пособен ли он стать честным хоть на мгновение? Нет. (Тезис номер пять: Люди используют идеи как оружие и поэтому навсегда предают их.) Он так далек сейчас от себя самого, от места, где начался его путь, и он давно не живет со своими идеями в честности, простоте и мире. Ты не можешь возродить честность, если, предав ее, ты начал существовать, полноценно существовать, а ведь мог бы и не существовать, года напролет, пока не сдох бы. Ты не захочешь отказаться от целой жизни, вырванной у судьбы, только потому, что, посмотрев в зеркало, ты вдруг стал сам себе противен. Он умрет бесчестным, наш профессор, но умрет хотя бы во имя какой-то жизни. Он говорил это, почти не волнуясь. Он не плакал по-настоящему. Но все же глаза блестели, в горле застрял комок и все такое. Именно так. Однажды Пумеранг спросил у профессора Мондриана Килроя, почему он не публикует свои "Заметки об интеллектуальной честности". Он несказал, что могла бы получиться прекрасная толстая книга. Чистые страницы и разбросанные по ним наугад шесть тезисов. Профессор Мондриан Килрой ответил, что идея неплоха, но он все же не намерен их публиковать, потому что, погрузившись в "Заметки" еще раз, он нашел их безумно наивными. Ребяческими. Он сказал, что все же страшно любит их, потому что ему отчасти свойственна безумная наивность, а также некоторое ребячество, но тем не менее в целом он не такой и выступает, так сказать, в пользу гармоничности, что, по его подозрению, есть идея в полном смысле слова. В честном смысле слова. Потом он сказал, что на деле, если уж начистоту, он ни хрена в этом не понимает. И спросил, не осталось ли еще кусочка пиццы. Что было несомненно - тошнило его все чаще и чаще. Не из-за пиццы. А когда рядом оказывался ученый или вообще интеллектуал. Порой достаточно было прочесть статью в газете, надпись на корешке книги. В день приезда английского профессора, например, - того самого, созерцавшего пустоту, - он был бы рад остаться и послушать, но это оказалось невозможным, его начало тошнить, вышел большой скандал, так что пришлось извиняться перед ректором, и он отыскал в свое оправдание одну только фразу, которую и твердил: "Вы знаете, он замечательный человек, я уверен, он замечательный человек". Речь шла об английском ученом. Ректор Болдер глядел на него с обалделым видом. Вы знаете, он замечательный человек, я уверен, он замечательный человек. Даже на следующий день, при помывке прицепа, он то и дело вставлял: замечательный человек. Гульд находил это идиотским. - Если он замечательный, то не вызвал бы тошноты. - Все не так просто, Гульд. - Ах вот что. - Нет, совсем не просто. Гульд мыл колеса. Больше всего ему нравилось мыть колеса. Черный блестящий намыленный каучук. Удовольствие, да и только. Я размышлял об этом, я долго размышлял об этом, Гульд, со всей жесткостью, на какую способен, каким бы бесстыдным образом люди ни расставались с истиной, посвящая себя обслуживанию искусственных идей и впиваясь друг другу в глотку ради них, какой бы тошнотворной ни казалась мне вонь от идей, как бы ни рвало меня каждодневно при виде первобытной борьбы за существование, замаскированной под честный поиск истины, - каким бы безмерным ни было мое отвращение, я вынужден сказать, это правильно, до тошноты правильно, это просто по-человечески, так и должно быть, мы заслужили это дерьмо, это единственная высота, до которой мы дотягиваемся. Я понял это, вглядываясь в лучших из нас. Вблизи, Гульд, ты должен набраться храбрости и посмотреть на них поближе. Я видел их: они невыносимы, они правильны, понимаешь? невыносимы, но неумолимо невиновны, они только желали существовать, как можешь ты отнять у них это право? они желали существовать. Возьми кого-нибудь с высокими идеалами, с благородными идеями, кто сделал призвание из своих идей, кто выше всяких подозрений. Священник. Возьми священника. Но не любого. Не того, кто среди бедняков, слабых, отверженных, а вот этого, в пуловере и кроссовках "Рибок", да, вот этого, он начинал с видения, ослепительного и беспорядочного видения бесконечности, которое в потемках юности нашептало ему о необходимости принять чью-то сторону и подсказало, чью именно, все началось, как обычно начинается, самым честным образом, но потом, черт побери, он становится взрослым и знаменитым, ей-богу, знаменитым, одно это звучит как песня, знаменитым, в газетах его имя и фото, телефон звонит без конца, журналисты спрашивают его о том и о сем, он отвечает, мать его, он отвечает, он участвует в манифестациях, идет во главе колонны, телефон священника не звонит, Гульд, я должен сказать тебе это со всей жестокой откровенностью, телефон священника не звонит, потому что жизнь его - пустыня, запланированная пустыня, что-то вроде национального парка под охраной, на который люди могут смотреть, но