забыл, что, когда
баллотировался Катилина, им в конце концов так и не заплатили.  А  если  наш
триумф состоится, каждый  увидит,  что  это  кандидат  с  мошной.  Придется,
конечно, поставить угощенье для всего города, бросать в толпу  деньги,  хотя
бы монеты в пол-аса. Триумфальное  шествие  даст  возможность  подзаработать
ремеслам. Какой прок маленькому человеку от испанского серебра,  текущего  в
банковские сейфы? Какой барыш от войны мяснику, пекарю,  чесальщику  шерсти,
гончару? Разве что ему перепадет от триумфа. Кроме того, не надо думать, что
дело в одних деньгах. Маленький человек не может отказаться от денег  -  они
ему нужны, но принимает он их охотнее от того,  к  кому  проникся  доверием.
Управлять городом можно по-разному: скаредно и щедро. А для  ремесленника  в
этом все. Добрая половина мастерских закрыта,  так  как  они  жили  военными
поставками, а воины нет. Они рады будут избрать полководца. Спицер  в  узком
кругу  тоже  высказывается  за   триумф.   Вот   его   слова:   "Неправильно
рассматривать триумф только  как  балаган.  Нет,  триумф  -  это  завоевание
кредита. Именно потому, что финансовое положение у нас не ахти  какое,  надо
раскошелиться. Пусть весь город провоняет нашими деньгами. Для кредита  куда
лучше, чтобы видел", как ты проезжаешь по городу в  триумфальной  колеснице,
хотя бы и с пустой мошной, чем  с  набитой  плетешься  пешочком  в  банк  на
Форуме. Я так и написал Ц.: "Если за вами укрепится репутация дельца  -  это
произведет  в  Сити  дурное  впечатление.  Вы  -  государственный   деятель,
полководец. Это ваша вывеска, поймите вы меня! И ради бога не  пренебрегайте
традициями. До меня дошли слухи, что вы как-то обронили: "К чему  весь  этот
тарарам?" Такое словцо может вам стоить  целого  состояния.  Пусть  подобным
образом выражается господин Кинкула (выделка  кож)  и  ему  подобные,  а  вы
докажите, что серьезно относитесь к  своему  делу,  и  вам  доверят  деньги.
Триумф вам необходим". А  Фульвия  прощебетала:  "Непременно  триумф!  Сенат
лопнет с досады. Вот так же, когда я заказываю новое платье у  Аристипулоса,
все мои товарки готовы лопнуть с досады. Когда положение у меня хоть  плачь,
денег нет на книжке - что я делаю? Иду к портнихе и заказываю десяток  новых
нарядов. Я много о чем сожалела в жизни, но ни разу не пожалела, что  хорошо
одеваюсь. И дело не только в том, что шелк гораздо  больше  волнует  мужчин,
чем самая нежная кожа, нет, у них слюнки текут, когда  они  видят,  какая  я
дорогая. Непременно устраивайте триумф".
     Вопрос этот, если он вообще был для Ц. вопросом, решил в  конце  концов
Пульхер. Он сказал: "На вашей тоге налипла грязь римских предместий. Ее надо
основательно выбить. Достаточно сказать одно слово: Катилина".
     Строго секретные данные, которые сообщил Спицер,  говорят  о  том,  что
круги, стоящие за Азиатским торговым банком,  даже  настаивают  на  триумфе,
если мы хотим получить от них деньги для предвыборной  кампании.  Гай  Матий
уже запросил в сенате триумф для Ц. и представил соответствующие документы.
     Между прочим, я совершенно не понимаю замечания  Спицера,  будто  -  бы
наше финансовое положение "не ахти какое". Ведь  Ц.  наверняка  выколотил  в
Испании немалую толику денег!
  

  
     Сенатская комиссия чинит одно  препятствие  за  другим,  только  бы  не
разрешить нам триумфа. Там утверждают, будто мы причислили к убитым врагам и
лиц, умерших от различных эпидемий, а также убитых  союзников.  А  когда  мы
указываем, что у Ц. бывали стычки с союзниками,  то  нам  немедленно  грозят
расследованием. Короче, к нам всячески придираются. Если они еще  пронюхают,
что мы собираемся баллотироваться в консулы,  нам  несдобровать.  Этот  план
надо во что бы то ни стало как можно дольше держать в тайне.
     Напрямик спросил Спицера, каковы наши финансовые дела.
     - Боюсь показываться кредиторам, - был его ответ, - все  так  и  рвутся
ссудить нам денег. Положение наше никогда не было более прочным.
     Это меня успокоило.
  

  
     Матий сообщил: со  вчерашнего  дня  сенату  известно,  что  Ц.  намерен
баллотироваться в консулы. Он считает, что нам теперь ни за что не  добиться
разрешения на триумф.
  

  
     Триумф разрешен! Никто из нас не понимает почему.
  

  
     Еще несколько недель назад Ц. поручил Спицеру подготовить  триумфальное
шествие, как только будет получена санкция сената. Теперь мы составляем план
действий. Приходится невероятно спешить, так как Ц.  обязан  не  позднее  12
июля  зарегистрировать  свою   кандидатуру   в   консулы.   Таким   образом,
триумфальное шествие заменит нам предвыборную кампанию. Но  подготовить  его
надо к концу мая, и нам уж никак нельзя ударить лицом в грязь. Плохо, что Ц.
застрял в Испании. Кажется, его все еще держат там дела с Пульхером.
  

  
     Надо постараться припомнить триумф  Помпея  -  ведь  непременно  начнут
сравнивать. Это было прошлой осенью. Помпей ждал целый год, пока не  прибыли
все трофеи из Азии.
     Я наблюдал торжества с восьмого этажа дома на верхней Субуре  вместе  с
возчиком Листом, тем самым молодым человеком, который в свое время  доставил
меня в Писторию.
     Шествие было огромное. Оно и понятно, ведь  это  был  триумф  над  всем
известным  цивилизованному  миру  Востоком.  Все,  что  только  можно   было
погрузить на корабли, было погружено. Рано утром я видел, как  на  громадных
повозках, - запряженных слонами, везли  по  скотному  рынку  чуть  не  целые
храмы. Но их пришлось там и бросить -  римские  переулки  оказались  слишком
узкими. Да и вообще двух дней не хватило, чтобы все показать.  Горы  трофеев
так и не нашли применения.
     Впереди шествия несли два  деревянных  щита,  на  которых  кратко  были
перечислены все походы Помпея. Щиты то и дело задевали за  веревки,  которые
протягивают через переулки для сушки белья. Тогда их понесли  плашмя,  чтобы
из их окон все же могли прочитать. В  конце  перечня  значилось,  что  война
удвоила годовые доходы, поступающие из Азии.
     За  таблицами  тянулась  бесконечная  вереница  колесниц,   нагруженных
воинскими доспехами, боевыми машинами и носами кораблей; за  ними  двигались
мулы, навьюченные  тюками  с  серебром  общей  стоимостью  в  500  миллионов
сестерциев - вклад Помпея в римскую казну.
     На небольшой повозке ювелиры искусно  разложили  коллекцию  драгоценных
камней царя Митридата. Далее следовал игорный  столик,  высеченный  из  двух
огромных желтых камней, три роскошные кровати, одна из чистого золота, и  35
усыпанных  жемчугом  корон.  Три  золотых  идола  огромных  размеров.  Затем
маленький, отделанный жемчугом храм муз, увенчанный солнечными часами.  Трон
и скипетр Митридата. Его скульптурное изображение  из  серебра  и  громадный
бюст из чистого золота. Какие-то никому  не  ведомые  тропические  растения,
эбеновое дерево.  Через  узкие  вонючие  проулки  Рима  в  те  дни  пронесли
сокровища и золото полумира.
     Помню, как на золотого божка, которого несли в числе трофеев,  упала  с
веревки заплатанная рубаха. Шагавший рядом солдат  схватил  ее,  натянул  на
себя и, подмигнув ругавшемуся сверху владельцу, так и ушел в ней.
     "Вот и все его трофеи! - проворчал со злостью стоявший  рядом  со  мною
Пист".
     На второй день триумфа по улицам гнали живые трофеи.
     По  выбитому  булыжнику,  спотыкаясь,  брели  бывшие  цари,  князья   и
заложники. Сын армянского царя Тиграна  с  женой  и  дочерью.  Семь  сыновей
Митридата. Его сестра. Иудейский царь. Несколько  жен  скифского  царя.  Два
знаменитых пирата.
     Затем  показались  опять  два  громадных  щита,  но  на  этот   раз   с
изображением на них бегства Тиграна и смерти Митридата. Вслед за ними тащили
ухмыляющихся   идолов,   портрет   известного   вифинского   попа,   который
одновременно был банкиром.
     И только после всего этого появился сам великий  Помпей.  Он  стоял  на
усыпанной жемчугом колеснице, в тунике, которую якобы носил  Александр;  его
окружали легаты и трибуны, верхами и пешие.
     "Меня тоже не мешало бы показать, - проворчал возчик Пист,  -  он  ведь
празднует победу и надо мной". Бедняга потерял  работу,  вместо  него  взяли
раба из пригнанных сюда Помпеем.
     При виде золота народ ликовал: все равно, везли ли его на повозках  или
оно украшало плененных царей.
     На выступе одной из колонн Храма Мира, под самой крышей,  восемь  часов
подряд сидела целая семья - должно  быть,  они  забрались  туда  при  помощи
веревок, захватив с собою свой обед - хлеб  и  вяленую  рыбу.  Мать  кормила
грудью младенца, завернутого в тряпье.  А  трое  ее  мальчишек,  когда  мимо
прогоняли закованных в цепи царей, так громко  выражали  свои  восторг,  что
даже охрипли.
     И все же в бедных кварталах ликовали меньше, чем в зажиточных.
  

