ливый надзор пустая пресса бездарное образование докучливая бюрократия труд из-под палки неотвязное полицейское присутствие заунывные партийные съезды и все такое прочее. Так что перманентным оказалось как раз крушение интереса. Что может быть скучнее бесконечных обедов, которые давал Сталин? Во всяком случае, в том виде, в каком их изображает Джилас*. Даже меня, закаленного годами чикагской скуки человека, промаринованного и митридированного Соединенными Штатами, ужасали джиласовские описания этих банкетов с двенадцатью переменами, тянувшихся ночи напролет. Гости пили и ели, ели и пили, а в два часа ночи снова рассаживались, чтобы посмотреть американский вестерн. У них затекали задницы. А сердца содрогались от ужаса. Сталин, что-то рассказывая и шутя, мысленно выискивал тех, кому предстояло получить пулю в затылок, и гости, жуя, глотая и давясь, знали об этом и мучились предчувствием скорого расстрела. Другими словами, чем окажется вся современная скука без террора? Один из самых занудных документов всех времен и народов -- это толстый том гитлеровских "Застольных бесед". Гитлер тоже заставлял людей смотреть кинофильмы, поглощать торты и пирожные и накачиваться кофе так, что сердце едва выдерживало, а сам, ораторствуя теоретизируя разжевывая очевидные истины, изводил гостей своим занудством. Все изнывали от спертого воздуха и страха, боялись выйти в туалет. Этот сплав власти и скуки никогда еще не насаждался столь основательно. Скука оказывается инструментом социального контроля. А власть -- властью навязывать скуку, насаждать застой, сочетая этот застой со страданием. Настоящая скука, глубокая и непритворная, приправлена террором и смертью. Существуют еще более сложные вопросы. Например, история вселенной покажется невероятно скучной, если пытаться охватить ее привычными мерками человеческого опыта. Миллиарды лет, начисто лишенные событий! Все новые и новые извержения газов, жара, материальные частицы, солнечные течения и ветры, и новый виток немыслимо медленного развития: частички слепляются с частичками, случайные химические реакции, целые века почти ничего не появляется в безжизненных морях -- лишь несколько кристаллов, лишь несколько белковых соединений. Как противно рассуждать о медлительности эволюции! Ее неуклюжие ошибки выставлены в палеонтологических музеях. Как могли такие кости ползать, бегать, ходить? Какое мучение думать о беспомощной возне видов, о скучнейшей медлительности, с которой все копошение в болоте, чавканье, пожирание добычи и воспроизведение приводят к развитию тканей, органов и членов. И затем снова скука зарождения высших животных и в конце концов человечества, бессмысленная жизнь палеолитических лесов, длинный-предлинный инкубационный период разума, и медлительность изобретений, идиотизм земледельческих веков. Это интересно только в кратком изложении, в мысленном обзоре. Никто не пережил бы такого опыта. А современность требует быстрого продвижения вперед, кратких сводок, жизни со скоростью самой быстрой мысли. Технология приближает нас к фазе незамедлительного осуществления, воплощения в жизнь вечных человеческих стремлений или фантазий, отмене понятий времени и пространства, а потому проблема скуки может только усиливаться. Человек, все более и более угнетенный аномальными условиями своего существования -- каждому по разу, одна жизнь в одни руки, -- не может не задумываться о скуке смерти. О, эта вечность небытия! И это для человека, который жаждет постоянного интереса и разнообразия. О, как скучна, должно быть, смерть! Лежать в могиле, на одном месте, какой ужас! Правда, Сократ пытался утешить нас. Он сказал, что существуют только две возможности. Либо душа бессмертна, либо после смерти все обратится в пустоту, как и до нашего рождения. Но ни то, ни другое не может утешить полностью. Ничего удивительного, что для теологии и философии этот вопрос -- предмет глубочайшего интереса. Но у них есть перед нами одно обязательство: они не должны сами навевать скуку. Вот только получается это у них не слишком здорово. Хотя Кьеркегора скучным не назовешь. Я намеревался исследовать его вклад в обобщающем эссе. С его точки зрения примат этики над эстетикой необходим, чтобы восстановить равновесие. Но достаточно об этом. В самом себе я могу указать следующие источники занудства: 1. Слабость личностных связей с внешним миром. Я уже упоминал о путешествии во Францию прошлой весной. В поезде, глядя в окно, я подумал, что завеса Майи-иллюзии поистерлась. Но почему? А потому, что я видел не то, что там действительно было, а то, что принято видеть. Это означает, что природа нашего мировоззрения вторична. Оно основано на том, что я, субъект, пытаюсь рассмотреть явления -- мир объектов. Но в действительности сами по себе объекты совсем не обязательно таковы, как понимает их современный рационализм. А потому, говорит Штейнер, человек может мысленно отрешиться от себя и выслушать то, что объекты говорят о самих себе, то, что важно не только человеку, но и им самим. И тогда солнце луна звезды заговорят с теми, кто ничего не смыслит в астрономии, и полнейшее научное невежество не будет иметь ни малейшего значения. Вот уж действительно, давно пора. Непонимание науки не должно делать человека пленником низшего и тоскливейшего из уровней бытия, закрывать перед ним возможности вступить в независимые отношения с творением в целом. Образованные люди обсуждают мир, лишенный обаяния и волшебства, а следовательно, скучный мир. Но это не мир, а мои собственные мозги лишены волшебства и очарования. А мир не может быть скучным. 