издали, священники - это животные в национальном парке, никто не смеет к ним прикоснуться, представь только, Гульд, дать коснуться себя - уже проблема для священника, разве ты видел священника, целующего ребенка или женщину? просто в знак приветствия, нормальный, обыкновенный жест, но он не может сделать его, вокруг сразу же воцарится атмосфера, как бы сказать, неловкости и открытой враждебности, и это одна из самых тяжелых условностей, которыми скован священник в нашем мире, ведь он мог бы стать таким, как другие, но предпочел это головокружительное одиночество, из которого нет выхода, никакого выхода, если только не уцепиться за идею, правильную, впрочем, идею, упавшую извне, чтобы изменить весь этот пейзаж, придать ему человеческую теплоту, и эта идея, если использовать ее как надо, отделать, пересмотреть, предохранить от губительного контакта с истиной, выведет священника из его одиночества, все просто, и превратится понемногу в человека, который перед нами, в свободном пуловере навыпуск и кроссовках "Рибок", он всегда с кем-то, передвигается в окружении дочерей и братьев, он уже не заблудится, потому что привязан к телефону и так далее, временами в толпе он ловит женский взгляд, пропитанный желанием, представь, что это для него значит, это головокружительное одиночество и эта жизнь, грохочущая вокруг него, нужно ли удивляться, что он готов умереть за свою идею? он существует в этой идее, а что такое тогда - умереть за эту идею? он умрет, если только ее у него отнимут, он спасается благодаря идее, и тот факт, что через него спасаются сотни, даже тысячи ему подобных, не меняет ни на йоту суть истории, иными словами, спасается-то прежде всего он, под случайным предлогом спасения других, чтобы украсть у судьбы необходимую дозу признательности, восхищения, желания, которая делает его живым, живым, Гульд, запомни как следует это слово, живым, все они хотят быть живыми, включая лучших, те, кто творит правосудие, прогресс, свободу, будущее, даже для них это лишь вопрос выживания, подойди к ним так близко, как можешь, если не веришь мне, посмотри, как они движутся, кто их окружает, посмотри и попробуй представить, что случится, если в один прекрасный день они проснутся и сменят свою идею, просто так, что тогда останется от них, попробуй вырвать у них ответ, который не был бы невольным самооправданием, посмотри, сумеешь ли ты хоть раз услышать, как они выражают свою идею с непосредственностью и колебаниями того, кто только что открыл ее, а не с уверенностью того, кто гордо показывает тебе разрушительную силу принадлежащего ему оружия, не дай себя обмануть ласковым голосом и умело подобранными словами, они дерутся, Гульд, они дерутся когтями и зубами, лишь бы только выжить, лишь бы только есть, любить самку, укрываться в берлоге, они звери, Гульд, и эти вот - лучшие из зверей, понимаешь? что же тогда ждать от остальных, от простых наемников разума, от рядовых в великой и всеобщей борьбе, от обычных солдат, что охотятся за остатками существования на краю огромного поля битвы, от жалких мусорщиков, которых ожидает смехотворное спасение, и у каждого - по искусственной идейке: профессор медицины ищет, чем заплатить за обучение сына; заматерелый критик подслащивает близкую старость сорока еженедельными строчками, выплюнутыми туда, где они наделают хоть сколько-нибудь шума; ученый со своим ванкуверским пюре, надувающим гордостью его супругу, детей, любовниц; душераздирающие телеявления писателя, который боится отойти в мир иной между двумя романами; журналист, рубящий направо и налево, лишь бы выжить в ближайшие двадцать четыре часа, - все они дерутся, понимаешь? дерутся с помощью идей, потому что не могут по-другому, но суть не меняется, это борьба, идеи - оружие, и как ни омерзительно признавать, но они в своем праве, их бесчестность - выражение первичных потребностей и, значит, необходима, их грязное ежедневное предательство истины - естественное следствие их первоначальной нищеты, надо примириться с этим, никто не заставит слепого ходить в кино, а интеллектуалов - быть честными, я не верю, по правде говоря, что можно требовать этого от них, как ни печально, но само понятие интеллектуальной честности противоречиво по определению. 