  
     Немалую часть характерно-испанских  трофеев  мы  изготовим  в  Риме,  и
только у самых солидных фирм. Во-первых, потому, что в  настоящих  испанских
вещах с виду нет ничего испанского, и, во-вторых, у  нас  их  слишком  мало.
Ведь Ц. в Испании захватил не ночные горшки из слоновой кости,  а  концессии
на свинцовые рудники. Он и не подумал  вывозить  из  храмов  золотые  статуи
богов, а оставил их там, где они  были,  но  теперь  сам  получает  долю  от
доходов с жертвоприношений. Итак, недостаток в  эффектных  и  монументальных
объектах нам придется возместить выдумкой. Мы хотим, например, чтобы впереди
шагали сразу две тысячи трубачей с огромными трубами из серебра,  разумеется
испанского. Ц.  прислал  нам  длинный  список  названий  испанских  городов.
Большая группа вождей горных племен уже на пути  сюда,  кроме  того,  двести
тщательно  отобранных  красавиц.  Но  наш  коронный  номер  -  это   пятьсот
портативных плугов, изготовленных из испанской руды. В довершение всего  они
будут разыграны среди крестьян Кампании. Часть трофеев Ц. выдал  солдатам  в
виде серебряных лат, которые они обязались  надеть  во  время  триумфального
шествия. Это придаст нашему триумфу некоторое социальное  звучание,  которое
на триумфе Помпея совершенно отсутствовало.
     Для извозной фирмы, где раньше работал Пист,  мне  удалось  выхлопотать
крупный заказ по обслуживанию  нашего  триумфа.  Если  дело  выгорит,  фирма
обещала предоставить Листу место надсмотрщика. Мой Пист так и подпрыгнул  от
радости.
     Два года я жил, как вдова. Правда,  я  позволял  себе  принимать  знаки
внимания от милого Писта. Да разве  можно  отказать  в  расположении  такому
очаровательному и живому юноше, от доброты души желающему утешить  тебя.  Но
чем-то  большим  мои  отношения  с  ним  никогда  не  были.  И  друга   его,
легионера-блондина Февулу, я дарил не меньшим расположением, чем его. Должен
признаться, их соперничество порою доставляло мне  удовольствие.  И  все  же
меня не покидало чувство, что я очень похож на  вдову,  у  которой  все  уже
позади и она, разочарованная, с грустью в душе,  снисходительно  взирает  на
своих молодых поклонников.
     Очень весело гулять с ними обоими. Пист - тот весь напичкан анекдотами.
Единственная тема  его  разговоров  -  собачьи  бега.  Больше  он  ничем  не
интересуется. Игра на собачьих бегах  стала  главным  увлечением  маленького
человека. Во всех цирюльнях можно ставить на собак. Некоторые псы  приобрели
большую известность, чем  иные  политические  деятели.  Проигрываются  целые
состояния. Пист считает, что бега - единственный  шанс  маленького  человека
добиться скромного достатка. И действительно, на собак ставит каждый, у кого
есть хотя бы  несколько  лишних  асов.  Лист  заявляет  мне:  "Говорят,  это
страсть. Чушь! Это верное дело.  Да  ты  сам  скажи,  как  же  иначе  плебею
раздобыть несколько монет?" Февула улыбается,  терпеливо  слушая,  как  Пист
расхваливает необыкновенные стати очередной фаворитки и затем  цедит  сквозь
зубы: "А на кой они ей нужны, все эти стати? Ей важно,  чтоб  хозяин  напоил
как следует всех ее соперниц  по  бегам".  Февула  везде  и  во  всем  видит
жульничество, но на собак все же ставит. Жульничество или не жульничество, а
если повезет, ты можешь и  выиграть.  А  тогда  можно  начать  и  что-нибудь
солидное. Он хочет стать виноградарем.
  

  
     Февула - сын крестьянина из Кампании. Он совсем еще молодой человек и в
азиатском походе участвовал только последние полгода. Я люблю ходить с ним в
трактиры на скотном рынке, где бывают солдаты,  -  социологические  проблемы
меня всегда интересовали. Завсегдатаи здесь -  отставные  легионеры  Помпея.
Ругаются они на чем свет бтоит.
     Полководец, согласно закону,  уволил  их,  едва  ступив  на  италийскую
землю. Правда, он заплатил им, обещал участок земли и просил  присутствовать
на своем триумфе в Риме. И заплатил  ведь  неплохо.  Имея  клочок  земли,  с
такими деньгами  (5000  сестерциев)  вполне  можно  обзавестись  хозяйством,
купить нескольких рабов, давилку, посадить виноград. Великий Помпей  сдержал
свое обещание: он обратился в сенат с просьбой  выдать  солдатам  землю,  но
дело это почему-то затянулось, вернее говоря, тянется до сих пор. Господа не
привыкли торопиться, а тем временем полученный небольшой  капиталец  тает  в
погребках, да и  на  квартиру  уходит  немало.  Кое-кто  уже  все  прокутил;
некоторое  время  ему  помогают  товарищи,  но  потом  и  они  при   встрече
отворачиваются. Да, Азию завоевать легче, думает солдат, чем теплое местечко
в погребке. Он победил  царя  Митридата,  но  одержать  победу  над  римским
трактирщиком не так легко.  За  стойкой  не  бряцают  оружием,  здесь  нужна
звонкая монета, и все, кого еще не выставили за дверь, с  ужасом  думают  об
оставшихся за порогом и лихорадочно пересчитывают асы в кошельке.
     Помпею проходу не дают  его  же  легионеры.  Стоит  ему  показаться  на
Форуме, как они толпами обступают своего бывшего полководца и кричат, что он
ничего для них не делает. Недавно ему пять часов пришлось просидеть в бане -
все выходы осадили ветераны.  Вот  он  без  конца  и  твердит,  как  уверяют
председатели  избирательных  комиссий,  что  народное   собрание,   которому
предстоит голосовать его предложение, нужно хорошо смазать. Но так  как  сам
Помпей старый скряга, то, по словам Мацера, он урезает эти суммы где  только
может.
     Ц. все еще не отплыл из Испании. Он просит  сообщить  ему  подробно  об
одном  инциденте,  имевшем  место  в  борьбе   Помпея   за   свой   аграрный
законопроект. По указке Помпея один из народных трибунов  посадил  в  тюрьму
консула Метелла, отказавшегося обсуждать этот законопроект в  сенате.  Когда
сенаторы решили навестить консула в заточении, трибун поставил  свою  скамью
перед входом и уселся на нее. Как известно, закон  грозит  смертью  каждому,
кто поднимет руку  на  народного  трибуна.  Метелл  изнутри  крикнул,  чтобы
позвали каменщиков и чтоб те проломили стену рядом с дверью, тогда  сенаторы
смогут войти. Так и поступили.  Весь  Рим  целую  неделю  смеялся  над  этой
историей.  Кажется,  Ц.  придает  большое  значение  такому  новому   образу
действия: и закон соблюден, и  ты  своего  добился.  Мы  послали  ему  самый
подробный отчет.
  

  
     То была идея Ц. - гвоздем триумфального шествия сделать серебро. "Пусть
говорят - серебряный!" - написал он.  Наверное,  он  думал,  что  Пульхер  с
радостью согласится на это, так как очень важно  зарекомендовать  на  Форуме
испанские серебряные рудники.  Но  сегодня  банкир  зашел  к  нам  и  ужасно
раскричался именно из-за этого серебра. "Ну и придумали! - набросился он  на
Спицера. - Сколько раз мне говорить вам, что в Испании мы вели войну,  а  не
обстряпывали свои делишки.  А  Ц.,  видите  ли,  собирается  явиться  к  нам
коммивояжером по сбыту серебряных ложек. Где у него  вкус?  Где  солидность?
Такт? Вы что, не знаете, что такое  война?  Война  -  это  трупы,  дымящиеся
развалины,  лишения  походной  жизни,  железная  поступь  легионов.  Клянусь
Юпитером, неужели это так трудно смекнуть?" Нам  пришлось  согласиться,  что
кое-какая доля правды в этом есть. Ведь как легко  поскользнуться  в  такого
рода делах!
  

  
     Чудовищный скандал. Весь город говорит о том,  что  вчера  после  обеда
Помпей  расставил  у  себя  в  саду  столы  и  принялся  открыто   раздавать
избирателям деньги. Вот олух-то! Недавно я впервые встретился с ним лицом  к
лицу на Форуме. Это грузный человек с бледной нежной кожей и  очень  черными
глазами. Лоб весь в поперечных морщинах, брови сдвинуты - видно, хочет сойти
за мыслителя. Волосы искусно завиты и как бы нечаянно всклокочены, но и  тут
чувствуется рука цирюльника; походка спокойная; он, как я  слышал,  обожает,
когда говорят о его непоколебимом спокойствии в любых обстоятельствах. С ним
был вольноотпущенник Деметрий - набеленный и нарумяненный малый. По  слухам,
Помпей сейчас живет с ним.
  

  
     Ц. намерен в середине апреля прибыть в Италию.
  

  
     Предложение Помпея о раздаче земли ветеранам  провалилось  -  он  опять
поскаредничал. Теперь ясно, почему он открыто подкупал  избирателей:  хотел,
чтобы солдаты думали, будто он что-то для них делает. Беднягам - как это  ни
смешно и ни дико - приходится расплачиваться за то, что всякое напоминание о
войне сейчас крайне  непопулярно.  Все  проклинают  азиатский  поход.  Война
расстроила торговлю, бессмысленным ввозом рабов разорила сельское хозяйство,
из-за нее Рим месяцами лихорадило, страна была на краю гражданской войны.
     Арендатор  и  мелкий  крестьянин,  бьющийся  как  рыба  об  лед,  чтобы
перевести свое хозяйство на виноградарство и масличные культуры, ничего  так
не боится, как новой войны. Для него война - это  солдатчина,  налоги  и,  в
довершение всего, гражданская война. Война всем так  ненавистна,  что  сенат
вынужден утаивать  некоторые  тревожные  вести,  поступающие  из  Галлии,  и
проводить там политику уступок.
  

  
     Ц. вернется только в конце апреля. Если триумф состоится в  конце  мая,
то это не слишком рано.
  

  
     Ц. все еще  ведет  какие-то  деловые  переговоры  в  Испании.  Придется
перенести триумф на июнь. Опять выкладывай денежки!
  

  
     Гай Матий вернулся из Испании. Ц., несмотря на все  попытки,  никак  не
может  столковаться  с  Пульхером  и  испанскими  купцами.  Матий   говорит:
"Испанцев легче победить, чем римлян".
  

  
     Спицер получил письмо, в котором Ц. пишет: "Какой прок  нам  от  самого
пышного торжества, если над  нами  торжествует  господин  Пульхер?"  Золотые
слова! Но каково нам, которым без  конца  приходится  то  разворачивать,  то
снова  сворачивать  колоссальный  аппарат  и  продлевать   безумно   дорогие
контракты! Помимо этого, в городе пошли разговоры, будто Ц. боится,  как  бы
его по возвращении не притянули за выступление во время  процесса  Каталины.
Все это, разумеется, чистейший вздор, его задерживают  финансовые  операции,
неизбежные после каждого похода.
  

  
     Если Ц. до середины июня не вернется, триумф  совпадет  с  предвыборной
кампанией и для регистрации кандидатуры потребуется  специальное  разрешение
сената. А Ц. даже еще не выехал.
  

  
     Спицер уже начал терять голову. Мы пошли вместе на Форум,  и  вдруг  он
упавшим голосом сказал мне:
     - Триумф завял у меня в руках. Упорство Ц. в  испанских  делах  я  могу
объяснить только тем,  что  это  его  первое  настоящее  деловое  начинание.
Впервые он  увидел  у  себя  под  носом  деньги,  настоящие  деньги.  С  ним
происходит то же, что с изголодавшимися морскими птицами: запустит  когти  в
чересчур крупную рыбу и вместе с ней идет ко дну.
     Да, уж если Спицер заговорил, как поэт, значит, он впрямь отчаялся.
  