2. Мое самосознающее эго является вместилищем скуки. Это непомерно раздувшееся, чванливое, довлеющее, болезненное самосознание оказывается единственным конкурентом политических и социальных сил, которые движут моей жизнью (бизнес, технолого-бюрократическая власть, государство). Мы мчимся в потоке прекрасно организованной жизни, и отдельное "я", с независимым сознанием, гордится своей отчужденностью и абсолютной неприкосновенностью, стабильностью и способностью оставаться не затронутым чем бы то ни было -- ни страданием других ни обществом ни политикой ни внешним хаосом. В некотором роде, все это не имеет никакой ценности. А ведь должно чего-нибудь стоить, и мы частенько заставляем свое эго найти здесь хоть какую-нибудь ценность, но проклятие плюющей на все лжи довлеет над болезненно свободным сознанием. Оно свободно от привязанности к верованиям и к душам других людей. А что же космологические и этические системы? Оно может менять их по сто раз на дню. Поскольку полностью осознавать себя индивидуальностью означает также быть отделенным от всего остального. Это гамлетовское королевство, бесконечное пространство в скорлупе ореха, то есть "слова, слова, слова" в "Дании-тюрьме". Вот, собственно, некоторые из тех заметок, которые Такстер предлагал мне дополнить. Однако времени на это у меня совершенно не было. По несколько раз в неделю я ездил в центр к адвокатам и обсуждал с ними свои проблемы. Мне объясняли, что я попал в весьма и весьма затруднительное положение. Новости становились все хуже и хуже. Я взлетал ввысь на лифте, высматривая спасение в образе женщины всякий раз, когда открывались двери. Человеку, попавшему в такое положение, следовало бы запереться в комнате, а если не хватает характера следовать совету Паскаля и не рыпаться, ему лучше выбросить ключ в окно. Но однажды двери в здании суда раздвинулись, и я увидел Ренату Кофриц. Ее тоже украшал металлический значок с номером. Мы оба оказались налогоплательщиками, избирателями и гражданами. Но боже мой, при чем тут гражданство? И куда подевался голос, обещавший подсказать: "Вот твоя Судьба!"? Голос молчал. Да и вообще, она ли это? Конечно, передо мной стояла настоящая женщина, нежная и очаровательно пышная, в мини-юбке и почти детских туфельках, застегивающихся одним единственным ремешком. "Господи, помоги мне! -- подумал я. -- Лучше не торопиться". Мне даже пришло в голову, что буддисты в моем возрасте уже подумывают о том, чтобы навсегда скрыться в лесу. Бесполезно. Может, и не такую судьбу я искал, но все же это была Судьба. Она даже знала мое имя. -- Полагаю, вы мистер Ситрин, -- сказала она. Годом раньше я получил награду от клуба "Зигзаг", чикагской культурной организации, объединяющей банковское начальство и биржевых маклеров. Членства в клубе мне не предложили. Зато мне полагался почетный значок за книгу о Гарри Гопкинсе* и фотография в "Дейли ньюс". Возможно, леди видела ее. -- Ваш друг, мистер Сатмар -- он ведет мой бракоразводный процесс -- считает, что нам следует познакомиться. Н-да, вот так попался. Как быстро она дала понять, что разводится. Эти полные любви и греха глаза уже стучались в мою душу, где все еще жил чикагский мальчишка. Мною овладел давно знакомый приступ вестсайдской любовной лихорадки. -- Мистер Сатмар привязан к вам. Он восхищается вами. А когда рассказывает о вас, даже глаза зажмуривает в порыве поэтического вдохновения. Для такого полного человека это неожиданно. Он рассказал мне о вашей девушке, которая разбилась в джунглях. И о вашем первом романе, с дочерью врача. -- Наоми Лутц. -- Что за дурацкое имя. -- Да уж, пожалуй. С Сатмаром мы дружили с детства, и он действительно любил меня. Но еще больше он любил сватовство, скорее даже сводничество. Его подстегивала страсть устраивать чужие дела. Из этого он извлекал и определенную профессиональную выгоду, привязывая к себе множество клиентов. В особых случаях брал на себя всю практическую сторону -- аренду квартиры и машины для любовницы, ее расходы и оплату дантистов. Ему приходилось даже покрывать попытки самоубийства. И устраивать похороны. В общем, его истинным призванием можно считать вовсе не юриспруденцию, а разрешение