6. Интеллектуальная честность - это противоречие в определении. Или, во всяком случае - неподъемный, возможно, нечеловеческий груз, который никто на практике не сможет на себя взвалить, ограничиваясь в лучшем случае приданием всему известного стиля, известного достоинства, скажем так - хорошего вкуса, да, точным определением будет именно "хороший вкус", в конце концов, тебе захочется спасти тех, кто по крайней мере делает все со вкусом, с известной сдержанностью, тех, кто не гордится тем, что пребывает в дерьме, или не так сильно, не так чертовски, не так бессовестно, не так нагло гордится. Боже, как меня тошнит. - Что-то не так, профессор? - Я спрашиваю себя... - Скажите что, профессор. - Скажите точно, что вы мыли? - Прицеп. - Я имею в виду: скажите точно, какова роль этого желтого предмета в вашей экосистеме? - В настоящее время роль этого желтого предмета в нашей экосистеме состоит в ожидании машины. - Машины? - Прицепы никуда не ездят сами, без машины. - Это правда. - А у вас есть машина, профессор? - Была. - Как жаль. - Точнее, у моего брата была. - И такое случается. - В смысле иметь брата? - И брата тоже. - Да, со мной такое случалось целых три раза. А с вами? - Нет, никогда. - Увы-увы. - Почему? - Передайте губку, если вам не трудно. Они разговаривали. Профессору это нравилось. Однажды Гульд, Дизель и Пумеранг смылись на футбольный матч неподалеку. Остались профессор Мондриан Килрой и Шатци. Они тщательно все вымыли, потом сели на ступеньки парадной и принялись разглядывать прицеп. Они много чего сказали друг другу. В какой-то момент профессор Мондриан Килрой признался: странно, но этого мальчишки мне чертовски не хватает. То есть он хотел сказать, что ему чертовски не хватает Гульда. Тогда Шатци ответила, что если профессор согласен, то они могут взять его с собой, прицеп крошечный, но как-нибудь выкрутимся. Профессор Мондриан Килрой обернулся, чтобы посмотреть на него, затем спросил, правда ли, что они хотят поехать в Коверни на машине с прицепом и вчетвером. На что Шатци спросила: - В Коверни? - В Коверни. - При чем тут Коверни? - Как это при чем? - Профессор, мы о чем сейчас говорим? - О Гульде. - Тогда при чем тут Коверни? - Это ведь университет Гульда, так? Новый университет Гульда. Настоящая морозилка, замечу в скобках. - Они спросили, хочет ли он ехать в Коверни, они только спросили его. - Они спросили, и он поедет. - Насколько мне известно, он ничего об этом не знает. - Насколько мне известно, он все прекрасно знает. - С каких это пор? - Он сам сказал мне. Он решил поехать туда. В начале сентября. - Когда он сказал вам об этом? Профессор Мондриан Килрой поразмыслил. - Не знаю. Несколько недель назад, что-то вроде. У меня плохо с чувством времени. А у вас по-другому? - ... - Шатци... - ... - Вы всегда знаете, когда что произошло? - ... - Я полюбопытствовал, вот и все. - Гульд действительно сказал, что едет в Коверни? - Да, я совершенно уверен, он сказал это и ректору Болдеру, тот хочет устроить прощальную вечеринку или что-то вроде, а Гульду затея не по душе, он говорит, что это будет... - Какая еще, на хрен, прощальная вечеринка? - Это идея ректора Болдера, пока ничего больше, ректор кажется жестким и сухим, но у него золотое сердце, я сказал бы, что... - Да у вас что, размягчение мозгов? - ... я сказал бы, что... - Бог ты мой, мальчику пятнадцать лет, профессор, Коверни - место для взрослых, в пятнадцать лет нельзя быть взрослым, только в двадцать, в двадцать человек уже взрослый, и если он хочет послать свою жизнь коту под хвост, он может рассмотреть интересную возможность заживо похоронить себя в... - Шатци, я хотел бы напомнить, что этот мальчик - гений, а не... - Какой еще, на хрен, гений? кто знает, что такое гений? как это вы умудрились посоветоваться и решить, что этот мальчик - гений, мальчик, который не видел ничего, кроме ваших хреновых аудиторий и дороги к ним, гений, который мочится в постель и боится, если его спрашивают, сколько сейчас времени, который годами не видел свою мать и говорит с отцом по телефону каждую пятницу, и не подойдет к девушке, даже если упрашивать его по-арабски, сколько это будет очков, по-вашему? Представьте, что есть специальная шкала гениальности и мы считаем очки, жаль, что он не заикается, а то был бы совсем непобедим... - Это не тот случай... - Это именно тот случай, и если профессора вроде вас упорно продолжают полоскать свои мозги... - ...это абсолютно не тот случай... - ...в самодовольстве, считая, что набрели на курицу, несущую золотые яйца, совершенно офигевшие от... - ..я просил бы вас... - ...этой истории с Нобелевской премией, давайте начистоту, вы ведь к этому клоните, вы и... - ВЫ НЕ ЗАТКНЕТЕ СВОЮ ГРЯЗНУЮ ВОНЮЧУЮ ПАСТЬ? - Простите? - Я спросил, не хотели бы вы случайно заткнуть свою грязную вонючую пасть? - Да, конечно. - Спасибо. - К вашим услугам. - ... - ... - ... - ... - Вышла неприятность, я признаю, но этот мальчик - гений. Поверьте мне. - ... - Я хотел бы добавить еще вот что. Птицы улетают на юг. Гении слетаются в университет. Как ни банально, но это правда. Я закончил. Несколько месяцев спустя, перед отъездом, Шатци пришла попрощаться с профессором Мондрианом Килроем. Гульд уже уехал. Профессор ходил в домашних тапочках, его все еще тошнило. Видно было, что он жалеет об их отъезде, но профессору было несвойственно поддаваться обстоятельствам. Он обладал