  
     Говорят, Ц. наконец отплыл. Не опоздали ли мы с нашим триумфом?
  

  
     Положение  катастрофическое:  сегодня,  когда  Спицер  хотел  снять   в
Азиатском торговом банке обещанные для триумфа  суммы,  ему  сухо  сообщили:
переговоры господина Пульхера с Ц. еще не завершены. Что же  делать?  Каждый
день  дорог.  Судя  по  тому,  как  ныне  обстоит  дело,  нечего  и   думать
подготовиться до 10-го, а это  самый  последний  срок  для  триумфа.  Спицер
считает, что мы уже не успеем, даже если завтра  утром  и  удастся  получить
деньги в банке. Что у Пульхера на уме? Как видно, Ц. отплыл из Испании,  так
и не договорившись с ним.
  

  
     Наконец-то Ц.  прибыл.  Давно  пора:  подготовка  к  триумфу  поглощает
огромные суммы. Спицер до предела использовал  новый  кредит,  а  между  тем
Азиатский торговый банк вот  уже  неделю  как  закрыл  все  кредиты,  и  нам
пришлось все приостановить. До зарезу нужны испанские деньги.
     Ц. обосновался в новом дворце, специально построенном для этой  цели  в
Альбанских горах, ибо все оставшееся до триумфа время ему по  закону  нельзя
появляться в Риме. Вот уж два года как я его не видел. Интересно,  изменился
ли он?
 

 
     Нет, не изменился. Когда сегодня мы со Спицером прибыли к нему, он, как
всегда, быстрыми, нервными шагами устремился нам навстречу и,  протянув  обе
руки, воскликнул: "Деньги у вас есть? У меня - ни аса", и тут же закашлялся,
так как над одним из флигелей дворца стояло облако пыли -  его  уже  ломают:
здание, видите ли, не понравилось хозяину.
     У Спицера вся краска сошла с лица. Он онемел.  Ц.  лукаво  взглянул  на
него и тут же принялся посвящать нас в свои новые строительные  планы.  Даже
заставил несчастного Спицера - а каково у бедняги на душе!  -  лазить  через
мраморные глыбы и  выслушивать  получасовые  описания  врубленных  в  скалах
будущих галерей.
     Короче, Ц. все тот же.
     После обеда Спицер сделал мне кое-какие намеки на положение дел.
     Ц., оказывается, как лев, дрался с Пульхером до последнего  момента  за
свой пакет акций серебряных рудников в Испании. И делал  он  это  не  только
ради барыша, но и ради того, чтобы вернее  заручиться  обещанной  ему  ранее
Пульхером  поддержкой  Сити  на  консульских  выборах.  Контрудар   Пульхера
заключался в том, что он убедил Сити настаивать на триумфе. Банкир надеялся,
что тогда-то Ц.  не  обойдется  без  него  -  ему  нужны  будут  деньги  для
финансирования триумфального шествия. Но Ц.  взял  да  и  заложил  все  свои
акции, так что контрольный пакет все еще в его руках. Правда, это  настолько
задержало его, что триумф уже вряд ли может состояться ранее 20 июля, а  уже
12-го  Ц.  должен  заявить,  что  выставляет  свою  кандидатуру  в  консулы.
Следовательно, ему понадобится разрешение сената. Спицер  теперь  настаивает
на том,  чтобы  уступить  Пуль-херу  пакет,  не  то  он  еще  провалит  наше
ходатайство в сенате. Конечно, это тяжелый удар по карману, так как ценность
наших  бумаг  основательно  подскочит   благодаря   триумфу   и   Ц.   тогда
действительно лишится всех результатов испанской операции. Но Спицер  делает
ставку на консульство и ни под каким видом не  соглашается  на  перезакладку
земельных участков. Он считает, что они принесут самый крупный барыш.
 

 
     Сегодня приехал Гай Матий, наше доверенное лицо в сенате, и  Мацер.  Мы
немедленно начали обсуждать детали предвыборной кампании.
     В  переговорах  принял  участие  Корнелий  Бальб  -  испанский  банкир,
представитель  испанских   фирм,   которые   вместе   с   группой   Пульхера
разрабатывают рудные месторождения  на  юге  Пиренейского  полуострова.  Это
лысый, жирный человек с выпученными глазами и  нервным  тиком.  Его  считают
финансовым гением. Больше всего он  заинтересован  в  установлении  контроля
Сити над наместниками  в  провинциях,  контроля,  пока  что  осуществляемого
сенатом. Он утверждает, что в самом сенате тоже образовалась сильная группа,
недовольная прежними  разбойничьими  методами  римских  наместников.  Это  в
основном те сенаторы, которые владеют крупной недвижимостью  в  Малой  Азии,
они же тайные держатели акций откупных кампаний. Да и  вообще  за  последнее
время число сенаторских семей, прибегающих в своих финансовых делах к помощи
Сити, увеличивается. Немало землевладельцев в  результате  катастрофического
падения цен на хлеб крайне нуждается в наличных деньгах, и получить  их  они
могут только у банков. Все эти люди, что бы там ни говорил  господин  Катон,
ныне  приветствовали  бы  осторожное  проведение  умеренной  демократической
программы. Бальб предложил за услуги, которые члены сената оказывают Сити  -
независимо от характера этих услуг, - выдавать им  акции  предприятий  Сити.
Таким путем всего легче связать сенаторов с демократической политикой.
     Испанец ни слова не сказал о Лукцее,  втором  кандидате  в  консулы  от
демократической партии, но многое, о чем  он  говорил,  прямо  указывало  на
него, и я впервые понял, почему вообще  выставили  эту  кандидатуру.  Будучи
легатом Помпея, Лукцей предоставлял азиатским городам крупные кредиты, чтобы
они могли уплачивать контрибуции, и, разумеется, теперь оказался  целиком  в
руках у банков. Каждый третий день Оппий сообщает ему, каковы  его  (Лукцея)
потери в результате жестких действий наместников.
     Бальб намекнул, что в этом смысле и у  Помпея  имеется  открытая  рана,
которую он вовсе не хотел бы всем открывать.
     Помпей, вероятно, сейчас задается вопросом, как ему  использовать  свою
популярность у солдат, а тем самым и  у  народа.  Когда  он  прошлой  осенью
вернулся из Азии, естественнее всего ему было перейти  к  сенатской  партии,
которая  весьма  нуждается  в   популярной   личности.   Он   и   предпринял
соответствующую попытку, еще по пути в Рим  посватавшись  к  сестре  Катона.
Намекая на известную всему городу связь Ц. с Муцией, Цицерон  сказал  тогда:
"Я знаю, почему Помпей снова решил жениться: Цезарю надоела  Муция,  он  уже
зарится на сестру Катона". Катон отказал Помпею, и тот примирился  с  мыслью
поставить свою популярность  на  службу  демократии.  Некоторое  время  Сити
распространяло слухи, что его можно купить. Теперь  уже  никто  об  этом  не
говорит - Сити купило его. Дело это было обстряпано следующим  образом:  еще
во время похода несколько откупщиков и банкиров решили доказать  полководцу,
как несправедливо с ними обращается  сенат.  И  Помпея  уговорили  пойти  на
обычную для Сити сделку. С помощью банка  Оппия  он  предоставил  сирийскому
царю Никемеду довольно крупный заем, чтобы тот мог  выплатить  Риму  военные
долги. Иными словами, Помпей-финансист  ссудил  сирийскому  двору  те  самые
деньги,  которые  Помпей-полководец  должен  был  с  него  взыскать  в  виде
контрибуции. При  этом  он  драл  до  50  процентов,  но  вскоре  "на  своей
собственной  шкуре"  почувствовал,  как  сенатская  администрация  вставляет
деловому человеку палки в колеса. Из-за  постоянных  грабежей,  разбойничьих
налетов и налагаемых римскими наместниками на города даней,  увода  рабов  и
конфискации урожаев царь оказался не в состоянии выплатить Помпею  проценты.
Но Оппий-то требовал проценты от Помпея! К денежным затруднениям  прибавился
страх: вдруг сделка выплывет наружу и выйдет скандал! Короче говоря, у  Сити
были все  основания  смотреть  на  полководца  как  на  зависимого  от  него
человека.
     Ц., откинувшись в креслах, не без удовольствия  прислушивался  к  этому
словоизвержению  -  потоку   осторожных   намеков,   свидетельствовавших   о
поразительной осведомленности испанца.
     Каких только людей не откапывает Ц.!
     Несколько высокомерный Матий, очевидно, ни в  какой  мере  не  разделял
симпатий Ц. к испанцу, да и на изрубленном лице Мацера ни разу не показалась
улыбка, сколько бы Бальб ни острил. Но картина изменилась, когда речь  зашла
о плане самого предвыборного сражения и выяснилось,  что  у  Бальба  прочные
связи с банкирским домом Оппия. Именно через Оппия еще прошлой осенью  Бальб
окольным путем вел переговоры с Лукцеем относительно его  совместного  с  Ц.
баллотирования в консулы. К предложению Бальба протащить сразу двух консулов
от демократической партии отнеслись отнюдь не отрицательно. Помпею во что бы
то ни стало надо ратифицировать свои азиатские  сделки  -  азиатские  бумаги
чудовищно упали  в  цене.  Сити  готово  ассигновать  на  выборы  до  десяти
миллионов.  Условие,  которое  выдвинули  Оппий  -   Лукцей   за   поддержку
кандидатуры Ц., гласит: все должно быть строго по закону, никаких  эксцессов
с чернью наподобие  Катилины,  никаких  демократических  "экспериментов",  а
главное - чтобы никто и не заикался о земельном вопросе. (Оппий считает, что
постановка  земельного  вопроса  подорвет  импорт  рабов  из  Азии.)   Мацер
облегченно вздохнул. В ближайшие дни он свяжется непосредственно с Лукцеем.
     Матий потребует в сенате разрешения для Ц. еще до  триумфа  вступить  в
город, чтобы у него была возможность зарегистрировать свою кандидатуру.
     Полные надежд, мы покинули Альбанские горы.
 

 
     Предложение неутомимого  Матия  в  сенате  не  прошло!  Спицер  тут  же
отправился к Ц. Завтра же он передаст спорный пакет  акций  Пульхеру.  Матий
поедет к Цицерону. Разрешения на въезд Ц. нужно добиться во  что  бы  то  ни
стало.
 