жизненных проблем. Мы, друзья детства, намеревались удовлетворять свой интерес к противоположному полу до самого конца, хотя Сатмар придерживался совершенно другой методы. Он всегда сохранял благопристойность. Пускал в ход философию, поэзию, идеологию. Сыпал цитатами, ставил пластинки и умствовал о женщинах. Мгновенно подхватывал быстро меняющийся эротический сленг новых поколений. Интересно, на кого мы стали похожи к концу жизни? На развратных, трясущихся от вожделения престарелых женишков из комедий Гольдони? Или на бальзаковского барона Юло д'Эрви, чья жена на смертном одре слышит, как старик делает предложение горничной? Несколько лет назад, когда Первому национальному банку грозило банкротство, у Алека Сатмара случился инфаркт. Я жутко волновался за него. Как только его перевели из отделения интенсивной терапии в обычную палату, я прибежал проведать его и обнаружил, что он уже готов к новому витку сексуальной активности. Видимо, это обычное дело после сердечных приступов. Могучую седую гриву он причесал по-новому, прикрыв скулы, и хотя с лица еще не сошел нездоровый багрянец, стоило в палату войти сиделке, как зрачки печальных глаз Сатмара непроизвольно расширялись. Мой старый приятель, крупный, тяжелый мужчина, не мог спокойно улежать на постели. Он ворочался, сбрасывал простыни и выставлял себя напоказ, как бы случайно раскрываясь. Я пришел ему посочувствовать, но оказалось, что он совершенно не нуждается в моем дурацком сочувствии. Сатмар смотрел угрюмо и настороженно. В конце концов я не выдержал: -- Алек, прекрати сверкать глазами. Ты прекрасно понимаешь, о чем я, -- хватит выставлять кое-что каждый раз, когда какая-нибудь несчастная старушка приходит протереть пол под кроватью. Он вспылил. -- Что? Ты просто идиот! -- заявил он. -- Хорошо-хорошо. Только кончай задирать рубашку. И дурные примеры могут облагораживать -- сделав резкий бросок к высокому стилю, можно сказать: "Несчастный старина Алек! Это же просто какой-то эксгибиционизм. Хвала Господу, со мной такого никогда не бывает". Но здесь, на скамье присяжных, я ничего не мог поделать с эрекцией, вызванной присутствием Ренаты. Она восхищала и изумляла меня, и даже немного смущала. Рассматривалось дело о возмещении ущерба за полученную травму. По совести мне следовало бы пойти к судье и попросить исключить меня из числа присяжных. "Ваша честь, я не в состоянии уследить за ходом разбирательства из-за этой ослепительной леди присяжной, сидящей рядом со мной. Сожалею, но ничего не могу поделать со своей юношеской непосредственностью..." (Сожалею! Куда там. Я был на седьмом небе.) Впрочем, тяжба оказалась банальной: иск к страховой компании от пассажирки такси, якобы получившей травму в результате аварии. Личные дела казались мне куда как важнее. Судебное разбирательство звучало тихим аккомпанементом. А я жил в ритме метронома. Двумя этажами ниже я превращался в ответчика по иску, целью которого было лишить меня всех денег. Думаете, это отрезвило меня? Нисколько! Под предлогом ленча я поспешил на Ла-Салль-стрит, разузнать у Алека Сатмара что-нибудь об этой чудесной девушке. Оказавшись в чикагской толпе, я почувствовал, что у меня заплетаются ноги, шнурки развязались, а настроение упало. Но разве мог я голыми руками справиться с силой, покорившей весь свет? В офисе Алека царила возвышенная, почти гарвардская атмосфера, хотя он обучался праву на вечерних курсах. Великолепная обстановка, тома сводов законов, атмосфера высокой юриспруденции, фотографии судьи Холмса* и Лернеда Хэнда*. До Великой депрессии Алек был богатым ребенком. Не то чтобы супербогатым, так, околобогатым. А я прекрасно знал, что такое дети богатых. Я изучал их в самых высших кругах, например Бобби Кеннеди. Фон Гумбольдт Флейшер строил из себя этакого прожигателя жизни, а вот Алек Сатмар, действительно из богатой семьи, уверял всех, будто на самом деле он поэт. В колледже Алек доказывал чем мог. Сатмар раздобыл произведения Элиота, Паунда и Йитса. Он выучил наизусть "Пруфрока", что стало одним из его козырей. Депрессия сильно ударила по семье Сатмаров, и Алек не получил того шикарного образования, которое намеревался дать ему любящий отец. Но так же, как в детстве у него водились велосипеды химические наборы духовые ружья и фехтовальные рапиры, теннисные ракетки и боксерские перчатки и коньки и гавайские гитары, теперь его окружало самое современное конторское оборудование: селекторы, компьютеры, электронные часы, ксероксы, магнитофоны и сотни толстых книг по юриспруденции. После инфаркта Сатмар набрал вес вместо того, чтобы похудеть. Неизменно придерживаясь консервативного стиля, он пытался скрыть широкий зад под пиджаками с двойной шлицей. И поэтому выглядел как гигантский дрозд. Широкое добродушное лицо этой птички обрамляли кустистые седые баки. Теплые карие глаза, лучащиеся любовью и дружелюбием, не казались