потрясающей способностью признавать неизбежность происходящего, когда оно происходило. Он наговорил Шатци кучу глупостей, кое-какие звучали даже смешно. Наконец он достал что-то из ящика стола и протянул Шатци. Это оказался буклет с тарифами "контактного зала". На обороте были "Заметки об интеллектуальной честности". - Я хотел бы, чтобы это хранилось у вас. То были шесть тезисов, записанных по порядку, печатными буквами, слегка неровно, но в целом вполне пристойно. После шестого шло примечание, написанное другой ручкой и курсивом. Оно не имело номера, никаких вообще опознавательных знаков и гласило: В другой жизни мы будем честны. Мы сможем молчать. Пумеранг буквально исходил слюной от этой строчки. Он балдел от нее, не уставал повторять и при каждом удобном случае порывался несказать ее всем окружающим, как будто это было его имя. Шатци взяла буклет. Сложила его и сунула в карман. Потом поцеловала профессора, и оба сделали некоторое количество тех жестов, которые, взятые в совокупности, называются прощанием. Прощанием. После этого Шатци несколько лет носила повсюду с собой этот желтый, сложенный вчетверо листок, носила в сумке с надписью "Спаси планету Земля от педикюра". Иногда она перечитывала шесть тезисов, а также примечание, и слышала голос профессора Мондриана Килроя, объясняющего что-то, растроганного, спрашивающего еще пиццы. Иногда ей хотелось прочесть кому-нибудь тезисы, но ни разу ей не встретился человек, достаточно наивный, чтобы в них по-настоящему разобраться. Попадались люди умные и так далее, попадались способные. Но видно было, что для них уже нет пути назад, что их нельзя будет позвать, хотя бы на минуту, обратно домой. В конце концов она потеряла его, желтый буклет с "Заметками об интеллектуальной честности", в тот день, когда перетряхивала сумочку на квартире врача, рано утром, надеясь незаметно выскользнуть и не находя своих черных чулок. Она устроила жуткий бардак, и в тот момент, когда запихивала все обратно, тот проснулся, и Шатци вынуждена была произнести какую-то идиотскую фразу, и наступила рассеянность, и все пошло как обычно, а желтый буклет там и остался. Жаль. И вправду жаль. С другой стороны, рядом с тарифами "контактного зала" был напечатан весь список услуг, среди которых самая дорогая называлась "Crossing contact" [Перекрестный контакт - англ.]. Шатци так и не поняла, что же такое могло скрываться под обозначением "Crossing contact". 23 - В нашем эфире Стэнли Пореда, мы застали его во время тренировки перед скорой встречей с Ларри "Лоуэром" Горманом, встреча назначена на субботу, двенадцатое, восемь раундов. Итак, Пореда... ты спокоен? - Как никогда. - Ходит множество слухов по поводу твоего возврата на ринг. - Людям надо потрепаться. - Многие задают вопрос: почему боксер, прекративший свою карьеру два года назад... - Два года и три месяца. - ...два года и три месяца, если угодно, целая вечность; итак, люди задают вопрос, почему порвавший навсегда с профессиональным боксом... - Люди задают немало идиотских вопросов. - Пореда, разумеется, хочет сказать, что... - Пореда хочет сказать, что это идиотские вопросы, я дерусь из-за денег, а из-за чего же еще? Бокс исковеркал меня, посмотри на мои руки, они искалечены, навсегда искалечены от стольких ударов, мне искалечили руки, из-за бокса я стал таким, но это - единственное, что я могу делать, и если кто-нибудь даст мне денег, много денег, я вернусь на ринг и... что у тебя там за долбаный вопрос? - Говорят, будто исход встречи известен заранее. - В газетах пишут. Букмекеры отказываются принимать ставки раньше, чем за день до матча. Даже они не могут сказать ничего путного. - А что они могут сказать путного, они, которых я привык обдуривать годами, они-то в жизни ничего не смыслили, всегда теряли деньги на моих встречах, больше денег, чем я платил по счетам своей жены... - Значит, это честная игра? - ...знаешь мою бывшую жену, нет? Впитывала деньги, как губка, просто потрясающе, вечно твердила, что у нее нет денег на тряпки, я не верил, пусть, мол, твердит что хочет, но она повторяла, что нет денег на тряпки, ну вот, я поверил, когда увидел ее фото в "Плейбое"... - Пореда, это честная игра? - ...