 
     Еще до обеда - несмотря на невыносимую жару, я все же решил присмотреть
за тем, как в  библиотеке  прибивают  новые  гобелены  -  отдуваясь,  явился
Спицер.
     - Он был тут?
     - Кто?
     - Ц., конечно.
     - Здесь, в Риме?
     - Вот именно, здесь.
     - Что за ерунда! Он же не вправе появляться в Риме до триумфа.
     - Не вправе! В Альбе его сегодня ночью не было. Едем немедленно туда.
     По пути он кое-что мне рассказал.  Камилла,  жена  Матия,  оказывается,
внезапно вернулась в Рим. А муж ее по поручению  Ц.  как  раз  отправился  в
поместье Цицерона! Вся беда в  том,  что  на  днях  Камилла  поздно  вечером
появилась в Альбе, чтобы "забрать своего мужа", который,  разумеется,  давно
уехал. И тут, конечно, выяснилось, что "возвращаться в Рим уже  поздно".  До
того как нам тронуться в путь, Спицер еще заехал к себе домой и захватил там
пачку счетов. В Альбе он принудил Ц. их просмотреть, но ближе  к  вечеру  Ц.
его выставил, а с ним  и  меня.  Спицер  еще  что-то  бормотал  относительно
необходимости "продолжить завтра утром", но Ц. только рассмеялся ему в лицо.
Однако Спицер вдруг проявил необыкновенную твердость характера, не  моргнув,
взглянул на Ц. и выпалил:
     - До сегодняшнего дня на триумф истрачено четыре  миллиона,  а  скандал
обойдется еще дороже, вернее сказать, он будет стоить нам всего.
     - Да, да, так оно и есть, - холодно ответил Ц., - а сейчас  мне  что-то
спать хочется.
     Спицер повернулся и сел в  повозку.  Во  2-м  районе,  возле  боен,  он
приказал остановиться и вылез. Так как это довольно далеко от его дома, то и
я вылез за первым же поворотом и, в полной  уверенности,  что  он  пойдет  к
Матию, на некотором расстоянии последовал за ним. Но Спицер завернул в узкий
проулок позади боен и исчез в жалком домишке,  где  пробыл  довольно  долго.
Вышел он  в  сопровождении  какого-то  опустившегося  субъекта,  по-видимому
старого  знакомого,  ведь  в  бытность  свою   судебным   исполнителем   ему
приходилось иметь  дело  только  с  банкротами.  Тип  этот  довольно  быстро
удалился, а Спицер пошел домой.
     Нет, это будет чистое безумие, если Ц. тайно приедет в Рим. Разве можно
ради пышного бюста идти на такой риск?
 

 
     Ну и дела! Ц. лежит в Альбе с  перевязанной  головой.  Вчера  ночью  на
дороге неподалеку от Альбы во  время  верховой  прогулки  на  него,  напали.
Преступнику удалось скрыться.
     Получив это сообщение, мы со Спицером поспешили в Альбу. Но Ц.  нас  не
принял. У Спицера озабоченный вид.
     Врачи заверяют, что через два-три  дня  Ц.  снова  будет  на  ногах-его
ударили чем-то тяжелым, очевид-. но, это был мешок с песком. Сущие пустяки.
     Вечером я заглянул в переулок  позади  боен.  Субъект  оказался  бывшим
суконщиком, влачащим  жалкое  существование,  впрочем,  известным  забиякой.
Вчерашнюю ночь он не спал дома и вернулся только под утро.
 

 
     С Пистом и Февулой на собачьих бегах. Благодаря советам опытного в игре
Писта выиграли порядочную сумму. Обещал Февуле  8000  сестерциев,  если  ему
дадут участок земли. Он был очень доволен и даже проводил меня домой.
     Деньги займу у Спицера.
     Ц. снова на ногах.
 

 
     Матий отчаянно борется, добиваясь от сената разрешения для  Ц.  Он  уже
вернулся из поместья Цицерона.  Оппий  заранее  обработал  Цицерона,  и  тот
оказался сговорчивым, обещал голосовать в сенате за разрешение, но  заметил,
что это вряд ли поможет делу. Матий рассказывал о нем не без сочувствия.
     Цицерон сейчас не в фаворе, и он это сознает. Сенат использовал  его  и
бросил. Его руки обагрены кровью  ремесленников.  Он  взял  деньги  "отцов",
стало быть, он взяточник; он предал их врагов,  стало  быть,  он  предатель.
Только Сити еще его поддерживает. Сити всегда питало пристрастие к  людям  с
нечистой совестью.
     Вот ведь чертовщина! В сенате уже благополучно  сколотили  большинство,
готовое  проголосовать  за  разрешение,  однако  Катону  удалось   перенести
голосование на последний день. Состоится оно завтра, и, если  Ц.  завтра  не
зарегистрирует своей кандидатуры, ему нельзя будет баллотироваться.
 

     Все изменилось.
     С утра Ц. в Альбе ждал разрешения, с тем чтобы,  получив  его,  тут  же
отправиться на Капитолий регистрироваться.
     Заседание сената началось в 11. Катон взял  слово  по  вопросу  о  ходе
строительных работ, необходимых в  связи  с  поломкой  водопровода  в  самом
центре города. Аицо у него  было  красное,  так  как  он,  вероятно,  вместо
обычной кружки фалернского с утра хватил  две.  Однако  вначале  он  говорил
вполне разумные вещи. Никто, правда, его не слушал, все  ждали  голосования.
Поговорив добрый  час  о  необходимости  обеспечения  центральных  кварталов
водой, Катон перешел к обзору водопроводной сети всей  столицы.  Это  заняло
все время до часу дня, и  каждое  ответвление  было  досконально  разобрано.
Сенаторы стали снова собираться в  зале,  но  тут  оратор,  несколько  минут
задумчиво рассматривавший  потолок,  совершил  изящный  словесный  пируэт  я
углубился в историю римского  водопровода.  Часам  к  трем  он  добрался  до
Гракхов. В зале, как рассказывает Матий, творилось что-то неописуемое. Крики
возмущения перемежались с остротами. Порой оратора совсем не было слышно, но
он,  ничтоже   сумняшеся,   продолжал   свою   речь,   кстати   сказать,   с
обезоруживающей невинностью во взоре.
     Самому мне удалось попасть в сенат около четырех. В галереях я  заметил
много  сенаторов,  в   большинстве   уже   потерявших   всякий   интерес   к
происходящему. Два-три тучных старика, прислонившись к колоннам, дремали.  В
зале на скамьях сидело всего несколько  сенаторов  в  полной  прострации,  а
между тем толстяк Катон, надувая круглые лоснящиеся щечки и устремив  взгляд
к потолку, вел речь о приказах  Суллы  против  раздачи  муниципальных  работ
через клубы. Вдруг  голос  его  как-то  странно  притих,  казалось,  он  уже
исчерпал  свою  тему.  В  зале  оживились.  Кто-то  из   сенаторов,   тяжело
поднявшись, поспешил в кулуары. Зал снова стал наполняться, но  не  надолго.
Голос оратора вновь зазвучал в полную силу.
     Мы установили курьерскую службу между Римом и Альбой.  Три  раза  Матий
принимал решение вызвать Ц., и три раза Ц. вынужден был садиться в  холодную
ванну, чтобы не влезать потным  в  белую  тогу.  К  двум  часам  он  потерял
терпение и верхом подъехал к городским воротам. Тут уже собрался всякий люд,
чтобы приветствовать его. В пять часов пополудни Ц. въехал в город, так и не
получив разрешения, конечно. В  половине  шестого  он  зарегистрировал  свою
кандидатуру в Капитолии.
     Сразу же после этого он в сопровождении большой толпы -  его  узнали  -
отправился в сенат, где Катон все еще ораторствовал. Ц. не спеша  прошел  по
галереям, и сенаторы, державшие его сторону, оживленно  болтая,  устремились
за ним. Под глазом у Ц.  красовался  фонарь  -  след  ночного  нападения  на
прошлой неделе. Одет он  был  в  белую  кандидатскую  тогу,  по  обычаю  без
карманов, дабы кандидат не мог брать с собой денег для подкупа  избирателей.
Как только Катон приметил его в дверях, он тут же закончил свою речь.
     Итак, триумф наш пошел прахом! Стоил он нам на сегодня четыре миллиона.
Пожалуй, это весь барыш с  испанской  претуры.  Да,  на  политике  много  не
наживешь.
 

 
     Бедняга Пист в полном отчаянии.  Все  его  надежды  получить  работу  в
извозной фирме рухнули. "Помпей отпраздновал свой  триумф  и  отнял  у  меня
кусок хлеба, - говорит он, - а Ц. отнял у  меня  кусок  хлеба  тем,  что  не
отпраздновал триумфа". Февула трогателен. Он предложил те  8000  сестерциев,
которые я намеревался взять у Спицера на приобретение оливковой фермы, лучше
отдать Писту для покупки небольшого извозного дела. Но  Пист  и  слышать  об
этом не хочет.
     - Выброшенные деньги! - заявил он. - Если наш брат не может купить себе
хотя бы сотню рабов, ему нечего и думать об извозном деле. - Он предпочитает
по-прежнему держаться собачьих бегов.
     Последние дни зондировал настроения в городе и  сегодня  доложил  Ц.  о
результатах:
     Круппул (шерсть): Политика там или не политика, а в конце концов решает
оружие. И последнее слово будет не за политиками, а за  генералами.  Значит,
нам нужен не Цезарь, а Помпей.
     Целер (выделка кож): Если верх возьмет сенат, то это будет Катон.  Если
армия - Помпей. Если мы - Цицерон. Если улица - Клодий.
     - Ну а Цезарь? - спросил я.
     - Что ж, за Цезаря горой все его кредиторы.
     Сенатор: С Помпеем легче справиться - надо только не препятствовать ему
катиться вниз к черни. Ведь  если  он  задумает  играть  на  демократической
дудочке, то у демократии его песенка спета. Об этом может кое-что рассказать
Цезарь.
     Другой сенатор: Азиатская война на  совести  у  Сити.  Стоимость  наших
латифундий упала наполовину. А теперь они еще хотят лишить нас доходов  и  в
новых наместничествах. Удастся им это - нам не на что будет  содержать  свои
поместья в Италии. Вот в чем главная опасность.
     Третий сенатор: Цезарь - это Катилина, только на легальный лад.
     Четвертый сенатор: Нам нужны арендаторы, а не рабы. В этом я согласен с
демократической верхушкой. Песенка Цицерона спета.
     Откупщик: Какая польза нам от Азии, если  мы  не  выколачиваем  из  нее
барыша. Авантюр и авантюристов с нас хватит. Никого  я  так  не  боюсь,  как
этого Цезаря.
     Банкир:  Нам  нужна  сильная  личность.  К  сожалению,  Цезарь   только
пройдоха. Ну, а это мы и сами умеем.
     Другой банкир: Такого шанса, как сейчас, у демократии больше не  будет.
Старая аристократия обанкротилась, Она неспособна без нашей помощи перевести
свои поместья на виноградные и масличные культуры. У  сената  нет  армии.  В
Азии хаос. Только римский гражданин способен решить земельный  вопрос.  Если
Цезарь сумеет плюнуть на своих баб - власть будет в его руках.
     Продавец битой птицы: Цезарь? А разве он не в Африке?
     Портной, шьющий рабочую одежду: Этот Цезарь виноват в  том,  что  клубы
разогнали.
     Портовый рабочий: Из всех шишек он единственный за народ.  Да  они  его
совсем затерли.
     Канатчик (безработный): Гладиаторские игры, что он устраивал,  смотреть
можно было.
     Крестьянин: Только б не было опять войны. Заберут моего Рейя в  солдаты
- я и года виноградники не продержу.
     Другой  крестьянин:  Городские  совсем  обеднели.  Ничего   больше   не
покупают. А все Помпей виноват, что рабов нагнал.  И  Лукцей,  которого  они
теперь консулом хотят посадить, он тоже из офицеров.
     Кузнец: Я всегда мечи ковал. Лемеха мне сподручней. Но крестьяне отдают
их в починку рабам в больших поместьях.
     Мясник: Прямо вам скажу - я был за Катилину. А Цезаря вашего они купили
с потрохами.
     Каменщик: У меня опять работенка есть. Помпей театр себе строит. Я буду
за его человека голосовать - за Лукцея.
     Председатель  союза  гончаров:  Разумеется,  за  Цезаря.   Единственная
популярная личность во всем Риме.
     Бывший член уличного клуба: Мы знаем, чего держаться; получим  указание
и так и будем действовать.
     Кладовщик в рядах: Бибул.
     Столяр (безработный): Катилина был лучше их всех.
     Сапожник: Мне бы ваши заботы - у меня трое ребят и жить негде.
     Легионер: Плевал я на земельный вопрос. Еще два-три похода -  сам  себе
сколько хочешь земли куплю.
     Погонщик мулов: Цезарь? Это тот, у которого долги?
 