особо честными. Одно из наблюдений К. Г. Юнга помогло мне разобраться в Сатмаре. Некоторые умы, утверждает Юнг, соответствуют более ранним периодам истории. Среди наших современников есть вавилоняне, карфагеняне или же люди средневековья. Сатмар казался мне кавалеристом восемнадцатого века, одним из последователей гусара фон Тренка, кузеном моего счастливчика Тренка. Его пухлые смуглые щеки, римский нос, кустистые бакенбарды, массивная грудь, широкие бедра, стройные икры и мужественный раздвоенный подбородок пленяли женщин. Кто угадает, кому женщина распахнет свои объятья? Сие -- непостижимая тайна. Но, конечно, жизнь от этого не останавливается. В общем, Сатмар поджидал меня. Он сидел в кресле так, будто оседлал прелестную девицу и упражнялся в неизменном, хотя и грубоватом искусстве сексуальной верховой езды. Руки сложил, как роденовский Бальзак. К несчастью, выглядел он все еще больным. Правда, в те дни почти все, кого я встречал в центре города, казались мне нездоровыми. -- Алек, кто такая Рената Кофриц? Расскажи вкратце. Сатмар всегда глубоко интересовался жизнью клиентов, особенно привлекательных женщин. Они всегда могли рассчитывать на его сочувствие, психологическое наставление и практический совет, даже на приобщение к искусству и философии. И Алек просветил меня: единственный ребенок в семье; мать с большим приветом; об отце никаких сведений; сбежала в Мексику со школьным учителем рисования; была возвращена; снова подалась в Беркли; в Калифорнии попала в одну из сект телесноориентированной терапии; выскочила замуж за Кофрица, торговца надгробными памятниками... -- Подожди. Ты его видел? Высокий, с темной бородой? Так ведь это он в "Русской бане" на Дивижн-стрит рекламировал старику Майрону Свибелу достоинства своих мавзолеев! Но совпадение не произвело на Сатмара ни малейшего впечатления. -- Она чуть ли не самый лакомый кусочек из всех, кого я разводил, -- заявил он. -- У нее маленький пацанчик, довольно милый. Я подумал о тебе. Ты поладишь с этой женщиной. -- А ты уже поладил? -- Как? Я, ее адвокат? -- Давай обойдемся без этических вывертов. Если ты еще не начал ухлестывать за ней, то только потому, что она еще не выплатила тебе гонорар. -- Я знаю, что ты думаешь о моей профессии. Для тебя любой бизнес -- сплошное жульничество. -- С тех пор как Дениз ступила на тропу войны, я успел насмотреться. Ты направил меня к Форресту Томчеку, одному из крупнейших специалистов в этой области права. Только это все равно что бросить горсть конфетти под раструб пылесоса. Сатмар метнул в меня сердитый взгляд: -- Кретин! -- Он многозначительно фыркнул. -- Пойми, чертов ты дурень, мне пришлось умолять Томчека, чтобы он занялся твоим делом. И он сделал мне одолжение, как коллеге. Такой человек! Почему бы ему не бросить и тебя в свой аквариум для коллекции? Председатели правлений и президенты банков ходят на задних лапках, лишь бы уговорить его. Хам ты эдакий. Томчек! Между прочим, он из семьи политиков и юристов. И ас-истребитель на Тихом океане. -- И все равно мошенник, к тому же некомпетентный. Дениз в тысячу раз сообразительней его. Она просмотрела документы и сразу его подрезала. Он даже не сделал обычной проверки прав собственности, чтобы понять, что кому принадлежит по закону. Так что не надо отстаивать передо мной честь своих коллег, дружище. И вообще, бог с ними. Расскажи мне о девушке. Сатмар поднялся с кресла. Я бывал в Белом доме, даже сиживал в президентском кресле в Овальном кабинете и могу засвидетельствовать, что у кресел Сатмара кожаная обивка лучше. Портреты его отца и деда, украшавшие стену, напомнили мне о былых деньках в Вест-Сайде. Все-таки мои чувства к Сатмару можно смело назвать семейными. -- Как только она вошла, -- продолжал Алек, -- я наметил ее для тебя. Я же забочусь о тебе, Чарли. Тем более, жизнь у тебя не сложилась. -- Не преувеличивай. -- Да, не сложилась, -- настаивал он. -- Ты растратил талант и возможности, а все из-за дьявольского упрямства и ложной гордости. А ведь все твои связи в Нью-Йорке Вашингтоне Париже Лондоне и Риме, все твои достижения, твое умение вязать слова и удача пришли к тебе только потому, что ты счастливчик. Вот если бы все это досталось мне! А тебе приспичило жениться на какой-то языкатой вестсайдской девке из семейки инспекторов от ассенизации и политиков районного значения, просаживавших деньги в игровых автоматах в жидовских кондитерских. Заносчивая девица из Вассарского колледжа! Ты же женился только потому, что она девочка культурная, да и говорила как по писаному, а ты помирал по общению и пониманию. Я отношусь к тебе с любовью -- и всегда тебя любил, тебя, прибитого сукиного сына, едва ли не молился на тебя с тех пор, как нам стукнуло десять, -- я не сплю ночами, думаю, как бы выручить Чарли, как сберечь его деньги от налоговиков, найти ему самого лучшего адвоката и свести его с хорошенькой женщиной. Да этот дурень, олух царя небесного, понятия не имеет, чего стоит такая любовь. Должен признаться, мне нравится, когда Сатмар начинает вещать в такой манере. Распекая меня, он то и дело посматривал влево, где никого, конечно, не было. Но если бы там оказался некий непредубежденный свидетель, он бы несомненно поддержал негодующего Сатмара. Эту привычку Алек унаследовал от своей дорогой мамочки. Скрестив руки на груди, она так же яростно требовала правосудия, обращаясь в пространство. В груди Сатмара билось искреннее и храброе сердце, а у меня сердца вообще не имелось, разве что какие-то цыплячьи потроха -- так ему казалось. Сатмар изображал себя нечеловечески энергичным, зрелым, мудрым, эдаким языческим тритонидом, помогающим людям в беде. Но на самом деле его только и волновало, как бы улечься на девицу и вытворять с ней разные грязные штучки, которые он называл сексуальной свободой. Кроме того, ему приходилось думать, где бы раздобыть денег. Тратил он много. И вопрос стоял о том, как согласовать эти противоречивые потребности. Однажды он сказал мне: -- Я приобщился к сексуальной революции, еще когда о ней никто и слыхом не слыхивал. Но я хотел сказать о другом. Мне стыдно за нас обоих. У меня нет ни малейшего повода смотреть на Сатмара свысока. И потом, чтение хоть чему-то меня научило. Я совершенно не понимаю жгучего желания среднего класса последних двух столетий выглядеть прилично и сохранить некую милую невинность -- невинность Клариссы, защищающейся от грязных домогательств Ловеласа. Безнадежное дело! Еще хуже обстоят дела, когда осознаешь, что есть люди, искренне переживающие слащавые сантименты поздравительных открыток с сердечками, связанных в пышный бант мещанскими ленточками. Мир правильно ненавидит этот сорт гнусной американской невинности с тех пор, как распознал ее у Вудро Вильсона в 1919 году. Еще в школе нас учили бойскаутской чести добродетели и учтивости; загадочный призрак викторианской аристократичности все еще живет в сердцах детей Чикаго, сейчас уже пятидесяти- и шестидесятилетних. Это проявляется и в искренней вере Сатмара в собственную щедрость и великодушие, и в моей благодарности Богу за то, что я никогда не растолстею, как Алек Сатмар. В качестве компенсации я позволяю ему осуждать меня. Решив, что разглагольствований уже довольно, я поинтересовался: -- Как твое здоровье? Это ему не понравилось. Он не признавал слабости. -- Прекрасно, -- заявил он. -- Разве ради этого ты прибежал из зала суда? Мне просто нужно слегка похудеть. -- Будешь худеть, заодно и бачки сбрей. Из-за них ты выглядишь как злодей из старых вестернов, один из тех субчиков, что продают краснокожим оружие и огненную воду. -- Ладно, Чарли, я только притворяюсь жизнелюбом. Я всего лишь старая развалина, а ты у нас весь в высоких материях. Ты царь и бог, а я ничтожество. Но разве не ты пришел расспросить меня об этой девке?! -- Точно, пришел, -- кивнул я. -- Ладно, не мучься. В конце концов, это всего лишь признак жизни, а ты не так часто их проявляешь. Я уже решил было махнуть на тебя рукой, когда ты отказал Фелиции с ее сногсшибательными сиськами. Она довольно милая женщина, хотя и не молодая. Она бы по гроб жизни была тебе благодарна. Ее муж ходит налево. А от тебя она в восторге. Она до конца дней своих благословляла бы тебя, прояви ты к ней благосклонность. Эта достойная домохозяйка и добрая мать кудахтала бы вокруг тебя облизывала с головы до ног обстирывала кормила ходила по магазинам и даже вела бы твои счета; да и в постели хороша. И рот держала бы на замке, потому что замужем. Что еще нужно? Но ты воспринял ее как очередную мою вульгарную выходку. -- Он злобно зыркнул на меня, а потом сказал: -- Ладно, я договорюсь с этой цыпочкой. Завтра пригласи ее выпить в "Палмер Хаус". Я все устрою. Я то и дело впадаю в вестсайдскую любовную лихорадку, а Сатмар ничего не может поделать с одолевающей его организаторской манией. В тот момент он видел перед собой единственную цель: затащить нас с Ренатой в постель, где он будет незримо присутствовать. Может, он надеялся, что со временем пара преобразится в трио? Он, как и Кантабиле, временами придумывал разные фантастические комбинации. -- Теперь слушай, -- сказал он. -- В дневное время в отеле можно взять номер по, как они говорят, по тарифу для конференций. Я держу деньги для тебя на условном депозите, так что счет выпишут на мое имя. -- Мы же собираемся просто выпить. Почем ты знаешь, что мы зайдем так далеко, что понадобится номер? -- Это твое дело. Ключ от номера будет у бармена. Сунь ему пять баксов, и он отдаст тебе конверт. -- И чье имя ты укажешь на конверте? -- Лишь бы не незапятнанное имя Ситрина, а? -- Как насчет Кроули? -- Наш старый учитель латыни? Старикашка Кроули! Est avis in dextra melior quam quattuor extra1. Итак, на следующий день мы с Ренатой отправились в бар, расположившийся в сумрачном полуподвале. Я пообещал себе, что этот идиотский поступок уж точно будет последним. Для себя я отыскал самые что ни на есть разумные доводы: мол, Историю не кривой козе не объедешь, так она поступает с каждым. История постановила, что подлинное знакомство мужчин и женщин происходит именно в объятьях. А я собирался выяснить, действительно ли Рената моя Судьба, действительно ли она обладает юнговской внутренней сущностью. Могло оказаться, что передо мной нечто совсем иное. Первое же любовное прикосновение мне скажет все, потому что женщины влияют на меня странным образом: доводят либо до экстаза, либо до дурноты. Третьего не дано. День выдался промозглый и пасмурный, с эстакады надземки капало, но появление Ренаты показалось мне искуплением недостатков погоды. Она надела плащ болонья в красную, белую и черную полосы в стиле Ротко*. Не сняв отражающего свет жесткого плаща, застегнутого на все пуговицы, она расположилась в полумраке отдельной кабинки. Широкополая шляпа с изогнутыми полями завершала ее костюм. Помада с ароматом банана на ее прекрасных губах прекрасно гармонировала с насыщенным красным цветом плаща а ля Ротко. Вряд ли она сказала что-нибудь умное, впрочем, она почти ничего и не говорила. Зато много смеялась и скоро сильно побледнела. Свеча в стакане, обернутом во что-то вроде куска рыбацкой сети, давала мало света. Через минуту ее лицо склонилось к жестким блестящим складкам плаща и стало казаться почти круглым. Я не мог поверить, что девица, выглядевшая в описании Сатмара такой решительной и опытной, настолько побледнеет от четырех мартини, что станет белее луны в три часа ночи. Сначала я решил, что она разыгрывает застенчивость из вежливости к человеку старшего поколения, но на ее прелестном лице вдруг выступила холодная испарина, и мне показалось, будто она просит меня хоть что-нибудь сделать. Во всем этом явно просматривался элемент дежавю, что и не удивительно, ведь такие минуты я переживал не раз. Но было и отличие: я сочувствовал ей, мне даже хотелось защитить эту молодую женщину, поддавшуюся неожиданной слабости. Мне показалось, будто я отчетливо понял, почему сижу в темном полуподвале бара. Потому что в тот момент я оказался в очень тяжелых обстоятельствах. И преодолеть их без любви невозможно. Почему бы и нет? Не знаю, только отвязаться от этой уверенности я не мог. Потребность в любви (в таком неопределенном состоянии) -- страшная обуза. И если когда-нибудь станет достоянием гласности, что я шептал "Вот моя Судьба!", когда открывались двери лифта, Почетный легион может с полным основанием потребовать назад свою награду. Самым разумным толкованием, какое я смог придумать в тот момент, оказалась идея в духе Платона, что Эрос использует мои желания, чтобы из жуткого положения, в котором я оказался, привести меня к мудрости. Красивое объяснение, даже утонченное, только вряд ли в нем есть хоть крупица правды (хотя бы потому, что от Эроса вряд ли хоть что-нибудь сохранилось). Если бы у меня нашлись какие-нибудь могущественные покровители, если бы какие-нибудь сверхъестественные силы побеспокоились обо мне, то уж никак не Эрос, скорее Ариман*, верховный владыка тьмы. Так или иначе, пора было увести Ренату отсюда. Я пошел к стойке и предусмотрительно перегнулся через нее. Мне пришлось протиснуться между теми, кто примостился возле бара. В другой день я бы посчитал этих людей обычными пьяницами, но сегодня мне казалось, что их огромные, как бойницы, глаза излучают добродетель. Подошел бармен. Костяшками собранных в кулак пальцев я зажал сложенную пятидолларовую купюру. Сатмар точно объяснил мне, как это делается. Я спросил бармена, нет ли конверта на имя Кроули. С расторопностью, характерной только для больших городов, он ловко выхватил мои пять баксов. -- Сейчас, -- сказал он, -- для кого? -- Для Кроули. -- Никаких Кроули. -- Кроули должен быть. Посмотрите еще раз, если не трудно. Он снова зашуршал конвертами, и в каждом из них лежал ключ от комнаты. -- Слышь, приятель, а имя какое? Мне нужна подсказка. Терзаясь догадками, я тихо произнес: -- Чарльз. -- Так-то лучше. Это случайно не вы -- Эс-И-Тэ-Эр-И-Эн? -- Господи, вы еще слитно прочитайте! -- слабо, но злобно пробормотал я. -- Чертов Сатмар, вот старая обезьяна. В жизни не может сделать хоть что-нибудь как надо. А я! -- все еще позволяю ему устраивать мои дела. Тут я понял, что кто-то постукивает меня по спине, пытаясь привлечь мое внимание. Я обернулся и увидел немолодую улыбающуюся женщину. Она определенно знала меня и просто сияла от радости. Полная и спокойная, со вздернутым носиком и высокой грудью. Всем своим видом она показывала, что я должен ее узнать, хотя и безмолвно сознавалась, что годы изменили ее. Но не до такой же степени. -- Вы что-то хотели? -- спросил я. -- Понятно, ты меня не узнал. А ты все такой же, старина Чарли. -- Никогда не понимал, почему в барах всегда такая темень, -- отозвался я. -- Чарли, это же я, Наоми -- твоя школьная любовь. -- Наоми Лутц! -- Как я рада нашей встрече, Чарли. -- Что тебя занесло в этот бар? Одинокая женщина в баре -- как правило, проститутка. Но по возрасту Наоми уже не годилась для этого ремесла. К тому же, совершенно немыслимо, чтобы Наоми, которая в пятнадцать лет была моей девушкой, превратилась в шлюху. -- Да ничего такого, -- ответила она, -- я здесь с отцом. Он сейчас придет. Раз в неделю я забираю его из дома престарелых и привожу в город, выпить рюмочку. Ты же знаешь, как он любит Луп*. -- Старый док Лутц? Подумать только! -- Да, он еще жив. Но, конечно, очень старый. Мы смотрели, как ты проводил время с этой милой барышней в кабинке. Прости меня, Чарли, но вы, мужчины, нечестно ведете себя с женщинами. Так, как вам удобно. Папа всегда говорил, что ему не следовало вмешиваться в нашу детскую любовь. -- Но для меня это не просто детская любовь. Я любил тебя всем сердцем, Наоми! -- Произнося эти слова, я прекрасно осознавал, что пригласил в бар одну женщину, а объясняюсь в страстной любви другой. Но как бы там ни было, то была правда, невольно, неожиданно вырвавшаяся правда. -- Я часто думал, Наоми, что моя жизнь пошла наперекосяк, потому что я не мог прожить ее рядом с тобой. Я испортился, превратился в амбициозного хитрого капризного мстительного тупицу. А если бы с тех самых пор я каждую ночь обнимал тебя, я бы никогда не боялся смерти. -- Ой, Чарли, расскажи это своей бабушке! Ты всегда здорово молол языком. Только не всегда понятно. И женщин в твоей жизни наверняка хватало. Это понятно хотя бы по твоему поведению в той кабинке. -- Ну ладно, расскажу бабушке! Я обрадовался этому старомодному выражению. Во-первых, оно прервало мои совершенно бессмысленные излияния. А во-вторых, ослабило гнетущее впечатление, навеянное этим мрачным помещением: вспомнив, что когда смерть заставит мой безжизненный труп сгнить и превратиться в неорганическую пыль, душа пробудится к новой жизни, я вдруг решил, что сразу после смерти окажусь в некоем сумрачном месте, как две капли воды похожем на этот бар. Где все, кто любил когда-то, смогут встретиться снова, ну и так далее. Вот на какие мысли наводило меня это заведение. Звякнула цепочка, на которой держался ключ от номера "по тарифу для конференций", и я вспомнил, что должен вернуться к Ренате. Если все это время она продолжала накачиваться мартини, то скорее всего уже совершенно одурела и едва ли сможет подняться на ноги, чтобы самостоятельно выйти из кабинки. Но мне хотелось дождаться доктора Лутца. Он вышел из уборной, одряхлевший и лысый, такой же курносый, как и его дочь. От его лоска в духе Бэббита* двадцатых годов осталась только старомодная обходительность. Он и от нас требовал какой-то непонятной учтивости, и хотя никогда не был настоящим врачом и занимался только ногами (кабинет в городе и приемная на дому), настаивал, чтобы его называли "доктор", приходя в ярость, если к нему обращались просто "мистер Лутц". Принадлежность к медицине приводила его в восторг, и он лечил самые разные болезни, хотя и не выше колен. Ибо где ступни, там и голени. Припоминаю, как-то раз доктор попросил меня помочь. Он смазывал фиолетовой мазью собственного приготовления ужасные язвы на ногах работницы бисквитной фабрики. Я держал банку и инструменты. Накладывая мазь, он самоуверенно вещал что-то околомедицинское. Эту женщину я особенно ценил, потому что она всегда являлась к доктору с коробкой из-под обуви, полной зефира и кусочков шоколадного торта. Стоило мне вспомнить об этом, и я почувствовал на небе сладкий привкус шоколада. Потом я увидел больнично-белые стены крошечного кабинета, объятого сумраком из-за свирепствующей за окном метели, и себя в медицинском кресле доктора Лутца, с восторгом читающего "Иродиаду". Взволнованный сценой казни Иоанна Крестителя, я пошел в комнату Наоми. Во время снежной бури мы остались одни. Я снял с нее махровую голубую пижаму и увидел ее обнаженное тело. Воспоминания едва не разорвали мне сердце. Тело Наоми не было мне чужим. Именно так. В ней не было ничего чуждого. Мои чувства к ней проникали в каждую клеточку ее тела, встраивались в сами молекулы, которые, принадлежа ей, образовывали ее саму. Из-за своей страсти, из-за того, что я считал Наоми частью себя, я попался на крючок к старику Лутцу, точно Иаков к Лавану*. Мне приходилось помогать ему ухаживать за "оберном", небесно-голубой машиной с белобокими покрышками. Я поливал автомобиль из шланга и натирал замшей, пока доктор в белых льняных бриджах для гольфа стоял рядом и курил сигару... -- Да, Чарли Ситрин, ты и вправду преуспел, -- заявил старый джентльмен. Он говорил все так же лирично, весело и бестолково. Он никогда не умел заставить собеседника чувствовать, что говорит что-то стоящее. -- Хоть я поддерживал республиканцев, Кулиджа* и Гувера*, меня просто распирало от гордости, когда Кеннеди пригласили тебя в Белый дом. -- Это девушка -- твоя подружка? -- спросила Наоми. -- Честно сказать, я и сам не знаю. А сама-то ты что поделываешь, Наоми? -- Брак мой не удался, муж меня бросил. Думаю, ты знаешь. Но я вырастила двух детей. Ты случайно не читал статьи моего сына в "Саутвест Тауншип Геральд"? -- Нет. Да и откуда мне знать, что их написал твой сын? -- Он на своем примере писал об избавлении от наркозависимости. Мне хотелось бы узнать твое мнение о его работе. Дочка у меня -- просто куколка, а с мальчишкой проблемы. -- А ты-то как, дорогая? -- Да ничего особенного. Встречаюсь с одним человеком. Часть дня регулирую дорожное движение возле школы. Старый доктор Лутц делал вид, что ничего не слышит. -- Жаль, -- сказал я. -- Это ты про нас с тобой? Да нет, не жаль. И ты, и твоя духовная жизнь утомляли меня. Я люблю спорт. Футбол по телевизору -- это мое. А когда мы достаем билеты на "Солджерс Филд" или на хоккей, это просто как выход в свет. Пообедаем пораньше в "Комо Инн" -- и автобусом на стадион. Я действительно жду не дождусь, когда начнется матч, все начнут вопить, а хоккеисты станут выбивать друг другу зубы. Боюсь, я просто обычная женщина. Когда Наоми говорила, что она "обычная женщина", а доктор Лутц, что он "республиканец", они подразумевали свою принадлежность к великому американскому обществу, что было равнозначно успеху в жизни. Старика Лутца радовало, что в тридцатые годы он работал врачом в Лупе. Наоми тоже полностью устраивала прожитая ею жизнь. Они были довольны собой и друг другом, счастливы своим сходством. А я, таинственным образом чуждый им, стоял рядом с дурацким ключом в руке. Понятное дело, чуждым делала меня непохожесть. Мы знали друг друга давным-давно, только я так и не стал стопроцентным американцем. -- Мне нужно идти, -- сказал я. -- Может, как-нибудь встретимся, выпьем пивка? -- предложила Наоми. -- Я всегда рада тебя видеть. Может, посоветуешь мне что-нибудь дельное насчет Луи. У тебя ведь нет детей-хиппи, правда? Я записал номер телефона. -- Смотри-ка, пап, какая у него классная записная книжечка, -- заметила она. -- У тебя, Чарли, все со вкусом. Ты и стареешь красиво. Но ты не из тех, кого женщина сможет захомутать. Они смотрели, как я возвращаюсь в кабинку и помогаю подняться Ренате. Как надеваю шляпу и пальто, чтобы создать видимость, будто мы собираемся на улицу. Я ощущал всеобщее пренебрежение. Пресловутый номер оказался именно таким, какого заслуживают развратники и прелюбодеи. Не больше кладовки, с окном, глядящим на вентиляционную шахту. Рената рухнула в кресло и заказала в номер еще два мартини. Я задернул шторы. Не для создания интимной обстановки -- никаких окон напротив не было -- и не как соблазнитель, а просто потому, что ненавижу пялиться на кирпичные вентиляционные шахты. У стены стоял диван-кровать, обитый зеленой синелью. Едва увидев его, я понял, что дела мои плохи. Такую конструкцию мне никогда не одолеть. Эта мысль не шла у меня из головы. Нужно было решать задачу немедленно. Почти невесомые трапециевидные подушки, набитые пенопластом, я отшвырнул в сторону и откинул покрывало. Под ним оказались идеально чистые простыни. Я стал на колени и ощупал каркас дивана в поисках рычага. Рената молча смотрела на мое покрасневшее от напряжения лицо. Я нагибался и дергал, возмущаясь теми, кто делает эту рухлядь, теми, кто взимает плату за дневные "конференции", и мысленно обрушивал на их головы смертельные кары. -- Это все равно, что тест на уровень интеллекта, -- заявил я. -- Ну и? -- Я пас. Не могу заставить эту штуку раскрыться. -- Ну и что? Оставь так. На узкой постели места хватало только одному. По правде говоря, мне совершенно не хотелось ложиться. Рената ушла в ванную. В комнате нашлось и второе кресло -- без подлокотников, зато с высокой спинкой, по бокам загнутой вперед. Под ногами лежал квадратик ковровой дорожки в американском колониальном стиле, сплетенный из полосок ткани. В ушах стучала кровь. Угрюмый парень принес мартини. Доллар чаевых он принял без всякой благодарности. Наконец из ванной вышла Рената в блестящем плаще, все еще застегнутом на все пуговицы. Села на кровать, отхлебнула пару глотков мартини и вдруг упала в обморок. Я попытался послушать ее сердце через плащ. Может, у нее сердечный приступ? А вдруг что-то серьезное. Можно ли отсюда вызвать скорую? Я пощупал пульс, тупо уставившись на часы и постоянно сбиваясь со счета. Для сравнения посчитал и свой. Только сравнение ничего не дало. Пульс у нее был не хуже моего. Похоже, обморок, если это действительно он, пошел ей на пользу. Кожа ее оказалась влажной и холодной. Я промокнул ее лицо углом простыни и попытался представить, как в таком случае поступил бы Джордж Свибел, мой медицинский консультант. Известно как: выпрямил бы ей ноги, снял обувь и расстегнул п