понимаешь, в "Плейбое"! - Ты не желаешь отвечать? - Послушай, ты, пидор: бокс никогда не бывает честным. И эта долбаная встреча тоже не будет честной. Грязной, да. Кровь и дерьмо. Послушай, щенок: дерьмо за мной. За кровью обращайся к Лоуэру. О'кей? Гульд поднялся, включил воду, повесил пижамные штаны на место, бросил беглый взгляд на зеркало над раковиной, открыл дверь и вышел. Шатци сидела на лестнице, на одну ступеньку выше, спиной к Гульду. И не повернулась, даже начав говорить. И так до конца. - О'кей, Гульд, значит, в двух словах, а не то мы оба устанем, ты едешь в Коверни, раньше я этого не знала, теперь знаю, неважно как, допустим, через профессора Килроя, в каком-то смысле он неплохой парень, болтун, конечно, любит поболтать, но не держи на него зла, рано или поздно я все равно бы узнала, ты послал бы мне что-то вроде телеграммы, я уверена, это пришло бы тебе в голову, скажем, на Рождество, или ты меня предупредил бы, подождав несколько недель, понимаешь, время, чтобы освоиться, не так это просто - словно с парашютом спрыгнуть в зону боевых действий, где руководят нервные люди с деревянной головой, а рядом - приятели, и они платят за учение там, где тебе платят за учение, и если кто-то хочет быть приятным для всех, можно заранее сказать, что люди станут улыбаться ему в лицо и показывать фигу за спиной, а еще надо объяснять, почему ты не играешь в футбольной команде, не поешь в хоре, не ходишь на бал в конце учебного года, не посещаешь церковь, ты скован по рукам и ногам всем этим - обществом, или клубом, или чем-то, где собираются вместе, и кроме того, тебя совсем не тянет курить, ты ничего не коллекционируешь, тебе неинтересно целоваться с девушками, тебе противны автомобили, наконец все начинают спрашивать, какого хрена, что ты делаешь в свободное время, и попробуй объясни, что вы втроем с верзилой и немым плюетесь жвачкой в банкоматы, я хочу сказать, попробуй-ка, заставь всех проглотить это, ты можешь, конечно, рискнуть, сказать, что ходишь на футбол, потому что немой перестал говорить несколько лет назад и нужно вернуть ему дар речи, это еще туда-сюда, может сойти, я бы держалась общих мест, лучше всего отвечать: "А у меня нет свободного времени", в духе невыносимого гения, но о тебе всегда так и будут думать: "невыносимый гений", стань Оливером Харди, и все назовут тебя невыносимым, им важно так думать, это успокаивает, а вот это - особенно: он задирает нос, ты вечно будешь для них задирать нос, даже если станешь извиняться без передышки, извинитеизвинитеизвините, ты вечно будешь задирать нос, так они видят все вокруг, серые люди не знают, что они серые, да-да, потому они и вообразить не могут, что кто-то лучше них, если что-нибудь не так, то это обман, или, в конце концов, этот кто-то повернутый и думает, что он лучше всех, задирает нос, и тебе это скоро дадут понять, и не слишком вежливо, может, даже жестоко, серости свойственна жестокость, жестокость - главное свойство серых, им важно быть жестокими, здесь не нужно ни крупинки разума, что, конечно, облегчает им задачу, можно сказать, они просто блестяще умеют быть жестокими, каждый раз, как подвернется случай, и так будет часто, чаще, чем ты ожидаешь, ты поразишься, насколько часто, это неизбежно, ты потащишь на себе груз их жестокости, это случится само собой, ты потащишь его на себе, и сбросить будет тяжело, лучше знай обо всем сейчас, если еще не понял, ты потащишь его на себе, я так и не оправилась от всего, что мне взвалили на плечи, я знаю, что нет средства защититься от того, что взваливают на плечи, ты не в силах сопротивляться, можно только продолжать путь и стараться не упасть и не остановиться, самая большая чушь - думать, что можно прийти куда-то кроме как шатаясь и получая со всех сторон удары, чаще всего в спину, с тобой будет так же, с тобой особенно, скажем так, ведь ты не хочешь выкинуть из головы эту идею, эту долбаную идею, будто идти впереди других, и по той же дороге, все, хватит об этом, но твоя школа, Нобелевская премия, вся эта история, я плохо понимаю, в чем дело, если бы все от меня зависело, я опустила бы тебя лицом в унитаз и держала, пока ты не придешь в норму, хотя мне-то как раз понять сложно, никогда не шла впереди других, а школа - вообще сплошной провал, безнадежно, конечно, я ничего не пойму, даже если постараюсь, на ум приходит только история с реками, раз уж мне надо как-то переварить все, что происходит, я представляю себе реки, люди принялись изучать реки, им не давало покоя, что реки, стремясь к морю, посвящают этому все время, нарочно делают разные изгибы, а не идут прямо к цели, признайся, здесь есть что-то нелепое, и они тоже так думают, есть что-то нелепое во всех этих изгибах, и тогда они принимаются изучать вопрос и в конце концов не хотят в это верить, верить, что каждая река, независимо от ее длины, каждая река, именно каждая, перед тем как влиться в море, совершает путь в три раза больше, чем если бы текла прямо, потрясающе, только представь, в три раза больше, чем нужно, и все только из-за изгибов, точно, ради одних изгибов, не та река или вот эта, все реки, словно это необходимо, вроде обязательного для всех правила, трудно поверить, невероятно, сногсшибательно, это установили с научной точностью, изучая реки, все нормально, просто сама природа рек заставляет их двигаться в обход, постоянно кружить, и если проверить, то все мы проделываем путь в три раза больше, чем