 
     Пульхер внушил Помпею: Ц. потому отказался от триумфа, что ему  никогда
не превзойти азиатского триумфа Помпея. Ц. прекрасно понимает, что испанские
дела никак нельзя назвать походом и что сам  он  никакой  не  полководец,  а
политик. Тем серьезнее он относится к своей мирной программе.
     Помпей, этот огромный и  несколько  торжественный  баран,  сделал  вид,
будто не поверил ни единому слову, но все же заметил:
     - Это не человек, а хамелеон (имея в виду Ц.), не сомневаюсь, что, если
римский плебс пожелает  мира,  Ц.  проникнется  отвращением  к  одному  виду
полкового знамени.
 

 
     Предвыборный комитет демократов вывесил сегодня плакаты: сенат будто бы
готовит войну против парфян.
 

 
     Ц. произнес большую речь перед  председателями  окружных  избирательных
комиссий. Вот она:
     "Римляне! В Риме есть некоторые римляне, на взгляд которых в Риме живет
слишком много римлян. Я под Римом подразумеваю всю Италию, ее цветущие луга,
ее поля, которые никто не обрабатывает.
     Вы, римляне, ютитесь в жалких домах по четыре человека  в  клетушке,  и
казалось бы, что клетушек этих слишком мало, но некоторые  римляне  говорят,
что римлян слишком много. Они придерживаются мнения, что для Рима достаточно
некоторых римлян и что для некоторых римлян Рим достаточно велик.  А  прочие
пусть убираются вон. Ведите войны,  -  говорят  они,  -  завоевывайте  чужие
страны, там и поселяйтесь! Прочие - это вы! Существует только двести римлян,
- заявляют эти двести, - но есть еще и прочие римляне, и  пусть  эти  прочие
убираются из Рима: они не имеют  права  именоваться  римлянами.  Становитесь
сирийцами, - говорят они, -  становитесь  галлами!  Римляне!  Вас  заверяют,
будто война даст вам все, в чем вы нуждаетесь. Что ж, только что  окончилась
большая война, азиатская. И действительно, поначалу дела пошли в гору.  Было
много заказов. Ну, а потом пригнали рабов из Азии. Заказы все еще поступали,
Но выполняли их уже рабы. Некоторые римляне наживались.  Война  обеспечивала
им хороший барыш. А они обеспечивали военные поставки. Прочие - то есть вы -
голодали. От сражений и побед жилья для вас, прочих римлян, не стало больше,
но вас - прочих римлян - стало  меньше.  Римляне!  Земельный  вопрос  нельзя
решить ни на Востоке,  ни  на  Западе,  его  надо  решать  здесь,  на  нашем
полуострове. Разве не истина, что некоторые  разбойники  живут  во  дворцах,
окруженных парками, а вот вы, прочие римляне, живете в  трущобах?  Разве  не
истина, что некоторые римляне обжираются азиатскими деликатесами,  а  прочие
римляне стоят в очереди за даровым хлебом? Бибул и его друзья в сенате - это
война, пустые посулы. Я и мои демократические друзья - это мир,  это  земля.
Римляне! Пусть некоторые римляне голосуют за Бибула, но вы, прочие  римляне,
голосуйте за Цезаря!"
     Это Бальб обратил внимание Цезаря  на  огромное  значение  безработицы.
Пол-Рима сидит без работы. Продавцы птицы, у которых нет птицы,  беседуют  с
продавцами дров, у которых нет дров, о рыбаках,  которых  больше  не  кормит
рыба. Перед зернохранилищами стоят  пекари  в  очереди  за  зерном,  портные
объясняют цирюльникам, что уже не могут позволить себе зайти в цирюльню, так
как безработные портовики не заказывают себе рабочих блуз. А в сенате "отцы"
все еще разглагольствуют о лености низших слоев населения.
 

 
     Плакаты демократов, разоблачающие  намерение  некоторых  могущественных
господ в сенате развязать новую войну (против парфян), произвели сенсацию  в
городе. Сенат объявил, что обвинения эти лишены всякого основания. Но  никто
этому не верит. "Не умеют они доить коров, умеют их только резать, - говорят
в цирюльнях. - Вот и норовят их угонять у  чужих.  Попросту  грабят,  а  нам
приходится расплачиваться за грабеж".
     Прекрасная находка Мацера -  объявить  двести  семейств  партией  войны
(задумали они новую войну  или  нет  -  не  суть  важно).  Ни  одна  партия,
выступающая за войну, не будет теперь иметь успеха в Риме.
 

 
     Цезарь (во время беседы с делегацией от клубов): "Почему я отказался от
триумфа? Да потому, что не хотел принимать консульство, будучи солдатом.  Не
за год войны, а за год мира должны бы давать триумф!"
     Слова произвели превосходное впечатление.
 

 
     Сенатская  партия  подогрела  избирательную  кампанию  весьма  солидным
взносом. На сей раз "отцы" тряхнули мошной. До сих пор они  довольствовались
своим,  так  называемым   естественным   авторитетом.   Арендаторы   должны,
естественно,  голосовать  за  землевладельца,  многочисленные  должники   из
ремесленников - За своих  кредиторов  из  сената.  Целым  городским  районам
недавно сообщили, что домовладельцы безо всяких вышвырнут квартирантов  вон,
если не будет избран Бибул.
     Все  это  привело  к  некоторому   замешательству   в   демократическом
предвыборном комитете. К сожалению,  стало  ясно,  что  двух  кандидатов  не
протащить. Но деньги в основном поступили от Лукцея, и никто не сомневается,
от  чьей  кандидатуры  придется  отказаться.  С  другой  стороны,  Лукцей  -
политический нуль.
     У Ц. опять нельзя добиться аудиенции. Никого не предупредив,  он  вчера
уехал в Альбу. Матий уже собрался ехать за ним, и нам стоило большого  труда
отговорить его, так как он наверняка застал бы  там  жену,  Черт  знает  что
такое! В самых трудных положениях, когда все зависит от быстрых решений,  Ц.
из-за какой-то очередной юбки все перепоручает своим помощникам.
 

 
     Званый обед. Лукцей, Матий,  Пульхер,  несколько  сенаторов.  Лукцей  -
высокий  тощий  мужчина  с  невыразительным  лицом  и  беспокойно  бегающими
глазами.  Его  замучила  лихорадка,  подхваченная  в   Азии.   Он   похвалил
отсутствующего Мацера за превосходные лозунги, но ни словом не обмолвился  о
грозящей нам победе Бибула, которая почти  обеспечена  после  таких  взносов
двухсот семейств. Атмосфера во время обеда была накаленной, хотя внешне  это
ни в чем не проявлялось, и вовсе не  из-за  соперничества  Лукцей  -  Ц.,  а
потому, что накануне ночью между Ц. и Матием произошел невероятный  скандал.
Матий наконец докопался до связи своей жены с Ц.  Но  сейчас,  перед  самыми
выборами, он не может идти на открытый разрыв. Больше всего его  бесит,  что
Ц. со свойственной ему наглостью использует  его  безвыходное  положение.  И
действительно, Ц. несколько раз за трапезой позволил себе  самые  бестактные
замечания, как, например,  что  ничто  так  не  претит  ему  в  общественной
деятельности, как вмешательство общества в частную  жизнь  должностных  лиц.
Матий, сам по себе  человек  бесцветный  и  заурядный,  держался  с  большим
достоинством и завоевал мою симпатию.
 

 
     Оппий будто бы открыто заявил в Сити: Бибул и Лукцей - это  консульство
Бибула, а Бибул и Цезарь - это консульство Цезаря.
 

 
     Только что ушел Муций Гер. Это один из деловых друзей Лукцея в  сенате;
он явился к нам, чтобы выяснить позицию Ц. в отношении снятия одной из  двух
кандидатур от демократической партии.
     Конечно,  он  говорил  только  о  делах  и  политических  вопросов   не
затрагивал. Выяснилось, что  он  довольно  хорошо  осведомлен  о  финансовых
затруднениях Ц. и, казалось, честно пытался узнать,  сколько  отступного  Ц.
запросит. Во всяком случае, он все время распространялся о щедрости Лукцея.
     Ц. слушал его как человек, не имеющий никакого представления о делах, а
особенно  о  своих  собственных,  но  готовый  выслушать   мнение   человека
сведущего; лишь в конце беседы  он  обронил,  что  не  любит,  когда  мешают
политические и финансовые дела. Каждый раз я дивлюсь, как люди, подобные  Ц.
(и Геру тоже), способны говорить друг другу вещи, о которых оба  знают,  что
это заведомая ложь.
     Но что будет все-таки с нашей кандидатурой?
 