нужно, если уж совсем точно, в три и четырнадцать сотых раз, известное число "пи", правда, невероятно, но все так и есть, ты должен взять с них пример, умножить расстояние до моря на три четырнадцать сотых и получишь длину своего пути, вот это, сказала я себе, просто супер, потому что, сказала я себе, как это так - для них есть правило, а для нас нет, я имею в виду, надо предположить, что и с нами более-менее то же самое, вот это шатание из стороны в сторону, будто мы сошли с ума, или, еще хуже, со своего пути, это всего лишь наш способ двигаться прямо, научно установленный способ, можно сказать, изначально предопределенный, хотя и кажется беспорядочным нагромождением ошибок, сомнений, но только кажется, попросту это наш способ двигаться куда надо, свойственный нам способ, такова наша природа, можно сказать, да, так о чем я? история с реками, да, если поразмыслить, она успокаивает, значит, за всеми нашими глупостями скрывается железное правило, это успокаивает, и я решила верить в это, ну вот, я о том, что мне больно видеть, как ты плывешь в этом вонючем затоне по имени Коверни, но каждый раз, когда придется смотреть на реку, каждый раз я буду вспоминать об этом, я всегда буду думать, что так оно и есть, что ты поступаешь правильно, стоит лишь заговорить об этом, и голова раскалывается, но я хочу, чтобы ты двинулся в эту сторону, я счастлива, что ты двинешься туда, ведь ты - сильная река, ты не пропадешь, неважно, что меня бы это погубило, мы разные реки, совершенно ясно, ты - река другого рода, я представляю себя даже не вполне рекой, то есть скорее я - озеро, не знаю, понимаешь ты или нет, возможно, некоторые люди - реки, а некоторые - озера, я вот - озеро, не знаю, что-то похожее на озеро, однажды я купалась в озере, было очень странно, ты видишь плоскую поверхность, ты плывешь и замечаешь, что движешься вперед, странное чувство, куча комаров вокруг, а когда приплываешь к берегу и ступаешь на землю, то чувствуешь омерзение, под ногами жирный песок, сверху просто невозможно себе представить, что-то вроде жирного песка, нефть и все такое, в общем, мерзость, но я только хотела сказать две вещи, первое, что если кто-то причинит тебе зло, я отомщу ему, привяжу к высоковольтному проводу за яйца, именно так, за яйца, и второе, что мне тебя будет не хватать, не хватать твоей силы, ты понимаешь, наверно, нет, но, может быть, еще поймешь, мне будет не хватать твоей силы, Гульд, забавный ты глупыш, твоей силы, мать ее за ноги так и так. Пауза. - Ты знаешь, черт возьми, который час? - Не знаю. Стемнело. - Ложись спать, Гульд. Уже поздно. Ложись спать. 24 Все произошло ненароком и в каком-то смысле естественно. В то утро Гульд уже вернулся в Ренемпорт, в школу, - ему пришло на ум, что, возможно, там снова окажется тот черный паренек с баскетбольным мячом и так далее, - будем точными и скажем так: Гульд чувствовал, что паренек там, он проснулся с уверенностью, что паренек там. Вскоре он действительно очутился перед Ренемпортом. Была перемена, а может, праздник или последний день чего-то там. Во всяком случае, двор до отказа был переполнен ребятишками, множеством ребятишек, все они играли, шумели, оставляя впечатление зверинца, но зверинца, где все стреляли друг в друга невидимыми, бесшумными пулями, изготовленными из злобы и животной ярости. Шла игра с мячами всех размеров, которые отскакивали отовсюду, создавая пламенную геометрию вместе с ногами, руками, вывесками и стенами. Школа рядом со зверинцем казалась вымершей. Черного паренька не было и следа. То и дело кто-нибудь кидал мяч в сторону корзины. Но почти никогда не попадал. Гульд присел на скамейку в десяти метрах от ограды, на тротуаре. Мимо на высокой скорости проносились легковушки и грузовики. Впереди расстилался небольшой луг, за ним - ржавая железная сетка и двор, полный детей. В их движениях не ощущалось какого-то ритма или правила, не имелось и общего центра, так что было сложно и даже невозможно думать. Порождать мысли. Поэтому Гульд снял куртку, повесил на спинку скамейки и замер, сидел и недумал. Надо всем этим сияло солнце. Мяч упал недалеко от сетки, в метре, не больше. Перепрыгнул на луг, проскочил рядом с Гульдом и выкатился на улицу. Черно-белый футбольный мяч. Гульд сидел и недумал. Глаза его невольно проследили за тем, как мяч описал дугу, подпрыгнул несколько раз на траве, остановился где-то за его плечами, на тротуаре. Гульд вновь погрузился в недумание. Во всеобщем бардаке прорезался громкий крик: - Смотрите, мяч! Крик исходил от девчонки. Она стояла, вцепившись пальцами в ржавую проволоку. - Эй, ты не кинешь мяч? Годы и годы, проведенные на лекциях профессора Тальтомара, научили Гульда не выказывать ни малейшего замешательства. Он продолжал глядеть прямо перед собой, погруженный в недумание. - Ты что, глухой? Кидай мне мяч! Так прошло некоторое время. Орущая девчонка и Гульд, глядящий прямо перед собой. Несколько минут. Потом девчонке надоело. Она отлепилась от сетки и вернулась к игре. Гульд смотрел, как она бежит к другой девчонке, выше ростом, как она исчезает внутри громадного зверя, составленного из детей, и мячей, и криков, и счастья. Сфокусировал взгляд на сетке, которой еще недавно касались ее пальцы, и попробовал представить ржавчину на ладонях, в складках кожи. Потом поднялся. Повернулся вокруг, отыскал взглядом черно-белый мяч на той стороне улицы, рядом с тротуаром. Тот крутился вместе с пылью между машин, едущих на полной скорости. Все произошло нечаянно и в каком-то смысле естественно. Водитель автобуса издали заметил паренька, но ему и в голову не пришло, что тот начнет переходить улицу. Или ему пришло в голову, что тот по крайней мере оглянется, увидит автобус и остановится. Паренек же вышел на проезжую часть, не глядя по сторонам, как если бы шел по коридору собственной квартиры. Водитель, повинуясь инстинкту, нажал на педаль тормоза, сжав руками баранку и откинувшись на спинку сиденья. Автобус стал замедлять ход, причем заднюю часть заносило к центру улицы. Паренек продолжал путь, глядя куда-то перед собой. Водитель слегка отпустил тормоз, чтобы вернуть контроль над машиной, и увидел, что до паренька осталось несколько метров. Уже считая себя убийцей, он резко повернул вправо. Сзади послышались стоны пассажиров. Бампер автобуса остановился где-то в метре - не больше - от паренька, и тот ощутил ладонями трение покрышек о бортик тротуара. Гульд пересек улицу, нагнулся и поднял мяч. Он обернулся - не едет ли машина, - и снова перешел улицу. Там стоял чуть покореженный о бортик тротуара автобус; он гудел как сумасшедший. Кого-то приветствует, решил Гульд. Он свернул на луг и приблизился к скамейке. Посмотрел на сетку: высокая. Затем посмотрел на мяч. На нем имелась надпись: Маракана. Гульд никогда не видел мяч так близко от себя. В сущности, он никогда и не дотрагивался до мяча. Гульд снова перевел взгляд на сетку. Как ее преодолеть, он знал. Он видел это тысячу раз. Прокрутил в уме сцену, спрашивая себя, сможет ли он привести в движение все необходимые части тела. Предприятие казалось нереальным. Но попробовать было явно необходимо. Гульд еще раз прокрутил в уме сцену. Последовательность действий была несложной. Оставалось определить нужную скорость, вот это было труднее: скоординировать все так, чтобы отдельно взятые органы слились в едином и непрерывном жесте. Главное - не останавливаться на полпути, это ясно. Начать и закончить, и ни в коем случае не потеряться в дороге. Как припев в песенке, подумал он. Ребята по ту сторону заграждения продолжали галдеть. Пой, Гульд. Неважно, чем все закончится. Но сейчас время запеть. Ноги водителя дрожали, но он все же выбрался из автобуса и, не закрыв дверь, направился к мальчишке-идиоту. Тот стоял неподвижно, с мячом в руке. Наверное, и вправду идиот. Водитель начал выкрикивать что-то, когда увидел, как тот пришел в движение: послал мяч в воздух левой рукой, ударил по нему правой ногой, отправив за решетку, в школьный дворик. Нет, вы только поглядите на этого идиота. Сплетение черных и белых полос, удар правой ногой, внутренней стороной изогнутой щиколотки, превосходный мягкий рывок, требующий участия всего тела, вплоть до мозга - чистое наслаждение, - в то время как тело совершает оборот вокруг икры левой ноги, с целью сохранить равновесие в штопоре, и правая нога приходит на помощь, не только касаясь земли, но и звучно возвращаясь на нее из полета, поддерживая тело, все еще охваченное вращением, а глаза невольно ищут мяч, преодолевающий сетку и сомнения разом, описав в небе дугу наподобие черно-белой радуги. - Да, - тихо говорит Гульд. - Это ответ сразу на множество вопросов. Водитель автобуса приближается к пареньку на расстояние нескольких метров. Ноги его все еще немного дрожат. Он просто охренел. - Ты что, псих, парень? Ты псих, да? Паренек поворачивается и смотрит на него. - Нет. Уже нет. Говорит он. 25 - Алло? - Алло? - Кто говорит? - Шатци Шелл. - Ах, это вы. - Да, это я, генерал. - Там у вас все в порядке? - Не вполне. - Хорошо. - Не совсем, я сказала. - Простите? - Я позвонила, чтобы сообщить вам о неприятности. - Да, вы мне действительно звонили. Зачем? - Чтобы сообщить вам о неприятности. - О неприятности? - Да. - Надеюсь, ничего серьезного. - Как посмотреть. - Сейчас не время для крупных неприятностей, а? - Извините. - Сейчас совсем не время. - Я могу говорить дальше? - Да, конечно. - Гульд сбежал. - Послушайте... - Да? - Послушайте, Гульд отправился в Коверни. - Правильно. - Это не значит сбежать. - И правда. - Он всего лишь отправился в Коверни. - Да, но он туда не добрался. - Как вы сказали? - Гульд