 
     Внезапное  решение  Лукцея  снять  свою   кандидатуру   вызвало   общее
удивление. Я только слышал, что Бальб и Оппий вдвоем побывали у Лукцея.  Оба
они якобы сообщили опешившему кандидату, что кто-то проболтался и  кое-какой
материал относительно азиатских дел Помпея уже попал в руки Катона  или,  во
всяком случае, в руки таких людей, которые, не колеблясь, отдадут его Катону
для использования в предвыборной борьбе. Лишь очень немногие в  Риме  знают,
что в течение нескольких часов над  демократами  висела  угроза  чудовищного
скандала.  Каким  бы  резким  диссонансом  к   лозунгам   мира,   выдвинутым
демократами,  прозвучало  разоблачение  шайки  Помпея,  Лукцея   и   других,
использовавших войну для личной наживы! Однако  скандал  не  состоится  -  и
послезавтра Ц. как единственный кандидат  от  демократической  партии  будет
баллотироваться в консулы.
     Предвыборные лозунги демократов звучат очень  убедительно.  Залечивание
ран, нанесенных войной. Помощь деловым людям и  ремесленникам  при  переходе
военных  предприятий  на  производство,  служащее   мирному   строительству,
возведение новых  поселений.  Награждение  легионеров,  которым  мы  обязаны
победой. Сохранение мира по меньшей мере на четверть века.
     На  всех  стенах  красуется  самый  убедительный  и   простой   лозунг:
"Демократия - это мир!"
 
 

                   (РИМСКАЯ РЕСПУБЛИКА в I веке до н. э.) 
 
     Первый век до нашей эры  -  один  из  наиболее  драматических  периодов
истории  Рима.  Это  последнее  столетие  существования  римской  республики
насыщено яркими событиями, выступлениями широких народных  масс,  действиями
отдельных выдающихся личностей.
     Восстание  италийских  племен  против  Рима,  известное  под  названием
Союзнической войны, внутренняя борьба в Риме между различными  группировками
господствующего класса, то есть борьба между  "сулланцами"  и  "марианцами",
приведшая в конечном счете к террористической диктатуре Суллы, длительные  и
упорные войны с понтийским царем Митридатом VI, великое восстание рабов  под
руководством Спартака, блестящая карьера удачливого полководца  Помпея,  так
называемый  заговор  Катилины  и  подавление  его  знаменитым   оратором   и
политическим деятелем Цицероном - таков простой перечень  важнейших  событий
всего только первой половины этого бурного столетия.
     Невольно встает вопрос: какова внутренняя связь и внутренний смысл этих
пестрых и на первый взгляд столь разнородных событий и фактов? Существует ли
подобная связь вообще?
     Она, несомненно,  существует,  и  то  общее,  что  объединяет  все  эти
разнообразные  события,  может  быть  выражено  кратким  и  в  то  же  время
Достаточно  точным   определением   -   кризис   римской   рабовладельческой
республики. Все перечисленные выше факты римской истории являются выражением
единого  процесса  -  процесса  длительного,  сложного  и   противоречивого,
достигающего своего наивысшего развития в I веке до н. э.
     Начало этого процесса, начало кризиса римской республики,  совпадает  с
превращением Рима в крупнейшую державу Средиземноморья. После  окончательной
победы  над  Карфагеном  (Пунические   войны)   и   подчинения   Балканского
полуострова, Рим - когда-то маленький  поселок  на  Тибре  -  превратился  в
мировое государство. Это  обстоятельство,  изменив  международное  положение
Рима, не могло не изменить и всего внутреннего строя римского  общества.  Но
так как этот внутренний строй - строй римской рабовладельческой республики -
был приспособлен к нуждам и запросам небольшой патриархальной общины, то  он
сейчас  в  новых,  изменившихся  условиях  оказывается  уже   малопригодным,
устаревшим, тормозящим дальнейшее внутреннее  развитие.  Римская  республика
возникла в качестве  политической  надстройки  над  социально-экономическими
отношениями определенного уровня и  определенной  эпохи,  теперь  же,  когда
происходят резкие, кардинальные изменения как в экономике римского общества,
так и в области социальных отношений,  очевидно,  что  должна  измениться  и
зависящая от них политическая надстройка.
     Кардинальные изменения в области экономики характеризуются прежде всего
огромным развитием рабства. Мы не располагаем общими цифровыми  данными,  но
даже отдельные разрозненные  сведения,  сообщаемые  нам  древними  авторами,
свидетельствуют о том, что в  результате  почти  непрерывных  завоевательных
войн, которые велись римлянами в III-II  веках  до  н.  э.,  в  Рим  хлынули
многочисленные массы рабов. Так, еще во время I  Пунической  войны  (264-241
годы до н. э.) после  взятия  только  одного  из  сицилийских  городов  было
продано в рабство 25 тысяч его жителей. В  162  году  до  н.  э.,  во  время
военных действий в Эпире, на Балканском  полуострове,  консул  Эмилий  Павел
продал в рабство 150 тыс. человек. После взятия и разрушения Карфагена  (146
год) все жители этого густо населенного города были  проданы  в  рабство.  В
огромных поместьях римских богачей - так называемых латифундиях  -  работали
сотни и тысячи рабов; иногда  только  домашняя  прислуга  в  семье  знатного
римлянина исчислялась многими  десятками  рабов.  Этот  количественный  рост
рабов не мог не привести к еще более серьезным,  качественным  изменениям  в
социально-экономической  структуре  римского  общества  -   раб   становится
основным производителем материальных благ,  основной  фигурой  производства.
Таким образом Рим превращается в  развитое  рабовладельческое  общество,  со
всеми свойственными этому способу производства и этому строю противоречиями.
     Существенно новой чертой экономического развития римского государства в
этот  период  было  также  образование   денежно-ростовщического   капитала.
Контрибуции, военная добыча, грабительская эксплуатация завоеванных стран  и
областей, превращенных в римские провинции, - все это давало огромные доходы
как римской казне, так и отдельным лицам - офицерам  и  солдатам,  купцам  и
ростовщикам.  В  Риме  возникают  целые  объединения,  компании   откупщиков
(публиканы), наживавшие огромные суммы на откупе сбора налогов в  провинциях
и  других  ростовщических  операциях.  Контроль  над  всем  Средиземноморьем
содействовал  развитию  римской  внешней   торговли   -   в   Рим   ввозятся
сельскохозяйственные продукты, рабы, предметы роскоши; римляне устанавливают
торговые связи не только с подвластными им странами, но и  с  рядом  крупных
эллинистических государств, в первую очередь с Египтом. Примитивное,  сугубо
натуральное хозяйство древнеримской общины отступает на  задний  план  перед
развитием  новых,  товарно-денежных  отношений.  И  хотя  римская  экономика
никогда не теряла своей натуральной основы - поскольку рабочая сила раба  не
была и не  могла  стать  товаром,  -  формы  римского  хозяйства,  торговли,
денежных операций ныне существенно отличаются от  патриархальных  обычаев  и
строя жизни раннереспубликанского Рима.
     И, наконец, чрезвычайно важной чертой экономического развития  римского
общества была концентрация земельной собственности и неразрывно связанный  с
этим  явлением  процесс   разорения   крестьянства.   Огромные   латифундии,
обрабатываемые трудом рабов, возникали в  первую  очередь  в  новых  римских
владениях -  в  Сицилии,  Северной  Африке  (бывшая  территория  Карфагена),
частично и в самой  Италии  (главным  образом  в  Южной).  Средней  величины
поместья, так называемые виллы - описание такой образцовой виллы дал в своем
труде "О земледелии" известный римский политический деятель и писатель Катон
- обрабатывались также в основном трудом рабов. Концентрация земли  в  руках
крупных собственников,  конкуренция  дешевого  рабского  труда,  опустошение
полей за время военных действий на территории самой Италии (поход Ганнибала)
- все это, вместе взятое, приводило к разорению  и  вытеснению  крестьянских
хозяйств, к массовому уходу крестьян в поисках  заработка  в  Рим,  где  они
пополняли собою ряды городского люмпен-пролетариата.
     Перечисленные  изменения  в  области  экономики  не  могли  не  оказать
определенного  влияния  на  общую  картину  классовой  борьбы  и  социальных
отношений в Риме. Как отжившие свой век экономические категории  вытеснялись
и заменялись новыми, так и социальные группировки,  которые  некогда  играли
ведущую роль  в  жизни  римского  общества,  постепенно  сходили  со  сцены.
Конечно, это был далеко не  мирный  процесс,  и  уходящие  классы  вовсе  не
собирались  добровольно  уступать  свое  место.  Крупные  землевладельцы   и
рабовладельцы   италийских    городов    (так    называемая    муниципальная
аристократия), новая денежная аристократия самого  Рима  ("всадники"),  а  с
другой стороны -  чрезвычайно  разросшийся  количественно  городской  плебс,
значительную  часть  которого  составлял   паразитический   слой   населения
(люмпен-пролетариат), - таковы  были  новые  социальные  группировки,  и  их
борьба против староримской знати приводила к таким событиям, как гражданская
война между сторонниками Мария и Суллы,  заговор  Каталины  и  т.  п.  Новой
социальной силой, приобретавшей все более самостоятельное значение,  следует
считать также римскую армию, которая с конца II века до  н.  э.  (после  так
называемой военной реформы Мария) из всенародного ополчения  превращается  в
замкнутую  профессиональную   касту   со   своими   особыми   интересами   и
требованиями. Уже в захвате власти Суллой эта новая, военная  каста  сыграла
решающую роль.
     Наконец, обостряется основное антагонистическое  противоречие  римского
общества - противоречие между рабами и рабовладельцами. Борьба  между  этими
двумя основными классами достигает крайнего напряжения и выливается в  форму
грандиозных восстаний рабов или, как  называли  их  сами  древние  историки,
"рабских войн", каковы, например, сицилийские восстания  рабов  в  конце  II
века до н. э. или  -  высшее  проявление  классовой  борьбы  в  древности  -
восстание Спартака (74-71 годы до н. э.), создавшее непосредственную  угрозу
римскому могуществу.
     Таковы были основные процессы в социально-экономической жизни  римского
общества.  Их  общий  итог  может  быть  сформулирован  следующим   образом:
происходили существенные  изменения  в  составе  господствующего  класса,  в
основном за счет включения в него римской  денежной  аристократии,  а  также
муниципальной (а в дальнейшем - и провинциальной) знати и богачей. Эти новые
социальные группировки настойчиво стремились к  новым  политическим  формам,
которые бы способствовали их самоутверждению. Старые республиканские формы -
государственный  аппарат  римской  республики  был  для  этих   целей   явно
непригоден. Он был непригоден прежде всего потому,  что  оказался  абсолютно
неприспособленным  для  управления   огромными   завоеванными   территориями
(провинциями) и для их планомерной эксплуатации. Он стал малопригодным и для
руководства усложнившейся внутренней жизнью римского государства -  народные
собрания   потеряли   свое   прежнее    значение;    часто    сменяемые    и
взаимоограниченные   своей   коллегиальностью   республиканские   магистраты
(должностные  лица)  не   могли   проводить   последовательной   и   твердой
политической линии; разложившийся продажный сенат превратился в орган узкого
слоя  староримской  знати.  Новые  социальные  круги  упорно  искали   новых
политических форм и методов борьбы. В бурных событиях первой половины I века
до  н.  э.  постепенно  вырисовывались   реальные   очертания   этой   новой
политической формы, а также методов или  путей  ее  достижения.  Этой  новой
формой была  диктатура,  средством  ее  достижения  -  армия.  Так  как  эта
политическая форма, равно как и средство ее достижения, были выдвинуты самим
ходом исторических событий,  логикой  развития  классовой  борьбы,  то  дело
оставалось за одним - за той исторической  личностью,  которая,  сознательно
или стихийно, учла бы эти требования эпохи и  сумела  бы  их  осуществить  в
своей  практической  деятельности.  Этой  личностью  был  Гай  Юлий  Цезарь,
считающийся основателем римской империи.
 