отправился в Коверни, но он туда не добрался. - Вы уверены? - Абсолютно. - И куда, черт возьми, он сбежал? - Не знаю. По-моему, он решил убежать. - Что-что? - Он ушел из дома, генерал. Гульд ушел из дома. - С ним может что-нибудь случиться, вы позвонили в университет, в полицию, вы позвонили куда нужно? - Нет. - Надо немедленно это сделать, перезвоните мне через пять минут, я займусь этим, нет, лучше я вам перезвоню через пять минут... - Генерал... - Сохраняйте спокойствие. - Генерал, я сохраняю спокойствие, я хочу только, чтобы вы меня выслушали. - Я вас слушаю. - Не делайте ничего, пожалуйста. - Что, черт возьми, вы сказали? - Выслушайте меня. Не делайте ничего, ничего никому не говорите и приезжайте сюда, пожалуйста. - Мне приехать сюда? - Да, я хочу, чтобы вы были здесь. - Перестаньте нести чушь, надо отыскать Гульда, мне незачем сюда приезжать, будьте добры, прекратите все это... - Генерал... - Да? - Доверьтесь мне. Возьмите один из своих самолетов или что-нибудь еще и приезжайте сюда. - ... - ... - ... - Поверьте, это единственная полезная вещь, которую вы можете сделать. Приезжайте сюда. - ... - Тогда я вас жду. - ... - Генерал... - Да? - Спасибо. 26 Зажигается сигарета - звук на полную мощность, возбуждающий запах табака, сильный, будто закурили свернутый в трубочку километровый табачный лист, - щеки надуваются и выпускают дым, щеки, словно влажные устрицы на красном лице, повернутом в сторону соседки с краю, блондинки, она смеется резко и хрипло, наполняя самцов в радиусе десяти метров желанием потрахаться, теряется среди мужчин и женщин, усевшихся стройными рядами, тела касаются друг друга, умы летают где-то под потолком, между рядами и снова между рядами, от самого верха до самого низа, пронзая воздух, расколотый потоками рока из двух больших динамиков под потолком и утыканный голосами стоящих и выкрикивающих имена бойцов в разных концах зала, крики путешествуют в пятнах света со скоростью молнии ВСПЫШКА среди запаха табака, дорогих духов, лосьонов после бритья, подмышек, кожаных курток и поп-корна, прочерчивая свой путь среди всеобщего рева, лоно миллионов возбужденных пьяных непристойных идиотских слов или слов любви, что ползут червяками внутри перегноя из тел и умов, вспаханного шеренгами голов поля, спускаясь концентрически и неотвратимо к ослепительному колодцу центру притяжения всего этого взглядов дрожи биения пульса центру притяжения всего этого там на голубом ковре где красная надпись ревет ПОНТИАК ОТЕЛЬ и будет реветь весь этот огненный вечер пусть Господь благословит его наконец он настал, придя издалека и пролетев вплоть до ...мы ведем прямой репортаж из "Понтиак-отеля", у микрофона Дэн Де Пальма, поздравляю всех с этим замечательным для бокса вечером. Через несколько минут здесь ВСПЫШКА встреча, по поводу которой проливались реки чернил, делались тысячи ставок, встреча, которой Мондини упорнейшим образом добивался и добился, возможно, даже против воли своего питомца ВСПЫШКА в атмосфере всеобщего замешательства ВСПЫШКА и скептического отношения средств массовой информации, отношения, которое, признаемся, переросло в нервное ожидание исхода боя, среди наплыва публики и напряжения, витающего в воздухе ВСПЫШКА наш микрофон у самого ринга, всего лишь несколько секунд осталось до начала встречи ВСПЫШКА судья - Рамон Гонсалес из Мексики, 8243 зрителя в зале, двенадцать радиокорреспондентов, в красном углу ВСПЫШКА в белых трусах с желтыми полосами, 33 года, 57 встреч, 41 победа ВСПЫШКА 14 поражений, 2 ничьи, двенадцать лет в профессиональном боксе, дважды участвовал в борьбе за Кубок мира, два года и три месяца назад ушел из бокса, покинув ринг в Атлантик-Сити, вызывающий споры, любовь и ненависть ВСПЫШКА кошмар букмекеров, левосторонняя стойка, потрясающе держит удар, боец редкой силы, Стэнлииииии "Хуууууууууууукер" Порееееееееда ВСПЫШКА в синем углу, в черных трусах, 22 года, 21 встреча, 21 победа, 21 победа до завершения отведенного времени ВСПЫШКА не побежденный никем, всего один раз лежавший на ковре, одна из надежд мирового бокса, право- и левосторонняя стойки ВСПЫШКА в состоянии биться ВСПЫШКА в головокружительном ритме, обладает необычайной подвижностью, неприятный, заносчивый, ВСПЫШКА непредсказуемый парень, возможно, через три года мы назовем его сильнейшим в мире Ларрииииии "Лооооооооооуэр" Гоооооооорман (я чувствую, как пальцы Мондини разминают мне шею, разгоняя сгустки страха, я не боюсь, Учитель, но все равно продолжайте, мне приятно) - Не спеши, Ларри, и пропускай мимо ушей всякую хрень. - Хорошо. - Прыгай, скачи как хочешь, но не подпускай его к голове. - Хорошо. - Делай простые вещи, и все будет в норме. - Вы обещали мне, Учитель. - Да, обещал. - Я выиграю, вы приведете меня к Кубку мира. - Думай о бое, кретин. - Вам понравится бой за Кубок ми