                                   * * * 
 
     Гай Юлий Цезарь родился в 100 году до н. э. (или, по  мнению  некоторых
исследователей,  в  104  году  до  н.  э.).  Он  происходил  из   старинного
аристократического рода Юлиев, который возводил свое  начало  к  легендарным
прародителям римлян. Однако по своим родственным  связям  он  был  близок  к
видным  деятелям  так  называемой  партии  популяров  (Брехт   называет   ее
демократической партией). Его тетка была  женой  знаменитого  Мария,  а  его
первая жена - дочерью другого видного вождя популяров - Цинны.  Из-за  своей
жены Цезарь впал в немилость у всесильного диктатора Суллы, так как  ответил
отказом на требование развестись с нею. В связи с этим Цезарю пришлось  даже
уехать из Рима, куда он снова вернулся только после смерти Суллы.
     С этого времени он начинает принимать  участие  в  политической  жизни.
Сначала Цезарь держится чрезвычайно осторожно, избегая  участия  в  наиболее
острых политических  конфликтах  этих  лет  (например,  попытка  переворота,
задуманного консулом Лепидом), и стремится лишь завоевать популярность среди
широких слоев римского населения. На это он не жалеет ни  сил,  ни  средств,
тратя огромные суммы на раздачи хлеба, денег, устройство игр и зрелищ. В  68
году  Цезарь  впервые  решается  на  смелую  политическую  демонстрацию:  он
использует похороны своей тетки, а затем и собственной жены для того,  чтобы
в похоронных процессиях открыто пронести изображения  Мария  и  Цинны,  и  в
надгробном слове воздает хвалу этим вождям разгромленной  при  Сулле  партии
популяров. И сторонники, и  противники  Цезаря  расценили  эту  демонстрацию
одинаково  как  заявку  молодого  политического   деятеля   на   то,   чтобы
восстановить и возглавить демократическую партию.
     В 65 году Цезарь избирается эдилом {Эдил - должностное лицо  в  римской
республике,  ведавшее  городским  благоустройством,  а  также   организацией
общественных игр.}. Он ознаменовал свой эдилитет организацией пышных  зрелищ
(однажды он вывел на арену 320 пар гладиаторов  в  серебряных  доспехах),  а
также тем, что восстановил в Капитолии статую и  трофеи  Мария,  убранные  в
свое время по распоряжению Суллы. В 64 году он привлекает к суду двух видных
сулланцев, обвиняя их  в  убийстве  граждан,  занесенных  при  Сулле  в  так
называемые проскрипционные списки и тем самым объявленных вне закона.
     В 63 году был раскрыт заговор Катилины. Так как в  романе  Брехта  этот
эпизод  занимает  центральное  место,  остановимся  несколько  подробнее  на
фактической стороне событий. Дать общую оценку движения не  легко,  хотя  мы
располагаем по этому вопросу  сравнительно  большим  количеством  источников
(речи Цицерона, специальная монография римского историка Саллюстия и т, д.),
но все они исходят из враждебного Катилине лагеря и дают крайне пристрастное
освещение событий.
     Луций Сергий Катилина, обедневший римский аристократ,  после  неудачных
попыток добиться консульской должности  начал  подготовлять  государственный
переворот.  Он  выдвинул  лозунг  отмены  долгов,  который  привлек  к  нему
сторонников  из  различных  слоев  римского  общества   -   и   разорившихся
аристократов и часть городского плебса. О готовящемся заговоре  узнал  через
свою агентуру консул Цицерон. Он выступил с  рядом  речей  против  Катилины,
требуя его изгнания. Так  как  большинство  сенаторов  поддержало  Цицерона,
Катилине пришлось бежать в Этрурию, где он набрал из разорившихся сулланских
ветеранов войско для похода на Рим. Оставшиеся в  Риме  сторонники  Катилины
подготовили  новый  план  переворота  (в  частности,  замышлялось   убийство
Цицерона) и вступили в переговоры с  послами  одного  из  галльских  племен,
находившимися в это время в Риме, Однако галльские послы,  несмотря  на  то,
что заговорщики обещали  им  крупное  вознаграждение,  предпочли  выдать  их
Цицерону. Руководители заговора были арестованы и после  бурного  обсуждения
вопроса в сенате приговорены к смертной казни. На следующем заседании  сенат
преподнес Цицерону почетный титул  "отца  отечества".  Еще  через  несколько
недель наспех собранное Катилиной войско было разбито на севере Италии;  сам
Катилина пал в этом бою. Заговор был подавлен.
     Позиция  Цезаря  во  время  всех  этих  событий  неясна.  Его   считали
замешанным в  заговоре.  Во  всяком  случае,  его  политические  противники,
например Катон, один из видных  представителей  сенатских  кругов,  довольно
недвусмысленно намекал на это в своей речи в сенате. Но  Цицерон  проявил  в
данном случае крайнюю осторожность, и Цезарю  не  было  предъявлено  никаких
обвинений. Более того, в том же 63 году Цезарь был избран верховным  жрецом,
а на 62 год - городским претором {Городской  претор  -  должностное  лицо  в
римской республике, ведавшее гражданским судопроизводством.}.  По  окончании
претуры он получил в управление провинцию Испанию, но долги его  были  столь
огромны, что кредиторы не желали выпускать его из  Рима  и  только  денежная
помощь и поручительство крупнейшего римского богача Красса  помогли  уладить
дело.
     Можно  считать,  что  к  этому  времени  Цезарь  уже  прошел  несколько
начальных ступеней по лестнице своей карьеры: он стал заметной, хотя  далеко
еще не первостепенной, фигурой, он считался вождем "демократической" партии,
хотя эта  "партия"  не  представляла  собой  ничего  целостного,  единого  и
организованного, он - и это,  пожалуй,  главное  -  пользовался  безусловной
поддержкой всех тех, кто был настроен против стоявшего, как всегда, на самых
консервативных позициях сената. Цезарю, кроме того, удалось завязать к этому
времени важные политические связи:  искусно  лавируя  между  двумя  наиболее
видными, но враждовавшими между собой политическими деятелями  -  Помпеем  и
Крассом, - он сумел сохранить близость и к тому, и к другому.
     В самом конце 62 года Рим был взволнован  новым  событием.  Закончив  с
блестящим успехом  восточные  походы,  на  юге  Италии  высадился  со  своей
победоносной армией Помпей. Сенат  трепетал,  считая,  что  он,  по  примеру
Суллы,  направит  армию  на  Рим.  Но,  вопреки   всем   ожиданиям,   Помпей
демонстративно распустил свои войска и с небольшой  свитой  остановился  под
Римом, ожидая разрешения сената на триумфальный  въезд.  Воспрянувший  сенат
охотно разрешил Помпею триумф, но  зато  решительно  отказал  в  утверждении
сделанных им распоряжений на Востоке и в награждении его солдат землей.  Тем
самым "дальновидные" сенаторы фактически отбрасывали Помпея в  лагерь  своих
врагов.
     В 60 году вернулся из Испании Цезарь. Управление  провинцией  дало  ему
возможность поправить свои финансовые дела, кроме того, он одержал ряд побед
над лузитанскими племенами. В связи с этим он мог претендовать на триумф, но
приближались консульские выборы и Цезарь оказался перед дилеммой:  либо,  не
въезжая в город и не имея права (заочно) выдвинуть свою кандидатуру, ожидать
разрешения на триумф, либо, отказавшись от него, появиться в Риме и  принять
участие в выборах. Цезарь избрал второй вариант.
     Есть  все  основания  предполагать,  что  именно  в  это  время  Цезарь
осуществил один из самых удачных шагов за  всю  свою  политическую  карьеру,
одну из таких политических акций, все последствия которой он едва  ли  в  то
время даже мог предвидеть. Добившись примирения между Помпеем и Крассом,  он
организовал негласный тройственный союз (так называемый первый  триумвират),
огромное политическое значение  которого  в  самом  недалеком  будущем  было
оценено  современниками  по  достоинству:  тройственный  союз   был   назван
"трехглавым чудовищем".
     Первое   совместное   предприятие   триумвиров   заключалось   в    со"
ответствующей подготовке  консульских  выборов.  Каждый  член  тройственного
союза пустил в ход как свое личное влияние, так и  свои  денежные  средства.
Результат не заставил себя ждать - Цезарь был избран консулом на 59 лет.
     Консульство было для Цезаря лишь трамплином, при помощи которого он мог
достичь новой и более существенной цели: получения в  управление  провинции,
что давало право на набор войска, а,  следовательно,  сулило  в  перспективе
победы, славу, богатство, власть.  Нь  основании  опыта  Помпея  и  Катилины
Цезарь в это время, несомненно, уже понял, что решающим козырем в дальнейшей
игре может быть только сильная и преданная своему вождю армия.
     Цезара получил в управление (сначала на 5 лет, затем срок  был  удвоен)
провинцию Галлию. Часть этой провинции была покорена, но огромную территорию
(от Пиренеев до Рейна) предстояло еще завоевать. Именно к этому и  стремился
Цезарь.
     В общей сложности он провел в Галлии около восьми лет. Когда завоевание
провинции  было  завершено,  в  стране  вспыхнуло  общее  восстание.  Борьба
затянулась еще на несколько лет, и только к концу 51  года  галлы  вынуждены
были покориться. Покорение Галлии  необычайно  подняло  личный  авторитет  и
популярность Цезаря - по подсчетам древних историков, он за время войны взял
более 800 городов, покорил 300 племен, захватил в  плен  миллион  человек  и
огромную военную добычу. Добыча римлян была так велика, что золото  в  самом
Риме сильно упало в цене и продавалось на вес.
     За время пребывания Цезаря в Галлии существенно изменилась политическая
обстановка. Триумвират фактически распался: Красс  погиб  на  Востоке,  ведя
войну с парфянами,  Помпей,  завидовавший  успехам  Цезаря  и  его  огромной
популярности, все больше сближался  с  сенатом.  В  Риме  царила  анархия  -
консулы  не  избирались,  предвыборные   собрания   нередко   переходили   в
вооруженные  стычки.  В  этих  условиях  сенат  принял  решение  о  вручении
чрезвычайных полномочий  Помпею.  Он  был  избран  на  52  год  единственным
консулом (в Риме всегда избиралось два консула), что  по  существу  являлось
смягченной формой диктатуры.
     Цезарь оказался в затруднительном положении. Он стоял со своим  войском
на границе Италии и должен был, в  соответствии  с  существующими  законами,
распустить армию и явиться в Рим как  частное  лицо.  Однако,  памятуя  опыт
Помпея, Цезарь был мало склонен к подобному  шагу.  Он  требовал  от  сената
определенных гарантий. Но наиболее враждебно настроенные к Цезарю сенаторы и
под их давлением сам Помпей заняли непримиримую позицию.
     7 января 49 года сенат поручил Помпею провести набор  войск,  а  Цезарю
было направлено ультимативное требование  сложить  полномочия,  в  противном
случае он объявлялся врагом народа.
     10 января 49 года Цезарь с одним легионом и  вспомогательными  войсками
переходит пограничную речку Рубикон. Гражданская война началась.
     Не встречая на пути никакого сопротивления, Цезарь быстро  двигается  к
Риму. Помпей, который в Италии еще не располагал достаточными силами,  бежит
на Балканский полуостров (с ним  переправилась  в  Грецию  и  большая  часть
сенаторов). Цезарь вступает в Рим. Вместо ожидаемых казней и проскрипций  он
выдвигает лозунг милосердия - пленники получили  свободу,  с  оставшимися  в
Риме сенаторами он обошелся чрезвычайно милостиво.
     Но гражданская война по существу только начиналась.  Борьба  сначала  с
Помпеем, а затем с помпеянцами затянулась до 45 года.
     8  ходе  этой  борьбы  Цезарь  разбивает  армию  Помпея  на  Балканском
полуострове (битва при Фарсале, 48 год  до  н.  э.),  затем  отправляется  в
Египет, где он вмешивается во внутреннюю, династическую борьбу,  поддерживая
египетскую царицу Клеопатру против ее брата и соперника Птолемея Диониса. Из
Египта он совершил поход в Понтийское царство, где сын  старого  врага  Рима
Митридата VI - Фарнак начал военные действия и  захватил  Вифинию.  Кампания
против Фарнака продолжалась всего 5 дней, и Цезарь послал о ней в  Рим  свое
знаменитое донесение: "Пришел, увидел, победил".
     В 47 году Цезарь разгромил основные силы помпеянцев в Африке (битва при
Тапсе, 45 год до н. э.). Идейный вождь  помпеянцев,  старый  враг  Цезаря  -
Катои покончил жизнь самоубийством. Однако сыновья Помпея бежали в  Испанию,
где им удалось снова собрать крупные  силы.  Цезарь  с  отборными  легионами
отправляется в Испанию, и в 45 году  около  г.  Мунда  происходит  последнее
сражение. Цезарь и на сей раз добился победы, но не легкой ценой.  "Я  часто
сражался за победу, сегодня же впервые сражался за жизнь", - сказал он после
этой битвы. Но последние остатки помпеянцев были разгромлены и  единовластие
Цезаря никем более не оспаривалось.
     Однако это единовластие после окончания гражданской войны  продолжалось
всего лишь год. Вернувшись в  Рим  в  сентябре  45  г.  Цезарь  приступил  к
проведению ряда внутренних реформ.
     Во время триумфов Цезаря (в 46 и 45 годах) раздавались щедрые награды и
подарки не только военачальникам и солдатам, но  и  всем  гражданам.  Помимо
хлебных и денежных раздач, Цезарь, со свойственным ему размахом, организовал
грандиозные зрелища,  игры,  массовые  угощения.  Но  этим  и  исчерпывается
"демократизм" его  мероприятий.  Вместе  с  тем  Цезарь  провел  ограничение
контингента граждан, получавших даровой хлеб, снизив его с 320 тысяч до  150
тысяч человек. Специальным эдиктом были распущены  так  называемые  коллегии
(Брехт  называет  их   "демократическими   клубами"),   бывшие   средоточием
городского плебса и очагами демократической агитации. Число  сенаторов  было
увеличено до 900. Выборы должностных лиц происходили по-прежнему в  народном
собрании, но Цезарь  получил  теперь  право  "рекомендовать"  половину  всех
кандидатур.
     Нетрудно убедиться в том, что все эти реформы имели антидемократический
характер. Налицо - принципиальное изменение внутриполитической линии Цезаря.
Он выступает уже не как вождь популяров и продолжатель их политики,  но  как
единовластный правитель, озабоченный  в  первую  очередь  созданием  сильной
централизованной власти. В этом смысле Цезарь выступает как основатель новой
политической и государственной формы, а именно римской империи.
     Власть Цезаря носила по существу монархический  характер,  когя  внешне
это   выглядело   как   сохранение    республиканских    должностей,    лишь
сосредоточенных в одних руках. Цезарь был назначен  диктатором  (с  44  года
пожизненно), он имел  пожизненную  трибунскую  власть.  С  63  года  он  был
верховным жрецом. Цезарь  неоднократно  избирался  консулом,  имел  почетный
титул "отца отечества", и, наконец, существовавший и при республике  военный
титул императора впервые приобретает при нем особое значение.
     Но Цезарь, по-видимому, уже стремился к большему. Его не  удовлетворяло
фактическое положение монарха, он мечтал о царском венце. В начале  44  года
на одном из праздников перед огромной толпой народа  его  ближайший  друг  и
соратник Марк Антоний пытался возложить на него царскую  диадему.  Вероятно,
это был совместно обдуманный шаг, некий "пробный  шар".  Чутко  наблюдая  за
реакцией толпы, Цезарь резко отклонил попытку Марка Антония и был  награжден
громом аплодисментов. Как ни странно, положение Цезаря в  это  время  нельзя
назвать  вполне  устойчивым.  Напуганные  его   монархическими   тенденциями
сенаторы, как правило, ему  не  доверяли,  "всадники"  были  недовольны  его
провинциальной политикой (ограничения откупной системы), городской плебс уже
не чувствовал в нем своего вождя и заступника. Не мог Цезарь опереться и  на
армию, хотя бы по той простой причине,  что  она  была  распущена,  то  есть
перестала существовать в качестве организованной  и  сплоченной  корпорации.
Таким образом, на  вершине  своей  славы  и  могущества  Цезарь  оказался  в
состоянии некоей изоляции.
     В среде сенаторов составился  заговор  против  Цезаря.  В  нем  приняло
участие около 60 человек. Среди  заговорщиков  можно  было  найти  и  бывших
помпеянцев, обласканных Цезарем, и недавних  цезарианцев,  которые  изменили
свое отношение к Цезарю в связи с его  монархическими  замашками.  Во  главе
заговора стояли Гай Кассий Лонгин и Марк  Юний  Брут  (последний  был  лично
близок к Цезарю, а по слухам, даже был его сыном). Когда стало известно, что
в связи с подготовкой нового похода против парфян (на Балканском полуострове
уже концентрировались крупные силы) найдено древнее предсказание,  гласящее,
что победить парфян может только царь, это укрепило решимость заговорщиков и
ускорило срок реализации заговора.
     15  марта  44  года  в  заседании  сената  Цезарь  был  окружен  толпой
заговорщиков, которые по условному знаку  ринулись  на  него  с  обнаженными
кинжалами.  Ему  были  нанесены  23  раны;  из  них  только  одна  оказалась
смертельной. После  убийства  заговорщики  и  остальные  сенаторы  в  страхе
разбежались. Труп всесильного диктатора долго лежал всеми оставленный,  пока
трое неизвестных рабов не положили его на носилки и не отнесли домой.
 
                                   * * * 
 
     Цезарь  как  историческая  личность  неоднократно  привлекал   внимание
историков. Наполеон III,  написавший  трехтомную  историю  Цезаря,  немецкий
историк Друман, знаменитый историк Теодор Моммзен считали Цезаря  гениальным
деятелем. Особенно характерна точка  зрения  Моммзена.  Для  него  Цезарь  -
великая и многогранная личность, но более всего  он  велик  и  гениален  как
государственный деятель. Он идеал "демократического монарха" и в этом смысле
является образцом, эталоном  для  государственных  деятелей  всех  времен  и
народов. Кстати сказать, Брехт в своем сатирическом  романе,  развенчивая  и
"принижая" образ Цезаря, в значительной  мере  полемизирует  именно  с  этой
точкой зрения на Цезаря, с этой оценкой его исторической роли.
     Какова должна быть оценка советским историком личности  и  деятельности
Цезаря? Отнюдь не впадая в  идеализацию  и  "героизацию"  этой  исторической
личности,  чем  столь  часто  грешит  буржуазная  историография,   советский
историк, конечно, не может полностью принять тот образ Цезаря, который  дает
в своем романе Брехт.
     Если бы роман Брехта был историческим в  строгом  смысле  этого  слова,
если бы автор ставил себе целью воссоздать исторически подлинного Цезаря, то
нам пришлось бы констатировать несоответствие  гротескного,  в  значительной
мере сатирически-условного образа героя романа его историческому  прототипу.
Но эта оговорка может быть даже не столь необходима,  поскольку  Брехт  явно
придавал  своему  Цезарю  не  конкретно-историческое,  а  некое   обобщенное
значение.
     Цезарь, несомненно, крупный исторический деятель. Но он в полном смысле
слова человек своей эпохи и своего  класса.  Многолетний  опыт  политической
борьбы и интриг подсказывал ему определенное  направление  его  практической
деятельности, он видел внутреннюю слабость республиканского государственного
устройства, он понимал значение  армии  как  крупной  социально-политической
силы.  Но  это  говорит  лишь  о  том,  что  его  практическая  деятельность
объективно  совпала  с  требованиями  эпохи  и   с   классовыми   интересами
определенных слоев римского рабовладельческого общества. Если мы  и  считаем
Цезаря основателем римской империи, то только в этом смысле, и мы,  конечно,
менее всего склонны приписывать  его  личности  и  деятельности  то  особое,
"провиденциальное" значение, которое, по мнению ряда  буржуазных  историков,
ставит его над классами и партиями и делает его  образцом  "демократического
диктатора".
 
                                                                  С. Утченко
                                             

Last-modified: Fri, 20 Jan 2006 09:14:36 GMT

Оцените этот текст: