Оцените этот текст:


                РОМАН

                 Перевод с португальского Г. Калугина

                       Предисловие И. Эренбурга
                          Редактор О. Плинк

                                И * Л
                             ИЗДАТЕЛЬСТВО
                        ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
                            Москва - 1955
          OCR: Андрей из Архангельска







                           Sao Paulo - 1942




     В Ресифе  я  познакомился  с  бродячим  фотографом:  на  нем  был
изношенный  пиджачок и необычайно яркий галстук.  С утра до ночи или с
вечера до утра он слонялся по опаленному аэродрому, не зная, как убить
время.  Вооруженный  громоздким  фотоаппаратом,  он  мечтал напасть на
какого-нибудь знатного путешественника,  продать фотографию  одной  из
местных газет и наконец-то поесть досыта.  Я спросил его,  знает ли он
бразильских писателей. Он сразу померк:
     - Я три раза фотографировал Жоржи Амаду,  но только один раз одна
газета купила фото.
     - А вы читали его романы?
     - Я никогда ничего не читаю,  - ответил он возмущенно.  - У  меня
для этого нет времени.
     Можно было бы  усмехнуться:  уроженец  тех  самых  мест,  которые
описывает Амаду,  человек, встречавший писателя, не раскрыл хотя бы из
любопытства его книг,  которыми зачитываются люди в Рио-де-Жанейро,  в
Москве,  в Париже,  в Пекине.  Но я подумал совсем о другом:  откуда я
знаю этого фотографа?  Да ведь я читал про него  в  одном  из  романов
Амаду.  Потом я вспомнил: нет, среди героев Амаду нет фотографа. Может
быть, я вспомнил захолустного репортера, или адвоката, или картежника?
Не  знаю.  Но  только тирады фотографа меня не удивили,  хотя были они
воистину удивительными.  Мне казалось,  что я не  раз  встречал  этого
человека.  То  же  самое  я  почувствовал,  увидев карантинного врача,
романтического  шулера,  старого  носильщика  негра:   меня   окружали
персонажи Жоржи Амаду.
     Дело, разумеется, не в экзотике, не в живописных чертах, присущих
тому  или  иному  краю,  той  или иной стране.  Дело и не в обманчивой
точности,  не в иллюзорном сходстве, к которым стремятся все фотографы
мира, бродячие или оседлые, а также иные литераторы, плохо понимающие,
что такое литература.  Раскрывая роман, мы отправляемся в путешествие;
оно  может быть увлекательным или скучным,  надолго запоминающимся или
смешивающимся в памяти с сотнями других,  но  оно  обязательно  должно
открыть некий мир,  хотя бы крохотный.  Романы Жоржи Амаду помогли нам
открыть далекую Бразилию, ее людей, которые близки нам в их горе, в их
страстях, в их чаяниях.
     Говоря это,  я меньше всего думаю о  географии  или  истории,  об
описании природы или быта,  о протоколировании событий.  Мне привелось
где-то прочитать,  что произведения Амаду знакомят читателя с историей
Бразилии от конца XIX века до наших дней.  Я убежден, однако, что не в
этом значение романов  Амаду.  Мы  можем  найти  в  книгах  историков,
социологов,  этнографов добросовестный и тщательный показ тех событий,
которые находят свой отголосок в  романах  Амаду:  лихорадку  кофейных
плантаций  и  какао,  тяжбу  между  плантаторами,  нищенство батраков,
хищнический налет иностранных капиталистов,  начало рабочего движения,
рост недовольства,  борьбу за национальную независимость,  восстание в
Натале и в других городах,  исход голодающих крестьян с севера  на  юг
через пустыню смерти, алчность и грубость янки, геройство коммунистов.
Жоржи Амаду,  как и всякий подлинный писатель, не описывает событий, а
раскрывает нам людей, участвующих в этих событиях. Может быть, о жизни
в Бразилии мы знали и без него, во всяком случае, мы могли бы узнать о
ней без его романов,  но он открыл нам душевный мир бразильцев; в этом
объяснение того успеха,  которым пользуются его книги и в  Бразилии  и
далеко за ее пределами.
     Художественная проза   знает   множество    различных    приемов.
Современные   французские   романисты,  будь  то  большие  или  малые,
передовые или реакционные,  почти всегда стараются рассказать о  своих
героях;  автор  неизменно  присутствует  на  сцене,  ставит проблемы -
философские,  моральные или  политические,  рассуждает  об  истине,  о
пороках, о заблуждениях. Крупные писатели Америки, как Северной, так и
Южной,  чрезвычайно редко рассуждают.  Присутствие автора читатель  не
сразу  заметит.  Зато  он  сразу  входит в жизнь героев,  чувствует их
рядом,  убежден в их реальности.  Такие романисты  не  рассказывают  о
людях,  они их показывают.  К ним относится и Жоржи Амаду. Может быть,
прямой показ людей объясняется описываемым материалом:  по сравнению с
героями  западноевропейских  писателей люди Америки кажутся молодыми и
непосредственными.
     Для того чтобы раскрыть душевный мир героев,  писатель должен сам
много пережить, узнать страсти, радости, страдания; он должен обладать
даром  перевоплощения,  умением  почувствовать  себя на месте того или
иного изображаемого  им  человека.  Конечно,  каждому  ясно,  на  чьей
стороне  симпатии Амаду:  меньше всего его можно упрекнуть в моральном
или гражданском нейтралитете;  но и тех людей,  которых он осуждает, с
которыми  он  борется,  он  показывает  как  живых,  способных любить,
радоваться,  отчаиваться. Это спасает его от шаржа, от плакатности. Мы
верим   в   существование  его  героев,  почти  физически  ощущаем  их
присутствие.  Мне думается,  что такая реальность изображаемого мира и
есть   реализм   художника,   а   не   размышления,   предпосылки  или
нравоучительные выводы.
     Я вижу перед собой многих героев Жоржи Амаду.  Вот наемный убийца
негр Дамиан. Он стреляет без промаху; люди его боятся, а это - добряк.
Катастрофа  приходит  внезапно.  Дамиан  должен  застрелить очередного
соперника своего хозяина,  и вдруг  в  нем  зарождается  сомнение.  Он
думает о жене намеченной жертвы:  что если она беременна?..  Дамиан не
хочет ослушаться приказа  хозяина,  которого  считает  справедливым  и
мудрым;  он должен выстрелить, но он не может. Он теряет рассудок в ту
самую минуту, когда впервые в жизни начал рассуждать.
     Я помню мечтательную и вздорную Эстер,  эту мадам Бовари, которая
вместо руанской аптеки оказалась в джунглях Бразилии. Ее подруги пишут
ей  о  флиртах,  о  парижских  модах,  а рядом плантаторы убивают друг
друга:  золотые плоды какао  растут  в  цене.  Муж  Эстер,  Орасио,  -
самодур, он знает одно: земля должна принадлежать ему. За кого приняла
Эстер ничтожного адвоката Виржилио?  Мечте  нет  места  в  той  жизни,
которая ее окружает, и хотя Эстер умирает от тропической лихорадки, мы
знаем, что она умерла от большой любви.
     Я вижу  мужа  Эстер,  Орасио,  в  старости.  Он пережил свой век.
Настала  эпоха  экспортеров  какао,  немцев,  янки,  биржевых   бумов,
небоскребов. Людей стали убивать по-новому: негр Дамиан не подстерегал
за  деревом  путника,  соперника  уничтожали  клеветой,  банкротством,
судебными  процессами.  Все ополчилось на старого Орасио:  экспортеры,
власти,  закон.  Против него выступил его собственный сын,  и вдруг  в
городе какао - Ильеусе воскрес король Лир...
     Есть путь легкий,  но  для  художника  неблагодарный:  изображать
сложный и пестрый мир только двумя красками - белой и черной. В книгах
некоторых авторов представители правящего класса предстают как исчадья
зла,  с  самого  рождения  наделенные всеми мыслимыми пороками.  Такие
произведения мало  кого  убеждают.  Различные  черты  характера  можно
наблюдать  в  людях,  принадлежащих  к различным кругам общества.  Мир
денег и корысти ненавистен нам потому,  что он морально калечит людей,
превращает человека, по существу мягкого и доброго, в злодея. Я говорю
это,  вспоминая судьбу  двух  героев  Амаду  -  карантинных  врачей  в
Пирапоре.  Старый  врач  Диоженес  -  добрый  человек,  но он вынужден
участвовать в  недобром  деле:  изголодавшихся,  больных  переселенцев
морят  на  этапе.  Доктор  знает,  что не может помочь этим людям,  он
спился,  и в оправдание говорит,  что  нельзя  прожить  без  каменного
сердца.  С недоверием относится к его проклятиям новый врач, молодой и
честолюбивый Эпаминондас,  который  убежден,  что  сможет  в  Пирапоре
честно   работать.  Эпаминондас  быстро  разочаровывается,  становится
унылым    пошляком,    заставляет    девушек-переселенок     с     ним
сожительствовать.
     Лучшее, по-моему,  из всего, что написал Жоржи Амаду, это картины
похода через пустыню семьи разорившихся крестьян Жеронимо и Жукундины.
Они идут искать счастья в далекий  Сан-Пауло.  Амаду  любит  описывать
любовь  и  смерть  -  те часы,  когда обнажается существо человека.  В
страшной пустыне, где каждый день кто-нибудь умирает, рождается нежная
и суровая любовь подростков Агостиньо и Жертрудес.  Большая семья идет
по знойной пустыне, и старая Жукундина понимает, что переживет детей и
внуков.  На привале бродячий фокусник показывает фокусы: яйцо вылезает
из уха.  Люди смеются,  измученные,  голодные - люди еще живы; и в это
время   умирает  девочка  Нока.  Есть  в  картинах  переселения  много
жестокого;  трудно забыть,  как,  стыдясь друг друга, люди охотятся за
любимицей  кошкой,  которая поняла замысел хозяев и пытается спастись.
Есть в этих  главах  и  много  светлого,  приподымающего:  стыдливость
страданий, человеческая солидарность.
     Вряд ли  кто-нибудь  прочтет  равнодушно   о   смерти   кормильца
крестьянской семьи осла Жеремиаса.  Ползают змеи, кружат хищные урубу,
ожидая очередной добычи.  Осел знает,  что нельзя есть траву пустыни -
она ядовита.  Он покорно гложет кору деревьев, колючие кактусы. Но вот
и осел не может больше,  он ест  ядовитую  траву  и  печально  кричит,
расставаясь с жизнью. Урубу камнем падают на него.
     Через испытания,  ошибки,  заблуждения  герои  Амаду  приходят  к
борьбе.  Они  находят  свет  в  той  новой  силе,  которая преобразила
бразильский народ.  Пробуждение национального достоинства, ненависть к
хищным чужеземцам,  которые терзают богатую и нищую страну,  борьба за
счастье,  за свободу,  за мир дошли до далеких уголков  Бразилии,  где
протекает   действие  романов  Амаду.  Так  родилась  коммунистическая
партия,  так имя Престеса перелетело через океаны,  так началась новая
история   Бразилии,  героическая  эпопея  ее  простых  людей,  которая
вызывает сочувствие и восхищение во всем мире.
     Как многие  другие писатели,  Амаду ярче описывает дороги голода,
горя,  смятения, чем прямую дорогу надежды. Трудно это поставить ему в
вину:  новые  чувствования,  новые  идеи  требуют новых художественных
приемов. Амаду их ищет, и, мне думается, он их найдет.
     Творчество Амаду  еще  раз  показывает,  насколько  необоснованны
опасения  тех  писателей,  которые  укрываются  от   живой   жизни   в
искусственный  мир  душевной обособленности,  считая,  что гражданские
страсти уничтожают литературу.  Жоржи Амаду свое сердце,  силы,  время
отдает борьбе за новую,  более достойную человека жизнь.  Ему пришлось
узнать гонения,  изгнание.  Редко проходит неделя,  чтобы его слова  в
одном  из  городов  большой  Бразилии  не  потрясали бы тысячи сердец.
Казалось бы,  он не мог ничего написать, но он уже написал много книг,
и некоторые написанные им страницы можно назвать совершенными.  Тысячи
нитей,  которые связывают его с людьми,  с их горем, с их надеждами, с
их  борьбой,  помогают  ему  писать,  превращают  литературу в высокое
служение народу и человеку.

                                                        Илья Эренбург.



                                      ЧТО ВАС ЗАСТАВИТ УЖАСНУТЬСЯ.
                                        Из бразильской народной песни






                             Посвящается
                                 Дмитрию Шостаковичу,
                                 ленинградскому композитору и солдату.

                                 Кармен Гиольди и Тересе Кельман,
                                 Апаресиде и Пауле Мендес де Алмейда,
                                 Реми Фонсека.

                                 Матилде в память о зиме.

     Десять лет тому назад я написал небольшой обличительный роман  на
тему  о  какао,  к  которой вновь возвращаюсь сегодня.  Мне было тогда
девятнадцать лет и я еще только начинал свою жизнь романиста.  За  эти
десять  лет  я  написал семь романов,  две биографии,  несколько поэм,
сотни статей,  сделал десятки докладов.  Эти десять  лет  я  провел  в
непрерывной  борьбе:  разъезжал,  произносил  речи,  жил  жизнью моего
народа.  С огромной радостью могу  сказать,  что  не  только  все  мое
творчество  этих  десяти  лет,  но  и  всю мою жизнь связывала единая,
нерушимая  линия:  надежда,  более  чем  надежда,   уверенность,   что
завтрашний  день будет лучше и прекраснее.  Во имя этого завтра,  заря
которого уже занимается над ночью войны на полях Восточной  Европы,  я
живу и пишу.

                                         Монтевидео, август 1942 года.




                             ПРОПИТАННАЯ
                                КРОВЬЮ






     Гудок парохода,  похожий на  рыдание,  разнесся  в  сумерках  над
городом.  Жоан Магальяэнс стоял у борта,  облокотившись на поручни,  и
смотрел  на  ряды  домов  старинной  постройки,  колокольни   церквей,
почерневшие  от  времени  крыши,  улицы,  мощенные громадными камнями.
Перед ним было множество крыш,  но он видел лишь одну улицу,  даже  ее
крохотный  уголок,  где  не  было  ни  единого прохожего.  Сам не зная
почему, он нашел, что камни этой улицы, замощенной руками рабов, полны
волнующей красоты.  Ему казались красивыми и почерневшие крыши домов и
колокольни церквей.  Колокола начали перезвон, сзывая набожных жителей
города  к вечерней молитве.  Снова загудел пароход,  разрывая сумерки,
спустившиеся над Баией. Жоан поднял руку и помахал на прощание городу,
как будто прощался с дорогой его сердцу, горячо любимой женщиной.
     На борту парохода разговаривали пассажиры.  А там,  на берегу,  у
трапа  господин  в  черном,  с  фетровой  шляпой в руке целовал в губы
бледную молодую женщину.  Рядом с Жоаном толстый субъект,  откинувшись
на спинку скамьи,  разговаривал с коммивояжером португальцем.  Один из
пассажиров взглянул на часы и сказал, ни к кому не обращаясь:
     - Остается пять минут...
     Жоан подумал,  что часы этого человека, вероятно, отстают, потому
что  пароход  дал  последний  гудок,  провожающие  сошли,  отъезжающие
перевесились через перила.
     Машина запыхтела,  и Жоан почувствовал,  что он уезжает, и тогда,
охваченный необычным волнением, он снова окинул взглядом город, старые
крыши,  уголок улицы, мощенной громадными камнями. Колокола продолжали
звонить,  и Жоану казалось, что они зовут его, приглашают пройтись еще
раз по улицам города,  спуститься по склонам его холмов,  поесть утром
маниоковой каши на площади Террейро,  выпить ароматной кашасы, сыграть
в кости около рынка; после обеда сразиться в карты в доме Виолеты, где
собиралась веселая компания;  вечером в кабаре перекинуться в покер  с
местными богачами,  которые относились к нему с известным уважением. А
поздней  ночью,  в  предрассветный  час,  снова  выйти  на   улицу   с
растрепанными,  спадающими  на  глаза  волосами,  отпускать шуточки по
адресу женщин,  которые,  дрожа от холода,  проходят со скрещенными на
груди  руками  в  поисках  партнеров  для  пирушки  под гитару в порту
города.  А потом, пока еще не рассвело, вздохи Виолеты, луна, светящая
в открытое окно ее комнаты,  ветер, раскачивающий две кокосовые пальмы
во дворе.  Любовные вздохи уносятся ветром; кто знает, может быть, они
долетают  до  самой  луны?  (Кашаса  -  бразильская водка.  (Это и все
последующие примечания - переводчика.))
     Рыдания бледной  женщины на берегу отвлекли Жоана от этих мыслей.
Она говорила, и в голосе ее слышалась непоколебимая уверенность:
     - Никогда, Роберио, никогда больше...
     Мужчина взволнованно поцеловал ее и голосом,  полным страдания, с
трудом ответил ей:
     - Через  месяц  я  вернусь,  любимая,  и  привезу  детей.  И   ты
поправишься... Доктор сказал мне...
     В голосе женщины звучала скорбь. Жоану стало жаль ее.
     - Я знаю, что умру, Роберио. Не увижу больше ни тебя, ни детей...
Ни детей... - тихо повторила она и снова разрыдалась.
     Мужчина хотел  еще что-то сказать,  но не мог;  он только склонил
голову, взглянул на трап, затем перевел глаза на Жоана, как бы прося у
него  помощи.  Женщина повторила рыдающим голосом:  "Никогда больше не
увижу тебя..." Человек в черном продолжал глядеть на Жоана, одинокий в
своем страдании. Жоан мгновение колебался, не зная, как помочь ему; он
хотел было спуститься на берег, но матросы стали убирать трап: пароход
отчаливал.  Мужчина еще раз поцеловал женщину в губы; это был горячий,
долгий и глубокий поцелуй,  как будто человек  хотел  вобрать  в  себя
болезнь,  разъедавшую  легкие  его  жены.  Человек в черном едва успел
вскочить на пароход.  Но страдание было  выше  его  гордости,  рыдания
вырвались у него из груди и разнеслись по всему кораблю;  даже толстый
полковник прекратил разговор с коммивояжером.  С берега  кто-то  почти
прокричал:   (Полковниками  в  Бразилии  и  некоторых  других  странах
Латинской  Америки  называли  крупных  помещиков,  которым   формально
присваивалось звание полковника национальной гвардии.)
     - Пиши мне!.. Пиши!..
     И другой голос:
     - Не забывай меня!..



     Несколько платков развевалось в воздухе в  знак  прощания,  а  по
лицу молодой женщины текли слезы; рыдания сотрясали ее грудь.
     Тогда еще в Баие не было новой пристани и улица почти примыкала к
самой воде.  Пароход пошел поначалу медленно. Женщина плакала и махала
платком, но она уже не могла различить на борту того, кому отдала свое
сердце.   Пароход   пошел  быстрее,  провожавшие  начали  расходиться.
Какой-то пожилой господин взял женщину под руку и пошел с  ней,  шепча
слова утешения и надежды. А пароход все удалялся.
     Пассажиры перемешались в первые минуты путешествия. Потом женщины
стали  расходиться по каютам,  мужчины смотрели,  как колеса рассекали
воду,  - в те времена между  Баией  и  Ильеусом  курсировали  колесные
пароходы,  словно  они  плавали  не  по широким просторам океана,  над
которым проносились южные ветры, а по спокойной глади рек.
     Ветер подул  сильнее  и  унес  в  ночь,  окутавшую Баию,  обрывки
разговоров на борту,  слова,  произносившиеся особенно громко:  земля,
деньги, какао, смерть.



     Дома постепенно   скрылись.  Жоан  машинально  вертел  кольцо  на
пальце, стараясь не встречаться взглядом с человеком в черном, который
вытирал глаза и говорил, как бы объясняя происшедшую сцену:
     - Чахотка, бедняжка. Доктор сказал, что нет никакой надежды.
     Жоан взглянул   на  темно-зеленую  воду  океана  и  только  тогда
вспомнил о причинах своего бегства из Баии.  Кольцо  инженера  отлично
сидело  на  пальце  и  казалось  сделанным  специально  для  него.  Он
прошептал:
     - Прямо как на заказ...
     Жоан рассмеялся,  вспомнив  об  инженере.  Растяпа!  Никогда  еще
такого не встречал.  Ни черта не смыслит в покере:  проиграл все, даже
кольцо.  В тот вечер,  неделю назад, Жоан, как обычно, очистил стол: у
одного полковника Жувенсио он взял полтора конто. Но разве он виноват?
Перед этим он находился в очень хорошем настроении,  валялся полуголый
в  постели  Виолеты,  а  она  что-то напевала своим приятным голоском,
запустив пальцы в его волосы.  В этот момент и появился  мальчишка  от
Родолфо  Табариса;  он  обегал весь город в поисках капитана.  Родолфо
знает,  как надо подготавливать для  него  банк.  Когда  за  карточным
столом оказывались свободные места,  он спрашивал партнеров:  (Конто -
старинная бразильская денежная единица, равная тысяче мильрейсов.)
     - Сеньоры,  вы  не  знакомы  с  Жоаном Магальяэнсом,  капитаном в
отставке?
     Обычно находился кто-нибудь,  кто его знал,  кто уже играл с ним.
Иные спрашивали:
     - А он не шулер?
     Родолфо возмущался:
     - Капитан  -  серьезный  игрок.  Играет  хорошо,  этого у него не
отнимешь.  И если кто хочет  научиться  играть  серьезно,  тот  должен
сыграть с капитаном.
     Он врал самым наглым образом.
     - Без  капитана  стол  не  представляет  никакого  интереса...  -
добавлял он.
     За эту хитрость Родолфо получал свои комиссионные; кроме того, он
знал,  что там,  где сидит Жоан Магальяэнс,  вино льется рекой,  а это
изрядно увеличивает доходы казино. Родолфо посылал мальчишку за Жоаном
и приготавливал карты.
     Так было и в тот вечер.  Жоан чувствовал себя совсем разомлевшим,
пальцы Виолеты теребили его кудри, он уже засыпал под звуки ее голоса,
когда появился мальчишка.  Капитан в мгновение ока оделся и вскоре был
в казино.  У полковника Жувенсио он забрал полтора конто, а у инженера
- все,  что у того было,  даже кольцо,  знак его профессии, которое он
поставил в банк, когда увидел у себя на руках каре из дам. Сдавал Жоан
Магальяэнс.   Инженер   проиграл,  потому  что  у  капитана  оказалось
королевское каре. Кроме него выиграл только один партнер - торговец из
порта;  он  забрал немногим более двухсот мильрейсов.  За столом,  где
играл Жоан,  всегда выигрывал еще один партнер - такова  была  тактика
капитана.  У  Жоана,  как  говорили  его  близкие  друзья,  была  одна
странность:  он давал возможность выиграть любому  партнеру,  лишь  бы
глаза его были похожи на глаза оставшейся в Рио девушки,  с презрением
и отвращением взиравшей на профессионального игрока.  Было  уже  утро,
когда  все  поднялись  из-за стола.  Родолфо оценил кольцо более чем в
конто.  На  своем  каре  из  дам  инженер  проиграл  триста   двадцать
мильрейсов.
     Теперь, стоя на юте парохода,  Жоан  рассмеялся.  "Только  дураки
верят дамам..."
     В отличном расположении духа направился он утром к Виолете.  Жоан
представлял себе,  как обрадуется Виолета, когда он принесет ей платье
из голубого шелка,  которое она высмотрела в  витрине.  Но  все  вышло
совсем  иначе.  Вместо того чтобы молчать после проигрыша,  инженер на
другой день отправился в полицию,  наговорил чорт* знает что о  Жоане,
потребовал выяснить, где он получил звание капитана. Полиция не начала
расследования только потому,  что не нашла Жоана.  Родолфо его надежно
спрятал.  Агрипино  Дока  наговорил  ему разных чудес про Ильеус и про
какао. И вот теперь, после восьми месяцев пребывания в Баие, он плывет
на пароходе, направляющемся в Ильеус, где за последнее время появились
большие  плантации  какао,  а  с  ними  и  нажитые  за  короткий  срок
состояния.  На пальце у Жоана кольцо инженера,  в одном кармане колода
карт,  в другом - сотня визитных карточек:  (*  Все  оставлено  как  в
оригинале.(ккк).)

                     Капитан д-р Жоан Магальяэнс
                           военный инженер

     Понемногу грусть,  навеянная  расставанием с городом,  который он
так полюбил за эти восемь  месяцев,  стала  рассеиваться.  Жоан  начал
вглядываться  в окружающий пейзаж,  в еще видневшиеся вдалеке деревья,
дома,  которые казались теперь  совсем  крошечными.  Пароход  загудел.
Водяная  пыль  обрызгала  соломенную  шляпу Жоана.  Он снял ее,  вытер
надушенным платком и оставил в руке.  Потом  пригладил  растрепавшиеся
волосы, которые укладывал нарочито небрежно, чуть заметными волнами. И
окинул взглядом людей на палубе,  начиная  с  человека  в  черном,  не
отрывавшего взора от пристани,  которую уже нельзя было различить,  до
толстого полковника,  рассказывавшего коммивояжеру разные  приключения
из   жизни  полуварварского  края  Сан-Жорже-дос-Ильеус.  Жоан,  играя
кольцом на пальце,  изучал физиономии пассажиров.  Найдет ли он  среди
них партнеров для игры?  Правда,  в кармане у него уже была порядочная
сумма,  но  деньги  никогда  никому  не  мешают.  Он  стал  потихоньку
насвистывать.
     Разговор на  пароходе  начинал  принимать  общий  характер.  Жоан
почувствовал,  что скоро и он будет втянут в него, и размышлял, как бы
ему подобрать партнеров.  Он вытащил сигарету, постучал ею по перилам,
зажег  спичку.  Потом его снова привлек пейзаж - пароход выходил из-за
песчаной косы и плыл у самого берега.  Около убогой хижины, обмазанной
глиной,  он  увидел  двух  голых  ребятишек с огромными животами - они
что-то  кричали  вслед  уходящему  пароходу.  Из  окна  другой  лачуги
высунулась какая-то хорошенькая девушка и махала рукой. Жоан подумал -
к кому  относилось  это  приветствие:  к  кочегару  или  к  пассажирам
парохода? Но все же ответил за всех, сделав своей худой рукой изящный,
вежливый жест.
     Толстый полковник   привел   в  ужас  коммивояжера,  рассказав  о
скандале,  в который он  впутался  в  одном  публичном  доме  в  Баие.
Какие-то  бездельники  хотели наброситься на него из-за одной мулатки.
Он выхватил парабеллум и едва только крикнул:  "А ну-ка давай, кто там
из вас храбрее! Я из Ильеуса...", как хулиганы, струсив, отступили.
     Коммивояжер удивлялся мужеству полковника.
     - Ну и молодец вы, сеньор, прямо хоть куда!
     Капитан Жоан Магальяэнс медленно подходил к ним.



     Марго вышла  из каюты и прошлась по пароходу,  играя разноцветным
зонтиком и волоча шлейф своего широкого  платья.  Она  как  бы  давала
любоваться  собой  коммивояжерам,  отпускавшим  шуточки  по ее адресу;
фазендейро,  таращившим на нее глаза; даже пассажирам третьего класса,
ехавшим  в  поисках  работы  на  земли юга Баии.  Марго проходила мимо
пассажиров, прося тихим, едва слышным голоском посторониться, и вокруг
мгновенно наступала тишина:  всем хотелось получше разглядеть ее,  и у
каждого она возбуждала  желание.  Однако,  как  только  она  исчезала,
разговоры  возвращались  все  к  той  же  единственной  теме  - какао.
Коммивояжеры  смотрели,  как  Марго  проходила  мимо   фазендейро,   и
посмеивались.  Они отлично понимали, что она едет на легкий заработок,
за деньгами,  и она дорого обойдется этим грубым людям.  Они перестали
смеяться, лишь когда из темноты вышел Жука Бадаро, взял Марго под руку
и подвел к борту,  откуда видна была исчезавшая уже Итапарика, далекая
окраина  Баии;  быстро  наступала  ночь,  колеса парохода подбрасывали
кверху воду.  (Фазендейро - помещик,  плантатор,  владелец  фазенды  -
поместья.)
     - Откуда  ты?  -  Жука  Бадаро  окинул  фигуру   женщины   своими
маленькими  глазками,  задержавшись на ее ногах,  на груди.  Он поднял
руку и ущипнул Марго за упругую ягодицу.
     Марго приняла оскорбленный вид:
     - Я с вами не знакома... Что за вольность?
     Жука Бадаро  взял  ее  за подбородок,  поднял ей голову,  откинул
белокурые  локоны  и,  пронизывая  ее  взглядом,  сказал   размеренным
голосом:
     - Ты никогда не слыхала о Жуке Бадаро?.. Так еще многое услышишь.
Знай,  что  с этой минуты ты моя.  Веди себя как следует,  я не привык
дважды что-нибудь повторять.
     Он резко  отдернул  руку  от  подбородка Марго,  повернулся к ней
спиной и пошел на корму,  где собрались пассажиры  третьего  класса  и
откуда слышались мелодичные звуки гармоники и гитары.



     Луна, огромная,  красная  луна,  подымалась  все  выше,  оставляя
кровавый след на темной поверхности океана.
     Антонио Витор  еще  плотнее  прижал  свои  длинные  ноги,  оперся
подбородком на колени.  Мелодия песни,  которую какой-то сертанежо пел
неподалеку  от него,  терялась в необъятности океана,  наполняя сердце
Антонио Витора тоской по родине.  Он  вспомнил  лунные  ночи  в  своем
городке, ночи, когда не зажигали лампы и он с большой компанией парней
и девушек ходил ловить рыбу с моста,  залитого лунным светом.  То были
ночи  веселой болтовни и смеха,  и рыбная ловля служила лишь предлогом
для этих встреч,  для нежных прикосновений,  когда луна скрывалась  за
облаком. Рядом с ним всегда оказывалась Ивоне; ей было пятнадцать лет,
но она уже работала на прядильной фабрике,  была  кормилицей  семьи  -
содержала  больную  мать  и четырех братишек - с тех пор,  как отец ее
пропал однажды ночью,  исчез,  не сказав никому ни слова. Он ничего не
давал знать о себе,  и Ивоне пошла на фабрику,  стала кормить все пять
ртов.  Встречи на мосту были теперь ее единственным развлечением.  Она
склоняла  свою  каштановую  головку на плечо Антонио и подставляла ему
свои пухлые  губы  всякий  раз,  как  скрывалась  луна.  (Сертанежо  -
обитатель сертана, внутренних засушливых областей Бразилии.)
     Антонио вместе с двумя  своими  братьями  обрабатывал  кукурузное
поле  неподалеку  от  города.  Но  эта работа так мало давала им и так
заманчивы были слухи о  большом  спросе  на  рабочие  руки  и  хороших
заработках в южных краях, где какао всем приносит огромные деньги, что
в один прекрасный день Антонио,  как и отец  Ивоне,  как  его  старший
брат,  как  тысячи других,  покинул маленький городок в штате Сержипе,
сел на пароход в Аракажу,  добрался до Баии,  провел там двое суток  в
ночлежке на пристани.  И вот теперь он едет в третьем классе парохода,
направляющегося в Ильеус.  Это  высокий,  худой  кабокло  с  выпуклыми
мускулами  и большими мозолистыми руками.  Ему двадцать лет,  и сердце
его наполняет тоска.  Неведомое чувство овладевает  его  душой.  Может
быть,  оно исходит от этой большой кроваво-красной луны? Или эту тоску
навевает грустная мелодия,  которую  распевает  сертанежо?  Мужчины  и
женщины,  разбредшиеся  по  палубе,  толкуют  о надеждах,  которые они
связывают с этими южными краями. (Кабокло - метис индейца и белого.)
     - Я  поселюсь  в Табокасе...- сказал один уже немолодой мужчина с
редкой бородкой и вьющимися волосами.  - Говорят,  это  край  большого
будущего.
     - Но сейчас, я слышал, это дикое место. Там столько гибнет людей,
помилуй господи... - сказал хриплым голосом низенький человек.
     - Я тоже слышал такие разговоры... Но ни на грош не верю. Мало ли
что говорят люди!..
     - Как господь захочет,  так и будет... - послышался голос женщины
с шалью на голове.
     - А я еду в Феррадас...  - заявил парень.  - У меня там брат, ему
живется  неплохо.  Он служит у полковника Орасио,  человека с большими
деньгами. Я останусь с братом. Он уже подыскал для меня место. А потом
вернусь за Зилдой...
     - Невеста? - спросила женщина.
     - Жена.  Она  осталась  с  двухлетней дочкой и скоро должна опять
родить. Славная женщина.
     - Ты никогда не вернешься... - сказал закутанный в плащ старик. -
Никогда не вернешься,  потому  что  Феррадас  -  это  край  света.  Ты
представляешь себе,  что тебя ждет на плантациях полковника Орасио? Ты
станешь работником или жагунсо.  Человек, который не умеет убивать, не
представляет ценности для полковника.  Ты никогда не вернешься...  - и
старик со злостью плюнул.  (Жагунсо  -  наемник,  бандит,  выполняющий
обязанности наемного убийцы и телохранителя крупных землевладельцев.)
     Антонио Витор слушал эти  разговоры,  но  доносившаяся  музыка  -
звуки  гармоники  и  гитары  -  снова возвращали его к воспоминаниям о
мосте в Эстансии,  о прекрасном лунном свете, о спокойной жизни. Ивоне
просила его не уезжать.  Кукурузное поле прокормило бы их двоих; зачем
же он так стремится уехать ради денег в места,  о которых рассказывают
столько дурного?  В лунные ночи,  когда небо было усеяно звездами - их
было там много и они были так красивы, что от них туманился взор, - он
сидел бывало на берегу реки, погрузив ноги в воду, и строил планы, как
он поедет в эти края, в Ильеус.
     Те, кто  уехал раньше,  писали,  что деньги там заработать легко,
что можно даже получить большой участок земли и засадить его деревьями
какао,  которые  приносят плоды золотого цвета,  стоящие дороже самого
золота.  Земля расстилалась перед теми, кто приезжал, и она еще никому
не   принадлежала.   Она  могла  стать  собственностью  того,  у  кого
достаточно мужества,  чтобы проникнуть внутрь леса,  выжечь деревья  и
кустарники,  засадить  расчищенную землю какао,  кукурузой и маниокой,
кто готов несколько лет,  пока  деревья  не  начнут  приносить  плоды,
питаться только поджаренной мукой да случайно подбитой дичью.  И тогда
придет богатство, польются такие деньги, что человек не в состоянии их
истратить;  появится  свой дом в городе,  сигары,  ботинки со скрипом.
Время от  времени  из  края  какао  приходило  сообщение  о  том,  что
кто-нибудь  из  поселенцев  умер  от  пули или от укуса змеи,  что его
закололи кинжалом в поселке или застрелили из  засады.  Но  что  такое
человеческая жизнь по сравнению с богатством, которое ожидает тебя?
     В городе,  где  жил  Антонио   Витор,   жизнь   была   убогой   и
безрадостной.  Мужчины  почти  все  уезжали;  на  родину  возвращались
немногие -  и  то  только  на  короткий  срок.  После  нескольких  лет
отсутствия  они  выглядели  неузнаваемо.  Они  возвращались  богачами:
золотые часы,  кольца на руках,  жемчуга в  галстуках,  они  швырялись
деньгами,   делали  дорогие  подарки  родственникам,  вносили  крупные
пожертвования на  церкви  и  на  святых  покровителей,  на  устройство
новогодних  празднеств.  "Вернулся  богачом",  -  только и слышалось в
городе.  Каждый такой случай,  когда люди приезжали и уезжали обратно,
потому что уже не могли свыкнуться с убожеством здешней жизни, был для
Антонио Витора еще одним зовом.  Только Ивоне -  ее  нежные  губы,  ее
молящий  голос,  ее  печальные  глаза,  -  только это и удерживало его
здесь. И все же в один прекрасный день он порвал со всем этим и уехал.
Ивоне рыдала на мосту, прощаясь с ним. Он обещал:
     - Через год я разбогатею и приеду за тобой.
     Сейчас луна  Эстансии  стояла над пароходом,  но она уже не такая
желтая,  как тогда, когда светила на мосту влюбленным. Сейчас она была
красного   цвета,   цвета   крови,  и  старик  сказал,  что  никто  не
возвращается из этих краев, где растет какао.
     Антонио Витор  ощутил  незнакомое  ему  доселе чувство.  Что это?
Страх?  Тоска?  Он сам не знал,  что это такое.  Луна  напоминала  ему
Ивоне,  ее губы,  молящие,  чтобы он не уезжал, ее глаза, затуманенные
слезами в ночь прощания.  Той ночью не было луны и никто  с  моста  не
ловил рыбу. Было темно, внизу журчала река, Ивоне прижалась к нему, ее
тело было горячее, а лицо все мокрое от слез.
     - Ты все-таки уезжаешь?
     Прошла долгая минута грустного молчания.
     - Ты уедешь и не вернешься.
     - Клянусь тебе, я вернусь.
     Ивоне отрицательно  покачала головой,  затем прилегла на берегу у
реки и позвала его.  Она открыла ему свое тело, как цветок открывается
солнцу.  И  позволила  овладеть  собой  без единого слова,  без единой
жалобы.  Он не мог прийти а себя от изумления,  не мог понять,  почему
она  ему  отдалась.  Ивоне опустила ситцевое платье,  на котором кровь
окрасила выцветшие цветы,  закрыла лицо рукой и сказала  прерывающимся
голосом:
     - Ты никогда не вернешься,  а в один прекрасный  день  кто-нибудь
другой  все  равно  овладел  бы  мной.  Так пусть лучше это будешь ты.
Теперь ты, по крайней мере, знаешь, как сильно я тебя люблю.
     - Я вернусь к тебе, дорогая...
     - Нет, ты никогда не вернешься...
     И он ушел, несмотря на то, что радость обладания Ивоне удерживала
его;  ушел,  хотя знал,  что у них должен будет родиться  ребенок.  Он
говорил  себе,  что отправляется на заработки для нее и для сына и что
через год вернется.  Землю в Ильеусе приобрести нетрудно,  он разведет
небольшую  плантацию  какао,  соберет  плоды  и  приедет  за  Ивоне  и
ребенком.  Правда,  отец ее уехал и не вернулся,  никто даже не знает,
где  он  сейчас!  Старик  говорит,  что  никто не возвращается из этих
краев,  даже те, кто оставил жену и детей. Почему эта гармоника играет
без конца и почему так грустна музыка? Почему красна, как кровь, луна,
подымающаяся над морем?



     Песня печальна,  она предвещает несчастье.  Ветер,  гуляющий  над
морем,  подхватывает  ее  и  рассеивает,  и кажется,  нет ей конца.  С
музыкой приходит грусть,  она охватывает пассажиров  третьего  класса,
овладевает   беременной   женщиной,  сжимающей  руку  Филомено.  Звуки
гармоники аккомпанируют песне,  которую сильным  голосом  поет  юноша.
Антонио  Витор  еще  больше замыкается в себе,  в его душе смешиваются
образы тихой Эстансии,  Ивоне,  отдавшейся ему без  единого  стона,  с
видениями еще не завоеванной земли, стычек, выстрелов, убийств, денег,
пачек  ассигнаций.  Человек,  который  едет  один  и  ни  с   кем   не
разговаривает,  проходит  мимо  расположившихся  группами пассажиров и
облокачивается на перила.  Луна оставляет на поверхности моря кровавый
след, песня терзает сердце:
                    Любовь моя, я уезжаю
                    И никогда уж больше не вернусь...
     Другие земли,  другие видения остались позади,  иные моря и  иные
побережья, дикий сертан, где господствует засуха; другие люди остались
там;  многие из тех,  что плывут на этом небольшом пароходе,  оставили
там  любовь.  Некоторые  отправились  в  далекий путь именно ради этой
любви, чтобы добыть средства для завоевания возлюбленной, чтобы добыть
золото,  на  которое покупается счастье.  Это золото родится на землях
Ильеуса,  - на деревьях какао.  В песне говорится,  что они никогда не
вернутся из этих краев,  что смерть поджидает их за каждым деревом.  И
луна красна, как кровь, и пароход раскачивается на неспокойных водах.
     Старик закутан  в плащ,  ноги у него босые.  Он мрачно потягивает
окурок самокрутки.  Кто-то просит у него  огня.  Старик  затягивается,
чтобы разжечь потухшую папиросу.
     - Спасибо.
     - Не за что...
     - Наверное, будет шторм...
     - Сейчас  пора южных ветров...  Иной раз так задует,  что никакое
судно не выдерживает...
     В разговор вмешивается женщина:
     - Сильные штормы  бывают  у  нас,  в  Сеара...  Похоже  на  конец
света...
     - Слышал,  - откликается старик.  - Говорят,  и  впрямь  страшное
дело.
     Они присоединились  к  группе  беседовавших  между  собой  людей;
неподалеку играли в карты. Женщина полюбопытствовала:
     - Вы из Ильеуса?
     - Вот уже пять лет, как живу в Табокасе. Я из сертана...
     - Зачем же вы, старый человек, приехали в эти края?
     - Сперва поехал не я,  а мой сын Жоакин...  Он устроился неплохо,
развел небольшую плантацию, а когда умерла старуха, позвал и меня...
     Старик замолчал;  казалось,  его поглотила музыка,  которую ветер
уносил в сторону города,  скрывшегося во мраке. Тишина нарушалась лишь
отдаленным гулом голосов в первом классе и песней, которую пел негр:
                    И никогда уж больше не вернусь,
                    На этих землях и умру я...
     Он пел,  а люди ежились от холода.  Дул сильный ветер, порывистый
южный  ветер.  Пароход  подбрасывало  на волнах,  многие из пассажиров
никогда раньше не ступали ногой  на  корабль.  Они  пересекли  мрачные
каатинги сертана в поезде,  наполненном переселенцами.  Старик смотрел
на  них  своими  суровыми  глазами.  (Каатинга  -  засушливая  зона  с
низкорослыми деревьями и колючими кустарниками.)
     - Слышите эту песню?  "На  этих  землях  и  умру  я".  Это  верно
поется...  Кто уезжает в эти края,  никогда уже не возвращается...  На
этих землях что-то околдовывает людей и держит  их,  как  смола  жаки.
(Жака - плод хлебного дерева жакейры.)
     - Деньги у вас там легко заработать? - и юноша с горящими глазами
подался вперед.
     - Деньги...  Это и тянет нас  туда.  Мы  приезжаем,  зарабатываем
кое-что,  потому что деньги там действительно есть,  слава богу! Но на
этих деньгах как будто лежит проклятие.  Они ни у кого не удерживаются
в руках. Люди разводят плантацию...
     Музыка доносилась приглушенно,  игроки прекратили на время  игру.
Старик   пристально  посмотрел  на  парня,  потом  перевел  взгляд  на
остальных мужчин и женщин, захваченных его рассказом:
     - Слыхали вы о кашише?
     - Говорят, это афера, у людей обманом отбирают их земли...
     - Да.  Появляется адвокат с полковником, совершает кашише, и люди
даже не знают,  куда исчезают плантации какао, которые они посадили...
- Он снова обвел взглядом вокруг и показал на свои мозолистые руки:  -
Видите? Вот этими самыми руками я посадил много деревьев какао... Мы с
Жоакином обработали немало земли,  отвоеванной у леса,  посадили какао
больше,  чем целое стадо жупара -  обезьян,  которые  разносят  семена
какао.  А  что  толку?  -  и  он  вопросительно посмотрел на всех - на
игрока, на беременную женщину, на юношу.
     Старик снова заслушался музыкой, устремил долгий взгляд на луну:
     - Говорят,  когда луна кровавая,  как сегодня,  в такую  ночь  на
дороге случается несчастье.  Так было,  когда убили Жоакина. Ни за что
ни про что... Просто по злобе.
     - Но почему же его все-таки убили? - спросила женщина.
     - Полковник Орасио вместе с сеньором Руи сделали  кашише,  -  они
отобрали у нас участок,  который мы засадили.  Земля,  мол,  ихняя,  а
Жоакин здесь никто.  Полковник явился  со  своими  жагунсо,  предъявил
какие-то бумаги от нотариуса,  выгнал нас,  забрал все подчистую, даже
какао,  которое уже сушилось,  готовенькое  для  продажи.  Жоакин  был
работящий парень,  не боялся самой тяжелой работы. Он был так потрясен
захватом плантации, что даже запил с горя. И вот однажды спьяну возьми
да скажи,  что отомстит полковнику, прикончит его. Поблизости оказался
наемник Орасио,  он услышал и донес.  Полковник велел устроить засаду.
Жоакина убили в следующую же ночь, когда он шел в Феррадас...
     Старик замолчал,  люди больше ни о чем его не спрашивали.  Игроки
вернулись к прерванной игре,  банкомет бросил две карты, все поставили
в кон. Музыка понемногу замирала во мраке ночи. Ветер с каждой минутой
крепчал. Старик снова заговорил:
     - Жоакин был смирный  малый,  он  никого  не  собирался  убивать.
Полковник Орасио хорошо это знал, и его люди тоже знали. Жоакин сказал
это потому,  что был пьян...  Он никого не собирался убивать.  Он  был
работящим,   хотел  заработать  на  жизнь...  Правда,  Жоакин  здорово
переживал,  что  у  него  отобрали  участок,  на   него   это   сильно
подействовало.  Но наболтал он просто спьяну... Не таков он был, чтобы
убивать... Его прикончили выстрелом в спину...
     - Ну и что же, арестовали их?
     Старик бросил злобный взгляд.
     - В ту же ночь,  когда его убили,  наемники, пьянствуя в таверне,
рассказали все, как было...
     Наступила тишина, лишь один из игроков произнес:
     - Пас...
     Но другой не забрал выигранные деньги;  он уставился на согбенную
старческую фигуру;  одинокий в своем несчастье старик, казалось, забыл
обо всем на свете. Беременная женщина тихонько его спросила:
     - А вы?
     - Меня  отправили  в  Баню.  После  всего  я  не  мог  там больше
оставаться... Но теперь, как видите, возвращаюсь...
     Старик вдруг выпрямился, его глаза снова приобрели суровый блеск,
который потух к концу рассказа, и он заговорил решительным голосом:
     - Теперь я еду опять и уже никогда не вернусь...  Никто больше не
прогонит меня...  Это судьба,  дона,  делает нас  такими...  Никто  не
родится плохим или хорошим, судьба калечит нас...
     - Но... - и женщина замолчала.
     - Говорите, не стесняйтесь.
     - Как же вы будете жить?.. Ведь вы уже не в таком возрасте, чтобы
браться за тяжелую работу...
     - Когда   человек   что-нибудь   задумает,   дона,   всегда   все
устраивается...  А я кое-что задумал... Мой сын был хорошим человеком,
он не собирался убивать полковника.  Я тоже никогда  не  марал  кровью
этих  рук,  - и он показал свои руки,  покрытые мозолями от долгих лет
работы. - Но моего сына убили...
     - И вы?.. - с ужасом произнесла женщина.
     Старик повернулся спиной и медленно побрел прочь.
     - И в самом деле убьет... - заметил какой-то худой человек.
     Музыка снова  зазвучала  громче  в  ночном  мраке,  луна   быстро
поднималась  по  небу.  Банкомет  кивнул  головой  в  знак  согласия с
замечанием худого пассажира и снова начал  сдавать  карты.  Беременная
женщина сжала руку Филомено и почти шопотом сказала:
     - Мне страшно...
     Гармоника смолкла. А луна все обливалась кровью.



     В другой  группе  пассажиров  главенствовал  Жозе да Рибейра.  Он
вспоминал  случаи  из  жизни  в  краю  какао,  историю  за   историей.
Рассказывая,   он   то  и  дело  сплевывал;  он  рад  был  возможности
поговорить,  рассказать  этим  людям  то,  что   знал.   Его   слушали
внимательно,  как  слушают  человека,  у которого можно узнать кое-что
полезное.
     - Я  чуть  было не раздумала ехать,  - сказала невысокая женщина,
кормившая грудью ребенка,  - услышала,  что в этих краях  свирепствует
лихорадка, от которой погибают даже обезьяны.
     Жозе ухмыльнулся,  все обернулись к нему.  Он заговорил  с  видом
знатока:
     - Это правда,  дона.  Я сам  видел  столько  людей,  погибших  от
лихорадки, сильных людей, которых, казалось, не свалить и лошади. А за
три дня лихорадки человек совершенно лишается сил.
     - А это не оспа?
     - Оспа здесь тоже часто встречается,  но я не о ней говорю.  Оспа
тут бывает всякая, но чаще всего черная оспа, самая опасная. Ни разу я
не видел,  чтобы даже сильный человек, заболев черной оспой, выжил. Но
я не о ней говорю,  а о лихорадке;  никто толком не знает,  что это за
лихорадка,  как  называется  эта  проклятая  болезнь.   Она   приходит
совершенно  неожиданно,  убивает  человека,  так  что  тот и глазом не
успевает моргнуть.
     - Господи, спаси и помилуй! - промолвила другая женщина.
     Жозе сплюнул и продолжал свой рассказ:
     - Тут  как-то  появился  один доктор - с дипломом,  образованный,
такой молоденький,  даже еще не брился,  красавчик парень. Он объявил,
что  берется покончить с лихорадкой в Феррадасе.  Однако лихорадка еще
раньше покончила с  ним:  вся  его  красота  пропала;  это  был  самый
отвратительный труп,  который я когда-либо видел. Отвратительнее даже,
чем труп Гарангау,  которого зарезали в Макакосе;  а ведь  того  всего
искромсали - выкололи глаза, вырвали язык, вырезали кожу на груди.
     - Зачем же  все  это  с  ним,  бедненьким,  сделали?  -  спросила
женщина, кормившая грудью ребенка.
     - Бедненьким?  - Жозе да Рибейра рассмеялся,  ему это  показалось
очень  забавным.  -  Бедненьким?  Да здесь,  на юге,  не было страшнее
жагунсо,  чем Висенте Гарангау. Он только за один день убил в Жупаране
семь  человек...  Самый  жестокий  злодей,  второго  такого господь не
создал...
     На слушателей  это  произвело  впечатление,  но  человек из Сеара
насмешливо заметил:
     - Семь - это любимое число лгуна, сеньор Жозе.
     Жозе опять рассмеялся и закурил; он не рассердился на шутку.
     - Ты ребенок, что ты видел в жизни? А у меня за спиной уже больше
полвека,  я исходил много земель,  десять лет  прожил  здесь,  в  этих
лесах. Служил солдатом в армии, нагляделся много горя. Но ничто в мире
не может сравниться с  ужасами,  которые  творятся  здесь.  Ты  слышал
что-нибудь о засадах?
     - Еще бы!  -  воскликнул  один  из  слушателей.  -  Говорят,  там
подстерегают друг друга за деревом, чтобы незаметно подстрелить.
     - Да,  это так.  Некоторые негодяи до того дошли,  что садятся  в
засаду,  чтобы  поспорить  с  приятелем на десять мильрейсов,  с какой
стороны будет подстрелена жертва.  И первый,  кто покажется на дороге,
получает заряд свинца, чтобы решить исход пари. Об этом ты слышал?
     Человека из Сеара охватила дрожь, какая-то женщина никак не могла
поверить:
     - Неужели только чтобы выиграть пари?
     Жозе да Рибейра сплюнул и сказал:
     - Я уже поездил по белу-свету, был солдатом, видел страшные вещи.
Но такого,  как здесь,  нигде и никогда не видел... Это край не только
отважных людей,  это край легкого заработка.  У кого меткий глаз, тому
здесь лафа...
     - А вы, что вы здесь делаете?
     - Я  приехал  в  эти  края  сержантом  полиции,  потом  обзавелся
маленькой плантацией,  и она стала приносить мне гораздо  больше,  чем
мои  погоны,  и  вот  теперь  она  меня кормит.  Сейчас я ездил в Баию
проветриться и купить кое-что необходимое.
     - И возвращаешься в третьем классе,  папаша?  - пошутил парень из
Сеара.
     Тот снова усмехнулся и признался:
     - Белые девчонки съели у меня  все  деньги,  сынок.  Единственная
женщина  у  нас в лесу - тигрица...  Так что,  когда кто-нибудь из нас
завидит в столице штата белую девку,  у него голова идет кругом... Вот
и меня сейчас так очистили, что я остался гол как сокол.
     Никто, однако,  не отозвался на его  слова,  потому  что  в  этот
момент  подошел  низкорослый  человек  в чилийской шляпе и с хлыстом в
руке. Жозе обернулся и почтительно поклонился.
     - Здравствуйте, сеньор Жука.
     - Здравствуй, Зе да Рибейра. Как твоя плантация?
     - Да  я вот в отъезде уже почти месяц...  В этом году,  бог даст,
вырублю еще леса...
     Жука Бадаро кивнул головой на столпившихся пассажиров:
     - Ты знаешь этих людей, Зе?
     - Вот  только  сейчас  познакомился,  сеньор Жука.  А в чем дело,
позвольте спросить?
     Жука вместо  ответа  подошел  к людям поближе и спросил одного из
них:
     - Ты откуда?
     - Из Сеара, хозяин. Из Крато...
     - Погонщик?
     - Нет,  сеньор...  У меня была маленькая  плантация...  -  и,  не
ожидая дальнейших вопросов, пояснил: - засуха ее сгубила.
     - Семейный? Одинокий?
     - Жена есть, скоро должна родить...
     - Хочешь у меня работать?
     - Да, сеньор.
     Так Жука Бадаро набирал людей; он завербовал банкомета, одного из
его   партнеров,  человека  из  Сеара,  юношу  и  Антонио  Витора,  не
сводившего глаз с неба,  усеянного тысячами звезд. Многим предлагавшим
свои услуги Жука,  однако,  отказывал.  Он хорошо разбирался в людях и
без особого труда умел отличить тех,  кто был пригоден для его фазенд,
для  завоевания  леса,  для  обработки  земли и для охраны возделанных
плантаций.



     Капитан Жоан  Магальяэнс  велел   подать   португальского   вина.
Коммивояжер был не прочь выпить,  полковник Феррейринья отказался:  на
него плохо действовала качка.
     - Сильный  ветер...  Если  я  выпью  вина,  меня  тут  же  начнет
выворачивать...
     - Тогда, может быть, пива? Или коньяку?
     Полковник не хотел ничего пить.
     Жоан Магальяэнс  рассказывал всякие небылицы о своей жизни в Рио:
он представился как армейский капитан и богатый делец.
     - У меня много домов... И, кроме того, страховых полисов...
     Он быстро   сочинил   историю   о   наследстве,   полученном   от
тетки-миллионерши,   у   которой  не  было  детей.  Упомянул,  как  бы
невзначай,  о видных политических деятелях  того  времени,  якобы  его
друзьях.  С  этими  людьми  он  был на "ты",  выпивал с ними и играл в
карты.  Он заявил,  что ушел из  армии,  подал  в  отставку  и  теперь
путешествует  по стране.  Он едет из штата Рио-Гранде-до-Сул,  намерен
добраться  до  Амазонки.  Прежде  чем  отправиться  путешествовать  за
границу,  он хочет хорошенько познакомиться с Бразилией, - не в пример
тем,  кто,  заработав немного  денег,  тут  же  отправляется  в  Париж
проматывать их с француженками...  Полковник согласился с ним, заявив,
что это весьма патриотично,  и попутно поинтересовался: правда ли, что
эти француженки,  живущие в Рио,  проделывают чорт знает что,  или это
только пустая болтовня развращенных людей? Ему рассказывали, что в Рио
есть  женщины  такого  рода...  Жоан Магальяэнс подтвердил это и начал
посвящать полковника в различные скабрезные подробности. Его подхватил
коммивояжер,  который  тоже хотел показать свою осведомленность в этом
вопросе (он ездил как-то в Рио,  и эта поездка была самым значительным
событием в его жизни).  Полковник смаковал всю эту мерзость, но все же
счел нужным заметить:
     - Да что вы говорите, капитан? Какая гадость...
     Тогда Жоан Магальяэнс  еще  больше  разошелся.  Но  он  не  долго
задержался  на  этих  описаниях  и  вскоре  снова  заговорил  о  своем
богатстве, о своих связях. Не нуждается ли полковник в чем-либо в Рио?
Например,   в   покровительстве  какого-нибудь  видного  политического
деятеля?  Если да,  достаточно сказать ему об этом.  Он  всегда  готов
оказать услугу друзьям и,  хотя только что познакомился с полковником,
чувствует к нему  огромную  симпатию  и  будет  счастлив  ему  помочь.
Полковнику  ничего  не  нужно  в Рио,  но он искренно благодарен Жоану
Магальяэнсу;  в этот момент мимо проходил Манека Дантас  -  толстый  и
грузный,  в  рубашке,  мокрой  от пота,  с влажными руками;  полковник
подозвал его и познакомил с Жоаном:
     - Полковник  Манека  Дантас,  крупный фазендейро...  У него денег
куры не клюют...
     Жоан Магальяэнс поднялся и приветливо отрекомендовался:
     - Капитан Жоан Магальяэнс, военный инженер, к вашим услугам.
     Он загнул  уголок  визитной  карточки  и  протянул  ее полковнику
Манеке.  Затем предложил ему стул,  не  подавая  при  этом  вида,  что
слышал, как коммивояжер сказал полковнику Феррейринье:
     - Образованный молодой человек...
     - Да, видно хорошо воспитан...
     Полковник Манека  согласился  выпить  вина.  На  него  качка   не
действовала.
     - Я здесь  чувствую  себя  как  дома  -  на  своей  плантации,  в
Аурисидии,  капитан.  Если  пожелаете  провести  там  несколько  дней,
питаясь сушеным мясом...
     Феррейринья негодующе хмыкнул:
     - Сушеное мясо...  Да знаете ли  вы,  капитан,  что  в  Аурисидии
завтрак  подают,  как на банкете,  а обед - это настоящий пир.  У доны
Аурисидии есть на кухне несколько негритянок - просто золотые  руки...
-  и полковник Феррейринья плотоядно прищелкнул языком,  как будто уже
видел перед собой яства.  - Они там делают сарапатель -  это  поистине
райское блюдо.
     Манека Дантас улыбнулся,  он был горд  от  похвал  его  кухни.  И
пустился в объяснения:
     - Это единственное,  капитан,  что нам  доступно  здесь,  в  этих
проклятых дебрях;  мы вырубаем лес, сажаем деревья какао, имеем дело с
этими несчастными жагунсо,  подвергаемся опасности  умереть  от  укуса
змеи  или  от  предательского  выстрела  из-за  угла,  и если мы еще в
хорошей еде будем себе отказывать,  что же нам тогда вообще останется?
Это  вам не в городе,  здесь нет городской роскоши,  театров,  веселых
домов,  кабаре - ничего этого нет.  Работай день и ночь, вырубай лес и
сажай плантации...
     Феррейринья поддержал полковника:
     - Работа тяжелая, это правда.
     - Но зато и денег она приносит немало, - перебил его коммивояжер,
вытирая губы.
     Манека Дантас снова улыбнулся:
     - Что  верно,  то  верно.  Земля  хорошая,  капитан,  она окупает
вложенный труд. Дает много какао, а оно приносит большой доход. На это
не  приходится  жаловаться.  Уж  угостить  приятелей  завтраком всегда
можем...
     - Вот  я  и  позавтракаю  у вас шестнадцатого,  - предупредил его
коммивояжер. - Я поеду в Секейро-Гранде, у вас и переночую.
     - Милости просим...  - ответил Манека. - А вы, сеньор капитан, не
заглянете к нам?
     Жоан Магальяэнс сказал,  что, возможно, заглянет. Он рассчитывает
задержаться некоторое время в этих краях,  думает  даже  приглядеться,
нет  ли  смысла вложить часть капитала в землю,  в плантации какао.  С
самого Рио ему все  время  твердят  о  том,  что  здесь  можно  хорошо
заработать.  Он  хочет  попробовать  вложить  часть  денег в плантации
какао.  Правда,  он не может пожаловаться,  большая часть его  средств
вложена в недвижимость в Рио, а она тоже дает хороший доход. Но у него
имеется еще кое-что в банке - несколько  десятков  конто  и  порядочно
облигаций государственного займа. Если имеет смысл...
     Манека Дантас серьезным тоном начал давать советы.
     - Имеет,  сеньор  капитан.  Какао  стоит  того...  Я  видел много
специалистов,  приезжавших сюда на разведку,  и они все в  один  голос
утверждают,  что для какао нет лучшей земли на свете. И продукт этот -
самый что ни на есть выгодный,  я не променяю его ни на  кофе,  ни  на
сахарный тростник.  Правда,  здесь еще много дикости, но это не должно
пугать такого человека,  как вы.  Сеньор капитан,  я вас уверяю: через
двадцать  лет  Ильеус  станет  столицей штата и все теперешние поселки
превратятся в огромные города. Какао - это золото, сеньор капитан.
     Беседа продолжалась  в  том  же  духе.  Говорили о поездке,  Жоан
Магальяэнс вспоминал другие пейзажи,  путешествия по железной  дороге,
на огромных пароходах.  Авторитет его с каждой минутой возрастал. Круг
собеседников  мало-помалу  расширялся.  Много  разных   историй   было
рассказано, много вина выпито. Незаметно Жоан Магальяэнс очень искусно
перевел  беседу  на  карточную  игру,  и  кончилось  тем,   что   была
организована  партия  в  покер.  Полковник  Тотоньо,  хозяин плантации
Риашо-Секо,  согласился принять участие в игре, коммивояжер отказался:
первоначальная ставка была для него слишком высокой,  и взносы в самой
игре тоже.  Играть сели три полковника и  Жоан  Магальяэнс,  остальные
остались наблюдать. Манека Дантас снял пиджак.
     - Знаете, я играю неважно...
     Феррейринья оглушительно захохотал:
     - Не слушайте вы его,  капитан.  Манека - мастер в покере...  Нет
партнера, который бы с ним справился.
     Манека отстегнул револьвер с пояса и положил  его  во  внутренний
карман пиджака,  чтобы он не мозолил глаза. Жоан Магальяэнс размышлял,
не лучше ли ему проиграть в первой партии, чтобы не сразу выявить свои
таланты. Мальчик из бара принес колоду, Манека спросил:
     - Курингадо?
     - Как хотите, - ответил Жоан Магальяэнс.
     - Ну,  это не покер,  - заявил Тотоньо,  и это  были  его  первые
слова. - Пожалуйста, не кладите в колоду курингу.
     - Ваше желание исполнено,  кум,  - и Манека выбросил  курингу  из
колоды.
     Феррейринья взялся распродать  фишки;  каждый  купил  на  пятьсот
мильрейсов.  Жоан  Магальяэнс  приглядывался  к Тотоньо из Риашо-Секо.
Кривой,  с  тремя  пальцами  на  одной  руке,  он  держался  мрачно  и
молчаливо.  Ему выпал жребий сдавать. Жоан решил не жульничать, играть
честно,  допустить даже,  если представится возможность,  какую-нибудь
оплошность.  Таким  путем  он  заполучит  партнеров для следующих игр,
которые принесут ему гораздо больше.
     У него  на  руках  была пара королей,  он вступил в игру.  Манека
Дантас поставил еще шестнадцать, Феррейринья спасовал, Тотоньо остался
в  игре.  Жоан  добавил.  Феррейринья  начал раздавать прикуп:  Манека
попросил две карты, Тотоньо - одну.
     - Все три... - заявил Жоан.
     Тотоньо спасовал,  Манека поставил,  никто не захотел  посмотреть
его карты. Манека снял банк и не удержался - показал блеф:
     - Несчастная тройка...
     У него были вначале король,  дама,  валет,  и он просил две карты
для "стрита". Жоан Магальяэнс засмеялся, похлопал Манеку по спине:
     - Прекрасно, полковник, хорошо сыграно...
     Тотоньо мрачно взглянул  и  ничего  не  сказал.  Жоан  Магальяэнс
потерял  всякое уважение к партнерам.  Он наверняка разбогатеет в этом
краю какао.



     Коммивояжеру надоело наблюдать за игрой, и он поднялся на палубу.
Свет луны падал на Марго, которая, облокотившись на поручни у борта, о
чем-то задумалась.  Море было темно-зеленое, последние огни города уже
давно исчезли. Пароход сильно качало, почти все пассажиры разошлись по
каютам или растянулись в шезлонгах,  укрывшись  теплыми  одеялами.  Из
третьего  класса вновь доносилась какая-то грустная мелодия гармоники.
Луна теперь стояла уже высоко в небе.  С моря резко потянуло холодком,
принесенным  южным  ветром  -  он  развевал длинные волосы Марго.  Она
вынула шпильки, и ветер растрепал ее белокурые волосы. Увидев ее одну,
коммивояжер  присвистнул  и  бесшумно  подошел  к ней.  У него не было
никакого определенного плана, лишь смутная надежда в сердце.
     - Добрый вечер...
     Марго обернулась, придерживая рукой волосы.
     - Добрый вечер...
     - Дышишь воздухом?
     - Да...
     Она снова взглянула на море,  в котором отражались звезды.  Потом
покрыла  голову  платком,  затянув  им  волосы,  и подвинулась,  чтобы
коммивояжер тоже мог облокотиться на перила.  Они стояли молча. Марго,
казалось,  не видела его,  она унеслась далеко,  созерцая тайны моря и
неба. Наконец он заговорил первым:
     - В Ильеус?
     - Да.
     - Хочешь там остаться?
     - Может быть... Если хорошо устроюсь...
     - Ты была в пансионе Лизии, да?
     Она неопределенно покачала головой.
     - Вот  доказательство:  я  видел  тебя  в субботу.  Ты была там с
доктором...
     - Ну и что...  - прервала она и принялась снова смотреть на море,
как бы показывая, что у нее нет желания говорить с ним.
     - Ильеус - край больших денег...  Такая красотка,  как ты,  может
обзавестись там плантацией... У тебя не будет недостатка в полковниках
с тугим карманом.
     Марго отвела глаза от моря и взглянула на коммивояжера.  Она  как
будто   колебалась,   стоит  ли  ей  с  ним  разговаривать.  Но  затем
отвернулась, так ничего и не сказав. Коммивояжер продолжал:
     - Около тебя начинает увиваться Жука Бадаро... Будь осторожна...
     - Кто он такой?
     - Местный   богач...  Отчаянный  человек.  Говорят,  его  жагунсо
дьявольски озорничают. Захватывают чужие земли, убивают, творят всякие
безобразия. Он - хозяин Секейро-Гранде.
     Марго явно заинтересовалась. Коммивояжер продолжал:
     - Говорят, вся их семья такая: и мужчины и женщины. Даже женщины,
поговаривают,  имеют на своей совести убийства.  Вот тебе  мой  добрый
совет - не связывайся с ним.
     - А кто тебе сказал,  что я им  интересуюсь?  Это  он  обхаживает
меня, как старый петух молодку... Мне он вовсе не нужен, я за деньгами
не гонюсь...
     Коммивояжер недоверчиво  усмехнулся;  она пожала плечами,  как бы
желая показать, что ее мало интересует его мнение о ней.
     - Рассказывают,  что  жена Жуки Бадаро однажды велела обрить одну
девчонку, которая спуталась с ним...
     - Но откуда ты взял, что он меня интересует? Он может иметь каких
угодно женщин, но не эту... - и она ударила себя рукой в грудь.
     Марго замолчала,   как   бы   снова   усомнившись,  стоит  ли  ей
разговаривать с коммивояжером, но потом решилась:
     - Вот что,  в субботу ты не видел, что я танцевала с Виржилио? Он
сейчас в Ильеусе, я к нему еду.
     - Верно,  я и забыл...  Он там,  да, да. Адвокатствует... Похоже,
парень с будущим.  Говорят,  что это полковник Орасио выписал его  для
своей партии... - он с убежденным видом покачал головой. - Если так, я
молчу. Только советую тебе: будь осторожна с Жука Бадаро...
     Он удалился, дальнейший разговор не имел смысла: влюбленная девка
хуже такой,  что вовсе не знала мужчин.  Интересно,  как поведет  себя
Жука Бадаро.
     Марго сняла платок и подставила ветру свои кудри.



     Тень скользит по трапу;  прежде чем  ступить  на  палубу  первого
класса,  человек оглядывается по сторонам:  не идет ли кто-нибудь.  Он
приглаживает волосы,  на шее у  него  повязан  платок.  Руки  его  еще
распухли от ударов,  полученных в полиции, однако перстень с фальшивым
камнем все же налезает  на  палец.  Помощник  полицейского  инспектора
сказал, что, видно, ему надо поломать вообще руки, тогда он перестанет
лазить по чужим карманам. Фернандо поднимается на последнюю ступеньку,
направляется в сторону,  противоположную от борта, где стоит Марго. Он
медленно пробирается и  ложится  возле  шезлонга,  на  котором  храпит
какой-то  человек.  Его  ловкие  руки  скользят под плед,  под пиджак,
касаются холодной стали револьвера,  вытаскивают из кармана брюк  туго
набитый бумажник. Человек даже не шелохнулся.
     Затем он возвращается в третий класс.  Прячет  деньги  в  карман,
бумажник   выбрасывает   в  море.  Теперь  он  обходит  группы  спящих
пассажиров третьего  класса,  присаживается  на  корточки,  разыскивая
кого-то. В одном углу храпит, лежа лицом вниз - как если бы он спал на
земле,  - старик,  едущий отомстить за смерть сына.  Фернандо вынимает
несколько  ассигнаций из пачки и со всей ловкостью,  на которую только
способны его руки,  засовывает  их  в  карман  старика.  Потом  прячет
оставшиеся  бумажки за подкладку своего пиджака,  поднимает воротник и
укладывается в самом дальнем углу,  где Антонио Витор грезит  во  сне,
будто он в Эстансии и рядом с ним горячее тело Ивоне.



     На рассвете  стало холодно,  пассажиры спрятались под одеяла.  До
Марго откуда-то издалека донесся разговор:
     - Если  цена  на  какао будет четырнадцать мильрейсов,  я свезу в
этом году семью в Рио...
     - А я собираюсь построить дом в Ильеусе...
     Все новые люди подходили.
     - Скверная  штука  получилась.  Застрелили  Зекинью в спину...  -
сказал кто-то.
     - Ну, на этот раз не миновать процесса. Будьте уверены...
     - Дожидайся...
     Какие-то мужчины   остановились   напротив  Марго  и  без  всякой
церемонии стали ее разглядывать.  Низкорослый  осклабился  под  своими
огромными усищами, которые он поминутно разглаживал.
     - Простудишься, девочка.
     Марго не ответила. Другой спросил ее:
     - Где же ты поселишься в Ильеусе? В пансионе мадам Машадан?
     - А вам какое дело?
     - Не будь такой гордой,  милашка.  Не за наш ли  счет  ты  будешь
жить?  Вот  кум Моура,  - и он показал на своего собеседника,  - может
тебе построить домик.
     Низкорослый хихикнул, подкручивая усы.
     - Что ж, и построю, красотка. Только скажи "да"...
     Подошел Жука Бадаро.
     - Позвольте...
     Те двое слегка отодвинулись.
     - Добрый вечер, Жука.
     Жука кивнул им и обратился к Марго:
     - Тебе пора спать,  дона.  Лучше уж спи,  а здесь нечего стоять и
флиртовать с каждым...
     Он сердито посмотрел на ее собеседников, и те сочли благоразумным
удалиться. Марго осталась с ним наедине.
     - Кто вам дал право вмешиваться в мою жизнь?
     - Слушай,  дона. Я пойду спущусь в каюту, посмотрю, как там жена,
и сразу вернусь.  Если ты будешь еще здесь,  то берегись!  Моя женщина
должна меня слушаться... - и он удалился.
     Марго с отвращением повторила: "Моя женщина" - и медленно побрела
к себе в каюту. Уходя, она слышала, как низкорослый усач сказал вслед:
     - Этого Жуку надо как следует проучить.
     И тогда она почувствовала себя так,  словно бы принадлежала Жуке,
и спросила:
     - Так что ж вы не проучите?



     Глубокая тишина расстилается над пароходом, пробивающим свой путь
во мраке ночи.  Уже не звучат в третьем  классе  гармоника  и  гитара.
Никто  уже не поет грустные романсы о любви и печальные песни.  Ушла в
каюту Марго,  никто больше не размышляет у перил  парохода.  Разговоры
игроков  в  покер  не  достигают моря.  Озаренный красным светом луны,
предвещающим несчастье,  пароход  разрезает  волны,  окутанные  теперь
тишиной. Сон, полный грез и надежд, овладевает судном, идущим в ночном
мраке.
     Капитан парохода  сходит  со  своего  мостика и вместе со старшим
помощником направляется в обход. Они проходят через первый класс, мимо
пассажиров,   спящих   в  шезлонгах  под  шерстяными  пледами.  Иногда
кто-нибудь из них бормочет во сне что-то, грезя о плантациях какао, об
увешанных   спелыми  плодами  деревьях.  Капитан  и  старший  помощник
спускаются по узкому трапу в третий класс и проходят  между  мужчин  и
женщин,   спящих  вповалку,  тесно  прижавшись  друг  к  другу,  чтобы
согреться.  Капитан идет молча, старший помощник насвистывает какую-то
популярную  песенку.  Антонио  Витор  улыбается  во сне;  ему,  видно,
грезится богатство,  которое он без труда завоюет на  землях  Ильеуса;
вот  он  видит,  как возвращается в Эстансию за Ивоне.  И он счастливо
улыбается.
     Капитан останавливается,  смотрит  на  мулата,  грезящего во сне.
Оборачивается к помощнику:
     - Смеется, видишь? Ну ничего, в лесу он разучится улыбаться.
     Он трогает Антонио Витора носком ноги и бормочет:
     - Жаль их...
     Они подходят к корме.  Вздымаются бурные  волны,  высоко  в  небе
светит   кроваво-красная  луна.  Они  стоят  молча,  старший  помощник
раскуривает свою трубку. Наконец капитан нарушает молчание:
     - Временами  мне  кажется,  что  я  капитан невольничьего корабля
времен рабства...
     Старший помощник не отвечает, капитан продолжает:
     - Тех,  что вместо товаров перевозили негров,  которым предстояло
стать  рабами...  -  И  он  показывает  на  спящих пассажиров третьего
класса, на Антонио Витора, который продолжает улыбаться. - Какая между
ними разница?
     Старший помощник пожимает плечами,  выпускает клуб дыма и  ничего
не отвечает. Он глядит на море, на необъятный ночной простор, на небо,
усеянное звездами.






     Лес застыл  в  своем  вековом сне.  Над ним проходили дни и ночи,
блистало летнее солнце, лили зимние дожди. В лесу было много столетних
деревьев,  вечнозеленая растительность простиралась далеко за холмами,
вторгалась в равнину и терялась где-то в бесконечной дали.  Чаща  леса
была  похожа  на море,  никем еще не изведанное,  замкнувшееся в своей
тайне.  Она была подобна девственнице,  тело которой еще  не  испытало
порыва  страсти.  И,  как девственница,  она была прекрасна,  весела и
молода,  несмотря на свои столетние деревья. Она была таинственна, как
тело девушки, которой еще не обладали. И так же горячо желанна.
     Когда всходило  солнце,  из  леса  доносились  трели  птиц.   Над
деревьями  летали ласточки.  Обезьяны как сумасшедшие носились с ветки
на ветку,  прыгали вниз,  вверх.  Кричали филины, взывая тихой ночью к
желтой  луне.  Но  их  крики не предвещали несчастья,  потому что люди
тогда еще не проникли в лес.  Змеи самых разнообразных видов  бесшумно
скользили  в  сухой  листве.  В  ночи весенней течки устрашающе рычали
ягуары.
     Лес спал.   Огромные   вековые  деревья,  переплетенные  лианами,
болотистые топи и острые колючки охраняли его сон.
     Тайна леса  наполняла  страхом  сердца людей.  Когда они,  пройдя
через болота и  реки,  прорубив  просеки  в  чаще,  однажды  к  вечеру
появились  здесь  и увидели девственный лес,  они оцепенели от страха.
Наступила ночь,  она принесла с собой черные тучи,  июньские проливные
дожди.  Крик  филинов  казался  в  эту  ночь  зловещим  - он предвещал
несчастье.  Он отозвался в  лесу  странным  эхом,  разбудил  животных:
зашипели  змеи,  зарычали  ягуары в своем логове,  ласточки замерли на
ветвях,  обезьяны пустились наутек.  А с бурей,  разразившейся в лесу,
пробудились и призраки.  Но откуда они взялись?  Прибыли ли с людьми в
их обозе,  вместе с топорами и серпами,  или  они  обитали  в  лесу  с
незапамятных  времен?  В эту ночь они оказались разбуженными:  то были
оборотень и каапора,  мул священника  и  бойтата.*  (*  Злые  духи  из
народных сказок и поверий.)
     Люди съежились от страха;  лес вызывал у  них  почти  религиозный
трепет.  В  чаще  не  было ни одной тропы,  здесь обитали лишь звери и
призраки. Люди остановились, сердца их сжались от ужаса.
     Разразилась буря.  Небо прорезали молнии,  звучали раскаты грома,
словно то скрежетали зубами лесные духи,  которым угрожала  опасность.
Молнии  на  мгновение  освещали лес,  но люди не видели ничего,  кроме
темно-зеленой стены из деревьев: они все превратились в слух; вместе с
шорохом  убегающих  змей  и рычанием перепуганных ягуаров им слышались
страшные голоса призраков,  бродящих по чаще.  Огонь,  перебегавший по
самым   высоким  ветвям  деревьев,  исходил,  несомненно,  из  ноздрей
бойтата.  А что за страшный шум слышался по  временам?  Разве  это  не
топот  пробегавшего через лес мула священника?  Самка мула была прежде
девушкой;  жажда  любви  отдала  ее  в  кощунственные   руки   некоего
священника.  Люди  не  слышали больше рычания ягуаров.  Теперь это был
крик страшного оборотня - получеловека, полуволка с огромными когтями,
- он стал таким потому, что его прокляла мать. Страшный танец каапоры,
с одной ногой, одной рукой, половина лица смеется. Страх сжимал сердца
людей. Дождь лил с такой силой, словно это было начало второго потопа.
Все напоминало сотворение мира.  Непроходимая и таинственная, древняя,
как время, и молодая, как весна, лесная чаща возникла перед людьми как
самый страшный из призраков,  пристанище и убежище оборотней и каапор.
Огромная   лесная   чаща.  Люди  казались  маленькими  на  фоне  леса,
крошечными  испуганными  зверьками.  Из  глубины   сельвы   доносились
страшные голоса.  Но вот буря,  словно злая фурия, сорвалась с черного
неба,  на котором для пришельцев не блистало  ни  одной  звездочки;  и
тогда стало еще страшнее. (Сельва - девственные леса Бразилии.)
     Эти люди пришли из иных краев, с иных морей, из иных лесов. Лесов
уже освоенных,  прорезанных дорогами,  уменьшившихся в своих размерах,
потому что много деревьев было выжжено.  Лесов,  где исчезли ягуары  и
где змеи были редкостью.  И вот теперь они очутились перед девственным
лесом, где еще никогда не ступала нога человека, где не было дорог под
ногами,  звезд над головой.  Там,  откуда они пришли, старухи в лунные
ночи рассказывали страшные истории о  призраках.  "В  некоторой  части
света,   в   некотором  никому  не  известном  месте,  неведомом  даже
странникам,  которые пересекают дороги сертанов,  неся пророчества,  в
этом  далеком  краю живут призраки".  Так говорили старые люди,  а они
знают жизнь.
     И неожиданно  в  эту  ночь  бури  люди открыли трагический уголок
вселенной,  где обитали призраки.  Здесь,  в лесу, на лианах, вместе с
ядовитыми змеями,  свирепыми ягуарами и зловещими филинами обитали те,
кого проклятия превратили в фантастических  зверей  и  кто  платил  за
совершенные  преступления.  Отсюда  отправлялись они безлунными ночами
поджидать  возвращающихся  домой  путников.  Отсюда  отправлялись  они
устрашать мир.
     Остановившиеся перед чащей маленькие человечки  прислушивались  к
доносящемуся  сквозь  шум бури гулу голосов пробужденных призраков.  И
когда молнии перестали освещать лес,  они увидели огонь,  вырывавшийся
изо  рта  призраков;  по  временам  им  являлся  невообразимый  силуэт
каапоры,  исполняющей свой страшный танец.  Сельва!  Это не тайна,  не
опасность, не угроза. Это божество!
     Здесь не дуют холодные ветры с океана.  Он далеко,  этот океан  с
зелеными  волнами.  В  эту  ночь  с  дождем  и  молниями здесь не дуют
холодные ветры.  И все же  люди  содрогаются  и  трепещут,  их  сердца
сжимаются.  Перед ними лес - божество.  Людей обуял страх.  Они роняют
топоры,  пилы и серпы, их руки немеют при виде этого ужасного зрелища.
Их широко раскрытые глаза видят перед собой разъяренное божество.  Там
звери - враги человека,  зловещие животные,  там призраки. Дальше идти
нельзя. Никакая человеческая рука не может подняться на божество. Люди
в страхе медленно отступают.  Сверкают молнии над лесом,  льет  дождь.
Рычат ягуары,  шипят змеи. Но особенно буря, стоны оборотней, каапор и
мулов священника защищают тайну и  девственность  лесной  чащи.  Перед
людьми  лес,  он - прошлое мира,  он - начало мира.  Они бросают ножи,
топоры, серпы, пилы; есть лишь одна дорога - вернуться назад.



     Люди отступают.  Им потребовались дни  и  ночи,  чтобы  добраться
сюда.   Они   пересекли   реки,   шли   почти  непроходимыми  тропами,
прокладывали дороги,  застилали болота,  одного из них укусила змея, и
его похоронили недалеко от только что проложенной дороги. Грубый крест
на глиняном холмике - вот и все, что напоминало о погибшем переселенце
из Сеара.  Даже имени его не поставили на кресте: нечем было написать.
Это  был  первый  крест  на  дороге  в  краю  какао;  потом  их  много
выстроилось по обеим сторонам дороги;  они напоминали людям о тех, кто
погиб при завоевании этой земли. Другого путника трепала лихорадка, он
схватил   ту   самую   лихорадку,   что   убивает  даже  обезьян.  Еле
передвигаясь,  он все-таки добрел,  а теперь и он отступает  назад,  в
лихорадке его преследуют галлюцинации. Он кричит:
     - Вон оборотень!..
     Они отступают. Сначала медленно. Шаг за шагом, пока не доходят до
того места,  где дорога немного расширяется - здесь меньше  колючек  и
трясин.  Июньский  дождь льет на них;  одежда промокает насквозь;  они
дрожат от холода. Перед ними лес, буря, призраки. Они отступают.
     Вот они  дошли  до  тропы,  остается  лишь  один  переход - и они
доберутся  до  реки,  где  их  ожидает  лодка.  Они  могут  облегченно
вздохнуть. Тот, у кого лихорадка, уже не чувствует жара. Страх придает
новые силы изнуренному телу.
     И тут перед ними с парабеллумом в руке,  с лицом, перекошенным от
ярости,  появляется Жука Бадаро.  Перед ним тоже стоял  лес,  он  тоже
видел молнии и слышал раскаты грома, рычание ягуаров и шипение змей. И
его сердце сжималось от зловещего крика филина.  И он знал, что в лесу
жили призраки. Но Жука Бадаро видел перед собой не лес, начало мира. В
его глазах стояло другое видение. Он видел черную землю, лучшую в мире
землю  для разведения какао.  Он видел перед собой не лес,  освещаемый
молниями,  полный странных голосов,  переплетенный  лианами,  закрытый
столетними деревьями,  населенный свирепыми животными и призраками. Он
видел  аккуратно  посаженные  деревья,  увешанные  золотыми   плодами,
спелыми,  желтыми.  Он видел плантации какао,  раскинувшиеся там,  где
раньше был лес.  Это было красивое видение.  Нет ничего  прекраснее  в
мире!  Очутившись  перед  таинственным  лесом,  Жука Бадаро улыбнулся.
Скоро здесь появятся деревья какао,  увешанные плодами,  бросающие  на
землю  мягкую  тень.  Он  не  видел охваченных страхом людей,  которые
отступали. А когда увидел, сразу выбежал навстречу и властно загородил
дорогу, держа в руке парабеллум:
     - Я пущу пулю в лоб первому, кто сделает еще хоть шаг назад...
     Люди остановились.  Мгновение  они  простояли так,  не зная,  что
делать.  Позади был лес,  впереди -  Жука  Бадаро,  готовый  стрелять.
Больной лихорадкой крикнул:
     - Это оборотень!.. - и ринулся вперед.
     Жука Бадаро выстрелил; еще одна молния прорезала ночной мрак. Лес
откликнулся эхом на выстрел.  Понурив  головы,  все  столпились  около
упавшего.  Жука  Бадаро  медленно подошел,  все еще держа парабеллум в
руке.  Антонио Витор нагнулся,  приподнял голову раненого. Пуля прошла
через плечо. Жука Бадаро сказал совершенно спокойным голосом:
     - Я стрелял не для того,  чтобы убить;  я хотел показать, что вам
следует повиноваться мне... Поди принеси воды промыть рану, - приказал
он одному из работников.
     Он оставался  там  все  время,  пока  ухаживали  за раненым,  сам
перевязал ему плечо куском материи  и  помог  отнести  его  в  лагерь,
неподалеку  от  леса.  Людей пробирала дрожь,  но они все же шли.  Они
уложили раненого; он бредил. В лесу носились призраки.
     - Вперед! - приказал Жука Бадаро.
     Люди переглянулись. Жука поднял парабеллум.
     - Вперед!
     Монотонные удары топоров  и  ножей  прорезали  тишину,  отдаваясь
далеко в лесу,  нарушая его покой. Жука Бадаро смотрел перед собой. Он
снова видел эту черную землю,  засаженную деревьями какао, снова видел
плантации,  увешанные  золотыми плодами.  Июньский дождь лил на людей,
раненый  прерывающимся  голосом  просил  воды.  Жука  Бадаро   спрятал
парабеллум.



     Солнечное утро  золотило  еще  зеленые  плоды  на деревьях какао.
Полковник Орасио  не  спеша  расхаживал  среди  посаженных  в  строгом
порядке  деревьев.  Эта  плантация  давала  уже первые плоды;  молодым
деревцам исполнилось пять лет.  Раньше здесь тоже был  лес,  такой  же
таинственный  и  устрашающий!  Орасио  со  своими  людьми  прошел его,
расчистил огнем, ножами, топорами и серпами, вырубил огромные деревья,
отогнал далеко ягуаров и призраков.  Потом он разбил плантации,  делая
все самым тщательным образом, чтобы получить как можно больший урожай.
И через пять лет деревья какао зацвели. В это утро маленькие плоды уже
висели на стволах и ни  ветках.  Первые  плоды!  Их  золотило  солнце.
Полковник   Орасио   прогуливался   среди  деревьев.  Ему  было  около
пятидесяти лет,  и его лицо,  изрытое оспой, было замкнуто и угрюмо. В
больших  мозолистых руках он держал жгут табака и нож,  которым он его
нарезал.  Эти руки долгое время орудовали кнутом,  еще когда полковник
был   простым   погонщиком  ослов  и  работал  на  одной  плантации  в
Рио-до-Брасо; эти руки орудовали револьвером, когда полковник сделался
завоевателем земли.  О нем ходили легенды,  даже сам он не знал всего,
что  рассказывали  о  его  жизни  в  Ильеусе,   Табокасе,   Палестине,
Феррадасе,  Агуа-Бранка и Агуа-Прета.  Богомольные старухи, молившиеся
святому Сан-Жорже в церкви Ильеуса, поговаривали, что полковник Орасио
из  Феррадаса  держит  в  бутылке  под  кроватью  дьявола.  Как он его
захватил - это длинная история;  известно было,  что в один  из  дней,
когда бушевала буря,  полковник продал душу дьяволу. И дьявол, ставший
послушным рабом Орасио,  выполнял все  его  желания  -  он  увеличивал
состояние, помогал против врагов. Но придет день - старухи крестились,
говоря это,  - Орасио помрет без покаяния, и дьявол, выйдя из бутылки,
утащит его душу в глубины ада. Полковник Орасио знал об этой истории и
посмеивался над ней своей короткой и сухой усмешкой; и смех этот пугал
больше, чем яростные крики, которыми он разражался по утрам.
     Рассказывали и другие истории,  более близкие к  истине.  Адвокат
доктор Руи,  подвыпив,  любил вспоминать о том,  как он много лет тому
назад защищал полковника в одном процессе.  Орасио  обвинялся  в  трех
убийствах,  в трех варварских убийствах.  Он не удовлетворился простым
убийством одного из своих врагов,  он отрезал ему  уши,  язык,  нос  и
кастрировал  его.  Прокурор  был  подкуплен,  он должен был обеспечить
оправдание полковника.  Доктор Руи  блеснул  на  процессе,  подготовив
красивую  защитительную  речь,  в которой говорилось о "возмутительной
несправедливости",  о  "клевете,  состряпанной   анонимными   врагами,
лишенными чести и достоинства".  Это был триумф, эта речь принесла ему
славу отличного адвоката.  Доктор Руи отозвался с большой  похвалой  о
полковнике - одном из самых процветающих фазендейро, который не только
построил часовню в Феррадасе,  но и начал сейчас сооружение  церкви  в
Табокасе;  это человек,  уважающий законы,  он дважды избирался членом
муниципального  совета  Ильеуса,  является  обер-мастером   масонского
ордена.   Мог   ли  этот  человек  совершить  подобное  отвратительное
преступление?
     Все знали,  что  он  его  совершил.  Началось  все с контракта на
какао.  На землях Орасио негр Алтино, его свояк Орландо и кум Закариас
по  контракту с полковником засадили плантацию.  Они вырубили и выжгли
лес,  посадили деревья какао,  а также маниоку  и  кукурузу,  которыми
должны  были  кормиться  три  года,  пока  подрастут какаовые деревья.
Прошло три года,  арендаторы явились к  полковнику,  чтобы  сдать  ему
плантацию  и  получить деньги - по полмильрейса за каждое посаженное и
принявшееся дерево.  На эти деньги они собирались приобрести участок в
лесу и,  расчистив и обработав его, развести свою маленькую плантацию.
Они были веселы и по дороге к полковнику распевали песни. Неделю назад
Закариас  приносил  в лавку фазенды кукурузу и маниоковую муку,  чтобы
обменять на сушеное мясо, кашасу и фасоль. Он встретил там полковника;
они переговорили,  Закариас дал отчет о состоянии плантации. Полковник
напомнил ему,  что остается уже  немного  до  окончания  срока.  Потом
Орасио на веранде каза-гранде поднес ему стаканчик и спросил,  что они
думают делать дальше.  Закариас рассказал,  что они собираются  купить
участок  в  лесу  и  вырубить  его под плантацию.  Полковник не только
одобрил этот план,  но и любезно выразил готовность помочь  им.  Разве
Закариас  не  знает,  что  у  него  есть отличные леса на превосходных
землях?  Во всей зоне Феррадас,  на этой  огромной  принадлежащей  ему
территории  они  могут  выбрать  себе  великолепный  участок  леса для
посадки  какао.  Так  будет  выгоднее  и   для   него:   не   придется
расплачиваться наличными деньгами. Закариас вернулся на ранчо сияющий.
По истечении срока они отправились к полковнику.  Подсчитали  деревья,
которые   принялись,  выбрали  участок  леса  под  свои  плантации.  К
соглашению с полковником пришли  быстро,  затем  выпили  по  нескольку
стопок   кашасы.  Орасио  сказал:  (Каза-гранде  -  помещичий  дом  на
фазенде.)
     - Вы можете начинать работу в лесу;  на днях я поеду в Ильеус.  Я
предупрежу  вас  заранее,  поедем  вместе  и   скрепим   сделку,   как
полагается, черным по белому, в нотариальной конторе...
     Так называли там подписание купчей на  землю.  Полковник  сказал,
чтобы  они  не  беспокоились,  примерно  через  месяц  они  непременно
побывают в Ильеусе.  Арендаторы ушли,  поблагодарив полковника и тепло
распрощавшись  с ним.  На другой же день они отправились на намеченный
участок и начали рубить лес и строить хижину.  Прошло некоторое время,
полковник успел дважды или трижды побывать в Ильеусе,  земледельцы уже
начали посадку,  а купчая все еще не была подписана. В один прекрасный
день Алтино набрался храбрости и обратился к полковнику:
     - Простите,  сеньор полковник, но нам хотелось бы знать, когда мы
сможем подписать купчую на землю?
     Орасио сначала вознегодовал,  что ему не  доверяют.  Но  так  как
Алтино стал извиняться, он объяснил, что уже отдал распоряжение своему
адвокату доктору Руи заняться этим делом.  Ждать придется  недолго,  в
один  из ближайших дней их пригласят съездить в Ильеус и с делом будет
покончено.  Время,  однако,  шло,  на засеянной земле стали появляться
всходы,  скромные побеги,  которые вскоре должны были стать деревьями.
Алтино, Орландо и Закариас любовно поглядывали на молодые деревца. Это
была  их  плантация,  посаженная их руками,  на возделанной ими самими
земле.  Плоды вырастали желтыми,  как золото,  как деньги. Земледельцы
перестали   даже  вспоминать  о  купчей.  Только  негр  Алтино  иногда
задумывался.  Он давно знал полковника Орасио и не доверял ему.  И как
же  они  были поражены,  когда узнали,  что фазенда Бейжа-Флор продана
полковнику Рамиро и что их плантация включена  в  сделку.  Они  решили
найти  полковника  Орасио и поговорить с ним.  Орландо остался,  пошли
двое других.  Полковника  они  не  застали,  он  был  в  Табокасе.  На
следующий  день  они  вновь  пошли к нему,  он был в Феррадасе.  Тогда
Орландо решил сходить сам.  Для него эта земля была всем, он не мог ее
потерять.  Ему  сказали,  что  полковника нет:  он в Ильеусе.  Орландо
кивнул головой,  но все же вошел в дом - полковник сидел  в  столовой,
обедал. Орасио взглянул на земледельца и сухо произнес:
     - Хочешь перекусить, Орландо? Садись...
     - Нет, сеньор, спасибо.
     - Что тебя привело сюда? Какая-нибудь новость?
     - Да,  и очень дурная новость,  сеньор. Полковник Рамиро явился к
нам на плантацию и утверждает,  что эта земля его,  что он  ее  у  вас
купил, полковник.
     - Ну что ж,  если  полковник  Рамиро  так  говорит,  значит,  это
правда. Он не любит лгать...
     Орландо посмотрел на Орасио,  - тот продолжал есть.  Взглянул  на
большие  мозолистые руки полковника,  на его суровое,  замкнутое лицо.
Наконец он сказал:
     - Значит, вы продали?
     - Это мое дело...
     - Но  разве вы не помните,  что продали этот участок нам?  В счет
платы, которая нам полагалась за разбивку для вас плантации?
     - А купчая у вас есть? - и Орасио опять принялся за еду.
     Орландо вертел в руках огромную соломенную шляпу.  Он осознал всю
глубину  несчастья,  постигшего его и компаньонов.  Он понимал,  что с
помощью закона ему нечего и пытаться бороться с полковником. Ему стало
ясно, что им не видать земли, не видать плантации, что у них ничего не
осталось. Глаза его налились кровью, он уже не мог сдержаться:
     - Пропадать так пропадать,  полковник.  Я вас предупреждаю, что в
тот день,  когда сеньор Рамиро вступит на нашу плантацию, вы заплатите
сполна... Подумайте хорошенько.
     Он сказал  это  и,  отстранив  рукой  мулатку  Фелисию,   которая
прислуживала полковнику,  вышел. Орасио продолжал есть как ни в чем не
бывало.
     Ночью Орасио со своими жагунсо ворвался на плантацию трех друзей.
Они окружили ранчо;  говорят, Орасио сам прикончил всех троих. А потом
ножом,  которым рассекают плоды какао,  вырезал Орландо язык,  отрезал
ему уши и нос и,  сорвав брюки, оскопил его. Он вернулся на фазенду со
своими людьми.  Когда один из них был схвачен в пьяном виде полицией и
выдал его, полковник только рассмеялся. И он был признан невиновным.
     Его жагунсо говорили,  что он настоящий мужчина; для такого стоит
работать.  Он никогда не допускал, чтобы его человек попал в тюрьму, а
если  уж  кто попадал за решетку в Феррадасе,  он специально выезжал в
город,  чтобы освободить его.  После того как Орасио освобождал своего
наемника из заключения, он тут же в полиции рвал на части его дело.
     Много историй рассказывали про полковника Орасио.  Говорили, что,
прежде чем стать руководителем оппозиционной партии,  он, чтобы занять
этот  пост,  приказал  своим  людям  устроить   засаду   на   прежнего
руководителя  - торговца из Табокаса - и убить его.  Потом свалил вину
за  это  преступление  на  своих  политических   противников.   Теперь
полковник  был  одним из наиболее видных политических деятелей штата и
крупнейшим из местных фазендейро, мечтавшим со временем расширить свои
владения  еще  больше.  Какое  ему  дело до всех этих историй?  Люди -
фазендейро и рабочие,  арендаторы и владельцы  небольших  плантаций  -
уважали его, у него было несметное число приверженцев.
     В это утро он прохаживался среди молодых деревьев  какао,  давших
первые плоды. Он только что скрутил своими мозолистыми руками папиросу
и не спеша покуривал,  ни о чем не думая - ни об историях, которые про
него  рассказывали,  ни  о недавнем прибытии доктора Виржилио,  нового
адвоката,  присланного партией из Баии для работы в Табокасе,  ни даже
об  Эстер,  своей  жене,  такой красивой и такой молодой,  воспитанной
монахинями в Баие,  дочери старого  Салустино,  торговца  из  Ильеуса,
который  с радостью отдал дочь в жены полковнику.  Это была его вторая
жена;  первая умерла, когда он был еще погонщиком. Эстер была печальна
и   красива,  худа  и  бледна,  и  она  единственная  могла  заставить
полковника Орасио улыбаться необычной для  него  улыбкой.  Но  в  этот
момент  он  не думал даже о ней,  об Эстер.  Он ни о чем не думал,  он
видел лишь плоды какао,  еще зеленые, небольшие - первые плоды на этой
плантации.  Полковник  взял один из них в руку и нежно,  сладострастно
погладил.  Нежно и сладострастно,  как если бы  он  ласкал  юное  тело
Эстер. С любовью. С безграничной любовью.



     Эстер подошла к роялю,  стоявшему в углу огромной залы.  Положила
руки на клавиши, пальцы машинально начали наигрывать какую-то мелодию.
Старинный вальс,  обрывки музыки, напомнившей ей праздники в пансионе.
Она вспомнила Лусию.  Где-то сейчас ее подруга?  Лусия  уже  давно  не
присылала ей своих сумасшедших,  забавных писем.  Это,  впрочем,  и ее
вина  -  она  не  ответила  на  два  последних  письма   Лусии...   Не
поблагодарила ее за новые французские книги и журналы мод,  которые та
ей прислала...  Они и сейчас еще лежат на  рояле  вместе  со  старыми,
забытыми нотами.  Эстер грустно улыбнулась, взяла новый аккорд. К чему
журналы мод здесь,  на  краю  света,  в  этих  дебрях?  На  праздниках
Сан-Жозе  в  Табокасе,  на праздниках Сан-Жорже в Ильеусе местные дамы
появлялись в платьях,  которые на несколько лет отставали от  моды,  и
она не могла показаться здесь в нарядах, в которых ее подруга щеголяла
в Париже...  Ах,  если бы Лусия хоть отдаленно представила  себе,  что
такое фазенда, дом, затерявшийся среди плантаций какао, шипение змей в
лужах,  где они пожирают лягушек!..  А лес!..  Он стоял  позади  дома,
огромные  стволы  деревьев,  густо  переплетенные лианами,  делали его
неприступным.  Эстер боялась этого леса, как врага. Она никогда к нему
не  привыкнет,  в  этом она была уверена.  И она приходила в отчаяние,
потому что знала,  что вся ее жизнь пройдет здесь,  на фазенде, в этом
чуждом мире, которого она так боялась.
     Эстер родилась в Баие,  в доме бабушки,  куда  ее  мать  приехала
разрешиться   от  бремени.  Мать  умерла  во  время  родов.  Отец  ее,
ильеусский торговец,  в то время только начинал  свое  дело,  и  Эстер
осталась  у  стариков,  которые  всячески  баловали,  лелеяли внучку и
делали все для нее.  Отец процветал в Ильеусе - он держал там  магазин
бакалейных товаров - и лишь изредка, раза два в год, приезжал по делам
в столицу штата.  Эстер училась в лучшем  женском  пансионе  Баии  при
монастыре;  сначала  она жила дома,  а потом - когда бабушка и дедушка
умерли - ее отдали заканчивать обучение в интернат. Старики скончались
один за другим в течение месяца, Эстер надела траур.
     Но тогда она не почувствовала себя одинокой,  потому  что  у  нее
было много подруг.  Все они любили мечтать,  зачитывались французскими
романами,  историями о принцессах,  о красивой жизни.  Все они строили
наивные  и  честолюбивые  планы  на  будущее:  богатые  любящие мужья,
элегантные платья,  путешествия в Рио-де-Жанейро и в Европу.  Все - за
исключением,  впрочем,  Жени,  которая  собиралась  стать  монахиней и
проводила дни в молитвах. Эстер и Лусия, считавшиеся в пансионе самыми
элегантными и самыми красивыми девушками,  в мечтах давали волю своему
воображению.  Они подолгу беседовали между собой во время прогулок  во
дворе пансиона, во время перемен, вечерами в тишине дортуаров.
     Эстер перестала играть,  последний  аккорд  замер  в  чаще  леса.
Счастливое  было  время  в  пансионе!  Эстер  вспомнила об одной фразе
сестры Анжелики,  самой симпатичной из всех монахинь.  Как-то  подруги
говорили о том,  что им хотелось бы как можно скорее закончить пансион
и зажить бурной светской жизнью.  Сестра Анжелика  положила  Эстер  на
плечи свои нежные, тонкие руки и сказала:
     - Нет лучше  времени,  чем  это,  Эстер,  сейчас  вы  еще  можете
мечтать.
     Тогда она не поняла ее. Понадобились годы, чтобы эта фраза пришла
ей на память, и теперь Эстер вспоминала ее почти ежедневно. Счастливое
было время!..
     Эстер подходит к гамаку на веранде.  Отсюда она видит дорогу, где
время  от  времени  появляется  и   исчезает   какой-нибудь   рабочий,
направляющийся  в Табокас или Феррадас;  видит баркасы,  где на солнце
сушится какао, перемешиваемое черными ногами рабочих.
     Закончив обучение,  Эстер  приехала  в  Ильеус;  ей  не  пришлось
побывать  даже  на  свадьбе  Лусии   с   доктором   Алфредо,   врачом,
пользующимся широкой известностью. Подруга сразу же уехала в свадебное
путешествие - сначала в Рио-де-Жанейро,  а затем  в  Европу,  где  муж
специализировался  в  лучших  больницах.  Осуществились  планы  Лусии:
дорогие платья, духи, пышные балы - все было к ее услугам.
     Эстер размышляет  о  том,  как непохожи оказались их судьбы.  Ее,
Эстер,  судьба забросила  в  Ильеус,  в  совсем  иной  мир.  Маленький
городок,  который в то время едва начинал расти,  город авантюристов и
земледельцев, где только и говорили о какао да об убийствах.
     Они жили   в  бельэтаже  над  магазином.  Из  своего  окна  Эстер
наблюдала скучный  пейзаж  города  -  со  всех  сторон  холмы.  Ее  не
соблазняли  ни  жизнь  в  Рио-де-Жанейро,  ни  море.  Для  нее красота
заключалась только в такой жизни, какую ведет Лусия: Париж, балы. Даже
в  дни,  когда приходили пароходы,  когда весь город оживлялся,  когда
появлялись столичные газеты, когда бары заполнялись людьми, спорившими
о  политике,  даже  в эти похожие на праздник дни Эстер не переставала
грустить.  Мужчины восхищались ею и  оказывали  знаки  внимания.  Один
студент-медик написал ей во время каникул письмо и прислал свои стихи.
Но  Эстер  не  переставала  оплакивать  смерть  дедушки   и   бабушки,
заставившую  ее  жить в этом изгнании.  Сообщения о драках и убийствах
пугали ее,  причиняли душевные страдания. Понемногу она все же вошла в
жизнь  города,  перестала заботиться о своих нарядах,  которые вызвали
такой шум, даже что-то вроде скандала, когда она появилась в городе. И
вот  в один прекрасный день отец обрадовано сообщил ей,  что полковник
Орасио,  один из самых богатых людей в округе,  просит  ее  руки.  Она
только расплакалась.
     А теперь поездки в  Ильеус  были  для  нее  праздником.  Мечты  о
больших городах,  о Европе, о балах у императора и о парижских нарядах
остались позади.  Все это представлялось  ей  сейчас  чем-то  далеким,
далеким,  потерявшимся во времени, в том времени, "когда они еще могли
мечтать"...  Прошло немного лет. Но казалось, будто жизнь пронеслась с
быстротой галлюцинации.  Ее самой большой мечтой теперь было поехать в
Ильеус,  побывать на церковных  празднествах,  на  крестном  ходе,  на
раздаче даров.
     Она тихонько покачивается в гамаке. Перед ней до самого горизонта
простираются,  то подымаясь,  то опускаясь,  холмы, покрытые какаовыми
деревьями,  увешанными плодами.  На дворе копошатся в  мусоре  куры  и
индюки. На площадках работают негры - перемешивают бобы какао. Солнце,
выходя из-за облаков, озаряет все это. Эстер вспоминает свадьбу. В тот
день она приехала на фазенду. И теперь, лежа в гамаке, она вздрагивает
при  одном  воспоминании:  это  самое  ужасное,  что  она   когда-либо
испытывала в жизни.
     Она вспоминает, что еще раньше, до объявления помолвки, по городу
поползли  всякие  слушки и сплетни.  Одна сеньора,  никогда до того не
бывавшая у нее,  пришла как-то с визитом,  чтобы рассказать ей  разные
истории.  До того к ней уже наведывались старые ханжи,  с которыми она
познакомилась в церкви, и рассказывали ей всякие легенды о полковнике.
Но то,  что сообщила эта женщина, было ужасно; она заявила, что Орасио
убил плетью свою первую жену, потому что застал ее в постели с другим.
Это случилось в то время,  когда он был еще погонщиком и пробирался по
недавно проложенным тропам в сельву.  Об этой истории потом забыли,  и
только  много  времени  спустя,  когда  Орасио  разбогател,  она вновь
всплыла в Ильеусе,  разнеслась по дорогам края какао. Возможно, именно
потому, что весь город втихомолку судачил об Орасио, Эстер с некоторой
гордостью и  одновременно  с  досадой  продолжала  отношения,  которые
должны  были  привести  к помолвке.  Она виделась с Орасио в те редкие
воскресенья,  когда он бывал в городе и приходил к ним обедать  -  это
были молчаливые встречи. Они уже были объявлены женихом и невестой, но
не было ни поцелуев,  ни нежных ласк,  ни романтических слов;  все это
так   не   походило   на  то,  что  представляла  себе  Эстер  в  тиши
монастырского пансиона.
     Ей хотелось,  чтобы  свадьба  была  скромной,  а  Орасио старался
устроить  все  на  широкую  ногу:  свадебный  ужин,  бал,   фейерверк,
торжественная  месса.  Но,  в  конечном  счете,  все  получилось очень
интимно,  обе брачные церемонии  -  церковная  и  гражданская  -  были
проведены дома.  Священник произнес проповедь, судья с обрюзгшим лицом
пьяницы  поздравил  их,  доктор  Руи  сказал  красивую  речь.  Свадьба
состоялась  утром,  а  к  вечеру  они  уже были в каза-гранде фазенды,
проехав через болота верхом на ослах.
     Работники, собравшиеся  во  дворе  перед  домом,  при приближении
процессии дали залп  из  ружей.  Они  приветствовали  новобрачных,  но
сердце  Эстер  сжалось,  когда она в вечерних сумерках услышала грохот
выстрелов.  Орасио велел угостить всех работников кашасой.  А  немного
погодя  он  уже  оставил  ее  одну,  пошел  узнать,  в каком состоянии
находились плантации,  выяснить, почему пропало несколько арроб какао,
из-за дождей сушившегося в печи.  Только когда он вернулся, негритянки
зажгли керосиновые лампы.  Эстер была напугана криком лягушек.  Орасио
почти не говорил,  он с нетерпением ждал, чтобы поскорее прошло время.
Услышав,  как опять  закричала  лягушка  в  трясине,  Эстер  спросила:
(Арроба - мера веса, равная 15 килограммам.)
     - Что это?
     Он равнодушно ответил:
     - Лягушка, в пасти змеи...
     Наступил час ужина;  негритянки,  подававшие на стол, недоверчиво
посматривали на Эстер.  И,  едва закончился ужин, Орасио набросился на
нее, разрывая одежду и тело, и неожиданно и грубо овладел ею.
     Потом она  ко  всему  привыкла.  Теперь  она  хорошо   ладила   с
негритянками,  а  Фелисию  даже  уважала  - это была преданная молодая
мулатка.  Она свыклась даже с мужем,  с его угрюмой  молчаливостью,  с
порывами  его страсти,  с взрывами ярости,  повергавшими в страх самых
отъявленных жагунсо,  свыклась с выстрелами  по  ночам  на  дороге,  с
печальными  кортежами  плачущих  женщин,  проносивших время от времени
трупы в гамаках.  Не привыкла лишь к лесу, что возвышался позади дома;
по  ночам  там  в  трясине  по берегам речки испускали отчаянные крики
лягушки,  схваченные  змеями-убийцами.  Через  десять  месяцев  у  нее
родился  сын.  Сейчас  ему  уже  было  полтора года,  и Эстер с ужасом
видела,  что ее ребенок - воплощение Орасио.  Он во  всем  походил  на
отца,  и  Эстер мучилась,  считая себя виновной в этом,  потому что не
участвовала в его  зачатии  -  ведь  она  никогда  не  отдавалась  ему
добровольно, он всегда ее брал, как какую-то вещь или животное. Но все
же она горячо любила сына и таким и страдала из-за него.  Она привыкла
ко  всему,  заглушила  в себе все свои мечты.  Не могла она привыкнуть
только к лесу и к ночи в лесной чаще.
     В ночи,   когда  бушевала  буря,  ей  становилось  жутко:  молнии
освещали высокие стволы,  валились деревья,  гремели раскаты грома.  В
эти  ночи Эстер сжималась от страха и оплакивала свою судьбу.  То были
ночи  ужаса,  нестерпимого  страха,  похожего  на   что-то   реальное,
осязаемое.  Он возникал уже в мучительные часы сумерек. О, эти сумерки
в  чаще  леса,  предвестники  бурь!..  Когда  наступал  вечер  и  небо
покрывалось  черными  тучами,  тени  казались  неотвратимым  роком,  и
никакой свет  керосиновых  ламп  не  мог  распугать  их,  помешать  им
окружить дом и сделать из него,  из плантаций какао и из мрачного леса
одно целое, связанное между собой сумерками, темными, как сама ночь.
     Деревья под   таинственным   воздействием   теней   вырастали  до
гигантских размеров;  Эстер причиняли страдания и лесные шумы,  и крик
неведомых  птиц,  и  рев животных,  доносившийся неведомо откуда.  Она
слышала,  как шипели змеи,  как под ними шелестели листья.  А  шипение
змей,  шелест сухих листьев,  когда змеи проползают!.. Эстер казалось,
что змеи,  в конце концов,  заползут на веранду,  проникнут в дом и  в
одну  из бурных ночей доберутся до нее и до ребенка и обовьются вокруг
горла, подобно ожерелью.
     Она сама  не  в  состоянии была даже описать ужас этих мгновений,
которые переживала с наступлением сумерек и до начала  бури.  А  когда
буря  разражалась  и природа,  казалось,  хотела все разрушить,  Эстер
искала места,  где свет керосиновых ламп сиял ярче.  И  все  же  тени,
бросаемые  этим  светом,  внушали  ей  страх,  заставляли  работать ее
воображение; и тогда она верила в самые невероятные истории, о которых
рассказывали суеверные жагунсо.  В эти ночи она вспоминала колыбельные
песни,  которые напевала бабушка в далекие времена детства,  убаюкивая
ее.  И Эстер,  сидя у кроватки ребенка,  тихонько повторяла их одна за
другой,  перемежая слезами и все больше веря в то,  что  они  обладают
волшебной силой.  Она пела ребенку,  глядевшему на нее своими суровыми
темными глазенками,  глазами Орасио, но она пела и для себя - ведь она
тоже была испуганным ребенком. Она напевала вполголоса, убаюкивая себя
мелодией, и слезы текли по ее лицу. Она забывала о темноте на веранде,
об  ужасных  тенях  там снаружи,  о зловещем крике сов на деревьях,  о
грусти,  о тайне  леса.  Она  пела  далекие  песни,  простые  мелодии,
оберегающие  от  бед  и  напастей.  Как будто над ней еще простиралась
тень-хранительница бабушки, такой ласковой и понимающей.
     Но вдруг крик лягушки, пожираемой в трясине змеей, проносился над
чащей, над плантациями, проникал внутрь дома; он был громче крика совы
и шума листвы,  громче свистящего ветра; он замирал в зале, освещенной
керосиновой лампой,  заставляя  Эстер  содрогаться.  Замолкала  песня.
Эстер   закрывала   глаза   и  видела  -  видела  во  всех  мельчайших
подробностях - медленно подползавшую змею,  скользкую, отвратительную,
извивающуюся  по  земле  в  сухой  листве  и неожиданно бросающуюся на
невинную  лягушку.  И  крик  отчаяния,  прощания  с  жизнью   сотрясал
спокойные воды речушки, наполняя ночь страхом, злобой и страданием.
     В эти ночи змеи чудились Эстер в каждом углу дома.  Она видела их
ползущими по черепичной крыше, вылезающими из всех щелей пола, из всех
трещин в дверях. Она с закрытыми глазами видела, как ползет, осторожно
приближаясь  к  лягушкам,  змея,  пока  не  наступает  момент рокового
прыжка.  Она всегда с дрожью думала,  что на  крыше  может  притаиться
змея,  ловкая  и  бесшумная,  осторожно  подползти  ночью к кровати из
жакаранды и обвиться вокруг шеи.  Или проникнуть в колыбель ребенка  и
обвиться  вокруг  него.  Сколько  ночей  проводила  она  без  сна;  ей
неожиданно начинало казаться,  что по стене спускается  змея...  Дикий
страх  и  ужас  охватывали  ее:  она  вскакивала,  сбрасывала одеяло и
кидалась к кроватке сына. Убедившись, что он спокойно спит и ничто ему
не угрожает,  она с широко открытыми от страха глазами начинала поиски
по всей комнате со свечой в руке.  Орасио иногда просыпался и  ворчал,
лежа  в  кровати.  Она  же  больше  не могла заснуть.  Ждала и ждала с
ужасом,  что змея вот-вот приползет,  появится неожиданно,  бросится к
кровати,  и она уже не сможет ничего поделать.  Она дошла до того, что
стала чувствовать удушье в горле,  ей казалось,  что змея обвила  его.
Она уже видела сына мертвым,  в голубом гробу,  похожего на ангелочка,
со следами укусов змеи на лице.  (Жакаранда -  дерево,  дающее  ценную
древесину.)
     Как-то раз она неожиданно  увидела  в  темноте  кусок  веревки  и
вскрикнула;   крик   этот,   подобно   крику   лягушки,  пронесся  над
плантациями, над трясиной и замер в чаще леса.
     Эстер вспоминает  и  о другой ночи.  Орасио уехал в Табокас,  она
осталась с ребенком и прислугой.  Все уже спали,  когда стук  в  дверь
разбудил их.  Фелисия пошла посмотреть,  кто стучит,  и,  вдруг громко
вскрикнула и стала звать Эстер.  Та прибежала и увидела  рабочих;  они
держали Амаро,  которого укусила змея.  Эстер смотрела с порога, боясь
подойти ближе.  Люди просили лекарств;  один из  них  хриплым  голосом
сказал:
     - Это сурукуку-апага-фого, самая ядовитая змея из всех.
     Ногу Амаро перетянули веревкой повыше укуса.  Фелисия принесла из
кухни раскаленные угли.  Эстер видела, как ими прижигали рану. Горелое
мясо  шипело.  Амаро  стонал,  странный запах распространился по дому.
Один из работников начал седлать лошадь,  чтобы съездить в Феррадас за
сывороткой.  Но  действие  яда оказалось очень быстрым.  Амаро умер на
глазах у Эстер, негритянок и работников. Лицо у него позеленело, глаза
широко раскрылись.  Эстер не в состоянии была уйти от умирающего;  она
слышала,  как из этих навсегда умолкших уст  перед  смертью  вырвались
вопли страдания, похожие на крик лягушек, пожираемых в трясине.
     Когда глубокой ночью прибыл из Табокаса  Орасио  и  распорядился,
чтобы  труп  отнесли  в  одну  из  хижин работников,  с Эстер началась
истерика;  она, рыдая, стала умолять мужа уехать отсюда, перебраться в
город.  Иначе  змеи приползут сюда,  их будет множество,  и они всю ее
искусают,  задушат ребенка,  а потом и ее.  Она уже чувствовала на шее
холод  мягкого липкого,  тела змеи,  ее охватила нервная дрожь,  и она
зарыдала еще сильнее.  Орасио посмеялся над ее  страхом.  И  когда  он
отправился проститься с телом Амаро,  она побоялась остаться дома одна
и пошла вместе с ним.
     Вокруг покойника   собралось  много  людей;  они  пили  кашасу  и
рассказывали разные  истории,  связанные  со  змеями.  Эстер  услышала
рассказ  о  Жозе  да  Тараранга,  который много пил.  Однажды ночью он
возвращался домой, сильно шатаясь, потому что напился кашасы. В правой
руке  у  него был зажженный фонарь,  а в левой - бутылка.  На повороте
сурукуку прыгнула на фонарь, от толчка Жозе потерял равновесие и упал.
Почувствовав первый укус змеи, он открыл бутылку и выпил содержимое до
дна.  На другой день люди,  проходившие по дороге на плантации,  нашли
Жозе  да  Тараранга.  Он  мирно спал,  сурукуку тоже спала,  обвившись
вокруг его груди. Змею убили, у Жозе да Тараранга оказалось семнадцать
укусов,  но  благодаря  кашасе  с  ним  ничего не случилось:  алкоголь
растворил яд.  Жозе проходил две недели распухший, как лошадь, а потом
все прошло.
     Рассказывали также о людях, заговоренных от змеиных укусов. Когда
они наталкивались на дорогах на змей,  те им ничего не делали. Рядом с
фазендой проживал некий Агостиньо,  который  был  заговорен;  змеи  не
причиняли  ему никакого вреда,  хотя ради забавы он и подставлял руку,
чтобы они его кусали.
     Жоана, жена погонщика, которая пила не меньше мужчин, рассказала,
что на одной фазенде,  в сертане,  где она жила до того,  как приехать
сюда,  на  юг,  как-то  произошла  печальная история.  Змея проникла в
каза-гранде,  когда хозяева были в отъезде. Они обычно возвращались на
фазенду  в  конце  года;  на  этот раз они приехали счастливые - у них
родился ребенок. Но приползла змея и спряталась в колыбели их первенца
(они поженились лишь немногим более года назад). Ребенок плакал, прося
материнской груди,  и наивно принялся сосать хвост змеи.  На утро  его
нашли  с  хвостом  спавшей  жарарака  во рту,  однако он уже не сосал,
потому что был мертв.  Мать выбежала  в  поле,  распущенные  белокурые
волосы  ее развевались по ветру,  босые ноги - таких ног Жоана никогда
не  видела  -  ступали  по  колючкам.  Говорят,  разум  ее   помутился
настолько,  что  она так уже и не пришла в себя,  стала идиоткой;  она
подурнела,  потеряла всю свою прежнюю красоту - и лица и тела.  Раньше
она походила на одну из этих иностранных куколок, а после случившегося
стала хуже простой тряпичной куклы. Каза-гранде была закрыта навсегда,
хозяева  никогда  больше  туда  не  возвращались,  на верандах выросла
трава,  она забралась и на кухню.  И  проходя  близко  от  дома,  люди
слышали теперь шипение змей, свивших себе там гнезда.
     Жоана кончила свой рассказ,  выпила еще глоток кашасы,  сплюнула,
поискала глазами Эстер.  Но ее уже не было:  она убежала домой к сыну,
как будто тоже потеряла рассудок.
     Сейчас, сидя  на  веранде,  где  беззаботно играет солнце,  Эстер
вспоминает  те  ужасные  ночи.  Лусия  писала  ей  из  Парижа  письма,
приходившие  месяца  через три.  В них она говорила об иной жизни,  об
иных людях,  об иной цивилизации и праздниках.  Здесь же  были  только
ночи,  окруженные лесом,  бурями и змеями. Ночи, чтобы оплакивать свою
несчастную  судьбу.  Сумерки,  сжимавшие  сердце,  отнимавшие   всякую
надежду.  Надежду  на  что?  Все ведь в ее жизни было уже окончательно
решено...
     Она плакала  и  в  другие  ночи.  Плакала,  когда,  видела Орасио
выезжающим во главе  своих  жагунсо  в  какую-нибудь  экспедицию.  Она
знала, что в эту ночь где-то прогремят выстрелы, знала, что люди умрут
за свой клочок земли,  что фазенда Орасио, которая была и ее фазендой,
увеличится  еще на какой-то участок леса.  Лусия писала ей из Парижа о
балах в посольстве,  о театрах и концертах.  Здесь же в их доме  рояль
тщетно  ожидал  настройщика,  который,  вероятно,  так  никогда  и  не
появится.
     О эти   ночи,  когда  Орасио  выезжал  во  главе  своих  людей  в
вооруженные экспедиции!  Иногда после его отъезда Эстер ловила себя на
том,  что думала о смерти Орасио...  Если бы он умер...  Тогда фазенды
будут принадлежать ей одной.  Она передаст их отцу,  чтобы он управлял
ими, и тут же уедет... Она отправится в Европу, отыщет Лусию... Однако
эта мечта недолго тешила ее.  Для Эстер Орасио был бессмертен,  он был
господин,  хозяин,  полковник... Она знала наверняка, что умрет раньше
него... Он распоряжался землей, деньгами, людьми. У него было железное
здоровье;  он  никогда не болел;  пули,  казалось,  тоже знали его и в
страхе отскакивали...  Поэтому она не  убаюкивала  себя  этой  мечтой,
такой дурной и вместе с тем такой прекрасной... У нее не было никакого
выхода,  не было надежды.  Значит,  такова ее судьба.  Между тем какая
девушка в Ильеусе не завидовала ей? Ведь она - дона Эстер, жена самого
богатого  человека  в   Табокасе,   политического   деятеля,   хозяина
бескрайних   земель,   засаженных   какао,   и   огромных  пространств
девственного леса...
     Орасио подходит к гамаку.  Эстер едва успевает вытереть слезы. Он
принес ей первый плод с новой плантации. Полковник улыбается.
     - Плантация начинает плодоносить...
     Он останавливается,  не понимая,  почему она плачет. Сначала даже
рассердился.
     - Какого чорта ты ревешь?  Разве при твоей  жизни  плакать  надо?
Разве ты не имеешь все, что бы ты не пожелала? Чего тебе не хватает?
     Эстер сдерживает рыдание:
     - Это пустяки... Так просто... глупость...
     Она берет плод - знает,  что это обрадует мужа. Орасио уже весело
и счастливо улыбается,  взор его скользит по ее телу.  Эстер и какао -
вот все,  что он любит.  Он  присаживается  рядом  с  ней  в  гамак  и
спрашивает:
     - Что же ты плачешь, дурочка?
     - Я уже больше не плачу...
     Орасио задумывается,  потом,  устремив взор в сторону плантаций и
держа в мозолистой руке плод какао, говорит:
     - Когда мальчик вырастет,  - он всегда называл сына мальчиком,  -
здесь всюду должны быть плантации.  Все должно быть обработано...  - И
после минутной паузы продолжает:  - Моему сыну не придется прозябать в
дебрях, как нам. Я пущу его по политической части: он станет депутатом
и губернатором. Ради этого я и делаю деньги.
     Он улыбается Эстер, проводит рукой по ее телу. Потом замечает:
     - Вытри глазки,  закажи хороший обед,  сегодня  у  нас  в  гостях
доктор  Виржилио  -  это  новый  адвокат  в  Табокасе,  он  пользуется
покровительством  доктора  Сеабры.  Приоденься.  Надо  показать  этому
молодцу, что мы не какие-нибудь дикари...
     И он смеется своим коротким, сухим смехом. Затем, оставив Эстер с
плодом  какао  в руках,  уходит отдать распоряжения работникам.  Эстер
задумывается о предстоящем обеде с  каким-то  адвокатом,  похожим,  по
всей  вероятности,  на  доктора  Руи,  который  обычно  напивается и к
десерту  начинает  плевать  по   сторонам   и   рассказывать   сальные
анекдоты...  А Лусия пишет из Парижа о праздниках и театрах, о нарядах
и банкетах...



     Два человека переступили порог, один из них - негр - спросил:
     - Вы нас звали, полковник?
     Жука Бадаро хотел было предложить им войти,  но брат жестом велел
подождать  на  веранде.  И  они послушно уселись на деревянную скамью.
Жука ходил по зале, покуривая сигарету. Он ждал, чтобы брат заговорил.
Синьо  Бадаро,  глава  семьи,  отдыхал  в  высоком австрийском кресле,
представлявшем контраст не только с остальной  мебелью  -  деревянными
скамьями,  плетеными  стульями,  гамаками  по углам,  - но и с грубыми
выбеленными стенами.  Часы в столовой пробили  пять.  Синьо  Бадаро  о
чем-то размышлял,  полузакрыв глаза; длинная черная борода свисала ему
на грудь.  Он поднял глаза, взглянул на Жуку, нервно расхаживавшего по
зале  с  хлыстом в руке и дымящейся сигаретой во рту,  но тут же отвел
взор и уставился на единственную висевшую на стене картину,  - цветную
репродукцию,  изображавшую  европейский деревенский пейзаж.  На мягком
лазурном фоне паслись овцы.  Пастухи  играли  на  рожках,  похожих  на
флейты,  и  белокурая  красивая  крестьянка  танцевала  среди овец.  С
картины веяло миром и спокойствием.  Синьо Бадаро вспомнил,  как он ее
купил.   Как-то  случайно  зашел  в  Баие  в  магазин  сирийца,  чтобы
прицениться к золотым часам.  Увидел картину,  а дона  Ана  давно  уже
поговаривала  о  том,  что  хорошо  было бы чем-нибудь оживить стены в
зале.  Поэтому он и купил картину,  но  только  сейчас  рассмотрел  ее
внимательно.  Спокойное лазурное,  почти небесного цвета поле, пастухи
пасут овец, красивая крестьянка танцует под звуки рожка. Их поле, поле
Бадаро,  совсем не такое. Здесь - земля какао. Почему же она не такая,
как это европейское поле?
     Жука Бадаро  нетерпеливо  расхаживал  взад  и  вперед:  он ожидал
решения старшего брата.  Синьо  Бадаро  чувствовал  отвращение,  когда
проливали  человеческую  кровь.  Однако  ему уже много раз приходилось
принимать решения, подобные тому, какое Жука ожидал от него сейчас. Не
впервые  ему  приказывать  своим  жагунсо  засесть  в засаду и выждать
кого-то, кто должен пройти по дороге.
     Он снова взглянул на картину.  Красивая женщина... розовые щечки,
голубые глаза,  пожалуй,  красивее доны  Аны...  И  пастухи,  конечно,
совсем  не такие,  как погонщики на его фазенде...  Синьо Бадаро любил
землю,  любил возделывать ее.  Он любил  разводить  животных:  крупных
флегматичных быков,  быстрых, порывистых коней, нежно блеющих овец. Но
он чувствовал отвращение,  когда приходилось убивать людей. Поэтому-то
Синьо и оттягивал решение, он выносил его лишь тогда, когда видел, что
другого выхода нет.  Он был  главой  семьи,  он  сколачивал  состояние
Бадаро,  ему нужно быть выше того,  что Жука называл "его слабостями".
Никогда раньше он не обращал внимания на эту картину. Голубая лазурь -
просто  прелесть...  Эта репродукция куда лучше,  чем любая картинка в
календаре,  а там бывают красивые листки...  Жука  Бадаро  остановился
против брата.
     - Я уже сказал  тебе,  Синьо:  другого  выхода  нет...  Этот  тип
упрямее осла...  Не желает продавать плантацию да и все тут, говорит -
дело не в деньгах,  он в них не нуждается...  И ты хорошо знаешь,  что
Фирмо всегда славился своим упрямством... В самом деле, другого выхода
нет.
     Синьо Бадаро с грустью оторвал взор от олеографии.
     - Мне жаль его...  Этот человек никогда не делал нам зла...  Я бы
не пошел на это, если бы можно было найти другой способ расширить нашу
фазенду в сторону Секейро-Гранде...  иначе эта земля  попадет  в  руки
Орасио...
     Он даже  повысил  голос,  произнося  ненавистное  ему  имя.  Жука
воспользовался этим.
     - Если этого не сделаем мы,  это сделает  Орасио.  А  кому  будет
принадлежать   плантация   Фирмо,   у   того  будет  и  ключ  к  лесам
Секейро-Гранде...
     Синьо Бадаро   снова   весь   ушел  в  созерцание  картины.  Жука
продолжал:
     - Тебе ведь известно, Синьо, что никто лучше меня не знает, какая
земля больше подходит для какао.  Ты  провел  молодые  годы  в  других
местах,  а  я  здесь родился и с детских лет научился понимать,  какая
земля хороша под какао.  Могу сказать тебе не хвалясь,  что достаточно
мне ступить на землю и я уже знаю,  годится она для какао или нет. Это
у меня прямо в подошвах ног.  И вот что я тебе скажу: нет лучшей земли
для  какао,  чем  земли  Секейро-Гранде.  Ты  знаешь,  я провел немало
времени в этой лесной чаще,  изучая землю.  И если  мы  немедленно  не
завладеем  плантацией  Фирмо,  Орасио доберется до леса раньше нас.  У
него тоже есть нюх...
     Синьо Бадаро погладил свою черную окладистую бороду:
     - Смешно, Жука, ты - мой брат; твоя мать - та же старая Филомена,
царствие   ей  небесное,  что  родила  и  меня.  Твой  отец,  покойный
Марселино,  был и моим отцом.  А мы такие разные,  как  только  вообще
могут отличаться два человека в мире.  Ты любишь все решать сразу, при
помощи выстрелов и убийств.  А я бы хотел,  чтобы ты мне сказал:  Как,
по-твоему,  хорошо  ли убивать людей?  Неужели ты ничего не чувствуешь
здесь, внутри? Вот тут! - и Синьо Бадаро показал на сердце.
     Жука закурил сигарету,  ударил хлыстом по грязному сапогу и снова
зашагал взад и вперед. Потом сказал:
     - Если бы я тебя не знал,  Синьо, так, как я тебя знаю, и если бы
я не уважал тебя,  как старшего брата,  я  мог  бы  подумать,  что  ты
трусишь.
     - Но ты не ответил на мой вопрос.
     - Нравится  ли мне видеть,  как умирают люди?  А я и сам не знаю.
Когда я на кого-нибудь зол,  то способен искромсать его на  части.  Ты
ведь это знаешь...
     - А когда злости нет?
     - Когда кто-нибудь становится мне поперек дороги, я должен убрать
его,  чтобы самому пройти.  Ты мой старший брат и ты решаешь  семейные
дела.  Отец все оставил на тебя: плантации, и девчонок, и меня самого.
Ты создаешь богатство Бадаро.  Но я должен сказать тебе прямо,  Синьо:
будь я на твоем месте, у нас уже было бы вдвое больше земли.
     Синьо Бадаро поднялся.  Высокий - почти два метра  ростом,  -  на
грудь  свисает  черная как смоль борода.  Глаза его загорелись,  голос
загремел на всю залу:
     - А когда ты видел, Жука, чтобы Синьо чего-нибудь не сделал, если
это было необходимо?  Да,  я не отличаюсь кровожадностью,  как ты.  Но
назови мне случай,  чтобы я не велел кого-нибудь уничтожить,  если это
действительно было необходимо?
     Жука не  ответил.  Он  относился к брату с почтением,  и тот был,
пожалуй, единственным человеком в мире, которого он побаивался.
     Синьо продолжал, понизив голос:
     - Все дело в том,  что я,  в отличие от тебя, не убийца. Я иду на
такие  дела  только  в  случае крайней необходимости.  Мне приходилось
отдавать приказания уничтожать людей,  но,  бог тому свидетель,  я это
делал только тогда,  когда не было другого выхода.  Знаю,  что,  когда
придет день держать ответ там наверху,  - он указал на небо,  - это не
будет иметь никакого значения. Но это важно для меня самого.
     Жука подождал, пока брат не успокоился.
     - И все это из-за Фирмо, из-за этого упрямого идиота... Ты можешь
называть меня как тебе угодно,  мне на это наплевать.  Я скажу  только
одно:  нет лучше земли для какао,  чем земли Секейро-Гранде, и если ты
хочешь заполучить их для Бадаро, то в самом деле другого выхода нет...
Фирмо плантацию не продаст.
     Синьо махнул рукой.  Жука понял,  позвал людей,  дожидавшихся  на
веранде. Но, прежде чем те вошли, он сказал:
     - Если ты не хочешь, я могу сам им все объяснить.
     Синьо снова сел в свое высокое кресло и полузакрыл глаза.
     - Когда  я  что-нибудь   решаю,   то   беру   на   себя   и   всю
ответственность. Я сам с ними поговорю.
     Он посмотрел на картину, такую спокойную, всю дышащую миром. Если
бы   эта   земля,  изображенная  на  цветной  гравюре,  подходила  для
возделывания какао,  ему,  Синьо Бадаро,  пришлось бы  посадить  своих
наемников в засаду за дерево,  и они перебили бы пастухов, играющих на
рожках,  убили бы и эту румяную девушку, которая так весело танцует...
Люди ждали его распоряжения,  он сделал усилие, чтобы забыть пленившую
его картину и девушку,  которая перестала бы танцевать, если бы по его
приказанию   грянул  выстрел.  Он  отдал  распоряжения  своим  обычным
размеренным голосом, звучавшим спокойно и твердо.



     Вечерний ветер  поднял  красную  глинистую  пыль  на  дороге,  по
которой   шли   два   человека,  оба  с  ружьями  на  ремне.  Вириато,
светловолосый мулат, прибывший из сертана, предложил пари:
     - Ставлю пять мильрейсов, что он появится с моей стороны.
     Дело в  том,   что   неподалеку   от   плантации   Фирмо   дорога
раздваивалась.  Поэтому-то  Синьо Бадаро и послал двоих - по одному на
каждую дорогу. Негру Дамиану, - на которого полковник особо полагался,
ибо  тот  отличался  точным  прицелом  и  был ему предан как охотничья
собака,  - он велел стать у тропинки,  рассчитывая,  что Фирмо  скорее
всего  пойдет  по  ней,  чтобы сэкономить время в пути.  Вириато будет
ожидать его на большой дороге,  позади развесистой гойябейры,  где уже
был подстрелен не один человек.  Мулат предложил пари,  но негр Дамиан
не принял его,  хотя Фирмо  почти  наверняка  должен  был  поехать  по
тропинке.  Вириато удивился: (Гойябейра - фруктовое дерево, приносящее
плоды гойяба.)
     - Я тебя, братец, не узнаю, что у тебя денег нет, что ли?
     Но Дамиан отказался от пари не потому,  что у него не  было  пяти
мильрейсов  - его двухдневного заработка.  Много раз,  сидя вот так по
вечерам в засадах,  он спорил и на большие суммы.  Но  сегодня  что-то
мешало ему согласиться.
     Ночь опустилась над пустынной дорогой, по которой шли двое людей.
Пока  они  встретили  лишь  одного  человека верхом на осле;  он долго
всматривался в них, потом сразу дал шпоры и умчался что было мочи. Кто
здесь в округе не знал негра Дамиана,  наемника,  пользующегося особым
доверием Синьо Бадаро?  Слава о нем разнеслась по всему краю,  она уже
давно  вышла  за  пределы  Палестины,  Феррадаса и Табокаса.  Из баров
Ильеуса,  где обсуждались его подвиги, слава о негре-убийце докатилась
на  небольших  пароходах  до  столицы  штата;  одна из газет Баии даже
опубликовала  его  имя  крупным  шрифтом.  И,   так   как   это   была
оппозиционная  газета,  она отозвалась о нем очень резко,  наделив его
разными оскорбительными эпитетами.  Дамиан прекрасно помнит этот день:
Синьо  Бадаро  позвал его к себе.  Был час завтрака.  За столом сидело
много народу, и по тому, что было откупорено много бутылок вина, можно
было  сразу  догадаться,  что  там  присутствовал судья.  Был и доктор
Женаро,  адвокат Бадаро,  это он и привез газету. Доктор Женаро был не
таким  блестящим  адвокатом,  как  Руи:  он  не умел произносить столь
красивых речей,  но зато отлично знал все запутанные статьи  закона  и
умел  их  обойти.  Поэтому  Синьо  Бадаро  предпочитал  его  любому из
адвокатов Ильеуса.  Синьо Бадаро улыбнулся Дамиану  и  представил  его
присутствующим:
     - Вот это чудовище, полюбуйтесь...
     Так как Синьо Бадаро при этом засмеялся,  то и Дамиан расплылся в
невинной улыбке;  его  красивые  белые  зубы  ярко  блестели  на  фоне
широкого  черного  лица.  Пьяный судья весело расхохотался,  но доктор
Женаро еле улыбнулся, было такое впечатление, что он это сделал просто
из вежливости. Синьо Бадаро продолжал, обращаясь теперь к Дамиану:
     - Ты знаешь,  негр,  что тобой  занялись  столичные  газеты?  Они
говорят,  что  во  всем  нашем  крае  нет лучшего убийцы,  чем Дамиан,
наемник Синьо Бадаро.
     Он сказал это гордо, и Дамиан тоже самодовольно ответил:
     - Да,  это верно,  сеньор.  Я не знаю человека,  который стреляет
лучше меня,- и он снова самодовольно засмеялся.
     Доктор Женаро,  пытаясь скрыть  недовольство,  налил  себе  вина.
Судья смеялся вместе с Синьо Бадаро. Плантатор прочел Дамиану газетное
сообщение,  но тот понял его только наполовину - в  нем  было  слишком
много трудных для него слов. Однако он был удовлетворен, так как Синьо
Бадаро крикнул:
     - Дона Ана! Дона Ана!
     Дочь пришла из кухни, где она руководила приготовлением завтрака;
это была смуглая, крепкая девушка, настоящий дикий лесной цветок.
     - Что, папа?
     Судья посматривал    на   нее   с   вожделением.   Синьо   Бадаро
распорядился:
     - Возьми  из  шкатулки пятьдесят мильрейсов и дай Дамиану.  О нем
уже пишут в газетах...
     Потом он отпустил негра, и беседа в столовой продолжалась. Дамиан
отправился в  Палестину,  чтобы  истратить  там  полученные  деньги  с
проститутками.  Всю  ночь  он  им  хвастался,  что  одна из газет Баии
назвала его самым метким стрелком во всем этом крае.
     Вот почему человек пришпорил осла,  узнав Дамиана.  Он знал,  что
выстрел негра - это верная смерть,  знал,  что наемник Синьо Бадаро  -
бандит,  пользующийся безнаказанностью, потому что полиция для него не
существовала.  Судья был ставленником Бадаро,  и они даже засадили для
него  плантацию.  Бадаро  заправляли  местной  политической жизнью.  И
правосудие было в их руках.  Когда  человек  пришпорил  осла,  Вириато
весело рассмеялся. Но негр Дамиан остался серьезен, и мулат повторил:
     - Я тебя, братец, не узнаю...
     Дамиан тоже  не  узнавал себя.  Много раз он уже бывал в засадах,
поджидал людей,  чтобы убить их.  А сегодня он  чувствовал  себя  так,
будто делал это в первый раз.
     Они подошли к  тому  месту,  где  дорога  раздваивалась.  Вириато
настаивал:
     - Так что же, не хочешь держать пари, негр?
     - Я уже сказал, нет.
     Они разделились. Вириато удалился насвистывая.
     Настала ночь,  в небе поднималась луна.  Хорошая ночь для засады!
Дорога теперь была видна как днем.  Негр Дамиан направился к тропинке,
он  знал  там  хорошее  место для засады.  Развесистая жакейра на краю
дороги как будто нарочно была посажена для того,  чтобы  прятаться  за
нее  и  стрелять  в проходящего человека.  "Никогда я еще ни в кого не
стрелял из-за этого дерева",  - подумал Дамиан.  Он  шел  грустный:  с
веранды он слышал разговор братьев Бадаро.  Этот разговор и взволновал
его.  Сердце невинного негра  сжалось.  Никогда  еще  негр  Дамиан  не
чувствовал себя так скверно.  Он не понимал,  в чем дело;  ведь у него
ничего не болело,  он был здоров,  и все же он  чувствовал  себя  так,
словно заболел.
     Если бы раньше кто-нибудь сказал ему, что страшно сидеть в засаде
в  ожидании  человека,  которого  ты  должен  убить,  он  бы просто не
поверил.  В его невинном сердце не было злобы. Дети на фазенде обожали
негра  Дамиана:  он  сажал самых маленьких на плечи,  лазил для них за
плодами на высокие жакейры,  пробирался за связками золотистых бананов
в заросли,  где обитали змеи, ребят постарше катал на смирных лошадях,
водил всех купаться на речку,  учил плавать. Дети его обожали, для них
не было никого лучше негра Дамиана.
     Убийство было  его  профессией.  Дамиан  не  знал  даже,  как  он
собственно начал.  Полковник приказывает - он убивает. Дамиан не знал,
скольких он уже отправил на тот свет: он не умеет считать дальше пяти,
и  то только по пальцам.  Да это его и не интересует.  Он ни к кому не
питает ненависти,  никому никогда не сделал зла.  По крайней мере, так
он  думал  до  сегодняшнего дня.  Почему же все-таки сейчас у него так
тяжело на сердце,  словно он  болен?  Он  добродушен  при  всей  своей
грубости;  если  на фазенде заболевает работник,  тотчас же появляется
Дамиан - он развлекает больного,  учит составлять  снадобья  из  трав,
зовет к нему знахаря Жеремиаса.
     Иногда коммивояжеры,  останавливавшиеся в каза-гранде, заставляли
его  рассказывать  о  совершенных им убийствах.  И Дамиан рассказывает
своим спокойным голосом; он не считает, что совершил какое-то зло. Для
него приказ Синьо Бадаро не подлежит обсуждению:  если тот приказывает
убить,  значит надо убить.  Так же,  как если полковник велит оседлать
своего  черного мула,  надо немедля выполнить приказание.  И к тому же
тебе не угрожает тюрьма:  наемников Бадаро  никогда  не  арестовывали.
Синьо  умеет обеспечить безопасность своих людей;  работать для него -
одно удовольствие.  Это не то  что  полковник  Клементино:  посылал  в
засаду,  а  потом  выдавал своих людей полиции.  Дамиан презирал этого
полковника.  Такой человек - не  хозяин  для  храброго  жагунсо.  Негр
служил у него очень давно,  когда еще был молодым парнем. У Клементино
он и научился стрелять,  по его приказанию и убил первого человека. Но
в один прекрасный день негру пришлось бежать с фазенды,  потому что за
ним явилась полиция,  а полковник даже не счел нужным предупредить его
об  этом...  Негр  укрылся  на  землях  Бадаро  и  теперь  стал верным
наемником Синьо. Если в его сердце и есть какое-нибудь плохое чувство,
то это глубокое презрение к полковнику Клементино.  Иной раз,  когда в
хижинах  работников  упоминают  его  имя,  негр  Дамиан  сплевывает  и
говорит:
     - Это не мужчина. Он трусливее бабы... Ему надо носить юбку...
     Говорит, а  потом  смеется,  обнажая свои белые зубы,  прищуривая
свои большие глаза,  смеется всем лицом.  Счастливый и задорный  смех,
невинный,  как смех ребенка.  Этот смех разносится по фазенде, и никто
не отличит его от смеха детей,  с  которыми  Дамиан  играет  во  дворе
каза-гранде.
     Негр Дамиан приблизился к жакейре.  Снял ружье,  приставил его  к
дереву,  вытащил из кармана своих холщовых брюк жгут листового табака,
нарезал его  ножом  и  стал  скручивать  папиросу.  Луна  теперь  была
огромная и круглая;  такой Дамиан никогда ее не видел.  Он чувствовал,
как у него внутри что-то сжимается,  будто его рука,  огромная  черная
рука,  давит ему на сердце. В ушах все еще звучали слова Синьо Бадаро:
"Хорошо ли убивать людей?  Неужели  ты  ничего  не  чувствуешь  здесь,
внутри?" Дамиан никогда не думал,  что можно вообще что-то ощущать. Но
сегодня он что-то чувствует;  слова полковника давят ему на грудь, как
бремя,  от  которого  невозможно  освободиться  даже  такому  сильному
человеку,  как Дамиан.  Он всегда ненавидел физическую боль,  но легко
переносил ее.  Однажды,  разрубая на плантации плоды какао, он глубоко
рассек себе ножом левую руку,  почти до кости;  он  ненавидел  боль  и
продолжал  насвистывать,  пока  дона  Ана  заливала ему рану йодом.  В
другой раз его ранили ножом.  Такую боль он понимал,  это  было  нечто
осязаемое.  Но  то,  что  он  чувствует  сейчас,  ни на что не похоже.
Никогда раньше с ним этого не было.  Его огромную,  как у быка, голову
заполнили  какие-то мысли.  Ему крепко запали слова Синьо Бадаро,  они
вызывали видения и чувства,  старые,  уже позабытые; видения, и новое,
ранее не известное ему чувство.
     Негр скрутил папиросу.  Свет от спички блеснул в  чаще  леса.  Он
закурил.  Ему  никогда  в  голову  не приходило,  что полковника могли
мучить  угрызения  совести.  Оказывается,  есть  такое   выражение   -
"угрызения  совести".  А что это значит?  Однажды какой-то коммивояжер
спросил Дамиана,  не  мучает  ли  его  совесть.  Дамиан  попросил  его
объяснить,  что  это  такое.  Коммивояжер  пояснил,  и  Дамиан с самым
невинным видом заявил:
     - Но почему она должна меня мучить?
     Коммивояжер уехал пораженный и до сих пор  рассказывает  об  этом
знакомым в столичных кафе, когда речь заходит о человечестве, о жизни,
о людях и о прочей философии.  А  как-то  на  рождестве  Синьо  Бадаро
привез  монаха  отслужить  мессу  на  фазенде.  На  веранде  соорудили
красивый алтарь;  при одном воспоминании о нем Дамиан улыбается -  это
его единственная улыбка в эту ночь засады.  Дамиан старательно помогал
в подготовке к празднеству доне Ане,  покойной Лидии - супруге Синьо и
Олге  -  жене  Жуки.  Монах  прибыл  к  вечеру.  Был  устроен  обед  с
бесчисленным  количеством  блюд,  с  курами,  индейками,  свининой   и
бараниной,   дичью   и  даже  нежной  рыбой,  за  которой  посылали  в
Агуа-Бранка. Был также этот холодный камень, который называется льдом,
и  дона  Ана,  тогда уже почти взрослая девушка,  дала Дамиану кусочек
этого камня,  и он обжег ему рот.  Дона Ана смеялась до упаду при виде
испуганного лица негра.
     На другой день отслужили  мессу;  помолвленных  обвенчали,  детей
окрестили;  посаженными  родителями,  как  обычно,  были  члены  семьи
Бадаро.  В заключение монах прочел проповедь,- это была красивая речь,
такой даже доктор Руи не произносил в суде Ильеуса. Правда, говорил он
не совсем понятным языком,  потому что был иностранец,  но,  возможно,
именно поэтому он заставлял трепетать сердца людей,  когда упоминал об
аде и об огне,  сжигающем осужденных  навеки  грешников.  Даже  Дамиан
испугался.  Он никогда до этого не думал об аде,  да и потом тоже.  Он
только сегодня вспомнил монаха,  его голос,  с  ненавистью  осуждавший
тех,  кто  убивал  своих  ближних.  Монах  много говорил об угрызениях
совести, - об аде жизни. Дамиан уже знал, что такое угрызения совести,
но и тогда эти слова не произвели на него большого впечатления. Однако
на него сильно подействовало описание ада,  вечного  огня,  в  котором
горят грешники.  На запястье у Дамиана сохранился след от раскаленного
уголька,  который как-то упал на него, когда он помогал негритянкам на
кухне. Тогда Дамиану было нестерпимо больно. А что если все тело горит
в огне,  в непрерывном,  вечном огне?  А монах сказал,  что достаточно
убить одного человека, чтобы наверняка попасть в ад.
     Дамиан даже и не знает,  скольких  он  убил,  знает  только,  что
больше пяти, так как до пяти он считать умеет, а потом потерял счет, и
он и не думал,  что так уж необходимо уметь считать.  Однако  сегодня,
сидя  в  засаде с папиросой,  он безуспешно пытался вспомнить всех их.
Первым был тот  погонщик,  что  оскорбил  полковника  Клементино.  Эго
случилось  неожиданно:  Дамиан  ехал  вместе  с полковником,  оба были
верхом;   им   повстречалось   стадо   ослов,    которое    гнали    в
Банко-да-Витория.  Погонщик,  увидев Клементино,  хлестнул его по лицу
длинным бичом,  которым понукал животных. Клементино побелел и крикнул
Дамиану:
     - Прикончи его!..
     Негр выстрелил  из  револьвера,  который  всегда носил за поясом.
Выстрелил,  погонщик упал,  ослы прошли  через  его  труп.  Клементино
направился  на  фазенду,  на лице у него остался красный след от бича.
Дамиан не успел и поразмыслить толком о случившемся,  потому что через
несколько дней появилась полиция и ему пришлось бежать.
     Потом он  начал  убивать  для  Синьо  Бадаро.   Зекинья   Фонтес,
полковник Эдуарде,  те двое наемников Орасио, которых он убил во время
стычки в Табокасе,  - вот пять;  но уже о следующем - Силвио да Тока -
негр  Дамиан  не  мог  сказать,  какой он был по счету.  И о человеке,
который хотел выстрелить в Жуку Бадаро в публичном доме  в  Феррадасе,
но не сделал этого только потому, что его опередил Дамиан, моментально
разрядивший в него свой револьвер. Не знал он, сколько еще последовало
за этими людьми.  Каким по счету будет Фирмо? "Попрошу дону Ану, чтобы
она научила меня считать и на другой руке".  Есть же  ведь  работники,
которые  умеют  вести  счет  на  пальцах рук и на пальцах ног,  но это
ученые люди,  а не такие ослы,  как негр Дамиан.  Все  же  надо  уметь
считать, по крайней мере, на обеих руках. Сколько людей он уже убил?
     Луна поднялась над  жакейрой  и  осветила  тропинку,  по  которой
поедет Фирмо.  Да, он наверняка проедет здесь, а не по большой дороге,
где засел Вириато.  Эта тропа сокращает путь  почти  на  лигу.  Фирмо,
вероятно, будет спешить, чтобы поскорее попасть домой, снять башмаки и
улечься в постель со своей женой доной Терезой.  Дамиан  знал  ее,  он
несколько  раз  останавливался  у  их  дома  во  время поездок,  чтобы
попросить кружку воды.  И дона Тереза однажды даже поднесла ему стопку
кашасы  и  перекинулась  парой  слов.  Она  красива,  кожа у нее белее
бумаги,  на которой пишут. Ее нельзя сравнить с доной Аной! Та темная,
загорелая,  а дона Тереза будто и не бывала на солнце:  оно не опалило
ее щек, ее белого тела. Она приехала из города, отец ее итальянец, и у
нее   красивый  голос;  когда  говорит,  кажется,  будто  поет.  Фирмо
наверняка будет торопиться домой,  чтобы  поскорее  улечься  с  женой,
насладиться  ее  белым  телом.  Женщины  в  этих  дебрях  были  редким
явлением.  Если не считать  проституток  -  по  четыре-пять  в  каждом
поселке,  и то преждевременно состарившихся из-за болезней,  - мужчины
редко имели здесь женщин.  Конечно,  это относилось  к  работникам,  а
Фирмо  не  был  работником.  У  него  был небольшой участок земли,  он
процветал и,  если бы дали ему волю,  в конце концов  он  сделался  бы
полковником   и   имел  бы  много  земли.  Фирмо  обзавелся  небольшой
плантацией,  затем поехал в Ильеус подобрать невесту.  Женился  он  на
дочери  итальянца-пекаря.  Она  -  женщина  белая  и красивая,  и даже
поговаривали,  что Жука Бадаро - он ведь большой бабник - заглядывался
на нее. Дамиан не знал в точности, так ли это. Но даже если это и так,
то можно с уверенностью сказать,  что она  ничего  такого  не  хотела,
потому что Жука вскоре отстал и всякие сплетни прекратились. Да, Фирмо
непременно поедет по тропинке. Он не будет удлинять себе дорогу, когда
его  ожидает  белая молодая жена.  Впрочем,  если говорить правду негр
Дамиан предпочел бы,  чтобы Фирмо поехал по большой  дороге...  С  ним
впервые  происходит такое.  В смятении,  охватившем его,  он чувствует
какое-то  непонятное  унижение.  (Лига  -  мера  длины   в   Бразилии,
равнявшаяся  в  старину,  6600  метрам,  а  в  настоящее  время - 6000
метрам.)
     Или у  него  нет  опыта в таких делах?  Он вел себя,  как Антонио
Витор, этот батрак, приехавший из Эстансии, который, убив человека при
стычке с людьми Орасио в Табокасе,  трясся потом целую ночь и дошел до
того,  что разревелся, точно баба. Впоследствии Антонио Витор привык к
такой  работе,  и  теперь  он  -  телохранитель  Жуки  Бадаро,  всегда
сопровождает его в поездках.  Но в эту ночь негр Дамиан был  похож  на
Антонио  Витора:  он  выглядел  новичком,  которому впервые приходится
просиживать всю ночь в засаде в ожидании человека.  Если  бы  об  этом
узнали,  над ним бы посмеялись,  как смеялись над Антонио Витором в ту
ночь,  когда произошла схватка в Табокасе.  Дамиан закрыл глаза, чтобы
попытаться  забыть  все  это.  Он докурил папиросу и теперь размышлял,
стоит ли скрутить новую.  У него мало табаку,  а  ждать,  может  быть,
придется  долго.  Кто  знает,  в  котором часу появится Фирмо?  Дамиан
колеблется, он почти доволен, что ни о чем другом, кроме табака, он не
думает сейчас.  Хороший табак...  Отличный табак из сертана...  а тот,
что в Ильеусе,  никуда не годится, просто дрянь - сухой, не крепкий...
Но  что  теперь  делает  Тереза?  Она - белая;  Дамиан думает о черном
табаке, причем же тут белое лицо доны Терезы? Кто просил ее напоминать
о  себе?  Негр  Дамиан  приходит  в  ярость.  Женщины  всегда  во  все
вмешиваются,  всегда появляются там,  где их никто не просит. И к чему
понадобилось  Синьо  Бадаро  сегодня рассказывать обо всем этом брату?
Хоть бы,  по крайней мере,  отослал его и Вириато подальше.  Они  ведь
слышали с веранды весь разговор.
     "Как, по-твоему,  хорошо ли убивать людей?  Неужели ты ничего  не
чувствуешь здесь, внутри?"
     Негр Дамиан чувствует.  Раньше он никогда ничего не ощущал. Скажи
это не сам Синьо Бадаро,  а хотя бы даже Жука,  Дамиан, возможно, и не
обратил бы внимания.  Но Синьо Бадаро был  для  Дамиана  чем-то  вроде
бога.  Он почитал его больше колдуна Жеремиаса, заговорившего негра от
пуль и от укусов змеи.  И слова Синьо крепко запали в голову  Дамиана,
они  давят,  словно  тяжелая ноша,  ему на сердце.  Сейчас они вызвали
перед ним белое лицо доны Терезы,  поджидающей мужа, повторяющей слова
Синьо   Бадаро  и  монаха.  Дона  Тереза,  как  и  монах,  была  почти
иностранкой. Только голос монаха был проникнут гневом, он предсказывал
всякие ужасы, а голос доны Терезы был нежен, как музыка.
     Дамиан уже не думал больше о табаке.  Он  думал  о  доне  Терезе,
поджидающей Фирмо на супружеском ложе,  о белом теле,  которое ожидает
мужа.  У нее доброе лицо. Однажды она поднесла кашасы негру Дамиану...
И  перекинулась  с  ним  несколькими  словами...  о  том,  как  сильно
припекало солнце в тот день.  Да,  она хорошая женщина, такая простая.
Ведь   она   могла   бы   и   не   разговаривать  с  негром  Дамианом,
негром-убийцей. У нее своя плантация какао, она могла бы держаться так
же гордо,  как и другие. Но она поднесла ему кашасы и поговорила с ним
о палящем солнце.  Она не побоялась  его,  как  многие...  Как  многие
женщины,   которые,   едва   завидев  приближающегося  негра  Дамиана,
прятались в дом,  а к нему посылали своих мужей. Дамиан всегда смеялся
над их страхом; он даже гордился этим - значит, слава о нем разнеслась
по свету.  Но сегодня  Дамиан  впервые  подумал,  что  убегают  не  от
храброго негра, убегают от негра-убийцы...
     Негр-убийца... Он повторил эти слова тихо-тихо,  медленно,  и они
прозвучали трагически.  Монах сказал, что никто не имеет права убивать
своего ближнего,  что это смертный  грех,  за  который  расплачиваются
адом.  Дамиан не обратил тогда внимания на эти слова.  А сегодня Синьо
Бадаро сказал то же самое.  Негр-убийца...  А дона Тереза - добрая, на
редкость   красивая,  белая,  такой  другой  не  сыщешь  на  ближайших
фазендах...  Она,  видно,  любит своего мужа, коли отвергла ухаживания
Жуки Бадаро, богача, на которого женщины так и зарятся... А его, негра
Дамиана,  убийцу,  женщины  боятся...  Теперь   он   припомнил   много
подробностей:  женщины  исчезали  со  двора при его появлении;  другие
женщины со  страхом  смотрели  на  него  через  щели  оконных  жалюзи;
проститутка  в Феррадасе ни за что не захотела спать с ним,  хотя он и
показал ей  бумажку  в  десять  мильрейсов.  Она  не  сказала  почему,
придумала,  будто больна,  но на ее лице Домиан увидел страх. Тогда он
не придал этому значения,  улыбнулся своей широкой улыбкой и  пошел  к
другой  женщине.  Но  сейчас  воспоминание об этом больно отзывается у
него в душе,  и без того потрясенной в  этот  день.  Только  дона  Ана
относилась к нему хорошо,  она не боялась негра. Но дона Ана - храбрая
женщина, она из семьи Бадаро.
     И совсем его не боялись только дети:  они еще ничего не понимают,
не знают,  что он убийца,  который поджидает  в  засаде  людей,  чтобы
метким  выстрелом  отправлять  их на тот свет.  Он любил детей и лучше
управлялся  с  ними,  чем  со  взрослыми.  Ему  нравилось   играть   с
господскими  детьми  в их невинные игры,  и он с охотой исполнял любые
прихоти детей работников. Он хорошо ладил с ребятами... И вот внезапно
ему  в голову пришла ужасная мысль:  а что если дона Тереза беременна,
что если у нее во чреве ребенок?  У него не будет отца, отец его падет
от выстрела негра Дамиана... Дамиан сделал страшное усилие... Голова у
него была тяжелой,  как после большой попойки...  Нет,  дона Тереза не
беременна,  он  ее  хорошо разглядел в тот день,  когда они обменялись
парой слов на пороге дома Фирмо.  У нее не было заметно  живота.  Нет,
нет,  она не была беременна.  Да,  но ведь это было полгода назад, кто
знает,  что с нею сейчас?  Возможно, она собирается стать матерью... И
ребенок родится без отца,  а когда подрастет, узнает, что отец его пал
на дороге в лунную ночь, сраженный пулей негра Дамиана. И он воспылает
ненавистью  к  негру,  он  будет не похож на остальных ребят,  которые
приходят играть с Дамианом,  карабкаются ему на спину  -  они  еще  не
могут  забираться даже на самого смирного осла...  Ее ребенок не будет
есть плодов жакейры,  сорванных негром Дамианом, не будет есть золотых
бананов,  которые  негр  приносит  из зарослей.  Он будет с ненавистью
смотреть на негра,  потому что Дамиан в его  глазах  всегда  останется
убийцей отца...
     Негр Дамиан чувствует какую-то странную,  непонятную тоску.  Луна
освещает его,  но с дороги негра не видно, жакейра скрывает его; ружье
приставлено к стволу.  Другие отмечали зарубкой на ложе ружья  каждого
убитого  человека.  Он  же  никогда  этого не делал:  не хотел портить
оружие.  Он любил свое ружье, и оно всегда висело над дощатым топчаном
без  матраца,  на  котором спал негр.  Иногда ночью Синьо Бадаро нужно
было срочно куда-нибудь ехать,  и он  вызывал  негра,  чтобы  тот  его
сопровождал.  Дамиану  достаточно  было  только снять ружье и дойти до
каза-гранде.  Ослы уже бывали всегда  оседланы.  Когда  Синьо  выезжал
верхом,  то и Дамиан ехал на осле позади хозяина, на луке седла висело
ружье - на дороге мог спрятаться человек Орасио.  Случалось, что Синьо
Бадаро подзывал негра к себе, и тогда они ехали рядом, разговаривали о
плантациях,  об урожаях,  о какао и о многих других вещах, связанных с
фазендой.  То  были счастливые для негра Дамиана дни.  Счастливыми они
были еще и потому,  что,  когда путники приезжали к цели поездки  -  в
Рио-до-Брасо,  Табокас,  Феррадас  или Палестину,  полковник давал ему
бумажку в пять мильрейсов, и он отправлялся к женщине и проводил с ней
остаток ночи.  Он и там ставил ружье в ногах кровати, потому что Синьо
мог пожелать вернуться в любой момент,  и мальчишка из  поселка  бегал
тогда  по  притонам  в  поисках негра.  В таких случаях он вскакивал с
постели - однажды ночью ему пришлось оторваться от женщины,  - схватал
ружье  и  отправлялся снова в путь.  Он с нежностью относился к своему
оружию, держал его в чистоте, любо смотреть! Сегодня, однако, негру не
хотелось даже взглянуть на ружье, его глаза искали другое. Луна взошла
высоко в небе.  Почему на луну можно смотреть,  но ни  одни  глаза  не
могут смотреть на солнце?  Раньше никогда Дамиан об этом не думал.  Но
сейчас голова его занята этим вопросом.  И хорошо - так он, по крайней
мере, не видит перед собой, ни дону Терезу, ни ребенка, который должен
у нее родиться,  не слышит голоса Синьо  Бадаро,  спрашивающего  Жуку:
"Как,  по-твоему,  хорошо  ли  убивать  людей?  Неужели  ты  ничего не
чувствуешь здесь, внутри?"
     Почему никто не может смотреть на солнце,  когда оно в зените?  А
Дамиан никогда не смотрел на убитых им людей. Да, по правде сказать, у
него  не  было  на  это  и  времени:  сразу же после того,  как работа
сделана,  нужно было уходить.  С ним никогда  не  было  такого,  чтобы
кто-нибудь из его жертв остался в живых,  как это случилось с покойным
Висенте Гарангау, который пользовался громкой славой, но погиб от руки
человека,  в которого стрелял. Висенте не посмотрел, мертв ли человек,
поэтому сам был умерщвлен ужасным способом:  его искромсали на  мелкие
куски...  Дамиан  никогда не смотрел на тех,  кого убивал.  Что с ними
происходило?  Ему пришлось на своем веку видеть немало  мертвецов,  но
только не тех, кого он убивал сам.
     Что будет с Фирмо сегодня ночью?  Упадет ли он лицом вниз и осел,
убегая, понесет его, или свалится сразу на землю и кровь хлынет у него
из груди? Когда на другой день найдут тело с простреленной грудью, его
отнесут  домой.  Дона  Тереза в это время уже будет метаться в тревоге
из-за того, что Фирмо задержался. А что с ней будет, когда она увидит,
что  мужа  принесли  уже  остывшего,  убитого  негром Дамианом?  Слезы
потекут по ее белоснежному лицу.  Может быть, это отразится даже на ее
беременности.  Может быть, в результате нервного потрясения произойдут
преждевременные  роды.  А  может,  она  даже  умрет:  ведь  она  такая
слабенькая, такая худенькая, беленькая... Так, вместо того чтобы убить
одного,  негр убьет двоих... Он убьет женщину, а храбрый негр этого не
делает... А ребенок? С ребенком, - Дамиан сосчитал по пальцам, - будет
трое... Теперь он уже не сомневался, что дона Тереза беременна. Он был
в  этом  уверен.  Ему  предстояло  убить в эту ночь троих...  мужчину,
женщину и ребенка.  А дети такие славные,  они так хорошо относятся  к
негру  Дамиану,  так  любят  его.  Этим  выстрелом ему предстоит убить
одного из них...  И дону Терезу;  белое тело ее будет лежать в  гробу,
похороны,  наверное,  состоятся  на  кладбище  в Феррадасе - оно всего
ближе.
     Сколько человек   понадобится,   чтобы  нести  три  гроба.  Будут
собирать людей в округе,  возможно,  обратятся и  на  фазенду  Бадаро.
Тогда  пойдет  и Дамиан;  он понесет голубой гробик ребенка,  которого
оденут как ангелочка...  Когда на фазенде умирал кто-нибудь из  детей,
Дамиан ходил за лесными цветами,  убирал ими гробик и нес его на плече
к кладбищу.  Но ребенка Фирмо он  не  сможет  отнести  на  кладбище...
Потому  что  он  -  его  убийца...  Негр Дамиан снова сделал над собою
усилие.  Голова не слушается его.  Отчего бы это могло быть?  Ведь  на
самом  деле  он  не убил ребенка,  не убил дону Терезу,  не убил еще и
Фирмо.
     И вот тут-то в голове негра Дамиана и зародилась впервые мысль: а
что если не убить Фирмо?  Эта мысль пока еще не оформилась. Дамиан еще
не  был уверен,  что не следует убивать.  Она возникла мимолетно в его
мозгу и тут же исчезла,  но все-таки она встревожила его. Как можно не
выполнить приказ Синьо Бадаро?  Он человек справедливый, Синьо Бадаро.
К тому же хозяин любит его,  негра Дамиана.  По дороге он  беседует  с
негром, обращается с ним почти как с другом. И дона Ана тоже. Они дают
ему деньги.  Его жалованье - два с половиной мильрейса в день,  но  на
деле он получает гораздо больше:  за каждого убитого человека ему дают
хорошее вознаграждение.  И к тому же он мало работает:  уже  давно  не
ходил на плантации, оставался все время в каза-гранде, выполняя мелкие
поручения,  сопровождал полковника в его поездках,  играя с  детьми  в
ожидания приказа убить человека.
     Его профессия - убийство.  Теперь Дамиан прекрасно отдает себе  в
этом  отчет.  Ему  всегда казалось,  что он - работник фазенды Бадаро.
Теперь ему ясно,  что он попросту наемный убийца,  что его профессия -
убийство,  что  если  бы не было людей,  которых надо уничтожать,  ему
вообще нечего было бы делать.  Он сопровождал Синьо,  но только затем,
чтобы  охранять  его  жизнь,  чтобы  убивать  любого,  кто  захотел бы
подстрелить полковника.
     Дамиан -   убийца...   Так  Синьо  Бадаро  назвал  в  сегодняшнем
разговоре Жуку.  Но это относится и  к  нему,  Дамиану.  Вот  хотя  бы
сейчас.  Что  он  делает?  Разве  он ждет человека не для того,  чтобы
подстрелить его?  Что-то внутри причиняет ему  ужасные  страдания.  Он
ощущает  боль,  будто его ранили кинжалом.  Над молчаливым лесом сияет
луна.  Дамиан вспоминает,  что он может скрутить папиросу - так у него
будет чем скоротать время.
     Когда он наконец закурил,  к нему вновь вернулась  мысль:  а  что
если он не убьет Фирмо? Теперь это была уже вполне определенная мысль.
Дамиан поймал себя на том,  что думает об этом.  Нет,  это невозможно!
Дамиан прекрасно знал, что смерть Фирмо нужна была Синьо Бадаро, чтобы
легче  было  завладеть  его  плантацией   и   продвинуться   к   лесам
Секейро-Гранде.  А  когда  у  Бадаро  окажутся  эти  леса,  они станут
владельцами крупнейшей фазенды в мире;  будут иметь больше какао,  чем
все остальные плантаторы, вместе взятые, станут богаче даже полковника
Мисаэла.  Нет,  не убить Фирмо этой ночью - значило  бы  не  оправдать
доверия Синьо.  Если хозяин послал его - значит доверяет ему.  Значит,
нужно стрелять.  Дамиан старался вбить себе в голову эту мысль. Он уже
стольких  уничтожил  на своем веку,  почему же сегодня ему так тяжело?
Больше всего ему  мешает  Тереза,  белая  дона  Тереза,  которая  ждет
ребенка.  Она наверняка умрет,  и ребенок тоже. Вот она - дона Тереза;
раньше это была полная луна,  теперь это белое лицо жены  Фирмо.  Нет,
Дамиан ведь не пил... ни капли. Другие пропускают стопку перед тем как
идти убивать.  Ему в этом никогда не было необходимости. Он шел всегда
спокойный,   уверенный   в  меткости  своего  глаза.  Никогда  ему  не
приходилось,  как  другим  убийцам,  опрокидывать  стопку,  чтобы,  не
колеблясь,  подстрелить  человека.  Но сегодня он чувствовал себя так,
будто здорово выпил и голова его закружилась от кашасы.  Теперь  белое
лицо  доны  Терезы  виднеется  и на земле.  Только что это был лунный,
молочно-белый свет,  разливавшийся по дороге.  Теперь  он  стал  доной
Терезой с белым озабоченным лицом,  застывшим в трагическом удивлении;
она ожидала мужа для любви,  судьба прислала ей  мертвеца  с  пулей  в
груди.  Она  отрывает  свой  взор  от  земли  и  обращает его на негра
Дамиана.  Она просит его не убивать Фирмо, ради бога, не убивать... На
земле,  освещенной  лунным  светом,  негр  отчетливо  видит  лицо доны
Терезы.  Он весь дрожит,  его огромное тело трепещет. Нет, он не может
исполнить эту просьбу доны Терезы. Синьо Бадаро приказал - негр Дамиан
обязан выполнить распоряжение.  Он не может  обмануть  доверие  такого
справедливого человека, как Синьо Бадаро. Если бы еще приказал Жука...
Но ведь это приказ Синьо,  дона Тереза,  и тут негр Дамиан  ничего  не
может поделать.  Виноват ведь и ваш муж...  Какого чорта он не продает
плантацию?  Неужели он не понимает,  что он  бессилен  против  Бадаро?
Почему он не продал плантацию,  дона Тереза?  Не плачьте, дона Тереза,
не то негр Дамиан может сам  заплакать.  А  храбрый  убийца  не  может
плакать,  он опозорит себя. Негр Дамиан клянется, что не хочет убивать
Фирмо, что он с радостью выполнил бы ее волю. Но ведь это приказ Синьо
Бадаро, а негр Дамиан обязан ему повиноваться...
     Кто сказал,  что дона Тереза добрая?  Ложь!  Теперь и  она  своим
мелодичным  голосом  повторяет  все  те  же слова Синьо Бадаро:  "Как,
по-твоему,  хорошо ли убивать людей?  Неужели ты ничего не  чувствуешь
здесь, внутри?"
     Голос ее мелодичен,  но он и  страшен.  Он  звучит  в  испуганном
сердце  негра  подобно  проклятию  в  лесу.  Папироса  потухла,  он не
осмеливается зажечь  спичку,  чтобы  не  разбудить  лесных  призраков.
Только  теперь  он  подумал  о  них,  потому  что  лицо  доны  Терезы,
вырисовывающееся на земле, конечно, колдовство.
     Дамиан знает,  что родственники людей,  которых он убил, посылали
по его адресу в минуту страдания и ненависти страшные проклятия. Но то
были далекие проклятия,  Дамиан знал о них лишь понаслышке. Тут другое
дело.  Дона Тереза здесь,  он видит ее грустные глаза,  ее белое лицо,
слышит  ее  мелодичный  и страшный голос,  проклинающий негра Дамиана.
Этот голос спрашивает,  не чувствует ли он что-нибудь здесь, внутри, в
глубине сердца?  Да,  чувствует, дона Тереза. Если бы негр Дамиан мог,
он не убил бы Фирмо.  Но выхода нет,  не потому,  что он хочет  этого,
совсем нет...
     А что  если  сказать,  будто  он  промахнулся?  Это  новая  мысль
блеснула  в мозгу Дамиана.  На секунду он увидел лунный свет там,  где
раньше было лицо доны Терезы. Он бы опозорил себя, ведь жагунсо должен
стрелять  метко,  тем более не может промахнуться негр Дамиан!  У него
самый меткий глаз во всей округе.  Никогда он  не  тратил  двух  пуль,
чтобы убить одного человека;  он всегда обходился одним выстрелом.  Он
был бы опозорен,  все,  даже женщины,  даже дети стали бы смеяться над
ним.  Синьо  Бадаро возьмет на его место другого,  а он станет простым
работником,  будет  собирать  какао,  погонять  ослов,  танцевать   на
баркасах,  перемешивая  зерна  какао,  которые сушатся на солнце.  Все
будут над ним смеяться...  Нет,  он не может пойти на это. Он не может
не оправдать доверия Синьо Бадаро. Полковнику нужно, чтобы Фирмо умер.
В этом виноват сам Фирмо: нельзя быть таким упрямым.
     Дона Тереза знает все на свете, она сама призрак, потому что лицо
ее,  снова заменившее лунный свет на  дороге,  напоминает  негру,  что
Синьо  колебался  в  этот вечер и послал людей только потому,  что его
принудил Жука.  Дамиан пожал плечами...  Разве Синьо Бадаро  принимает
какое-нибудь  решение  только тогда,  когда на этом настаивает Жука?..
Думать так - значит не знать Синьо Бадаро...  Конечно же,  дона Тереза
его  не  знает...  Но  она  напоминает ему кое-что,  и негр Дамиан сам
начинает колебаться.  А что если Синьо Бадаро  тоже  не  хотел  смерти
Фирмо?  Что  если и ему жаль доны Терезы?  Жаль ребенка,  которого она
носит под сердцем?  А что если и Синьо  Бадаро  чувствует  что-то  там
внутри,  как  и негр Дамиан?  Дамиан сжимает голову руками.  Нет,  это
неправда.  Это все ложь доны Терезы,  ее колдовство. Если Синьо Бадаро
не  желает  смерти  Фирмо,  зачем  он послал его?  Синьо Бадаро всегда
делает только то,  что хочет.  Потому что он богат и он  глава  семьи.
Жука  боится  его,  несмотря  на  всю  свою храбрость,  которой он так
хвастается.  Кто не боится Синьо Бадаро? Только негр Дамиан... Но если
оставить  Фирмо в живых,  Дамиан всю жизнь будет бояться Синьо Бадаро,
никогда не посмеет взглянуть ему в глаза.
     Дона Тереза на дороге смеется над негром: "Значит, он убьет Фирмо
только из страха перед Синьо Бадаро?  И это  тот  самый  негр  Дамиан,
который  выдает  себя  за  самого  храброго  жагунсо в округе?.." Дона
Тереза смеется,  ее ясная и насмешливая улыбка выводит негра из  себя.
Он весь содрогается. Смех слышится с земли, из леса, с дороги, с неба,
отовсюду; и все говорят, что он боится, что он малодушен, что он трус;
это он-то, негр Дамиан, о котором пишут в газетах!..
     "Дона Тереза,  перестаньте смеяться,  не то я выстрелю в  вас.  Я
никогда  не стрелял в женщину,  настоящий мужчина не делает этого.  Но
если вы не перестанете смеяться,  я спущу курок.  Не насмехайтесь  над
негром Дамианом,  дона Тереза.  Негр не боится Синьо Бадаро...  Он его
уважает,  он не хочет обмануть его доверие... Видит бог, это так... Не
смейтесь или я выстрелю, всажу пулю в ваше белое лицо..."
     Что-то сжимает  ему  грудь.  Что  это  на  него   взвалили?   Это
колдовство,  проклятие,  которое  на  него  накликали.  На негре лежит
проклятие женщины.  Из леса доносится голос,  повторяющий слова  Синьо
Бадаро: "Как, по-твоему, хорошо ли убивать людей? Неужели ты ничего не
чувствуешь здесь, внутри?"
     Весь лес смеется над ним,  весь лес выкрикивает эти слова,  давит
ему на сердце, танцует у него в голове. Впереди дона Тереза... не вся,
а только ее лицо.  Это колдовство, это проклятие, которое накликали на
негра.  Дамиан хорошо знает,  чего они хотят.  Они хотят,  чтобы он не
убивал Фирмо...
     Дона Тереза просит, но что он может сделать? Синьо Бадаро человек
справедливый...  У доны Терезы белое лицо.  Она плачет...  Но что это?
Кто плачет - дона Тереза или негр Дамиан?  Плачет... Эта боль сильнее,
чем от удара ножа или от раскаленного угля...
     Его руки в плену:  он не может убить.  Его  сердце  в  плену:  он
должен убить...  По черному лицу Дамиана текут слезы голубых глаз доны
Терезы... Лес содрогается от смеха, содрогается от рыданий, колдовство
ночи  окружает негра Дамиана.  Он садится на землю и плачет тихо,  как
наказанный ребенок.
     А топот  осла  на  дороге все ближе.  Он уже совсем рядом,  вот в
лунном свете появляется силуэт Фирмо.  Негр Дамиан пытается взять себя
в руки, он чувствует, как к горлу подступает комок, руки его, держащие
ружье, дрожат. Лес кричит вокруг. Фирмо приближается.



     - Баккара...- объявил Орасио,  постучав по бокалу,  и над  столом
раздался  мелодичный,  тихий  звон.  -  Эти  бокалы стоили мне немалых
денег... Я купил их к своей свадьбе. Посылал за ними в Рио.
     Виржилио пригубил  из бокала;  капли португальского вина,  словно
кровь, окрашивали прозрачный хрусталь. Он поднял бокал:
     - Какой утонченный вкус...
     Он обращался ко всем,  но его взгляд задержался на Эстер,  как бы
говоря ей:  он,  Виржилио, прекрасно знает, у кого такой хороший вкус.
Адвокат говорил  красивым,  сочным  и  мелодичным  голосом,  тщательно
подбирая   слова,   как  если  бы  выступал  на  конкурсе  ораторского
искусства.  Он смаковал вино с видом знатока, пил маленькими глотками,
чтобы  лучше  оценить  качество  вина.  Его изысканные манеры,  томный
взгляд,  белокурая шевелюра - все это представляло контраст  с  залой.
Орасио  смутно чувствовал это.  Даже Манека Дантас отдавал себе в этом
отчет.  Но для Эстер не существовало залы. Появление молодого адвоката
сразу  вырвало  ее  из  теперешней обстановки и унесло в прошлое.  Она
почувствовала себя так,  словно она еще в  монастырском  пансионе,  на
большом  новогоднем празднике,  когда они,  воспитанницы,  танцевали с
самыми  изысканными  и  благовоспитанными  юношами  Баии.  Она   всему
улыбалась,  старалась  казаться  остроумной  и  изящной.  На нее нашла
тихая,  почти радостная задумчивость.  "Это вино во всем виновато",  -
решила  Эстер.  Действительно,  вино  слегка ударило ей в голову.  Она
подумала и выпила еще, но пьянела она больше от слов Виржилио.
     - Тут  был как-то праздник в доме сенатора Лаго...  Бал,  которым
отмечалось его избрание.  Какой это был праздник,  дона Эстер!  Что-то
неописуемое!  Общество  собралось самое аристократическое.  Были там и
сестры Пайва.  - Эстер была знакома с  Пайва,  они  вместе  учились  в
пансионе.  -  Мариинья  была  просто очаровательна в платье из голубой
тафты. Прямо мечта...
     - Она красивая...  - отозвалась Эстер,  и в голосе ее послышалась
некоторая сдержанность, не ускользнувшая от Виржилио.
     - Однако  говорят,  что  в  свое время она была не самой красивой
девушкой в пансионе...  - заметил адвокат,  и  Эстер  покраснела.  Она
выпила еще вина.
     Виржилио продолжал разглагольствовать.  Он  заговорил  о  музыке,
упомянул название одного вальса, Эстер припомнила мелодию.
     Вмешался Орасио:
     - Знаете, Эстер - прекрасная пианистка.
     В голосе Виржилио прозвучала нежная мольба:
     - Если  так,  после обеда,  надеюсь,  мы будем иметь удовольствие
послушать дону Эстер... Дона Эстер не лишит нас этого наслаждения...
     Эстер начала   отказываться:  она  давно  не  играла,  пальцы  ее
потеряли гибкость,  и к тому же рояль в таком  состоянии,  что  просто
ужас... Расстроен, заброшен... Здесь, на краю света... Однако Виржилио
не принял ее отказа и обратился к Орасио с  просьбой  "уговорить  дону
Эстер,  чтобы она перестала скромничать и наполнила дом гармоническими
звуками". Орасио стал настаивать.
     - Не упрямься,  сыграй, доставь удовольствие молодому человеку. Я
тоже хочу послушать...  В конце концов ведь я истратил огромные деньги
на  этот рояль,  самый большой,  какой только нашелся в Баие,  я задал
людям дьявольскую работу,  чтобы перевезти  его  сюда,  а  чего  ради?
Выброшенные деньги... Шесть конто...
     Он повторил, и это прозвучало чересчур откровенно:
     - Шесть конто на ветер... - и посмотрел на Манеку Дантаса, - этот
был способен понять Орасио...  Манека  решил,  что  должен  поддержать
друга:
     - Шесть конто -  это  большие  деньги...  Целую  плантацию  можно
купить...
     Виржилио почувствовал,   что   здесь   он   может   вести    себя
безнаказанно.
     - Что такое шесть конто, шесть жалких конто, если они употреблены
на  то,  чтобы  доставить радость вашей супруге,  полковник?..  - и он
поднял  палец  кверху,  приблизив  его  к  лицу  полковника,  палец  с
тщательно  наманикюренным  ногтем,  с вызывающе поблескивающим рубином
адвокатского перстня. - Полковник жалуется, но уверяю вас, что никогда
он  не  тратил  шесть  конто  с таким удовольствием,  как покупая этот
рояль. Не правда ли?
     - Ну что ж,  это правда:  мне было приятно. Она играла на рояле в
доме отца...  Я не хотел,  чтобы она привезла оттуда  их  малюсенький,
плохонький,   дешевый   рояль,   -  он  сделал  своей  огромной  рукой
пренебрежительный жест. - Я купил этот, но она на нем почти не играет.
Всего один раз...
     Эстер слушала  молча.  В  ней  нарастала  ненависть.  Еще   более
сильная,  чем  та,  которую она испытала в первую брачную ночь,  когда
Орасио  сорвал  с  нее  одежду  и  набросился  на  нее.  Вино   слегка
подействовало на Эстер;  слова Виржилио пьянили ее;  глаза снова стали
мечтательными,  беспокойными, как в те далекие годы, когда она училась
в пансионе.  Орасио стал напоминать ей большого грязного борова, вроде
тех,  что валялись у них на фазенде в грязи около дороги.  А  Виржилио
показался  ей странствующим рыцарем,  мушкетером,  французским графом,
каким-то  смешением  персонажей  из  романов,  которые  она  читала  в
пансионе,  - все эти герои были благородными, отважными и красивыми...
И все же,  вопреки всему, несмотря на то, что в ней кипела ненависть -
или  именно  из-за  этой  ненависти?  -  сегодняшний обед показался ей
восхитительным. Она налила еще бокал вина и, улыбаясь, заявила:
     - Ну  что  ж,  я  сыграю...  -  она сказала это Виржилио и тут же
обратилась к Орасио.  - Ты ведь до сих пор никогда меня не просил... -
ее  голос  был  мягок  и нежен,  и бушевавшая в ней ненависть получила
удовлетворение,  потому что теперь Эстер поняла,  что сможет отомстить
мужу. Она продолжала говорить, ей хотелось причинить ему боль.
     - Я даже думала,  что тебе не нравится музыка...  Теперь, когда я
знаю, что ты ее любишь, рояль не будет отдыхать.
     Мгновенно все  изменилось  для  Орасио.  Это  были   непривычные,
непритворные  слова,  и Эстер была не та;  она неожиданно стала совсем
другой,  она думала о нем,  о его  желаниях.  Орасио  овладело  доброе
чувство,  разорвавшее  оболочку,  которой было покрыто его сердце.  Он
начал думать об Эстер с лаской.  Может быть,  он  был  несправедлив  к
ней...  Он  не понимал ее,  она была из другого круга...  Орасио решил
пообещать Эстер что-нибудь очень большое, очень хорошее, что доставило
бы ей удовольствие.
     - На праздники мы поедем в Баию... - он обращался к ней, только к
ней, будто за столом больше никого не было.
     Потом беседа снова приняла обычный светский характер...  Разговор
велся  почти  исключительно  между  Эстер  и Виржилио.  Они говорили о
праздниках,  обсуждали моды,  рассуждали о музыке,  литературе. Орасио
любовался  женой,  Манека  Дантас  поглядывал  на  нее своими лукавыми
глазами.
     - Мне нравится Жорж Оне...  - заявила Эстер.  - Я плакала,  читая
его "Великого промышленника".
     Виржилио принял несколько грустный вид:
     - Не потому ли, что нашли в нем кое-что из своей биографии?
     Орасио и Манека Дантас ничего не поняли, да и сама Эстер не сразу
сообразила,  на что он намекает. Но когда поняла, закрыла лицо рукой и
нервно пробормотала:
     - О нет, нет!
     Виржилио вздохнул.
     Ей показалось, что она зашла слишком далеко.
     - Это еще не значит...
     Однако он не хотел ничего знать.  Он был  взволнован,  его  глаза
блестели.
     - А Золя? Вы читали Золя? - спросил он.
     Нет, она не читала: монахини в пансионе им не позволяли. Виржилио
сказал,  что действительно это не  совсем  подходящая  литература  для
девушек, но для замужней женщины... У него в Ильеусе есть "Жерминаль".
Он его пришлет доне Эстер.
     Негритянки подавали    самые    разнообразные   сладости.   Эстер
предложила пить кофе в гостиной и  встала.  Виржилио  быстро  поднялся
вслед за ней и отодвинул назад ее стул, чтобы она могла пройти. Орасио
смотрел на адвоката,  и в нем пробуждалось что-то похожее на  зависть.
Манека Дантас восхищался его манерами. Он считал, что воспитание - это
великое дело.  Он вспомнил о своих детях;  ему захотелось,  чтобы они,
когда  вырастут,  были  похожи  на  Виржилио.  Эстер вышла в гостиную.
Мужчины последовали за ней.
     Шел дождь,  мелкий дождик, через который пробивался свет луны. На
небе, несмотря на тучи, были видны яркие звезды. Виржилио направился к
веранде.  Фелисия вошла с подносом кофе, Эстер стала накладывать сахар
в чашки. Виржилио повернулся и сказал, как бы декламируя стихи:
     - Как прекрасны ночи в селве...
     - Да, прекрасны... - согласился Манека Дантас, помешивая кофе. Он
обернулся к Эстер.  - Еще ложечку, кума. Я люблю очень сладкий кофе...
- Он снова обратился к адвокату.  - Какая прекрасная  ночь...  и  этот
дождик  придает  ей  еще больше прелести...  - он силился поддерживать
разговор в том же духе,  что и Виржилио с Эстер.  И  остался  доволен,
потому  что  ему  показалось,  что  он произнес фразу,  похожую на те,
которыми обменивались они.
     - А вам, доктор? Побольше сахара или поменьше?
     - Поменьше,  дона Эстер...  Довольно...  большое спасибо... Вы не
находите, сеньора, что прогресс убивает красоту?
     Эстер передала  сахарницу  Фелисии.  Мгновение  она   медлила   с
ответом. Лицо ее было задумчиво и серьезно.
     - Я считаю, что прогресс несет с собою и много красивого...
     - Но  дело  в  том,  что в больших городах при ярком освещении не
видно звезд... А поэт любит звезды, дона Эстер... Звезды неба и звезды
земли...
     - Бывают ночи,  когда на небе нет звезд...  - теперь голос  Эстер
был глубоким, он шел от сердца. - Когда бушует буря, здесь страшно...
     - Это должно быть потрясающе красиво...  - Виржилио произнес  эту
фразу громко, на всю залу. И добавил: - Чертовски красиво...
     - Возможно...  - ответила Эстер. - Но я боюсь этих ночей, - и она
посмотрела на него молящим взглядом, как на старого друга.
     Виржилио видел,  что она уже не играет роль, и ему стало жаль ее,
очень  жаль.  И  он  устремил на нее взгляд,  полный нежности и ласки.
Прежние его легкомысленные и коварные планы исчезли, их заменило нечто
более серьезное и глубокое.
     Орасио вмешался в разговор:
     - Знаете,  доктор, чего она боится, дурочка? Крика лягушек, когда
змеи проглатывают их на берегу реки...
     Виржилио уже  слышал  эти  крики,  и  его сердце тоже леденело от
ужаса. Он сказал лишь:
     - Понимаю...
     Это был счастливый момент, глаза ее были чисты и в них отражалась
радость.  Теперь  они  уже оба не играли.  Это длилось всего лишь одну
секунду,  но и этого было достаточно. У нее не осталось даже ненависти
к Орасио.
     Она подошла к роялю.  Манека Дантас начал излагать Виржилио  свое
дело. Это крупный кашише, который пахнет кучей денег. Виржилио силился
слушать полковника внимательно.  Иногда Орасио,  который имел  в  этом
вопросе  немалый  опыт,  вставлял  замечания.  Виржилио напомнил,  что
гласит по этому поводу закон.  В эту минуту в  зале  раздались  первые
аккорды. Адвокат улыбнулся.
     - Послушаем дону Эстер,  а уж потом  займемся  расширением  вашей
фазенды...
     Манека Дантас кивнул соглашаясь.  Виржилио  направился  к  роялю.
Музыке вальса было тесно в стенах залы,  она разносилась по плантации,
доходила до лесной чаши. Сидя на диване, Манека Дантас заметил:
     - Воспитанный малый,  а? И такой талант! Говорят, еще и поэт... А
как рассуждает!..  С адвокатом у нас теперь дело  в  шляпе...  Светлая
голова.
     Орасио вытянул свои большие  руки,  потер  их  одна  о  другую  и
усмехнулся.
     - А Эстер? Что ты скажешь, кум? У кого в Ильеусе и даже в Баие, -
он повторил,  - даже в Баие,  есть такая образованная жена? Знает толк
во всех этих штучках - французском,  музыке,  модах,  во всем... У нее
есть ум, - он постучал себя по лбу, - а не только красота...
     Орасио говорил с гордостью,  как хозяин  о  своей  собственности.
Голос его был преисполнен тщеславия. И он был счастлив, воображая, что
Эстер играла только для него, играла потому, что он попросил.
     - Да, она образованная женщина! - согласился Манека Дантас.
     Стоя у рояля и нежно глядя на Эстер,  Виржилио тихонько подпевал.
Когда Эстер кончила играть,  он подал ей руку, чтобы помочь подняться.
Она встала и очутилась совсем близко от него.  Пока  все  аплодировали
ей, Виржилио прошептал так, чтобы услышала только она одна:
     - Вы сама как птичка в зубах змеи...
     Манека Дантас  восторженно  попросил,  чтобы  она  еще что-нибудь
сыграла.  Подошел и  Орасио.  Эстер  сделала  огромное  усилие,  чтобы
сдержать слезы.



     На опушке леса негр Дамиан в засаде ожидал человека. Он испытывал
тяжелые  страдания;  в  свете  луны  ему  мерещились  галлюцинации.  А
неподалеку,  с  другой  стороны леса,  в гостиной каза-гранде Виржилио
отдавал свои знания закона в распоряжение корыстолюбивых полковников и
искал любви в испуганных глазах Эстер.
     На опушке  леса,  спускавшегося  по  склону  холма,  на   фазенде
Санта-Ана  да  Алегрия  -  владении Бадаро - Антонио Витор тоже ожидал
кого-то;  он сидел на берегу реки,  опустив ноги  в  воду.  Река  была
небольшая, тихая и светлая, и в ее водах смешивались листья, упавшие с
деревьев  какао,   и   листья,   упавшие   с   больших   деревьев   на
противоположной стороне реки,  росших здесь с незапамятных времен. Эта
река служила границей между лесом  и  плантациями.  И  Антонио  Витор,
ожидая,  раздумывал  о  том,  что пройдет немного времени,  и топоры и
огонь уничтожат лес.  Повсюду здесь будут разбиты плантации  какао,  и
река  перестанет быть рубежом.  Жука Бадаро поговаривал о вырубке леса
уже в этом году.  Рабочие  ждали,  когда  им  прикажут  выжигать  лес,
готовили  саженцы  для  посадки на землях,  которые сейчас еще покрыты
лесом.
     Антонио Витор  любил  селву.  Его родной городок Эстансия,  такой
далекий теперь,  тоже стоял среди лесов;  его  окружали  две  реки,  и
деревья  врывались  даже  на  его  улицы  и площади.  Антонио Витору с
детства больше полюбился лес,  где в любое время дня  царит  полумрак,
чем  плантации  какао,  пестревшие  яркими  и блестящими плодами цвета
старого золота.  В первое время,  окончив  работы  на  плантациях,  он
всегда  приходил к лесу.  Здесь он отдыхал.  Здесь вспоминал Эстансию,
которая вставала перед ним как живая; вспоминал Ивоне, лежащую у моста
на  берегу  реки Пиаутинга.  Здесь тосковал по родному городу.  Первое
время ему было нелегко:  он грустил,  работа  на  плантации  оказалась
тяжелой,  гораздо  более тяжелой,  чем на кукурузном поле,  которое он
возделывал вместе с братьями до того, как уехал на юг, в эти края.
     На фазенде приходилось подыматься в четыре часа, готовить сушеное
мясо,  которое он съедал в полдень с маниоковой мукой;  выпивал кружку
кофе,  и в пять часов, когда солнце едва начинало выходить из-за холма
позади каза-гранде,  надо было отправляться на работу, собирать какао.
Солнце  подымалось  до  вершины  горы  и немилосердно жгло голые спины
Антонио Витора и других  работников,  особенно  тех,  которые  прибыли
вместе  с  ним  и  еще  не  привыкли  к здешнему солнцу.  Ноги вязли в
трясине, клейкий сок зерен какао прилипал к ним; когда шли дожди, было
совсем  грязно,  потому  что  вода,  проходя  через расположенные выше
плантации,  захватывала с собой  листья,  ветки,  насекомых  и  всякий
мусор.  В  полдень  -  время узнавали по солнцу - работы прекращались.
Наспех проглатывали завтрак,  срывали с жакейры спелый плод на десерт.
А  надсмотрщик,  сидя на своем осле,  уже гнал людей на работу.  И они
снова  трудились  до  шести  часов  вечера,  когда  солнце  уходило  с
плантации.
     Наступал печальный вечер.  Тело  ломило  от  усталости,  не  было
женщины,  с  которой  можно  было  отдохнуть,  не  было  Ивоне,  чтобы
приласкать ее,  не было моста, как в Эстансии, не было и рыбной ловли.
Говорили, что здесь, на юге, можно заработать большие деньги. Огромные
деньги.  А вот за всю эту дьявольскую работу  платят  каких-то  два  с
половиной мильрейса в день,  которые к тому же целиком поглощает лавка
фазенды,  так что к концу месяца остаются жалкие  гроши,  если  только
вообще что-то остается.  Наступал вечер, а с ним возвращались тоска по
родине, всякие мрачные мысли.
     Антонио Витор  приходил к лесу,  садился на берегу реки,  опустив
ноги  в  воду,  закрывал  глаза  и  предавался  воспоминаниям.  Другие
работники  расходились  по  своим  глинобитным  хижинам,  валились  на
деревянные топчаны и засыпали,  разбитые усталостью.  Иные  затягивали
тоскливые   мелодии.  Стонали  гитары,  звучали  песни  других  краев,
воспоминания о мире,  который остался далеко,  музыка, щемящая сердце.
Антонио Витор со своими воспоминаниями приходил к лесу. Снова, в сотый
раз,  он обладал Ивоне у моста в Эстансии.  И всегда это  было  как  в
первый  раз.  Он снова держал ее в своих объятиях и снова окрашивалось
кровью ее вылинявшее платье с красными цветами.  Его рука,  огрубевшая
от работы на плантации, была подобна женскому телу с его нежной кожей;
она заставляла его вспоминать Ивоне,  которая отдалась ему.  Его  рука
казалась  ему теплым,  ласковым и нежным телом женщины.  Она вырастала
здесь,  у реки,  превращаясь в возбуждении Антонио Витора в отдающуюся
девственницу.  Так бывало здесь, на берегу реки, в первое время. Затем
река все омывала - тело и сердце - в вечернем  купании.  Не  отмывался
лишь  клейкий  сок какао,  въевшийся в подошвы ног и становившийся все
толще, словно подметки башмаков.
     Антонио Витор  попал  в  милость  к Жуке Бадаро.  Он завоевал его
расположение прежде всего тем,  что,  когда вырубали лес,  где  теперь
находится плантация Репартименто, он не струсил, как другие, прибывшие
вместе с ним в ту ночь бури.  Это  он,  Антонио  Витор,  срубил  тогда
первое  дерево.  Сейчас саженцы какао на этой плантации превратились в
тонкие деревца,  на которых скоро начнется первое  цветение.  Потом  в
Табокасе  во  время  схватки  Антонио  Витор  ради  Спасения Жуки убил
человека -  это  было  его  первое  убийство.  Правда,  вернувшись  на
фазенду,  он в отчаянии долго плакал;  правда,  в течение многих ночей
перед его глазами стоял этот человек,  схватившийся рукой за грудь,  с
высунувшимся   языком.   Но   это   прошло.   Жука  освободил  его  от
изнурительного труда на плантации  для  гораздо  более  легкой  работы
убийцы.  Теперь он сопровождал Жуку Бадаро во время объездов фазенды и
в частых прогулках в поселки и в  город;  Антонио  Витор  окончательно
сменил  серп  на  ружье.  Он  познакомился  с  проститутками Табокаса,
Феррадаса,  Палестины,  Ильеуса,  заразился дурной  болезнью,  однажды
получил пулю в плечо. Ивоне теперь была для него далекой, расплывчатой
тенью,  Эстансия - почти забытым воспоминанием.  Но у него сохранилась
привычка приходить по вечерам на опушку леса и сидеть у реки,  опустив
в воду ноги. И поджидать там Раймунду. Она приходит на реку с бидонами
из-под  керосина,  чтобы  набрать  воды  для  вечерней  ванны доны Аны
Бадаро.  Раймунда спускается,  напевая, но как только замечает Антонио
Витора,  сразу  перестает  петь  и  недовольно  хмурится.  Она сердито
отвечает на его  приветствие,  а  единственный  раз,  когда  он  хотел
схватить ее и прижать к себе, она оттолкнула его с такой силой, что он
в мгновенье ока очутился в реке - она была сильная и решительная,  как
мужчина.  Но все же он по-прежнему ходил сюда каждый вечер, только уже
не пытался больше приставать к ней.  Антонио Витор здоровался, получал
в ответ приветствие, произнесенное сквозь зубы, и начинал насвистывать
песенку,  которую Раймунда напевала по дороге к  реке.  Она  наполняла
речной водой бидон,  он помогал ей поставить его на голову. И Раймунда
исчезала среди деревьев  какао.  Ноги  у  нее  были  большие,  темные,
темнее, чем ее лицо мулатки, они утопали в грязи тропинки. Он бросался
в воду.  Если в ближайшие дни  не  предвиделось  спать  с  женщиной  в
поселке,  он обладал в своем воображении Раймундой, которая появлялась
обнаженной,  в виде его руки, снова уподобившейся женскому телу. Затем
он  возвращался  через плантацию к Жуке Бадаро - получать распоряжения
на следующий день. Иногда дона Ана приказывала дать ему стопку кашасы.
Антонио  Витор слышал шаги Раймунды на кухне,  ее голос отвечал на зов
доны Аны:
     - Иду, крестная.
     Раймунда была крестницей доны Аны, хотя они были одного возраста.
Мулатка  родилась  в  тот же день,  что и дона Ана.  Ее мать Ризолета,
красивая  негритянка  с  пышными  бедрами  и  упругим  телом,  служила
кухаркой  в каза-гранде.  Раймунда родилась светлой,  с почти гладкими
волосами.  Никто не знал,  кто был ее отцом. Поговаривали, что это был
не кто иной,  как старый Марселино Бадаро, отец Синьо и Жуки. Несмотря
на эти слухи,  дона Филомена все же  не  прогнала  кухарку.  Наоборот,
именно  Ризолете  с  ее  объемистой  черной  грудью доверили выкормить
новорожденную "синьорочку",  первую внучку старых Бадаро.  Дона Ана  и
Раймунда вначале росли вместе:  в одной руке Ризолеты "синьорочка",  в
другой - Раймунда,  у одной груди одна,  у другой  -  другая.  В  день
крещения  доны Аны крестили и мулаточку Раймунду.  Негритянка Ризолета
избрала крестным отцом Синьо,  который был  в  то  время  еще  молодым
человеком,  двадцати  с небольшим лет,  а крестной матерью - дону Ану,
которой не было и году. Священник не стал протестовать, потому что уже
тогда  Бадаро  представляли  собой  силу,  перед  которой склонялись и
закон, и религия.
     Раймунда росла в каза-гранде, она была молочной сестрой доны Аны.
И так как дона Ана появилась на свет, когда дедушка и бабушка были уже
почти  совсем  старыми и прошло ни много ни мало два десятка лет с тех
пор,  как последняя девочка Бадаро наполняла дом своим детским звонким
голоском,  то  она  стала  общим  баловнем  семьи.  А на долю Раймунды
доставались остатки этих ласк.  Дона Филомена,  которая была  женщиной
религиозной  и доброй,  обычно говорила,  что дона Ана отобрала мать у
Раймунды и поэтому Бадаро обязаны  что-то  дать  и  мулаточке.  И  это
правда,  негритянка  Ризолета  ни  на  кого больше не хотела смотреть,
кроме как на свою "белую дочку",  свою "синьорочку",  свою  дону  Ану.
Ради  этой  малютки  Ризолета даже осмеливалась поднимать голос против
Марселино,  если старик пытался наказывать выкормленную ею непослушную
внучку. Ризолета приходила в неистовство, когда слышала плач доны Аны.
Она прибегала из кухни со сверкающими глазами и  встревоженным  лицом.
Излюбленным  развлечением  Жуки  -  в  ту  пору еще мальчугана - стало
заставлять племянницу плакать, чтобы наблюдать взрывы ярости Ризолеты.
Негритянка  называла  Жуку "чортом",  относилась к нему непочтительно,
иногда даже ругала его,  заявляя, что он "хуже негра". У себя на кухне
она, утирая глаза, говорила другим негритянкам:
     - Это не ребенок, чума какая-то...
     Для доны  Аны  кухня  была лучшим убежищем.  Когда она слишком уж
напроказит,  то скрывается там,  у юбок своей "черной мамы", зная, что
туда  за  ней  никто  не придет,  даже дона Филомена,  даже сам старый
Марселино, даже ее отец Синьо. В таких случаях негритянка готовилась к
отпору, чтобы защитить свою "синьорочку".
     Раймунда выполняла мелкие домашние работы,  готовила,  но,  кроме
того,  в  каза-гранде  ее  обучили шитью,  вышиванию,  научили немного
читать,  писать свою фамилию,  а также складывать и  вычитать.  Бадаро
были  уверены,  что  таким  путем  они оплачивают свой долг.  Ризолета
умерла с именем доны Аны  на  устах,  глядя  на  свою  "белую  дочку",
которая не отходила от нее. Старый Марселино же был похоронен два года
тому назад, а спустя год умерла и его дочь, вышедшая замуж за торговца
и  скончавшаяся  в  Баие,  так  и не привыкнув к далекому городу.  Она
ослабела,  у нее начался туберкулез.  Дона Филомена взяла  Раймунду  с
кухни  и  сделала ее служанкой.  И она покровительствовала мулатке все
время,  до самой своей смерти.  Потом,  когда  жена  Синьо  умерла  от
чахотки,  остались  двое  крестных  -  Синьо и дона Ана;  и вскоре для
Раймунды началась обычная жизнь домашней прислуги: она стирала, чинила
белье,  ходила  на реку за водой,  готовила сладости.  Разве только на
праздниках дона Ана дарила ей кусок  материи  на  платье,  а  Синьо  -
башмаки  и  немного денег.  Она не получала жалования,  да и на что ей
были деньги, если в доме Бадаро она имела все необходимое? Когда Синьо
давал ей на праздник Сан-Жоана и на рождество по десять мильрейсов, то
обычно говорил:
     - Сохрани это себе на приданое...
     Ему даже и в голову не приходило,  что у Раймунды могут появиться
какие-то  желания.  Между  тем  с  детства  сердце Раймунды было полно
неосуществимых грез.  Сначала она мечтала о куклах и  игрушках,  какие
выписывались  для  доны  Аны  из Баии:  Раймунде запрещалось их брать.
Сколько шлепков заработала она  от  негритянки  Ризолеты  за  то,  что
трогала   игрушки  своей  молочной  сестры.  Потом  это  было  желание
вскочить, подобно доне Ане, на хорошо оседланную лошадь и поскакать по
полям.  И,  наконец,  она  хотела  иметь,  как  и та,  красивые вещи -
ожерелье,  сережки,  испанский гребень.  Она добыла  себе  один  такой
гребень,  роясь  в  мусоре,  выброшенном  доной  Аной,  но у него были
сломаны зубья,  их осталось всего два или три.  И вот,  сидя  в  своей
комнатушке,  освещавшейся  по  вечерам  небольшой лампой,  она втыкала
гребень в волосы и улыбалась самой себе.  Вероятно, это была ее первая
улыбка за день, потому что у Раймунды лицо всегда оставалось серьезным
и сердитым, замкнутым для всех.
     Жука, не пропускавший ни одной женщины,  будь то проститутка, или
замужняя сеньора из города,  или мулаточка  с  плантации,  никогда  не
приставал   к   Раймунде,  -  возможно,  он  находил  ее  дурнушкой  -
приплюснутый нос,  представлявший контраст с почти  белым  лицом.  Она
была злая,  сама дона Ана это замечала.  И на фазенде говорили,  что у
Раймунды недоброе сердце. Она, казалось, ко всем относилась одинаково,
жила своей молчаливой жизнью,  работала за четверых,  получала то, что
ей давали,  бормоча при этом слова  благодарности.  Так  она  выросла,
стала  уже  девушкой.  У нее начали появляться женихи,  потому что все
были уверены, что Синьо Бадаро непременно поможет тому, кто женится на
его крестнице, молочной сестре доны Аны. Претендовал на нее белобрысый
приказчик,  служивший в лавке на фазенде и приехавший из  Баии,  -  он
знал бухгалтерию и почитывал книги. Приказчик был худ и немощен, носил
очки.  Раймунда не дала своего  согласия,  расплакалась,  когда  Синьо
заговорил с ней об этом, и заявила:
     - Нет, нет!
     Синьо пожал  плечами,  давая  понять,  что  ему это,  собственно,
безразлично.
     - Не хочешь, ну и делу конец... Я не собираюсь тебя неволить...
     Жука попробовал было вмешаться:
     - Но  ведь  это  хорошая партия для тебя...  Образованный парень,
белый...  Другого такого не встретится. Не знаю, что только он нашел в
мулатке.
     Однако Раймунда стала умолять Синьо,  и тот сообщил приказчику об
ее отказе. Жука Бадаро при случае не преминул спросить приказчика, что
тот нашел хорошего в этой вечно нахмуренной мулатке.
     Не прочь был на ней жениться и Агостиньо,  надсмотрщик с одной из
плантаций Бадаро.  Он пробовал об этом заговорить с Раймундой,  но она
грубо ему ответила. Дона Ана нашла этому объяснение:
     - Раймунда никогда нас не покинет.  Она ходит всегда  хмурая,  но
она любит нас...
     И неожиданно она растрогалась,  вспомнила Ризолету.  В такие  дни
она всегда дарила мулатке какое-нибудь старое платье или монетку в два
мильрейса.  Но подобные разговоры о Раймунде были редкими, у Бадаро не
всегда было время думать о будущем молочной сестры доны Аны.
     Антонио Витор уже давно на нее заглядывался. На фазенде женщина -
роскошь, а его молодому телу нужна была женщина. Ему недостаточно было
любви проституток из поселков,  куда он иногда  ездил.  Ему  хотелось,
чтобы чье-то тело согревало его в течение долгих холодных месяцев зимы
- с мая по сентябрь, когда непрерывно шли дожди.
     Антонио Витор поджидал ее на опушке леса. Пройдет немного времени
и послышится голос Раймунды,  а затем на тропинке появится и она сама.
Может быть,  лицом она и не красавица, но у Антонио Витора не выходило
из головы ее крепкое тело,  пышные  ягодицы,  упругие  груди,  широкие
бедра.
     В сумеречном небе  чувствовалось  приближение  ночи.  Река  текла
спокойно.  На воду падали листья.  Возможно, ночью будет дождь. В лесу
запели цикады. Сколько было разговоров об огромных богатствах, которые
можно   нажить  здесь  на  юге...  Антончо  обещал  вернуться  в  один
прекрасный день богатым,  хорошо одетым, в ботинках со скрипом. Теперь
он   уже   об  этом  не  думал.  Теперь  он  -  жагунсо  Жуки  Бадаро,
прославившийся меткостью своих выстрелов. Воспоминания об Эстансии, об
Ивоне,  отдавшейся ему у моста,  улетучились из его памяти.  Теперь он
уже не мечтает,  как в ту ночь на борту парохода. Теперь у него только
одно  желание  -  жениться на мулатке Раймунде и зажить с нею вдвоем в
глинобитной хижине.  Жениться на Раймунде,  иметь ее около себя, чтобы
отдохнуть  с ней после утомительного дня работы,  после долгих поездок
по  тяжелым  дорогам,   после   какого-нибудь   убийства.   Отдохнуть,
прижавшись к ней... Склонить ей на плечо голову и ни о чем не думать.
     На тропинке  послышался  голос  Раймунды.  Антонио  Витор  поднял
голову и привстал, готовый помочь ей наполнить бидон водой.
     Ночь окутывает лес, спокойно течет река.



     Люди остановились перед каза-гранде Обезьяньей фазенды.
     Официальное ее   название   было   гораздо   красивее  -  Фазенда
Аурисидия. Так назвал ее Манека Дантас в честь жены, толстой и ленивой
матроны,  единственным  интересом  которой  в  жизни  были дети да еще
сладости,  которые она умела  готовить,  как  никто.  Но,  к  великому
огорчению  полковника,  это  название  не привилось,  и все продолжали
именовать фазенду Обезьяньей,  по имени первой разбитой там  небольшой
плантации,   вкрапившейся   в  леса  Секейро-Гранде,  между  обширными
владениями Бадаро  и  Орасио,  где  носились  стада  обезьян.  Лишь  в
официальных   документах   на   владение  землей  удержалось  название
Аурисидия.  И только Манека Дантас говорил: "Там, в Аурисидии...". Все
прочие, упоминая о фазенде, называли ее Обезьяньей.
     Люди остановились,  опустили на землю гамак с продетым через него
шестом:  в нем совершал свое последнее путешествие покойник.  Из слабо
освещенной залы послышался голос доны Аурисидии,  лениво сдвинувшей  с
места свое жирное тело:
     - Кто там?
     - С миром, дона, - ответил ей один из пришедших.
     Сын Аурисидии сбегал на веранду и вернулся с известием:
     - Мама,  там  стоит  двое каких-то людей с мертвецом...  Покойник
такой тощий.
     Прежде чем   подняться,  дона  Аурисидия,  бывшая  в  свое  время
учительницей, мягко поправила сына:
     - Надо говорить не стоит, Руи, а стоят...
     Она направилась к двери,  мальчик ухватился за ее  юбку.  Младшие
дети  спали.  Люди  сидели  на  веранде,  на  полу  виднелся  гамак  с
покойником.
     - Пошли вам господи доброй ночи... - сказал один из них, старик с
седыми курчавыми волосами.
     Другой снял  дырявую шляпу и поклонился.  Дона Аурисидия ответила
на поклон и осталась стоять, выжидая. Юноша объяснил:
     - Мы несем с фазенды Барауна, он там работал... Несем хоронить на
кладбище в Феррадас...
     - Почему же вы не похоронили его в лесу?
     - Ну,  как же можно, у него три дочери в Феррадасе... Мы его туда
несем,   чтобы   передать  им.  Если  вы  позволите,  мы  тут  чуточку
передохнем.  Путь долгий,  дядя вот уже обессилел...  - сказал  юноша,
указывая на старика.
     - Отчего же он умер?
     - Лихорадка...  -  ответил  на  этот  раз  старик.  -  Зловредная
лихорадка,  что свирепствует в лесу.  Он работал на вырубке и подцепил
там   лихорадку...  Всего  три  дня  болел.  И  никакие  лекарства  не
помогли...
     Дона Аурисидия  отступила  назад  на несколько шагов и отстранила
сына. Она размышляла. Труп худого старика лежал в гамаке на веранде.
     - Отнесите  его  к кому-нибудь из работников...  Отдохните там...
Здесь нельзя.  Осталось  совсем  немного  пройти,  вы  вскоре  увидите
хижины. Скажите, что я прислала. Здесь нельзя; у меня дети...
     Она боялась  заразы;  никто  не  знал,  как  и  чем  лечить   эту
лихорадку.  Лишь  много  лет  спустя стало известно,  что это был тиф,
эпидемия которого свирепствовала по всей округе.
     Дона Аурисидия наблюдала за тем, как люди подняли гамак, положили
его на плечи и ушли.
     - Доброй ночи, дона...
     - Доброй ночи...
     Она взглянула на то место,  где лежал труп.  И все ее тучное тело
пришло в движение.  Она кликнула из дома негритянок,  велела  принести
воды  и  мыла и тщательно вымыть веранду,  хотя был уже поздний вечер.
Она увела сына и принялась мыть ему руки с таким усердием, что ребенок
едва  не  расплакался.  В  эту  ночь  она так и не заснула,  то и дело
вставала посмотреть,  нет ли у мальчика жара.  Да к тому же еще Манеки
не было дома: он отправился ужинать к Орасио...
     Люди с гамаком подошли  к  хижине  работников.  Старик  с  трудом
передвигал ноги, спутник его заговорил:
     - Как, дядя, тяжел покойничек-то?
     Это старику  пришла  в  голову мысль отнести мертвеца в Феррадас.
Они были друзья с покойным.  Старик решил передать труп дочерям, чтобы
те "похоронили его по-христиански", - пояснил он. Но нужно было пройти
пять лиг,  и вот они шли при лунном свете уже несколько часов.  Сейчас
они  снова  опустили гамак;  юноша стал вытирать пот;  старик постучал
палкой в неплотно прикрытую  дверь,  сколоченную  из  неровных  досок.
Мелькнул свет, и чей-то голос спросил:
     - Кто там?
     - С миром...
     Негр, открывший дверь,  все же держал в руке  револьвер:  в  этих
краях нужно быть всегда осторожным.  Старик рассказал все как было.  В
заключение он заявил,  что их  прислала  дона  Аурисидия.  Появившийся
позади негра худой человек заметил:
     - У себя она вот не захотела оставить... Ее дети могут заразиться
лихорадкой... А здесь все нипочем, - и он усмехнулся.
     Старик решил,  что отсюда их,  видно,  тоже погонят и снова начал
свои объяснения, но худой человек прервал его:
     - Ладно,  старина.  Можешь  войти.  Нас  лихорадка  не  берет.  У
работников шкура дубленая...
     Они вошли.  Спавшие там люди проснулись.  Их было пятеро,  и  все
помещались  в  одной-единственной  комнате этой глинобитной хижины,  с
обитой жестью крышей и  земляным  полом.  Здесь  была  и  столовая,  и
спальня, и кухня; уборной служило поле, плантации, лес.
     Мертвеца положили на топчан.  Все  столпились  вокруг  покойника,
старик вытащил из кармана свечу,  зажег и поставил у изголовья.  Свеча
уже  наполовину  сгорела  -  ее  зажигали  перед  выносом  тела  и  ее
предстояло еще зажечь, когда они придут в дом к дочерям покойного.
     - А что они там делают в Феррадасе? - спросил негр.
     - Они проститутки... - объяснил старик.
     - Все три? - удивился худой.
     - Да, сеньор, все три.
     Минуту стояло молчание.  Мертвец лежал  весь  высохший,  заросший
седой бородой. Старик продолжал:
     - Одна была замужем... Потом муж помер...
     - Что, он старый был? - спросил худой, показывая на труп.
     - Шесть десятков верных...
     - Не считая того времени,  когда он кормился грудью...  - пошутил
один из работников,  до того не вмешивавшийся в разговор. Однако никто
не засмеялся.
     Худой поставил на стол бутылку кашасы.  В доме  была  всего  одна
кружка,  она  переходила  из  рук в руки.  После того как выпили,  все
оживились.  Один из находившихся в доме прибыл на фазенду  как  раз  в
этот день.  Он поинтересовался,  что это за лихорадка, от которой умер
старик.
     - Никто толком не знает.  Это лесная лихорадка; от нее помирают в
два счета.  И ни одно лекарство не  помогает...  Даже  настоящий  врач
ничего не может поделать. И даже Жеремиас, который лечит травами...
     Негр объяснил  вновь  прибывшему  (он  приехал  из  Сеара),   что
Жеремиас - это знахарь,  живущий в дремучих лесах Секейро-Гранде,  где
он укрылся в полуразвалившейся хижине.  Лишь в самых  крайних  случаях
люди отваживались отправляться туда. Жеремиас питался корнями и дикими
плодами. Он заговаривал людей от пуль и укусов змеи. В его хижине змеи
свободно ползали, и каждая из них имела свое имя, как если бы она была
женщиной. Он давал лекарства против телесных страданий и любовных мук.
Но с этой лихорадкой даже он не мог справиться.
     - Мне говорили там,  в Сеара,  но я не поверил... Столько историй
рассказывают об этих краях, что все кажется чудом!..
     Худой поинтересовался, что же там рассказывают.
     - Хорошее или плохое?
     - И хорошее,  и плохое,  но больше плохого.  Из хорошего  говорят
лишь,  что  здесь много денег,  что любой может разбогатеть сразу,  не
успев еще высадиться с парохода,  будто  тут  деньгами  улицы  мостят,
будто  денег  здесь,  что  пыли  на  дороге...  А из плохого - что тут
лихорадка, жагунсо, змеи... Много говорят плохого...
     - И все-таки ты приехал...
     Пришелец из Сеара не ответил. Заговорил старик, принесший труп:
     - Если  есть деньги,  человек не замечает ничего,  даже подлости.
Человек - это такое  животное,  которое  видит  только  деньги;  стоит
почуять  деньги,  ничего  другого  уже  не  видит и не слышит.  Оттого
столько несчастий в этих краях...
     Худой кивнул  головой  в  знак  согласия.  Он тоже оставил отца и
мать,  невесту и сестру,  чтобы отправиться на заработки в эти края. И
вот  прошли годы,  а он все еще собирал какао на плантациях для Манеки
Дантаса. Старик продолжал:
     - Денег много, но мы-то их не видим...
     Свеча освещала   осунувшееся   лицо   покойника.   Казалось,   он
внимательно  слушал,  о  чем  говорили  собравшиеся  вокруг него люди.
Кружка с кашасой еще раз  обошла  всех.  Начался  дождь,  негр  закрыл
дверь.  Старик долго смотрел на бородатое лицо мертвеца и потом сказал
усталым, лишенным всякой надежды голосом:
     - Вот он умер.  Больше десяти лет проработал покойный в Бараунасе
у полковника  Теодоро.  У  него  ничего  не  осталось  в  жизни,  даже
дочерей...  Десять  лет  прошло,  а  он  так  и не выпутался из долгов
полковнику... Теперь лихорадка унесла его, а полковник не захотел дать
ни гроша, чтобы помочь дочкам похоронить его...
     - Он еще сказал,  что хорошо,  если не потребует с дочерей уплаты
долгов  старика.  Девки,  мол,  зарабатывают много денег...  - добавил
юноша, когда старик замолчал.
     Худой с отвращением плюнул.  Покойник,  казалось, внимательно все
слушал.  Сеаренец немного  встревожился;  он  прибыл  только  сегодня,
надсмотрщик  Манеки  Дантаса завербовал его в Ильеусе вместе с другими
крестьянами,  высадившимися с  того  же  парохода.  Они  добрались  до
фазенды  уже  к  вечеру  и были распределены по хижинам.  Негр сказал,
опрокинув кружку кашасы:
     - Вот погоди, завтра увидишь...
     Старик, принесший покойника, вздохнул:
     - Нет хуже участи, чем быть работником на плантации какао...
     Худой заметил:
     - Наемники живут, конечно, получше... - он повернулся к сеаренцу.
- Если у тебя меткий глаз,  можешь считать,  что ты устроился в жизни.
Здесь деньги водятся только у того, кто умеет убивать...
     Глаза сеаренца расширились. Он со страхом посмотрел на покойника,
наглядно подтверждавшего слова собеседника:
     - Кто умеет убивать? - спросил он.
     Негр засмеялся, худой сказал:
     - Наемник с метким глазом пользуется привилегиями у богача...  Он
живет в поселке,  у него есть женщины,  у него всегда водятся деньги в
кармане и никогда не бывает, чтобы за ним числились долги. Но тот, кто
годится только для плантации... В общем завтра ты сам все увидишь...
     Теперь худой   пугал   его   этим   завтрашним   днем:   сеаренец
поинтересовался,  что  же с ним будет.  Любой из присутствующих мог бы
ответить; взялся объяснить все тот же худой.
     - Завтра  рано  утром приказчик из лавки позовет тебя и предложит
забрать все, что тебе нужно на неделю вперед. У тебя нет инструмента -
тебе понадобится приобрести его.  Ты покупаешь серп и топор, покупаешь
нож,  покупаешь мотыгу... И все это тебе обходится в сотню мильрейсов.
Потом ты покупаешь муку,  мясо,  кашасу, кофе на всю неделю. На еду ты
истратишь десять мильрейсов. В конце недели тебе начислят заработанные
тобой пятнадцать мильрейсов. - Сеаренец подсчитал про себя: шесть дней
по два с половиной,  пятнадцать,  - и мотнул головой,  соглашаясь. - У
тебя  останется пять мильрейсов,  но тебе их не дадут,  - они пойдут в
погашение долга за инструмент... Тебе понадобится год, чтобы выплатить
сто мильрейсов,  причем ты не увидишь ни гроша.  Возможно, к рождеству
полковник одолжит тебе десять  мильрейсов,  чтобы  ты  истратил  их  с
проститутками в Феррадасе...
     Худой говорил полунасмешливо,  с циничным и в то же время унылым,
трагическим видом.  Потом попросил кашасы. Пришелец из Сеара как будто
онемел, он безмолвно смотрел на покойника. Наконец сказал:
     - Сто мильрейсов за нож, серп и мотыгу?
     Старик пояснил:
     - В  Ильеусе  нож  жакаре  стоит  двенадцать мильрейсов.  В лавке
фазенды ты его получишь не меньше, чем за двадцать пять...
     - Год...  - промолвил сеаренец и стал прикидывать,  когда пройдут
дожди в его родном краю, страдающем засухой. Он рассчитывал заработать
здесь  на  корову  и  теленка и вернуться сразу же,  как только первые
дожди оросят раскаленную землю.  - Год...  - повторил он и взглянул на
мертвого, который, казалось, улыбался.
     - Это ты так думаешь...  Еще до того,  как ты закончишь  выплату,
твой  долг  уже увеличится...  Ты приобрел холщовые брюки и рубашку...
Истратился на лекарства,  которые, помоги нам господи, обходятся очень
дорого;  ты  купил  револьвер  - единственное стоящее вложение денег в
этом краю... И тебе никогда не выплатить долга... Тут все в долгу, - и
худой  обвел рукой присутствующих - и тех,  кто работал на "Обезьяньей
фазенде", и тех двоих, что пришли с мертвецом из Бараунаса, - тут ни у
кого нет никаких сбережений...
     В глазах сеаренца отразился испуг. Свеча бросала на мертвого свой
желтоватый свет. На дворе все еще моросил дождь. Старик поднялся.
     - Мальчишкой я еще застал рабство...  Мой отец  был  рабом,  мать
тоже...  Фактически  с  тех  пор  ничего не изменилось.  Все,  что нам
обещали, осталось только на словах. А, может быть, стало даже хуже.
     Сеаренец оставил  на родине жену и дочь.  Он поехал,  рассчитывая
вернуться,  когда пойдут дожди,  привезти заработанные на юге деньги и
заново  построить  жизнь в своем родном краю.  Теперь его обуял страх.
Мертвый улыбался,  свет свечи то озарял,  то гасил его  улыбку.  Худой
согласился со стариком:
     - Да, ничего не изменилось...
     Старик потушил  свечу и спрятал ее в карман.  Он и юноша медленно
подняли гамак. Худой открыл дверь, а негр спросил:
     - Дочери его - проститутки?..
     - Да, - сказал старик.
     - ...А где они живут?
     - На улице Сапо... Второй дом...
     Потом старик обернулся к сеаренцу:
     - Никто не возвращается отсюда. С самого первого дня приезда всех
приковывает лавка фазенды.  Если ты хочешь уйти,  то уходи сегодня же,
завтра уже будет поздно...  Пойдем с нами, ты, кстати, сделаешь доброе
дело - поможешь нести покойника... Потом уже будет поздно...
     Сеаренец все еще колебался.  Старик  и  юноша  подняли  гамак  на
плечи. Сеаренец спросил:
     - А куда же мне идти? Что мне делать?
     Никто не  мог на это ответить,  такой вопрос никому не приходил в
голову.  Даже старик,  даже худой, говоривший насмешливо и цинично, не
могли  ответить.  Моросил  дождь,  и  капли  стекали по лицу мертвеца.
Старик и юноша поблагодарили всех,  пожелали доброй ночи. С порога все
смотрели  на  них,  негр  перекрестился в память покойника,  но тут же
подумал о трех дочерях,  трех распутных  девках.  Улица  Сапо,  второй
дом...  Когда он попадет в Феррадас,  он непременно зайдет... Пришелец
из Сеара смотрел на людей, исчезающих в ночном мраке. Вдруг он сказал:
     - Ладно, я тоже пойду...
     Он лихорадочно  собрал  свои  пожитки,  быстренько  попрощался  и
побежал догонять. Худой закрыл дверь.
     - Куда он пойдет?  - И так как никто не отозвался на его  вопрос,
он  ответил сам:  - На другую фазенду,  где его ждет то же самое,  что
здесь.
     И потушил лампу.



     Он потушил лампу одним дуновением.
     Перед тем,  как закрыть дверь в коридор, Орасио пожелал спокойной
ночи доктору Виржилио,  которого поместили в комнате напротив.  Мягкий
голос адвоката ответил:
     - Спокойной ночи, полковник.
     Эстер, в тишине своей комнаты,  слышала эти  слова;  она  прижала
руки к груди,  как бы желая сдержать биение сердца.  Из залы доносился
размеренный храп Манеки Дантаса.  Кум спал  в  гамаке,  подвешенном  в
гостиной,  -  он  уступил адвокату комнату,  в которой обычно ночевал.
Эстер в темноте следила  за  движениями  мужа.  Она  ясно  чувствовала
присутствие Виржилио там,  в комнате напротив,  и это сознание, что он
рядом,  все нарастало в ней. Орасио начал раздеваться. Он еще весь был
переполнен  радостью,  каким-то  почти  юношеским  ощущением  счастья,
которое охватило его во время обеда,  когда она по его просьбе сыграла
на рояле.
     Сидя на краю кровати,  он слышал дыхание Эстер.  Орасио разделся,
надел  ночную  сорочку с вышитыми на груди цветочками.  Затем поднялся
закрыть дверь из спальни в детскую,  где под присмотром  Фелисии  спал
ребенок.  Эстер  долго противилась тому,  чтобы ребенка перевели из ее
комнаты и оставили его спать под наблюдением няни. Уступив, она все же
потребовала,  чтобы дверь оставалась всегда открытой, так как боялась,
что змеи спустятся ночью с потолка и задушат ребенка.
     Орасио медленно  прикрыл  дверь.  Эстер  с  открытыми  глазами  в
темноте следила за движениями мужа.  Она  знала,  что  этой  ночью  он
собирается  обладать  ею;  всегда  в таких случаях он закрывал дверь в
детскую.  И впервые - это было самым странным из всего странного,  что
происходило  с  ней  в  этот  вечер,  -  Эстер не ощутила того глухого
чувства отвращения,  которое появлялось у нее всякий раз, когда Орасио
брал ее.  В другое время она бессознательно съеживалась в постели: все
в ней - живот, руки, сердце - холодело. Она чувствовала тогда, что вся
сжимается  от  страха.  Сегодня  же  она  не ощущала ничего подобного.
Потому что,  хотя ее глаза неясно различали в темноте движения Орасио,
мысленно  она  была  в  комнате  напротив,  где  спал Виржилио.  Спал?
Возможно и нет,  возможно он даже думает о ней,  глаза  его  проникают
сквозь темноту и через дверь,  коридор и через другую дверь,  стараясь
разглядеть под батистовой рубашкой тело Эстер.  Она задрожала при этой
мысли,  но не от ужаса; это была приятная дрожь, пробегающая по спине,
по бедрам, и умирающая там, где зарождается желание.
     Никогда раньше она не чувствовала того,  что ощущает сегодня.  Ее
тело,  перенесшее столько грубости Орасио,  тело,  которым он  обладал
всегда  с  одинаковым  неистовством,  тело,  отвергавшее  его всегда с
неизменным отвращением,  тело,  замкнувшееся для любви,  - за что  она
обычно  награждалась  эпитетом  "рыба",  который после короткой борьбы
бросал ей со  злостью  Орасио,  -  это  тело  раскрылось  теперь,  как
раскрылось сегодня и ее сердце. Сейчас она не сжимается, не прячется в
раковину,  подобно улитке.  Одно лишь сознание, что Виржилио находится
рядом в комнате,  всю ее раскрывает,  от одной лишь мысли о нем, о его
больших,  тщательно подстриженных усах,  о таких понимающих глазах,  о
белокурых  волосах,  она  чувствует  озноб,  ее  охватывает невыразимо
приятное ощущение.  Губы Виржилио оказались близко от уха Эстер, когда
он  прошептал ей это сравнение с птичкой и змеей,  но оно отозвалось у
нее в сердце.  Она закрывает глаза,  чтобы не  видеть  приближающегося
Орасио;  перед  ней  возникает  Виржилио,  она слышит,  как он говорит
красивые слова... А она-то думала, что он такой же пьяница, как доктор
Руи...  Эстер улыбнулась. Орасио решил, что эта улыбка предназначается
ему. Он тоже был счастлив в эту ночь. Эстер видит Виржилио, его нежные
руки,  чувственные губы,  и она ощущает в себе то, чего раньше никогда
не ощущала - безумное желание.  Желание обнять его,  прижаться к нему,
отдаться,  умереть  в  его  объятиях.  У нее сжимается горло,  как при
рыдании.  Орасио касается ее руками.  Это Виржилио ласкает  ее  своими
тонкими  и  нежными  руками,  она готова лишиться чувств.  Рядом с ней
Орасио,  но это Виржилио,  - тот,  кого она ждала еще с  далеких  дней
пансиона...  Она протягивает руки, ища его волосы, чтобы погладить их;
впивается в губы Орасио, но это желанные губы Виржилио... И она готова
умереть, жизнь истекает из ее воспламененного тела.
     Орасио никогда не видел ее  такой.  Сегодня  его  жена  -  совсем
другая  женщина.  Она  играла  для  него  на  рояле,  отдалась  ему со
страстью.  Она кажется умершей в его объятиях...  Он  сжимает  ее  еще
сильнее,  готовится снова обладать ею...  Это заря, неожиданная весна,
счастье,  на которое  Орасио  уже  не  надеялся.  Он  поддерживает  ее
красивую голову.
     В наружную   дверь   стучат.   Орасио   замирает   и   напряженно
прислушивается.  В  соседней комнате поднимается Манека Дантас;  снова
стучат;  отпирается дверной засов,  голос кума спрашивает,  кто там? В
руках Орасио голова Эстер. Она медленно открывает глаза. Орасио слышит
приближающиеся  шаги  Манеки,  он  покидает  нежную  теплую  Эстер.  И
чувствует внезапную злобу против Манеки, против непрошеного пришельца,
который явился  в  этот  счастливый  час;  глаза  его  суживаются.  Из
коридора доносится голос Манеки Дантаса:
     - Орасио! Кум Орасио!
     - Что там такое?
     - Выйди на минутку. Серьезное дело...
     Из другой комнаты доносится голос Виржилио:
     - Я нужен?
     Манека отвечает:
     - Идите тоже, доктор.
     С постели слышится приглушенный голос Эстер:
     - Что там такое, Орасио?
     Орасио поворачивается к ней. Улыбается, подносит руку к ее лицу.
     - Пойду посмотрю, сейчас вернусь...
     - Я тоже выйду...
     Орасио выходит,  Эстер тут  же  вскакивает  с  постели,  надевает
поверх рубашки халат,  ей удастся этой ночью еще раз увидеть Виржилио.
Орасио вышел, как был, с зажженной лампой в руке, в рубашке до пят, со
смешными цветочками на груди.  Виржилио и Манека Дантас уже находились
в зале,  когда туда вошел Орасио.  Он сразу узнал пришельца:  это  был
Фирмо,  плантация  которого  граничит  с лесами Секейро-Гранде.  Фирмо
выглядел усталым,  он присел на стул,  сапоги его были в  грязи,  лицо
перепачкано. Орасио, услышав шаги Эстер, сказал:
     - Принеси-ка нам выпить...
     Она едва  успела  заметить,  что  Виржилио  не  надевает  на ночь
рубашку, как другие. На нем была элегантная пижама, и он нервно курил.
Манека Дантас воспользовался тем,  что Эстер вышла,  и стал натягивать
брюки поверх длинной сорочки.  В этом наряде он выглядел еще  смешнее,
потому  что  рубашка вылезала из брюк.  Фирмо принялся снова объяснять
Орасио:
     - Бадаро послали убить меня...
     Манека Дантас в своем одеянии выглядел смешным и встревоженным.
     - И  как  это  ты  еще жив?  - вопрос его говорил о том,  что ему
хорошо известно, что такое наемники Бадаро.
     Орасио тоже   недоумевал.  Виржилио  взглянул  на  полковника,  -
полковник наморщил лоб,  он казался огромным в  этой  комичной  ночной
сорочке. Фирмо пояснил:
     - Негр испугался и промазал...
     - Но это действительно был человек Бадаро? - Орасио просто не мог
поверить.
     - Это был негр Дамиан...
     - И он промахнулся? - голос Манеки Дантаса был полон недоверия.
     - Промахнулся...  Похоже, что он был пьян... Он убежал по дороге,
как сумасшедший. Сейчас полнолуние, я хорошо разглядел лицо негра...
     Манека Дантас неторопливо заговорил:
     - Тогда ты  можешь  велеть  поставить  несколько  свечей  святому
Бонфиму...  Спастись  от  выстрела  негра  Дамиана  - это просто чудо,
великое чудо...
     Все замолчали.  Эстер  пришла  с бутылкой кашасы и стопками.  Она
налила Фирмо. Тот выпил и попросил еще. Залпом опрокинул и эту стопку.
Виржилио  любовался  затылком Эстер,  склонившейся,  чтобы налить вина
Манеке Дантасу.  Под распущенными волосами виднелась белая шея. Орасио
стоял неподвижно, теперь Эстер наливала ему. Виржилио взглянул на них,
и ему захотелось засмеяться,  настолько полковник был  смешон  в  этой
вышитой сорочке и с лицом,  изрытым оспой,  - он походил на клоуна. За
столом он выглядел застенчивым,  казалось,  он не  понимал  многое  из
того,  о  чем  говорили  Виржилио  и  Эстер.  Теперь  же он был просто
комичен,  и Виржилио почувствовал себя хозяином этой женщины,  которую
судьба   забросила   сюда,  в  неподходящую  для  нее  среду.  Великан
фазендейро  казался  ему  слабым  и  ничтожным,  неспособным   оказать
сопротивление  планам,  зародившимся  в  мозгу  Виржилио.  Голос Фирмо
вернул его к действительности:
     - И  подумать  только,  я  тут распиваю кашасу...  А мог бы в это
время лежать мертвым на дороге...
     Эстер вздрогнула, бутылка задрожала у нее в руке.
     Виржилио тоже неожиданно оказался в центре событий. Перед ним был
человек,  спасшийся от смерти.  Впервые он воочию увидел то, о чем ему
рассказывали друзья в Баие,  когда он собирался ехать в Ильеус.  Но он
все  же  не отдавал себе полного отчета в значительности случившегося.
Он полагал,  что нахмуренное лицо Орасио и встревоженный взгляд Манеки
Дантаса  вызваны  лишь видом человека,  спасшегося от убийства.  За то
короткое время,  которое Виржилио  пробыл  в  краю  какао,  он  слышал
разговоры  о  многом,  но еще не сталкивался лицом к лицу с конкретным
фактом.  Стычка  в  Табокасе  между  людьми  Орасио  и  людьми  Бадаро
произошла,  когда  он  уезжал повеселиться в Баию.  По возвращении ему
рассказывали всякие истории, которые показались ему небылицами. Он уже
слышал  про леса Секейро-Гранде,  слышал,  что и Орасио и Бадаро хотят
завладеть ими, но никогда не придавал этому серьезного значения. А тут
еще Орасио в своем ночном одеянии,  похожий на клоуна;  его комический
вид дополнял образ,  который Виржилио нарисовал себе,  когда наблюдал,
как Орасио вел себя за обедом и в гостиной.  Если бы не выражение лица
Фирмо,  Виржилио не осознал бы всего драматизма этой сцены. Поэтому он
удивился, когда Орасио повернулся к Манеке Дантасу и сказал:
     - Ну что ж,  ничего не поделаешь...  Раз они этого  хотят,  пусть
получают...
     Виржилио не ожидал от Орасио такого твердого и энергичного  тона.
Это не соответствовало тому представлению,  которое он составил себе о
полковнике. Виржилио вопросительно взглянул на него, и Орасио объяснил
ему положение вещей:
     - Вы нам будете  очень  нужны.  Когда  я  просил  доктора  Сеабру
рекомендовать   мне  хорошего  адвоката,  я  уже  предвидел,  что  так
случится... мы сейчас в оппозиции и не можем рассчитывать на судью, но
нам  нужен  адвокат,  который  бы хорошо разбирался в законах...  А на
доктора Руи я больше не полагаюсь...  Скандалист, переругался со всеми
- с судьей,  с нотариусами...  Говорит хорошо, но это единственное, на
что он способен...  А нам сейчас нужен адвокат с головой и к  тому  же
умелый и ловкий...
     Эта откровенность, с которой Орасио говорил о юристах, адвокатуре
и  юстиции,  энергичные слова,  проникнутые презрением,  все это снова
поразило Виржилио.  Образ полковника,  этого отвратительного, смешного
клоуна, созданный воображением адвоката, рушился. Виржилио спросил:
     - Но в чем дело?
     Странная это была группа.  В центре Фирмо, промокший под дождем и
запыхавшийся от  скачки.  Огромный  Орасио  в  белой  сорочке.  Нервно
курящий  Виржилио.  Бледный Манека Дантас,  не замечающий,  что из-под
брюк у него видна ночная рубаха.  Эстер,  не сводящая глаз с Виржилио.
Она тоже была бледна,  потому что знала, что теперь начнется борьба за
завоевание Секейро-Гранде.  Но важнее этого было для  нее  присутствие
Виржилио;  и сердце билось по-новому, несказанная радость овладела ею.
В ответ на вопрос Виржилио Орасио предложил:
     - Сначала давайте сядем...
     В его  голосе  послышалась  незнакомая  до   сих   пор   Виржилио
властность.   В   нем  звучали  нотки  приказа,  который  не  подлежал
обсуждению.  Виржилио вспомнил того  Орасио,  о  котором  толковали  в
Табокасе  и  Ильеусе,  Орасио,  который славился столькими убийствами,
полковника,  о котором богомольные старушки говорили,  что  он  держит
дьявола в бутылке. Виржилио колебался между двумя образами, которые он
создал в своем воображении:  хозяина и господина,  и  невежественного,
смешного   клоуна,   слабого  человека.  Орасио,  усевшись  в  кресло,
заговорил, и образ клоуна постепенно исчез.
     - Дело  вот  в  чем:  в Секейро-Гранде - хорошая земля для какао,
лучшая во всей округе.  Никто еще никогда не разводил  там  плантаций.
Единственно,  кто  там сейчас живет,  это полоумный знахарь...  С этой
стороны леса - я с моими владениями.  И я уже вонзил  зубы  в  лес.  С
другой  стороны  -  Бадаро со своей фазендой.  И они тоже вонзили свои
зубы в лес.  Но как с той,  так и с другой стороны успехи  пока  очень
незначительны.  Этот  лес - край света,  и тот,  кто будет им владеть,
станет самым богатым человеком на землях Ильеуса... Это все равно, что
стать  сразу  хозяином  Табокаса  и  Феррадаса...  всех поездов и всех
пароходов...
     Все внимательно слушали полковника.  Манека Дантас кивал головой.
Виржилио начинал понимать,  в чем дело.  Фирмо понемногу оправлялся от
испуга. Орасио продолжал:
     - Перед лесом,  между мной  и  Бадаро,  фазенда  Манеки  Дантаса.
Дальше Теодоро дас Бараунас. Только эти две фазенды крупные, остальные
- мелкие плантации,  такие,  как у Фирмо,  их  около  двадцати...  Все
понемногу  покусывают лес,  но никто не решается вступить в него...  У
меня уже давно созрел план вырубки Секейро-Гранде.  Бадаро это  хорошо
знают... И, тем не менее, лезут...
     Он взглянул перед  собой,  последние  слова  его  прозвучали  как
предвестники непоправимых бед. Манека Дантас объяснил:
     - Дело в том,  что мы  в  оппозиции,  а  Бадаро  заправляет  всей
политической жизнью округи, поэтому они и осмеливаются...
     Виржилио, желая понять все до конца, спросил:
     - Но при чем же тут Фирмо?
     Орасио снова заговорил:
     - Его плантация лежит между лесом и владениями Бадаро...  Сначала
они охаживали его,  предлагали  продать  плантацию.  Давали  ему  даже
больше того,  что она стоит. Но Фирмо - мой друг, в течение многих лет
мой избиратель,  он со мной посоветовался,  и я, зная о замысле Бадаро
проникнуть в лес,  рекомендовал ему не продавать.  Но я не представлял
себе, что они осмелятся пойти на убийство Фирмо... Это значит, что они
окончательно решили... Они хотят...
     В его голосе послышалась  угроза,  все  опустили  головы.  Орасио
усмехнулся про себя. Виржилио понял, что это человек невероятной силы.
При звуках его властного голоса,  казалось,  стали незаметными смешные
цветочки  на  его ночной рубашке.  Он сделал знак,  Эстер снова налила
всем кашасы. Орасио обратился к Виржилио:
     - Вы в самом деле полагаете, что Сеабра победит на выборах?
     - Я в этом не сомневаюсь...
     - Отлично...  Я  вам  верю,  - он говорил так,  словно только что
принял  окончательное  решение.  И  это  действительно  было  так.  Он
поднялся  и подошел к Фирмо.  - Все будет в порядке,  Фирмо.  Как твое
мнение?  А твое,  кум?  - повернулся он к Манеке  Дантасу.  -  Кто  из
владельцев плантаций на границе с лесом будет против меня?
     Он опять пояснил Виржилио:
     - Все  владельцы  плантаций  знают,  что  если лес будет моим,  я
оставлю их на месте...  А если они мне помогут, то даже отдам им часть
земли...  Мы уже об этом договорились.  Теперь Бадаро хотят заполучить
все...  и лес и  плантации...  Однако  они  хотят  больше,  чем  могут
проглотить...
     Он посмотрел на Манеку и на  Фирмо,  ожидая  ответа  на  заданный
вопрос. Фирмо заговорил первым:
     - Все за вас, сеньор...
     Манека сделал оговорку:
     - Я не могу,  пожалуй,  поручиться за Теодоро  дас  Бараунас.  Он
очень близок к дому Бадаро... только повидавшись с ним...
     Орасио быстро принял решение:
     - Ты,  Фирмо,  возвращайся  к  себе.  Я  пошлю  с тобой людей для
охраны... Поговоришь с остальными: с Бразом, Жозе да Рибейра, с вдовой
Миранда,  с Коло,  со всеми.  Не забудь кума Жарде, он смелый человек.
Скажи,  чтобы утром все приехали ко  мне  завтракать.  Здесь  как  раз
доктор Виржилио,  и мы все скрепим черным по белому.  У меня останется
лес до реки,  а остальное -  все,  что  по  ту  сторону,  -  пойдет  в
раздел... То же и с землями, которыми мы завладеем... Идет?
     Фирмо согласился и начал собираться в путь. У Виржилио голова шла
кругом,  он  смотрел  на  Эстер,  которая  была белее белого,  бледнее
бледного и за все время не произнесла ни слова.  Орасио говорил теперь
с Манекой Дантасом. Он по-хозяйски отдавал ему распоряжения:
     - А ты,  кум,  поезжай и переговори с Теодоро. Объясни ему, в чем
дело.  Если он захочет,  пусть приезжает.  Я с ним заключу соглашение.
Если же не захочет,  пусть готовится:  скоро на  этих  двадцати  лигах
начнется пальба...
     Он вышел  во  двор.  Виржилио  следил  за  ним  глазами,  полными
восхищения.  Затем  робко  взглянул  на  Эстер - она была уже далекая,
почти недоступная. Орасио позвал работников из хижины:
     - Алжемиро! Жозе Дединьо! Жоан Вермельо!
     Затем все вышли на веранду.  Во дворе стояли уже оседланные ослы,
люди  вооружались.  Манека,  Фирмо  и  трое  жагунсо уехали вместе;  в
наступающем утре ясно был  слышен  топот  копыт.  Пришел  надсмотрщик.
Орасио  стал  объяснять  ему  существо дела.  Виржилио и Эстер вошли в
залу.  Эстер приблизилась к нему; она была бледна, говорила торопливо,
слова вырывались у нее из груди:
     - Увезите меня отсюда... Далеко, далеко...
     Они услышали  шаги  Орасио  прежде,  чем Виржилио успел ответить.
Полковник вошел и сказал жене и адвокату:
     - Этот  лес  будет  моим,  хотя  бы  пришлось  залить  кровью всю
землю... Готовьтесь, доктор, теперь дело начнется...
     Он обратился к охваченной страхом Эстер:
     - Ты отправишься в  Ильеус,  так  будет  лучше...  -  Орасио  был
целиком  захвачен  грядущими  событиями.  -  Доктор,  вы увидите,  как
уничтожают бандитов... Потому что Бадаро не что иное, как бандиты...
     Он взял  Виржилио  под  руку,  повел  его  на  веранду.  Тусклый,
печальный свет раннего утра освещал землю.  Орасио показал  вдаль,  на
едва различимый горизонт.
     - Вот они,  леса Секейро-Гранде.  Скоро там раскинутся  плантации
какао. Это так же верно, как то, что меня зовут Орасио да Силвейра...



     Дона Ана Бадаро вздрогнула,  сидя в гамаке, когда во дворе завыла
собака.  Это не был страх - в городе,  в поселках,  на  фазендах  люди
говорили,  что Бадаро не знают страха. Она ощутила тревогу, потому что
весь вечер ее мучило сознание,  что от нее что-то скрывают, что у отца
и  дяди  появился  секрет,  который  не известен женщинам в доме.  Она
заметила отсутствие Дамиана и Вириато,  спросила о них  Жуку,  но  тот
отговорился,  что  послал  их по делу.  Дона Ана уловила ложь в голосе
дяди,  но ничего не сказала.  В воздухе носилось что-то серьезное. Она
это  чувствовала  и  это  беспокоило ее.  Собачий вой повторился,  пес
тоскливо выл на луну,  как воет самец без самки в ночи  желания.  Дона
Ана взглянула на лицо отца;  сидя с полузакрытыми глазами,  он ожидал,
чтобы она начала чтение.  Синьо Бадаро держался спокойно.  Спокойствие
было в его глазах, в бороде, его большие руки опирались на колени, все
в нем дышало уверенностью и миром.  Если бы Жука не ерзал беспокойно в
кресле,  дона  Ана,  возможно,  и  не  реагировала  бы  так  нервно на
завывание собаки.
     Они находились в гостиной.  Наступил час чтения библии.  Это было
традицией,  установившейся еще при жизни покойной доны  Лидии,  матери
доны Аны.  Она была религиозна и любила находить в библии слова совета
для мужа - как поступить ему в том или ином деле.  Когда  она  умерла,
Синьо сохранил этот обычай и относился к нему с религиозным почтением.
Где бы он ни находился - на фазенде, в Ильеусе, даже в Баие, в деловой
поездке,  -  каждый  вечер кто-нибудь непременно должен был читать ему
вслух выбранные наудачу отрывки из библии, в которой он пытался искать
советы для своей деятельности. После смерти Лидии Синьо становился все
более религиозным,  к его  католицизму  примешивалось  теперь  немного
спиритизма и много суеверий.  И особенно прочно укоренился этот обычай
чтения библии.  Сплетники в Ильеусе насмехались над Синьо на этот счет
и  рассказывали  в  кафе,  как  однажды  вечером  полковник,  находясь
проездом в Баие,  решил посетить публичный дом.  И вот,  перед тем как
улечься  с  проституткой,  он  вытащил из кармана потрепанную библию и
заставил женщину прочитать ему отрывок.  По этому поводу  Жука  Бадаро
устроил  дебош  в  кафе  Зека Трипа,  избив аптекаря Карлоса да Силва,
который с насмешками рассказывал эту историю.
     После смерти  доны  Лидии  дона  Ана заменила мать,  и теперь она
постоянно читала и на фазенде, и в Ильеусе грязную и местами порванную
ветхую  библию,  которую Синьо Бадаро ни за что не соглашался заменить
другой, так как верил, что именно эта обладает магической способностью
направлять его в делах.  Он не согласился на замену даже тогда,  когда
каноник Фрейтас,  однажды ночевавший на фазенде,  обратил внимание  на
то,  что библия Синьо издана протестантами,  и сказал, что не годится,
мол,  католику читать книгу, преданную анафеме. Синьо Бадаро не понял,
что  это  значит,  но не стал просить объяснений.  Он ответил,  что не
видит,  собственно,  большой  разницы;  у  него  всегда   все   хорошо
получалось и с этой книгой,  и "библия - не альманах,  чтобы ее менять
каждый год".  Каноник Фрейтас не нашел веских аргументов  и  предпочел
замолчать,  решив,  что уже сам по себе факт,  что полковник ежедневно
читает библию,  имеет немаловажное  значение.  Синьо  Бадаро  возражал
также, когда дона Ана, заменив мать, попыталась было навести порядок в
чтении библии.  Дона Ана предложила начать с первой страницы и  читать
все  до  конца.  Но  Синьо стал возражать;  он верил в то,  что библия
должна открываться наугад;  для него она была волшебной  книгой,  и  в
открытой   случайно   странице   он   должен  найти  для  себя  что-то
поучительное.  Если он не был удовлетворен  прочитанным  отрывком,  то
приказывал  дочери открыть библию на другой странице,  затем еще и еще
до тех пор,  пока не находил связи между прочитанным  отрывком  и  тем
делом, которое его заботило. Он уделял все внимание словам - многие из
них он не понимал,  - пытаясь определить  их  смысл,  истолковывая  их
по-своему,  так,  как  ему  было  выгодно.  Нередко  он отказывался от
осуществления того или  иного  дела,  ссылаясь  на  слова  Моисея  или
Авраама.  Он  обычно  успокаивал  себя  тем,  что  это  никогда ему не
приносило вреда.  И горе тому родственнику или гостю,  который  в  час
чтения библии вздумал бы подшучивать над этим или протестовать.  Синьо
Бадаро выходил тогда из себя и разражался гневом. Даже Жука не решался
возражать  против  этого  обычая,  который  считал  крайне нудным.  Он
слушал,  напрягая  внимание,  смакуя  те  места,  где  говорилось   об
отношениях  между мужчиной и женщиной - здесь он еще понимал некоторые
слова, действительный смысл которых ускользал от Синьо и доны Аны.
     Дона Ана взглянула на отца, спокойно восседавшего в своем высоком
кресле. Ей казалось, что он смотрит из-под опущенных век на висящую на
стене  картину,  которую  он  привез  из  Баии,  когда  она  попросила
чем-нибудь украсить залу.  Она тоже взглянула на репродукцию, и на нее
повеяло  глубоким  миром,  которым  дышала  вся  картина.  Но  тут  же
заметила,  что Жука нервничает,  что его не интересует газета, которую
он  читает,  баиянская  газета  двухнедельной  давности.  Собака снова
завыла, и Жука сказал:
     - Когда буду возвращаться из Ильеуса,  обязательно захвачу оттуда
суку. Пери скучно одному...
     Дона Ана нашла, что эта фраза прозвучала фальшиво: Жука сказал ее
лишь для того, чтобы как-нибудь скрыть свое волнение. Но им не удастся
ее обмануть, тут кроется что-то очень серьезное. Где Дамиан и Вириато?
Много уже таких вечеров провела дона Ана в тревоге и неведении. Иногда
она  узнавала  спустя  много дней,  что убит человек и владения Бадаро
увеличились.  Ее очень огорчало,  что от  нее  скрывали  происходящее,
будто она еще девочка.
     Она отвела взгляд от дяди,  которому так никто и не  ответил;  ею
неожиданно  овладело  чувство  зависти к спокойствию Олги,  жены Жуки,
которая,  сидя в кресле рядом с мужем,  тихо себе вязала.  Олга  редко
бывала на фазенде,  и когда,  по настоянию Жуки, садилась в Ильеусе на
поезд и приезжала на месяц в усадьбу,  она не переставала  сетовать  и
плакать.  Вся ее жизнь в Ильеусе проходила в сплетнях.  Она выставляла
себя мученицей перед богомольными старухами и подругами,  дни  и  ночи
жаловалась  на  любовные  похождения Жуки.  Раньше она пыталась как-то
реагировать на постоянные измены мужа.  Она подсылала  жагунсо,  и  те
угрожали  женщинам,  которые  вступали  с  Жукой  в близкие отношения;
однажды она велела даже обрить одну мулаточку,  которой Жука  построил
дом.  Но Жука жестоко расправлялся с женой; соседки утверждали, что он
ее избивал;  и она со временем  утихомирилась  и  уже  не  шла  дальше
причитаний  и  жалоб,  с  которыми обращалась ко всем с видом покорной
жертвы. В этом для нее заключалась вся жизнь: ей нравилось жаловаться,
слушать перешептывания и сожаления старых ханжей.  Возможно,  она даже
почувствовала бы себя обманутой,  если бы  Жука  вдруг  превратился  в
образцового  супруга.  Она  ненавидела  фазенду,  где  Синьо  не хотел
слушать ее сетований,  а дона Ана,  целый день занятая, почти не имела
времени  на то,  чтобы выражать ей соболезнование.  К тому же дона Ана
смотрела на  жизнь  глазами  Бадаро  и  не  видела  ничего  плохого  в
похождениях  Жуки,  раз он предоставлял жене все,  в чем та нуждалась.
Таким был ее отец,  такими должны быть все мужчины,  думала дона  Ана.
Кроме   всего   прочего,  Олга,  не  интересовавшаяся  делами  Бадаро,
враждебно относившаяся к земле,  незнакомая со  всем,  что  связано  с
выращиванием  какао,  казалась  доне  Ане  совершенно  чужой их семье,
далекой от нее и даже опасной.  Дона Ана чувствовала,  что Олга  дышит
другой атмосферой,  не той,  что она,  Синьо и Жука. Однако сейчас она
даже чуточку  завидовала  ее  спокойствию,  ее  безразличию  к  тайне,
незримо присутствовавшей в зале.  Дона Ана чувствовала, что происходит
что-то очень серьезное, и возмущалась, что ее не посвящают в тайну, не
отводят ей того места в доме, которого она заслуживает. Вот почему она
оттягивала с чтением библии,  и взгляд ее поочередно останавливался на
лицах отца и дяди.
     Закончив свои дела по кухне,  пришла Раймунда, села на пол позади
гамака  и  начала перебирать волосы доны Аны.  Пальцы мулатки щелкали,
убивая воображаемых насекомых.  Но даже эта нежная ласка не  успокоила
девушку.  Какой  секрет утаивают от нее Синьо и Жука,  ее отец и дядя?
Где Вириато и негр Дамиан?  Почему Жука так нервничает,  почему он так
часто смотрит на часы?
     Вой собаки прорезает эту ночь страдания.
     Синьо медленно открыл глаза и остановил взгляд на дочери:
     - Почему ты не начинаешь, дочка?
     Дона Ана открывает библию, Олга смотрит как и всегда, не проявляя
интереса, Жука кладет газету на колени, дона Ана начинает читать:
     "Мадианитяне же  и амаликитяне и все жители востока расположились
на долине в таком множестве,  как саранча; верблюдам их не было числа,
много было их, как песку на берегу моря".
     Это была история борьбы Иисуса,  и дона Ана удивилась,  что Синьо
не велел ей открыть другую страницу.  Отец слушал очень внимательно, и
тогда она тоже попыталась вникнуть в смысл этих  слов  и  найти  связь
между ними и занимающей ее тайной. Синьо, боясь пропустить хоть единое
слово,  подался вперед,  согнувшись настолько, что борода его легла на
колени.  Он  еще раз взглянул на Жуку.  Дона Ана читала медленно,  она
тоже старалась выбраться из мира сомнений.
     Синьо попросил повторить один стих, тот, в котором говорится:
     "И поразил Иисус всю землю нагорную  и  полуденную,  и  низменные
места и землю, лежащую у гор, и всех царей их".
     Дона Ана замолкла - отец сделал ей знак подождать.  Он размышлял,
правильно  ли понял божественное благословение его семье и его планам.
Он почувствовал, что на него снизошли великое спокойствие и абсолютная
уверенность. Он сказал:
     - Библия никогда не лжет.  Никогда мне не было вреда от того, что
я  следовал  ее указаниям.  Мы вступаем в леса Секейро-Гранде - такова
воля божья. Еще сегодня у меня были сомнения, сейчас у меня их нет.
     И дона   Ана   сразу  все  поняла;  теперь  она  знала,  что  лес
Секейро-Гранде будет принадлежать Бадаро,  на этих  землях  поднимутся
деревья какао,  и,  как однажды обещал Синьо, она выберет название для
будущей фазенды. Лицо ее осветилось радостью, она была счастлива.
     Синьо Бадаро поднялся.  Он выглядел величественно, словно древний
пророк,  с длинными,  начавшими седеть  волосами,  с  черной  бородой,
ниспадающей на грудь. Жука взглянул на старшего брата.
     - Я всегда говорил тебе,  Синьо,  что нам нужно войти в этот лес.
Когда мы им завладеем, никто не сравнится могуществом с Бадаро...
     Дона Ана расплылась в улыбке. Она была согласна с дядей.
     Вдруг послышался испуганный голос Олги:
     - Что, опять начнутся столкновения? Если так, я немедленно уезжаю
в Ильеус... Такая жизнь не для меня... Видеть, как убивают людей...
     В этот момент дона  Ана  ненавидела  Олгу.  Она  бросила  на  нее
взгляд,  полный безграничного презрения и злобы;  Олга была из другого
мира, бесполезного и мерзкого, по мнению доны Аны.
     Пробили часы. Синьо сказал дочери:
     - Иди спать,  дона Ана,  пора уже.  И ты  тоже,  Олга...  Я  хочу
поговорить с Жукой.
     Радость исчезла с лица доны Аны. Олга и Раймунда поднялись, а она
искала  повод,  чтобы  упросить Синьо разрешить ей остаться.  Но в это
время послышался лай собаки,  значит,  кто-то появился во  дворе;  все
остановились.  Минуту спустя в дверях веранды появился Вириато, собака
следовала за ним,  но,  как только узнала его,  перестала лаять.  Жука
подался вперед и спросил;
     - Ну, как?
     Мулат опустил глаза и торопливо заговорил:
     - Наверно,  человек поехал по тропинке, мимо меня он не проезжал.
Попадись он мне, я бы конечно сбил его!..
     - Что же  произошло?  Что-нибудь  случилось  с  Дамианом?  Говори
скорей...
     - Он промазал...
     - Не может быть!
     - Промазал? - Жука был поражен.
     - Похоже,  что так,  сеньор. Не знаю, что с ним стряслось. Он вел
себя как-то чудно с тех пор,  как вышел из дому. Просто непонятно, что
с ним произошло. Это не кашаса, я бы знал...
     - Ну и что дальше было? - спросил Синьо.
     Мулат снова опустил глаза.
     - Фирмо даже не ранен.  Все уже прознали об этом. Говорят, Дамиан
спятил. Никто не знает, куда он делся...
     - А Фирмо? - настороженно спросил Жука.
     - Я натолкнулся на двух людей, несших покойника. Они сказали, что
Фирмо поехал  по  направлению  к  каза-гранде  полковника  Орасио.  Он
поскакал галопом,  остановился только,  чтобы сказать, что вы посылали
убить его,  но Дамиан промахнулся.  Он не хотел больше  разговаривать,
торопился вовсю...  Когда я встретился с этими людьми,  вокруг них уже
собралась толпа, обсуждали случившееся...
     Женщины стояли  как  вкопанные,  дона  Ана с библией в руке жадно
следила за разговором.  Теперь она поняла все и оценила значение этого
события. Она знала, что в эту ночь поставлено на карту будущее Бадаро.
Синьо прошелся по зале широкими шагами.
     - Что же случилось с негром? - спросил он.
     Вириато попытался объяснить:
     - Похоже, что он испугался...
     - Я тебя не спрашиваю...
     Мулат съежился. Жука потирал руки, стараясь скрыть свое волнение:
     - Теперь уже другого выхода нет...  Лучше начать нам прежде,  чем
выступит Орасио... Это - война...
     Услышав слова мужа,  Олга сделала испуганный  жест.  Синьо  снова
сел.  Прошла  минута  молчания.  Он думал о том,  что дочь прочитала в
библии. Казалось, все было ясно, но он захотел еще раз удостовериться:
     - Ну-ка, почитай еще, дона Ана...
     Она взяла книгу,  раскрыла ее наугад и,  стоя,  прочла.  Ее  руки
немного дрожали, но голос звучал твердо:
     "А если будет вред,  то отдай душу за душу,  глаз за глаз, зуб за
зуб, руку за руку, ногу за ногу".
     Синьо поднял голову,  у него уже не оставалось никаких  сомнений.
Знаком  он  велел женщинам выйти.  Олга и Раймунда пошли к дверям,  но
дона Ана не двинулась с места.  Те были уже в коридоре,  а она все еще
стояла в зале с библией в руке, смотря на отца. Жуке хотелось поскорее
ее спровадить, чтобы поговорить с братом наедине. Синьо сказал суровым
голосом:
     - Я ведь велел тебе идти спать, дона Ана. Чего ты ждешь?
     И тогда  она  процитировала  на память,  не заглядывая в библию и
устремив глаза на отца:
     "Не иди против меня, вынуждая меня покинуть тебя и уйти, ибо куда
бы ты ни пошел, туда пойду и я; и где бы ты ни остался, там останусь и
я".
     - Это не женское дело... - начал было Жука.
     Но Синьо прервал его:
     - Пусть она останется.  Она - Бадаро. Придет день, когда ее дети,
Жука,  станут  собирать  какао  на  плантациях Секейро-Гранде.  Можешь
остаться, дочь моя.
     Жука и  дона  Ана  сели  рядом с ним.  И они начали разрабатывать
планы  борьбы  за  овладение  лесами  Секейро-Гранде.  Дона  Ана  была
довольна,  и  эта  радость  делала  еще  красивей  ее смуглое личико с
горящими черными глазами.



     В эту ночь разнузданных  страстей,  чаяний  и  грез  вокруг  леса
зажглись огни. Керосиновые лампы в доме Орасио и в доме Бадаро. Свеча,
которую дона Ана поставила  у  подножья  статуи  богородицы  в  алтаре
каза-гранде,  моля помочь Бадаро.  Свеча,  зажженная у тела покойного,
которого несли к дочерям в Феррадас.  Огни на фазенде  Бараунас,  куда
почти   одновременно  прибыли  Жука  Бадаро  и  Манека  Дантас,  чтобы
переговорить с Теодоро.  Красный и  дымный  свет  коптилок  в  хижинах
работников,  проснувшихся раньше обычного,  чтобы послушать рассказы о
негре Дамиане,  который дал промах и скрылся неизвестно куда.  Свет  в
доме Фирмо, где дона Тереза на кровати из жакаранды ожидала мужа. Огни
в домах  мелких  землевладельцев,  разбуженных  неожиданным  прибытием
Фирмо  с  жагунсо  Орасио:  Фирмо  привез  им приглашение на завтрак к
полковнику.  Вокруг леса горели огни  фонарей,  светильников,  ламп  и
коптилок. Они обозначили границы леса Секейро-Гранде с севера и с юга,
с востока и с запада.
     Люди верхом или пешком кое-где пересекали небольшие участки леса,
чтобы сократить путь.  Они ездили с фазенды на фазенду, с плантации на
плантацию  и приглашали на переговоры,  которые должны были состояться
на следующее утро.  Людские страсти  зажгли  вокруг  леса  огни,  люди
галопом  поскакали по дорогам.  Но ни огни,  ни топот не разбудили лес
Секейро-Гранде;  вековой сон лежал на его стволах и  ветвях.  Отдыхали
ягуары, змеи и обезьяны. Не проснулись еще птицы, чтобы приветствовать
зарю.  Только  светлячки  -  фонарики  призраков  -   освещали   своим
изумрудным  огнем густую зелень деревьев.  Лес Секейро-Гранде спал,  а
вокруг жадные до денег и власти люди строили планы его  завоевания.  В
сердце  сельвы,  в  самом укромном месте леса,  освещенном мигающими и
мерцающими огнями светлячков, спал колдун Жеремиас.
     Ни деревья,  ни  животные,  ни  колдун  не  подозревали,  что лес
находится в опасности,  что  он  окружен  корыстными  и  честолюбивыми
людьми,  что  дни  гигантских  деревьев,  диких  животных  и  страшных
призраков уже сочтены.  Колдун  спал  в  своей  убогой  хижине,  спали
деревья и животные.
     Сколько лет могло быть этому негру Жеремиасу с  седыми  курчавыми
волосами,  с  затуманившимися  незрячими  глазами,  с согбенным телом,
тощему,  с  лицом,  изрезанным  морщинами,  с  беззубым  ртом,  неясно
бормотавшим какие-то слова, смысл которых надо было угадывать?
     На двадцать лиг вокруг Секейро-Гранде никто не  знал  этого.  Для
всех Жеремиас - лесное существо,  такое же грозное, как ягуары и змеи,
как стволы,  переплетенные лианами,  как сами  призраки,  которыми  он
управляет  и  которых  выпускает на волю.  Он хозяин и властелин этого
леса Секейро-Гранде,  который оспаривают Орасио и Бадаро.  От морского
побережья,  от  порта Ильеуса до самого отдаленного поселка на дорогах
сертана люди говорили о Жеремиасе,  о колдуне,  который излечивает  от
болезней  и  заговаривает  от  пуль  и укусов змей,  дает лекарства от
любовных недугов и знает колдовство,  заставляющее женщину привязаться
к  мужчине сильнее,  чем клейкий сок зерен какао к ногам.  Слава о нем
дошла до города и поселков,  которых он сам никогда,  не  видел.  Люди
издалека приходили к нему за советом.
     Жеремиас обосновался в сельве много лет назад,  когда лес занимал
гораздо  большее пространство,  когда люди еще и не помышляли вырубать
его под плантации какао, в то время еще не завезенное сюда с Амазонки.
Он был тогда молодым негром,  бежавшим от рабства. Охотники за беглыми
рабами преследовали его. Он скрылся в лесу, где жили индейцы, и больше
уже  не  выходил  оттуда.  Он  бежал  с плантации сахарного тростника,
хозяин которой избивал своих рабов кнутом.  В течение  многих  лет  он
ходил  с  рубцами  на  спине  - следы побоев.  Но даже когда эти рубцы
исчезли,  даже когда он узнал,  что рабство отменено,  он  не  захотел
выйти из леса.  Вот уже много лет,  как он живет здесь.  Жеремиас даже
потерял счет времени,  события далекого прошлого  улетучились  из  его
памяти.  Он сохранил лишь воспоминание о черных богах, привезенных его
предками  из  Африки,  богах,  которых  он  не  захотел   сменить   на
католических  святых  - покровителей владельцев сахарной плантации.  В
лесу он жил в обществе своих богов - Огума, Омолу, Ошосси и Ошолуфана.
От   индейцев  он  узнал  секреты  лечения  травами.  Он  путал  своих
негритянских богов с туземными идолами, и, когда кто-нибудь приходил к
нему  в  сердце сельвы просить совета или лекарства,  он обращался и к
тем,  и к другим богам.  А народу приходило много, приезжали даже люди
из города, и со временем к его хижине уже вилась дорожка, протоптанная
больными и страждущими.
     Он видел, что белые люди подобрались близко к его лесу, наблюдал,
как вырубались другие леса,  как индейцы бежали отсюда в далекие края,
как   зарождались  первые  плантации  какао,  как  создавались  первые
фазенды.  Жеремиас  уходил  все  дальше  и  дальше  вглубь  сельвы,  и
понемногу его обуял страх,  боязнь,  что в один прекрасный день придут
люди  и  вырубят  лес  Секейро-Гранде.  Он  предсказывал,  что   тогда
произойдут неисчислимые беды.  Всем,  приходившим к нему,  он говорил,
что в лесу живут боги и  каждое  дерево  в  нем  священно;  если  люди
наложат руку на сельву, боги безжалостно за это покарают.
     Он питался корнями и травами,  пил чистую воду из  протекавшей  в
лесу реки,  в его хижине были две ручные змеи, пугавшие посетителей. И
даже самые грозные полковники,  даже Синьо Бадаро - политический лидер
и всеми уважаемый человек,  даже сам Орасио, про которого рассказывали
столько историй,  даже сам Теодоро дас Бараунас с его страшной  славой
злодея,  даже  сам  Бразилино,  символ  храбрости,  -  никто не внушал
большего страха в краю Сан-Жорже-дос-Ильеус,  чем колдун Жеремиас. Ему
были подчинены сверхъестественные силы,  те, что отклоняют полет пуль,
останавливают руку убийцы, занесшего кинжал, превращают в обычную воду
самый опасный яд самой страшной змеи.
     Спит в своей хижине колдун Жеремиас.  Но  его  уши,  привыкшие  к
лесным шумам, даже во сне различают приближающиеся торопливые шаги. Он
открывает усталые очи, поднимает покоящуюся на земле голову. Старается
разобрать   что-нибудь   в  тусклом  свете  едва  зарождающейся  зари,
выпрямляет свое худое тело,  одетое  в  лохмотья.  Шаги  слышатся  все
ближе,  кто-то  бежит по тропинке,  ведущей к хижине.  Кто-то,  ищущий
лекарства или совета,  либо кто-то с отчаянием в сердце.  Жеремиас уже
привык  различать  тревогу  людей  по  тому,  с  какой  скоростью  они
пересекают лес. Этот явно в отчаянии - он бежит по тропинке, на душе у
него,  видно,  очень  тяжело.  Сквозь  ветви пробивается тусклый свет,
который слабо освещает змею,  ползущую по хижине.  Жеремиас садится на
корточки и ждет.  Тот,  что приближается, не несет с собой огня, чтобы
осветить дорогу,  его страдание освещает ему путь,  ведет его.  Колдун
бормочет невнятные слова.
     И вдруг в хижину врывается негр Дамиан,  он падает  на  колени  и
целует Жеремиасу руки.
     - Отец Жеремиас, со мной случилась беда... У меня нет слов, чтобы
рассказать, чтобы выразить... Отец Жеремиас, я пропал...
     Негр Дамиан  весь  дрожит,  его  огромное  тело  кажется   тонким
бамбуком,  раскачиваемым  ветром  на  берегу реки.  Жеремиас кладет на
голову негра свои исхудалые руки.
     - Сын  мой,  нет  такой  напасти,  от  которой  нельзя  излечить.
Расскажи мне все, старый негр даст тебе лекарство...
     Его голос  слаб,  но  слова  обладают силой убеждения,  Дамиан на
коленях подползает еще ближе.
     - Отец мой, не знаю, как это случилось... Никогда этого не было с
негром Дамианом.  С тех пор как ты заговорил мое тело от  пуль,  я  ни
разу не промахнулся, не испытывал страха, когда убивал... Не знаю, что
со мной, отец Жеремиас, это прямо какое-то наваждение...
     Жеремиас слушал   молча;  руки  его  спокойно  лежали  на  голове
Дамиана.  Змея перестала ползать,  свернулась клубком на теплом месте,
где недавно спал колдун.  Дамиан дрожал,  он то торопливо рассказывал,
то останавливался, с трудом подбирая слова:
     - Синьо   Бадаро   послал   меня  убить  Фирмо  -  его  плантация
близехонько отсюда.  Я засел на тропинке,  и вот мне явился призрак  -
его жена, дона Тереза, и я лишился разума...
     Он ждал. Сердце его сжалось, неведомые раньше чувства переполняли
грудь. Жеремиас промолвил:
     - Рассказывай дальше, сын мой.
     - Я сидел в засаде,  поджидая человека,  и вот появилась женщина,
беременная женщина;  она стала говорить мне, что ребенок погибнет, что
негр  Дамиан  убьет  всех троих...  Она меня уговаривала,  приставала,
забивала  мне  голову;  она  лишила  мою  руку  силы,  глаз  меткости.
Наваждение,  отец  мой!  Негр Дамиан промахнулся...  Что теперь скажет
Синьо Бадаро?  Он -  хороший  человек,  я  предал  его...  Я  не  убил
человека, это наваждение, меня околдовали, отец мой!
     Жеремиас замер,  его почти незрячие глаза застыли.  Он понял, что
за историей негра Дамиана кроется что-то гораздо более важное,  что за
его судьбой стоит судьба всего леса Секейро-Гранде.
     - Почему Синьо послал тебя, сын мой, расправиться с Фирмо?
     - Фирмо не хотел продавать плантацию,  как же Синьо мог  войти  в
лес,  в этот лес,  отец мой?  И вот я предал его,  я не убил человека.
Глаза женщины,  отняли у меня смелость. Клянусь, я все это видел, негр
не лжет, нет...
     Жеремиас выпрямился.  Сейчас  ему  не  нужен  был  посох,   чтобы
удерживать на ногах свое столетнее тело.  Он сделал несколько шагов по
направлению к выходу. Теперь его почти слепые глаза отлично видели лес
во  всем  его  великолепии.  Он  видел его с далекого прошлого до этой
ночи,  обозначившей его конец.  Он понял, что люди проникнут в сельву,
вырубят деревья,  перебьют зверей,  станут сажать какао на земле,  где
сейчас находился лес Секейро-Гранде.  Он видел уже, как огонь выжигает
лес,  извивается по лианам,  лижет стволы, слышал рычание преследуемых
ягуаров,  визг обезьян,  шипение обожженных змей.  Он  видел  людей  с
топорами и ножами, вырубавших то, что осталось после огня, расчищавших
все дочиста,  выкорчевывающих не только пни, но и самые глубокие корни
деревьев.  Он  видел  не  негра  Дамиана,  предавшего своего хозяина и
оплакивавшего теперь свой поступок. Он видел опустошенный, вырубленный
и  сожженный  лес,  видел молодые деревья какао.  И его охватила лютая
ненависть.  Он уже не бормотал,  как обычно;  он обращался  уже  не  к
трясущемуся и рыдающему негру Дамиану, ждущему слов, которые освободят
его  от  страданий.  Слова  Жеремиаса  были  обращены  к  его   богам,
привезенным из Африки, - к Огуму, Ошосси, Иансану, Ошолуфану, Омолу, к
Эшу - дьяволу.  Он взывал к ним,  чтобы они обратили свой гнев на тех,
кто собирается нарушить мир там, где он живет. И он промолвил:
     - Око сострадания помутилось,  потому что враги  смотрят  на  лес
оком  злобы.  Теперь  они  проникнут в лес,  но сначала погибнет много
мужчин, женщин и детей, много птиц. Их погибнет столько, что не хватит
ям,  чтобы похоронить их;  даже хищные урубу не смогут пожрать столько
падали; земля покраснеет от крови; кровь потечет рекой по дорогам, и в
ней утонут близкие,  соседи и друзья убитых,  все без исключения. Люди
проникнут в лес,  но они пройдут через трупы,  топча  мертвых.  Каждое
срубленное  дерево  отомстит  за  себя  убитым  человеком,  и  столько
появится урубу, что они заслонят солнце. Трупы людей удобрят почву для
деревьев какао,  каждый росток будет полит их кровью,  кровью всех их,
всех до единого.
     И он вновь выкрикнул имена своих любимых богов. Выкрикнул также и
дьявола Эшу,  моля его о мщении;  голос Жеремиаса разносился по  лесу,
пробуждая птиц,  обезьян,  змей и ягуаров.  Он крикнул еще раз,  и это
прозвучало как страшное проклятие:
     - Сын будет сажать свое какаовое дерево на крови отца!..
     Затем он устремил пристальный взгляд  вверх;  над  Секейро-Гранде
взошла  заря.  Лес  наполнился  щебетаньем птиц.  Тело Жеремиаса стало
ослабевать,  слишком велики были его усилия.  Он весь обмяк, глаза его
потускнели,  ноги  подкосились,  и  он  упал  на  землю  перед  негром
Дамианом,  который похолодел от  страха.  Уста  его  не  испустили  ни
единого  вздоха,  ни  единой  жалобы.  В  предсмертной агонии Жеремиас
силился еще раз произнести  свое  проклятие,  ненависть  исказила  его
немеющие уста.  На деревьях птицы пели свою утреннюю песню.  Свет зари
осветил лес Секейрс-Гранде.






     Жили-были три сестры:  Мария,  Лусия и Виолета;  у них были общие
игры,  общие радости.  Лусия с черными косами, Виолета с безжизненными
глазами,  Мария,  самая младшая из трех.  Жили-были три сестры,  у них
была общая судьба.
     Отрезали косы Лусии,  округлились ее груди,  бедра стали походить
на колонны,  они были смуглые,  цвета корицы. Пришел хозяин и увел ее.
Кровать из кедра с периной, подушками, одеялами. Жили-были три сестры.
     Открылись глаза  на  мир   у   Виолеты,   груди   у   нее   стали
остроконечными, ягодицы пышными, походка волнующей. Пришел надсмотрщик
и увел ее.  Железная койка с волосяным матрацем, простыни и дева Мария
на стене. Жили-были три сестры.
     Мария, самая младшая из трех,  с маленькими грудями,  с гладким и
нежным животом. Пришел хозяин и не пожелал ее. Пришел надсмотрщик и не
увел ее.  Но вот пришел Педро,  работник  с  фазенды.  Топчан,  обитый
коровьей  шкурой,  без  простыни,  без  одеяла - не кровать из кедра с
периной - и Мария со своей любовью.
     Жили-были три сестры:  Мария,  Лусия и Виолета;  у них были общие
игры,  общие радости.  Лусия  со  своим  хозяином,  Виолета  со  своим
надсмотрщиком и Мария со своей любовью. Жили-были три сестры, разная у
них была судьба.
     Отросли косы  у  Лусии,  потеряла  форму ее пышная грудь,  бедра,
похожие на колонны,  покрылись фиолетовыми  синяками.  Куда  уехал  ее
хозяин  на  автомобиле  по большой дороге?  Он увез с собой кровать из
кедра, подушки, одеяла. Жили-были три сестры...
     Закрыла глаза Виолета, страшась взглянуть вокруг; обвисшие груди,
ребенок на руках.  В один прекрасный день на своей гнедой лошади уехал
надсмотрщик,  чтобы  никогда  больше  не вернуться.  Он увез с собой и
железную койку. Жили-были три сестры...
     Мария, младшая  из  трех,  нанялась  со  своим мужем на плантацию
какао,  а когда вернулась оттуда,  казалась старшей из  трех.  Однажды
Педро покинул ее:  он не был ни хозяином,  ни надсмотрщиком, он ушел в
дешевом гробу,  оставив топчан, обитый коровьей шкурой, и Марию без ее
любви. Жили-были три сестры.
     Где косы Лусии, груди Виолеты, любовь Марии?
     Жили-были три сестры в доме бедных проституток.  У них были общие
страдания,  общая тоска.  Мария,  Лусия,  Виолета,  общая у  них  была
судьба.



     У двери глинобитной хижины,  некрашеной и небеленой, остановилось
трое людей.  Юноша и пришелец из Сеара  держали  гамак  с  покойником,
старик  отдыхал,  опираясь на посох.  Они немного постояли у двери.  В
этот ранний час на улице,  где  жили  проститутки,  не  было  никакого
движения. Юноша сказал:
     - А что, если она спит с каким-нибудь молодцом?
     Старик развел руками.
     - Все равно придется будить.
     Они похлопали  в  ладоши,  но в доме никто не отозвался.  Тишина.
Окраинная уличка в поселке  Феррадас.  Небольшие  глинобитные  хижины;
некоторые из них покрыты соломой,  две-три - черепицей,  большинство -
железом.  Здесь  жили  распутные  женщины,  сюда  в  праздничные   дни
приходили  работники  с  фазенд за любовью.  Старик постучал посохом в
дверь. Постучал еще и еще. Наконец послышался сонный голос женщины:
     - Кто там? Какого чорта вам нужно?
     Тут же мужской голос добавил:
     - Ступай дальше... Здесь полно... - и человек закатился довольным
смехом.
     - У них посетители...  - заметил юноша.  Ему казалось невозможным
передать покойника дочерям, когда те спят с мужчинами.
     Старик на мгновение задумался:
     - Выхода нет... Надо же все-таки сдать его...
     Сеаренец вмешался в разговор:
     - Не лучше ли обождать?
     - Ну, а с ним что делать? - и старик показал на труп. - Его давно
пора хоронить. Надо бедняге успокоиться...
     И закричал:
     - Лусия! Виолета! Лусия!
     - Ну что тебе там еще надо? - спросил на этот раз мужской голос.
     Старик кликнул третью дочь:
     - Мария! Эй, Мария!
     На пороге соседнего дома показалась старая заспанная женщина. Она
вышла,  чтобы отругать за шум,  но,  увидев покойника,  остановилась и
только спросила:
     - Кто это?
     - Их отец... - ответил сеаренец, показывая на дом.
     - Что, убили его? - поинтересовалась женщина.
     - Нет, умер от лихорадки...
     Женщина подошла к ним.  Взглянула на труп и отвернулась.  Лицо ее
исказилось от ужаса:
     - Какой кошмар!..
     Старик спросил:
     - Они дома? Что-то никто не выходит...
     - У них  этой  ночью  была  пирушка.  Праздновали  день  рождения
Жукиньи,  что  гуляет с Виолетой.  Пьянствовали до утра.  Поэтому и не
просыпаются.
     Она тоже стала кричать вместе со стариком:
     - Виолета! Виолета!
     - Что там такое? Какого дьявола вам нужно?
     Женщина пронзительно закричала:
     - Это твой отец!
     - Что? - донесся из дома пораженный голос.
     - Твой отец!
     На мгновение наступила тишина,  сменившаяся вскоре шумом;  люди в
доме заметались.  Дверь открылась,  и в ней показалась женская голова.
Виолета увидела группу людей,  вытянула шею и узнала в покойнике отца.
Она испустила крик. Шум в доме усилился.
     Вскоре вся улица пришла в движение. Из домов высыпали женщины, за
ними  стали  выбираться и ночевавшие у них мужчины.  Проститутки вышли
полураздетые,  некоторые были в одной рубашке. Они окружили покойника,
вполголоса обменивались замечаниями:
     - Умер от лихорадки...
     - Никто от нее не выживает.
     - Не заразит он здесь еще кого-нибудь?
     - Говорят, зараза передается даже по воздуху...
     - Лучше бы его поскорей похоронить...
     - Он  так  долго  не  видел  дочерей...  Когда он узнал,  что они
сбились с пути, то пришел в ярость...
     - Говорят,  что он не появлялся в Феррадасе,  потому что ему было
стыдно.
     У женщин  помятые  лица - это мулатки,  негритянки,  одна или две
белые.  На ногах и руках,  а у некоторых и на  лице  следы  побоев.  В
воздухе носился запах спиртного перегара, смешанный с дешевыми духами.
Одна мулатка с копной растрепанных волос подошла к покойнику:
     - Я один раз спала с ним... Это было в Табокасе...
     Наступила тишина.  Виолета  все  еще  стояла  у   порога,   боясь
приблизиться. Мулатка распорядилась:
     - Несите его в дом.
     Вышли и Лусия с Марией.  Лусия причитала:  "Отец мой,  отец мой!"
Мария подошла тихонько,  с  испуганными  глазами.  За  ними  появилось
несколько мужчин. Одна из женщин пошутила:
     - Жукинья, твой тесть умер...
     Старик одернул ее:
     - Имейте уважение к покойному...
     Другая обругала ту, что позволила себе шутить:
     - Грязная шлюха...
     Подняли гамак,  отнесли  его внутрь.  Все вошли в дом.  Некоторые
мужчины еще застегивали брюки; женщины пришли как были, полуголые. Все
они казались одного возраста,  кожа одного цвета, у всех был одинаково
болезненный вид. Это были людские подонки, затерявшиеся здесь, на краю
света.  Пять  комнатушек,  из  которых состоял дом,  были заняты пятью
женщинами;  покойника пришлось положить на постель  Виолеты  в  первой
комнате.  Старик  зажег огарок свечи,  которая уже почти догорела.  На
стене над кроватью висела гравюра  святого  Бонфима  и  была  наклеена
вырезанная  из  журнала  фотография  с  изображением  белокурой  голой
женщины. Лусия рыдала, Мария убирала покойника, Виолета отправилась за
свечой.  Люди заполнили коридор.  Жукинья прошел в дом,  добыл бутылку
кашасы и стал угощать  ею  людей,  принесших  покойника.  Мария  сняла
гитару, висевшую у изголовья кровати, на которую положили покойника.
     Старик сказал  сеаренцу,  показывая  на  Марию,   проходившую   с
гитарой:
     - Я знал ее,  когда она была  еще  девчонкой.  Хорошенькая  была.
Потом стала такой красивой девушкой... Она вышла тогда замуж за Педро.
Теперь и не скажешь...
     - Ну, еще остались следы...
     - Распутная жизнь быстро пожирает красоту женщины.
     Юноша с интересом поглядывал на Марию.
     Некоторые женщины пошли одеваться.  Перед тем как уйти,  один  из
мужчин   предложил   Лусии  свою  помощь.  Виолета  с  Жукиньей  долго
подсчитывали,  во что им обойдутся гроб и похороны. Получалось дорого.
Они  вошли  в  комнату,  где возле покойника находились Лусия и Мария.
Стали  обсуждать  вчетвером.  Жукинья  держал  себя  как  член  семьи.
Подсчитали  имевшиеся  деньги,  оказалось,  что  на  покупку  гроба не
хватит, да и место на кладбище стоит очень дорого.
     - Придется  похоронить  прямо  в  гамаке...  -  сказала Лусия.  -
Покроем его простыней.
     Виолета, уже   успокоившаяся  после  первого  приступа  отчаяния,
спокойно сказала:
     - Я  вообще  не  понимаю,  почему  его  сразу не похоронили возле
дороги... Он никогда не интересовался нами...
     - У  тебя  просто  нет сердца...  - прервала ее Мария.  - Не знаю
только,  чего ты раскричалась,  когда увидела его...  Притвора... А он
был хороший человек.
     Виолета хотела было ответить, но Мария продолжала:
     - Ему было стыдно,  что мы гулящие... Он очень переживал... Не то
чтобы он нас не любил...
     В коридоре  старик,  принесший покойника,  рассказывал пришедшим,
как человек умер,  как в три дня  подорвала  его  силы  эта  проклятая
лихорадка.
     - Никакое лекарство не помогло ему... В лавке фазенды Бараунас за
ним остался большой долг за лекарства... Ничего не помогло.
     В комнате,   где   лежал   покойник,   продолжалось    обсуждение
предстоящих похорон. Лусия, женщина религиозная, предложила пригласить
брата  Бенто  для  отпевания.  Жукинья  выразил  сомнение,  что  монах
согласится прийти:
     - Он ведь не ходит в публичные дома...
     - Откуда  ты это взял?  - спросила Виолета.  - Когда у нас умерла
Изаура, он пришел... Только дерет он здорово.
     И она  ничего  больше  не  сказала:  ей  не хотелось,  чтобы люди
подумали, будто она не любила отца. Жукинья поддержал ее:
     - Он  приходит  только за большие деньги.  Меньше чем за двадцать
мильрейсов не пойдет...
     Лусия собиралась уже отказаться от своего проекта:
     - Ну, раз так, не будем звать... - Но посмотрела на покойника, на
его худое, позеленевшее лицо, которое как будто улыбалось в оцепенении
смерти.  И с ней началась истерика.  Ей было тяжело оттого,  что  отца
похоронят  без молитв,  она разразилась рыданиями:  - Бедненький,  его
похоронят без отпевания!  Он никому в жизни не сделал зла, хороший был
человек...  И  вот  теперь  он уйдет от нас без молитвы.  Никогда я не
думала... Отец мой...
     Виолета взяла  ее за руку - это был самый ласковый жест,  который
она знала.
     - Мы сами помолимся... Я еще помню одну молитву...
     Но мулатка - та,  что спала однажды с покойным,  -  слышавшая  из
коридора  весь этот разговор,  вытащила из чулка двадцать мильрейсов и
отдала их Лусии.
     - Не хороните его без отпевания...
     Вот тут-то и пришла Жукинье мысль  устроить  сбор.  Он  предложил
присутствующим сложиться.  Один из мужчин,  которому нечего было дать,
вызвался сходить за братом Бенто и ушел. Это было его приношением.
     Лусия вспомнила, утирая слезы:
     - Нужно напоить кофе людей, которые его принесли...
     Мария отправилась  на кухню.  Потом она позвала старика,  юношу и
сеаренца, и все поплелись за ними. В комнате остались только Виолета и
мулатка,  давшая  двадцать  мильрейсов.  Ей еще никогда не приходилось
видеть мирно покоящимся на  смертном  одре  человека,  с  которым  она
спала.  На нее это произвело большое впечатление, будто умерший был ее
близким родственником.
     На кухне  за  кофе  старик,  чтобы сменить тему разговора,  начал
рассказывать:
     - Слыхали, вчера Бадаро послали убить Фирмо?
     Все заинтересовались:
     - Что ты говоришь?
     - Значит, убили...
     - Да  нет,  пуля  в  него не попала.  Просто удивительно...  Ведь
стрелял негр Дамиан.
     Кто-то, пораженный, даже присвистнул. Другой сказал:
     - Негр Дамиан - и промахнулся? Ну, это конец света...
     Старик был  очень  доволен,  что  вызвал  у  присутствующих такой
интерес.  Он стал ковырять в зубах ногтем, извлекая застрявшее волокно
сладкой маниоки. Потом продолжал:
     - Фирмо проскакал мимо нас,  он дьявольски торопился к полковнику
Орасио. Говорят, теперь дело разгорится...
     Все забыли о покойнике и окружили старика. Некоторые облокотились
на   кухонный   столик,   стараясь  не  пропустить  ни  слова.  Другие
просовывали головы из-за стоящих впереди, тараща глаза от любопытства.
Старик пояснил, хотя, собственно, и так все знали:
     - Это все из-за леса Секейро-Гранде...
     - Теперь дело начнется...
     Старик попросил не шуметь и продолжал:
     - Уже начинается...  Немного погодя мы опять встретили Фирмо,  он
возвращался с двумя жагунсо полковника Орасио.  Потом  мимо  проскакал
полковник Манека Дантас; он отправился по тропинке в Бараунас... И все
мчались галопом...
     Вмешался Жукинья, который был сторонником Бадаро.
     - Полковник Орасио рассчитывает,  что Теодоро будет за  него.  Он
похож на дитя,  обманывающееся соской.  Не видит,  что Теодоро душой и
телом предан Бадаро...
     Лусия прервала его:
     - Подлый негодяй  этот  Теодоро,  вот  он  кто!..  Бандит  высшей
марки... Он идет за тем, кто ему больше дает...
     Одна из женщин рассмеялась:
     - Ну,  тебе  это  должно  быть хорошо известно,  ведь ты была его
любовницей, он тебя и совратил.
     Лусия выпрямилась, глаза ее загорелись гневом:
     - Этот тип - самая гнусная сволочь на свете!  Нет человека подлее
его.
     - Но он храбр... - возразил какой-то мужчина.
     - Храбр с женщинами,  - резко оборвала его Лусия,  - храбр, когда
хочет полакомиться девчонкой,  тогда он нежнее птички. Я помню, как он
обошелся  со  мной.  Стал  ко  мне подъезжать,  каждый день что-нибудь
дарил:  материи на платье,  пару сандалий,  вышитый платок. И обещаний
надавал столько, что дальше некуда. Посулил мне дом в Ильеусе, платья,
даже брильянтовое кольцо,  что носил на мизинце. Обещал бог весть что,
пока  я  не  попалась на удочку и не спуталась с ним...  Потом все эти
слова были, конечно, забыты... Он выбросил меня на улицу, и я осталась
без отцовского благословения...
     Все молчали,  сеаренец  смотрел   встревожено.   Лусия   оглядела
слушателей и поняла, что они ждали продолжения рассказа.
     - И, думаете, на этом кончилось? Когда он пресытился мной и я ему
надоела,  он  стал  заглядываться  на  Виолету...  Если бы надсмотрщик
Ананиас не опередил его и не сошелся с ней раньше...  Он  не  решился,
потому что побаивался Ананиаса...
     Старик сказал:
     - У негра даже дочь - и та для белого...
     Но рассказ Лусии еще не был окончен.
     - А  когда  умер  Педро,  муж  Марии,  в  самый  вечер погребения
полковник появился в ее доме и заявил,  что  он,  дескать,  предлагает
свою  помощь...  И  он не посмотрел,  что бедняжка так страдала.  Это,
произошло тут же на кровати,  которая еще хранила  тепло  от  тела  ее
мужа... Это хуже, чем несчастье...
     Наступила тишина.   Юноша,   принесший   покойника,   все   время
поглядывал  с вожделением на Марию.  Если бы не это печальное событие,
он предложил бы ей переночевать с ним.  Уже два месяца, как он не спал
с  женщиной.  Поэтому  из  всего  разговора  юношу заинтересовала лишь
история о полковнике Теодоро, овладевшем Марией в день похорон мужа.
     Старик, переставший  быть  в центре внимания с того момента,  как
вмешалась Лусия, снова перевел беседу на события прошедшей ночи:
     - Жагунсо теперь будут на вес золота... Если начнутся стычки, те,
у  кого  меткий   глаз,   сделаются   богачами.   Обзаведутся   своими
плантациями...
     - Я ставлю на Бадаро,  - сказал Жукинья.  - Они сейчас заправляют
всей политической жизнью.  Вот увидите,  победа будет за ними. Синьо и
Жука - настоящие мужчины.
     - Нет,  с  полковником  Орасио  никому  не совладать...  - заявил
другой.
     Один из собеседников вышел. Жукинья заметил:
     - Шито уже отправился доносить...  Не было случая,  чтобы  он  не
впутался. Он ведь за полковника Орасио...
     Вышло и еще несколько человек,  чтобы поскорее разнести  новости,
сообщенные   стариком.  И  они  разбрелись  по  многочисленным  улицам
Феррадаса,  переходя от знакомого к знакомому. Сеаренец дивился нравам
этой земли.
     Старик сказал:
     - В нашем краю только и говорят, что о смерти...
     - Смерть здесь товар дешевый.  А теперь вообще будет дармовой. Ты
выбрался вовремя...
     - Убегаешь? - спросила женщина.
     - Ухожу отсюда...
     Жукинья усмехнулся:
     - Что ж это ты как раз теперь, когда дела должны пойти лучше?
     В дом снова стали входить женщины,  которые  успели  уже  за  это
время одеться.  Одна из них принесла цветы,  увядшие цветы, подаренные
ей два дня  назад  случайным  возлюбленным,  и  положила  их  к  ногам
покойного.   Приходили   и   мужчины,  они  хотели  услышать  новости,
принесенные стариком. Эти новости, обрастая подробностями, с быстротой
молнии  разнеслись  по  поселку.  Рассказывали,  будто  доставлен труп
жагунсо,  сопровождавшего Фирмо и погибшего от пули, предназначавшейся
его  хозяину.  Говорили,  что  Фирмо  чудом  спасся  от выстрела негра
Дамиана. Другие утверждали, что доставлен якобы труп самого Фирмо.
     Пришел монах  Бенто.  Одна  из  сестер,  которая  все  еще была в
рубашке,  побежала переодеться,  чтобы принять приличный вид. С братом
Бенто  пришел  псаломщик.  Входя  в  дом,  монах  сказал с иностранным
акцентом:
     - Храни вас господь!
     Он вошел в коридор и прежде всего пожелал узнать новости.  И лишь
после того,  как старик со смиренным видом повторил всю историю, монах
направился в комнату и остановился возле покойника. Виолета, смущаясь,
заговорила  об их денежных затруднениях.  Потом она произвела расчет с
псаломщиком:  дала ему бумажку в двадцать  мильрейсов,  пожертвованную
мулаткой,  и  добавила  еще  несколько  монет.  Монах начал отпевание.
Мужчины и женщины повторяли хором:
     - Ora pro nobis...
     Лусия тихо плакала, все три сестры стояли вместе, прижавшись друг
к другу.  Юноша искоса поглядывал на Марию.  Неужели она не согласится
переспать с ним сегодня,  после  похорон?  Разве  она  не  ночевала  с
полковником   Теодоро  после  похорон  Педро,  ее  мужа?  Он  повторял
машинально вместе с остальными:
     - Ora pro nobis...
     Монах гнусавым голосом читал литанию. С порога кто-то крикнул:
     - Смотрите, Жука Бадаро едет...
     Все ринулись на улицу,  где, поднимая пыль, мчался галопом Жука в
сопровождении  Антонио  Витора и еще двух жагунсо:  он ехал в Табокас.
Выскочили почти все,  в том числе и псаломщик.  Брат Бенто наблюдал из
окна,  вытянув  шею,  не  прекращая  молитвы над покойником.  Лишь три
сестры да юноша,  с вожделением поглядывавший  на  Марию,  остались  с
монахом  около  мертвого.  Жука  Бадаро  и  его  люди были уже в конце
поселка. Вот они проскакали мимо большого склада Орасио, где хранилось
какао,  и  дали  несколько  выстрелов  в  воздух.  Мужчины  и  женщины
вернулись обратно в дом.  В гуле голосов,  обсуждавших виденное,  были
еле слышны молитвы над покойником. Юноша все ближе подбирался к Марии.



     Когда много  лет  спустя путник проезжал через поселок Феррадас в
обществе старожила,  знакомого с историей земли какао,  тот непременно
говорил ему, указывая на дома и улицы, теперь уже замощенные, чистые:
     - Вот тут когда-то было гнездо самых отъявленных  бандитов  края.
Много крови пролилось тогда в Феррадасе. Это были времена, когда какао
только еще зарождалось...
     Поселок Феррадас  был  феодом  Орасио.  Он вкрапливался между его
фазендами. В течение некоторого времени Феррадас служил границей земли
какао.  Когда в Рио-до-Брасо начали разводить новую культуру,  никто и
не подозревал,  что это конец плантациям сахарного тростника, сахарным
и   водочным   заводам,   кофейным  плантациям,  раскинувшимся  вокруг
Рио-до-Брасо, Банко-да-Витория и Агуа-Бранка - трех поселков на берегу
реки  Кашоэйра,  впадающей в океан у порта Ильеус.  Но какао не только
означало  конец  водочных  предприятий,  мелких  сахарных  заводов   с
плантациями  при  них,  а  также кофейных фазенд,  оно оттеснило линию
леса.  Когда люди Орасио завоевали сельву по левому  берегу,  на  пути
продвижения  какао  выросли дома поселка Табокас,  а еще дальше - дома
Феррадаса,  долгое время остававшегося  самым  отдаленным  от  Ильеуса
поселком.   Отсюда  отправлялись  завоеватели  новых  земель.  Иногда,
пробившись сквозь сельву,  сюда добирались пришельцы  из  Итапиры,  из
Барра-до-Рио-де-Контас, расположенных на другой стороне земель какао.
     Феррадас был маленьким оживленным торговым центром,  но его  рост
прекратился  с  завоеванием  леса Секейро-Гранде,  на границе которого
зародился Пиранжи - городок,  созданный всего за два года. А несколько
лет спустя в связи с быстрым ростом производства какао появился уже на
пути к сертану городок Бафоре, вскоре сменивший свое название на более
благозвучное  -  Гуараси.  Но  в  годы  завоевания  края  Феррадас был
значительным центром,  быть может,  даже более  важным,  чем  Табокас.
Поговаривали  о  строительстве  железной  дороги,  которую должны были
довести до Феррадаса. Этот проект служил предметом постоянных споров в
лавках и в аптеке.  Любопытные называли сроки,  толковали о том, какой
прогресс принесет Феррадасу железная дорога. Но она так и не была туда
доведена.  Объяснялось это тем,  что Феррадас в политическом отношении
был сферой влияния Орасио. Распоряжался там только он, и никто больше.
А  так  как  он  был  сторонником  Сеабры и находился в оппозиции,  то
правительство  так  и  не  приняло  проекта  англичан   о   проведении
железнодорожной ветки до Феррадаса.  Когда же Сеабра пришел к власти и
Орасио стал политическим лидером в своем  районе,  то  оказалось,  что
намного  выгоднее  провести  дорогу до района Секейро-Гранде,  рядом с
которым возник городок Пиранжи. Феррадас был своего рода этапом - в те
годы он кишел народом,  вел оживленную торговлю,  был известен крупным
экспортным фирмам Баии,  через него проходил путь всех  коммивояжеров.
Они  приезжали  на  лошадях,  а  за  ними  шли  целые  вереницы ослов,
груженных ящиками с разными товарами,  и в течение нескольких дней они
демонстрировали свои белые льняные костюмы, выделявшиеся на фоне одежд
цвета хаки,  которые носили местные жители.  Коммивояжеры флиртовали в
поселке с незамужними девицами,  танцевали на балах, пили теплое пиво,
жалуясь при этом на отсутствие льда,  и совершали  крупные  сделки.  А
возвращаясь  в  Баию,  рассказывали  в кабаре страшные истории об этом
поселке авантюристов и бандитов, где имелась лишь одна гостиница и где
на  улицах  грязь  по колено,  но где любой босяк имеет в кармане кучу
денег. Они заявляли:
     - Нигде  не увидишь столько бумажек по пятьсот мильрейсов,  как в
Феррадасе...
     В то  время  это была самая крупная ассигнация.  В Феррадасе ни у
кого никогда не оказывалось сдачи,  мелочи там почти не  имелось.  Про
этот  поселок  рассказывались  глупые анекдоты,  какими,  как правило,
бывают анекдоты коммивояжеров.
     "Когда кто-нибудь  прибывает  в  Феррадас,  хозяин гостиницы Шико
Мартинс насыпает приезжим в  постель  сахару".  Слушатели  удивляются:
"Сахару? Зачем?" - "Чтобы привлечь муравьев, а муравьи пожрут клопов".
     Лучший дом Феррадаса не украшал его - он стоял  в  глубине  леса;
это   был   лазарет,  куда  изолировали  больных  оспой.  Тиф  и  оспа
свирепствовали в поселке.  Поговаривали,  что ни один из заболевших не
возвратился   оттуда.   Лазарет   обслуживал   старый  негр,  когда-то
заразившийся оспой и каким-то чудом выздоровевший. Никто не подходил к
лазарету. Он внушал населению страх и ужас.
     Феррадас вырос  вокруг   склада   какао,   построенного   Орасио.
Полковник  нуждался  в  таком складе,  где он мог бы собирать со своих
фазенд высушенное какао. Рядом со складом стали строиться дома; вскоре
по грязи была проложена улица,  ее пересекли два-три переулка; прибыли
первые  проститутки  и  первые  торговцы.  Сириец  открыл  лавку,  два
приехавших  из Табокаса брадобрея открыли парикмахерскую;  по субботам
устраивался базар  -  Орасио  приказывал  закалывать  пару  быков  для
продажи их на мясо.  Погонщики, которые сопровождали обоз с высушенным
какао,  доставлявшимся  с  наиболее  отдаленных  фазенд,  ночевали   в
Феррадасе; возле обозов стояли сторожа, чтобы охранять какао от кражи.
     О Феррадасе  заговорили   в   связи   с   назначением   помощника
полицейского  инспектора.  Префект  Ильеуса  учредил такую должность в
Феррадасе по настоянию Жуки Бадаро.  Это был  способ  уколоть  Орасио,
проникнуть  в  его  владения.  Префект  объяснял  это тем,  что теперь
Феррадас уже поселок,  а то,  что он находится на  землях  Орасио,  не
имеет значения.  Нужно,  чтобы там воцарилось правосудие и был положен
конец убийствам и грабежам.
     И вот  однажды к вечеру помощник инспектора прибыл в поселок.  Он
явился с тремя полицейскими,  анемичными субъектами  печального  вида.
Приехали они верхом, а ночью возвращались уже пешими, зверски избитые,
раздетые догола. Проправительственная ильеусская газета в связи с этим
происшествием  разразилась  нападками на Орасио;  оппозиционная газета
спрашивала,  почему помощника инспектора полиции назначили в Феррадас,
а ни одной улицы не замостили, ни одного фонаря не поставили на углах?
Своим благоустройством Феррадас обязан  только  полковнику  Орасио  да
Силвейра.  Если  муниципалитет  хочет  иметь  влияние  на  жизнь этого
населенного пункта,  пусть внесет свой вклад  в  дело  его  прогресса.
Феррадас  живет мирно,  и полиция ему не нужна,  зато он действительно
нуждается в  том,  чтобы  замостили  его  улицы,  чтобы  поселок  имел
освещение   и   водопровод.   Однако   доводы   оппозиционной  газеты,
отстаивавшей интересы Орасио, все же не помогли.
     Префект, постоянно    подстрекаемый   Жукой,   назначил   другого
помощника полицейского инспектора.  Новый помощник  был  известен  как
храбрый  человек  - это Висенте Гарангау,  который долгое время служил
жагунсо у Бадаро.  Его сопровождали десять  солдат  полиции.  Гарангау
много разглагольствовал о том, что сделает то-то и то-то. На следующий
же день он арестовал одного работника Орасио за  то,  что  тот  учинил
дебош  в  публичном  доме.  Орасио  послал  ему  записку с требованием
выпустить человека.  В ответ Гарангау велел передать, что пусть Орасио
сам явится его освобождать.  Орасио и в самом деле приехал и освободил
человека,  а  Висенте  Гарангау  был  убит  по  дороге  на  "Обезьянью
фазенду",  когда он пытался укрыться у Манеки Дантаса. У него вырезали
кожу на груди,  отрубили уши и кастрировали, и все это Орасио послал в
подарок  префекту  Ильеуса.  С  тех  пор  в Феррадасе уже не появлялся
больше ни один помощник полицейского инспектора,  как ни старался Жука
Бадаро подыскать человека, который согласился бы занять этот пост.
     Орасио построил часовню и нашел монаха,  который перебрался сюда.
Брат  Бенто  был  похож скорее на завоевателя земли,  чем на служителя
господа...   Его   страстью   был   женский   монастырский    пансион,
сооружавшийся  с большими трудностями в Ильеусе.  Все деньги,  которые
ему  удавалось  собрать  в  Феррадасе,  он  отправлял   монахиням   на
строительство  пансиона.  Он  не  пользовался  симпатиями  в  поселке:
прихожане ожидали, что монах станет проявлять больше внимания к самому
Феррадасу  и  позаботится  соорудить  здесь  вместо  часовни  церковь,
лучшую,  чем в Табокасе.  Но у брата Бенто  все  помыслы  были  заняты
монументальным монастырским пансионом, строительство которого уже было
начато в Ильеусе на холме Конкиста.  Это был его  проект.  Ему  стоило
большого   труда   убедить   архиепископа   Баии,   чтобы   тот  отдал
соответствующие распоряжения монахиням.  И если строительство  все  же
началось,  то этим оно было обязано брату Бенто,  создавшему в Ильеусе
женские комиссии по сбору средств.  Место капеллана в Феррадасе  он  и
принял  только  затем,  чтобы набрать там побольше денег для постройки
пансиона.  Его пугало безразличное отношение полковников к  воспитанию
своих дочерей.  Они много думали о сыновьях,  о том,  чтобы сделать из
них врачей, адвокатов или инженеров - эти три привилегированные группы
пришли  на  смену  дворянству,  -  но  о  своих дочерях не заботились,
считая, что им достаточно уметь читать и готовить.
     В Феррадасе  брату  Бенто  не  прощали  безразличия  к  интересам
поселка.  Сплетничали,  что он живет со  своей  кухаркой,  мулаточкой,
прибывшей с фазенды Орасио.  И когда она родила,  то все нашли ребенка
похожим на брата Бенто,  хотя и  было  известно,  что  ребенок  -  сын
Виргулино,  приказчика,  служившего у сирийца. Монах знал о сплетнях и
только пожимал плечами и по-прежнему собирал деньги для  пансиона.  Он
втайне   презирал   всех   этих   людей,  которых  считал  непоправимо
испорченными,  убийцами,  ворами,  людьми,  не уважающими ни закон, ни
бога.  По мнению брата Бенто,  в Феррадасе не было ни одного человека,
который бы давно уже не заслужил себе места в аду.  И он это утверждал
в  своих  воскресных проповедях,  кстати сказать,  посещавшихся весьма
слабо. Это мнение монаха разделялось почти всеми жителями земли какао,
для которых Феррадас являлся синонимом насильственной смерти.
     В большей степени,  чем католицизм, представляемый монахом, здесь
получил  развитие  спиритизм.  В  доме Эуфрозины,  медиума,  начавшего
приобретать известность,  собирались адепты,  чтобы  послушать  голоса
умерших  родственников и друзей.  Эуфрозина тряслась на стуле,  что-то
бормотала,  кто-нибудь из присутствующих узнавал голос известного всем
умершего  человека.  Рассказывали,  что  уже  давно мертвецы - главным
образом  дух  одного  индейца,   который   руководил   Эуфрозиной,   -
предсказывали   вооруженные  стычки  из-за  леса  Секейро-Гранде.  Эти
пророчества вызывали много толков,  и никто в Феррадасе не был окружен
таким почетом,  как мулатка Эуфрозина, худую фигуру которой можно было
часто  видеть  на  грязных  улицах  поселка.  После  успешных  сеансов
спиритизма  Эуфрозина  с  относительным  успехом  начала  также лечить
спиритизмом болезни. Лишь тогда доктор Жессе Фрейтас, практиковавший в
Табокасе и раз в неделю приезжавший в Феррадас для лечения больных,  а
также  вызывавшийся  туда  в   ночи,   когда   происходила   очередная
перестрелка, объединился с братом Бенто против Эуфрозины. Она отнимала
у него пациентов:  больные лихорадкой все чаще обращались к медиуму, а
не к врачу.
     Брат Бенто даже обратился к Орасио, но полковник оставил это дело
без  внимания.  Говорят,  что  поэтому-то  монах и придумал историю об
одном спиритическом сеансе.  У брата Бенто,  как считали в  Феррадасе,
был очень острый язык.  В данном случае действительно он распространил
историю об Орасио. В ней говорилось, что на одном спиритическом сеансе
в  доме  Эуфрозины  стали вызывать дух Мундиньо де Алмейда,  одного из
первых завоевателей этих земель,  самого свирепого из  всех.  Мундиньо
был убит много лет назад, но слава о его злодействах все еще жила. Для
всех он был олицетворением самого плохого в человеке.
     Эуфрозина прилагала  все старания,  чтобы вызвать дух Мундиньо де
Алмейда.  Но это ей никак не удавалось.  Медиум  вел  упорную  борьбу,
бился в страшном напряжении:  Эуфрозина вся дрожала,  она находилась в
трансе.  Наконец  по   истечении   часа   с   лишним   борьбы,   когда
присутствующие  были  уже  утомлены от такого напряжения,  Мундиньо де
Алмейда появился,  но заявил, что устал и очень торопится. Пусть, мол,
сразу  скажут,  что  им  от  него  нужно,  так  как он должен поскорее
вернуться. Эуфрозина мягко спросила:
     - Но почему ты так торопишься, брат?
     - Мы в аду очень заняты.  Все заняты...  - ответил дух грубоватым
тоном,  и по этой его грубости более пожилые люди удостоверились,  что
это действительно был Мундиньо де Алмейда.
     - Что  же  вы  там  делаете в аду?  - поинтересовалась Эуфрозина,
выражая общее любопытство.
     - Собираем  дрова  целый  день.  Все  работают  -  и грешники,  и
черти...
     - Зачем же вам столько дров, брат?
     - А мы готовим костер для того дня, когда к нам попадет Орасио...
     Таковы были   истории  поселка  Феррадас,  феода  Орасио,  гнезда
бандитов.  Отсюда отправлялись в сельву  завоеватели  земли.  Это  был
первобытный и варварский мир,  все помыслы которого были сосредоточены
на  наживе.  Каждый  день  в  погоне  за  богатством  сюда   прибывали
неизвестные люди.  От Феррадаса шли новые,  недавно проложенные дороги
земли  какао.  Из  Феррадаса   люди   Орасио   пойдут   вглубь   лесов
Секейро-Гранде.
     В тот день Феррадас жил новостями,  которые вместе  с  покойником
принес  старик.  Жука  Бадаро  проскакал  через  поселок  по  дороге в
Табокас.  На обратном пути он уже не мог проехать через Феррадас,  ему
нужно было искать другого пути.  К полудню Феррадас перешел на военное
положение.  Прибыли жагунсо для охраны склада Орасио.  Люди  в  лавках
пили больше кашасы, чем обычно. К вечеру приехал Орасио.
     Он прибыл с большой свитой - двадцать лошадей и  вереница  ослов,
груженных багажом.  Он направлялся в Табокас, откуда Эстер должна была
на следующий день выехать в Ильеус.  Она приехала верхом, сидя боком в
седле,  как тогда было принято. Лука седла была отделана серебром, так
же как и ручка хлыста,  который  она  держала  в  руке.  Рядом  с  ней
гарцевал  на  сером в яблоках коне Виржилио.  Позади,  рядом с Орасио,
тяжеловесно восседавшим на лошади, ехал приземистый, коренастый Браз с
лицом,  изуродованным длинным шрамом от удара ножом. Он был владельцем
одной из плантаций,  примыкавших к лесам Секейро-Гранде, и пользовался
особым уважением в округе.  На луке его седла лежало ружье, на которое
он опирался рукой,  державшей повод. За ними ехали жагунсо и погонщики
с  ружьями через плечо,  с револьверами за поясом.  Замыкал кавалькаду
Манека Дантас,  потерпевший  фиаско  со  своей  миссией  у  полковника
Теодоро Мартинса,  владельца фазенды Бараунас:  этот плантатор остался
на стороне Бадаро.  Ехали сомкнутой группой,  подымая красную пыль  на
глинистой  дороге.  Погонщики  покрикивали  на вьючных ослов;  все это
вместе походило  скорее  на  небольшой  военный  отряд,  вторгшийся  в
поселок. В Феррадас прискакали галопом. В начале улицы Орасио вырвался
вперед и  резко  остановил  лошадь  перед  домом  сирийца  Фархата,  у
которого  им предстояло переночевать.  Так,  сидя на вздыбленном коне,
прочертившем землю  копытами,  привстав  на  стременах,  с  хлыстом  и
натянутым  поводом  в  руке,  Орасио походил на конную статую древнего
воина.  Жагунсо и погонщики рассеялись по поселку,  бурлившему всякими
толками.  В эту ночь в Феррадасе мало кто спал.  Все напоминало ночь в
лагере накануне сражения.



     Погонщики проходили по грязным улицам Табокаса,  щелкая  длинными
бичами.  Они покрикивали на ослов, когда те пытались свернуть на улицу
или в переулок:
     - Эй! Динамите! Дианьо! Прямо, проклятая скотина!..
     Впереди обоза шел,  звеня бубенцами, осел с разукрашенной грудью,
лучше  всех знавший дорогу,  - это был вожак.  Полковники изощрялись в
убранстве ослов,  что должно  было  свидетельствовать  о  богатстве  и
могуществе владельца.
     Крики погонщиков раздавались  в  поселке  Табокас  день  и  ночь,
заглушая все голоса и шумы.
     - Н-но,  Пиранья!  А ну,  живее,  Борболета! Эй ты, упрямый осел,
чортова скотина...
     И длинные бичи щелкали в воздухе и по земле,  и ослы месили грязь
на  улицах,  шествуя  своим  уверенным и неторопливым шагом.  Знакомые
погонщиков,   стоя   на   пороге   дома,   перебрасывались   с    ними
распространенной в Табокасе шуткой:
     - Эй ты, погонщик, как поживает твоя девка?
     - Да, ничего... немного погодя зайду к ней - это твоя мать...
     Иногда в поселок пригоняли стада быков из сертана. Их оставляли в
Табокасе  -  если  продавали  на убой - или гнали дальше,  по дороге в
Ильеус.  Быки мычали, скотоводы, одетые во все кожаное, ехали на своих
небольших  резвых  лошаденках.  Они  вместе  с  погонщиками заходили в
лавки,  торговавшие кашасой,  и  в  публичные  дома,  где  продавалась
женская ласка. Всадники с револьвером за поясом галопом проносились по
улицам.  Игравшие в грязи дети разбегались,  давая им  дорогу.  И  так
тысячу раз в день перемешивалась грязь на улицах,  все больше и больше
какао свозилось в огромные склады. Таков был Табокас.
     Вначале он не имел названия - это было всего четыре-пять домишек,
раскинувшихся на берегу реки.  Потом образовался поселок Табокас. Дома
начали  строиться один за другим,  но улицы прокладывались без всякого
плана,  они возникали там,  где проходили ослы, перевозившие какао. От
Ильеуса сюда была проведена железная дорога, и вдоль нее выросли новые
дома.  Это были уже не глинобитные,  некрашеные лачуги  с  деревянными
ставнями вместо окон,  сооруженные наспех, скорее для ночевок, чем для
жилья,  подобно тем,  что строились в Феррадасе,  Палестине и Мутунсе.
Теперь в Табокасе сооружались кирпичные дома и прочные каменные здания
с красными черепичными крышами, с окнами. Часть центральной улицы была
даже  замощена  булыжником.  Правда,  другие  улицы представляли собой
настоящее болото,  ежедневно перемешиваемое ослами,  которые прибывали
со всей округи, груженные мешками какао весом по четыре арробы.
     Улицы прокладывались между складами какао.  Некоторые  экспортные
фирмы уже имели филиалы в Табокасе и покупали там у плантаторов какао.
И хотя тут еще не был организован филиал  "Банко  до  Бразил",  однако
имелся   его   представитель,   благодаря   чему   многие   полковники
освобождались от поездки по  железной  дороге  в  Ильеус,  предпочитая
вести свои финансовые операции здесь, в Табокасе. На широкой, заросшей
травой площади была построена церковь  Сан-Жозе,  святого  покровителя
этого  поселка.  Почти  напротив в одном из немногих двухэтажных домов
Табокаса   находилась   масонская   ложа,   объединявшая   большинство
плантаторов; она устраивала балы, а также содержала школу.
     И по другую сторону реки уже строились дома; начались разговоры о
постройке  моста,  который  связал  бы обе части "города",  как жители
Табокаса требовали именовать свой поселок.  Это должно было  означать,
что  в Табокасе появятся свой префект,  судья,  прокурор,  полицейский
инспектор.  Кто-то даже придумал название для нового города  и  нового
округа - Итабуна,  что на языке гуарани означает "черный камень".  Это
название было дано из-за больших  камней,  громоздившихся  по  берегам
реки и посреди нее;  на них прачки обычно полоскали белье.  Но так как
Табокас находился в  сфере  влияния  Орасио,  который  был  крупнейшим
фазендейро  этих  мест,  то  власти  штата  не  вняли просьбам жителей
поселка.  Бадаро заявили,  что это - политический план Орасио, имеющий
целью  еще  больше  усилить  его господство над всей округой.  Поэтому
Табокас    продолжал     оставаться     только     поселком     округа
Сан-Жорже-дос-Ильеус.  Но многие уже адресовали письма не в Табокас, а
в Итабуну.  И когда спрашивали тамошнего жителя, оказавшегося проездом
в   Ильеусе,   откуда   он,   тот  с  гордостью  отвечал:  (Гуарани  -
лингвистическо-этнографическая группа  индейцев,  охватывающая  многие
племена Бразилии.)
     - Из города Итабуна...
     В поселке   имелся   помощник  полицейского  инспектора,  который
олицетворял собой власть.  Однако это была  лишь  видимость:  на  деле
власть оставалась в руках Орасио. Помощник полицейского инспектора был
капралом  в  отставке;  низкорослый,  худощавый,  он  держался  смело,
несмотря  на  все  угрозы  жагунсо  Орасио.  Был  ловок,  старался  не
злоупотреблять своей властью и только тогда вмешивался в драку,  когда
дело доходило до тяжелых ранений или убийства. Орасио ладил с ним и не
раз поддерживал некоторые действия капрала,  направленные даже  против
своих  жагунсо.  Когда  Орасио  приезжал  в Табокас,  капрал Эсмералдо
всегда навещал его,  перекидывался с ним парой слов.  И он  непременно
заговаривал  о  возможности примирения с Бадаро.  Орасио ухмылялся про
себя и хлопал капрала по плечу:
     - Ты человек правильный,  Эсмералдо. Но не могу понять, чего ради
ты служишь  этим  Бадаро?  В  любое  время,  когда  пожелаешь,  можешь
рассчитывать на меня, как на друга.
     Но Эсмералдо питал к Синьо Бадаро  глубокое  уважение,  возникшее
еще в давние времена,  в те далекие дни,  когда они вместе пробирались
по лесам земли какао.  В этих краях говорили, что люди Синьо сохраняют
верность  в  дружбе.  Кто хоть раз имел дело с ним,  тот уже больше не
покидал его.  Синьо Бадаро,  не в пример Орасио,  никогда не  предавал
своих друзей.
     Друзья и  избиратели  Орасио  всегда   держались   враждебно   по
отношению  к  друзьям  и  избирателям  Бадаро.  Выборы  в  Табокасе не
обходились без стычек,  выстрелов,  убийств.  Орасио всегда побеждал и
все-таки всегда оказывался побежденным, так как при подсчете голосов в
Ильеусе проделывались всякие махинации.  В выборах принимали участие и
живые  и мертвые;  многие голосовали под угрозой жагунсо.  В такие дни
Табокас заполоняли головорезы,  охранявшие дома  местных  политических
лидеров:  дом доктора Жессе,  который неизменно выставлялся кандидатом
Орасио;  дом Леополдо Азеведо,  шефа  сторонников  правительства,  дом
доктора Педро Мата, а теперь и дом нового адвоката доктора Виржилио.
     У каждой  партии  имелась  своя  аптека,  и  ни   один   больной,
голосующий  за  Бадаро,  не  лечился  у доктора Жессе,  - все они были
пациентами доктора Педро.  Оба врача поддерживали между  собой  личное
знакомство,  но  говорили  друг  о друге разные гадости.  Доктор Педро
заявлял,  что Жессе не интересуют больные,  гораздо больше внимания он
уделяет   политике  и  своей  плантации.  Доктор  Жессе  утверждал,  а
население  в  один  голос  поддерживало  его,  будто  Педро  настолько
бесцеремонно  ведет себя по отношению к больным женщинам,  что мужья и
отцы не могут доверить ему осмотр своей супруги или дочери.  У  каждой
из двух партий имелся также свой зубной врач.  Весь поселок делился на
две политические партии,  и они обменивались оскорблениями  в  газетах
Ильеуса.  Орасио уже заказал типографские машины, собираясь основать в
Табокасе еженедельную газету под редакцией доктора Виржилио.
     Что касается  адвокатов,  то  их в поселке было много - шесть или
семь; они наживались на скандальных кашише; мошенничество процветало в
Табокасе  еще  больше,  чем  в Ильеусе.  Удачно совершенный кашише - и
люди,  в течение многих лет владевшие землями и  плантациями,  в  один
прекрасный  лень  теряли все это.  Но полковники не решались на то или
иное дело,  предварительно не посоветовавшись с  хорошим  адвокатом  и
надежно не обезопасив себя самого от возможности кашише в будущем.
     Негр Клаудионор из Табокаса - фазендейро, собиравший тысячу арроб
какао,  - однажды задумал и осуществил кашише, который сильно нагремел
и даже был описан в  газетах  Баии.  Жертвой  его  оказался  полковник
Мисаэл,  обладавший  уже  в  то  время полулегендарным состоянием - он
собирал  много  тысяч  арроб  какао,  был   акционером   компании   по
строительству  порта  и железной дороги,  владел банком в Ильеусе.  Он
представлял большую экономическую силу, его зять был адвокат. И все же
он   попался  в  западню  негра  Клаудионора.  В  тиши  своей  фазенды
Клаудионор разработал план кашише и осуществил его с  помощью  доктора
Руи.
     Однажды он пришел к полковнику Мисаэлу и попросил у  него  взаймы
семьдесят  конто для покупки плантации.  Мисаэл дал деньги под высокий
процент и на короткий срок - шесть месяцев.  У полковника Мисаэла тоже
был  свой  план  -  прибрать к рукам фазенду Клаудионора,  если тот не
сумеет в срок расплатиться.  Клаудионор был неграмотен и подписал свои
векселя  крестом.  Возвращаясь  на  фазенду  через  Итабуну,  он нанял
учителя,  увез к себе на плантацию и с его помощью научился  читать  и
подписывать свое имя. Шесть месяцев спустя, когда пришел срок выплаты,
Клаудионор попросту отрекся от долга.  Он заявил,  что никогда никаких
денег  у Мисаэла не занимал,  что все это не более,  как мошенничество
полковника.  И лучшим доказательством,  утверждал его  адвокат  доктор
Руи,  является  то,  что Клаудионор отлично умеет читать и подписывать
свое имя.  И полковник Мисаэл потерял семьдесят  конто,  а  Клаудионор
расширил  свои  владения  и сделал крупный взнос на церковный праздник
Сан-Жозе.
     Нельзя было  считать,  что  в  поселке  имелось  всего шесть-семь
адвокатов - те,  что жили в Табокасе.  Юристы  Ильеуса  имели  дела  в
Табокасе,  а адвокаты из Табокаса практиковали и в Ильеусе. До Ильеуса
было всего три с половиной часа езды по железной дороге;  впоследствии
это время сократилось благодаря тому,  что с прогрессом зоны какао там
было проложено шоссе.
     Табокас, раньше не имевший даже определенного названия,  а теперь
решивший именоваться Итабуной,  жил в атмосфере  кашише,  политической
борьбы,  интриг,  церковных  и  масонских праздников.  Нередко уличная
грязь смешивалась здесь с кровью людей,  павших в стычках.  И все  это
топтали  ослы,  шествующие  своей  медленной  поступью.  Иногда доктор
Жессе,  прибыв со своим чемоданом к пациенту, с трудом отыскивал рану,
которую скрывал слои грязи.
     Но все же слава  Табокаса  распространялась  по  свету;  об  этом
поселке говорили всюду, даже в сертане, и одна газета Баии уже назвала
его "центром цивилизации и прогресса".



     Марго протянула руку и указала на участок улицы,  видневшийся  из
открытого окна, но она имела в виду весь поселок Табокас:
     - Это край света... Это кладбище...
     Виржилио привлек ее к себе, Марго с недовольным видом села к нему
на колени.
     - Просто ты, кошечка, слишком избалована.
     Она вскочила и сердито затараторила:
     - И это все,  что ты можешь сказать...  Я,  видите ли,  виновата.
Когда тебе пришла в голову проклятая идея  связаться  с  этой  землей,
немало  людей  пытались  раскрыть  тебе  глаза.  Я помню,  как Жувенал
убеждал тебя обосноваться в Рио, сделать там карьеру. Не понимаю, чего
ради ты согласился сюда поехать...
     Виржилио представилась,  наконец,  возможность  раскрыть  рот   и
возразить.  Но он ничего не сказал, решив, что нет смысла терять время
на объяснения.  Будь это месяц назад,  он бы  не  пожалел  времени  на
разъяснение своей любовнице,  что его будущее именно здесь,  что, если
оппозиция победит на выборах, - а все говорило за то, что так и будет,
-   он   станет   кандидатом   в  депутаты  от  этого  округа,  самого
процветающего в штате;  что попасть в Рио-де-Жанейро гораздо легче  по
дорогам какао, чем на океанском пароходе; что Табокас - это край денег
и за  несколько  месяцев  он  заработает  здесь  столько,  сколько  не
заработал  бы  за  годы  адвокатской  деятельности  в столице.  Он уже
объяснял ей все это,  и не раз,  в моменты,  когда Марго тосковала  по
празднествам,  по  кабаре  и  театрам  Баии.  Он  до некоторой степени
понимал смысл жертвы,  на которую пошла  его  возлюбленная.  Их  связь
началась,  когда  Виржилио учился еще на четвертом курсе университета.
Он познакомился с  Марго  в  одном  женском  пансионе,  несколько  раз
ночевал  у нее,  и вскоре она по уши влюбилась в него.  Когда он после
смерти отца,  оставившего дела семьи  в  плохом  состоянии,  собирался
бросить занятия,  она предложила ему все, что имела и что зарабатывала
каждую ночь.  Этот жест тронул Виржилио.  Вскоре  лидер  оппозиционной
партии  пристроил  его в секретариат своей партии и в редакцию газеты.
Виржилио получил возможность сохранить Марго для себя одного.  Он стал
оплачивать ее комнату в пансионе,  спал там каждую ночь, бывал с ней в
театрах.  Он не говорил открыто о  своей  связи  с  любовницей  только
потому,  что  это  могло  повредить  его  карьере.  Но все же именно в
комнате Марго он вместе с Жувеналом и другими товарищами  обдумал  всю
студенческую кампанию,  которая выдвинула его оратором курса,  и у нее
же написал речь, которую произнес на церемонии окончания университета.
     Когда же,  по  совету шефа,  он дал согласие поехать адвокатом от
партии в Табокас, ему пришлось потратить немало часов, чтобы уговорить
Марго отправиться вместе с ним.  Ей не хотелось ехать туда;  ведь даже
Баия ее не устраивала, она мечтала о жизни еще более веселой. Она была
уверена,  что  Виржилио  и  сам  так  думал,  когда был студентом.  Но
партийные руководители сумели убедить его,  что, если он действительно
хочет сделать карьеру, ему следует потерять несколько лет в этом новом
краю какао.  И он поехал,  хотя Марго и заявила, что между ними теперь
все  кончено.  Эта  последняя  ночь  в  "Американском  пансионе"  была
тяжелой.  Марго обвиняла его в  том,  что  он  ее  бросает,  и  горько
плакала,  обнимая возлюбленного.  Он возражал,  доказывая, что это она
бросает его, что она его не любит. Марго боялась за свое будущее:
     - Ты  поедешь  туда,  женишься  на  дочке  какого-нибудь богатого
плантатора и навсегда бросишь меня в этих дебрях... Нет, я не поеду...
     - Ты меня не любишь. Если бы ты меня действительно любила...
     Они отдавались любви в агонии этой ночи,  которая - думали они  -
будет последней ночью, проведенной вместе. И они изощрялись в любовных
ласках, чтобы оставить о себе наилучшие воспоминания.
     Он уехал  один,  но  через несколько недель неожиданно приехала и
она,  произведя  в  Ильеусе  сенсацию  своими  платьями,  сшитыми   по
последней моде, своими широкополыми шляпами, своим нарумяненным лицом.
И в ночь,  когда они снова встретились,  на улицах Ильеуса были слышны
вздохи и любовные восклицания.  Марго поехала с ним в Табокас и первое
время вела себя хорошо;  казалось, она забыла веселую, роскошную жизнь
Баии,  держалась  как  замужняя  дама:  заботилась о костюме Виржилио,
хозяйничала на кухне,  отдавала ему все свое время,  подчас забывая  о
своей элегантности,  ходила с распущенными волосами и не жаловалась на
отсутствие парикмахеров, которые делали бы ей сложные модные прически.
     Они жили в разных домах,  потому что Виржилио не хотел шокировать
жителей поселка,  находившегося во власти предрассудков.  Ведь он  был
адвокат   политической   партии   и   на   нем   лежала   определенная
ответственность.  Марго жила в красивом  домике  вместе  с  любовницей
одного  торговца.  В  этом домике Виржилио проводил большую часть дня,
иногда даже принимал там какого-нибудь срочного клиента,  там он ел  и
спал, готовил свои выступления по делам, которые вел в суде Ильеуса.
     Марго казалась счастливой:  платья с бесчисленными оборками  были
забыты и покоились в шкафах. Баия почти не вспоминалась. Но постепенно
ей стало надоедать все это. Она мало-помалу начала отдавать себе отчет
в том,  что ей придется провести здесь гораздо больше времени, чем она
предполагала.  Кроме того,  Виржилио, чтобы избежать сплетен, старался
не брать ее с собой в свои частые поездки в Ильеус.  А когда она ту да
собиралась,  то ехала другим поездом и в городе редко с ним  виделась.
И,  что хуже всего,  она не раз встречала его беседующим с незамужними
девицами,  дочерьми богатых фазендейро.  Эти дни были кромешным  адом.
Марго  устраивала  скандалы,  которые  были  слышны  даже на улице,  и
оправдания Виржилио,  что эти знакомства необходимы для  его  карьеры,
нимало не убеждали ее.  Между ними возникали ссоры;  она бросала ему в
лицо обвинения,  что жертвует ради него всем,  прозябая в такой глуши,
когда  могла  бы  жить  в  Баие,  катаясь  как сыр в масле,  - там нет
недостатка  в  богатых  торговцах   или   преуспевающих   политических
деятелях,  которые готовы построить дом для нее.  Ей ведь делали много
предложений, а она бросила все, дура, чтобы последовать за ним.
     - А  как  Клео  отговаривал  меня ехать сюда...  Говорил,  что ты
поступишь со мной именно таким образом...
     Ссоры обычно   заканчивались   тем,   что   открывалась   бутылка
шампанского и начиналась ночь безумной любви.  И все же с каждым  днем
Марго  все  больше одолевала тоска по хорошей жизни в Баие и у нее все
крепла уверенность в том,  что Виржилио никогда уже  не  вырваться  из
этого  края.  И интервалы между ссорами стали сокращаться:  теперь они
происходили через каждые  несколько  дней,  по  любому  поводу.  Марго
жаловалась  на  то,  что  здесь  нет  портних,  что она запустила свои
волосы, полнеет, разучилась танцевать - так давно она нигде не бывала.
     В этот вечер дело оказалось серьезнее. Виржилио объявил, что едет
в Ильеус и пробудет там не меньше двух недель.  Марго  подпрыгнула  от
радости.  В  конце  концов  Ильеус  тоже  все-таки  город,  там  можно
потанцевать в кабаре Ньозиньо,  там есть  женщины,  с  которыми  можно
поговорить,  не то, что с этими грязными девками Табокаса, большинство
из которых приехали с плантаций  после  того,  как  их  там  совратили
полковники или надсмотрщики:  теперь они были проститутками в поселке.
Даже жившая  с  ней  в  доме  мулатка  -  любовница  торговца  -  была
неграмотная  девка с красивым телом и идиотским смехом;  ее обесчестил
сын фазендейро,  и торговец  взял  ее  уже  с  улицы  Посо,  -  улицы,
населенной  женщинами  легкого  поведения.  В  Ильеусе  все-таки  есть
женщины,  прибывшие из Баии и Ресифе,  есть даже и такие, что приехали
из Рио-де-Жанейро; с ними можно поболтать о нарядах и прическах. Марго
вся расцвела,  когда Виржилио объявил о поездке в Ильеус и о том,  что
ему придется там задержаться.  Она подбежала к нему, бросилась на шею,
несколько раз крепко поцеловала в губы:
     - Как хорошо! Как хорошо!
     Но радость ее была недолгой. Виржилио заявил, что не сможет взять
ее  с  собой.  Прежде  чем  он успел объяснить причину,  она закричала
сквозь рыдания и слезы:
     - Ты  стыдишься  меня...  Или у тебя есть в Ильеусе другая...  Ты
готов связаться с любой бесстыдницей.  Знай, я изуродую ей физиономию,
устрою  такой  скандал,  что  всем  станет известно...  Ты еще меня не
знаешь, ты еще не видел меня, когда я злая...
     Виржилио дал   ей   вдоволь   накричаться,  и  только  когда  она
остановилась и из глаз полились слезы и из  груди  вырвались  рыдания,
только  тогда он,  стараясь быть как можно ласковее,  начал объяснять,
почему он не берет ее с собой.  Он едет по серьезным делам,  у него не
будет времени заботиться о ней,  неужели она не знает,  что из-за леса
Секейро-Гранде отношения между Орасио и Бадаро обострились до предела?
Она кивнула головой,  что знает. Но она не видит в этом причины, чтобы
не брать ее с собой. А что касается времени, это не имеет значения. Он
же не будет работать ночами,  а в кабаре они только и ходили по ночам,
когда бывали в Ильеусе.
     Виржилио начал подыскивать другие объяснения.  Он чувствовал, что
она  права,  что  недоверие,  сквозившее  в  ее  голосе,  ее   смутные
подозрения о существовании другой женщины, страх и злоба, сквозившие в
устремленном на него взгляде,  - все это имело основание.  Он не хотел
брать ее в Ильеус именно потому, что ехал не столько защищать интересы
Орасио, сколько для того, чтобы, как он рассчитывал, посвятить все это
время Эстер,  которая завладела его воображением. День и ночь стояла у
него в ушах мольба Эстер о помощи,  произнесенная шопотом,  когда  муж
находился на веранде:
     - Увезите меня... Далеко, далеко...
     Виржилио знал,  что если Марго поедет в Ильеус,  то вскоре до нее
дойдут всякие сплетни.  И тогда начнется кромешный  ад;  она  способна
устроить скандал, в который может быть замешана и Эстер. А Виржилио не
понимал даже,  как можно сравнивать Марго  и  Эстер.  Марго  была  его
любовницей в студенческие годы - то было безумное время.  Любовь Эстер
открылась ему среди лесов - эта любовь приходит неожиданно,  но бывает
сильнее  всего  на  свете.  Он решительно возражал против того,  чтобы
Марго ехала.  Но ему не хотелось и обижать ее,  он не мог оскорбить ее
как  женщину.  В  отчаянии  он  стал  подыскивать  какой-нибудь  новый
убедительный довод.  И ему показалось,  что он нашел  его;  он  заявил
Марго, что не хочет оставлять ее в Ильеусе без присмотра, что он, мол,
ревнует ее;  заведение Машадан,  где она всегда останавливалась,  чаще
всего посещается самыми богатыми полковниками.  Он не берет ее с собой
из ревности.  И при этом он постарался придать своему голосу как можно
больше   убедительности.   Марго  сквозь  слезы  улыбнулась.  Виржилио
почувствовал, что одержал победу, и решил, что дело кончено, когда она
подошла и, усевшись у него на коленях, затараторила:
     - Так ты ревнуешь свою кошечку? Но почему? Ты ведь хорошо знаешь,
что  я  не  обращаю  внимания  на предложения,  которые мне делают.  Я
похоронила себя здесь ради тебя; зачем же мне тебя обманывать?
     Она несколько раз поцеловала его, потом сказала:
     - Возьми с собой свою кошечку,  мой милый!  Клянусь,  я  не  буду
выходить из дому... Только с тобой в кабаре. Я не выйду из комнаты, не
заговорю ни с одним мужчиной. Когда у тебя не окажется времени, я буду
проводить весь день взаперти...
     Виржилио почувствовал,  что  начинает  сдаваться.  Он   переменил
тактику:
     - Я не понимаю, что ты находишь ужасного в Табокасе? Почему ты не
можешь  провести  здесь  дней  десять  одна?..  Только  и  думаешь  об
Ильеусе...
     Она поднялась и показала на улицу:
     - Это кладбище...
     Затем снова заговорила о том,  что он совершил ошибку, забравшись
сюда,  пожертвовав своим будущим и ее жизнью.  Виржилио снова  пытался
объяснить ей положение,  но понял, что это бесполезно; ему стало ясно,
что связь с Марго подошла к концу.  С тех пор как  он  познакомился  с
Эстер,  ему не хотелось смотреть на других женщин. Даже когда он лежал
с Марго в постели, он был уж не тот мужчина, чувственный, влюбленный в
ее  тело.  У  него  появилось безразличие к ее прелестям:  к ее пышным
бедрам,  к ее упругой груди,  к ее неутомимой изобретательности в часы
любви.  Теперь у него было лишь одно желание: обладать Эстер, обладать
ею целиком - ее мыслями,  ее сердцем,  ее телом.  И он так  и  остался
сидеть  с  полуоткрытым  ртом,  будто собираясь что-то сказать.  Марго
ждала.  Но он не заговорил,  а лишь махнул рукой,  как бы в знак того,
что  считает  бессмысленным убеждать ее.  Тогда она снова принялась за
свое:
     - Ты обращаешься со мной,  как с рабыней.  Едешь в Ильеус, а меня
бросаешь здесь.  Потом придумываешь  разные  истории,  будто  ревнуешь
меня.  Все это ложь! В общем я была глупа... Но теперь хватит... Когда
кто-нибудь придет ко мне и предложит поехать с ним в Ильеус или  Баию,
я дам себе волю...
     Виржилио рассердился:
     - Что касается меня,  милая,  пожалуйста...  Думаешь,  я без тебя
умру?
     Она пришла в ярость:
     - А я-то была дура...  Разве и здесь  мало  мужчин  увивается  за
мной?..  Вот Жука Бадаро посылает мне любовные записки... Я из-за тебя
стала затворницей,  а ты только и думаешь,  как бы  удрать  в  Ильеус,
наверняка вдогонку за дочкой какого-нибудь богатого плантатора,  чтобы
жениться на ее деньгах...
     Виржилио поднялся, глаза его налились кровью:
     - Заткни рот!..
     - А  вот  и  не  заткну.  Что,  правда?  Хочешь обмануть какую-то
деревенскую дуру, завладеть ее деньгами...
     Виржилио размахнулся  и  ударил  ее по лицу.  Из рассеченной губы
показалась кровь,  Марго испуганно посмотрела на него. Она хотела было
дерзко ответить, но только разразилась рыданиями:
     - Ты меня больше не любишь...  Раньше ты никогда пальцем меня  не
трогал.
     Адвокат тоже разволновался; он был поражен своей грубой вспышкой.
Значит,  и его засосала царящая в этих краях атмосфера; она изменила и
его.  Он уже был не тем,  каким прибыл несколько месяцев тому назад из
Баии:  всегда любезным, неспособным даже подумать о том, чтобы ударить
женщину. И на него, цивилизованного человека, человека с другой земли,
оказывала влияние земля какао. Он пристыжено опустил голову, с грустью
посмотрел на руку;  подошел к Марго,  вытащил платок,  вытер  капельку
крови:
     - Прости меня,  милая.  Я потерял голову,  у меня столько дел,  о
которых приходится думать,  что я становлюсь совсем ненормальным... Да
ты еще начала разговор об  этом  Жуке  Бадаро,  о  том,  что  ты  меня
бросишь, уйдешь с другим... Я сам не хотел этого.
     Она рыдала; он пообещал:
     - Я возьму тебя в Ильеус, не плачь...
     Марго подняла голову, она уже улыбалась. Решила, что он ударил ее
из  ревности.  Почувствовала  еще  сильнее,  что принадлежит ему,  что
Виржилио - ее.  Прижалась к нему,  маленькая и ласковая,  спряталась у
него  на  груди.  Ею  овладело  желание,  и она увлекла его за собой в
комнату.



     Доктор Жессе дошел уже до угла, когда услышал крики:
     - Доктор! Доктор Жессе! Подите сюда!
     Четверо портных стояли на  пороге  лучшей  портняжной  мастерской
Табокаса "Парижские ножницы",  принадлежавшей Тонико Боржесу. Сам он в
этот момент тоже был здесь;  в одной руке он держал штанину,  в другой
иголку  с ниткой.  Заведение "Парижские ножницы" было не только лучшей
портняжной  мастерской  Табокаса,   но   и,   по   общему   признанию,
штаб-квартирой местных сплетников. Здесь обсуждались все происшествия,
здесь знали о всех событиях,  знали даже, что едят в этом частном доме
и  в  том.  В  этот  день  в "Парижских ножницах" произошел переполох,
вызванный известиями, которые привезли из Феррадаса прибывшие вместе с
Орасио  люди.  Поэтому-то  Тонико  Боржес  и  окрикнул  доктора Жессе,
надеясь получить от него разъяснения.  И когда тот  подошел,  толстый,
низенький и суетливый, со шляпой на затылке, с очками на кончике носа,
в сапогах, перепачканных грязью, и спросил, что им от него нужно, один
из портных вместо ответа принес стул и усадил его.
     - Располагайтесь поудобнее, доктор.
     Врач уселся,   опустил   на   кафельный   пол   свой   чемодан  с
инструментами.  Чемодан этот был знаменит в поселке, потому что доктор
носил  в  нем самые разнообразные предметы:  от хирургического ножа до
сухих бобов какао,  от ампул для впрыскивания  до  спелых  плодов,  от
склянок  с  лекарствами  до  квитанций на получение квартирной платы с
принадлежащих ему домов, которые он сдавал в наем. Тонико Боржес исчез
в доме и вскоре вернулся с большим плодом авокадо.
     - Я сохранил его для вас, доктор.
     Жессе поблагодарил  и  положил  авокадо  в  чемодан,  и  без того
переполненный  разными  предметами.  Портные   окружили   врача.   Они
пододвинули  к  нему  свои стулья.  Отсюда вся улица находилась под их
наблюдением. Жессе спросил:
     - Ну, что нового расскажете?
     - Что вы,  доктор,  это вы можете нам много  чего  рассказать,  -
засмеялся Тонико Боржес. - Вам ведь все хорошо известно...
     - О чем это?
     - Поговаривают,   будто  отношения  между  полковником  Орасио  и
полковником  Бадаро  обострились  до  крайности...  -  вставил  другой
портной.
     - Говорят, Жука Бадаро набирает людей... - добавил Тонико.
     - Это не новость, я об этом давно знал, - сказал врач.
     - Но кое-чего вы наверняка не знаете... Могу поручиться.
     - Посмотрим...
     - Жука  Бадаро  уже  законтрактовал  агронома  для  обмера  лесов
Секейро-Гранде...
     - Что вы говорите? Откуда вы это знаете?
     Тонико сделал таинственный жест:
     - Ну, мало ли откуда, доктор... Разве в Табокасе что-нибудь может
остаться неизвестным? Если даже не о чем говорить, так здесь придумают
все что угодно...
     Но Жессе этот ответ не устраивал; он хотел знать точно.
     - Нет, серьезно... Кто вам сказал?
     Тонико Боржес понизил голос:
     - Азеведо, хозяин лавки скобяных товаров. Жука Бадаро составлял у
него телеграмму, которой вызвал агронома...
     - Это новость... Сегодня же пошлю записку Орасио.
     Портные переглянулись. Тонико продолжал:
     - Полковник  Орасио  отправил  дону  Эстер  в  Ильеус,  чтобы  не
подвергать ее опасности на фазенде... Говорят, он вступит в лес еще на
этой неделе...  он уже заключил с Бразом,  Фирмо,  Жозе да  Рибейра  и
Жарде  договор  о разделе леса...  У него остается половина,  а другую
половину поделят те, кто ему помогает. Так ведь, доктор?
     Врач пытался отрицать:
     - Для меня это новость...
     - Доктор...  -  Тонико  Боржес закатил глаза.  - Но ведь известно
даже, что Виржилио составил договор, который сейчас скреплен печатью и
всем,  чем полагается...  Да!  Манека Дантас тоже входит в долю... Все
уже об этом знают, доктор, это секрет полишинеля...
     В конце концов Жессе признался и все рассказал,  даже то,  что он
тоже будет иметь частицу леса. Тонико Боржес пошутил:
     - Значит,  и вы возьметесь за оружие,  доктор,  не так ли? Вы уже
купили себе кольт-38? Или предпочитаете парабеллум? Если нужно, я могу
продать вам... в хорошем состоянии...
     Доктор Жессе засмеялся:
     - Я уже слишком стар, чтобы начинать карьеру героя...
     Все расхохотались;  трусость доктора вошла в поговорку. Но он все
же   оставался   уважаемым  человеком  во  всей  округе.  И  это  было
поразительно,  ибо единственное,  что могло уронить человека в  глазах
жителей земли какао от Феррадаса до Ильеуса,  - это трусость. Человек,
прослывший трусом,  не имел будущего на дорогах и  в  поселках  какао.
Если  от человека и требовалось какое-либо качество для того,  чтобы в
период завоевания земли добиться успеха в жизни  на  юге  Баии,  таким
качеством являлось мужество. Как можно отважиться жить среди жагунсо и
завоевателей земли,  среди беспринципных адвокатов и убийц, не знающих
угрызений совести, если не относиться спокойно к жизни и смерти?
     К человеку,  который получал удар и не отвечал на  него,  который
убегал  от драки и не мог рассказать никакой истории о своих подвигах,
местные жители относились неуважительно. Доктор Жессе был единственным
исключением.  Врач  в  Табокасе,  член  муниципального совета Ильеуса,
выдвинутый Орасио,  одним из политических  лидеров  оппозиции,  доктор
Жессе   был   единственным,   сохранившим   свою  репутацию  в  глазах
общественного мнения,  несмотря  на  то,  что  был  известным  трусом.
Малодушие  доктора  Жессе  вошло  в поговорку,  и когда хотели оценить
степень трусости кого-нибудь, доктор всегда служил мерилом:
     - Он почти такой же трус, как доктор Жессе...
     Или:
     - Он трусливее даже любого родича доктора Жессе...
     И эти слухи распускали  не  политические  противники  врача,  как
можно  бы  подумать.  Его  собственные друзья и соратники,  никогда не
рассчитывавшие на него во время столкновений,  рассказывали в барах  и
публичных  домах  разные  истории,  в которых доктор Жессе выставлялся
самым последним трусом.
     Так, рассказывали,  что  во  время жаркой схватки,  происшедшей в
Табокасе между людьми Орасио и  Бадаро,  доктор  Жессе  сбежал  в  дом
терпимости  и  был  найден  там  под  кроватью.  В другой раз во время
избирательной кампании по  выборам  в  сенат  и  палату  депутатов  он
выступал  с  импровизированной трибуны на предвыборном митинге в порту
Ильеус.  Из Баии прибыл кандидат в депутаты от оппозиционной партии по
этому  округу;  это был совсем молодой человек,  только еще начинавший
свою политическую карьеру,  сын бывшего  губернатора  штата.  Юноша  с
большой  опаской  отправился  в  агитационную  поездку.  Он наслышался
всяких страшных историй об этой земле и боялся выстрела  в  спину  или
удара  кинжалом.  Орасио  послал  в Ильеус наемников для охраны своего
кандидата во время митинга.  Жагунсо с револьверами за поясом, готовые
на все,  окружили трибуну. Люди Бадаро смешались с толпой, собравшейся
из  любопытства  послушать  юношу  из  Баии,  пользовавшегося   славой
хорошего  оратора.  Первым  выступил  доктор  Руи,  как  всегда сильно
навеселе; он стал поносить федеральное правительство. Потом слово было
предоставлено доктору Жессе, на долю которого выпала честь представить
кандидата избирателям.  И наконец наступила очередь самого  кандидата.
Он  подошел поближе к краю трибуны - небольшого сооружения из досок от
старых ящиков,  раскачивавшегося под  тяжестью  ораторов,  откашлялся,
чтобы привлечь внимание, дождался полной тишины и начал:
     - Сеньоры, уважаемые дамы и сеньориты... Я...
     Больше он ничего не смог сказать. Среди собравшихся слушателей не
было ни дам, ни сеньорит, и какой-то весельчак закричал:
     - Какие там сеньориты, они уже детей рожают...
     Раздался смех,  некоторые зашикали. Оратор пытался что-то сказать
о   "невоспитанности"   аудитории.   Жагунсо   Бадаро  воспользовались
поднявшимся шумом и открыли стрельбу,  на которую тут же ответили люди
Орасио.  Утверждают,  что  в  этот  момент  молодой кандидат собирался
залезть под трибуну, чтобы спастись от пуль, однако это место уже было
занято доктором Жессе,  который не только не захотел потесниться, но и
закричал ему:
     - Если  вы не хотите себя совершенно опозорить,  возвращайтесь на
место. Здесь имею право прятаться только я, всеми признанный трус...
     Но так  как  молодой  человек не соглашался и хотел силой залезть
под трибуну,  они вступили в борьбу из-за убежища.  Говорят,  это  был
единственный  случай,  когда  доктор Жессе проявил не свойственные ему
воинственные наклонности.  И люди,  оказавшиеся поблизости и  сумевшие
насладиться зрелищем,  всегда рассказывали об этой драке,  как о самом
смешном,  что им когда-либо довелось видеть,  -  это  была  прямо-таки
потасовка женщин, царапающих друг другу физиономии.
     Тонико Боржес пододвинул стул и еще ближе подсел к врачу:
     - Знаете, кто приезжает?
     - Ну кто?
     - Полковник  Теодоро...  Говорят,  он  собирает на фазенде людей,
чтобы ворваться сюда...
     Доктор Жессе перепугался:
     - Теодоро? Что же он собирается тут делать?
     Тонико не мог ответить на этот вопрос.
     - Знаю только,  что с ним много жагунсо...  А что  он  собирается
здесь делать, понятия не имею. Но ведь надо же иметь смелость, доктор?
     Другой портной прибавил?
     - Вы  только подумайте - приехать в Табокас,  когда здесь столько
людей Орасио!..  И после того,  как он дал такой ответ...  Как это  он
сказал, Тонико?
     Тонико знал ответ полковника Теодоро наизусть:
     - Говорят,  он ответил полковнику Манеке: "Скажи Орасио, что я не
объединяюсь с людьми такого сорта,  как он;  я не желаю иметь  дело  с
погонщиком".
     Речь шла об ответе, который Теодоро дал Манеке Дантасу, когда тот
приехал  пригласить  его  от  имени  Орасио  присоединиться к нему для
захвата леса Секейро-Гранде. Доктор Жессе удивился:
     - Оказывается,   вы   тоже  все  знаете...  Здесь  всем  перемоют
косточки, никого не забудут...
     Один из портных рассмеялся:
     - Это же единственное развлечение здесь, доктор...
     Тонико поинтересовался,  нет ли какого-нибудь распоряжения Орасио
на случай, если Теодоро появится в Табокасе.
     - Не  знаю...  Ничего  не  знаю...  - и врач,  взяв свой чемодан,
быстро встал.  Казалось, он только сейчас вспомнил, что у него срочное
дело.
     Прежде чем  отпустить  его,  Тонико  Боржес   выложил   последнюю
новость:
     - Говорят, доктор Виржилио крутит с доной Эстер...
     Жессе стал серьезен, он ответил уже с порога:
     - Если вы хотите получить  совет  человека,  живущего  здесь  уже
почти два десятка лет,  послушайте меня:  говорите дурно обо всем, обо
всех, о женах как угодно, о самом Орасио, но никогда не говорите плохо
о его жене.  Если он об этом узнает,  я не дам ни гроша за вашу жизнь.
Это мой вам дружеский совет...
     И он  повернулся,  оставив  Тонико  Боржеса  белого  как полотно.
Тонико в страхе обратился к остальным:
     - Неужели он расскажет полковнику Орасио?
     И хотя те решили,  что доктор Жессе  не  сделает  этого,  что  он
порядочный  человек,  Тонико не успокоился,  пока не посетил доктора в
его кабинете и не попросил,  чтобы он ничего  не  говорил  полковнику;
"эта  история  была  мне пересказана женщиной,  которая живет вместе с
Марго и присутствовала при ссоре Виржилио с любовницей из-за  женщины,
каковой, как ей показалось, является дона Эстер".
     - Это проклятый край,  доктор, здесь сплетничают обо всех. Никого
не  оставляют в покое...  Но теперь я замкнул рот на замок.  Больше не
пророню ни слова. Я это сказал только вам.
     Доктор Жессе успокоил его:
     - Не волнуйтесь,  Тонико.  От меня  Орасио  ничего  не  узнает...
Лучшее,  что вы можете теперь сделать,  это замолчать.  Если не хотите
покончить самоубийством...
     Он открыл  дверь,  Тонико  простился  и  ушел,  в  комнату  вошла
женщина.  Доктор Жессе  с  трудом  нашел  в  забитом  вещами  чемодане
стетоскоп, чтобы выслушать больную.
     В приемной беседовали пациенты.  Старушка с  ребенком  на  руках,
увидев  Тонико  Боржеса,  встала  со  стула и подошла к портному.  Она
улыбнулась:
     - Как поживаете?
     - Да ничего, дона Зефинья. А вы?
     Она не ответила. Ей не терпелось рассказать.
     - Вы уже знаете о скандале?
     - О каком скандале?
     - Полковник Тотоньо из Риашо Досе бросил семью и сошелся с  одной
распутной  женщиной,  потаскухой из Баии.  Он уехал с ней поездом,  на
виду у всех...
     Тонико сделал жест, выражавший досаду.
     - Это старо,  дона Зефинья.  А я вот могу  поручиться,  что  есть
новость, которую вы не знаете...
     Старушка насторожилась, вся вытянулась в нервном напряжении:
     - Какая новость, сеньор Тонико?
     Тонико Боржес  мгновение  колебался.  Дона  Зефинья   нетерпеливо
сказала:
     - Да рассказывайте же скорей!..
     Он оглянулся по сторонам, отвел женщину вглубь комнаты и, понизив
голос, начал:
     - Говорят, доктор Виржилио...
     Остальное он прошептал старухе на ухо.  Та только  восклицала  от
удивления:
     - Возможно ли? Кто вам это сказал, а?
     Тонико Боржес предупредил ее:
     - Имейте в виду,  я вам ничего  не  говорил...  Я  рассказал  вам
только потому, что считаю вас...
     - Что вы, сеньор Тонико, вы же знаете, я буду нема, как могила...
Но кто же все-таки вам это сказал?  И ведь подумать, на вид порядочная
женщина...
     Тонико Боржес  исчез в дверях.  Дона Зефинья вернулась к очереди,
оглядела  дожидавшихся  пациентов.  Среди  них  не  было  ни   одного,
заслуживающего   внимания.   Тогда   она  решила  отложить  до  завтра
впрыскивание,  которое  доктор  должен  был  сделать  внуку.   Старуха
простилась и,  сказав, что уже поздно и она не может больше ждать, так
как опаздывает к зубному врачу,  вышла, таща за собою ребенка. Сплетня
жгла  ей язык,  старуха была так рада,  словно выиграла по лотерейному
билету.  И чуть не бегом бросилась к дому  Авентинос,  к  трем  старым
девам, жившим близ церкви Сан-Жозе.



     Доктор Жессе осматривал больного,  машинально постукивая по груди
и по спине,  потом велел сосчитать до тридцати трех.  Мысли  его  были
далеко,  он  думал  совсем  о  другом.  В  этот день у него было полно
народа.  Да так,  собственно,  и всегда...  Как будто  нарочно,  когда
доктор   куда-нибудь   торопился,  его  приемная  заполнялась  людьми,
которые, как правило, ничем не были больны и приходили лишь отнимать у
него время. Он велел человеку одеваться, нацарапал рецепт.
     - Закажите в аптеке Сан-Жозе... Там вам сделают дешевле...
     Это была неправда;  дело в том,  что аптека Сан-Жозе принадлежала
одному из его политических соратников, тогда как аптека Весна - одному
из избирателей Бадаро.
     - Что-нибудь серьезное, доктор?
     - Ничего.   Просто   схватили  насморк  от  этих  лесных  дождей.
Принимайте лекарство и поправитесь. Придете ко мне через две недели...
     - Я не могу,  доктор.  Разве вы не знаете, как трудно выбраться с
плантации, чтобы прийти сюда? Я ведь работаю очень далеко...
     Доктору хотелось поскорее закончить разговор:
     - Ну  ладно,  приходите,  когда  сможете...  У  вас  нет   ничего
серьезного.
     Человек расплатился;  врач проводил его до двери и  просил  войти
следующему пациенту; вошел старый работник, босой, в холщовой рубашке,
- он пришел за лекарством для жены, ее измучила "лихорадка, которая то
появляется,  то проходит;  каждый месяц валит ее, бедную, с ног". Пока
человек рассказывал свою длинную историю,  доктор  Жессе  размышлял  о
том,  что  он  услышал  в  портняжной мастерской.  Неприятные новости;
во-первых,  о предстоящем прибытии Теодоро в  Табокас.  Что  он,  чорт
возьми,  собирается  тут  делать?  Он ведь должен понимать,  что ему в
Табокасе не место. Но Теодоро - отчаянный человек, любитель устраивать
дебоши.   Если   он  приезжает  в  Табокас  -  значит,  жди  наверняка
беспорядков.  Доктор Жессе решил предупредить об этом Орасио,  который
находился сейчас в Ильеусе.  Хуже всего,  что поезд уже ушел и записку
можно будет отправить только завтра.  Во всяком случае,  с Виржилио он
поговорит  сегодня же.  И тут он вспомнил о второй новости:  в поселке
сплетничают насчет того, что Виржилио завел шашни с кумой Эстер (она и
Орасио  были  посажеными  родителями  одного из сыновей доктора Жессе,
которых у него было девять, целая лесенка, они рождались каждый год).
     Теперь, размышляя об этом, Жессе припоминал кое-что. Как-то Эстер
провела в Табокасе четыре дня в ожидании,  пока Орасио закончит дела и
сможет сопровождать ее в Ильеус.  В течение этих четырех дней Виржилио
часто бывал в доме  врача,  где  остановился  полковник  с  женой.  Он
проводил много времени в гостиной,  беседуя с Эстер,  и оба они весело
смеялись.  Он сам,  Жессе, слышал, как слуги сплетничали по их адресу.
Но  хуже  всего  было  то,  что  произошло  в доме торговца Резенде на
празднестве по случаю дня рождения  его  жены.  На  стол  были  поданы
сладости;  потом  начались танцы под рояль,  играли несколько девушек.
Надо сказать,  что в  Табокасе  не  принято,  чтобы  замужние  женщины
танцевали.  Даже  в Ильеусе если какая-нибудь эмансипированная особа и
отваживалась танцевать, то только со своим мужем. Поэтому, когда Эстер
вышла танцевать с Виржилио, это было настоящим скандалом. Доктор Жессе
припомнил,  что Виржилио спросил у Орасио позволения пригласить  Эстер
на танец,  и полковник,  гордый тем,  что его жена блистает на вечере,
разрешил.  Но люди не знали об  этом,  и  пошли  всякие  сплетни.  Да,
неприятная  новость,  может  быть,  даже более неприятная,  чем приезд
Теодоро.  Доктор почесал  голову.  Эх!  Если  Орасио  узнает  про  эти
сплетни... Дело будет дрянь... Пациент, кончивший уже рассказывать про
недуги своей жены и молча ожидавший, что скажет врач, спросил наконец:
     - Вы не считаете, доктор, что это малярия?
     Жессе с ужасом взглянул на пациента.  Он совершенно о нем  забыл.
Пришлось  попросить человека повторить некоторые подробности,  и тогда
он подтвердил:
     - Да, это малярия.
     Прописал хинин,  порекомендовал обратиться в аптеку Сан-Жозе,  но
мысли  его  были  уже  снова  заняты  событиями,  развертывавшимися  в
Табокасе.  Сплетники - а кто не был сплетником в Табокасе?  - занялись
Эстер.  Плохо дело.  Для этих людей не было замужней женщины,  которая
оставалась бы честной. И для Табокаса не было ничего занятнее скандала
или  любовной  трагедии.  А  тут еще известие о предполагаемом приезде
Теодоро. Что он, чорт возьми, собирается здесь делать?
     Доктор Жессе  надел  пиджак  и  вышел.  Он  посетил двух или трех
больных,  и везде только и говорили,  что о предстоящих стычках  из-за
леса  Секейро-Гранде.  Все  жаждали  узнать  у врача новости - ведь он
близок к Орасио,  он должен быть в курсе  всех  событий.  Потом  Жессе
отправился  к  себе  в  школу.  Он  руководил ею еще со времен старого
правительства, когда его партия находилась у власти. Ни разу он не был
смещен,  это было бы слишком большим скандалом,  - разве он не добился
постройки  нового  здания  школы,  разве  он  не  пользовался  большой
поддержкой  педагогов?  Он  пересек школьный двор,  прошел через залу.
Сейчас  Жессе  забыл  и  про  Эстер,  и  про  Теодоро,   и   про   лес
Секейро-Гранде.  Мысли  его  были  заняты  праздником,  подготовляемым
школой в связи с Днем дерева, который должен был вскоре отмечаться. По
двору  бегали мальчишки,  они так и вертелись под коротенькими ножками
врача.  Он поймал двух-трех,  велел им  найти  помощницу  директора  и
учительницу португальского языка.  Затем прошел через одну из классных
комнат - мальчики встали при его появлении.  Он знаком велел им сесть,
прошел  в другую залу.  Помощница директора и несколько учительниц уже
ждали его.
     Он уселся,  положил  шляпу  и  чемоданчик на стол.  Вынул платок,
вытер пот, струившийся по его полному лицу.
     - Программа  праздника  уже  составлена...  -  сообщила помощница
директора.
     - Отлично, посмотрим...
     - Сначала состоится заседание. Речь...
     - Доктор Виржилио не сможет выступить: он завтра уезжает в Ильеус
по делу полковника Орасио... Пусть говорит Эстанислау...
     Эстанислау был  частным  учителем,  присяжным  оратором на каждом
празднике, устраивавшемся в Феррадасе. В каждой речи, по поводу любого
события  он  применял одни и те же выражения и одни и те же образы.  В
Феррадасе немало людей знали "речь Эстанислау" наизусть.
     - Какая   жалость!..   -   воскликнула   худенькая   учительница,
поклонница Виржилио.  - Доктор говорит так  хорошо,  и  сам  он  такой
красивый...
     Все рассмеялись. Жессе все еще вытирал пот.
     - Что же я могу поделать?
     Помощница директора продолжала:
     - Так  вот:  сначала  состоится  торжественное заседание в школе.
Речь скажет учитель Эстанислау (она заменила имя на  бумажке,  которую
читала).  Потом  ученики  будут  декламировать.  Затем все споют хором
"Гимн  дереву".  И  наконец  -   церемония   выпуска   учеников,   все
отправляются  на  площадь.  Там намечено:  посадка дерева какао,  речь
доктора Жессе Фрейтаса и чтение стихов учительницы Ирен.
     - Очень хорошо, прекрасно, - говорил врач, потирая руки.
     Он открыл чемодан,  вытащил  из  него  несколько  листов  бумаги,
разрезанных   вдоль.   Это  была  его  речь.  Жессе  начал  читать  ее
учительницам.  Понемногу он воодушевился,  даже встал; теперь он читал
громко и с важностью, сильно жестикулируя. Детвора собралась на пороге
зала  и  ужасно  шумела,  несмотря  на  неоднократные   предупреждения
помощницы  директора.  Но для доктора Жессе это не имело значения.  Он
был опьянен своей речью и читал ее с пафосом:
     - Дерево  -  подарок  бога  людям.  Дерево  - наш друг.  Оно дает
прохладную тень,  вкусные  плоды,  древесину,  столь  необходимую  для
производства  мебели  и  других  предметов  комфорта.  Из  его стволов
строились каравеллы,  которые  открыли  нашу  дорогую  Бразилию.  Дети
должны любить и беречь деревья.
     - Очень  хорошо...  Очень  хорошо...  -   восхищалась   помощница
директора.
     Учительницы поддержали ее:
     - Прекрасно...
     - Речь будет иметь успех...
     Жессе обливался потом.  Он провел платком по лицу,  прикрикнул на
все еще стоявших в дверях мальчишек;  они бросились врассыпную.  Затем
снова сел.
     - Неплохо,  а?  И вы знаете,  я написал ее в один присест,  вчера
вечером. Последние дни мне было некогда, так как ко мне приехали гости
и их нужно было развлекать..
     - Говорят,  дона  Эстер  в  этом  не  нуждалась,  -  сказала одна
учительница. - Доктор Виржилио и так развлекал ее целыми днями...
     - Ну,  чего  только  здесь  не  наговорят...  -  возразила  худая
учительница.  - Ужасно отсталый край... - Она приехала из Баии и никак
не могла свыкнуться с нравами Табокаса.
     Другая учительница,  уроженка  этих  мест,   почувствовала   себя
оскорбленной.
     - Может быть, и отсталый для того, кто хочет называть бесстыдство
прогрессом.  Если торчать у ворот с молодыми людьми до позднего вечера
- это прогресс,  тогда Табокас,  благодарение богу, и впрямь отстал от
цивилизации.
     Это был намек на флирт учительницы  с  одним  молодым  человеком,
служащим экспортной фирмы,  тоже приехавшим сюда из Баии;  скандальный
флирт, о котором сплетничал весь Табокас.
     Худенькая учительница возмутилась:
     - Это вы что,  на меня намекаете?  Так знайте, никому нет дела, с
кем я провожу время.  И я никому не позволю говорить дерзости по моему
адресу.  Я живу своей жизнью и незачем в нее вмешиваться. Разговариваю
до  того часа,  до какого мне заблагорассудится...  Я предпочитаю это,
чем оставаться, подобно вам, старой девой.
     Вмешался доктор Жессе:
     - Успокойтесь,  успокойтесь...  Кое о чем говорят справедливо, но
многое  раздувают без всяких оснований.  Если молодой человек посещает
замужнюю женщину и дает  ей  читать  книги,  разве  это  повод,  чтобы
устраивать скандал? Это действительно признак отсталости...
     Все согласились с доктором.  Да к  тому  же  сплетни,  по  словам
помощницы директора,  дальше этого и не шли.  Все только замечали, что
адвокат настойчиво  стремился  проводить  целый  день  в  доме  врача,
разговаривая  в  гостиной с доной Эстер.  Учительница,  возмутившаяся,
когда заговорили об отсталости Табокаса,  добавила,  что "этот  доктор
Виржилио  проявляет неуважение к порядочным,  семейным людям Табокаса.
Он поселил свою любовницу - женщину легкого поведения - на улице,  где
живут  семейные  люди,  и  получается  скандал всякий раз,  когда они,
прощаясь,  целуются  у  дверей  на  улице,  -  все  ведь  это  видят".
Учительницы  захихикали,  они  были  весьма  возбуждены.  Доктор Жессе
попросил  рассказать  об  этом  поподробнее.   Учительница-моралистка,
которая жила поблизости от Марго, стала возмущаться:
     - Это безнравственно.  Невольно впадаешь в грех.  Я  говорила  об
этом  падре  Томе.  Грешишь  глазами  и ушами,  потому что эта женщина
выходит на порог в наполовину  расстегнутом  халате,  почти  голая,  и
вешается  на  шею  доктору Виржилио.  Они без всякого стыда целуются и
говорят друг другу бог знает что.
     - А  что  они говорят?  - поинтересовалась худенькая учительница,
уроженка Баии,  нервно ерзая на месте; глаза ее напряженно сузились: -
Что они говорят?
     Учительница решила отомстить:
     - А не признак ли отсталости рассказывать об этом?
     - Да ну, бросьте, не говорите глупостей... Что же они говорят?
     - "Мой песик" - говорит она,  "моя кошечка" - говорит он...  "Мой
капризный песик",  - учительница понизила голос, закрыла лицо, стыдясь
доктора, - "моя прыгающая кобылка".
     - Что? - произнесла помощница директора, заливаясь краской.
     - Я же говорила... Это безнравственно...
     - И это на семейной улице!.. - возмущенно сказала другая.
     - В том-то и дело. А днем приходят даже люди с других улиц, чтобы
посмотреть на эту сцену.  Прямо театр...  - заявила она,  подводя итог
всему разговору.
     Доктор Жессе хлопнул себя рукой по лбу.
     - Театр...  Ведь сегодня репетиция,  а я было запамятовал... Надо
скорее поесть, иначе все задержится.
     Он торопливо  выбежал  из  школы;  мальчишек  там уже не было,  в
классных  комнатах  и  на  дворе  наступила  тишина.  И  лишь   голоса
учительниц,  обсуждавших поведение Виржилио,  доносились еще из здания
школы:
     - ...непристойность....
     Жессе наспех  поел,  ответил  жене,  интересовавшейся   здоровьем
Рибейриньо,  их  друга,  надрал  уши  сынишке  и направился к Лауро на
репетицию "Любительской труппы Табокаса",  которая скоро  должна  была
показать  свою премьеру.  В поселке и даже в соседнем Феррадасе висели
афиши с анонсом:


                            ТЕАТР САН-ЖОЗЕ
                      ПОСТАВИТ ИНТЕРЕСНУЮ ПЬЕСУ
                             В 4-Х АКТАХ
                            ПОД НАЗВАНИЕМ
                    В А М П И Р Ы  О Б Щ Е С Т В А
                           ЖДИТЕ ПРОГРАММ!
                     ЛЮБИТЕЛЬСКАЯ ТРУППА ТАБОКАСА
                         УСПЕХ! УСПЕХ! УСПЕХ!

     У Жессе была политика,  была семья, была больница, были плантации
и доходные дома,  была школа;  все это доставляло ему немало забот, но
настоящей большой страстью доктора Жессе Фрейтаса  была  "Любительская
труппа Табокаса". Много лет вынашивал он идею ее создания. И неизменно
возникали какие-нибудь затруднения.  Прежде всего  пришлось  выдержать
ожесточенную борьбу с местными девицами,  чтобы заставить их принимать
участие в театральных представлениях.  И ему удалось  это  лишь  после
того,  как в Табокас прибыла дочь одного богатого торговца, получившая
образование  в  Рио.  Она  уговорила  нескольких   подруг   "перестать
ломаться"  и  вступить  в любительскую труппу.  Но теперь доктор Жессе
должен был получить разрешение родителей, а получить его было нелегко.
Когда  он  наконец  добивался разрешения,  ему приходилось выслушивать
заключительное слово мамаш:
     - Я позволяю только потому, что просите вы, доктор...
     Другие наотрез отказывали:
     - Эти театральные штуки не для порядочной девушки...
     Но в конце концов труппа была создана,  и  она  поставила  первую
пьесу   -   драму,   написанную  профессором  Эстанислау,  -  "Падение
Бастилии".  Пьеса имела огромный успех.  Матери артисток были  страшно
горды. Некоторые даже перессорились, оспаривая, чья дочь играла лучше.
И Жессе начал репетировать свою новую пьесу исторического характера  -
о  Педро  II.  Весь  сбор с премьеры поступал на строительство церкви.
Несмотря на то,  что во время спектакля на сцене,  к сожалению, возник
инцидент между двумя артистками, пьеса имела успех, и это окончательно
упрочило престиж "Любительской труппы Табокаса".  Она стала  гордостью
поселка,  и каждый раз, когда житель Табокаса отправлялся в Ильеус, он
обязательно  заговаривал  о  "Любительской   труппе",   чтобы   задеть
самолюбие  ильеусцев,  у  которых  хотя  и  было хорошее помещение для
театра,  но не было артистической труппы.  Теперь мечтой доктора Жессе
стало  вывезти  труппу  на гастроли в Ильеус.  Он рассчитывал на успех
"Вампиров  общества",  пьесы,  которую  он  сам  написал.  Это  убедит
матерей,  и  они  разрешат  своим дочерям поехать с труппой в соседний
город.
     Репетиции продолжались  много  часов.  Доктор заставлял девушек и
юношей повторять широкие плавные  жесты,  говорить  дрожащим  голосом,
требовал  неестественной декламации.  Аплодировал одному,  выговаривал
другому, трудился до седьмого пота и был счастлив.
     Только закончив    репетицию,    он   снова   вспомнил   о   лесе
Секейро-Гранде,  о Теодоро,  об Эстер, о Виржилио. Схватил чемоданчик,
где  листы  рукописи  лежали  вперемешку с медикаментами,  и побежал к
адвокату.  Но тот был у Марго,  и доктору Жессе  пришлось  отправиться
туда.
     Колокол на церкви  пробил  девять  часов,  улицы  были  пустынны.
"Любители" расходились по домам,  матери сопровождали дочерей. На углу
улицы о чем-то сам с собой рассуждал пьяный.  В баре  люди  спорили  о
политике.  Полная  луна  освещала  улицу,  и  свет ее был куда сильнее
керосиновых фонарей.
     Жессе вошел  в  гостиную.  Виржилио  был  в  пижаме.  Из соседней
комнаты  послышался  голос  Марго,  спрашивавшей,  кто  пришел.  Жессе
опустил чемоданчик на стул:
     - Говорят,  сюда  приезжает  полковник   Теодоро.   Надо   срочно
предупредить Орасио. Никто не знает, что ему здесь нужно...
     - Видимо, собирается устроить уличную драку...
     - Есть дело посерьезнее.
     - А что такое?
     - Говорят,  Жука  Бадаро вызвал агронома,  чтобы произвести обмер
леса Секейро-Гранде и оформить бумаги на право владения...
     Виржилио самодовольно засмеялся:
     - Вы забыли,  что  имеете  дело  с  адвокатом,  доктор.  Лес  уже
зарегистрирован   и   обмерен.   Все,   что  необходимо,  оформлено  в
нотариальной   конторе   Венансио.   Отныне   лес   Секейро-Гранде   -
собственность полковника Орасио, Браза, Манеки Дантаса, вдовы Меренда,
Фирмо,  Жарде и - он повысил голос - доктора  Жессе  Фрейтаса...  Вам,
сеньор,   надо   будет  завтра  сходить  к  нотариусу  поставить  свою
подпись...
     Когда Виржилио  объяснил,  как  он  устроил  кашише,  лицо  врача
расплылось в улыбке:
     - Поздравляю, доктор... Мастерски сделано, ничего не скажешь...
     Виржилио скромно улыбнулся:
     - Два  конто  - и нотариус был убежден.  Остальное было нетрудно.
Посмотрим, что теперь будут делать наши противники. Они опоздали...
     Жессе на мгновение замолчал. Да, это был полновесный удар. Орасио
опередил Бадаро,  теперь он законный хозяин леса.  Он  и  его  друзья,
среди которых доктор Жессе. Он потер свои полные руки.
     - Чистая работа... Никто из здешних адвокатов не может сравниться
с  вами...  Ну,  я пошел,  оставляю вас,  - он указал на комнату,  где
ожидала Марго,  - одних... Сейчас не время для разговоров... Спокойной
ночи, доктор.
     Идя сюда,  доктор  Жессе  собирался   предупредить   Виржилио   о
сплетнях,  которые распространяются насчет него и Эстер. Он думал даже
посоветовать ему сократить  свои  посещения  дома  Орасио  в  Ильеусе,
потому  что  в  городе тоже есть злые языки.  Но он ничего не сказал -
побоялся обидеть адвоката, оскорбить его. А именно сегодня Жессе ни за
что  на  свете  не  хотел бы оскорбить Виржилио,  который нанес Бадаро
такой удар.
     Виржилио проводил  доктора  до  двери.  Жессе  направился вниз по
улице;  по дороге он не встретил никого,  кому можно было бы  сообщить
новость,  никого достойного доверия.  Юридически Бадаро проиграли. Что
они теперь могут сделать? Он дошел до бара. Заглянул с порога. Один из
завсегдатаев спросил:
     - Кого-нибудь ищете, доктор?
     И здесь тоже не было никого,  кому можно было бы рассказать такую
важную новость. Он ответил вопросом:
     - Не знаете, где Тонико Боржес?
     - Отправился спать,  - ответил кто-то.  - Я недавно встретил его,
он шел в публичный дом...
     Жессе с досады махнул рукой.  Придется хранить такую  потрясающую
новость  до  завтра.  Он пошел дальше своей подпрыгивающей,  семенящей
походкой толстяка.  Но не дойдя до дому,  остановился,  чтобы  узнать,
кому  принадлежит  какао,  привезенное  на  пятнадцати ослах,  которые
вступали в поселок под  звон  бубенцов  и  крики  погонщика,  будившие
жителей:
     - Но-но, проклятый осел! А ну, марш, Канивете!



     Человек, запыхавшись, подошел к лавке скобяных товаров.
     - Сеньор Азеведо! Сеньор Азеведо!
     Отозвался приказчик:
     - Сеньор Азеведо там в лавке, сеньор Инасио.
     Человек вошел туда.  Азеведо  производил  подсчеты,  перелистывая
толстую книгу. Он обернулся:
     - В чем дело, Инасио?
     - Вы еще не знаете?
     - Говори скорее, дружище. Дело серьезное?
     Инасио перевел дыхание. Он шел очень быстро, почти бежал.
     - Я только что узнал,  сию минуту...  Вы и  представить  себе  не
можете, прямо в обморок упадете...
     Сеньор Азеведо бросил карандаш,  бумагу и книгу записей  товаров,
отпускаемых в кредит, и с нетерпением ждал.
     - Это самый большой кашише,  о  котором  я  когда-либо  слышал...
Доктор  Виржилио  подмазал  Венансио,  и  тот  зарегистрировал в своей
нотариальной конторе документ на владение лесом Секейро-Гранде на  имя
полковника  Орасио  и  еще пяти или шести лиц - Браза,  доктора Жессе,
полковника Манеки и кого-то еще.
     Азеведо поднялся со стула:
     - А обмер? Кто проводил обмер? Эта регистрация недействительна...
     - Все   законно,  сеньор  Азеведо.  Все  совершенно  законно,  до
последней запятой.  Адвокат -  ловкий  парень.  Он  проделал  все  как
полагается.  Обмер уже был сделан раньше,  имелся старый план, который
был заказан много лет назад покойным Мундиньо  де  Алмейда,  когда  он
начинал  разводить плантации в этих краях.  План в свое время так и не
был зарегистрирован,  потому что полковник Мундиньо протянул ноги.  Но
документ остался у Венансио...
     - Я не знал этого...
     - А  вы разве не помните,  что полковник Мундиньо посылал даже за
агрономом в Баию,  чтобы сделать  обмер  леса?..  И  приехал  какой-то
бородач, пьяница, каких мало.
     - Да, да, теперь вспоминаю.
     - Так вот, доктор Виржилио раскопал план, а остальное было просто
проделать - стерли старые имена и  зарегистрировали  этот  документ  в
нотариальной  конторе.  Говорят,  Венансио  получил  за  работу десять
конто.
     Сеньор Азеведо сумел оценить важность сообщения.
     - Инасио,  большое спасибо,  вы мне сделали такое одолжение, я не
забуду об этом.  Вы настоящий друг. Я сейчас же сообщу Синьо Бадаро. А
он, как вы знаете, в долгу не остается.
     Инасио улыбнулся:
     - Скажите полковнику Синьо,  что я целиком в его  распоряжении...
Для меня нет другого хозяина в крае. Как только я узнал о случившемся,
сразу поспешил прямо к вам.
     Он простился,  Азеведо  стоял  еще минуту в раздумье.  Потом взял
ручку и,  облокотившись на стол,  написал своим неразборчивым почерком
письмо  Синьо Бадаро.  Затем послал служащего за одним человеком.  Тот
явился через несколько минут.  Это был темный мулат;  он пришел босой,
но со шпорами, из-под рваного пиджака торчал револьвер.
     - К вашим услугам, сеньор Азеведо...
     - Милитан,  садись  на мою лошадь и скачи во весь опор на фазенду
Бадаро.  Передай это письмо Синьо.  Скажи,  что  от  меня.  Это  очень
срочно.
     - Ехать через Феррадас, сеньор Азеведо?
     - Через Феррадас, там намного ближе...
     - Говорят,  есть приказ полковника  Орасио  не  пропускать  людей
Бадаро через поселок...
     - Это болтовня... Да ты что, боишься, что ли?
     - Нет, что вы, ваша милость, разве я кого-нибудь боялся? Я просто
хотел знать...
     - Ну  ладно.  Синьо  тебя  потом  хорошо  отблагодарит  -  важное
известие...
     Человек взял письмо. Прежде чем пойти за лошадью, он спросил:
     - Ответ будет?
     - Нет.
     - Тогда до свиданья, сеньор Азеведо.
     - Счастливого пути, Милитан.
     Дойдя до двери, мулат обернулся:
     - Сеньор Азеведо!
     - Что?
     - Если я останусь на дороге Феррадаса,  позаботьтесь, пожалуйста,
о моей жене и детях...



     Дона Ана  Бадаро,  стоя  на  веранде  усадьбы,  разговаривала   с
человеком, который только что соскочил с лошади:
     - Он уехал в Ильеус, Милитан. Вернется только через три дня...
     - А сеньор Жука?
     - Его тоже нет... А что, серьезное дело?
     - Думаю,  что  да,  сеньорита дона Ана.  Сеньор Азеведо велел мне
гнать во весь  опор,  ехать  через  Феррадас,  чтобы  быстрее  попасть
сюда... А Феррадас на военном положении...
     - Как же ты проехал?
     - А я проскочил позади лазарета, никто меня и не увидел...
     Дона Ана вертела письмо в руке. Она снова спросила:
     - Значит, это срочное дело?
     - Думаю,  что да,  сеньорита дона Ана. Сеньор Азеведо сказал мне,
что дело очень важное и очень срочное. Он даже дал мне свою лошадь.
     Дона Ана решилась распечатать письмо и стала  разбирать  каракули
Азеведо. Лицо ее нахмурилось:
     - Ах, бандиты!
     Она пошла было в дом, но вспомнила о гонце.
     - Милитан,  присядь  здесь  на  веранде.  Я  велю  принести  тебе
выпить...
     - Раймунда! Раймунда! - кликнула она.
     - Что, крестная?
     - Принеси Милитану кашасы сюда на веранду...
     И ушла  в  залу  и стала ходить взад и вперед;  так делали братья
Бадаро,  когда обдумывали что-нибудь или спорили.  Наконец, уселась на
высокое  кресло  Синьо;  лицо  у  нее было озабоченное.  Отец и дядя в
Ильеусе, а дело неотложное. Как ей поступить? Послать письмо отцу? Оно
придет  в  Ильеус  только  на  следующий  день,  а это может оказаться
слишком поздно.  Вдруг у нее возникла неожиданная  мысль;  она  быстро
встала и вышла на веранду. Милитан допивал стопку кашасы.
     - Ты очень устал, Милитан?
     - Что вы, сеньорита. Это же пустяк. Какие-то восемь лиг...
     - Тогда сейчас же садись опять на  лошадь  и  скачи  в  Бараунас.
Отвезешь  от  меня  записку  полковнику Теодоро.  Скажи ему,  чтобы он
немедленно приехал переговорить со мной. И возвращайся вместе с ним...
     - Будет исполнено, сеньорита дона Ана.
     - Пусть  он  приезжает  как  можно  скорее.   Скажи,   что   дело
серьезное...
     Милитан вскочил в седло, погладил лошадь.
     - Добрый вечер, сеньорита... - попрощался он.
     Дона Ана  осталась  на  веранде  и  смотрела  вслед   исчезающему
всаднику.  Она  взяла  на  себя всю ответственность.  Что скажет отец,
когда он узнает?  Она еще раз перечитала письмо Азеведо  и  убедилась,
что поступила правильно, вызвав Теодоро. Она снова пробормотала:
     - Бандиты!.. И этот адвокатишка еще... Он заслуживает пули...
     Неслышно подошла  кошка и свернулась в клубочек у нее на коленях.
Дона Ана опустила руку и нежно приласкала ее.  На лице  у  девушки  не
было  заметно  никакой  суровости,  оно  было даже чуть меланхолично -
глубокие черные глаза,  чувственный рот.  Если бы кто-нибудь увидел ее
сейчас, она показалась бы ему робкой деревенской девушкой.



     В начальной школе все шло хорошо. Жессе удалось добиться, чтобы в
День дерева некоторые торговцы закрыли свои магазины и лавки. В школе,
где  учитель  Эстанислау  произнес  свою  речь,  а несколько мальчиков
выступили с  декламацией,  кроме  учительниц  и  детей  присутствовало
немного народу! Однако площадь была заполнена.
     Доктор председательствовал на заседании, мальчики преподнесли ему
букетик цветов. Потом все пошли на площадь, где собрались уже учащиеся
двух  частных  колледжей  поселка  -  Эстанислау  и  доны  Гильермины,
прославившейся  необыкновенной строгостью к своим ученикам.  Жессе шел
во главе школы, держа в руке подаренный ему букетик цветов.
     Площадь была   полна   народу.  Женщины  в  праздничных  нарядах,
девушки,  переглядывающиеся  с  возлюбленными,  несколько   торговцев,
приказчики из магазинов,  которые в этот день были закрыты. Все хотели
воспользоваться  неожиданной  возможностью  развлечься,  вырваться  из
скучного  ритма  жизни Табокаса.  Учащиеся начальной школы выстроились
напротив частных колледжей. Учитель Эстацислау, у которого были старые
счеты  с доной Гильерминой,  подошел к своим ученикам и приструнил их,
чтобы они соблюдали тишину. Ему хотелось, чтобы они держались не хуже,
чем   ученики   его  соперницы,  стоявшие  серьезно  и  молчаливо  под
инквизиторским взглядом учительницы.  Рядом  со  свежевырытой  посреди
площади  ямой  было  приготовлено  молодое  деревце  какао,  возрастом
немногим  более  года;  его-то   и   собирались   посадить   в   столь
торжественной обстановке. Помощник полицейского инспектора находился в
отъезде,  его вызвали в Ильеус  Бадаро,  и  поэтому  полицейские  силы
поселка  - восемь солдат - не появились на празднике.  Однако оркестр,
который был обмундирован на средства Орасио,  прибыл в полном  составе
вместе со своими инструментами.  Ему и выпала честь начать торжество -
был  исполнен  национальный  гимн.  Мужчины  сняли  шляпы,  воцарилась
тишина. Мальчики двух колледжей и начальной школы пропели гимн. Солнце
жгло нестерпимо.  Некоторые открыли зонтики,  чтобы  укрыться  от  его
палящих лучей.
     Когда музыка смолкла, доктор Жессе выступил на середину площади и
начал  речь.  Со  всех  сторон  зашикали,  требуя тишины.  Учительницы
расхаживали среди ребят,  следя за порядком и  добиваясь  спокойствия,
однако  не  достигли в этом больших результатов.  По-прежнему примерно
вели  себя  лишь  ученики  доны  Гильермины;  одетая  в  белое  жестко
накрахмаленное  платье,  она держалась прямо,  скрестив руки на груди.
Почти никто так и не слышал,  о чем говорил доктор Жессе,  и мало  кто
его  видел,  так  как  из-за отсутствия трибуны он говорил речь,  стоя
прямо на земле.  И все же,  когда он закончил, ему долго аплодировали.
Некоторые   подошли  приветствовать  его.  Застенчиво  и  взволнованно
пожимал он протянутые руки.  Он же первым призвал к соблюдению тишины,
чтобы можно было услышать учительницу Ирен, читавшую стихи. Слабеньким
голосом она начала декламировать:
        Да будет благословенно семя, оплодотворяющее землю...
     А в это время  мальчики  чуть  ли  не  во  весь  голос  подзывали
торговцев леденцами. Они смеялись, разговаривали между собой, спорили,
давали друг другу пинки.  Учительницы грозились наказать  виновных  на
следующий день.
      Благословенно дерево, дающее тень и приносящее плоды... -
продолжала Ирен, подняв руку.
     Неожиданно послышался резко нарастающий топот лошадей,  и  спустя
мгновение  на площадь ворвалась кавалькада.  Это был полковник Теодоро
во главе двенадцати вооруженных людей.  Они подъехали  вплотную,  дали
несколько выстрелов в воздух, лошади топтали траву на площади. Теодоро
проехал между выстроенными учениками  колледжей,  дети  шарахнулись  в
сторону,  многие  женщины  и  мужчины  тоже пустились наутек.  Теодоро
остановился как раз против группы,  собравшейся у дерева.  Учительница
Ирен  проглотила стих,  который собиралась произнести.  Рука у нее все
еще была поднята. Теодоро, размахивая револьвером, проревел:
     - Это что за безобразие? Разводите плантацию здесь на площади?
     Жессе дрожащим голосом объяснил,  что  это  празднество.  Теодоро
рассмеялся, но возражать как будто не стал.
     - Тогда сажайте скорее. Я хочу поглядеть...
     Он нацелил револьвер,  люди его, держа ружья наперевес, подъехали
ближе.  Жессе и еще двое горожан посадили деревце.  По правде сказать,
церемония  оказалась совсем не такой,  как доктор Жессе представлял ее
себе раньше.  В ней не было никакой  торжественности,  деревце  наспех
сунули в яму и засыпали набросанной сбоку землей.  На площади осталось
немного народу, большинство разбежалось.
     - Готово? - спросил Теодоро.
     - Да, уже...
     - Ну, теперь я его буду поливать... - усмехнулся Теодоро.
     И не сходя с  лошади,  он  расстегнул  брюки  и  стал  отправлять
естественную  потребность на дерево какао.  Однако он не попал точно и
обрызгал окружающих,  больше всех досталось  Жессе.  Учительница  Ирен
закрыла глаза рукой.
     Полковник Теодоро созвал своих людей, и они все галопом помчались
по центральной улице.  Те,  кто не успел убежать с площади,  оцепенело
глядели друг на друга.  Одна учительница вытирала  забрызганное  лицо.
Другая в ужасе восклицала:
     - Какой ужас! Видали вы что-нибудь подобное?
     Теодоро, стреляя  в воздух,  проскакал по улице.  В конце ее,  на
углу,  находилась  нотариальная   контора   Венансио.   Там   всадники
остановились,  соскочили  с лошадей;  Венансио и служащие конторы едва
успели ускользнуть через черный ход.  Теодоро позвал одного  из  своих
людей,  тот вбежал в дом с бутылкой и начал обливать керосином пол,  а
также полки, заваленные бумагами. Закончив, он бросил бутылку.
     - Поджигай!.. - скомандовал Теодоро.
     Жагунсо зажег  спичку,  пламя  побежало  по  полу,  поднялось  по
полкам,   охватило   лист  бумаги,  затем  получило  обильную  пищу  в
документах,  хранившихся в архиве. Теодоро вышел вместе с жагунсо; его
люди   остались   сторожить  на  углу,  чтобы  дождаться,  пока  огонь
разгорится как следует.  На Теодоро был белый пиджак и брюки защитного
цвета, на мизинце у него блестел огромный солитер. Пламя поднялось над
домом красными языками.  На улице собирался  народ.  Теодоро  приказал
своим  жагунсо  сесть  на  коней.  Оказавшиеся  поблизости  любопытные
разбежались из боязни попасть под  копыта  лошадей.  На  улице  начали
появляться вооруженные люди Орасио. Теодоро со своими жагунсо завернул
за угол, выбираясь на дорогу в Мутунс. Когда они миновали перекресток,
народ  высыпал  на  улицу,  появился  Венансио,  который  рвал на себе
волосы,  люди Орасио бежали с  оружием  в  руках.  С  угла  они  стали
стрелять,  жагунсо Теодоро отвечали,  прокладывая себе дорогу в толпе,
которая бежала по переулку к месту пожара.  Еще до того,  как  Теодоро
исчез за поворотом,  один из его людей упал,  сраженный пулей.  Лошадь
продолжала скакать без  всадника  вместе  со  всей  кавалькадой.  Люди
Орасио, подбежали к раненому и прикончили его ножами.







     Человек в  синем  жилете  ничего  не ответил.  Он выглядел совсем
маленьким в этом огромном жилете,  свисающем на серые холщовые  брюки,
ставшие еще более серыми от грязи.
     Была мягкая лирическая ночь.  Полоска лунного света,  падающая на
камни  мостовой,  звезды,  виднеющиеся  через открытые двери,  далекие
звуки гитары,  аккомпанирующей женщине,  которая монотонно и  печально
напевала  какую-то песенку о потерянной далекой любви - вся эта поэзия
ночи доносилась и до грязного прилавка таверны.  Быть  может,  больше,
чем лунный свет и звезды, чем греховный запах жасмина, доносившийся из
соседнего сада,  больше,  чем огни ярко освещенного  парохода,  больше
всего  этого  монотонный  женский  голос,  поющий  в ночи,  взволновал
усталые  сердца  людей,  которые   дремали,   сидя   на   ящиках   или
облокотившись на прилавок.
     Человек с  перстнем,  на  котором  блистал  фальшивый   брильянт,
повторил  вопрос,  потому  что его собеседник в синем жилете ничего не
ответил:
     - А у тебя, дурень, была когда-нибудь женщина?
     Заговорил другой посетитель таверны - блондин:
     - Подумаешь,   женщина...   У  нас  в  любом  порту  их  десятки.
Чего-чего,  а этого добра моряку хватает.  У меня, по крайней мере, их
были дюжины... - он сделал жест руками, сжимая и разжимая пальцы.
     Проститутка сплюнула сквозь гнилые зубы и с  интересом  взглянула
на белокурого матроса.
     - Сердце  моряка  подобно  морским  волнам,  которые  приходят  и
уходят.  Вот  я  знала Жозе-де-Санта...  А настал день - и он уплыл на
своем корабле...
     - Ну  что  ж,  - продолжал матрос,  - моряк в самом деле не может
стать на якорь ни у какой женщины.  В один прекрасный день он уходит в
море,  док  остается пустым,  приходит другой и причаливает.  Женщина,
друг мой, это самое коварное существо, она коварнее бури.
     Теперь полоска  лунного  света  словно  пыталась проникнуть через
дверь,  осветить грубый дощатый пол.  Субъект с  фальшивым  брильянтом
чуть  кольнул  человека  в жилете ножом,  которым обычно резал сушеное
мясо:
     - Ну,  отвечай, дурень. Разве ты и впрямь не слизняк? Была у тебя
женщина?
     Проститутка расхохоталась,  обняла  белокурого матроса за шею,  и
они засмеялись вместе.  Человек в синем жилете  допил  стопку  кашасы,
вытер рот рукавом и начал свой рассказ:
     - Откуда вам знать,  где я был.  А был я очень далеко,  в  другом
порту, в другой стране, куда больше этой. Зашел я там в бар, помню, он
назывался "Новый мир".
     Человек с перстнем, ударив по столу, потребовал еще кашасы.
     - Я был знаком с ее подругой,  и вот как-то они пришли вдвоем и с
ними  один  парень;  я  выпивал  с  товарищем,  мы  с ним толковали об
убожестве нашей жизни. Говорят, что не бывает любви с первого взгляда,
но это враки...
     Проститутка кивнула в знак согласия и крепче сжала  сильную  руку
белокурого  матроса.  Внезапно  в  грязную  атмосферу таверны ворвался
голос поющей женщины:
               Он уехал, чтобы никогда не вернуться...
     Все прислушались. Человек с перстнем маленькими глотками смаковал
кашасу,   словно  это  был  дорогой  ликер,  и  с  нетерпением  ожидал
продолжения рассказа человека в синем жилете.
     - А  в  общем не все ли равно?  - сказал человек в жилете и снова
вытер рот рукавом.
     - Какая большая и красивая луна.  Уже давно я не видела ее такой,
- прошептала проститутка, крепче прижимаясь к блондину.
     - Рассказывай!..  Рассказывай  дальше...  -  потребовал человек с
перстнем.
     - Ну так вот...  Я сидел с приятелем и выпивал, и он жаловался на
жизнь - у его хозяйки были всякие болезни,  с деньгами туго, заработки
очень  плохие.  Он был такой грустный,  да и я заскучал,  и вот тут-то
появилась она... Пришла с подругой, я, кажется, уже говорил.
     - Говорил,   -   подтвердил   белокурый  матрос,  которого  начал
заинтересовывать рассказ.  Испанец,  хозяин  таверны,  облокотился  на
прилавок и тоже стал слушать.  Голос поющей женщины слабо доносился из
таинственной  глубины  ночи.  Человек  в  жилете  жестом  поблагодарил
белокурого матроса и продолжал:
     - Ну так вот.  Пришла она с  подругой  и  с  каким-то  парнем.  С
подругой  я  был знаком:  еще раньше встречался с ней.  Но я,  ребята,
почти не замечал эту свою знакомую, я смотрел только на ту девушку.
     - А какая она,  шатенка?  - спросил человек с перстнем,  - он был
неравнодушен к шатенкам.
     - Нет.  Она была ни шатенка,  ни блондинка, но очень симпатичная.
Она казалась иностранкой, будто приехала из другой страны.
     - Это  бывает,  я  знаю...  - подтвердил блондин,  который служил
матросом на грузовом судне дальнего плавания.  Человек в синем  жилете
снова жестом поблагодарил его.
     Проститутка, теснее прижимаясь к матросу, прошептала:
     - Ты все знаешь...  - и она улыбнулась. - Посмотри, какая луна...
Большая и желтая, желтая-прежелтая...
     - Так  вот,  как  подтверждает этот парень...  - кивнул в сторону
матроса человек в синем жилете,  - она,  казалось,  сошла  с  корабля,
прибывшего  из  дальних  стран.  Не  знаю,  как  я очутился возле нее;
кажется,  приятель,  который был со  мной,  подошел  поговорить  с  ее
подругой. Та нас познакомила, и девушка осталась потолковать с нами...
О чем был разговор,  клянусь,  не помню...  Я лишь смотрел на нее, она
ничего  не  говорила,  а  только смеялась,  показывая свои белоснежные
зубы, белее песка на побережье... Мой приятель болтал, рассказывал про
свои  горести.  Знакомая  наша тоже принимала участие в беседе - вроде
утешала его.  Но точно сказать не могу.  Она же и ее спутник почти все
время молчали,  она только смеялась - улыбалась,  что-то вспоминала и,
вспоминая,  заливчато смеялась,  -  я  никогда  не  видел,  чтобы  так
смеялись. Ее глаза... - он остановился, припоминая, и развел руками. -
Не знаю даже,  какие у нее были глаза... Но она походила на женщину, о
которой  негр  Астерио рассказывал целую историю...  Это было на борту
шведского парохода, что затонул на песчаной отмели Кокейрос...
     Человек с  перстнем  провел  ногой по половице,  на которую падал
лунный свет, сплюнул и спросил:
     - Ну,  а этот тип,  что пришел с ней,  он,  что же,  был, значит,
хозяином этой барки?
     - Почем  я  знаю?..  По  виду было непохоже...  Он казался скорее
просто ее приятелем,  а впрочем,  кто его знает... Я только помню, что
она смеялась, показывая свои зубки, лицо у нее было белое, а глаза...
     Он засунул руки в кармашки своего синего жилета, не зная, куда их
девать, потом решил опрокинуть еще одну стопку кашасы.
     - А дальше? - поинтересовался человек с перстнем.
     - Они расплатились и все трое вышли.  Я тоже ушел, но сколько раз
потом я возвращался в этот бар!  Однажды я снова увидел эту девушку  и
долго любовался ею. Она приехала издалека, я в этом уверен... из очень
далеких краев, она не из этой страны.
     - Какая  красивая луна...  - снова сказала проститутка,  и матрос
заметил,  что глаза у нее грустные.  Она хотела сказать что-то еще, но
не нашла слов.
     - Издалека, кто знает - не со дна ли морского? Я только знаю, что
она пришла и ушла. Это все, что мне известно. Она не заметила меня. Но
я и сейчас помню ее смех,  ее зубы,  белизну ее кожи.  И платье,  - он
чуть  не  вскрикнул от радости,  вспомнив еще одну деталь,  - платье с
короткими рукавами...
     Он опрокинул  стопку,  вытер рот,  радость его уже прошла.  Голос
женщины, которая пела в мягкой лирической ночи, понемногу затихал:
               Он уехал, чтобы никогда не вернуться...
     - А дальше? - снова спросил субъект с перстнем.
     Человек в  синем  жилете  не  ответил,  и  проститутка  не  могла
разобрать,  смотрит ли он на луну или на что-то другое,  чего  она  не
видит, там, за пределами этой тихой ночи. Она так и не поняла никогда,
почему у нее в тот вечер  появилось  такое  желание  заплакать.  И  не
дожидаясь,  пока  слезы  польются  у  нее  из  глаз,  она  удалилась с
белокурым матросом на праздник лунной ночи.
     Испанец облокотился на прилавок, чтобы послушать рассказ человека
с фальшивым перстнем о его приключениях,  а  человек  в  синем  жилете
снова  принял  безразличный  вид  и поглядывал на желтую луну,  высоко
стоявшую в небе. Субъект с перстнем прервал историю о мулатке, которую
он рассказывал, сильно жестикулируя, и, повернувшись к испанцу, указал
на человека в синем жилете:
     - Ну разве он не дурень?



     В ту  ночь,  когда  в  порту  велись  эти разговоры,  Ильеус спал
тревожным сном, нарушавшимся звуками, которые доносились из Феррадаса,
Табокаса и Секейро-Гранде.  Борьба между Бадаро и Орасио началась. Обе
еженедельные газеты города обменивались резкой бранью,  каждая из  них
восхваляла   своих   руководителей  и  смешивала  с  грязью  тех,  кто
возглавлял противную сторону.  Лучшим журналистом  считался  тот,  кто
умел  сильнее  ругаться.  Для  этих  газет не было ничего святого - ни
семьи, ни частной жизни.
     Мануэл де  Оливейра,  редактор  газеты Бадаро "О Комерсио",  сидя
позади Жуки,  наблюдал за игрой  в  покер.  Партнерами  по  игре  были
полковник Феррейринья, Теодоро дас Бараунас и капитан Жоан Магальяэнс.
Капитан  был  представлен  Жуке   полковником   Феррейринья,   который
познакомился  с  ним,  когда  они  вместе  ехали на пароходе из Баии в
Ильеус.
     - Образованный парень... - заявил он. - Очень богат, путешествует
скуки ради... Отставной капитан. Из инженерных войск...
     Жука Бадаро приехал по делу о лесе Секейро-Гранде.  Но оказалось,
что агронома Роберто в Ильеусе нет,  он уехал в Баию, а Жуке надо было
спешно    произвести    обмер   леса,   чтобы   получить   возможность
зарегистрировать его как свою собственность.  Услышав,  что  в  городе
появился инженер,  он решил,  что дело в шляпе. Феррейринья познакомил
их. Жука тут же обратился к Магальяэнсу с предложением:
     - Я очень рад с вами познакомиться.  У меня как раз есть дело, на
котором вы сможете хорошо заработать...
     Жоан Магальяэнс  насторожился  -  уж  не  та  ли это возможность,
которую он искал столько времени? Он приехал в Ильеус в поисках денег,
больших денег,  не таких,  что оставляли ему на карточных столах после
игры в покер. Он постарался быть с Жукой вежливым:
     - Я  тоже  очень  рад  познакомиться  с вами.  Да кстати,  я вас,
собственно,  уже знаю.  Мы ехали из Баии на одном  пароходе...  У  нас
только не было случая познакомиться...
     - Да,  совершенно верно... - вспомнил Феррейринья. - Вы тоже были
на  этом  пароходе.  Только  вы были очень заняты доной,  которая тоже
направлялась сюда... - и он хлопнул Жуку по животу и рассмеялся.
     Жука выразил сожаление,  что им не пришлось познакомиться раньше,
и приступил к интересовавшему его вопросу:
     - Дело  вот  в  чем,  капитан:  наша  фазенда  граничит  с лесом,
который,  вообще говоря,  не принадлежит  никому,  но  мы  больше  чем
кто-нибудь  другой  имеем на него право,  так как мы первые вступили в
него.  Это лес Секейро-Гранде. Теперь мы хотим вырубить лес и посадить
там  какао.  И вот появляется вожак здешних бандитов,  некто Орасио да
Силвейра и затевает грязное дело:  раздобыв старые обмеры и планы,  он
зарегистрировал  лес  на  себя и на кое-кого из приятелей...  Однако у
него ничего не вышло; мы в два счета покончили с этим кашише.
     - Я  уже об этом слышал...  Пожар в нотариальной конторе,  не так
ли?  Смелая работа,  чисто сделано.  Я был просто  в  восхищении...  -
капитан Жоан Магальяэнс сопровождал свои слова выразительными жестами.
- Так это были вы? Если да, поздравляю. Люблю решительных людей.
     - Нет. Это был кум Теодоро, владелец фазенды Бараунас. Он человек
смелый и решительный...
     - Это видно...
     - Сейчас нам  нужен  землемер,  чтобы  снять  план  леса.  Но,  к
сожалению,  доктор  Роберто  уехал,  а  здесь  только он один способен
выполнить эту работу.  Двое других - трусы,  они не хотят  ни  во  что
впутываться.  А тут я услышал, что вы инженер, и вот пришел узнать, не
согласились ли бы вы сделать  обмер.  Мы  хорошо  заплатим...  Что  же
касается мести Орасио - не бойтесь, мы гарантируем вам безопасность.
     Капитан Жоан Магальяэнс усмехнулся с высокомерным видом:
     - Ну,  что вы, боже мой!.. Кому вы говорите о страхе... Да знаете
ли вы,  полковник,  во скольких революциях я участвовал?  Больше чем в
дюжине...  Но тут другое:  я не знаю,  имею ли я право по закону, - он
подчеркнул это слово,  - производить съемку плана. Я ведь не землемер.
Я военный инженер. Не знаю, подойду ли я для этой работы...
     - Прежде чем прийти сюда,  я посоветовался со своим адвокатом, он
говорит,  что вы имеете на это право. Военные инженеры могут выполнять
такие функции...
     - Я не очень в этом уверен...  Ведь мой диплом не зарегистрирован
в Баие. Только в Рио. Нотариальная контора не примет моего плана...
     - Ну,    это   пустяки.   С   нотариусом   мы   договоримся.   Не
отказывайтесь...
     Жоан Магальяэнс все еще колебался.  Ведь он не был ни военным, ни
инженером, он умел лишь играть в карты, проделывать всякие манипуляции
с  колодой,  да еще втираться в доверие к людям.  Но он хотел добиться
для себя лучшего положения, стремился заработать побольше денег, чтобы
избавиться  от  вечной  зависимости  от исхода игры за игорным столом,
когда сегодня ты богач,  а завтра - сидишь без гроша.  В конце концов,
что ему грозит?  Бадаро возглавляют местную политическую жизнь,  у них
есть все возможности выиграть борьбу,  а если это будет так,  никто не
сможет оспаривать их право собственности на лес Секейро-Гранде. И даже
если выяснится,  что съемка плана была  незаконной,  что  она  сделана
шарлатаном. К тому времени он уже будет далеко, растрачивая полученные
деньги в иных краях.  Имеет смысл рискнуть! Пока эти мысли проносились
у  него в мозгу,  он посматривал на Жуку Бадаро,  который,  стоя перед
ним, в нетерпении ударял хлыстом по сапогу. Жоан Магальяэнс сказал:
     - По  правде  говоря,  поскольку  я  не  из этих мест,  мне бы не
хотелось впутываться в здешние дрязги...  Хоть я и симпатизирую в этом
деле  вам  и вашему брату...  В особенности после поджога нотариальной
конторы. Меня подкупают такие мужественные поступки... В общем...
     - Мы хорошо заплатим, капитан. Вы не пожалеете.
     - Я не говорю о деньгах...  Уж если я это сделаю,  то  просто  из
симпатии...
     - Но все же мы должны договориться и на  этот  счет.  Хоть  мы  и
останемся навсегда обязанными вам за услугу, все же дело есть дело...
     - Это верно...
     - Сколько  вы  хотите  получить за работу?  Вам придется провести
неделю на фазенде...
     - А  как  с  инструментами?  -  спросил  Жоан  Магальяэнс,  чтобы
выиграть время и иметь возможность прикинуть, сколько ему запросить. -
Мои-то ведь остались в Рио...
     - Это ничего. Я добуду инструменты доктора Роберто у его жены.
     - Ну,  если  так...  -  Жоан  подумал.  -  Я ведь приехал сюда не
работать,  а отдыхать...  Дайте-ка сообразить:  неделя  на  фазенде  -
значит,  мне  уже  не  успеть  в  среду  на  пароход...  - он говорил,
адресуясь прямо к Жуке.  - Я  собирался  уехать  в  Баию  в  среду,  -
принялся он снова бормотать.  - Возможно, я не сумею попасть вовремя в
Рио,  чтобы заключить сделку на древесину...  Отсрочка... В общем... -
он  снова  говорил,  обращаясь  прямо к Жуке,  который ожидал,  нервно
похлопывая хлыстом по сапогу.  - Двадцать конто,  я полагаю,  не будет
много...
     - Это очень много...  - возразил  Жука  Бадаро.  -  Через  неделю
возвратится доктор Роберто и сделает все за три конто...
     Жоан Магальяэнс поднял брови и слегка пожал плечами; как бы желая
сказать, что пусть тогда Бадаро дожидаются.
     - Это очень много... - повторил Жука.
     - Так  вот  смотрите:  агроном  с вас берет три конто.  Но у него
диплом зарегистрирован в Баие,  он живет этим;  к тому же вернется  он
сюда в лучшем случае через неделю.  Я же рискую своей профессиональной
репутацией,  могу даже попасть под суд и потерять свой патент,  а то и
диплом.  Кроме того, я здесь проездом, мне придется задержаться, из-за
этого я опоздаю на пароход и,  возможно, потеряю крупнее дело на сотни
конто... Если я и остаюсь, то скорее из симпатии, а не ради денег...
     - Я ценю это,  капитан. Но все же это большая сумма. Десять конто
- и по рукам,  завтра же мы отправляемся...
     Жоан Магальяэнс предложил компромисс:
     - Пятнадцать конто.
     - Сеньор капитан,  я не сириец и не  бродячий  торговец.  Я  могу
заплатить самое большее десять конто,  и то только за срочность.  Если
желаете, можете получить деньги сегодня же, и завтра поедем...
     Жоан понял, что спорить нет смысла.
     - Ну ладно, раз уж оказывать услугу, так оказывать. По рукам!
     - Я буду вашим должником на всю жизнь,  капитан. Я и мой брат. Вы
можете рассчитывать на нас...  - Перед  тем  как  распроститься,  Жука
спросил: - Хотите получить деньги теперь же? Давайте зайдем ко мне...
     - За кого вы меня принимаете?..  Когда вам будет угодно,  тогда и
заплатите... Мне, во всяком случае, не к спеху...
     - Тогда можем встретиться сегодня вечером...
     - Вы играете в покер?
     Феррейринья восторженно зааплодировал:
     - Прекрасная идея... Мы составим партию...
     - Договорились, - сказал Жука. - Я вам привезу в казино деньги. А
затем  отыграю  их  у вас,  и таким образом съемка плана мне ничего не
будет стоить...
     Жоан Магальяэнс тоже пошутил:
     - А может быть,  я выиграю у вас еще десяток конто и получу таким
путем  все  двадцать,  которые  я хотел с вас взять...  Захватывайте с
собой побольше, сеньор Жука Бадаро...
     - У нас не хватает одного партнера... - заметил Феррейринья.
     - Я приведу Теодоро, - заявил Жука.
     И вот  теперь  они  сидят  в  казино Ньозиньо,  и играют в покер.
Капитан все больше нравится Жуке Бадаро. Магальяэнс принадлежал к тому
же  типу  людей,  что  и они,  - разговорчивый,  опытный в обращении с
женщинами,  любитель рассказывать пикантные анекдоты,  вообще видавший
виды  мужчина.  Игра  разделилась  между  двумя  игроками.  Теодоро  и
Феррейринья  проигрывали;  особенно  не  везло  Теодоро,  Жука  был  в
небольшом  выигрыше,  Жоан Магальяэнс взял уже порядочно.  Ставки были
настолько крупные,  что Мануэл де Оливейра даже пошел  в  танцевальный
зал  позвать  другого  фазендейро - Астрожилдо,  чтобы тот взглянул на
ставки. Теперь оба наблюдали за игрой.
     - Ваши сто шестьдесят и еще триста двадцать... - сказал Теодоро.
     - Он уже проиграл  больше  двух  конто,  -  прошептал  Мануэл  де
Оливейра,  обращаясь  к  Астрожилдо.  -  Никогда я ничего подобного не
видел.
     Жука Бадаро заплатил за то, чтобы взглянуть на карты Теодоро. Тот
показал тройку девяток. У Жуки была тройка десяток.
     - Я на голову выше, дружище...
     Он собрал  фишки.  Ньозиньо  вошел,  низко  кланяясь  и  отпуская
веселые шутки. Он принес виски. Мануэл де Оливейра взял свой бокал. Он
наблюдал  за  игрой,  ему  довольно  было  этих  крох:  виски,  ужина,
какой-нибудь фишки, проигранной в баккара или рулетку:
     - Неплохое виски... - заявил он.
     Капитан Жоан Магальяэнс отпил немного и прищелкнул языком.
     - Лучше этого есть лишь одно,  - мне его  продавали  в  Рио;  оно
доставлялось из-за границы контрабандой... Просто нектар...
     Теодоро потребовал тишины.  Всем было известно,  что он не  любит
проигрывать; а играл он много и в самые разные игры. Поговаривали, что
он мог бы стать богачом, если бы не этот порок. Когда он выигрывал, он
угощал  всех,  раздавал  деньги  женщинам,  устраивал в кабаре ужины с
шампанским.  Но если он проигрывал,  он был невозможным,  ругал всех и
вся.
     - Когда играют в покер, не болтают, - проворчал он.
     Феррейринья сдал  карты.  Никто  не спасовал.  Мануэл де Оливейра
смаковал свое виски,  сидя позади Жуки Бадаро.  Он наслаждался вином и
не обращал внимания ни игру. Позади Теодоро стоял полковник Астрожилдо
- этот внимательно следил за игрой.  На его лице Жоан Магальяэнс читал
игру  своего  противника - оно морщилось,  когда Астрожилдо не одобрял
его действий.  Теодоро попросил прикуп - две карты,  Астрожилдо сделал
недовольную гримасу.  Тогда Жоан Магальяэнс отказался от прикупа, хотя
у него была всего одна случайная пара. Теодоро бросил, карты:
     - Как  только  хочу  сблефовать,  тут  же наталкиваюсь на готовую
игру...
     Другие тоже спасовали, Жоан снял банк.
     Снова появился  Ньозиньо,  спрашивая,  не  угодно   ли   им   еще
чего-нибудь. Теодоро грубо прогнал его:
     - Иди, надоедай своей матери...
     Он почти ни разу не пасовал и неизменно проигрывал. В тот момент,
когда  он  сбросил  два  туза,  чтобы  попросить  карту  для   стрита,
Астрожилдо не сдержался и заметил:
     - Так ты будешь без конца  проигрывать...  Это  называется  не  в
покер играть,  а бросать деньги на ветер...  Как это можно,  испортить
такую игру!..
     Теодоро вскочил со стула и обрушился на Астрожилдо с руганью:
     - А тебе-то что,  сукин сын?  Деньги чьи - мои или твои?  Что  ты
лезешь не в свое дело?
     Астрожилдо ответил:
     - Это  ты  сукин  сын,  навозный  храбрец!..  -  и  схватился  за
револьвер, намереваясь выстрелить.
     Жука Бадаро и Феррейринья бросились их разнимать. Жоан Магальяэнс
старался держаться спокойно,  не показывать  охватившего  его  страха.
Мануэл  де  Оливейра  продолжал сидеть на месте,  с безразличным видом
потягивая свое виски. Он воспользовался суматохой, чтобы отлить в свой
стакан виски из бокала Феррейриньи, который был еще полон.
     У Астрожилдо и Теодоро отобрали револьверы. Жука Бадаро предложил
им утихомириться:
     - Вы ведь друзья...  Из-за такой  глупости!..  Приберегите  лучше
пули для Орасио и его людей...
     Теодоро сел на место, все еще ругая "болельщиков", мешающих игре.
Они,  мол, приносят ему несчастье. Астрожилдо, чуть побледневший, тоже
сел,  на этот раз рядом с Жоаном Магальяэнсом.  Сыграли еще  несколько
раз. Феррейринья предложил выйти в зал немного потанцевать. Подсчитали
фишки,  Жоан Магальяэнс выиграл почти три конто,  Жука Бадаро -конто с
лишним.  Перед  тем  как  выйти,  Жука  предложил Теодоро и Астрожилдо
помириться:
     - Слушайте,  бросьте вы...  Ведь это все из-за покера...  От него
головы становятся горячими...
     - Он меня оскорбил, - заявил Астрожилдо.
     Теодоро подал руку,  тот пожал ее.  Все пошли в зал,  но Теодоро,
сославшись на головную боль, ушел домой. Феррейринья заметил:
     - Он когда-нибудь простится с жизнью из-за ерунды...  Погибнет от
случайного выстрела...
     Жука стал его оправдывать:
     - У  него,  конечно,  есть  недостатки,  но  в  общем  он хороший
человек...
     В зале было оживленно.  Старый негр барабанил на рояле, еще более
древнем,  чем он  сам,  музыкант  с  белокурой  шевелюрой  старательно
пиликал на скрипке.
     - Неважненький оркестр... - заметил Феррейринья.
     - Просто дрянь... - уточнил Мануэл де Оливейра.
     Пары, тесно  прижавшись  друг  к  другу,  танцевали   вальс.   За
столиками сидели женщины самых различных возрастов.  Пили больше пиво,
на некоторых столах стояли, впрочем, бокалы с виски и джином. Ньозиньо
подошел  обслужить  их  -  Жука  Бадаро с отвращением относился к двум
официантам этого  ресторана,  занимавшимся  мужеложством,  ему  всегда
подавал  сам  хозяин.  А  так  как  Жука  Бадаро обычно умел погулять,
Ньозиньо обслуживал его с  большим  почтением,  то  и  дело  отвешивая
поклоны. Феррейринья пошел танцевать с очень молоденькой девушкой, ей,
видимо,  было  не  больше  пятнадцати  лет.  Она  лишь  недавно  стала
заниматься проституцией,  а Феррейринья увлекался такими "зелененькими
и нежными девочками",  как он  успел  заметить  Жоану  Магальяэнсу.  К
Мануэлу де Оливейра подсела женщина не первой молодости:
     - Заплатишь за бокал для меня, Ману? - спросила она, показывая на
виски.
     Мануэл де Оливейра глазами посоветовался с Жукой  Бадаро.  И  так
как тот согласился, он позвал Ньозиньо и авторитетно распорядился:
     - Налей-ка быстро виски этой даме...
     Оркестр смолк,  Феррейринья  начал рассказывать происшедший с ним
как-то случай:
     - Здесь нам приходится быть кем угодно,  капитан. Вот вы, военный
инженер,   будете   исполнять   обязанности   землемера...   А    мне,
землевладельцу и невежде, довелось однажды быть врачом-хирургом...
     - Хирургом?
     - Да,  так  получилось.  Работник  моей  фазенды проглотил кость,
которая прошла в желудок;  ему грозила смерть.  Он не  мог  отправлять
своих  естественных нужд;  везти его в город было уже поздно.  И я сам
оперировал его, потому что другого выхода не было...
     - Как же вы это сделали?
     - Достал длинную толстую проволоку,  промыл  ее  спиртом,  согнул
конец   крючком,   перевернул   человека  задницей  кверху  и  засунул
несчастному эту проволоку в задний проход. Пришлось потрудиться, вышло
порядочно  крови,  но  вместе с ней вышла и кость;  этот человек жив и
поныне...
     - Просто поразительно!
     - Ох уж этот Феррейринья!..
     - Хуже  всего было то,  что я приобрел такую славу - мне потом не
давали покоя.  Люди издалека приезжали  ко  мне  лечиться...  Начни  я
заниматься врачебной практикой, я бы разорил немало хороших врачей.
     Он расхохотался, вместе с ним засмеялись и остальные. Жука Бадаро
сказал:
     - Нам  действительно  приходится  быть  кем  угодно.  Здесь  есть
простые крестьяне, которые могут поучить адвоката...
     - Земля будущего... - похвалил Жоан Магальяэнс.
     Мануэл де   Оливейра   сговаривался   со  старой  проституткой  о
свидании,  Жука Бадаро,  не отрывая глаз, смотрел на Марго, сидевшую с
Виржилио  за соседним столиком.  Астрожилдо проследил за его взглядом;
ему показалось, что Бадаро смотрит на адвоката:
     - Это   тот  самый  доктор  Виржилио,  который  сделал  кашише  с
Секейро-Гранде...
     - Это мне уже известно, - ответил Жука. - Я знаю его.
     Жоан Магальяэнс  тоже  взглянул  и  кивнул  Марго.  Жука   Бадаро
заинтересовался:
     - Вы с ней знакомы?
     - Ну,  еще бы! Она очень дружила с одной девушкой, которую я знал
в Баие, ее звали Виолетой. Марго вот уже два года близка с Виржилио.
     - Хорошенькая... - заметил Жука Бадаро.
     Жоан Магальяэнс понял, что тот весьма заинтересован ею. Он увидел
это и в его глазах, когда тот уставился на Марго, почувствовал по тону
голоса,  каким он говорил об ее привлекательности.  И он решил извлечь
из этого пользу:
     - Классная девчонка... Я с ней очень дружен...
     Жука повернулся к нему.  Жоан Магальяэнс безразличным тоном,  как
бы между прочим, сказал:
     - Она   остановилась   в  пансионе  Машадан.  Завтра,  когда  она
останется одна,  я нанесу ей визит.  Не люблю бывать у нее,  когда там
этот  адвокат,  -  он  слишком  ревнив.  Она  же приветливая,  хорошая
девочка...
     - Завтра  вы не сможете,  капитан.  Рано утром мы отправляемся на
плантацию. С восьмичасовым поездом.
     - Да, верно. В таком случае - по возвращении...
     Астрожилдо заметил:
     - Хороша женщина!
     За столом неподалеку Марго и  Виржилио  оживленно  разговаривали.
Она была взволнована, жестикулировала, встряхивала головой.
     - О чем-то спорят, - сказал Жука.
     - Они  без  конца  ссорятся...  -  сообщила  пожилая проститутка,
подсевшая к Мануэлу де Оливейра.
     - А ты откуда знаешь?
     - Мне рассказывала Машадан... У них что ни день, то скандал...
     Заказали еще виски. Снова заиграл оркестр, Марго и Виржилио пошли
танцевать,  но даже во время вальса продолжали спорить.  Музыка еще не
смолкла,  как  Марго  высвободилась из рук Виржилио и прошла на место.
Тот какое-то мгновение не знал,  что ему  делать,  но  затем  подозвал
официанта, расплатился, взял со стула шляпу и вышел.
     - Поссорились... - заметил Жука Бадаро.
     - На этот раз, похоже, дело серьезное... - сказала женщина.
     Марго оглядывала зал,  стараясь принять  безразличный  вид.  Жука
Бадаро изогнулся на стуле и прошептал Жоану Магальяэнсу:
     - Можете мне сделать одолжение, капитан?
     - К вашим услугам...
     - Представьте ей меня...
     Жоан Магальяэнс  взглянул на фазендейро с глубоким интересом.  Он
уже строил планы. Из этого края какао он уедет богатым.



     В эту лирическую лунную ночь Виржилио в раздумье шагал по полотну
железной  дороги.  Его  сердце учащенно билось,  он уже не вспоминал о
бурной ссоре с Марго в кабаре.  Он только мгновение подумал об этом  и
безразлично пожал плечами.  Лучше все кончить сразу.  Сначала он хотел
отвезти ее домой,  сказал,  что у него есть  дело,  которое  потребует
много времени,  поэтому они не могут остаться в кабаре. Марго, которую
мучили подозрения,  не приняла его оправданий: или он отправится с ней
домой,  или  она  останется в кабаре и между ними все кончено.  Сам не
зная почему, он старался убедить ее, что у него есть важное дело и что
она должна идти домой и лечь спать. Она отказалась. В конце концов они
поссорились,  и он ушел, даже не простившись. Может быть, Марго сейчас
уже  сидит  за  столом Жуки Бадаро - недаром,  увидев его,  она начала
угрожать Виржилио:
     - Ну и убирайся!  В мужчинах у меня недостатка нет.  Вон как Жука
Бадаро пялит на меня глаза...
     Это не  вызвало  у  него  досады.  Даже  лучше,  если она уйдет с
другим;  это наиболее удачное решение вопроса.  Подумав  об  этом,  он
улыбнулся.  Как все переменилось! Если бы год назад он представил себе
Марго с другим,  он бы,  наверно,  совсем потерял голову и наделал бог
знает  каких  глупостей.  Однажды  в "Американском пансионе" в Баие он
устроил скандал,  подрался  и  попал  в  полицию  только  потому,  что
какой-то  парень отпустил шутку по адресу Марго.  Теперь же,  заметив,
что Жука Бадаро заинтересовался его любовницей и не спускает глаз с ее
фигуры,  Виржилио даже почувствовал облегчение.  Он снова улыбнулся. У
Жуки Бадаро были все основания  ненавидеть  Виржилио  -  ведь  он  был
адвокатом Орасио.  И тем не менее Жука,  сам того не ведая,  оказывает
ему сейчас большую услугу.
     Но теперь  он  уже  не думал о Марго;  он шел по полотну железной
дороги и старался соразмерять свой шаг с расстоянием между шпалами.  В
эту  ночь он любовался красотой мира:  полная луна проливала свой свет
на землю, небо было усыпано звездами, в роще вокруг стрекотали цикады.
Вдали прозвучал гудок товарного поезда, и Виржилио сошел с полотна. Он
шел задами усадеб  мимо  пустынных  и  тихих  дворов.  У  одних  ворот
обнималась  парочка.  Виржилио  обошел  ее  стороной,  чтобы  не  быть
узнанным. У ворот подальше его ожидала Эстер.
     Новый дом  Орасио  в Ильеусе - особняк,  как его все называли,  -
находился в новом городе среди зданий,  сооруженных  на  побережье  на
месте вырубленных кокосовых рощ. Дворы этих домов примыкали к железной
дороге.  Недавно организованная  компания  скупила  земли,  засаженные
кокосовыми пальмами,  и стала распродавать их мелкими участками. Здесь
Орасио и построил после женитьбы свой  двухэтажный  особняк,  один  из
лучших в Ильеусе.  Он был сооружен из кирпича,  специально выделанного
на кирпично-фаянсовом заводе фазенды;  гардины и мебель Орасио выписал
из Рио-де-Жанейро.
     В глубине сада,  дрожа от страха и сгорая от любви, Эстер ожидала
Виржилио.
     Виржилио ускорил шаг.  Он опаздывал,  ссора с Марго вынудила  его
выйти  позднее намеченного часа.  Мимо прошел товарный поезд,  осветив
путь своими яркими прожекторами.  Виржилио подождал,  пока он пройдет,
затем  снова взобрался на полотно.  С каким трудом удалось ему убедить
Эстер выйти на свидание,  чтобы они  могли  спокойно  поговорить.  Она
опасалась  прислуги,  ильеусских  сплетников,  страшилась,  что в один
прекрасный день Орасио узнает об их любви.  Правда, любовь эта пока не
зашла   далеко   -   простой   флирт,  слова,  которыми  они  второпях
обменивались,  его длинное  и  пылкое  письмо,  ее  ответная  записка,
содержавшая  лишь несколько слов:  "Я тебя люблю,  но это невозможно";
рукопожатия в дверях,  взгляды, полные любви. И они наивно думали, что
раз  дело у них не зашло далеко,  то никто и не замечает их флирта;  у
них и в мыслях  не  было,  что  весь  Ильеус  сплетничает,  считая  их
любовниками,   насмехаясь   над   Орасио.   Воодушевленный  письмом  и
воспользовавшись возвращением Орасио на фазенду,  Виржилио нанес Эстер
визит.  Это  было  настоящим  безумием - бросать такой вызов городским
сплетникам.  Эстер стала настаивать,  чтобы он ушел.  Зато она обещала
встретиться с ним ночью у ворот.  Виржилио хотел поцеловать ее, но она
убежала.
     Сердце Виржилио билось,  как у влюбленного юноши.  Оно билось так
же часто,  как и остро ощущало красоту  ночи.  Вот  наконец  и  ворота
особняка Орасио. Виржилио приближается к ним с трепетом и волнением.
     Ворота лишь прикрыты,  но не заперты, он толкает их и входит. Под
деревом,  завернувшись  в  плащ,  озаренная  лунным светом его ожидает
Эстер. Он подбегает к ней, хватает ее за руки:
     - Любовь моя!
     Эстер дрожит, они обнимаются, слова не нужны при лунном сиянии.
     - Я  хочу  увезти  тебя с собой.  Далеко отсюда,  далеко от всех,
начать новую жизнь.
     Она тихонько  плачет,  склонив  голову ему на грудь.  От ее волос
исходит аромат,  дополняющий красоту и тайну ночи.  Ветер доносит  шум
моря, волнующегося по ту сторону усадьбы, он смешивается с ее плачем.
     - Любовь моя!
     Первый поцелуй.   Он   полон   тайны,  красоты  ночи,  он  длится
бесконечно, как жизнь и как смерть.
     - Любовь моя!
     - Это невозможно,  Виржилио.  У меня ребенок.  Мы не должны этого
делать...
     - Мы заберем ребенка... Мы уедем далеко, в другие края... Где нас
никто не знает...
     - Орасио будет преследовать нас даже на краю света...
     Безумные поцелуи любви убеждают больше и лучше,  чем слова.  Луна
влюбленных склонилась над ними.  На  небе  Ильеуса  рождаются  звезды.
Эстер  неожиданно  вспоминает  слова сестры Анжелики;  вновь вернулись
времена, когда можно мечтать. И осуществлять свои мечты. Она закрывает
глаза, почувствовав на своем теле руки Виржилио.
     Тело Эстер под плащом совершенно  обнажено.  Постель  из  лунного
света,  простыня  из звезд,  восклицания и вздохи - вот музыка высшего
часа любви.
     - Я пойду за тобой,  любовь моя, куда пожелаешь... - И, замирая в
его объятиях, она говорит: - Даже на смерть...



     Капитан Жоан Магальяэнс,  сидевший за соседним столом, улыбнулся.
Марго ответила ему улыбкой. Капитан поднялся, подошел пожать ей руку:
     - Одна?
     - Угу!
     - Поссорились?
     - Все кончено.
     - В самом деле? Или как раньше?
     - На этот раз все кончено. Я не из тех, что терпят оскорбления...
     Жоан Магальяэнс принял вид заговорщика.
     - Так  вот  что  я тебе скажу по-дружески,  Марго;  есть для тебя
выгодное дело.  Здешние богачи прямо облизываются,  глядя на тебя. Вот
только сейчас...
     - Жука Бадаро... - прервала она.
     Жоан кивнул головой.
     - Рвется к тебе...
     Марго уже не раз об этом слышала.
     - Мне это давно известно...  После того,  как он меня  увидел  на
пароходе,  он  все  время  пристает  ко  мне.  Я не соглашалась,  была
действительно привязана к Виржилио...
     - А теперь?
     Марго рассмеялась:
     - Теперь другой разговор. Как знать?..
     Капитан принял покровительственный тон и начал давать ей советы:
     - Перестань дурить,  девочка, тебе надо набить мошну, пока ты еще
молода.  Бедные любовники хороши,  моя милая,  только для  женщины,  у
которой богатый муж...
     Она согласилась:
     - Я действительно была дурой.  Сколько богатых людей увивалось за
мной в Баие! - она прищелкнула пальцами. - Ты же знаешь...
     Капитан подтвердил это кивком головы. Марго продолжала:
     - А я-то,  как дура,  бегала за Виржилио.  Похоронила себя в этой
глуши, сидела в Табокасе, штопала чулки... Теперь конец...
     - Хочешь, я тебя представлю Жуке Бадаро?
     - Он просил?
     - Он по тебе с ума сходит...
     Капитан Жоан  Магальяэнс повернулся,  поманил Жуку пальцем.  Жука
Бадаро поднялся,  застегнул пиджак  и,  улыбаясь,  подошел.  Когда  он
вставал   из-за  стола,  Астрожилдо  заметил  Мануэлу  де  Оливейра  и
Феррейринье:
     - Это кончится дракой...
     - В Ильеусе все кончается дракой... - ответил журналист.
     Жука подошел к столу.  Жоан Магальяэнс хотел представить его,  но
Марго не дала ему это сделать:
     - Мы знакомы. Однажды полковник уже отметил меня щипком.
     Жука засмеялся:
     - А вы сбежали,  больше мне так ни разу и не удалось взглянуть на
вас во плоти...  Я знал,  что вы в Табокасе,  был там,  но не мог  вас
увидеть. Сказали, что вы утомлены, я не стал беспокоить...
     - Они разошлись... - объявил Магальяэнс.
     - Поссорились?
     Марго не хотела вступать в длинные объяснения:
     - Он  меня  покинул  из-за какого-то своего дела,  но я не из тех
женщин, которых меняют на какие-то дела...
     Жука Бадаро снова рассмеялся:
     - Весь Ильеус знает, что это за дело...
     Марго нахмурилась:
     - Что же это?
     Жука Бадаро не удержался, чтобы не сболтнуть:
     - Это жена Орасио, дона Эстер... Адвокатик с ней путается...
     Марго закусила    губу.   Наступила   тишина,   Жоан   Магальяэнс
воспользовался моментом - встал  и  вернулся  к  своему  столу.  Марго
спросила:
     - Это правда?
     - Я не из породы лгунов...
     Тогда она  залилась  смехом  и  с   напускной   непринужденностью
спросила:
     - Что же вы мне ничего не предложите выпить?
     Жука Бадаро подозвал Ньозиньо:
     - Принеси шампанского...
     Когда бокалы были наполнены, он сказал Марго:
     - Тогда на пароходе я уже сделал вам предложение. Помните?
     - Помню, да.
     - Так вот я возобновляю его.  Я построю для вас дом, дам вам все.
Но учтите - моя женщина принадлежит только мне и никому больше...
     Она увидела у него на пальце кольцо, взяла его руку.
     - Красивое...
     Жука Бадаро снял кольцо, надел его Марго на палец:
     - Это вам...
     На рассвете они вышли пьяные - он и Мануэл де Оливейра,  который,
завидев бутылки шампанского,  подошел к их столику и выпил больше, чем
они вдвоем.  В порту Ильеуса потянуло утренним холодком.  Марго  пела,
журналист  подтягивал.  Жука  Бадаро торопился:  ему надо было выехать
восьмичасовым поездом.  Рыбаки уже возвращались  с  ловли  в  открытом
море.



     Согласно распоряжению муниципалитета, ослы, подвозившие какао, не
допускались до центра  города.  Все  центральные  улицы  Ильеуса  были
замощены  булыжником,  а  две  из них даже брусчаткой.  Это был символ
прогресса;   он   наполнял   сердца   ильеусцев    тщеславием.    Ослы
останавливались   на   улицах   по   соседству  от  станции,  и  какао
доставлялось в центр города на  повозках,  запряженных  лошадьми.  Его
свозили в огромные склады близ порта.  Кроме того,  значительная часть
какао, предназначавшаяся для погрузки в Ильеусе на пароходы, прибывала
по железной дороге или на лодках из Банко-да-Витория по реке Кашоэйра,
впадающей в океан недалеко от порта.
     Порт в Ильеусе составлял главную заботу жителей города. В ту пору
там имелся лишь один причал для пароходов. Когда в одно утро прибывало
два судна,  товары с одного из них выгружались на рейде.  Правда,  уже
было  основано  акционерное  общество   по   эксплуатации   порта,   и
поговаривали  о  сооружении  новых причалов и крупных доков.  Говорили
также,  что будет приведен в порядок опасный из-за отмели вход в порт;
уже были вызваны землечерпалки для углубления фарватера.
     Ильеус зародился  на  островах;  большую   часть   его   занимало
пространство земли,  зажатое между двумя холмами.  Город поднимался по
этим холмам - Уньан и Конкиста.  Потом началось заселение  и  соседних
островов. На одном из них возник пригород Понтал, где городские богачи
понастроили себе дачи. Население сильно разрослось с того времени, как
начали выращивать какао.
     Через Ильеус отправлялась в Баию почти вся продукция южной  части
штата.  Имелся  еще лишь один порт - Баррадо-Рио-де-Контас,  но он был
крошечный,  туда могли заходить только парусные суда.  Жители  Ильеуса
мечтали  о  том,  чтобы начать вывозить какао прямо из своего порта за
границу,  минуя Баию.  Со страниц газет не сходил вопрос  о  расчистке
песчаной  отмели,  не  позволявшей  подходить к берегу судам с большой
осадкой.  Оппозиционная газета спекулировала на  этом  вопросе,  чтобы
критиковать    власти,   газета   приверженцев   правительства   также
использовала эту тему,  время от времени сообщая, что "всеми уважаемый
энергичный  префект  муниципалитета  ведет  переговоры  с  федеральным
правительством   и   властями   штата,   чтобы   добиться,    наконец,
удовлетворительного  разрешения  вопроса  о порте Ильеус".  Но на деле
проблема так и оставалась неразрешенной,  власти штата  чинили  всякие
препятствия, так как они были озабочены сохранением доходов порта Баия
на существующем уровне.  Все же вопрос о строительстве порта в Ильеусе
давал обильную пищу для предвыборной агитации обоих кандидатов на пост
префекта - правительственного и  оппозиции.  Программы  их  отличались
лишь  своим стилем:  платформа кандидата Бадаро была написана доктором
Женаро,  а  программа  кандидата  Орасио   принадлежала   куда   более
блестящему перу доктора Руи.
     О богатстве полковников можно было судить  по  принадлежавшим  им
домам.  Каждый из плантаторов сооружал себе шикарный дом,  и понемногу
их семьи стали проводить все больше времени в городе.  И  все  же  эти
особняки  значительную  часть  года  бывали  заперты  и  владельцы  их
приезжали туда только на церковные праздники.  Ильеус был городом  без
развлечений;  к  услугам  мужчин  были кабаре и бары,  где англичане с
железной дороги разгоняли тоску,  попивая виски и играя в кости, и где
местные  жители  ссорились  друг  с  другом,  обмениваясь  выстрелами.
Единственным развлечением женщин оставались семейные визиты, сплетни о
чужой  жизни  и  приличествующий  духу  религии  энтузиазм в церковные
праздники.  Теперь в связи с началом сооружения женского монастырского
пансиона   несколько   дам   приступили   к   сбору   средств  на  это
строительство:  они устраивали церковные базары  с  пением  и  балы  с
благотворительной целью.
     Церковь Сан-Жорже,  покровителя этого  края,  большая  и  низкая,
некрасивая,  с  точки  зрения  архитектуры,  но  с  богатыми  золотыми
украшениями внутри,  возвышалась на площади,  где  был  разбит  сквер.
Имелась еще церковь Сан-Себастьяна, близ кабаре, у побережья. На холме
Конкиста,  против кладбища,  стояла часовня Носса Сеньора да  Витория,
как  бы  господствовавшая  над  городом.  В  городе  существовал также
протестантский культ,  к которому принадлежали  англичане  с  железной
дороги;  к  ним примкнули и некоторые местные жители.  Кроме того,  на
окраинных улицах процветали спиритические сеансы  -  они  устраивались
все чаще и чаще.
     Впрочем, Ильеус с его поселками  и  фазендами  в  архиепископстве
Баии  пользовался  дурной  славой.  Там  много  говорили  о  том,  что
прихожане не посещают богослужения,  жители недостаточно религиозны, а
проституция приняла угрожающие размеры.  Упадок религии в Ильеусе,  по
мнению архиепископства,  носил устрашающий характер - это был поистине
край  убийц.  Число  священников  в  городе и округе было невелико.  И
многие из этих падре рано или поздно становились владельцами плантаций
какао и переставали заботиться о спасении душ. Указывали, в частности,
на падре Пайва, который носил под сутаной револьвер и не терялся, если
поблизости  от  него  происходила драка.  Падре Пайва был политическим
лидером,  представителем Бадаро в Мутунсе,  на выборах он вербовал для
Бадаро много избирателей;  рассказывали, что он обещал райские блага и
долгие  годы  небесной  жизни  тем,  кто  будет  голосовать   за   его
кандидатуру.  Он  был членом муниципального совета Ильеуса и нисколько
не интересовался религиозной жизнью города.  А вот каноник  Фрейтас  -
тот проявлял к ней больше интереса;  он выступил однажды с проповедью,
которая стала широко известна,  - в ней он сопоставлял огромные суммы,
расходуемые полковниками в кабаре на женщин легкого поведения,  с теми
грошами,  которые  удавалось  собирать   на   строительство   женского
монастырского  пансиона.  Однако  эта сильная и страстная проповедь не
принесла никакого  практического  результата.  Церковь  жила  за  счет
женщин,  а  женщины жили церковью,  богослужениями,  крестными ходами,
праздниками Святой недели.  Они перемежали сплетни  о  чужой  жизни  с
заботами  об  убранстве  алтарей  и  изготовлении  новых  риз на иконы
святых.
     Город раскинулся  на красивейшем побережье между рекою и океаном.
Вдоль всего песчаного  берега  росли  кокосовые  пальмы.  Некий  поэт,
побывавший  как-то в Ильеусе и выступивший там с докладом,  назвал его
"городом пальм на ветру", и этот образ местные газеты время от времени
повторяли  на  своих  страницах.  Однако  на самом деле пальмы росли и
раскачивались на ветру лишь на побережье.
     Большое влияние  на  развитие  Ильеуса имело какао,  хотя во всем
городе нельзя было увидеть ни одного какаового дерева.  Какао стояло в
центре  всей  жизни  Ильеуса.  За  каждой заключенной сделкой,  каждым
построенным домом,  за каждым складом,  каждым открываемым  магазином,
каждой  любовной  историей,  за  каждой уличной перестрелкой - за всем
этим стояло какао.  Не было разговора,  в  котором  слово  "какао"  не
входило  бы в виде основного элемента.  Над городом реял разносившийся
из складов,  из вагонов на железной дороге,  из трюмов  пароходов,  из
повозок и от людей запах шоколада - запах сухого какао.
     Имелось еще одно распоряжение муниципалитета, запрещавшее ношение
оружия.  Но мало кому было известно о существовании такого приказа,  а
те немногие,  кто знал,  и не думали  его  выполнять.  Местные  жители
носили  сапоги  или  башмаки  из  грубой кожи,  брюки защитного цвета,
казимировые пиджаки,  а под ними револьверы.  Люди ходили по городу  с
ружьями через плечо, и на них не обращали внимания.
     Несмотря на все то,  что было в Ильеусе прочного и определенного,
несмотря на наличие больших особняков,  мощеных улиц, каменных зданий,
город все еще до некоторой степени напоминал лагерь.  Иной раз,  когда
прибывали  пароходы,  наполненные переселенцами из сертана,  из штатов
Сержипе и Сеара, когда гостиницы близ станции были набиты до отказа, в
районе   порта   сооружались  временные  бараки.  Под  открытым  небом
устраивались импровизированные кухни,  полковники приходили  в  лагерь
выбирать  работников.  Доктор  Руи сказал прибывшему из столицы гостю,
показывая на один такой лагерь:
     - А вот здесь у нас невольничий рынок...
     Он говорил это с известной гордостью и с оттенком презрения -  он
любил  этот быстро разросшийся город,  это детище порта,  вскормленное
какао, город, становящийся самым богатым и самым процветающим в штате.
Почти все фазендейро, врачи, адвокаты, агрономы, политики, журналисты,
строительные подрядчики были людьми,  прибывшими из других  краев,  из
других  штатов.  Но  они глубоко и искренно полюбили эту благодатную и
богатую землю. Все они выдавали себя за коренных жителей этого края и,
когда  бывали  в  Баие,  их  легко узнавали по апломбу,  с которым они
разговаривали.
     - Этот вот из Ильеуса... - говорили про них.
     В кабаре  и  магазинах  столицы  штата   они   хвастались   своей
храбростью  и  богатством,  широко тратили деньги,  покупали все самое
лучшее,  платили не торгуясь,  вступали в драку,  не спрашивая,  из-за
чего она возникла.  В домах терпимости они были долгожданными гостями;
к ним относились почтительно,  но  с  опаской.  То  же  самое  было  в
экспортно-импортных   фирмах,   отправлявших  товары  в  провинцию,  -
торговцы  из  Ильеуса  были  в  наибольшем   почете   и   пользовались
неограниченным кредитом.
     Со всего севера Бразилии люди стремились  в  южные  районы  Баии.
Слава  об этих краях разнеслась далеко,  рассказывали,  что деньги там
валяются прямо на улице,  что в Ильеусе никто не поднимет монету в два
мильрейса.  Пароходы прибывали,  набитые переселенцами, туда слетались
авантюристы всех мастей,  женщины всех возрастов,  для всех них Ильеус
был либо первой, либо последней надеждой.
     В городе все причудливо сплеталось: сегодняшний бедняк мог завтра
стать богачом,  тот,  кто сегодня был погонщиком, завтра мог оказаться
владельцем крупной фазенды,  неграмотный батрак в один прекрасный день
превращался  в  выдающегося  политического лидера.  В качестве примера
всякий раз указывали на Орасио,  который  вначале  был  погонщиком,  а
теперь  стал  одним  из крупнейших фазендейро в округе.  И сегодняшний
богач мог стать завтра бедняком,  если какой-нибудь еще более  богатый
человек  с помощью ловкого адвоката удачно проведет кашише и отберет у
него землю.  И кто угодно мог  оказаться  завтра  бездыханным  трупом,
лежащим  на  улице  с  пулей  в груди.  Выше правосудия,  выше судьи и
прокурора,  выше присяжных заседателей  был  закон  пули  -  последней
инстанции правосудия в Ильеусе.
     В городе  в  то  время  начали  разбивать  скверы,  муниципалитет
пригласил известного столичного садовника.  Газета оппозиции выступила
по этому поводу со статьей,  в которой говорилось, что "Ильеус гораздо
больше  нуждается в дорогах,  чем в скверах".  Но сами оппозиционеры с
гордостью  показывали  приезжим  цветы,  которые  были   посажены   на
площадях,  раньше заросших травой.  А что касается дорог,  люди и ослы
сами прокладывали их там,  где проходили в поисках пути  для  доставки
своего какао в порт Ильеус, к океану пароходов и путешествий.
     Таков был  город  и  порт  Сан-Жорже-дос-Ильеус,  который   начал
появляться  на  последних  экономических  картах с изображением дерева
какао.



     Выходившая по субботам оппозиционная газета "А Фолья де Ильеус" в
последнем  номере  приняла  неслыханно  резкий тон.  Газетой руководил
Филемон Андрейя, бывший портной, приехавший из Баии в Ильеус, где он и
приобрел свою новую профессию. В городе было известно, что Филемон сам
неспособен написать ни строчки, что даже те статьи, которые появлялись
за  его  подписью,  были  написаны  другими,  а он был лишь подставным
лицом.  Как он стал редактором оппозиционной газеты,  никто толком  не
знал.  Раньше  он  выполнял для Орасио различные задания политического
характера,  а когда тот купил типографскую машину и шрифты для издания
газеты,  Филемон  Андрейя  был  назначен ее редактором,  чему все были
несказанно удивлены.
     - Так ведь он же едва умеет читать...
     - Зато у него интеллигентная фамилия...  - объяснял доктор Руи. -
Она  хорошо  звучит...  Главное  -  это  эстетика...  -  и он пыжился,
произнося: - "Филемон Андрейя!" Фамилия, которая сделала бы честь даже
крупному поэту! - говорил он.
     Публика в  Ильеусе  приписывала  доктору  Руи  авторство  статей,
публикуемых  в  "А  Фолья де Ильеус".  В городе образовались настоящие
группы болельщиков,  когда в период выборов "А Фолья де Ильеус"  и  "О
Комерсио"  начали  между  собой полемику,  полную самых оскорбительных
эпитетов. С одной стороны доктор Руи со своим красноречием и гладкими,
напыщенными  фразами,  с другой - Мануэл де Оливейра и иной раз доктор
Женаро.
     Мануэл де   Оливейра   был   профессиональным   журналистом.   Он
сотрудничал в разных газетах Баии, пока Жука Бадаро, познакомившийся с
ним  в  одном  из  кабаре  столицы  штата,  не взял его в редакторы "О
Комерсио".  Он был ловок и вместе с тем  прямолинеен  и  почти  всегда
добивался успеха.
     Что касается  статей  доктора  Женаро,  то  они   были   начинены
юридическими   цитатами,  и  поэтому  адвокат  Бадаро  считался  самым
культурным человеком в городе;  с восхищением рассказывали, что у него
дома  сотни книг.  К тому же он вел замкнутую жизнь,  из дому почти не
выходил,  в барах не бывал,  кабаре не посещал. Он был трезвенник; что
же касается женщин, то говорили, будто Машадан приходила раз или два в
месяц к нему домой и спала с  ним.  Машадан  была  уже  немолода,  она
приехала  в  этот город,  когда он еще едва начинал разрастаться.  Лет
двадцать тому назад эта женщина вызвала большую  сенсацию  в  Ильеусе.
Сейчас  она  содержала  дом терпимости,  однако сама уже вела скромный
образ жизни.  Она делала исключение лишь для доктора Женаро,  который,
по ее словам, не мог привыкнуть ни к какой другой женщине.
     Возможно, именно  поэтому  редакционная  статья  в  "А  Фолья  де
Ильеус",   занимавшая   почти   всю  первую  полосу  этого  маленького
оппозиционного  еженедельника,  назвала  в  субботнем  номере   Женаро
"лицемерным  иезуитом".  И  все  же  ему  лично  досталось в этот день
меньше,  чем другим единомышленникам  Бадаро.  Статья  была  посвящена
поджогу нотариальной конторы Венансио в Табокасе.  "А Фолья де Ильеус"
резко   осуждала   этот   "акт   варварства,   подрывающий   репутацию
цивилизованной земли, каковой пользовался округ Ильеуса в общественном
мнении страны".  Имя  полковника  Теодоро  на  страницах  газеты  было
окружено великолепной коллекцией оскорбительных имен существительных и
прилагательных:  "бандит", "запойный пьяница", "профессиональный игрок
по  призванию",  "садистская  душа",  "человек,  недостойный  жить  на
культурной земле",  "кровожадный тип" и так далее.  И все же  осталось
кое-что  и  на  долю  Бадаро.  Жука  был  охарактеризован как "дешевый
завоеватель женщин легкого  поведения",  как  "бесстыдный  покровитель
проституток и бандитов", а по адресу Синьо газета выступила с обычными
обвинениями:  "мошенник,  главарь жагунсо",  "владелец нечистым  путем
приобретенного   состояния",   "виновник   смерти   десятков   людей",
"беспринципный политический лидер".
     Статья взывала  к  правосудию.  В  ней  говорилось,  что нечего и
оспаривать право собственности на  лес  Секейро-Гранде.  Ибо  лес  был
обмерен  законным  путем  и  бумаги на владение землей должным образом
зарегистрированы  в  нотариальной  конторе.  К  тому  же  этот  лес  -
собственность  не  одного,  а  ряда  землевладельцев.  Среди них есть,
правда,  крупные фазендейро.  Но большинство,  - указывала  газета,  -
составляют  мелкие плантаторы.  Бадаро же хотели завладеть лесом одни,
нанеся таким образом ущерб не только законным владельцам,  но также  и
прогрессу  всего  округа,  нарушив  принцип  разделения собственности,
"который стал тенденцией века,  как в этом можно убедиться на  примере
Франции".
     Газета далее утверждала,  что  полковник  Орасио,  прогрессивный,
передовой  человек,  решив  вырубить  лес  и  засадить  Секейро-Гранде
деревьями какао, помышлял не только о своих личных интересах. Он думал
также  о  прогрессе  округа и привлек к участию в своем цивилизованном
предприятии мелких собственников,  плантации которых граничат  с  этим
лесом.  Вот это и называется быть полезным и хорошим гражданином.  Как
можно сравнивать его с Бадаро,  этими  "беспринципными  честолюбцами",
промышляющими  лишь  о  своих  личных интересах?  Статья в "А Фолья де
Ильеус"  заканчивалась  заявлением,  что  Орасио  и  другие   законные
владельцы  Секейро-Гранде  обратятся в суд,  причем ответственность за
то,  что произойдет в случае,  если Бадаро попытаются помешать вырубке
леса и культурному освоению этой территории,  ляжет на них, на Бадаро.
Они начали  применять  насилие.  На  них  и  ляжет  вина  за  то,  что
произойдет дальше. Статья заканчивалась латинской цитатой: "Alea jasta
est".  ("Жребий брошен" - слова Юлия Цезаря,  сказанные им,  когда его
легионы  в  49  году  до  н.э.  перешли вопреки запрещению сената реку
Рубикон - границу между собственно  Италией  и  римской  провинцией  -
Цизальпинской  Галлией.  Это  явилось  началом  гражданской  войны,  в
результате которой Цезарь овладел Римом.)
     Читатели, привыкшие  к  газетной  перебранке,  на этот раз однако
пришли  в  крайнее  возбуждение.  Помимо  того,  что  это   предвещало
полемику,  беспрецедентную по резкости,  было совершенно очевидно, что
статья написана не доктором Руи,  - его стиль легко  было  узнать:  он
говорил  напыщенно,  его  газетные статьи,  в отличие от выступлений в
суде,  были довольно слабые.  Между тем автор этой статьи был  человек
энергичный,  с  ясными суждениями и резкий в выражениях.  Вскоре стало
известно,  что статья была написана доктором Виржилио, новым адвокатом
партии,  проживавшим в Табокасе,  но находившимся в эти дни в Ильеусе.
Раскрыл автора сам доктор Руи, которого некоторые стали поздравлять со
статьей.  Он заявлял, что Виржилио был непосредственно заинтересован в
деле,  поскольку  он  оформил  право  собственности  Орасио   на   лес
Секейро-Гранде  в  нотариальной  конторе,  которую  поджег Теодоро.  А
сплетники утверждали,  что Виржилио заинтересован  главным  образом  в
жене Орасио.  И заранее радовались тому,  как "О Комерсио" будет,  без
сомнения,  комментировать в  своем  выпуске  в  четверг  эту  интимную
сторону жизни адвоката и Орасио.
     Но, к всеобщему удивлению, "О Комерсио" в своем ответе на статью,
ответе,  который отнюдь не грешил сдержанностью, игнорировала семейные
дела,  обсуждавшиеся всем городом.  Впрочем,  в начале  статьи  газета
объявляла  читателям,  что не будет употреблять "грязного пасквильного
языка",  употребленного для подлых нападок на Бадаро и его соратников.
Тем  более  она не будет вмешиваться в чью бы то ни было личную жизнь,
как это вошло в привычку у  грязного  органа  оппозиции.  Правда,  это
последнее  заверение газета выполнила лишь наполовину,  так как все же
напомнила  читателям  биографию  Орасио,  "этого  бывшего   погонщика,
разбогатевшего    неведомыми    путями",   причем   газета   смешивала
общественные дела,  такие,  как процесс об убийстве трех человек  ("он
ускользнул  от справедливого возмездия благодаря махинациям адвокатов,
опозоривших  свою  профессию,  но  он  не  спасся   от   общественного
осуждения"),  с  чисто личными делами,  такими,  как смерть его первой
жены  ("таинственные  семейные  истории  с   неожиданно   исчезнувшими
родственниками,  похороненными ночью"). А что касается языка, то здесь
газета "О Комерсио" и вовсе не выполнила данного ею  обещания.  Орасио
был  назван  "убийцей"  и  более резкими именами,  Руи - "пропойцей" и
"сторожевым псом,  умеющим  лаять,  но  не  кусаться",  "дурным  отцом
семейства,  околачивающимся по барам,  не заботящимся о детях и жене".
Однако наиболее резкие эпитеты достались на долю Виржилио.  Мануэл  де
Оливейра начал статью об адвокате с заявления,  что,  "только обмакнув
перо в навозную жижу,  можно написать имя доктора  Виржилио  Кабрала".
Этими  словами  "О  Комерсио"  начинала  "краткое  описание  биографии
адвоката,  которая была отнюдь  не  краткой".  Она  начиналась  с  его
студенческих  лет  в  Баие;  здесь  рассказывалось о кутежах Виржилио,
который  был  "самой  известной  личностью  во  всех  публичных  домах
столицы",  а  также  о его затруднениях перед окончанием университета:
"ему пришлось жить,  подбирая крохи,  падавшие со стола  этого  ворона
Сеабры".  Дальше  на сцену была выпущена Марго,  хотя имя ее и не было
названо. В статье говорилось:
     "Однако не  одни  политиканы с темной славой набивали брюхо этому
студенту-лодырю и дебоширу.  Жертвой  этого  шантажиста  явилась  одна
элегантная  кокотка.  Обманув  молодую красавицу,  подлец-студент стал
жить на деньги,  зарабатываемые ею  в  постели.  Так  Виржилио  Кабрал
получил  звание  бакалавра  права.  Нечего  и говорить,  что,  окончив
университет и поступив на службу  к  погонщику  Орасио,  неблагодарный
бросил свою жертву,  это доброе и прекрасное создание,  помогавшее ему
во всех превратностях судьбы".
     Статья занимала целых полторы страницы,  хотя газета "О Комерсио"
была значительно больше по формату,  чем "А Фолья де Ильеус". В статье
подробно   рассказывалась  история  регистрации  леса  в  нотариальной
конторе    Венансио.    Читателям     разъяснялось     "отвратительное
мошенничество",  состоявшее  в  регистрации  бумаги  на право владения
землей,  основанной на старом плане, уже не имевшем законной силы и, к
тому  же,  было  стерто и заменено имя Мундиньо де Алмейда поддельными
именами Орасио и "его сообщников".  Поджог нотариальной конторы газета
приписывала  самому Венансио - "лжеслужителю юстиции,  который в ответ
на требование полковника Теодоро показать ему план  предпочел  поджечь
нотариальную  контору,  чтобы  уничтожить таким образом доказательства
своего мошенничества".
     Статья изображала  братьев  Бадаро святыми,  неспособными обидеть
даже муху.  Она заявляла,  что "презренные оскорбления  оппозиционного
листка"  никоим  образом  не  могут затронуть доброе имя людей с такой
репутацией,  как братья Бадаро,  полковник Теодоро и этот  "выдающийся
светоч правовой науки, каковым является доктор Женаро Торрес, гордость
местной культуры".  В заключение статья касалась "угроз Орасио  и  его
сторожевых  псов".  Общественное  мнение  рассудит в будущем,  от кого
первого исходили угрозы,  что будет пролита кровь, и оно определит "на
весах  народного  правосудия",  кто и в какой мере ответственен за все
это. Пусть, однако, Орасио знает, что его "смешное бахвальство" никого
не испугает.  Бадаро хотят бороться оружием права и правосудия, но они
умеют также,  - заявляла "О Комерсио", - бороться любым оружием, какое
выберет  "бесчестный  противник".  Бадаро всегда и во всем сумеют дать
заслуженный отпор людям такого рода,  как "эти бандиты без  совести  и
эти  адвокаты без принципов".  И в ответ на "alea jasta est" статья "О
Комерсио" также козырнула латинской цитатой: "Quousque tandem abutere,
Troperius,  patientia  nostra?"*  Эту  цитату  придумал доктор Женаро,
чтобы украсить ею статью Мануэла де Оливейра.  (* "Доколе  будешь  ты,
погонщик,   злоупотреблять   нашим   терпением?"  -  перефразированное
изречение Цицерона из его обвинительной речи в сенате против  Катилины
("Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?"))
     Обитатели Ильеуса  с  наслаждением   обсуждали   по   углам   эту
перепалку.



     Когда небритый,  в  грязных  сапогах  Жоан Магальяэнс вернулся из
Секейро-Гранде,  в душе его бродили самые противоречивые  чувства.  Он
поехал на неделю,  а пробыл целых две, задержавшись на фазенде Бадаро,
хотя работа была окончена уже давно.  Он с грехом пополам управился  с
инструментами  агронома  - теодолитом,  лентой,  угломером,  вехой,  -
которых профессиональный игрок никогда раньше  и  в  глаза  не  видел.
Фактически  обмер  произвели  сопровождавшие Магальяэнса рабочие и сам
Жука Бадаро,  а он только соглашался со всем,  что они записывали. Они
провели  в  лесу два дня,  негры таскали инструменты,  Жука при каждом
удобном случае старался похвастать, что он очень хорошо знает землю:
     - Бьюсь об заклад, капитан, что во всем мире нет лучшей земли для
посадки какао...
     Жоан Магальяэнс нагнулся, взял в руку ком сырой земли:
     - Да, первый сорт... С хорошим удобрением даст отличный урожай...
     - Какое  там удобрение?  Его вовсе и не требуется...  Это целина,
крепкая земля, сеньор капитан. Она будет приносить столько, сколько не
давала еще ни одна плантация.
     Жоан Магальяэнс    соглашался,    но    сам    предпочитал     не
распространяться,  чтобы  не  сказать  какую-нибудь  глупость.  А Жука
Бадаро ходил по сельве и расхваливал почву.
     Однако больше,  чем  плодородные  земли Секейро-Гранде,  капитана
заинтересовала смуглая фигурка доны Аны Бадаро.  Он наслышался про нее
еще в Ильеусе; там поговаривали, что это она, дона Ана, велела Теодоро
поджечь нотариальную контору  Венансио,  говорили,  что  это  странная
девушка,  мало  интересующаяся  разговорами  кумушек,  не увлекающаяся
церковными  праздниками  (хотя  мать  ее  и  была  очень  религиозна),
равнодушная к балам и флиртам.  Редко кто мог вспомнить,  что видел ее
танцующей,  и никто не мог назвать хоть одного ее поклонника. Зато она
всегда  проявляла интерес к верховой езде и стрельбе,  к познанию тайн
земли и разведения какао.  Олга рассказывала соседкам,  что  дона  Ана
проявляет  полное безразличие к платьям,  которые Синьо заказывал ей в
Баие и в Рио, к дорогим одеждам, сшитым у знаменитых портных. Дона Ана
равнодушно относилась к нарядам,  ее гораздо больше интересовали новые
жеребята,  родившиеся на фазенде.  Она знала по имени  всех  животных,
принадлежавших их семье, даже вьючных ослов. Она взяла на себя ведение
бухгалтерии в хозяйстве Бадаро,  и Синьо обращался к ней  всякий  раз,
когда  нуждался  в каких-нибудь сведениях.  Жена Жуки обычно говорила:
"Доне Ане следовало бы родиться мужчиной".
     Жоан Магальяэнс не думал этого. Возможно, ее глаза напоминали ему
другие глаза,  которые впервые привлекли его внимание,  глаза женщины,
которую он любил. Здороваясь с доной Аной и рассыпаясь в комплиментах,
он погружался в созерцание этих нежных глаз с  внезапно  появляющимися
искорками,  глаз,  похожих на те,  другие,  которые с таким презрением
взирали на него. Впрочем, потом, ближе познакомившись с доной Аной, он
забыл о глазах девушки, оставшейся в Рио-де-Жанейро.
     В те дни в доме Бадаро только  и  было  разговоров,  что  о  лесе
Секейро-Гранде  и  о  намерениях Орасио и его людей.  Строились всякие
предположения,  выдвигались различные гипотезы,  прикидывались  шансы.
Как  поступит  Орасио,  когда  узнает,  что  Бадаро  обмеривают  лес и
собираются зарегистрировать план и оформить бумаги на право  владения?
Жука  не  сомневался,  что  Орасио  постарается  сразу  же  вступить в
Секейро-Гранде и одновременно возбудит в суде  Ильеуса  иск  на  право
владения  землей  на  основании регистрации,  сделанной в нотариальной
конторе Венансио.  Синьо выражал  сомнение  в  этом.  Он  считал,  что
поскольку Орасио,  как оппозиционер, не пользуется поддержкой властей,
он попытается,  прежде чем прибегнуть к силе,  узаконить  положение  с
помощью   какого-нибудь  кашише.  Из  Ильеуса  Жука  привез  последние
новости:  весь город сплетничает о скандальной связи Виржилио с Эстер.
Синьо не хотел верить:
     - Просто болтают те, кому нечего делать...
     - Но ведь он даже бросил женщину,  с которой жил,  Синьо.  Это же
факт.  Я хорошо это знаю...  - И,  вспомнив Марго,  он улыбнулся Жоану
Магальяэнсу.
     Жоан Магальяэнс вступал в эти споры и беседы как свой  человек  в
семье  Бадаро,  так  же  как  Теодоро дас Бараунас в те вечера,  когда
полковник оставался у  них  ночевать.  Он  вел  себя  как  родственник
Бадаро.  И  всякий  раз,  когда  дона  Ана  бросала  на  него взгляд и
почтительно  спрашивала  мнение  капитана,   Жоан   Магальяэнс   резко
отзывался о людях Орасио.  Однажды, заметив, что глаза девушки приняли
особенно нежное выражение и смотрят  на  него  с  интересом,  он  даже
предложил в распоряжение Бадаро "свои военные знания, знания капитана,
принимавшего участие в дюжине революций". Он, мол, к его услугам. Если
начнется борьба,  они могут на него рассчитывать.  Он готов на все. Он
сказал  это,  взглянув  на  дону  Ану  и  улыбнувшись  ей.  Дона   Ана
поторопилась выйти из комнаты,  она внезапно смутилась и застеснялась;
Синьо Бадаро поблагодарил капитана.  Однако он выразил надежду,  что в
этом  не  будет  нужды,  что  все  кончится миром,  дело обойдется без
кровопролития.  Правда,  он ведет подготовку,  сказал он, но надеется,
что Орасио все же откажется оспаривать у него право на владение лесом.
Отступить он не отступит, он глава семьи и сознает, какая на нем лежит
ответственность, да к тому же у него есть обязательства по отношению к
друзьям,  к таким людям,  как Теодоро дас Бараунас,  который ради него
готов на любую жертву. Если Орасио пойдет дальше, и он не остановится.
Но он все же еще надеется на мирный исход...  Жука пожал  плечами,  он
был  уверен,  что  Орасио постарается вступить в лес силой и что много
крови прольется до того,  как Бадаро смогут спокойно сажать  какао  на
этих   землях.   Жоан  Магальяэнс  снова  заявил,  что  они  могут  им
располагать:
     - Можете   на   меня   рассчитывать...   Я  не  люблю  хвастаться
храбростью, но я привык к таким переделкам...
     В этот  день  он  увидел  дону  Ану только в час вечернего чтения
библии. Жука встретил племянницу хохотом, показывая на нее пальцем:
     - Это что такое? Конец света?
     Синьо тоже взглянул.  Дона Ана держалась серьезно,  лицо ее  было
строго  и  замкнуто.  Как  много  ей  пришлось  потрудиться  вместе  с
Раймундой,  чтобы соорудить эту прическу, похожую на ту, которую Эстер
демонстрировала  на  одном  из праздников в Ильеусе,  и вот теперь они
смеются над ней...  На ней было  выходное  платье,  которое  выглядело
странно в зале каза-гранде фазенды.  Жука продолжал смеяться, Синьо не
мог понять,  что случилось с дочерью.  Лишь Жоан Магальяэнс чувствовал
себя  счастливым;  хотя  он  и понимал,  что дона Ана в своем вечернем
платье выглядит комично,  все же остался серьезным,  и  в  его  глазах
появилось даже выражение благодарной нежности. Но она не могла поднять
глаз, думая, что все над ней смеются. Наконец взглянула и, увидев, что
капитан растроганно смотрит на нее, собралась с силами и заявила Жуке:
     - Ну что вы смеетесь?  Или вы думаете, что только ваша жена может
хорошо одеваться и причесываться?
     - Дочь моя,  что это за слова? - строго заметил Синьо, удивленный
этой резкой отповедью еще больше, чем ее туалетом.
     - Платье это мое,  вы мне его сами подарили. Я его надеваю, когда
хочу, и вовсе не для того, чтобы кто-нибудь смеялся...
     - Прямо чучело... - пошутил Жука.
     Жоан Магальяэнс решил вмешаться:
     - Она выглядит  очень  элегантно...  Прямо  настоящая  кариока...
именно так одеваются девушки в Рио...  Жука просто шутит... (Кариока -
жительница (житель) города Рио-де-Жанейро.)
     Жука взглянул на Жоана. Сначала он подумал было осадить капитана,
- уж не собирается ли этот тип учить его благовоспитанности?  Но потом
решил,  что,  пожалуй,  гость  обязан  быть  вежливым  по  отношению к
хозяйке. Он пожал плечами:
     - О вкусах не спорят...
     Синьо Бадаро положил конец спору:
     - Читай, дочь моя...
     Но дона Ана убежала из гостиной,  ей не хотелось расплакаться  на
виду у всех. Лишь очутившись в объятиях Раймунды, она разрыдалась. И в
этот вечер отрывки из библии для Синьо читал в  глубокой  задумчивости
капитан  Жоан Магальяэнс,  хозяин украдкой поглядывал на него,  как бы
изучая и оценивая.
     На другой день, когда капитан встал и вышел на утреннюю прогулку,
он увидел дону Ану на скотном дворе,  где она помогала загонять коров,
дававших  молоко  для  каза-гранде.  Он  поздоровался  и подошел.  Она
подняла голову, отпустила корову и промолвила:
     - Вчера я выглядела довольно глупо... Вы должны были подумать обо
мне бог знает что...  Когда деревенщина  лезет  в  городские  барышни,
всегда так получается...  - и она рассмеялась, показывая свои красивые
белые зубы.
     Жоан Магальяэнс прислонился к решетчатой калитке:
     - Вы очаровательны...  Будь это в Рио, вы были бы королевой бала.
Клянусь вам!
     Она взглянула на него и спросила:
     - Разве я вам не больше нравлюсь такой, как всегда?
     - Откровенно говоря,  больше,  -  капитан  сказал  правду.  -  Вы
нравитесь мне именно такой. Так вы просто красавица...
     Она выпрямилась, взяв ведра с молоком:
     - Вы откровенный человек... Мне нравится, когда говорят правду...
- и дона Ана посмотрела ему в глаза - так  она  хотела  выразить  свою
любовь.
     Появилась Раймунда,   чуть   заметно   улыбавшаяся,    с    видом
заговорщицы;  она  взяла  ведра,  которые держала дона Ана,  и они обе
ушли.  Жоан Магальяэнс,  обращаясь  к  коровам,  бродившим  по  двору,
тихонько сказал:
     - Похоже,  что я женюсь, - и он окинул хозяйским взглядом фазенду
- каза-гранде,  двор,  плантации какао.  Но вспомнив о Жуке и Синьо, о
жагунсо, которые собирались на фазенде, он вздрогнул.
     На фазенде  наблюдалось  заметное  оживление.  Как и каждое утро,
работники отправлялись на плантации собирать плоды,  другие мяли какао
в  корытах или приплясывали на баркасах,  перемешивая сухие бобы.  При
этом они распевали свои грустные песни:
                    Тяжела для негра жизнь,
                    Жизнь его - одно страданье...
     Ветер разносил  эти  жалобы,  эти  стенания,  которыми были полны
песни, распеваемые на плантациях под палящими лучами солнца.
                    Умереть бы темной ночью
                    Там, близ дальней западни...
                    Я закрыл бы свои очи
                    В думах сладких о тебе...
     Работники тянули  свои  печальные  песни  рабства  и  несбыточной
любви.
     А в это время на фазенде собирались другие люди. По своему облику
и грубым голосам, по тому, как они говорили и были одеты, они походили
на  работников.  Каждый день на фазенду прибывали все новые люди,  они
заняли почти все  хижины  работников,  некоторым  из  них  приходилось
ночевать  на  складах  какао,  а  другие  даже  размещались на веранде
каза-гранде.  Это были жагунсо,  которых Бадаро  набирали  для  охраны
фазенды   в  ожидании  предстоящих  событий.  Их  направлял  полковник
Теодоро,  вербовал Жука,  присылал и сержант Эсмералдо из Табокаса,  и
сеньор  Азеведо,  а  также  падре  Пайва из Мутунса.  Некоторые из них
прибывали верхом, но таких было немного. Большинство прибывали пешком,
с  ружьем  на плече,  с ножом за поясом.  Они располагались на веранде
каза-гранде и ожидали распоряжений Синьо,  потягивая  кашасу,  которую
приказывала им поднести дона Ана.  Это были,  как правило, молчаливые,
немногословные люди неопределенного возраста,  негры и мулаты.  Иногда
среди  них  попадался  блондин,  представлявший  контраст с остальными
жагунсо.  Синьо и Жука знали всех их,  да и дона Ана тоже. Это зрелище
повторялось изо дня в день,  Жоан Магальяэнс подсчитал, что на фазенду
прибыло уже около тридцати человек.  И он задавал себе вопрос, чем все
это   кончится   и  как  идут  приготовления  на  фазенде  Орасио?  Он
чувствовал,  что эта земля захватила и его,  как будто  он  неожиданно
пустил  в нее корни.  И он распростился со своими планами путешествия,
он  больше  не  думал  о  том,  чтобы  покинуть   Ильеус,   не   видел
необходимости ехать дальше.
     Охваченный такими мыслями,  он возвращался в  Ильеус.  В  поезде,
сидя  рядом  с Синьо Бадаро,  который всю дорогу спал,  он углубился в
раздумье. Накануне он сказал доне Ане на веранде:
     - Завтра я уезжаю.
     - Я знаю об этом. Но ведь вы вернетесь, правда?
     - Если вы пожелаете, вернусь...
     Она бросила на него взгляд,  кивнула головой и убежала в дом,  не
дав  ему  времени  сорвать поцелуй,  которого он так ждал и желал.  На
другой день он ее уже не увидел. Она послала к нему Раймунду:
     - Дона  Ана  велела  сказать  вам,  что  она  приедет в Ильеус на
праздник Сан-Жорже...  - и передала цветок,  который он спрятал в свой
бумажник.
     В поезде он всю дорогу размышлял.  Обдумав все серьезно, пришел к
заключению,  что,  пожалуй,  слишком  далеко  зашел.  Прежде всего эта
история с обмером земли,  с актами, которые ему пришлось подписать. Он
не  был  ни  инженером,  ни  капитаном,  это  могло  повлечь  за собой
неприятности, даже суд и тюрьму. Одного этого достаточно, чтобы бежать
с первым же пароходом, ведь он нажил достаточно денег, чтобы несколько
месяцев просуществовать без забот.
     Но хуже  всего  этот  флирт с доной Аной.  Жука уже начал кое-что
подозревать,  он отпускал по их адресу шутки,  подсмеивался,  и похоже
было,  что  он,  собственно,  не  против этого.  Он только предупредил
Жоана,  что тому,  кто  женится  на  доне  Ане,  придется  вести  себя
примерно,  иначе  он  может  быть  даже  избит женой.  Синьо испытующе
посматривал на него; однажды он стал подробно расспрашивать капитана о
семье,  о связях в Рио,  о том,  в каком состоянии находятся его дела.
Жоан Магальяэнс наврал с три короба.  Сейчас,  сидя в поезде, он понял
всю  опасность  своего  положения.  Глаза его по временам инстинктивно
останавливались на парабеллуме,  выглядывавшем из-под  пиджака  Синьо.
Если  поразмыслить  хорошенько,  то  самое  правильное  -  это уехать,
отправиться в Баию,  но там тоже нельзя долго задерживаться из-за этой
истории с обмером земли.
     Ему нельзя было возвращаться в Рио,  но в  его  распоряжении  был
весь север,  сахарозаводчики Пернамбуко, каучуковые короли Амазонки. И
в Ресифе,  и в Белеме, и в Манаусе он мог бы проявить свои способности
в покере,  и ничто не угрожало бы ему, разве что недоверие партнера по
игре, изгнание из казино или вызов в полицию без особых последствий.
     В поезде Жоан Магальяэнс решил,  что уедет первым же пароходом. У
него было  сейчас  пятнадцать-шестнадцать  конто  наличными,  -  этого
достаточно,  чтобы беззаботно прожить в течение некоторого времени. Но
когда Синьо Бадаро проснулся и посмотрел  на  него,  Жоан  вспомнил  о
глазах доны Аны и понял,  что девушка стала играть определенную роль в
его жизни.  Раньше он думал об этом цинично,  смотрев на  нее  как  на
орудие, с помощью которого он мог войти в семью Бадаро и наложить руку
на их состояние. Но сейчас капитан чувствовал не только это. Он скучал
по  доне  Ане,  по  ее  порывистости,  по  ее то нежному,  то строгому
обращению,  по ней самой, замкнувшейся в своей невинности без поцелуев
и любовных грез.  Она приедет в Ильеус на праздник Сан-Жорже - так она
велела ему передать. Почему бы не дождаться ее и не отложить отъезд до
праздника,  до  которого  оставалось  уже  немного времени?  Опасность
заключается в том,  что Синьо Бадаро может запросить о нем сведения  в
Рио.  Тогда  ему,  без  сомнения,  не  укрыться от мести этих грубых и
вспыльчивых людей;  хорошо, если еще удастся спасти жизнь. Он взглянул
на  дуло  револьвера.  Но  глаза Синьо Бадаро снова напомнили ему дону
Ану...  Капитан Жоан Магальяэнс не  знал,  на  что  решиться.  Паровоз
гудел, поезд подходил к станции Ильеус.
     Вечером он зашел к Марго и передал ей поручение от Жуки.
     Марго сменила  квартиру,  она выехала из пансиона Машадан и сняла
маленький домик,  где жила вдвоем  с  прислугой,  которая  готовила  и
убирала  комнаты.  Из  Табокаса  прибыли  ее вещи,  и она могла теперь
демонстрировать свои  элегантные  костюмы,  разгуливая  по  Ильеусу  с
кружевным зонтиком под перешептывания прохожих. Все знали о ее близких
отношениях с Жукой Бадаро,  расходились только в мнениях  относительно
того,  как именно они сошлись.  Сторонники Бадаро утверждали, что Жука
отбил ее у Виржилио,  а люди Орасио  заявляли,  что  Виржилио  к  тому
времени  уже  сам  ее  бросил.  После  статьи  в  "О Комерсио" сплетни
достигли  своего  апогея  и  избиратели  Бадаро  показывали  на  улице
"женщину,  оплачивавшую  обучение  доктора  Виржилио".  Марго ходила с
видом победительницы. Жука распорядился открыть ей кредит в магазинах,
торговцы угодливо склонялись перед ней.
     Марго приняла  капитана  в   столовой,   предложила   сесть.   Он
согласился выпить чашечку кофе, принесенную служанкой, и объяснил, что
пришел с поручением от Жуки. Он просил сказать, что приедет на будущей
неделе,  и  спрашивал,  не  нужно  ли  ей чего-нибудь?  Марго засыпала
капитана вопросами о  фазенде.  Она  тоже  чувствовала  себя  хозяйкой
имения Бадаро.  Казалось,  она совершенно забыла Виржилио, упомянула о
нем лишь раз, когда спросила, читал ли Жоан статью в "О Комерсио".
     - Кто меня тронет, тому несдобровать... - заявила она.
     Затем похвалила Мануэла де Оливейра:
     - Молодец,  у него есть голова на плечах.  - И добавила: - К тому
же он весельчак...  Я только с ним и развлекаюсь. Он частенько заходит
ко мне посидеть... Он такой смешной...
     Капитан Жоан Магальяэнс отнесся к  этим  похвалам  подозрительно:
кто знает, не путается ли Марго в отсутствие Жуки с журналистом? И так
как он чувствовал,  что оба они очень похожи - оба авантюристы и чужие
среди  этих  людей,  связанных с землей,  - то счел своей обязанностью
подать ей совет:
     - Ты мне скажи: у тебя есть что-нибудь с этим Оливейрой?
     Она стала отрицать, но не особенно решительно:
     - Разве ты не видишь, что...
     - Я хочу дать тебе совет...  Ты не желаешь  мне  говорить  -  да,
собственно,  я и сам не хочу ничего знать.  Но я тебе одно скажу: будь
осторожна с Бадаро.  С ними шутить нельзя...  Если ты  дорожишь  своей
шкурой,  не вздумай его обманывать...  Такие люди не любят шуток...  -
Говоря  это  Марго,  он,  казалось,  убеждал  самого  себя.  -   Лучше
отказаться от задуманного, чем обманывать их...



     В двухэтажном домике неподалеку от порта расположилась экспортная
фирма "Зуде,  брат и Кo".  Внизу был склад какао,  на втором  этаже  -
контора.  Это  была  одна  из  трех-четырех фирм,  начавших заниматься
экспортом какао,  который здесь получил развитие всего  несколько  лет
назад.  До  этого  вся продукция какао,  в ту пору еще незначительная,
потреблялась внутри  страны.  Но  с  расширением  плантаций  некоторые
торговцы  Баии и кое-кто из иностранцев - швейцарцы и немцы - основали
фирмы по экспорту какао.  Среди них  была  фирма  братьев  Зуде,  двух
экспортеров  табака  и хлопка;  они занялись и вывозом какао.  Открыли
филиал в Ильеусе и послали управляющим Максимилиано Кампоса,  старого,
уже седовласого служащего с большим опытом.
     В те времена экспортные фирмы еще заискивали перед  полковниками,
служащие   и   управляющие  отвешивали  им  поклоны  и  рассыпались  в
любезностях,  владельцы фирм устраивали для фазендейро банкеты, водили
их  в  кабаре  и  публичные  дома.  Конторы по экспорту какао были еще
небольшие  -  как  правило,  они  представляли   собой   всего-навсего
отделения крупных экспортных фирм,  торговавших табаком, кофе, хлопком
и кокосовыми орехами.
     Поэтому, когда  Синьо  Бадаро поднялся по лестнице торгового дома
"Зуде,  брат и Кo" и открыл дверь в кабинет управляющего, Максимилиано
Кампос поспешно поднялся пожать ему руку:
     - Какой приятный сюрприз, полковник!
     Он предложил  ему свое кресло - лучшее в кабинете,  а сам скромно
уселся на плетеный стул.
     - Давненько  вы  не  появлялись.  Я  сам наведывался к вам насчет
урожая...
     - Я уезжал на плантацию... Был занят...
     - Ну,  и как идут дела,  полковник?  Что вы  скажете  о  нынешнем
урожае?  Похоже, что он оставил далеко позади прошлогодний, не так ли?
Мы только недавно начали операции, но скупили уже больше какао, чем за
весь  прошлый  год.  И это при том,  что некоторые крупные фазендейро,
вроде вас, еще ничего не продавали...
     - За этим я и приехал... - сказал Синьо.
     Максимилиано Кампос сделался еще любезнее:
     - Решили  не  ждать более высоких цен?  Думаю,  что вы поступаете
правильно...  Я не верю,  чтобы  какао  поднялось  в  этом  году  выше
четырнадцати  мильрейсов  за  арробу...  И,  знаете,  при четырнадцати
мильрейсах выгоднее выращивать какао,  чем молиться  богу...  -  и  он
засмеялся своей шутке...
     - А я полагаю,  что цена поднимется  выше,  сеньор  Максимилиано.
Думаю,  что  к  концу  уборки  урожая  она  составит  по  меньшей мере
пятнадцать мильрейсов.  Кто сумеет сохранить  свое  какао,  заработает
большие   деньги...   Производство   недостаточно   для   того,  чтобы
удовлетворить спрос. Говорят, что только в Соединенных Штатах...
     - Это верно,  сбыт всего какао обеспечен...  Но цены,  полковник,
нам навязывают гринго.  Наше какао пока ничто  по  сравнению  с  какао
Золотого  Берега.  А  цены  на это какао определяет Англия.  Когда вы,
сеньоры, засадите всю эту землю, повалите весь этот лес, вот тогда мы,
возможно, сумеем устанавливать в Соединенных Штатах свои цены...
     Синьо Бадаро поднялся.  Борода  закрывала  ему  галстук  и  грудь
сорочки:
     - Именно это  я  и  собираюсь  сделать,  сеньор  Максимилиано.  Я
вырублю лес Секейро-Гранде и засажу землю деревьями какао.  Через пять
лет я вам буду продавать какао с этих  земель...  И  тогда  мы  сможем
диктовать цены...
     Максимилиано уже знал об этом.  Да и кому в Ильеусе  не  известны
были  планы Бадаро в отношении Секейро-Гранде?  Однако все знали,  что
такие же намерения были и у Орасио.  Максимилиано заговорил  об  этом.
Синьо Бадаро разъяснил:
     - Лес  мой,  я  только  что  зарегистрировал  документ  на  право
владения  им в нотариальной конторе Домингоса Рейса.  Он мой,  и плохо
будет тому, кто туда сунется...
     Синьо Бадаро  сказал  это с убеждением,  грозя пальцем невидимому
врагу,  и Максимилиано  Кампос  отступил  перед  полковником.  Но  тот
засмеялся и предложил поговорить о делах:
     - Я хочу продать свой урожай.  Сейчас я реализую двенадцать тысяч
арроб...  Цена  сегодня  -  четырнадцать  и  две  десятых мильрейса за
арробу... Итого сто семьдесят конто. Согласны?
     Максимилиано произвел подсчет. Поднял голову, снял очки:
     - А условия расчета?
     - Мне  не  нужны деньги сейчас же.  Я хочу,  чтобы вы открыли мне
кредит на  эту  сумму.  Мне  понадобятся  деньги  на  вырубку  леса  и
устройство плантаций... Я буду забирать их постепенно...
     - Сто  семьдесят  конто   четыреста   мильрейсов...   -   объявил
Максимилиано, закончив подсчеты.
     Они переговорили о подробностях  сделки.  Бадаро  продавали  свое
какао  фирме  "Зуде,  брат  и Кo" уже много лет.  И ни к кому из своих
клиентов на юге Баии экспортная фирма не  проявляла  такого  внимания,
как к братьям Бадаро.
     Синьо простился.  На следующий день он вернется,  чтобы подписать
контракт на продажу. Еще не выходя из конторы, он сказал:
     - На эти деньги вырубим лес и посадим какао!  А если понадобится,
будем  вести  борьбу,  сеньор  Максимилиано!  -  Он держался серьезно,
разглаживая бороду, взгляд его был суров.
     Максимилиано не нашелся что сказать и спросил:
     - А как поживает маленькая дона Ана?
     Лицо Синьо потеряло суровость и расплылось в улыбке:
     - Она  уже  взрослая  девушка...  И  хорошенькая!  Скоро   выйдет
замуж...
     Максимилиано Кампос  проводил  полковника  вниз  по  лестнице   и
расстался с ним на мостовой, крепко пожав руку:
     - Желаю всего наилучшего вашей семье, полковник!
     Синьо Бадаро зашагал по середине улицы, придерживая шляпу рукой и
отвечая на приветствия со всех сторон.  Люди переходили  улицу,  чтобы
поздороваться с ним.



     В день   Сан-Жорже   город  наполнился  колокольным  звоном.  Это
празднество посвящалось покровителю города,  и было  самое  большое  в
Ильеусе.  Утром  на  торжественном  заседании в муниципалитете префект
напомнил о Жорже де Фигейредо Коррейя,  который получил  в  дар  земли
Ильеуса  и  создал  там  первые  примитивные  энженьо  -  плантации  с
сахарными заводами при них, тут же уничтожавшиеся индейцами. К нему он
приравнял  тех,  кто  прибыл  позднее  и  привез с собой семена какао.
Доктор Женаро тоже сказал речь,  полную цитат  на  иностранном  языке,
которых большая часть присутствующих не поняла.
     В этой официальной части праздника сторонники Орасио  участия  не
принимали.  Но сейчас все они, одетые в черные фраки, шагали по дороге
в собор,  откуда должна была выйти процессия Сан-Жорже,  путь  которой
проходил по центральным улицам города.
     Каноник Фрейтас всегда старался быть в  стороне  от  политических
распрей  полковников.  Он  не  ввязывался в них,  ладил и с Бадаро и с
Орасио,  с префектом Ильеуса  и  с  доктором  Жессе.  Организовывалась
подписка на строительство женского монастырского пансиона, - подписной
лист составлялся в двух экземплярах,  с тем чтобы ни Синьо Бадаро,  ни
Орасио  не  пришлось  подписываться  вторым.  И  тот,  и  другой  были
удовлетворены,  получив бумагу,  на  которой  еще  не  было  ни  одной
подписи,  причем  каждый из них думал,  что подписывается первым.  Эта
ловкая  политика  приводила  к  тому,  что  власти  и  оппозиция  были
объединены вокруг церкви.  Кроме того,  каноник Фрейтас был достаточно
либеральным,  он никогда не  возражал  против  того,  что  большинство
видных полковников состояло в масонской ложе. Правда, он помогал Синьо
Бадаро в борьбе,  которую тот повел против масонов,  избравших  Орасио
обер-мастером,  но  не  выступал  открыто,  а всегда оставался в тени.
Зато,  не  таясь,  он   боролся   против   культа   англичан,   против
протестантской церкви.
     Если жена    Орасио    оказывала    покровительство     празднику
Санто-Антонио,  длившемуся девять дней, то жена Жуки Бадаро и дона Ана
покровительствовали  празднику  Сан-Жорже.  Соперники   изощрялись   в
богатстве  фейерверка  в  те  дни,  когда  их жены принимали участие в
устройстве празднества.  На празднике  святой  Пасхи  каноник  Фрейтас
поручал одному из них мессу с пением, а другому - заботу об алтаре. Он
играл,  когда мог,  на их соперничестве, а когда это было ему выгодно,
старался примирить их.
     Затянутые в черные фраки мужчины поджидали  на  соборной  площади
женщин,  которые  торопливо проходили в собор.  Вот проследовала Эстер
под руку с Орасио;  она выглядела  очень  элегантно  в  одном  из  тех
платьев,  которые  напоминали  ей  времена Баии.  Виржилио увидел ее и
поздоровался, сняв соломенную шляпу. Орасио помахал рукой, приветствуя
его, Эстер кивнула головой.
     Люди вокруг  перешептывались  с  язвительными  улыбками.   Вскоре
прошли Синьо и Жука Бадаро. Синьо вел под руку дону Ану. Жука пришел с
женой.  Наступил черед капитана Жоана Магальяэнса,  который появился в
сером  фраке,  выделявшемся  на  фоне  черной  одежды мужчин.  Он снял
цилиндр и  склонился,  приветствуя  Бадаро.  Дона  Ана  прикрыла  лицо
веером, Синьо дотронулся рукой до шляпы, Жука закричал:
     - Ола, капитан!
     - У них флирт... - сказала одна из девушек.
     Жессе появился весь потный - он почти бежал по улице. Остановился
на  минуту  поговорить  с  Виржилио  и тут же умчался дальше.  Важно и
торжественно прошел Женаро. Он выступал размеренным шагом, уставившись
в землю.  Проследовал префект, прошли Манека Дантас и дона Аурисидия с
детьми.  Теодоро дас Бараунас был  одет,  как  обычно.  Только  вместо
бриджей  защитного  цвета,  заправленных  в  сапоги,  он  надел белые,
тщательно выглаженные  брюки.  На  мизинце  у  него  блистал  огромный
брильянт. Появилась и Марго, но она не вошла в церковь, а остановилась
на углу площади,  беседуя с Мануэлем  де  Оливейра.  Женщины  украдкой
поглядывали на нее, отпуская замечания по поводу ее одежды и манер.
     - Это новая любовница Жуки Бадаро... - сказал кто-то.
     - Говорят, раньше она жила с доктором Виржилио...
     - Теперь у него есть кое-что получше...
     Послышался смех.  Поодаль  стояли  люди с босыми ногами.  Церковь
была переполнена,  народ занял площадь,  разлился по  улице.  Из  врат
храма вышли каноник Фрейтас и два других священнослужителя.  Они стали
устанавливать порядок процессии. Впереди - носилки с маленькой статуей
младенца  Иисуса.  Эти  носилки  несли дети,  одетые в белое,  четверо
мальчиков из лучших семей города.  Среди них  был,  в  частности,  сын
Манеки Дантаса.  Носилки двинулись по улице перед собором. За ними шел
оркестр и шествовали одетые в форму ученики колледжей  под  присмотром
своих  педагогов.  Когда  они  отошли  немного,  тронулись  носилки со
статуей девы Марии,  уже значительно  большего  размера.  Носилки  эти
несли  девушки,  и среди них была дона Ана Бадаро.  Проходя мимо Жоана
Магальяэнса,  она посмотрела на него и улыбнулась.  Капитан нашел, что
она похожа на богородицу,  которую несли на носилках,  хотя у доны Аны
был смуглый цвет кожи,  а статуя была сделана из голубоватого фарфора.
Оркестр и дети из колледжей прошли дальше, мужчины стояли на тротуарах
со шляпами в руках.  За носилками  со  статуей  девы  Марии  выступали
одетые  в  белое,  с  голубыми конгрегационными лентами на шее ученицы
монастырского пансиона,  а за ними шли дамы.  Жена Жуки шествовала под
руку с мужем, Эстер - с одной из своих подруг, супругой Манеки Дантаса
доной Аурисидией,  которая приходила в восторг от  всего  окружающего.
После короткого интервала вынесли большие и богато убранные носилки со
статуей Сан-Жорже.  Святой был огромного размера, он восседал на своем
коне,  поражая дракона. Носилки несли за передние ручки Орасио и Синьо
Бадаро,  за  задние  -  доктор  Женаро  и   доктор   Жессе,   дружески
беседовавшие  между  собой.  Орасио  и Синьо даже не взглянули друг на
друга,  они шли в ногу,  серьезные,  устремив  взор  вперед.  На  всех
четверых поверх черных фраков были надеты красные мантии.
     Позади шествовал каноник Фрейтас с двумя падре  по  бокам.  И  за
ними - все видные люди города:  префект, полицейский инспектор, судья,
следователь,  несколько адвокатов и  врачей,  агрономы,  полковники  и
торговцы.  Шли Манека Дантас и Феррейринья,  Теодоро и доктор Руи. И в
заключение  двинулась  толпа  -  богомольные   старухи,   женщины   из
простонародья,  рыбаки,  подметальщики улиц,  беднота. Женщины несли в
руках ботинки, они выполняли обет, данный святому.
     Заиграл оркестр,   процессия   продолжала   степенно  и  медленно
двигаться дальше.
     Виржилио и  капитан  Жоан  Магальяэнс  почти одновременно сошли с
тротуара,  на  котором  они  стояли,  и  примкнули  к  процессии;  они
оказались  совсем рядом со статуей богородицы.  Жука Бадаро и Виржилио
холодно поздоровались,  капитан,  подойдя,  стал угощать их только что
купленными леденцами.  У доны Аны чуть покачнулись носилки,  когда она
обернулась, услышав голос капитана. Некоторые потихоньку засмеялись.
     Вокруг Марго  собралась  группа  зевак,  глазевших  на процессию.
Когда мимо проследовали носилки Сан-Жорже, рядом с которыми в ногу шли
Синьо Бадаро и Орасио, кто-то заметил:
     - Прямо глазам не  веришь!..  Полковник  Орасио  и  Синьо  Бадаро
вместе, рядышком. И доктор Жессе с доктором Женаро... Это просто чудо.
     Мануэл де Оливейра на мгновение забыл,  что  он  редактор  газеты
Бадаро, и произнес:
     - Каждый из них возносит Сан-Жорже молитвы,  чтобы  святой  помог
ему убить другого... Они молятся и угрожают...
     Марго рассмеялась,  остальные  тоже.  И  все   присоединились   к
процессии,  которая, как необыкновенная змея, медленно ползла по узким
улицам Ильеуса. В воздухе взрывались ракеты.







     Откуда в безлунной ночи  доносятся  звуки  гитары?  Это  грустная
песня,  тоскливая мелодия, в ней поется о смерти. Синьо Бадаро никогда
особенно  не  вслушивался  в  печальную   мелодию   и   слова   песен,
распевавшихся  в краю какао работниками - неграми,  мулатами и белыми.
Но сейчас,  проезжая по дороге на своем вороном коне, он почувствовал,
что эта музыка проникает ему в душу,  и,  сам не зная почему, вспомнил
фигурки на картине,  украшающей залу в его усадьбе. Музыка доносилась,
наверное,  с  плантации,  из  какой-нибудь хижины,  затерявшейся среди
деревьев какао.  Пел мужчина.  Синьо не понимал,  чего ради  негры  по
ночам  часами  тренькают  на  гитаре,  когда у них и без того так мало
времени для сна.  Но музыка доносилась  до  него  на  каждом  повороте
дороги,  иногда  она была еле слышна,  а то вдруг усиливалась,  словно
играли где-то совсем близко.
                    Мой удел безнадежно печален -
                    Только труд от зари до зари...
     Позади себя  Синьо  Бадаро  слышал топот ослов,  на которых ехали
жагунсо.  Их было трое:  мулат Вириато, высокий и худой Телмо с метким
глазом  и  женским  голоском  и  Костинья  - тот,  что убил полковника
Жасинто.  Они разговаривали между собой,  и ночной ветерок доносил  до
Синьо Бадаро отрывки их беседы:
     - Человек взялся за ручку двери и тут сразу поднялся переполох...
     - Он выстрелил?
     - Не успел...
     - Женщина всегда приносит несчастье...
     Будь тут негр Дамиан, Синьо подозвал бы его, они поехали бы рядом
и  Синьо  поделился бы с негром своими планами.  Негр слушал бы молча,
кивая своей огромной головой.  Но  негр  Дамиан  обезумел,  теперь  он
бродил  по  дорогам  какао,  смеясь  и  плача,  как  ребенок,  и Синьо
понадобилось употребить всю свою силу и волю,  чтобы убедить  Жуку  не
убивать негра.  Недавно видели,  как Дамиан, рыдая и плача, проходил в
окрестностях фазенды,  и его нельзя  было  узнать  -  худой,  покрытый
грязью,  с  провалившимися глазами,  он бормотал что-то насчет мертвых
детей и белых ангельских гробиков. Он был хороший негр, и Синьо Бадаро
до  сих  пор  не  мог понять,  почему он промахнулся в ту ночь,  когда
стрелял в Фирмо.  Неужели он уже тогда был сумасшедший?  Музыка, вновь
донесшаяся   до   него   на  повороте  дороги,  снова  вызвала  в  нем
воспоминания о том вечере. Синьо Бадаро вспомнил о картине в гостиной:
крестьянка  и пастухи,  голубая лазурь,  свирель.  Вероятно,  это была
очень трогательная музыка, с нежными словами любви. Музыка для танцев,
потому  что  нога  у девушки на картине оторвалась от земли,  словно в
балетном па.  Не то,  что эта музыка,  которая сопровождает  его;  она
походит на похоронный марш:
                    Жизнь моя - это попросту каторга.
                    Как приехал сюда, меня заковали
                    В прочные цепи какао...
     Синьо Бадаро   вглядывается,   стараясь   рассмотреть,   что  там
виднеется  по  сторонам  дороги.  Вот  невдалеке,   наверное,   хижина
работника с плантации.  Или, быть может, это поет человек, бредущий по
тропинке  с  гитарой  и  коротающий  себе  путь  песней.   Уже   минут
пятнадцать,  как  эта  песня  сопровождает кавалькаду - в ней поется о
жизни в здешних краях,  о труде и о смерти, о судьбе людей, попавших в
плен  к какао.  Но глаза Синьо Бадаро,  привыкшие к ночному мраку,  не
различают ни единого огонька  далеко  в  окружности.  Они  видят  лишь
зловещие глаза филина,  который по временам степенно ухает.  Вероятно,
это поет какой-то человек,  идущий по тропинке.  Он поет, коротая себе
песней путь,  а Синьо Бадаро,  направлявшийся на фазенду,  должен быть
настороже.  Это опасные тропы,  нет уже больше покоя на дорогах вокруг
леса Секейро-Гранде.
     В тот вечер,  когда он отдал приказ негру Дамиану убить Фирмо,  у
него   еще  была  какая-то  надежда.  Но  теперь  все  кончено.  Война
объявлена.  Орасио собирается вступить в Секейро-Гранде,  он  собирает
людей,  затеял  в  Ильеусе тяжбу,  добиваясь признания за ним права на
владение землей.  В тот вечер, когда девушка с европейских полей, там,
на картине, танцевала на одной ножке, у Синьо Бадаро была еще какая-то
надежда.  Конечно же, человек шел по тропинке - голос его слышался все
ближе  и  ближе,  он  усиливался  и  вместе с тем становился все более
грустным:
                    День придет и безвестно умру я,
                    В гамаке отнесете вы тело мое...
     Да, теперь   потянутся  гамаки  по  дорогам,  много  ночей  будет
повторяться это зрелище. И прольется кровь, орошая землю. Эта земля не
для  плясок  и  не  для  пастушков в красных беретах,  это черноземная
почва,  она хороша для какао,  она лучшая в мире.  Все ближе  слышится
голос, поющий песню о смерти:
                    День придет, когда буду я мертвым,
                    Схороните меня возле самой дороги...
     Вдоль дороги стоят безымянные кресты.  Это могилы людей, погибших
от  пули  или лихорадки,  от удара кинжалом в ночи,  когда совершаются
преступления,  или от болезни,  с которой человек не может справиться.
Но  деревья  какао  вырастали  и приносили плоды,  сеньор Максимилиано
сказал, что в тот день, когда на месте всех этих лесов будут плантации
какао,  они  смогут устанавливать свои цены на американских рынках.  У
них будет больше какао,  чем у англичан,  в Нью-Йорке узнают имя Синьо
Бадаро,  владельца  фазенд  какао  в  Сан-Жорже-дос-Ильеус.  Он станет
богаче Мисаэла...  У дороги упокоится Орасио, под безымянными крестами
будут  похоронены  Фирмо  и  Браз,  Жарде  и  Зе да Рибейра.  Они сами
захотели  этого,  Синьо  Бадаро  предпочел  бы,  чтобы  было  как   на
олеографии,  как  в  танце,  чтобы все были веселы,  люди играли бы на
своих свирелях на лазурном поле.  Виною всему был Орасио...  Зачем  он
позарился  на  чужие земли,  которые могут принадлежать только Бадаро;
кто решился бы оспаривать права Бадаро?..  Орасио сам  этого  захотел;
будь его, Синьо Бадаро, воля, все бы веселились на празднике и девушка
с поднятой в воздухе ножкой танцевала бы на покрытом  цветами  лугу...
Настанет день,  когда будет так, как на этом далеком европейском лугу.
Синьо Бадаро улыбается в бороду, он тоже, подобно гадалкам и пророкам,
видит будущее.  На повороте дороги,  там,  где ее пересекает тропинка,
появляется человек с гитарой:
                    День настанет, когда я погибну,
                    Схороните меня вы под сенью какао...
     Но топот  едущей по дороге кавалькады заставляет певца замолчать.
И теперь Синьо Бадаро сожалеет об этом.  Нет уже девушки, танцующей на
землях  какао,  нет  плантации  на месте леса,  нет цен,  диктуемых из
Ильеуса. По грязной дороге шагает человек, пальцы его лежат на струнах
гитары.  Человек  отходит  в  сторону,  пропуская  Синьо  Бадаро и его
жагунсо:
     - Доброй ночи, хозяин...
     - Доброй ночи...
     Жагунсо отвечают хором:
     - Счастливого пути...
     - Храни вас господь...
     Звуки все затихают.  Человек,  наигрывая на  гитаре,  уходит  все
дальше  и дальше,  скоро и вовсе не слышно будет голоса,  который поет
грустные песни,  жалуется на жизнь,  просит,  чтобы его похоронили под
деревом  какао.  Говорят,  клейкий  сок  какао удерживает здесь людей.
Синьо Бадаро не знает никого,  кто бы уехал обратно из этих краев.  Он
знает многих,  которые жалуются,  подобно этому негру, жалуются день и
ночь,  дома,  в барах,  в конторах,  в кабаре.  Они называют эту землю
несчастливой  и  проклятой,  говорят,  что это край света,  где нет ни
развлечений, ни радости, край, где ни за что ни про что убивают людей,
где сегодня ты богат, а завтра беднее Иова.
     Синьо Бадаро  знал  много  таких  людей,   слышал   много   таких
рассказов,  видел,  как люди продавали свои плантации, копили деньги и
отправлялись в путь, клянясь, что никогда больше сюда не вернутся. Они
уезжали в Ильеус, чтобы сесть там на первый же пароход, направляющийся
в Баию.  В Баие к их  услугам  было  все,  город  большой  -  шикарные
магазины, комфортабельные дома, театр и конка, которую тащат ослы. Там
они сразу покупали все,  что  желали;  деньги  в  кармане,  они  могли
насладиться  жизнью.  Но,  не дожидаясь отправления парохода,  человек
возвращался обратно,  клейкий сок какао крепко пристал к подошвам  его
ног,  он  возвращался  и снова вкладывал деньги в клочок земли,  чтобы
сажать какао... Некоторые, впрочем, даже уезжали, садились на пароход,
пересекали  океан,  но  приехав  на  место,  говорили  только о землях
Ильеуса.  И наверняка - это так же верно,  как то, что его зовут Синьо
Бадаро,  - человек через полгода - год возвращался обратно, но уже без
денег, с тем, чтобы снова выращивать какао. Клейкий сок какао пристает
к  ногам  человека и никогда больше его не отпускает.  Так говорится в
песнях, которые поют по вечерам на фазендах...
     Они въезжают  в  какаовую  рощу.  Это  плантация  вдовы  Меренды,
граничащая с Секейро-Гранде.  Синьо  Бадаро  сообщили,  что  она  тоже
заключила  соглашение с Орасио.  Но он все же не пожелал отказаться от
тропинки,  которая сокращала ему дорогу почти на пол-лиги.  Если вдова
заодно с Орасио,  тем хуже для нее и для двух ее сыновей.  Раз так, их
плантацию придется присоединить к тем,  что Бадаро намерены разбить  в
Секейро-Гранде.  Через  пять  лет он,  Синьо Бадаро,  войдет в контору
"Зуде,  брат и Кo" и продаст какао, собранное на новых плантациях. Как
он сказал, так и будет. Он никогда не изменяет своему слову. Даже если
девушке пришлось бы  прекратить  свой  только  что  начатый  танец  на
картине  в  столовой  каза-гранде.  Зато потом она станет танцевать на
поле,  желтом от  золотых  плодов  какао,  куда  более  красивом,  чем
лазурное поле на картине. Куда более красивом...
     За первым выстрелом сразу последовали другие,  Синьо Бадаро  едва
успел  поднять  на  дыбы  коня,  как тот получил пулю в грудь и рухнул
набок.  Его люди спешились и укрылись за ослами,  которых они повалили
на  землю.  Синьо  Бадаро  постарался  освободить  ногу  -  ее прижала
подстреленная лошадь. Его глаза зорко всматривались во мрак, и, еще не
успев  подняться,  он  обнаружил  жагунсо  Орасио  в засаде у хлебного
дерева.
     - Они за жакейрой!.. - крикнул он.
     Теперь, после первых выстрелов,  наступила полная  тишина.  Синьо
Бадаро удалось высвободить ногу,  он поднялся во весь рост; оказалось,
что пуля пробила ему шляпу.  Он выстрелил из  парабеллума  и  закричал
своим людям:
     - А ну, прикончить их!
     Из-за жакейры    показалась    чья-то    голова,   человек   стал
прицеливаться.  Телмо, находившийся рядом с Синьо Бадаро, сказал своим
женским голоском:
     - Ну,  этот готов,  хозяин... - он вскинул ружье, голова человека
за  жакейрой  закачалась,  как  спелый  плод,  и  упала.  Синьо Бадаро
наступал,  продолжая стрелять;  теперь он и его люди находились позади
деревьев и могли видеть противников в засаде.  Считая убитого, их было
пятеро:  два сына Меренды и три жагунсо Орасио.  Синьо Бадаро  заряжал
оружие,  но  в  это  время находившийся за ним Вириато выстрелил.  Они
перебегали между деревьями; план Синьо заключался в том, чтобы зайти в
тыл.  Но люди Орасио разгадали его намерение и прекратили огонь, чтобы
не допустить осуществления  маневра  полковника.  Им  пришлось  отойти
немного  от  жакейры,  и  Синьо  Бадаро  подбил  еще  одного.  Человек
зашатался,  подняв руку кверху, нога его, казалось, застыла в воздухе.
Вириато добил его.
     - Получай, сукин сын!.. Сейчас не время танцевать...
     Синьо в  разгар  перестрелки вспомнил вдруг о девушке на картине,
которая тоже плясала на одной ноге.  Вириато прав: не время танцевать.
Они продвинулись вперед. Пуля угодила Костинье в плечо, из раны начала
хлестать кровь, она забрызгала брюки Синьо Бадаро.
     - Пустяки...  -  сказал  Костинья.  -  Царапина,  -  и  продолжал
стрелять.
     Кольцо окружения  смыкалось,  трое  людей,  оставшихся  в засаде,
поняли,  что сопротивление бесполезно.  Пока еще было не  поздно,  они
бросились  вглубь плантации.  Синьо выстрелил им вслед из парабеллума,
потом подошел к своему вороному коню,  провел рукой по его еще  теплой
шее.  Кровь бежала из груди лошади,  на земле образовалась лужа. Телмо
подошел и начал снимать с подбитого животного  седло.  Вириато  привел
своего  осла,  убежавшего  в  сторону при перестрелке,  и Синьо Бадаро
взобрался на него. Телмо навьючил снятую с коня сбрую на своего, осла.
Вириато  посадил  позади  себя Костинью,  зажимавшего рану рукой.  Они
поехали шагом.  Синьо Бадаро все еще держал  в  руке  парабеллум.  Его
печальный  взгляд устремился в окружающий мрак.  Но теперь там не было
слышно ни музыки,  ни голоса, певшего о несчастьях этой земли. Не было
и  луны,  которая  осветила бы трупы,  оставшиеся лежать под деревьями
какао. Ехавший позади Телмо хвастался своим тонким, женским голоском.
     - Я попал этому гаду прямо в голову...
     Свеча, зажженная чьими-то благочестивыми руками,  освещала крест,
очевидно,  недавно поставленный на дороге.  Синьо Бадаро подумал,  что
если зажечь такие огоньки на всех крестах,  которые  будут  поставлены
здесь, то дороги земли какао осветятся ярче, чем улицы Ильеуса. Печаль
охватила его.  "Сейчас,  девушка,  не время для танцев,  но  я  же  не
виноват... Нет, не виноват!"



     Стычки, начавшиеся этой ночью,  не прекращались уже больше до той
поры,  когда в  Секейро-Гранде  выросли  деревья  какао.  Впоследствии
жители этого края - от Палестины до Ильеуса,  и даже в Итапире - стали
исчислять время периодами этой борьбы:
     - Это было до столкновений из-за Секейро-Гранде...
     - Это произошло спустя два  года  после  окончания  стычек  из-за
Секейро-Гранде...
     То был последний крупный эпизод  борьбы  за  завоевание  земли  и
самый  жестокий  из всех.  Поэтому-то о нем и помнили в течение многих
лет. История этой борьбы передавалась из уст в уста; отцы рассказывали
ее детям,  старики - молодым.  На ярмарках в поселках и городах слепые
гитаристы слагали баллады об этих стычках,  о перестрелках, обагривших
кровью черную землю какао:
                    Виной всему проклятье колдуна
                    В ту роковую ночь...
     Поэтами и летописцами этого края  были  слепцы.  В  их  печальных
песнях,  в струнах их гитар жили традиции и история земли какао. Толпы
на ярмарках,  люди, приехавшие, чтобы продать муку, кукурузу, бананы и
апельсины,  люди,  прибывшие,  чтобы что-то купить,  собирались вокруг
слепых послушать истории времен начала эры какао  -  начала  столетия.
Они кидали монеты в чашку у ног слепого,  гитара стонала,  голос пел о
стычках в Секейро-Гранде, о кровопролитиях прошлого:
                    Тут в жизни столько не стреляли,
                    Не хоронили столько у дорог.
     Люди с улыбкой присаживаются на корточки,  некоторые опираются на
палки   и   внимательно,   слушают   повествование   слепца.    Гитара
аккомпанирует  виршам,  перед глазами возникают люди,  которые некогда
завоевывали лес и вырубали его,  люди,  которые убивали и гибли  сами,
люди,  которые  сажали  какао.  Еще  живы многие из тех,  кто принимал
участие в стычках из-за Секейро-Гранде. Некоторые из них упоминаются в
балладах,  распеваемых  слепцами.  Но  слушатели  почти  не  связывают
нынешних фазендейро со вчерашними завоевателями.  Как будто это другие
существа, настолько это было давно, настолько это были другие времена!
Раньше здесь высился густой и таинственный лес,  теперь это  плантации
какао,  сверкающие  желтизной  плодов,  похожих  на золото.  Перебирая
струны гитары, слепцы поют об этом страшном времени:
                    Я вам поведаю историю,
                    Что вас заставит ужаснуться.
     Страшная и ужасная история леса Секейро-Гранде.  В ту самую ночь,
когда братья Меренда и трое жагунсо Орасио на тропинке напали на Синьо
Бадаро,  в  ту  же  самую  ночь Жука во главе десятка людей отправился
бесчинствовать в округе.  Началось с  того,  что  убили  двух  братьев
Меренда,  говорят, прямо на глазах у матери, для устрашения остальных.
Потом они прискакали на плантацию  Фирмо,  подожгли  маниоковое  поле.
Фирмо уцелел только потому, что его не было дома - он уехал в Табокас.
     - Уже дважды ускользнул,  -  сказал  Жука.  -  В  третий  раз  не
улизнет.
     После этого  отправились  на  плантацию  Браза   и   там   начали
перестрелку. Браз со своими людьми оказал сопротивление, и Жуке Бадаро
пришлось убраться,  оставив на поле боя одного убитого  жагунсо  и  не
узнав,  сколько пало со стороны Браза. Один был сражен наверняка - его
убил Витор; Жука видел, как человек упал. Антонио Витор утверждал, что
подбил еще одного, но другие не были в этом уверены.
     Два десятка лет спустя слепцы,  бродившие  по  ярмаркам  в  новых
поселках  Пиранжи  и  Гуараси,  основанных  там,  где  раньше  был лес
Секейро-Гранде, слагали сказания об этих битвах:
                    Бывало больно, было грустно
                    Смотреть, как гибнет зря народ:
                    Пал у Орасио жагунсо,
                    Сражен наемник Бадаро...
                    Земля телами покрывалась,
                    И сердце кровью обливалось
                    При виде стольких преступлений -
                    Ужасных жертвоприношений.
     Жагунсо были в почете,  за ними гонялись,  вербуя тех, у кого был
меткий глаз,  кто доказал на деле свою  храбрость.  Рассказывали,  что
Орасио  послал  людей  в сертан за знаменитыми жагунсо,  что Бадаро не
жалели  денег,  когда  надо  было  заплатить  меткому  стрелку.   Ночи
наполнились страхом,  тайной и неожиданностями. Ни одна дорога, как бы
широка она ни была,  отныне не считалась надежной для пешехода. Никто,
даже  тот,  кто  не  имел никакого отношения к лесу Секейро-Гранде,  к
Орасио  и  Бадаро,  не  осмеливался  ездить  по  дорогам   какао   без
сопровождения,  по крайней мере, одного телохранителя. Это было время,
когда торговцы скобяными товарами наживали себе состояния  на  продаже
оружия.  Исключение  составил  только  Азеведо  из  Табокаса,  который
разорился,  поставляя оружие для Бадаро,  и сумел спасти кое-что  лишь
благодаря  своей политической ловкости.  Теперь в глубокой старости он
содержал зеленную лавку в Ильеусе и рассказывал  юношам,  учившимся  в
городе:
                    Крестьянин заступ свой бросал
                    И брался за ружье, кинжал,
                    А оружейник ликовал:
                    Оружье он распродавал.
                    На миллион наторговал!
     Спустя два  десятка лет рассказывали и пели свои сказания об этом
времени.  В этих сказаниях повествовалось о  подвигах  Бадаро,  об  их
мужестве, о храбрости Синьо и Жуки:
                    Синьо, могучий властелин,
                    Глава семьи, и смел, и лих...
                    Однажды ехал он один,
                    Прикончил в схватке пятерых!
                    И брат Жука храбрец, что надо,
                    Сверх всякой меры смелым был.
                    Жука, бывало, без пощады
                    Больших и малых смело бил!
     Но в этих сказаниях говорилось и о  мужестве  людей  Орасио,  его
сторонников,  о  храбрости Браза,  самого смелого из них,  того,  что,
раненный тремя пулями, продолжал сражаться и убил двух противников:
                    Браз Бразилино, храбрый, гордый,
                    Себя он звал Жозе дос Сантос -
                    Ведь так звучало благородней -
                    Стрелял, когда от пули пал,
                    Хоть сам был ранен, убивал!
     Они описывали Орасио,  который из  своей  фазенды  отдавал  людям
распоряжения, посылал их на дороги, окружавшие лес Секейро-Гранде:
                    Давал Орасио приказы,
                    Он управлял округой властно.
                    Он рассылал свои отряды
                    Для нападений из засады.
     Песни о  битвах  за  Секейро-Гранде  рассказывали  не  только   о
героических подвигах, но и о простой обыденной жизни:
                    Замужних женщин было мало,
                    А если были, то в Бане...
                    И о женитьбе тут, бывало,
                    Мечтали только и шутили:
                    - Женился б даже на седой,
                    Лишь стала б женщина вдовой!
     Люди, слушавшие эти песни  двадцать  лет  спустя  на  ярмарках  в
поселках,   возникших  на  месте  леса  Секейро-Гранде,  встречали  их
возгласами одобрения,  весело смеялись,  отпускали замечания. В песнях
слепцов перед ними вставали эти полтора года борьбы,  люди умиравшие и
люди убивавшие, земля, политая кровью. И когда слепцы заканчивали свое
повествование:
                    Поведал вам я страшную историю.
                    Историю о тех ужасных временах...
они  бросали  еще  несколько монет  в  чашку рассказчика и отходили  в
сторону.  "Да,  колдовское это было дело". Так говорилось в песне, так
говорят и они сегодня. То было колдовское дело. Его вызвало проклятье,
посланное  негром  в  ту далекую колдовскую ночь.  Проклятие Жеремиаса
разносилось в те смутные времена по дорогам - от  фазенды  к  фазенде.
Оно передавалось Дамианом, худым, изможденным и грязным, этим безумным
негром, который бродил по дорогам какао и рыдал.



     Еще не прекратились разговоры,  связанные с нападением  на  Синьо
Бадаро  и  смертью  братьев  Меренда,  как  Ильеус  всполошился  из-за
инцидента,  происшедшего в  кабаре  между  Виржилио  и  Жукой  Бадаро.
Впрочем,  за  эти  полтора года так часто случались различные истории,
что дона Моура,  старая дева,  убиравшая алтарь церкви Сан-Себастьяна,
как-то  сказала  своей  подруге  доне Лените Силве,  приглядывавшей за
алтарем напротив:
     - Столько  всяких  событий,  Ленита,  что  у  нас даже не хватает
времени обсуждать как  следует  хоть  одно...  Уж  больно  быстро  все
происходит...
     Действительно, Орасио и  Бадаро  очень  торопились.  Обе  стороны
хотели вырубить лес как можно скорее и как можно раньше засадить землю
какаовыми деревьями.  Борьба пожирала деньги,  платежные ведомости  по
субботам  вырастали  до  невиданных  размеров,  потому что приходилось
платить большое жалованье жагунсо.  Цены на оружие все  возрастали.  И
Бадаро  и  Орасио торопились,  и потому эти месяцы были столь насыщены
событиями,  что богомольные кумушки не успевали даже обсуждать их. Они
еще   говорили   об   одном   событии,   а   уже  происходило  другое,
представлявшее для них не меньший интерес.
     В таком  же  положении  оказались и обе газеты Ильеуса.  Иной раз
случалось,  что Мануэл де Оливейра писал статью,  ругающую  Орасио  за
вооруженное   нападение,  совершенное  его  жагунсо,  а  в  это  время
поступало сообщение,  что произошло столкновение куда более серьезное.
Грубость  "О  Комерсио"  и "А Фолья де Ильеус" в этом году перешла все
границы.  Не  осталось  уже   резких   эпитетов,   которые   не   были
использованы.  В  редакции  "О  Комерсио"  возликовали,  когда  Женаро
заставил купить в Рио -  за  неимением  в  книжных  магазинах  Баии  -
изданный     в     Лиссабоне     большой     португальский    словарь,
специализировавшийся  на  классических  терминах  шестнадцатого  века.
Тогда-то,  к  вящему удовольствию жителей города,  газета "О Комерсио"
стала  называть  Орасио   и   его   друзей   интриганами,   подлецами,
флибустьерами и награждать их разными иными эпитетами того времени. "А
Фолья де Ильеус" отвечала,  используя национальный жаргон,  в  котором
доктор Руи был непререкаемым авторитетом.
     Тяжба, начатая  в  суде  Ильеуса  по  иску   Орасио,   оставалась
незаконченной.   "Возбуждение   судебного  преследования"  было  самым
неподходящим из юридических терминов, когда речь шла о деле, затеянном
оппозиционерами против сторонников правительства,  как это имело место
в данном случае.  Судья тут был явно на страже интересов Бадаро.  Веди
он  себя  иначе,  ему  не  миновать,  в  лучшем  случае,  перевода  по
распоряжению губернатора штата в какой-нибудь затерянный в  сертане  и
забытый  всеми городок,  где он и остался бы прозябать долгие годы.  В
противном случае,  пост судьи в  Ильеусе  представлял  верный  путь  к
переводу  в столицу штата,  где он сменил бы должность судьи на звание
члена Высшего кассационного трибунала - титул гораздо более звучный  и
намного   лучше  оплачиваемый.  Не  помогли  усилия  Виржилио  и  Руи,
бомбардировавших судью заявлениями,  ходатайствами  и  требованиями  о
проведении экспертиз.
     Процесс двигался, по выражению Орасио, черепашьими шагами; Орасио
гораздо больше верил в возможность захватить земли силой, чем получить
их при помощи закона.  И он делал все,  чтобы,  несмотря  на  задержку
процесса,  события  развивались  возможно  скорее.  Бадаро  тоже  были
заинтересованы в скорейшем решении вопроса.  Приближался срок выборов,
намеченных  на  будущий  год,  и многие предсказывали почти неизбежные
серьезные   разногласия   между   властями   штата    и    федеральным
правительством  в  вопросе  о  новом президенте.  А если правительство
штата падет,  Бадаро перейдут в оппозицию и уже не смогут рассчитывать
на судью; тогда процесс будет идти в пользу Орасио.
     Все это обсуждалось в барах,  на  перекрестках  улиц  и  в  домах
Ильеуса,  на пароходах,  заходивших в порт,  среди докеров,  грузивших
корабли,  и среди моряков, уходивших в плавание. В далеких городах - в
Аракажу и Витории,  в Масейо и Ресифе - рассказывали об этих стычках в
Ильеусе, как в былые времена от Жоазейро до Сеара шла слава о подвигах
падре Сисеро.
     Виржилио съездил в Баию,  выхлопотал у одного из  членов  Высшего
кассационного трибунала,  который поддерживал оппозицию, благоприятное
для Орасио заключение о правах на владение  землями  Секейро-Гранде  и
пустил  его  в дело.  Женаро ломал голову над юридическими фолиантами,
подбирал аргументы,  чтобы "разнести это заключение в пух и прах", как
он  обещал судье,  который сам был крайне напуган вмешательством члена
Высшего кассационного трибунала в процесс,  находившийся еще в  первой
инстанции.  Но  причиной  ссоры  Жуки Бадаро с Виржилио явилось не это
заключение трибунала,  а скорее серия статей  о  событиях  в  Ильеусе,
которые  адвокат поместил в оппозиционной газете Баии.  Выступления "А
Фолья де Ильеус" не причиняли Бадаро особого беспокойства. Но статьи в
ежедневной газете Баии вызвали отклик даже за пределами штата.  И хотя
правительственные газеты взяли Синьо Бадаро под защиту, губернатор дал
ему понять, что лучше избежать всякого шума по поводу этих инцидентов,
тем более в такой момент,  когда правительство штата  находится  не  в
очень хороших отношениях с федеральным правительством. Орасио узнал об
этом, и Виржилио расхаживал по улицам Ильеуса с видом победителя.
     Как-то вечером он зашел в кабаре.  Уже давно он не появлялся там,
все ночи проводил теперь в объятиях  Эстер.  Это  были  безумные  ночи
любви  и  исступленного  восторга.  Ее  чувственность  пробудилась под
влиянием изощренных ласк, которым Виржилио научился у Марго. Но сейчас
в Ильеус приехал Орасио, и Виржилио некуда было деваться. Он уже отвык
быть по ночам дома и решил отправиться в кабаре выпить виски. Он пошел
туда  с  Манекой Дантасом,  который приехал вместе с Орасио.  Виржилио
пригласил его:
     - Заглянем в кабаре?
     Манека Дантас, рассмеявшись, пошутил:
     - Вы хотите совратить с пути истинного почтенного отца семейства?
Ведь у меня жена, дети, я в таких заведениях не бываю...
     Оба рассмеялись  и  поднялись  по  лестнице.  В  задней зале Жука
Бадаро играл в карты  с  Жоаном  Магальяэнсом  и  другими  приятелями.
Ньозиньо  по  секрету  поведал  друзьям,  что "это потрясающая партия,
таких ставок он еще в жизни не  видывал".  Виржилио  и  Манека  Дантас
направились  в  танцевальный зал,  где музыканты наигрывали на рояле и
скрипке модные мотивы.  Они уселись,  заказали виски, и Виржилио сразу
заметил  Марго,  сидевшую за столиком с Мануэлем де Оливейра и другими
приятелями Бадаро.  Журналист,  предпочитавший ни с кем не  ссориться,
поздоровался  с  Виржилио.  Он  обычно заявлял,  что он,  Оливейра,  -
"профессиональный  журналист,  и  написанный  им  в  газету   материал
выражает  мнение  Бадаро  и  не имеет ничего общего с его собственным,
частным мнением: это совершенно разные вещи". Виржилио поздоровался со
всеми.  Марго  улыбнулась  ему,  она  нашла,  что он очарователен.  Ей
вспомнились былые  ночи,  и  она  сжала  губы  в  гримасе,  в  которой
отразилось пробудившееся желание. Ньозиньо принес бутылку виски.
     - Высший сорт...  Шотландское...  Подаю его только для  избранных
гостей...
     - Какова пропорция воды? - пошутил Манека Дантас.
     Ньозиньо стал  клясться,  что  неспособен  разбавлять виски,  это
настоящее  шотландское  виски...  -  он  даже   причмокнул,   как   бы
подтверждая  доброкачественность  напитка.  Потом  он поинтересовался,
почему доктор Виржилио так давно не заходил...  Он уже  соскучился  по
нему. Виржилио в трех словах объяснил причину своего отсутствия:
     - Дела, Ньозиньо, дела!
     Ньозиньо удалился,  но Мануэл де Оливейра,  увидев бутылку виски,
подошел к Виржилио,  якобы спросить,  не знает ли  тот  что-нибудь  об
одном   журналисте,  их  общем  друге,  работающем  в  Баие  в  газете
оппозиции.
     - Вы не видели там Андраде,  доктор?  - спросил он,  пожимая руку
Виржилио и Манеке Дантасу.
     - Мы однажды вместе обедали.
     - Ну и как он?
     - Как   всегда...   С  утра  до  ночи  пьет.  Не  изменяет  своим
привычкам... Он просто удивителен!
     Мануэл де Оливейра пустился в воспоминания о друге.
     - И он по-прежнему пишет заметки в совершенно пьяном виде?
     - Не держась на ногах...
     Манека Дантас велел принести еще бокал и налил виски  журналисту.
Поблагодарив, Мануэл де Оливейра объяснил ему:
     - Мы говорим  об  одном  моем  коллеге,  полковник.  Лучшее  перо
Баии...  Журналист  высшей  марки.  Но пьет так,  что просто ужас.  Не
успеет проснуться и вычистить  зубы,  как  опрокидывает  или,  как  он
выражается,  вкушает стакан кашасы.  Ну,  а дальше пошло... В редакции
никто никогда не видел Андраде твердо стоявшим на ногах.  Но голова  у
него,  полковник,  всегда  одинаково  ясная...  Каждая его заметка это
просто шедевр...  - он опрокинул бокал и заговорил на другую  тему.  -
Отличное виски...
     Он позволил налить себе еще,  распростился и направился к  своему
столику,  держа  наполненный  бокал.  Перед  этим он,  однако,  сказал
Виржилио:
     - С  нами  одна  ваша  знакомая,  она  скучает по вас,  - они оба
взглянули на Марго.  - Говорит,  что хотела  бы  протанцевать  с  вами
вальс...  - Подмигнув, он пошел к своему столу: - Кто был королем, тот
всегда останется его величеством...
     Виржилио рассмеялся   остроте.   В  сущности,  он  вовсе  не  был
заинтересован в этой встрече.  Он зашел  в  кабаре  немного  выпить  и
поболтать,  а  вовсе не ради женщины.  Тем более не ради этой женщины,
которая теперь стала любовницей Жуки Бадаро,  его  содержанкой.  Кроме
того,  он  опасался,  что  Марго,  с которой он не разговаривал с того
самого вечера в этом кабаре,  будет его попрекать.  Она перестала  его
интересовать,  зачем же ему с ней танцевать, восстанавливать порванные
узы?  Он пожал плечами,  отпил  глоток  виски.  Однако  Манека  Дантас
показал себя заинтересованным.  Ему хотелось,  чтобы посетители кабаре
увидели  Виржилио  танцующим  с  Марго.  Тогда  они  поймут,  что  она
продолжает  с  ума сходить по своему бывшему любовнику и живет с Жукой
только потому,  что Виржилио ее бросил.  И никто бы больше не говорил,
что Жука отнял ее у Виржилио. Он сказал:
     - Девушка с вас глаз не сводит, доктор.
     Виржилио взглянул,  Марго  улыбнулась;  она  не  отрывала от него
взора. Манека Дантас спросил:
     - Почему бы вам не станцевать с ней?
     И все же Виржилио подумал: "Не стоит". Он заерзал на стуле. Марго
показалось,  что  Виржилио собирается пригласить ее,  и она поднялась.
Это заставило его  решиться.  У  него  не  было  другого  выхода,  как
протанцевать с ней. Это был медленный вальс, они закружились вдвоем по
залу, и сразу на них обратились все взоры; проститутки стали отпускать
замечания  по  их  адресу.  Один  из сидевших с Марго мужчин поднялся,
намереваясь выйти.  Между ним и Мануэлем  де  Оливейра  начался  спор.
Журналист пытался в чем-то убедить собеседника,  но тот, выслушав, все
же высвободился из его рук и направился в игорный зал.
     Из разбитого  рояля  вырывались  звуки  вальса.  Виржилио и Марго
танцевали,  не  обмениваясь  ни  словом;  она  кружилась  с  закрытыми
глазами, плотно сжав губы.
     Жука Бадаро  вышел  из  игорного  зала.  За  ним  появился   Жоан
Магальяэнс, затем человек, вызвавший Жуку, и остальные игроки в покер.
Жука со сверкающими глазами,  заложив руки в карманы,  остановился  на
пороге танцевального зала.
     Когда музыка смолкла,  танцующие зааплодировали,  прося повторить
вальс.  В  этот  момент  Жука  Бадаро прошел через зал,  взял Марго за
локоть и подтолкнул ее к столу.  Она  немного  заупрямилась,  Виржилио
выступил,  намереваясь  что-то  сказать.  Однако  Марго  не  дала  ему
заговорить:
     - Пожалуйста, не вмешивайся...
     Виржилио на мгновение  заколебался.  Он  взглянул  на  ожидавшего
Жуку,  но  вспомнил  об  Эстер...  Что ему до Марго?  - И он с улыбкой
поклонился бывшей любовнице:
     - Очень  благодарен,  Марго,  -  и  повернулся  к своему столику.
Манека Дантас уже вскочил и схватился за револьвер в ожидании схватки.
     Жука Бадаро потащил Марго к столу; они громко заспорили на виду у
всех. Мануэл де Оливейра попробовал было вмешаться, однако Жука Бадаро
взглянул  на него так,  что тот счел благоразумным сразу же замолчать.
Спор между Жукой и Марго  принимал  все  более  резкий  характер;  она
хотела подняться,  он грубо усадил ее. За другими столиками воцарилось
гробовое молчание,  даже старик тапер застыл на своем месте,  наблюдая
за этой сценой. Жука обернулся:
     - Какого дьявола это дерьмо не  играет?  -  закричал  он.  Старик
забарабанил. Пары вышли танцевать.
     Жука схватил Марго за руку и  потащил  ее  к  выходу.  Когда  они
проходили  мимо  столика,  где  сидели Виржилио и Манека Дантас,  Жука
проревел Марго, которую чуть не волок за собой:
     - Я научу тебя уважать настоящего мужчину, шлюха... Вести себя не
умеешь... Как будто у тебя первый любовник...
     Он сказал это с расчетом,  чтобы услышал Виржилио;  тот,  потеряв
самообладание,  вскочил.  Манека Дантас удержал его;  он понимал,  что
Виржилио  погибнет  от руки Жуки,  если только попытается сделать хоть
одно движение.  Жука и Марго спустились по лестнице,  и вскоре  в  зал
донеслись  удары,  которыми  Жука  за дверью награждал свою любовницу.
Виржилио был бледен.  Манека Дантас  доказывал  ему,  что  ввязываться
бессмысленно.
     Инцидент тем и ограничился.  На другой день Виржилио почти совсем
забыл о нем. Он уже не думал о происшедшем. Марго не интересовала его.
Она  стала  любовницей  Жуки,  она  сама   того   пожелала.   Виржилио
намеревался  отправить  ее  в  Баию,  обеспечив  деньгами на несколько
месяцев.  Она же предпочла связаться с Жукой и в ту самую ночь,  когда
между  ними  произошел  разрыв,  стала любовницей Жуки и рассказала во
всех подробностях для газеты Бадаро о жизни  Виржилио  в  студенческие
годы.  Если теперь Жука избил ее,  если она не имеет права танцевать с
кем хочет,  то это ее вина:  он, Виржилио, тут ни при чем. Он даже был
склонен   в   какой-то   степени  оправдывать  Жуку.  Будь  Марго  его
любовницей, ему бы тоже не понравилось видеть ее танцующей с мужчиной,
который  раньше был близок с ней.  По гораздо меньшему поводу Виржилио
несколько лет назад затеял драку в одном кабаре Баии.  Он извинял Жуку
даже  за  оскорбление,  которое  тот  нанес  ему  при  выходе из залы.
Полковник, видимо, приревновал и потерял голову. Виржилио был доволен,
что  Манека  Дантас  остановил  его,  когда  он  чуть  было не лишился
самообладания и был готов вступить в драку из-за Марго. Он решил даже,
что  ответит  на  приветствие  Жуки,  если  тот поздоровается с ним на
улице.  Он  не  затаил  против  него  злобы:  ему  было  понятно   все
происшедшее,  а главное,  ему вовсе не хотелось ссориться с кем-нибудь
из-за Марго.
     Однако инцидент этот постепенно разросся и стал предметом сплетен
в городе. Одни утверждали, что Жука вырвал Марго из объятий Виржилио и
при всех избил ее.  Другие придумали более драматическую версию:  Жука
застал Марго целующейся с Виржилио  и  выхватил  револьвер.  Виржилио,
однако,  не дал ему выстрелить, набросился на Жуку, и произошла драка.
Всеми была принята эта  версия.  И  даже  те,  кто  присутствовал  при
инциденте,   рассказывали   о   нем  весьма  противоречиво.  Некоторые
утверждали,  что Жука покинул  кабаре,  уведя  с  собой  Марго,  чтобы
помешать Виржилио снова пригласить ее танцевать, и при этом попросил у
адвоката извинения.  Большинство,  однако, склонялось к обратному: что
Жука вызывал Виржилио на ссору, а тот струсил.
     Хотя Виржилио и знал, как раздуваются в Ильеусе любые пустяки, он
все  же  поразился,  насколько  серьезно  отнесся  к инциденту Орасио.
Полковник пригласил его на другой день к себе на обед. Виржилио охотно
принял  приглашение,  он  сам  искал предлога,  чтобы зайти к Орасио и
таким образом хоть немного побыть около Эстер,  видеть ее,  слышать ее
голос.
     Он пришел незадолго до обеденного часа и в  дверях  столкнулся  с
Манекой Дантасом, который был тоже приглашен. Манека обнял его, Орасио
сжал  его  в  своих  объятиях.  Виржилио  нашел  обоих  друзей   очень
серьезными  и подумал,  что произошло еще что-то в Секейро-Гранде.  Он
собирался спросить,  в чем дело, но служанка объявила, что обед подан,
и Виржилио забыл обо всем, потому что ему предстояло увидеть Эстер. Но
та холодно поздоровалась с ним.  Виржилио заметил в  ее  глазах  следы
недавних  слез.  Он  подумал,  что  Орасио  узнал  об  их отношениях и
приглашение на обед - не что иное,  как западня.  Он снова взглянул на
Эстер  и  заметил,  что  она  не просто печальна,  а смотрит на него с
обидой и злобой.  А полковник держался  любезнее  и  приветливее,  чем
когда-либо. Нет, это, несомненно, никак не связано с ним и Эстер. Но в
чем же тогда дело, чорт возьми?
     За обедом  говорили  почти  исключительно Орасио и Манека Дантас.
Виржилио вспомнил о другом обеде на фазенде,  когда он познакомился  с
Эстер.  Прошло  всего  несколько  месяцев - и она принадлежит ему,  он
знает все секреты ее любимого тела,  он овладел им,  научил  ее  самым
нежным тайнам любви.  Она была его возлюбленной,  он думал лишь о том,
как бы увезти ее подальше от этих земель,  на которых не  прекращаются
стычки  и  убийства.  Увезти  ее  в  Рио-де-Жанейро,  где у них был бы
собственный домик,  в котором они прожили бы всю свою  жизнь.  Это  не
было  просто  мечтой.  Виржилио выжидал,  когда он заработает побольше
денег,  получит известие от друга,  который обещал подыскать ему в Рио
место  в  адвокатской  конторе  либо  хорошую службу в государственном
учреждении.  Только  Виржилио  и  Эстер  знали  эту  тайну,  они   уже
разработали  во всех подробностях план,  обсуждавшийся ими в перерывах
между поцелуями на широкой постели,  занимавшей почти всю спальню. Они
представляли  себе  тот  день,  когда  смогут  принадлежать друг другу
целиком, когда ничто не будет нарушать их ласки, как в нынешние ночи -
они  все время опасались,  что служанки догадаются о его присутствии в
доме.  Они мечтали об  этом  другом  дне,  когда  она  сможет  открыто
пройтись   с   ним  под  руку  по  улице,  когда  они  навсегда  будут
принадлежать друг другу.
     Пока Орасио  и  Манека  Дантас  беседовали об урожае,  о ценах на
какао,  о дождях,  об испорченном какао,  Виржилио вспоминал  об  этих
мгновениях в постели, о плане бегства, который они строили в перерывах
между ласками.  Все это  кончалось  радостными  и  долгими  поцелуями,
возбуждавшими  для  новых  любовных  ласк до тех пор,  пока рассвет не
изгонял Виржилио и он на цыпочках не выбирался из дома Орасио.
     Ему пришлось  оторваться  от  своих  мыслей,  потому  что  Эстер,
воспользовавшись  перерывом  в  разговоре  между  Орасио   и   Манекой
Дантасом, сказала:
     - Говорят,  вы вчера изображали из  себя  странствующего  рыцаря,
доктор Виржилио? - она улыбалась, но лицо ее было печально.
     - Я? - воскликнул Виржилио, вилка замерла у него в руке.
     - Эстер  имеет  в  виду  вчерашний инцидент в кабаре...  - сказал
Орасио. - Я тоже об этом слышал.
     - Но ведь никакого инцидента не было... - возразил Виржилио.
     И он  объяснил,  как  все  произошло:  накануне  он  почувствовал
безграничную  грусть,  беспричинную  тоску,  - при этом он взглянул на
Эстер, - а полковник Манека пригласил его зайти в кабаре...
     Манека Дантас, смеясь, прервал его:
     - Так это же вы меня туда затащили,  доктор!  Рассказывайте  так,
как было на самом деле...
     Придя в  кабаре,  продолжал  Виржилио,  они  заказали   себе   по
невинному бокалу виски,  в это время к ним подошел поболтать Мануэл де
Оливейра.  А за его столиком сидела женщина,  с которой  Виржилио  был
знаком еще в Баие в те времена,  когда был студентом. Он протанцевал с
ней вальс,  и в этот момент к женщине подошел Жука Бадаро и  увел  ее.
Виржилио  совершенно не был в ней заинтересован и вообще не обратил бы
внимания на этот  инцидент,  если  бы  Жука,  проходя  мимо  него,  не
произнес несколько неприятных слов. Но полковник Манека Дантас помешал
ему реагировать на них;  и Виржилио,  в общем,  благодарен ему за это,
так  как  он  не  дал  ему  наделать  глупостей  из-за особы,  которая
абсолютно его не интересует.  Вот и все, что произошло. Он сослался на
свидетельство Манеки Дантаса. Эстер с нарочитым безразличием отнеслась
к его объяснениям и натянутым тоном заявила:
     - Ну и что с того?  Кабаре как раз подходящее место для холостого
человека,  не связанного семейными обязательствами. Вы хорошо делаете,
что  развлекаетесь,  у  вас ведь некому из-за этого страдать...  А вот
Манеке там не место...  - и она погрозила полковнику пальцем.  - У вас
жена и дети.  Вот подождите,  я расскажу жене, что тогда? - и, грустно
улыбаясь, она снова погрозила ему пальцем.
     Манека Дантас,  громко смеясь,  стал просить, чтобы она ничего не
говорила доне Аурисидии:
     - Она ведь страшно ревнива...
     Орасио заключил:
     - Ну,  это ты брось,  жена.  Все имеют право иногда поразвлечься,
развеять скуку...
     Теперь Виржилио  успокоился.  Он понял,  почему Эстер рассержена,
отчего у нее этот деланно безразличный вид и  следы  слез  на  глазах.
Чего  только,  должно быть,  не наговорили ей в городе эти невозможные
старые девы,  эти святоши, которым нет другого дела, как сплетничать о
чужой  жизни!  И  ему  захотелось  заключить ее в свои объятья,  чтобы
объяснить  среди  тысячи  ласк,  что  Марго   для   него   ничего   не
представляет,  что  он случайно танцевал с ней.  Виржилио почувствовал
нежность и даже некоторое тщеславие,  узнав,  что причина ее печали  -
ревность.
     Служанка подала кофе.  Орасио пригласил Виржилио пройти к нему  в
кабинет  поговорить  о  делах.  Манека  Дантас  пошел  с  ними,  Эстер
осталась, склонившись над вязанием.
     Кабинет представлял   собой   небольшую   комнату,  где  внимание
привлекал огромный  железный  сейф.  Виржилио  уселся,  Манека  Дантас
пододвинул себе широкое кресло:
     - Это для моих телес повместительнее...
     Орасио остался  стоять,  скручивая  папиросу.  Виржилио ждал;  он
решил,  что Орасио хотел узнать его мнение о какой-нибудь  юридической
детали  процесса.  Полковник  не  торопился,  он  не  спеша  скручивал
папиросу своими мозолистыми руками, скребя перочинным ножом кукурузный
лист. Наконец он заговорил:
     - Мне понравилось,  как вы рассказали  Эстер  вчерашнюю  историю,
иначе она пришла бы в ужас.  Она вас очень уважает,  доктор.  Бедняжке
здесь почти не с кем разговаривать,  она  ведь  воспитана  иначе,  чем
здешние  женщины...  Она  любит с вами беседовать:  вы оба говорите на
одном языке...
     Виржилио склонил  голову,  и Орасио продолжал,  закурив папиросу,
которую только что кончил свертывать:
     - Между нами говоря,  доктор, вчерашний скандал имеет свою дурную
сторону. Вы знаете, что Жука Бадаро про вас болтает?
     - Не  знаю,  да и,  по правде сказать,  полковник,  меня это мало
интересует.  Братья Бадаро  не  любят  меня,  у  них  для  этого  есть
основания.  Я ваш адвокат и, кроме того, адвокат партии. Ясно, что они
обо мне дурно отзываются...
     Орасио поставил ногу на стул, он стоял почти спиной к Виржилио:
     - Это ваше дело,  доктор.  Я не люблю вмешиваться в чужую  жизнь.
Разве только когда это касается друга, вроде вас...
     - Но в чем дело? - поинтересовался Виржилио.
     - Вы  себе  не  отдаете  отчета,  доктор,  что если вы не займете
определенной позиции,  то  -  меня  извините  -  вы  потеряете  всякое
уважение в этих краях...
     - Но почему?
     - Жука  Бадаро рассказывает всем направо и налево,  что он вырвал
женщину из ваших рук,  что он вас оскорбил,  а  вы  на  это  никак  не
реагировали. Якобы вы - извините, что я повторяю, - просто трус.
     Виржилио побледнел, но тут же взял себя в руки:
     - Кто присутствовал при инциденте, знает, что ничего подобного не
было. Танец уже кончился, и я остановился, чтобы узнать, не сыграют ли
на бис.  Когда Жука схватил Марго за руку,  я хотел вмешаться,  но она
меня попросила не впутываться.  Потом, когда он, проходя мимо, пытался
задеть меня, полковник Манека удержал меня за руку...
     Манека Дантас впервые вмешался в разговор:
     - Конечно, доктор. Если бы я разрешил вам начать ссору, сейчас мы
бы все возвращались с ваших похорон.  Жука уже схватился за револьвер.
А никто здесь не хочет вашей смерти...
     Орасио продолжал:
     - Доктор,  я  приехал  сюда  еще  мальчишкой.  Это было много лет
назад...  Нет такого человека,  который знал бы Ильеус лучше,  чем  я.
Никто не хочет,  чтобы вы умерли - полковник сказал верно,  - и меньше
всех хочу этого я,  так как вы мне нравитесь и я в вас нуждаюсь.  Но я
не желаю, чтобы вы были опозорены, заслужив славу труса... Поэтому я и
говорю с вами.
     Он остановился передохнуть,  словно произнес длинную речь.  Зажег
новую спичку и так  и  остался  стоять,  спичка  обожгла  ему  пальцы;
обернувшись к адвокату,  он пристально посмотрел на него,  ожидая, что
тот скажет.
     - Как же, по-вашему, я должен поступить?
     Орасио бросил  на  пол  спичку,  обжегшую  ему  палец,   папироса
осталась  незажженной,  она  казалась  совсем  крошечной в его толстых
губах:
     - У   меня  есть  человек,  на  которого  можно  положиться.  Мне
сообщили,  что в четверг  Жука  Бадаро  возвращается  на  фазенду.  Вы
устроите это дело за какие-нибудь полсотни мильрейсов...
     Виржилио не понял толком:
     - Какое дело?
     Манека Дантас взялся объяснить:
     - За  пятьдесят  мильрейсов  человек  выполнит ваше поручение.  В
четверг он дождется Жуку на дороге,  и ни один святой не спасет его...
После этого никто к вам больше не пристанет...
     Орасио подбодрил:
     - И вам к тому же не грозит опасность,  так как Бадаро решат, что
это дело моих рук.  Если они и подадут в суд,  то на меня... А об этом
уж вы не беспокоитесь...
     Виржилио поднялся:
     - Но  ведь  это  же не проявление храбрости,  полковник.  Послать
жагунсо хладнокровно убить  человека?  Какое  же  в  этом  мужество?..
Встретиться с Жукой на улице и набить ему физиономию - это еще куда ни
шло...  Но нанять жагунсо послать пулю... Это проявление не храбрости,
а трусости...
     - Здесь так принято,  доктор.  И если вы хотите сделать  карьеру,
давайте я позову жагунсо...  Другого выхода нет. Вы можете быть лучшим
адвокатом в мире, но никто не станет к вам обращаться...
     - Даже партия... - сказал Манека Дантас.
     Виржилио снова  сел.  Подумал.  Никогда  он  не   ожидал   ничего
подобного.  Он  знал,  что  Орасио  прав.  В  этих краях послать убить
человека - значило проявить мужество,  завоевать к себе  уважение.  Он
знал  также,  что  во  всем этом не было никакой ловушки.  Если выйдут
какие-нибудь неприятности с правосудием,  обвинят Орасио. Но, несмотря
на  все  это,  он не видел причин,  почему должен был нацелить выстрел
наемного убийцы на Жуку Бадаро.
     Орасио заговорил снова:
     - Я вам кое-что скажу,  доктор,  потому что я ваш друг.  Так  или
иначе  я пошлю прикончить Жуку Бадаро.  Я уже это решил - ведь он убил
четверых моих людей...  - Орасио поправился - ...то есть их убили  его
люди,  но  это  все  равно.  Он  поджег плантацию Фирмо и напал на дом
Браза. Он творит слишком много бесчинств, лучше сразу покончить с ним.
На будущей неделе я начну вырубать лес. Жука Бадаро этого не увидит...
     Он остановился,  зажег спичку и закурил.  Взглянул  на  Виржилио,
голос его звучал тяжеловесно, слова походили на удары:
     - Я хочу лишь оказать вам услугу.  Вы отдадите приказание жагунсо
- и все будут знать,  даже если я буду отвечать перед судом, - что это
вы послали уничтожить Жуку Бадаро. И никто больше не полезет ни к вам,
ни к вашей женщине... Вас будут уважать...
     Манека Дантас хлопнул  Виржилио  по  плечу;  для  него  это  было
простейшей вещью в мире:
     - Что стоит сказать пяток слов?..
     Орасио добавил:
     - Вы мне нравитесь,  доктор. Человек вы знающий. Но здесь, в этих
краях, от одних знаний толку мало, сеньор.
     Виржилио опустил голову.  Полковник собирался послать убить Жуку,
но  хотел,  чтобы  именно  он отдал распоряжение жагунсо:  таким путем
адвокат вошел бы в круг храбрецов  Ильеуса...  Он  подумал  об  Эстер,
оставшейся  в другой комнате со своим вязанием,  - ее мучила ревность.
Виржилио  мечтал  зажить  вместе  с  ней,  уехать  в  другие  края,  в
цивилизованный  мир,  где  человеческая  жизнь  представляет  какую-то
ценность.  Уехать подальше отсюда, от этих лесов, от этого варварского
города,  от  этого кабинета,  где два полковника советуют ему ради его
блага - ради его блага - послать убить человека...  Бежать с Эстер,  и
тогда иначе будет выглядеть каждое утро,  прекраснее станут вечера, не
слышно будет других стонов,  кроме любовных стенаний.  В иных, далеких
краях...
     В кабинете снова раздается голос Орасио:
     - Решайтесь, доктор...



     Стояла зима  с  ее  долгими  проливными дождями.  Вода стучала по
крышам, сбегала по оконным стеклам. Ветер с океана сотрясал, деревья в
саду,  срывая  с  них  листья  и плоды.  Эстер закрыла глаза и увидела
бешено крутящийся в воздухе листок, на котором собирались капли дождя,
утяжеляя его и валя на землю.  От этого видения ей стало холодно и еще
больше захотелось спать, она прижалась к любимому, ноги ее переплелись
с  его  ногами,  голова  покоилась  на  его  широкой  груди.  Виржилио
поцеловал  прекрасные  волосы  женщины,  затем  осторожно  прикоснулся
губами к ее закрытым глазам.  Эстер протянула обнаженную руку и обняла
Виржилио.  Ее все сильнее одолевал сон, тяжелый сон, тело ее устало от
неистовства  недавних  страстных  объятий.  Виржилио  попытался  с ней
поговорить, рассказывал ей что-то торопливым и нервным голосом. Ему не
хотелось, чтобы она засыпала.
     Была полночь,  и дождь лил не переставая,  он все усиливался, а с
ним  приходил  и  сон,  размягчавший  тело  Эстер.  Виржилио продолжал
говорить;  он рассказывал ей разные истории,  которые произошли с ним,
когда  он  еще  был  студентом  в Баие.  Он даже заговорил о женщинах,
прошедших в его жизни,  - может быть,  это разбудит ее,  прогонит сон.
Эстер отвечала односложно,  кончилось тем, что она повернулась и легла
на живот, спрятав лицо в подушку. Она все же прошептала:
     - Рассказывай, милый.
     Но тут он заметил,  что она заснула, и только сейчас почувствовал
всю пустоту произнесенных слов, фраз об университетской жизни. Пустые,
лишенные всякого смысла и интереса слова.
     Капли дождя стекали по стеклам.  Виржилио подумал, что они похожи
на  слезы.  Хорошо  бы  поплакать,  облегчить  свое  страдание...  Так
поступала  Эстер.  Узнав,  что он танцевал с Марго в кабаре,  она дала
волю слезам,  и потом  ей  было  гораздо  легче  выслушать  объяснения
Виржилио,  поверить им.  Многие утешались слезами. Но Виржилио не умел
плакать.  Он не заплакал даже тогда, когда получил на улице известие о
том,  что  отец  его скоропостижно умер в сертане.  А он безумно любил
отца,  знал, каких жертв стоило старику оплачивать его обучение, знал,
как отец гордился им.  Даже в тот день он не заплакал. Комок подступил
к горлу,  Виржилио остался стоять на улице,  там, где знакомый передал
ему письмо тетки с печальным известием.  Комок в горле, но ни слезинки
в глазах, таких сухих, что они прямо горели. Ни слезинки...
     По стеклам одна за другой сбегали слезы дождя.  Виржилио подумал,
что ночь оплакивает всех убитых на этой земле.  Их  было  много;  лишь
буря  с проливным дождем способна была оплакать столько насильственных
смертей.  Что он делал в этом краю,  зачем он приехал сюда? Теперь уже
поздно.  У  него  была Эстер,  он уехал бы с ней одной.  Когда он ехал
сюда,  он был преисполнен  честолюбия,  видел  в  мечтах  горы  денег,
парламентское кресло,  политическое влияние,  видел,  как он управляет
всем этим плодородным краем какао.
     В первое  время  он  только  об  этом и думал - и все шло хорошо,
именно так,  как он хотел:  он зарабатывал деньги, полковники доверяли
ему,  он  имел  успех как адвокат.  Да и политические дела шли хорошо:
власти штата все больше отдалялись от федерального правительства - для
каждого  дальновидного  человека  становилось ясно,  что они не смогут
удержаться у власти после предстоящих выборов,  а, возможно, вынуждены
будут уйти еще раньше.  В Баие кое-кто поговаривал о назначении в этот
штат интервентора.  Лидеры партии,  к  которой  принадлежал  Виржилио,
находились в настоящее время в Рио, где вели переговоры, они были даже
приняты президентом республики. Положение все больше прояснялось. Было
весьма  вероятно,  что  Виржилио  выдвинут  кандидатом  в  депутаты на
выборах будущего года,  и если эти политические изменения  произойдут,
то,  безусловно,  он будет избран...  (Интервентор - правительственный
наместник,   назначаемый   федеральным   правительством    во    время
чрезвычайного положения в штате взамен выборного губернатора.)
     Но появилась Эстер - и все это потеряло значение. Теперь для него
важна была только она - ее тело,  ее глаза,  ее голос,  ее желания, ее
ласки.  В конце концов он может сделать карьеру и начав с Рио  -  ведь
так  он и намеревался поступить вначале,  когда заканчивал юридический
факультет.  Если бы ему удалось устроиться  в  адвокатской  конторе  с
хорошей клиентурой,  он бы очень скоро продвинулся: время, проведенное
в Табокасе и Ильеусе, принесло ему заметную пользу. Здесь за несколько
месяцев   он   научился   большему,  чем  за  пять  лет  пребывания  в
университете. Была в ходу поговорка, что ильеусский адвокат может быть
адвокатом  в  любом  месте  земного  шара.  И  это  было верно.  Здесь
требовались все профессиональные уловки, знание в совершенстве законов
и путей их обхода. Несомненно, Виржилио имел крупные шансы выдвинуться
в любом месте,  не зря в Ильеусе_его считали одним из лучших  судебных
адвокатов.  Конечно, в Рио труднее сделать карьеру и времени для этого
потребуется больше,  чем здесь, где он уже создал себе имя и как юрист
и как политический деятель...
     Быстро и  легко...  Виржилио  задержался  на  этих  двух  словах,
пришедших ему на ум.  Быстро - может быть;  легко - нет... Разве легко
отдавать  приказы  убить  человека,  для  того  чтобы  заставить  себя
уважать,  поднять  свой  престиж  перед  лицом  общественного  мнения,
получить возможность сделать  политическую  карьеру?  Не  легко...  По
крайней мере для него, Виржилио, получившего воспитание в ином краю, с
иными нравами,  иными чувствами.  Для местных полковников и адвокатов,
состарившихся  в  этом  краю,  -  для Орасио,  для Бадаро,  для Манеки
Дантаса,  для Женаро  с  его  показной  культурностью  и  достоинством
человека, который не ходит в дома терпимости, - все это было легко.
     Они посылали убить человека так  же,  как  приказывали  подрезать
деревья на плантации или выписать метрику в нотариальной конторе.  Для
них это было легко,  и Виржилио  никогда  не  находил  в  этом  ничего
необычного.  Только  теперь он взглянул другими глазами на этих грубых
фазендейро, на этих ловких адвокатов в городе и поселках, на всех этих
людей,  которые спокойно приказывали своим жагунсо поджидать врагов на
дороге,  в засаде за деревьями. Сначала его честолюбие, а потом любовь
к Эстер,  желание уехать с ней не давали ему даже подумать о том,  как
ужасны эти драмы,  ставшие  обыденным  явлением  в  здешних  краях.  И
понадобилось самому оказаться перед необходимостью послать человека на
убийство,  чтобы почувствовать всю гнусность,  все  страшное  значение
этих  явлений,  свидетельствующих о том,  насколько эта земля тяготеет
над людьми.
     У работников  плантаций на подошвы ног налипал клейкий сок какао,
он превращался в толстую корку,  которую не могла отмыть никакая вода.
И  у  всех  у  них - у работников,  жагунсо,  полковников,  адвокатов,
врачей, торговцев и экспортеров - налип на душе, там внутри, в глубине
сердца,  клейкий  сок  какао.  Никакое  воспитание,  никакая культура,
никакие чувства не способны были его отмыть.
     Какао - это деньги,  власть, жизнь; какао было внутри них, оно не
только  было  посажено  на  этой  плодородной,   обладающей   огромной
жизненной силой почве.  Оно росло в каждом из них, отбрасывало мрачную
тень на их сердца, глушило самые добрые чувства. Виржилио не испытывал
ненависти  ни  к  Орасио,  ни  к  Манеке  Дантасу и тем менее к негру,
который улыбнулся,  когда он приказал  ему  устроить  засаду  на  Жуку
Бадаро в четверг, в этот вечер, который, кажется, никогда не кончится.
     Если он  и  чувствовал  ненависть,  то  только  к   какао...   Он
негодовал,  потому  что  понимал,  что  его  тоже  поработило все это,
возмущался,  потому что  у  него  не  хватило  силы  сказать  "нет"  и
предоставить  Орасио самому отвечать за смерть Жуки.  Он только не мог
понять,  как эта земля,  эти нравы,  все, что родилось вместе с какао,
завладели  им.  Однажды  в  Табокасе  он  ударил  Марго  по лицу и вот
тогда-то осознал,  что есть другой Виржилио, которого он сам раньше не
знал,  совсем  не  тот  Виржилио с университетской скамьи,  любезный и
вежливый,  честолюбивый, но улыбающийся, переживающий чужие несчастья,
чувствительный к страданию. Теперь он стал грубым. Разве он отличается
сейчас от Орасио? Он стал таким же, как и все; чувства у них были одни
и те же.  Когда Виржилио познакомился с Эстер, он решил, что спасет ее
от чудовища,  от низкого и гнусного существа.  Но какая  теперь  между
ними разница?  Оба - убийцы, отдающие приказы жагунсо, оба находятся в
рабской зависимости от какао, от его золотых плодов.
     Не нужно посылать пулю в Жуку, подумал Виржилио, чтобы на дорогах
какао появился еще один труп.  Его не похоронят,  подобно другим,  под
каким-нибудь   деревом,  в  могиле  под  грубым  крестом,  который  бы
напоминал о случившемся. Жука - крупный фазендейро, тело его отвезут в
Ильеус,  он  будет  предан  земле  с большой торжественностью.  Женаро
произнесет речь на кладбище.  Он будет сравнивать  Жуку  с  известными
историческими личностями. Возможно, и сам Виржилио пойдет на похороны,
ведь не новость в этих краях, чтобы убийца шел за гробом своей жертвы.
А  некоторые,  говорят,  даже  несут  гроб,  надевают  траурную черную
одежду.  Нет,  он не пойдет на похороны Жуки; как он сможет смотреть в
лицо доны Олги?  Жука не был примерным мужем,  он путался с женщинами,
играл в карты,  но все же дона Олга  будет  плакать  и  страдать.  Как
сможет он смотреть на нее во время похорон?
     Нет, самое правильное это уехать,  отправиться далеко,  туда, где
ничто не напоминало бы ему об Ильеусе,  о какао,  об убийствах.  Туда,
где ничто не напоминало бы ему этот вечер в  доме  Эстер,  в  кабинете
полковника,  когда Виржилио согласился вызвать жагунсо.  Почему он это
сделал?  Не потому ли,  что связал себя бесповоротно с этой землей,  а
желание увезти Эстер далеко отсюда превратилось в мечту, осуществление
которой все время откладывалось?  Он  связал  себя  с  этой  землей  и
надеялся,  что ему тоже удастся обзавестись плантацией какао, надеялся
в глубине души,  что Орасио погибнет в борьбе за Секейро-Гранде  и  он
сможет жениться на Эстер.
     Только теперь он отдал себе отчет в том, что такое желание всегда
таилось  у  него  в сердце,  что каждый день он ждал известия о смерти
полковника,  сраженного пулей жагунсо Бадаро...  В  то  время  как  он
подыскивал  себе службу в Рио и размышлял,  как бы заработать побольше
денег на дорогу,  в то время как он подбирал новые доводы для отсрочки
бегства  с Эстер,  он на самом деле ждал того,  что считал неизбежным:
Бадаро  пошлют  убить  Орасио  -  и,  таким  образом,  проблема  будет
разрешена.
     Временами он задумывался над этим, но затем старался позабыть. Он
хотел, чтобы Эстер, если Орасио убьют, договорилась с Бадаро о разделе
Секейро-Гранде и о  прекращении  борьбы.  Обманывая  себя  самого,  он
старался внушить себе,  что он как адвокат семьи не может не учитывать
такой исход событий.  Но сейчас,  в постели,  смотря на  слезы  дождя,
скользящие  по  окну,  он признался себе,  что все эти месяцы только и
ждал известия о смерти Орасио, выстреле в грудь, бегстве жагунсо...
     Ему ничего больше не остается,  кроме этой надежды. Теперь он уже
не может больше бежать с этой земли,  теперь он связан с ней насмерть,
связан убийством,  связан Жукой Бадаро,  которого он приказал убить...
Теперь надо - днем раньше,  днем позже -  ждать,  что  придет  очередь
выстрела  в  Орасио,  очередь  его похорон.  И тогда он получит Эстер,
завладеет ее богатством,  а также Секейро-Гранде.  Он  будет  богат  и
уважаем,   станет  политическим  лидером,  депутатом,  сенатором,  кем
угодно.  О нем будут злословить на улицах  Ильеуса,  но  с  ним  будут
угодливо здороваться,  низко кланяться ему. Да, иного выхода у него не
было...  Какой смысл бежать,  уезжать отсюда,  начинать жизнь сначала?
Куда бы он ни уехал, его всюду будет сопровождать видение Жуки Бадаро;
вот  он  падает  с  лошади,  зажимая  рану  рукой,   -   это   видение
представлялось Виржилио отраженным в оконном стекле, по которому бежит
вода.  Он видел его своими сухими без слез глазами и думал, что так же
сухо его сердце, на которое отбросило свою мрачную тень какао.
     Нет смысла думать о бегстве,  теперь его ноги  увязли  в  клейком
соке  этой земли,  клейком соке какао и клейкой крови.  Никогда больше
ему и не мечтать об иной жизни.  Теперь он стал таким же,  как  и  все
тамошние жители,  совсем таким же.  "Нельзя больше мечтать,  Эстер", -
думает он.
     Глаза его сухи, руки дрожат, сердце преисполнено страдания. Эстер
крепко спит в эту холодную дождливую ночь. В этот вечер, в четверг, на
дороге  в  Феррадас  человек  выстрелом  сбил  Жуку  Бадаро  с лошади.
Виржилио обнимает женщину. Эстер, полусонная, улыбается:
     - Не сейчас, милый...
     И тоска нарастает.  Виржилио торопливо  одевается.  Он  чувствует
потребность  побыть  под  дождем,  чтобы  ливень  охладил его пылающую
голову,  смыл кровь с его  рук,  обмыл  его  загрязненное  сердце.  Он
забывает,  что  должен  спуститься  на  цыпочках,  чтобы  не разбудить
служанок.  И через двор выходит на железнодорожное полотно,  срывает с
себя шляпу,  давая каплям дождя катиться по лицу, как будто это слезы,
хотя он и не плакал.



     Однако не было причин ни для  тоски  Виржилио,  ни  для  радости,
которую  Жессе  рассчитывал  увидеть  на лице Орасио,  остановившегося
переночевать у него в Табокасе. Полковник с того времени, как начались
стычки  из-за Секейро-Гранде,  перестал ездить ночью по дорогам,  даже
если его сопровождали жагунсо.  В  Табокасе  его  задержали  кое-какие
дела,  и он остался, с тем чтобы выехать на следующее утро. А сейчас в
конце  дня  развлекался,  сидя  в  кабинете  Жессе,  который  принимал
больных.  И так как все они были его знакомыми и избирателями,  Орасио
не терял даром времени. Для каждого у него находилось доброе слово. Он
расспрашивал их о жизни, о семьях. Когда хотел, он умел быть любезным.
А в этот день он чувствовал себя очень хорошо:  ему было весело, и эта
веселость  возрастала  по мере наступления вечера.  Из окна врачебного
кабинета он видел Жуку Бадаро в сапогах со шпорами,  разгуливавшего по
улицам  Табокаса,  вот  он  выходит из лавки скобяных товаров Азеведо.
Орасио с удовлетворением улыбнулся,  задержал взгляд на фигуре  врага,
который, по-видимому, нервничал.
     В этот момент посланный им жагунсо уже направлялся к месту засады
на дороге в Феррадас. Нелегко было убедить Виржилио... Орасио нравился
адвокат,  и он был уверен,  что оказывает большую услугу, предоставляя
ему,  Виржилио,  честь  уничтожения  Жуки  Бадаро,  не  подвергая себя
опасности.  Он высунулся из окна,  чтобы поздороваться с женой  Силэио
Маозинья,  владельца небольшого участка,  граничащего с Палестиной,  -
одной из крепких опор Орасио в этом краю.
     Эта женщина  пришла  за доктором Жессе;  она еле добралась сюда с
плантации,  притащив  с  собой  изнуренного   лихорадкой   мужа.   Они
остановились   в  своем  домике  по  ту  сторону  реки.  Женщина  была
обеспокоена состоянием больного.  Пришлось принести его с плантации  в
гамаке, Силвио не смог даже сесть на лошадь.
     Орасио проводил доктора к больному,  помог ему уложить Силвио  на
кровать,  предложил свои услуги.  Спросил жену,  не нуждается ли она в
деньгах.  Жессе было известно,  что Орасио держался любезно со  своими
избирателями  и  друзьями,  однако  ему  показалось,  что  в этот день
Орасио,  пожалуй,  перебарщивает,  он даже не  захотел  уйти,  остался
помогать   женщине   -   подложить  больному  судно,  сменить  одежду,
пропитавшуюся потом,  подать лекарства,  за которыми послали в аптеку.
Выходя, Жессе отвел полковника в сторону и предупредил:
     - Дело пропащее...
     - Да что вы говорите!..
     У врача не было никакой надежды.
     - Эта  лихорадка  такова,  что  если сразу не побьешь ее,  то уже
ничего не помогает. Ему не протянуть до завтра... А вы должны пойти со
мной и принять ванну,  промыть руки спиртом.  С этой лихорадкой шутить
нельзя, можно вмиг заразиться...
     Однако Орасио рассмеялся и пробыл в доме Силвио до вечера, обещал
попозже еще зайти. И лишь перед тем, как сесть обедать, он вымыл руки,
подтрунивая  над  опасениями  доктора  и уверяя,  что лихорадка его не
берет.  Жессе пустился в научные объяснения; эта неизвестная лихорадка
составляла  одну  из его главных забот.  Она за короткое время убивала
человека,  и не было лекарств,  которые излечивали бы ее. Однако ничто
не  нарушило  радостного  настроения  Орасио  в  этот  вечер.  Он  был
настолько любезен, что вернулся в дом Силвио, чтобы помочь больному, и
сам пошел за доктором Жессе, когда у Силвио началась агония. По дороге
он предупредил падре. Когда они пришли, Силвио уже скончался, жена его
плакала  в  углу.  Орасио  вспомнил,  что  в  эту  минуту Жука Бадаро,
очевидно,  тоже  уже  мертв;  он  лежит  распростертый  на  дороге   с
открытыми,  остекленевшими глазами,  такими же,  как у Силвио.  Орасио
предложил вдове оплатить  расходы  по  погребению  и  помог  переодеть
покойника.
     Но на самом деле не было оснований ни для радости Орасио,  ни для
страданий  Виржилио.  Виновник  этой  радости  и этих страданий - Жука
Бадаро - ехал верхом на фазенду;  на  дороге  остался  труп  человека,
который поджидал его в засаде.  За Жукой, согнувшись на осле, которого
вел под уздцы Вириато,  ехал раненый Антонио Витор,  вторично  спасший
хозяину жизнь. Но теперь это был счастливый случай. Когда находившийся
в засаде жагунсо,  вглядевшись в первого всадника и узнав в  нем  Жуку
Бадаро,  поднял уже ружье и стал целиться, Антонио Витор вдруг услышал
еле заметный шорох у дороги.  Подумав,  что это какая-нибудь пака  или
броненосец, он направил осла прямо в заросли, держа в руке револьвер -
ему хотелось убить животное и  отвезти  его  в  подарок  доне  Ане.  И
неожиданно увидел жагунсо,  поднимающего ружье.  Тут же выстрелил,  но
промахнулся.  Человек в  засаде  мгновенно  повернулся  к  нему,  тоже
выстрелил  и  ранил Антонио Витора в ногу;  он не попал в грудь только
потому,  что тот соскакивал в этот момент с  осла.  Услышав  выстрелы,
Жука  и Вириато подъехали туда,  и жагунсо не успел спастись бегством.
Прежде,  чем убить его,  и даже прежде,  чем  оказать  помощь  Антонио
Витору,  Жука  обратился  к  жагунсо  с вопросом:  (Пака - бразильская
свинка.)
     - Скажи - кто, и я отпущу тебя с миром...
     Жагунсо признался:
     - Доктор Виржилио и полковник Орасио...
     Когда он уже уходил,  Вириато  вскинул  ружье,  вспышка  выстрела
осветила ночной мрак,  человек упал лицом вперед. Жука, перевязывавший
Антонио Витору ногу куском своей шелковой  рубашки,  вскочил,  услышав
выстрел:
     - Разве я не сказал,  что он может уйти с миром!  -  закричал  он
раздраженно.
     Вириато начал оправдываться:
     - Ну что ж, хозяин, одним меньше...
     - Я научу тебя повиновению.  Если я что-нибудь приказываю,  так и
должно быть. Жука Бадаро слов на ветер не бросает.
     Вириато опустил  голову,  ничего  не  ответил.  Они   подошли   к
человеку, он только что скончался. Жука сделал недовольную гримасу.
     - Иди-ка, помоги! - обратился он к Вириато.
     Они посадили Антонио Витора на осла. Вириато взялся за поводья, и
они тронулись шагом.  Так дошли они до фазенды;  керосиновые лампы еще
горели - Синьо волновался за брата,  которого ожидал много раньше. Все
вышли во двор;  прибежали жагунсо и работники и помогли Антонио Витору
сойти  с осла.  Посыпались вопросы,  люди столпились,  стремясь помочь
раненому.  Сам Синьо Бадаро подхватил Антонио Витора за плечи, и отвел
внутрь дома, где его уложили на скамью.
     Дона Ана кликнула Раймунду,  велела ей принести  спирта  и  воды.
Услышав имя мулатки,  Антонио Витор обернулся.  И только он и дона Ана
заметили, что руки Раймунды дрожали, когда она передавала пакет ваты и
флакон  со  спиртом.  Она осталась помочь доне Ане сделать перевязку -
пуля лишь пробила мякоть ноги, не задев кости, - и ее грубые и тяжелые
руки  стали  нежными,  мягкими.  Для  Антонио  Витора  они  были  куда
приятнее, нежнее и ласковее, чем легкие изящные ручки доны Аны Бадаро.



     Ясным, солнечным  утром   мулатка   Раймунда   вошла   в   хижину
работников.  Она  принесла  бутылку  молока  и хлеб,  который дона Ана
послала Антонио  Витору.  В  хижине  было  пусто,  работники  ушли  на
плантацию  собирать  какао.  Антонио Витор спал беспокойным горячечным
сном.  Раймунда остановилась у постели спящего и посмотрела  на  него.
Перевязанная  нога  высунулась  из-под старенького одеяла.  Видна была
огромная ступня,  покрытая засохшим клейким соком какао.  В этот вечер
он  не будет ждать ее на берегу реки,  чтобы помочь ей поднять бидон с
водой. Раймунда неожиданно испугалась. Неужели он умрет? Правда, Синьо
Бадаро сказал,  что рана пустяковая,  что через три-четыре дня Антонио
Витор будет уже на ногах и сможет участвовать в новых делах. Но все же
Раймунда испугалась,  и,  если бы негр Жеремиас не умер, она, пожалуй,
решилась бы сходить в лес к колдуну  за  снадобьем.  Она  не  доверяла
этому   аптечному  лекарству,  стоящему  рядом  с  топчаном  больного,
лекарству,  которое она сейчас должна ему дать. Раймунда знала молитву
против  лихорадки и укуса змеи:  этой молитве научила ее мать на кухне
каза-гранде.  Она опустилась на колени и, прежде чем разбудить Антонио
Витора и дать ему лекарство, прочла молитву:
     "Проклятая лихорадка,  я тебя трижды зарою вглубь земли. В первый
раз во имя Отца;  во второй раз во имя Сына;  в третий раз во имя Духа
Святого;  милостью девы Марии и всех святых.  Я  тебя  заклинаю,  злая
лихорадка, приказываю тебе вернуться вглубь земли, оставив моего..."
     Как учила старая негритянка Ризолета, дойдя до этого места, нужно
было назвать степень родства больного по отношению к тому, кто за него
молится:  моего брата, моего мужа, моего отца, моего хозяина. Раймунда
на  мгновение  заколебалась.  Если бы состояние Антонио Витора не было
таким серьезным и он в эту минуту не  спал,  мулатка  Раймунда,  может
быть, и прервала молитву на этом месте. Но она решилась и продолжила:
     "...оставив моего милого излеченным от всех недугов. Аминь".
     Антонио Витор   проснулся.   Ее   лицо   снова  приняло  сердитое
выражение. Она грубо обратилась к нему:
     - Пора принимать лекарство...
     Мулатка своею полной рукой приподняла ему голову.  Антонио  Витор
проглотил ложку лекарства,  взглянул на Раймунду воспаленными глазами.
Она подошла к очагу, вернее, к тому, что здесь именовалось очагом: это
были  три  камня,  между  которыми  лежали  потухшие  угли и несколько
головешек.  Выплеснула воду,  налила в банку молока,  разожгла  огонь.
Антонио  Витор  взглядом  следил  за ней.  Он не знал,  с чего начать.
Раймунда присела на корточки у очага,  ожидая,  пока  закипит  молоко.
Антонио Витор решился и позвал:
     - Раймунда.
     Она повернула голову, посмотрела на него.
     - Поди сюда.
     Она подошла с недовольным видом, маленькими шажками, не спеша.
     - Сядь здесь, - попросил он, освобождая место на краю топчана.
     - Нет.
     Антонио Витор взглянул на нее и, собравшись с силами, спросил:
     - Хочешь выйти за меня?
     Она рассердилась еще больше.  Лицо ее нахмурилось,  руки теребили
подол юбки, глаза уставились в пол. Ничего не ответив, она поспешила к
очагу, где закипало молоко:
     - Чуть не убежало...
     Антонио Витор вытянулся на постели, утомленный сделанным усилием.
Она вскипятила воду для кофе,  налила в кружку,  размочила хлеб, чтобы
ему было легче есть. Затем вымыла посуду и залила в очаге огонь.
     - В полдень я вернусь.
     Антонио Витор ничего не сказал,  он только смотрел на нее. Прежде
чем  выйти,  она  еще раз остановилась перед ним,  снова уставившись в
пол, теребя юбку, лицо ее было сердитым, голос тоже:
     - Если крестный Синьо позволит, я согласна, ладно...
     И исчезла.  Антонио Витор почувствовал,  что у  него  поднимается
температура.



     Жука Бадаро  только  что  договорился с Синьо о последних деталях
вырубки леса. В понедельник они начнут. Они уже выбрали людей - и тех,
кто  будет рубить деревья и выжигать лес,  и тех,  кто будет с ружьями
охранять их.
     - В понедельник я отправляюсь в лес...
     Синьо сидел  в  своем  высоком  кресле.  Жука  хотел  еще  что-то
сказать, Синьо ждал.
     - Хороший парень этот Антонио Витор...
     - Да, он молодец, - согласился Синьо.
     Жука рассмеялся:
     - И  чудной же этот народ.  Я заходил к нему поговорить.  Ведь он
меня уже второй раз спасает от беды... Первый раз в Табокасе, помнишь?
     - Как же, помню...
     - Вчера снова.  Я зашел, спрашиваю, чего бы он хотел. Говорю, что
решил  подарить  ему  тот  участок  земли,  который  мы в прошлом году
выжгли,  но не успели засадить,  на границе  с  Репартименто.  Хорошая
земля,  там получится порядочная плантация...  Так знаешь,  что он мне
ответил?
     - Что же?
     Жука снова рассмеялся:
     - Он  сказал,  что  желает  только одного - чтобы ты разрешил ему
повенчаться с Раймундой.  Нет,  ты только подумай!..  У  каждого  своя
мания...  Я дарю дураку землю,  а он предпочитает эту ведьму...  Ну, я
обещал, что ты дашь согласие...
     Синьо Бадаро не стал возражать:
     - А когда женится,  пусть получит и землю. Будешь в Ильеусе, вели
Женаро оформить дарственную запись в нотариальной конторе.  Он хороший
мулат...  И Раймунда тоже имеет право,  я обещал отцу,  что, когда она
надумает выходить замуж, не оставлю ее без приданого. Я согласен.
     Он хотел уже кликнуть Раймунду и  дону  Ану,  чтобы  сообщить  им
новость, но Жука остановил его жестом:
     - Дело в том, что со мной говорили еще об одном предложении...
     - Еще об одном?  Ты что же это,  стал для наших работников святым
Антонио?
     - На этот раз речь идет не о работнике...
     - А о ком же?
     Жука раздумывал, не зная, как приступить к делу:
     - Ведь  действительно  смешно...  Раймунда  и  дона  Ана   одного
возраста,   обе   вскормлены  одной  негритянкой  Ризолетой...  Вместе
росли...
     - Дона  Ана?  -  Синьо  Бадаро  прищурил  глаза,  провел рукой по
бороде.
     - Речь  идет  о  капитане Жоане Магальяэнс.  Он говорил со мной в
Ильеусе... Похоже, дельный человек...
     Синьо Бадаро закрыл глаза. Потом открыл их и произнес:
     - Я заметил,  что дело клонится к этому.  Достаточно было видеть,
как  дона  Ана  льнет  к  капитану...  И  здесь,  и в Ильеусе во время
праздничной процессии...
     - Ну, и как твое мнение?
     Синьо задумался:
     - Дело  в том,  что его здесь никто толком не знает.  Он говорит,
что в Рио он важная персона, что у него там и то и это, но никто о нем
ничего толком не знает. А тебе что известно?
     - Я знаю не больше твоего.  Но думаю,  что у него ничего нет. Тут
все  начинается  заново,  Синьо,  тебе  ведь это хорошо известно,  все
начинается заново,  и ценность человека определяется лишь со временем.
Кто  знает,  что  у  кого  осталось  позади?  Важно то,  что у каждого
впереди.  А капитан, мне кажется, человек, способный смело окунуться в
нашу жизнь.
     - Возможно...
     - Он  взялся  обмерять  землю  без  регистрации здесь диплома;  я
уверен, он это сделал ради денег, а не из дружбы. Но дону Ану он хочет
получить не ради денег,  а по любви. Я знаю людей так же хорошо, как и
землю...  Он хочет жениться;  возможно, у него за душой нет ни гроша и
ему придется начинать все с начала.  Но он действует смело.  Он лучше,
чем кто-нибудь другой, помышляющий лишь о праздной жизни...
     Синьо думал  с  полузакрытыми  глазами,  разглаживая  свою черную
бороду. Жука продолжал:
     - Учти одно,  Синьо.  У тебя единственная дочь,  у меня вовсе нет
детей,  разве что на улице,  но те не носят моего имени. Олга не может
иметь  детей,  врач  уже  ей  сказал  об этом.  Придет день - и я паду
сраженный  выстрелом;  ты  знаешь,  что  так  будет.  Врагов  у   меня
достаточно...   Я   не  доживу  до  конца  этой  борьбы.  А  когда  ты
состаришься,  кто будет тот Бадаро, что станет собирать какао и делать
политику в Ильеусе? Кто?
     Синьо не отвечал, Жука добавил:
     - Он человек того же склада,  что и мы...  Кто знает, может быть,
он профессиональный игрок...  Возможно, и так, мне об этом говорили. А
здесь  все  игра,  игра  с  дракой  под  занавес.  Такой  человек  нам
пригодится... Когда меня убьют, он займет мое место...
     Жука зашагал  по  комнате,  схватил  хлыст,  лежавший  на скамье,
ударил им по сапогу.
     - Ты  можешь  выдать  ее замуж за адвоката или врача,  но какой в
этом толк?  Он проест доходы с какао и никогда не  разведет  ни  одной
плантации,  никогда не станет вырубать лес. Вместо этого он отправится
путешествовать,  наслаждаться тем,  что раньше  ему  было  недоступно.
Капитан все это уже испытал, теперь он хочет сажать какао. Потому, мне
кажется, он нам подходит...
     Раймунда вошла было в комнату подмести пол, но Синьо знаком велел
ей уйти. Жука продолжал:
     - Я ему сказал:  только одно условие, капитан - тому, кто женится
на доне Ане,  придется взять ее имя.  Это  противоречит  существующему
всюду  в  мире  обычаю:  муж  дает имя жене.  Кто женится на доне Ане,
должен стать Бадаро...
     - Ну, и что же он ответил?
     - Поначалу это ему не понравилось.  Он заявил,  что  Магальяэнсы,
мол,  тоже  известная фамилия.  Потом,  когда увидел,  что нет выхода,
согласился.
     Синьо Бадаро крикнул:
     - Дона Ана! Раймунда! Подите сюда!
     Они вошли.  Дона Ана,  по-видимому,  подозревала,  о чем говорили
отец и дядя.  Раймунда пришла со щеткой в руке - она  думала,  что  ее
зовут подмести комнату. Синьо начал с нее.
     - Антонио Витор хочет на  тебе  жениться...  Я  дал  согласие.  В
приданое  я  тебе дарю землю,  что позади плантации Репартименто.  Как
ты-то, согласна?
     Раймунда не знала, куда девать глаза.
     - Если вы, крестный, одобряете...
     - Тогда готовься к свадьбе. Мы ее скоро справим; что терять время
даром... Можешь идти к себе.
     Раймунда вышла. Синьо велел доне Ане подойти поближе:
     - Просят и твоей руки, дочка. Жука одобряет, а я вот не знаю, что
сказать... Это тот капитан, что был здесь... Как ты на это смотришь?
     Дона Ана выглядела сейчас так  же,  как  Раймунда  перед  Антонио
Витором.  Она уставилась в пол,  руки ее теребили юбку,  она не знала,
что ответить:
     - Капитан Жоан Магальяэнс?
     - Он самый. Ну что, он тебе нравится?
     - Да, папа, нравится.
     Синьо Бадаро медленно поглаживал бороду:
     - Возьми библию, посмотрим, что она нам скажет...
     Тогда дона Ана подняла глаза от  пола,  оторвала  руки  от  юбки,
голос ее прозвучал твердо и решительно:
     - Что бы там ни  говорилось,  отец,  я  выйду  только  за  одного
человека   в  мире  -  за  капитана.  Даже  если  вы  мне  откажете  в
благословении...
     Сказала и бросилась отцу в ноги, обнимая его колени.



     Доктор Жессе   покинул   представление   на   середине.  Любители
табокасской  труппы  остались  без  своего  режиссера,   выполнявшего,
кстати,   и   обязанности   суфлера.  Это  несколько  помешало  успеху
спектакля,  так как некоторые артисты недостаточно хорошо  знали  свои
роли  и  играли  под  суфлера.  Все же уход доктора Жессе не мог иметь
большого значения,  потому что жители Табокаса уделили  мало  внимания
обсуждению   спектакля   "Вампиры   общества",  -  город  был  охвачен
волнением,  вызванным вестью,  принесенной человеком,  которого срочно
прислали за доктором: Орасио заболел, он заразился лихорадкой.
     Доктор Жессе  ушел  с  середины  спектакля,  собрал   в   чемодан
лекарства и тут же сел на лошадь.  Человек,  сообщивший о случившемся,
отправился вместе с ним,  но  принесенная  им  новость  осталась:  она
побежала  по  рядам  зрителей,  передаваясь из уст в уста.  И когда на
следующий день в одиннадцать часов утра Эстер вышла из поезда и,  даже
не  позавтракав,  села  на ожидавшую ее тут же,  на станции,  лошадь и
вместе с приехавшими за  ней  жагунсо  направилась  на  фазенду,  весь
Табокас  уже  знал,  что  Орасио  заразился лихорадкой,  когда помогал
Силвио, скончавшемуся три дня назад.
     Вдова Силвио   начала   девятидневный  молебен  за  выздоровление
Орасио, "такого хорошего человека", - как говорила она.
     Виржилио проводил  Эстер  до  Табокаса,  не  обращая  внимания на
пересуды, однако на фазенду в тот день не поехал. Он решил отправиться
туда,  если полковнику станет хуже.  С тех пор как он узнал,  что Жука
Бадаро ускользнул от покушавшихся на него жагунсо, Виржилио тоже носил
при себе револьвер.
     Табокас жил  ожиданиями  посланцев,  приезжавших  с  фазенды   за
лекарствами.  Кабинет  доктора Жессе был закрыт,  и его жена объявляла
всем пациентам,  что "доктор вернется лишь тогда, когда решится дело с
полковником  Орасио".  Эта  фраза понималась обывателями в том смысле,
что доктор вернется только когда будет сопровождать труп  Орасио,  ибо
никто  еще не выздоравливал от этой лихорадки.  Приводили примеры,  их
было множество;  умирали работники и полковники,  доктора и  торговцы.
Снова богомольные старухи стали вспоминать рассказы о дьяволе, который
был посажен в бутылку и должен выйти оттуда, чтобы унести с собой душу
Орасио.  Говорили,  что  брат  Бенто  уже  отправился  из Феррадаса на
фазенду с дарами  святого  причастия  для  Орасио:  монах  должен  был
исповедать его и отпустить грехи.
     И все же Орасио выжил.  Прошло семь дней,  и  температура  начала
понемногу спадать,  потом стала нормальной Возможно, полковника спасли
не столько лекарства доктора Жессе, сколько крепкое здоровье - человек
без пороков и болезней, с сильным организмом. Как только у него начала
снижаться  температура,  он  приказал  приступить   к   вырубке   леса
Секейро-Гранде.  Виржилио  был  вызван  на  фазенду,  полковник  хотел
посоветоваться с ним  относительно  некоторых  юридических  тонкостей.
Впрочем,  Виржилио приезжал как-то раз и до этого,  но полковник тогда
был плох:  он бредил какао,  вырубал леса, разбивал плантации. В бреду
он выкрикивал приказания, сажал и собирал какао.
     Эстер не отходила от  постели  больного,  проявляла  безграничную
преданность,  она похудела.  Когда Виржилио приехал в первый раз,  она
только спросила,  не имеет ли он  каких-нибудь  известий  о  ее  сыне,
оставшемся в Ильеусе,  и он почти не видел ее одну.  Лишь на мгновение
они встретились наедине,  когда она шла из кухни  в  комнату  с  тазом
горячей воды;  он поцеловал ее.  Им почти не удалось поговорить друг с
другом,  и Виржилио страдал,  как будто она ему изменила.  Но вместе с
тем  в его глазах чувствовалось какое-то беспокойство,  он считал себя
виновным в болезни Орасио,  в его смерти, которая казалась неизбежной,
как будто полковник заболел потому,  что он,  Виржилио, пожелал этого.
Он понимал, что и у Эстер было такое же чувство, и страдал от этого.
     Когда Орасио,  находясь уже вне опасности,  вызвал Виржилио,  тот
старался казаться опечаленным,  в особенности перед Эстер,  у  которой
было  усталое  и  подавленное  лицо.  Полковник  лежал  на белоснежных
простынях,  одетый в свою неизменную ночную рубашку,  Эстер сидела  на
постели мужа,  держа его за руку.  Орасио никогда не был так счастлив,
как к концу болезни,  когда почувствовал  всю  преданность  жены.  Это
наполняло  его гордостью;  он отдавал распоряжения работникам,  Манеке
Дантасу и Бразу,  которые навестили его в этот день.  Виржилио вошел в
комнату, наклонился над кроватью, обнял полковника, холодно пожал руку
Эстер, которая выделялась на фоне этой мрачной комнаты, поздоровался с
Манекой Дантасом, поздравил Жессе "с его чудом". Но Орасио рассмеялся:
     - Кроме бога,  я обязан спасением ей, - и он показал на Эстер. Он
тут  же  извинился  перед  доктором Жессе:  - Конечно,  вы,  друг мой,
сделали все,  что могли - лекарства, лечение, чорт знает что еще... Но
если  бы  не  она,  не  спавшая  все  это время,  я не знаю,  как бы я
выпутался...
     Эстер встала и вышла из комнаты.  Виржилио присел на постель,  на
теплое место,  которое только что занимала его любовница,  и  внезапно
его  охватила  злоба против Орасио.  Он не умер...  О,  если бы он мог
приказать его убить!..
     В течение  нескольких  минут  Виржилио  сидела  молча,  отдавшись
целиком  своим  мыслям.  Понадобился  вопрос  Манеки  Дантаса,   чтобы
привлечь его внимание к беседе:
     - А ваше мнение, доктор?
     Виржилио встретился с Эстер позднее, на фазенде. Она обняла его и
зарыдала:
     - Ты считаешь,  что я не должна была так поступать?  Но ведь я не
могла иначе.
     Это тронуло   его,  он  приласкал  поверх  платья  любимое  тело.
Поцеловал ее глаза, щеки и вдруг тревожно вскрикнул:
     - У тебя жар!
     Эстер сказала,  что нет: это просто от усталости. Она расцеловала
его,  попросила  остаться  на  ночь.  Она сумеет под предлогом хлопот,
связанных  с  уходом  за  больным,  забежать   к   нему   в   комнату.
Взволнованный,  Виржилио обещал,  ведь он так соскучился по ее ласкам.
Он расстался с ней,  лишь когда они увидели на  дороге  приближающихся
рабочих.
     Но за обедом Эстер почувствовала себя  плохо:  она  на  могла  ни
сидеть,  ни есть.  Пожаловавшись на озноб, выбежала из-за стола, у нее
началась тошнота.  Виржилио,  сильно побледнев,  повернулся к  доктору
Жессе:
     - Она заразилась лихорадкой!
     Врач встал, пошел за Эстер, она заперлась в ванной. Виржилио тоже
поднялся,  он почти не обращал внимания на  Манеку  Дантаса  и  Браза.
Остановился  рядом с врачом в коридоре.  Эстер открыла дверь,  глаза у
нее были воспалены. Виржилио схватил ее руку.
     - Что с тобой?
     Она нежно улыбнулась ему, слегка пожав руку:
     - Ничего...  Только  я  не  могу  стоять на ногах.  Пойду немного
прилягу. Я вернусь попозже...
     Она отдала  распоряжение  служанке,  затем направилась в комнату,
где должен был в  эту  ночь,  такую  далекую  от  первого  приезда  на
фазенду, спать Виржилио, и улеглась на кровать. Он остался в коридоре,
заглядывая оттуда в комнату.  Доктор Жессе, попросив разрешения, вошел
за  нею и закрыл дверь.  Орасио,  лежавший в комнате по другую сторону
коридора,  поинтересовался,  кто там,  что за шум?  Виржилио  вошел  к
полковнику и прерывающимся голосом объявил:
     - Она заразилась лихорадкой...
     Он хотел что-то добавить и не мог,  остановился, глядя на Орасио.
Полковник широко раскрыл глаза,  полуоткрыл рот,  он тоже хотел что-то
сказать  и  тоже  оказался  не в состоянии.  Он был похож на человека,
который падает и не видит ничего,  за что можно  было  бы  ухватиться.
Виржилио  захотелось обнять его,  вместе посетовать на судьбу,  вместе
поплакать, потому что несчастье постигло их обоих...



     Все в Ильеусе были одного мнения: Бадаро имели явное преимущество
в   борьбе  за  Секейро-Гранде.  Это  утверждали  не  только  кумушки,
сплетничавшие в  церковных  приделах.  Сведущие  люди  в  барах,  даже
адвокаты  в  суде  сходились на том,  что братья Бадаро почти одержали
победу,  чему  в  значительной  мере  способствовала  болезнь  Орасио.
Судебный   процесс  был  приостановлен  после  нескольких  ходатайств,
поданных Женаро и удовлетворенных судьей. Жука Бадаро вступил в лес и,
прорубив  просеки  в  зоне,  граничащей  с  фазендой Санта-Ана,  начал
выжигать деревья.
     Правда, то   и   дело   возникала   перестрелка   и   происходили
столкновения. Полковник Манека Дантас, с одной стороны, и Жарде, Браз,
Фирмо,  Зе  да  Рибейра  и  другие соседние землевладельцы - с другой,
делали все от них зависящее,  чтобы затруднить  работу  людей  Бадаро.
Манека  Дантас  устроил  засаду на работников,  отправившихся вырубать
участок леса,  в результате чего произошла крупная перестрелка. Браз с
несколькими   людьми   вторгся   ночью   в   лагерь  на  опушке  леса,
воспользовавшись  отсутствием  Жуки.  Но,  несмотря  на  это,   работа
продолжалась: Бадаро закрепились в лесу.
     Участились и нападения на людей  Орасио.  В  то  время  как  Жука
сопровождал  и  охранял  работников,  Теодоро  дас  Бараунас  совершал
набеги. Однажды ночью он появился на плантации Жозе да Рибейра, поджег
склад;  погибло  двести пятьдесят арроб уже запроданного какао,  кроме
того,  он спалил каза-гранде,  убил работника,  поднявшего тревогу,  с
нескольких сторон поджег маниоковую плантацию;  Зе да Рибейра с трудом
удалось справиться с огнем.
     В Ильеусе поговаривали,  что Теодоро дас Бараунас, после того как
поджег   нотариальную   контору   Венансио,   пристрастился   к   этой
деятельности.  Для  "А  Фолья де Ильеус" он окончательно превратился в
"поджигателя".  Руи  написал  ставшую  знаменитой  статью,  в  которой
сравнивал  Теодоро  с  Нероном,  распевавшим песни после поджога Рима.
Жозе да Рибейра и его работники сравнивались с "первыми  христианами",
жертвами  преступного и кровавого безумства нового Нерона,  "еще более
чудовищного,  чем  римский   император-выродок".   Из   всех   статей,
опубликованных во время борьбы за Секейро-Гранде, эта имела наибольший
успех,  она была  даже  перепечатана  газетой  оппозиции  в  Баие  под
заголовком "Преступления сторонников правительства в Ильеусе".  Против
Теодоро был возбужден процесс.
     Орасио даже  после  выздоровления  оказался не в состоянии начать
вырубку леса с той стороны, к которой примыкала его фазенда. Некоторые
объясняли  это  болезнью  Эстер.  Но  как бы там ни было,  работники и
жагунсо, отправленные полковником Орасио, возвращались, так и не сумев
закрепиться в лесу и прорубить просеки для выжигания леса.
     В результате  комментарии  печати  оказались  благоприятными  для
Бадаро.  Теперь  сам  Синьо  Бадаро возглавил людей,  которые две ночи
подряд предпринимали нападения на лагерь  Жарде.  Кончилось  тем,  что
работники Орасио вынуждены были отказаться от дальнейших попыток. Лишь
Браз с несколькими своими людьми прорубил небольшую просеку в лесу  на
границе  своей  плантации и начал выжигать деревья,  однако он вел эту
работу на небольшой площади,  несравненно меньшей, чем территория, уже
выжженная Бадаро.
     И все же находились такие, кто ставил на Орасио. Они основывались
на  том,  что  Орасио  богаче,  что  у  него  много денег в банке и он
способен дольше выдержать борьбу.  Деньги пожирала не  только  вырубка
леса и посадка деревьев какао; главным образом их пожирали жагунсо.
     Синьо Бадаро готовился выдать дочь замуж.  Он хотел обвенчать  ее
со  всей  роскошью:  заказал множество вещей в Рио-де-Жанейро,  заново
перестроил свой дом в Ильеусе,  добавив целое крыло,  где должны  были
жить новобрачные,  и покрасил каза-гранде в своем поместье.  Трудились
портнихи, трудились кружевницы: свадьба дочери полковника представляла
собою  событие.  Девушка  должна  была  принести в приданое нарядов на
много лет,  постельное белье, которое останется в будущем для ее детей
и внуков,  дорогие расшитые покрывала,  простыни и одеяла, наволочки и
скатерти.  В  провинцию  были  отправлены   посланцы   за   тончайшими
кружевами.  Деньги тратились легко:  и на оплату жагунсо,  нанятых для
убийств,  и на оплату портных  и  сапожников,  одевавших  и  обувавших
невесту. В Ильеусе об этой свадьбе говорили не меньше, чем о стычках в
Секейро-Гранде.  Жоан Магальяэнс покинул город;  он  жил  на  фазенде,
помогая  Жуке  вырубать  лес.  Иногда  он выезжал в Ильеус,  составлял
партию в покер,  продолжая накапливать деньги  игрой.  На  фазенде  он
ничего не тратил, делал сбережения.
     Однако многие  знали,  что  Синьо  Бадаро  уже  израсходовал  все
деньги,  вырученные  за  урожай  этого года.  Максимилиано рассказывал
своим близким знакомым,  что полковник даже предложил ему  продать  по
значительно  более низкой цене урожай будущего года.  Между тем Орасио
не продал даже и половины уже собранного какао этого урожая.  И все же
таких, кто ставил на Орасио, было немного. Большинство было за Бадаро,
трудно было себе представить,  что  они  могут  проиграть,  и  поэтому
сторонники Бадаро заказывали новую одежду,  чтобы появиться на свадьбе
доны Аны.
     Богомольные старые  девы и замужние сеньоры собирались по вечерам
в доме  Жуки  Бадаро,  где  Олга  демонстрировала  полученные  из  Рио
роскошные платья,  нижние юбки из вышитого батиста,  ночные сорочки, о
которых можно только мечтать.  Она  показывала  элегантные  корсеты  и
тончайшие кружева,  доставленные из Сеара. Все приходили в восхищение.
Были и такие вещи,  которых в Ильеусе никогда и  не  видели;  вся  эта
изысканная роскошь свидетельствовала о могуществе семьи Бадаро.
     И когда  Синьо  со  своим  печальным  лицом,  обрамленным  черной
бородой,  проходил  по  узким  уличкам  города,  торговцы  склонялись,
приветствуя его, и указывали на полковника коммивояжерам, прибывшим из
Баии или Рио-де-Жанейро:
     - Это хозяин края... Синьо Бадаро!



     Эстер умерла в ясное  солнечное  утро,  когда  в  городе  звонили
колокола,   приглашавшие   жителей   на   праздничную  мессу.  Болезнь
уничтожила почти всю ее красоту;  волосы у нее  выпали,  остался  лишь
призрак прежней красивой женщины; глаза резко выделялись на похудевшем
лице,  она уже знала наверное, что умрет, а ей хотелось жить. В первые
дни лихорадки у нее был страшный бред;  простыни ее промокали от пота,
она произносила отрывистые слова,  иногда хватала Орасио,  крича,  что
змея  обвила  ее шею и хочет задушить.  Манека Дантас,  который провел
несколько дней на фазенде Орасио - у него были серьезные подозрения об
отношениях  между  Виржилио  и  Эстер,  -  дрожал  от страха,  что она
заговорит об адвокате  ночью,  когда  ее  бьет  лихорадка.  Но  Эстер,
казалось,  ничего  не  видела,  кроме  змей в молчаливых предательских
трясинах леса,  змей, готовых схватить невинную лягушку, И она кричала
и  страдала,  причиняя  мучения всем присутствующим;  служанка Фелисия
плакала.
     Доктор Жессе,  увидев,  что  температура не спадает,  посоветовал
перевезти больную в  Ильеус.  Это  было  грустное  зрелище:  работники
вынесли  ее  с  фазенды в гамаке.  Доктор Жессе,  взбираясь на лошадь,
сказал Виржилио:
     - Это похоже на похороны... Бедная Эстер...
     Орасио провожал жену.  Все трое ехали молча.  Виржилио с тех пор,
как она заболела,  как будто потерял дар речи.  Он молча расхаживал по
каза-гранде,  каждый день находил новый предлог,  чтобы не  уезжать  с
фазенды  в Табокас.  Никто не обращал на него внимания;  в доме царило
смятение;  жагунсо мчались верхом за лекарствами,  негритянки кипятили
тазы  с  водой,  Орасио отдавал распоряжения относительно вступления в
лес и тут же бежал к постели, на которой бредила Эстер.
     Когда ее  стали  выносить  в  гамаке,  у  нее на момент наступило
просветление,  она взяла руку  Орасио  и  взмолилась,  словно  он  был
хозяином судеб мира:
     - Не дай мне умереть...
     Виржилио в  отчаянии  тоже  вышел во двор;  она устремила на него
умоляющий взгляд, полный безумного желания жить. На какое-то мгновение
он увидел в этом взгляде всю ее мечту об иной жизни, в иных краях, где
они были бы свободны в своей  любви.  Сейчас  он  уже  ни  к  кому  не
чувствовал злобы,  он ненавидел только эту землю,  которая убивала ее,
которая забирала ее отсюда навсегда.  Но сильнее ненависти был  страх.
Никого  не  отпускала  эта  земля,  она  удерживала  всех,  кто  хотел
бежать...  Она сковала Эстер цепями смерти, сковала и его; никогда она
больше  его не отпустит...  Он зашагал вглубь плантации и ходил там до
тех пор,  пока его не позвали:  пора было трогаться  в  путь.  Впереди
несли гамак,  покрытый простыней.  Они ехали позади.  Это было страшно
долгое путешествие...  Остановились в  Феррадасе.  Лихорадка  у  Эстер
усиливалась; она кричала, что не хочет умирать...
     В Табокас  приехали  к  вечеру.  Дом  доктора  Жессе   заполнился
посетителями.  Виржилио  всю  ночь не мог заснуть,  ворочался на своей
холостяцкой постели,  на  которую  так  давно  уже  не  ложился...  Он
вспоминал  ночи  с Эстер,  бесконечные ласки,  их тела,  трепещущие от
страсти,  ночи любви.  А на другой день он был свидетелем того, как ее
отправляли в Ильеус в специальном вагоне,  уложив ни импровизированную
койку.  С одной стороны сидел Орасио,  с другой дремал доктор Жессе. У
врача  был усталый,  убитый вид,  глаза на полном лице глубоко запали.
Эстер взглянула на Виржилио,  и он почувствовал,  что она прощается  с
ним.  Любопытство охватило всех присутствующих на станции, и, когда он
вышел из вагона,  люди расступились,  чтобы дать ему дорогу,  а  вслед
стали отпускать замечания.
     На другой день он не выдержал и поехал в Ильеус.  После посещения
дома Орасио, где Виржилио постарался пробыть как можно дольше, он не в
состоянии был следить за  ходом  процессов,  которые  вел  в  суде,  и
отправился в бар.
     Виржилио ходил вялый и раздраженный,  чувствовал  себя  одиноким,
без друга. Он скучал по Манеке Дантасу, который так привязался к нему.
Ему хотелось поговорить с кем-нибудь,  излить  свою  душу,  рассказать
все:  и то,  что произошло,  и то, о чем они мечтали - о прекрасном: о
жизни в других краях, где они предавались бы своей любви, и о том, что
было подлостью - о желании, чтобы ради их благополучия Орасио погиб от
выстрела.  Он подумывал иногда о  том,  чтобы  уехать,  но  знал,  что
никогда не уедет, чувствовал, что связан с этой землей навсегда.
     Единственное, что  выводило  его  из   апатии,   в   которую   он
погрузился,  это  разговоры  о  стычках  в Секейро-Гранде.  Они как бы
связывали его еще сильнее с Эстер:  ведь благодаря лесу Секейро-Гранде
они познакомились,  а потом и полюбили друг друга.  Орасио,  как он ни
страдал из-за болезни жены,  ни на мгновение не забывал  о  делах.  Он
отдавал распоряжения,  вызывал в Ильеус для переговоров земледельцев и
надсмотрщиков.
     Как-то приехал  Манека  Дантас  и  привез  дону Аурисидию,  чтобы
помочь  по  хозяйству  и  приглядеть  за  ребенком.  Виржилио  подолгу
разговаривал   с   полковниками   о  политических  перспективах,  ходе
судебного процесса,  статьях в "А Фолья де Ильеус". Орасио уже говорил
с Виржилио о выдвижении его кандидатуры в депутаты. И во время болезни
Эстер адвокат почувствовал неожиданно уважение к Орасио, он понял, что
связан с ним,  и был благодарен полковнику, который казался ему раньше
неспособным чувствовать и страдать,  за то,  что он также страдает, за
все его усилия спасти Эстер:  медицинские консилиумы, церковные обеты,
молебны за ее выздоровление.
     Лишь один  раз  Виржилио  удалось  поговорить  с  Эстер.  А  она,
казалось,  только этого и ждала, чтобы умереть. Она была уже на пороге
смерти.  Воспользовавшись  тем,  что  Орасио  вышел,  а дона Аурисидия
задремала в зале,  он прошел в комнату,  чтобы сменить доктора  Жессе,
едва  стоявшего  на  ногах  от  усталости.  Эстер спала,  лицо ее было
покрыто потом.  Она вся горела,  Виржилио положил ей на  голову  руку.
Потом  вынул  платок  и  вытер  ей  лоб.  Она  задвигалась на кровати,
застонала и проснулась.  Эстер не сразу узнала его и не сразу  поняла,
что  они  одни.  Когда  это дошло до ее сознания,  она вытащила из-под
простыни иссохшую руку, взяла его руку и положила себе на грудь. Потом
улыбнулась, сделала усилие и сказала:
     - Как жалко, что я умираю...
     - Ты не... - он сделал огромное усилие - ...не умрешь, нет...
     Она снова улыбнулась, это была самая грустная улыбка в мире.
     - Дай мне на тебя посмотреть...
     Виржилио опустился на колени у кровати,  склонился к  ее  голове,
поцеловал лицо,  глаза,  губы,  пылавшие жаром.  И он дал волю слезам,
оросившим ее руки;  горькие слезы заструились по его  лицу.  Это  были
безмолвные мгновения,  ее горячечная рука лежала на его волосах,  он с
грустью целовал ее обезображенное лихорадкой лицо.
     Дона Аурисидия проснулась:  он вскочил, но прощаясь, Эстер успела
поцеловать его.  Он вышел, чтобы никто не увидел, что он плачет. Когда
дона Аурисидия вернулась в комнату, Эстер выглядела гораздо лучше.
     - Ее навестило здоровье,  - говорила дона Аурисидия на  следующий
день,  когда  Эстер  скончалась.  Это  было  прощание любви,  - только
Виржилио знал об этом.
     На похоронах  было  много народу.  Из Табокаса прибыл специальный
поезд, приехали люди из Феррадаса, Манека Дантас, плантаторы, владения
которых    примыкали    к    Секейро-Гранде,    прибыли    друзья   из
Банко-да-Витория,  собрался весь Ильеус.  В черном гробу лицо покойной
снова  казалось  красивым,  и Виржилио увидел ее такой,  как накануне,
счастливой от сознания, что она любима и любит.
     Отец Эстер    плакал;   Орасио,   одетый   в   черное,   принимал
соболезнования;  дона Аурисидия дежурила у гроба.  Вынос  состоялся  к
вечеру,  сумерки  застигли  похоронную  процессию  на пути к кладбищу.
Доктор  Жессе  сказал  несколько  слов,   каноник   Фрейтас   совершил
отпевание,  присутствующие  старались  обнаружить страдание на бледном
лице Виржилио.
     Манека Дантас  извинился перед Виржилио за то,  что не принял его
приглашения вместе пообедать: в эту первую траурную ночь ему надо было
быть с Орасио.  Виржилио прошелся один по улицам,  зашел выпить в бар,
почувствовал на себе любопытные взгляды посетителей,  прошел  в  порт,
задержался  у  причала,  где  стояло  на разгрузке судно,  перекинулся
несколькими словами с человеком в синем  жилете,  оказавшимся  пьяным,
поразмыслил,  куда бы пойти. Ему хотелось встретить кого-нибудь, чтобы
поговорить и выплакать слезы,  которыми было переполнено  его  сердце.
Кончилось  тем,  что  он постучался к Марго,  которая уже спала и была
очень удивлена его приходу. Но когда она увидела его таким печальным и
несчастным,  сердце ее смягчилось,  и она прижала его к груди с той же
материнской лаской,  с какой приняла его в ту  далекую  ночь  в  Баие,
когда он получил известие, что его отец умер в сертане...



     И вот  прошли  зимние  дожди  и  наступили теплые летние дни.  На
деревьях какао появились  цветы,  предвестники  нового  урожая.  Много
рабочих,  не  занятых  сейчас на плантациях по уборке урожая или сушке
какао,  были наняты полковниками Бадаро  и  Орасио  для  вырубки  леса
Секейро-Гранде.  Орасио  после  смерти Эстер целиком отдался борьбе за
овладение лесом.  Он тоже вступил в лес и,  отбивая нападения  жагунсо
Бадаро,  прорубал  просеки,  выжег большие лесные участки.  Противники
продвигались с обоих сторон  леса,  и  нельзя  было  предугадать,  кто
возьмет   верх.  Столкновения  на  время  прекратились;  опытные  люди
предсказывали,  что они возобновятся, когда Орасио и Бадаро встретятся
у реки, разделяющей лес.
     В Виржилио Орасио имел  самого  деятельного  помощника.  Процесс,
хотя  и  медленно,  но понемногу двигался благодаря тому,  что адвокат
ежедневно бомбардировал судью различными прошениями; исковое заявление
на  Теодоро  дас  Бараунас,  которое  он  составил  как  адвокат Зе да
Рибейры,  представляло собой юридический шедевр.  Кроме того, Виржилио
изучил заявку на владение лесом, сделанную Синьо Бадаро, и обнаружил в
ней крупные недочеты с точки зрения закона:  так, обмер территории был
неполным,  он  не  определял настоящих размеров леса,  это было что-то
неопределенное и неточное.  Виржилио обратился к судье  с  пространным
заявлением, которое было приобщено к делу.
     И вот прошло лето,  кончились жаркие дни,  и  плоды  на  деревьях
какао созрели,  позолотив тенистые плантации. Кончились месяцы застоя.
Коммивояжеры  заполонили  дороги  в  Табокас,  Феррадас,  Палестину  и
Мутунс,  поплыли  по океану,  направляясь в Ильеус.  В третьих классах
переполненных  пароходов  партия  за  партией  прибывали  переселенцы,
приезжали бродячие торговцы - сирийцы,  направлявшиеся в леса с тюками
за спиной.  Многие древесные стволы,  обугленные  при  выжигании  леса
Секейро-Гранде,  снова  пустили зеленые ростки,  оживив места вырубки.
Образовались новые дороги,  под дождями выросли цветы вокруг  крестов,
поставленных   на   могилах   прошедшей   зимой.   За   этот  год  лес
Секейро-Гранде уменьшился почти наполовину.  Он поредел - это была его
последняя  зима.  В  дождливые  утра  работники проходили с серпами на
плечах, их грустная песня замирала в лесу:
                    Какао кормит весь наш край,
                    Созрел богатый урожай...



     На пороге  зимы  дона  Ана   обвенчалась   с   капитаном   Жоаном
Магальяэнсом.  Жука  и Олга были посажеными отцом и матерью жениха,  а
Женаро и супруга Педро Маты - посажеными родителями  невесты.  Каноник
Фрейтас,  благословив  новобрачных,  соединил  также  "на  жизнь  и на
смерть"  Антонио  Витора  и  Раймунду.  Антонио  Витор  был  в  черных
ботинках,   которые  его  невероятно  мучили.  Раймунда,  как  всегда,
держалась хмуро.  А  вечером,  хотя  дона  Ана  и  не  велела  молодым
работать, Раймунда осталась помогать на кухне, а Антонио Витор подавал
гостям напитки, слегка прихрамывая в своих новых тесных ботинках.
     Этот праздник  надолго  запомнился всем в Ильеусе.  Дона Ана была
прекрасна в своем белом платье,  длинной подвенечной  фате  с  цветами
флердоранжа,  с широким золотым обручальным кольцом,  сверкавшим у нее
на  пальце.  Жоан  Магальяэнс,  одетый  в  элегантный  фрак,   вызывал
восхищение  у  девиц  на  выданье.  Синьо  Бадаро выполнял обязанности
хозяина праздника. У него был немного грустный вид, он следил взглядом
за дочерью, которая порхала с места на место, ухаживая за гостями.
     Гости проходили  чередой  через  спальню  новобрачных,  где   вся
кровать  была  завалена  подарками.  Там были чайные сервизы,  изящные
безделушки,  столовое  серебро,   гарнитуры   белья,   длинноствольный
револьвер  кольт-38  из  хромированной  стали  с рукояткой из слоновой
кости - настоящий шедевр, преподнесенный Жоану Магальяэнсу полковником
Теодоро.  Полковник пил шампанское,  шутил с капитаном,  спрашивая, не
слишком ли мягок матрац.  Восхищенные  гости  выходили  из  спальни  в
танцевальный зал,  где военный духовой оркестр в полной парадной форме
наигрывал вальсы и польки, а иногда и машише.
     Когда новобрачные на рассвете уходили к себе, Жука Бадаро удержал
племянницу и друга и сказал смеясь:
     - Я хочу мальчика, смотрите не забудьте! Настоящего Бадаро!
     Медовый месяц,  который они проводили на фазенде,  был неожиданно
прерван  известием  об  убийстве  Жуки  в Ильеусе.  После свадьбы Жука
вместе с молодыми выехал на фазенду и тут же отправился вглубь леса  с
отрядом  людей.  Через  несколько  дней  Жука вернулся в город,  чтобы
провести там субботу и воскресенье, - он соскучился по Марго.
     В воскресенье  Жука отправился позавтракать с недавно прибывшим в
Ильеус врачом, который привез ему письмо от одного друга из Баии. Врач
остановился  на главной улице,  в пансионе сирийца.  Они заняли первый
столик в зале,  рядом со входной дверью.  Жука Бадаро сидел  спиной  к
выходу.   Жагунсо   прислонил   револьвер  к  косяку  двери  и  сделал
один-единственный выстрел.  Жука  медленно  повалился  на  стол,  врач
протянул руки,  чтобы поддержать его,  но тот внезапно поднялся, одной
рукой схватился за косяк, другой выхватил револьвер. Убийца побежал по
улице,  но  его  настигло  три  выстрела  подряд,  и он свалился,  как
подкошенный.  Жука Бадаро медленно сполз,  держась за дверь, револьвер
выскользнул  у  него из рук и упал на камни мостовой.  Все произошло в
течение какого-то мгновения.  Находившиеся в столовой люди подбежали к
Жуке, прохожие на улице сбегались к упавшему жагунсо.
     Жука Бадаро скончался через три дня  в  окружении  семьи,  стойко
перенеся операцию,  которую врач попытался ему сделать,  чтобы извлечь
пулю.  В Ильеусе для таких операций не было условий,  не имелось  даже
хлороформа.  Пока шла операция,  Жука Бадаро улыбался. Врач сделал все
для его спасения; Синьо Бадаро сказал ему:
     - Если спасете брата, можете просить что угодно.
     Но врачу ничего не удалось сделать,  не удалось и  другим  врачам
Ильеуса,  и доктору Педро, приехавшему из Табокаса. Перед смертью Жука
позвал Синьо и по секрету попросил, чтобы тот дал денег Марго.
     В комнате уже собралось много народу, и Жука тихо сказал капитану
и доне Ане:
     - Я хочу мальчика, не забудьте! Бадаро! - И он попросил дону Ану,
гладя ее по руке: - Назови его моим именем...
     Олга истерически рыдала,  но Жука не обращал на нее внимания:  он
умер спокойно.  Последние его слова были о Секейро-Гранде -  он  жалел
только, что не увидит лес засаженным какао.
     Со времени смерти Эстер в  Ильеусе  не  было  таких  похорон.  Из
Табокаса тоже прибыл специальный поезд. Антонио Витор опять надел свои
ботинки со скрипом,  он плакал,  как малое дитя.  Мануэл  де  Оливейра
поместил  в  "О  Комерсио" некролог,  полный похвал покойному,  доктор
Женаро  произнес  у  открытой  могилы  речь,   изобиловавшую   резкими
нападками  по адресу Орасио.  Теодоро дас Бараунас поклялся отомстить.
Когда гроб опустили в могилу, дона Ана бросила на него букетик цветов,
Синьо кинул первую горсть земли.
     Ночью в своем опустевшем доме Синьо расхаживал из угла в угол. Он
обдумывал  план  мести.  Ему  было  ясно,  что  посылать убивать людей
Орасио,  этих примкнувших к нему земледельцев,  не имело смысла,  надо
было  покончить с самим полковником.  Только одна жизнь могла оплатить
жизнь Жуки - и это была жизнь Орасио да Силвейра. Он решил, что во что
бы  то  ни  стало прикажет его убить.  У него был разговор с Теодоро и
капитаном Магальяэнсом,  при котором присутствовала дона  Ана.  Доктор
Женаро и полицейский инспектор считали,  что Орасио следует привлечь к
судебной ответственности.  Человек,  убивший Жуку, был жагунсо Орасио,
все знали,  что он работал на его фазенде. Но Синьо сделал резкий жест
рукой:  это  дело  не  для  суда.  Мало  того,  что  нелегко  доказать
виновность   Орасио,  поскольку  убийца  скончался.  Синьо  Бадаро  не
почувствовал бы себя отомщенным,  увидев Орасио на скамье  подсудимых.
Дона  Ана  была  того  же  мнения,  согласился с этим и капитан.  Жоан
Магальяэнс был  немного  напуган  -  неизвестно,  чем  все  это  может
кончиться.  Теодоро  дас Бараунас на следующий день отправился,  чтобы
заняться этим делом.
     Но убить  Орасио  было нелегкой задачей.  Полковник знал,  что на
дороге и в Ильеусе его подстерегала опасность. И он почти не выезжал с
фазенды.  Когда  он  направлялся в Феррадас или Табокас,  его окружала
многочисленная свита жагунсо,  обладавших метким глазом,  почти всегда
рядом  с  ним  ехал  Браз.  В  Ильеусе  он  не появлялся уже несколько
месяцев,  Виржилио приезжал на фазенду информировать полковника о ходе
судебных  процессов.  В конце концов доктор Женаро все же убедил Синьо
подать в суд на Орасио.  Синьо наконец согласился,  теперь у него были
на это свои причины.
     Полицейский инспектор произвел расследование,  съездил в Табокас,
отыскал   несколько  свидетелей,  которые  подтвердили,  что  человек,
убивший Жуку,  был работником с фазенды  Орасио.  А  один  человек  из
порта,  носивший  на  пальце перстень с фальшивым брильянтом,  передал
полицейскому инспектору разговор, который произошел у него с убийцей в
таверне  испанца  накануне  преступления.  Убийца  сильно  подвыпил  и
проболтался человеку с перстнем.  У него было много денег,  он показал
бумажку  в  сто  мильрейсов и по секрету рассказал,  что ему предстоит
выполнить важное задание полковника Орасио. Это был наиболее серьезный
свидетель  обвинения.  Прокурор принял заявление Синьо Бадаро,  оказал
давление на судью.  Все,  чего удалось добиться  Виржилио,  -  это  не
подвергать   Орасио   предварительному   тюремному  заключению.  Судья
извинялся перед Синьо Бадаро:  "Кто осмелится арестовать полковника на
его фазенде? Ради поддержания престижа правосудия целесообразнее взять
Орасио лишь в день суда".  Виржилио обещал, что его подзащитный явится
на рассмотрение дела.
     Доктор Женаро возлагал большие надежды на  то,  что  ему  удастся
добиться  желательного  состава присяжных,  который вынесет полковнику
обвинительный   приговор.   Бадаро   господствовали   в   политическом
отношении;  возможно  даже  применение  самой  высокой меры наказания.
Однако Синьо надеялся,  что он  успеет  покончить  с  полковником  еще
раньше,  чем тот предстанет перед судом. Или, в крайней случае, как он
сказал Жоану Магальяэнсу,  в самый день суда.  Поэтому он и согласился
на процесс.
     Орасио, казалось,  нисколько не был озабочен этим судебным делом.
Его  интересовал  другой  иск,  который  он  возбудил  против  Синьо и
Теодоро,  -  относительно  прав  на  владение  лесом   Секейро-Гранде.
Адвокаты  наживались на всех этих процессах,  писали прошения,  полные
взаимных оскорблений, готовили речи, которые они собирались произнести
в суде.
     Несмотря на то,  что организовать убийство полковника было  делом
нелегким,  Орасио  уже  дважды был на волосок от смерти.  В первый раз
покушался  человек,  посланный  Теодоро:   от   сумел   добраться   до
развесистой  гойябейры близ дома полковника,  прождал несколько часов,
пока Орасио появился на веранде и,  усевшись на скамью,  начал  резать
сахарный  тростник  для своего любимого мула.  Пуля попала в животное,
Орасио побежал за покушавшимся, но не догнал его. В другой раз это был
старик,  который  появился  на  фазенде  Бадаро  и  сам вызвался убить
Орасио. Он не требовал, чтобы ему за это заплатили, он только попросил
оружие.  Ему нужно свести счеты с полковником,  заявил он. Синьо велел
дать  ему  ружье.  Старик  был  убит  в  лунную  ночь,  когда  пытался
пробраться  к  дому  Орасио.  Кто-то  вспомнил,  что это отец Жоакина,
который когда-то владел  небольшой  плантацией,  впоследствии  ставшей
собственностью Орасио.
     После этого покушения Орасио усилил охрану  фазенды.  Он  выходил
редко,  но  это  не  мешало  его  людям  не  переставая  вырубать  лес
Секейро-Гранде.  Еще немного,  и они встретятся с работниками  Бадаро,
продвигавшимися  с  противоположной  стороны.  Лес  все  больше редел,
саженцы какао,  заготавливаемые для посадки, заполняли склады на той и
на другой фазенде.  Когда случалось,  что жагунсо Орасио встречались с
жагунсо Бадаро, происходила перестрелка, на дорогах проливалась кровь.



     И вот однажды утром, когда люди в лесу уже заслышали стук топоров
своих противников на другом берегу реки,  Ильеус,  проснувшись,  узнал
сенсационную    новость,    принесенную    телеграфом:     федеральное
правительство  издало декрет о назначении в штат Баия интервентора.  В
город были введены новые воинские части,  губернатор ушел в  отставку,
глава  оппозиции  прибыл из Рио на военном корабле,  чтобы вступить на
пост интервентора.  Теперь  власть  перешла  к  Орасио,  Синьо  Бадаро
оказался в оппозиции.  Телеграммой нового интервентора префект Ильеуса
был смещен,  а на его место назначен доктор Жессе.  С первым пароходом
из  Баии  прибыли  новый  судья  и  новый прокурор,  и они же привезли
назначение Браза полицейским инспектором  округа.  Прежний  судья  был
переведен  в  маленький провинциальный городок,  но он не согласился с
этим  и  подал  в  отставку.  Поговаривали,  что  он  уже   достаточно
разбогател  и больше не нуждался в месте судьи,  чтобы зарабатывать на
жизнь.  "А  Фолья  де  Ильеус"  выпустила  специальный  номер,  первая
страница которого была напечатана в две краски.
     Только тогда Орасио появился в Ильеусе, отозвавшись на телеграмму
интервентора,  который  пригласил его приехать в Баию для переговоров.
Полковник принимал поздравления друзей и избирателей.  Виржилио поехал
вместе  с  ним.  Целая  толпа,  пришла провожать его в порт.  На борту
парохода Орасио сказал адвокату:
     - Можете   считать   себя   депутатом   национального  конгресса,
доктор...
     Синьо Бадаро  тоже  приехал  в  Ильеус.  Он переговорил вечером с
доктором Женаро,  с бывшим судьей,  с капитаном  Жоаном  Магальяэнсом.
Приказал своим людям ускорить вырубку леса. На другой день он вернулся
обратно. Теодоро дас Бараунас ожидал его на фазенде Санта-Ана.



     Телеграмма Браза оторвала Орасио от  политических  переговоров  с
интервентором,  от  объятий  женщин  в баиянских кабаре,  от выпивок с
политическими деятелями в шикарных барах; эта телеграмма заставила его
выехать  из Баии первым же пароходом.  Люди Бадаро не только напали на
работников Орасио,  вырубавших лес,  и устроили настоящую резню,  но и
подожгли несколько плантаций какао, принадлежавших Орасио.
     Вот уже много лет шла борьба между противниками,  но ни  один  из
них  не  трогал  плантаций  своего  врага.  Огонь пожирал нотариальные
конторы, маисовые и маниоковые плантации, склады какао; падали убитыми
люди, но деревья какао никто не трогал.
     Синьо Бадаро понимал,  что это его последняя карта.  С  переменой
политической    обстановки   он   лишился   своих   главных   козырей.
Доказательством  тому  явился  неприятный  сюрприз,  на   который   он
натолкнулся,  отправившись  продавать свой будущий урожай фирме "Зуде,
брат и Кo". Экспортеры, казалось, не были в нем больше заинтересованы,
заговорили о денежных затруднениях,  предложили, наконец, купить какао
под заклад недвижимости.  Синьо пришел в ярость;  требовать у него,  у
Синьо Бадаро, заклада плантации! Максимилиано испугался, что полковник
его изобьет,  настолько он был  взбешен.  Но  все  же  владелец  фирмы
отказался  купить  какао,  раз  Синьо  Бадаро  не  хочет  предоставить
требуемые гарантии.  Таковы  распоряжения,  заявил  он.  И  полковнику
пришлось  продать  свое какао по дешевке швейцарский экспортной фирме.
После всего этого он предоставил Теодоро полную свободу действий:  тот
мог  в  отношении  леса  поступать,  как ему заблагорассудится.  Тогда
Теодоро поджег плантации Фирмо и  Жарде  и  даже  некоторые  плантации
Орасио.  Пожар продолжался несколько дней,  ветер разносил его;  змеи,
шипя, уползали в лес.
     В порту  Ильеуса друзья Орасио,  пожимая ему руку,  жаловались на
варварские действия Бадаро. Орасио ничего не отвечал. Он отыскал среди
присутствующих  Браза,  и  через  некоторое время между ними состоялся
длительный разговор в помещении полицейского управления. Орасио обещал
интервентору,  что  все  будет  сделано  по  закону.  Поэтому жагунсо,
напавшие на фазенду Бадаро и окружившие  каза-гранде,  фигурировали  в
газетах,  сообщивших  об этом событии,  как "солдаты полиции,  которые
пытались арестовать поджигателя Теодоро дас  Бараунас,  скрывавшегося,
как было установлено, на фазенде Санта-Ана".
     Окружение каза-гранде Бадаро явилось финалом борьбы за  обладание
землями  Секейро-Гранде.  Теодоро  хотел было сдаться,  чтобы отнять у
Орасио законный предлог для нападения, но Синьо не разрешил ему этого.
Он  заставил Теодоро тайно уехать в Ильеус,  где друзья усадили его на
пароход, направлявшийся в Рио-де-Жанейро. Впоследствии стало известно,
что Теодоро обосновался в Витории,  в штате Эспирито-Санто, где открыл
торговое предприятие. Возможно, Орасио знал о бегстве Теодоро. Но если
даже  и  знал,  то  не  подавал виду и продолжал окружение каза-гранде
фазенды Санта-Ана, как будто Теодоро укрылся там.
     Лес Секейро-Гранде   был   вырублен,   выжженные  участки  теперь
смешались с сожженными плантациями,  между ними уже не было границ. Не
было  больше ни ягуаров,  ни обезьян,  не было и призраков.  Работники
нашли останки Жеремиаса и похоронили их.  Над  могилой  был  поставлен
крест.
     Синьо Бадаро со  своими  людьми  оказывал  сопротивление  четверо
суток.  И  только  когда  он  был ранен и его по распоряжению доны Аны
отвезли в Ильеус, Орасио смог приблизиться к дому. Синьо был отправлен
утром  в  гамаке,  который  несли  на  руках,  а  вечером капитан Жоан
Магальяэнс заставил Олгу и дону Ану сесть на лошадей и тоже  тронуться
в путь. С ними отправилась и Раймунда, их сопровождали пятеро жагунсо.
Они должны были переночевать на фазенде Теодоро,  а на следующий  день
добраться до поезда, который доставил бы их в Ильеус.
     Жоан Магальяэнс с оставшимися людьми засел у берега реки. Антонио
Витор,  находившийся  рядом  с  ним,  по  временам  вскидывал  ружье и
стрелял.  Капитан,  глаза которого привыкли к городскому свету, ничего
не  различал  во  мраке  этой  безлунной ночи.  В кого стреляет мулат?
Однако ответный выстрел доказывал,  что Антонио Витор прав,  его глаза
были  привычны  к  темноте  плантаций,  он прекрасно различал в ночном
мраке силуэты приближавшихся людей.
     В конце концов они оказались окружены,  и им пришлось пробиваться
к дороге,  большинство попало в руки жагунсо Орасио. Жоан Магальяэнс и
его люди отступали все дальше, число жагунсо все уменьшалось, и вот их
осталось лишь четверо. Тогда Антонио Витор исчез; вскоре он вернулся с
оседланным ослом.
     - Сеньор капитан,  садитесь  и  поезжайте.  Здесь  больше  делать
нечего...
     И это была правда. Люди Орасио, возглавляемые Бразом, вступили во
двор усадьбы Бадаро. Жоан Магальяэнс спросил:
     - А вы?
     - Мы пойдем пешком, будем вас охранять...
     В тот самый момент,  как они тронулись в путь,  Браз поднялся  на
веранду  опустевшего  дома.  В безлунной ночи наступила полная тишина.
Люди Орасио собрались во дворе, приготовившись вступить в дом. Один из
них,  выполняя  распоряжение  Браза,  чиркнул  спичкой,  чтобы  зажечь
фонарь.  Из дома грянул  выстрел,  прорезавший  мрак;  человек  спасся
чудом. Остальные бросились наземь, а затем ползком стали пробираться к
дому.  Изнутри кто-то продолжал стрелять,  стараясь попасть в  Орасио,
который находился среди жагунсо. Браз предостерег полковника:
     - Осторожнее, там, верно, не один...
     Они пробрались  в дом с оружием наготове,  напрягая глаза,  чтобы
разглядеть,  кто стреляет.  В них  кипела  ненависть,  они  готовились
расправиться  с последними защитниками еще хуже,  чем с теми,  которых
только что убили на берегу реки и на дороге,  - они выкололи им глаза,
отрезали  губы  и  уши  и кастрировали их.  Они обшарили весь дом,  но
никого не нашли. Выстрелы смолкли, Браз сказал:
     - Наверное, кончились патроны...
     Браз шел впереди, двое по бокам, Орасио немного сзади. Оставалось
обыскать лишь чердак.  Они поднялись по узкой лестнице. Браз распахнул
дверь пинком ноги. Дона Ана Бадаро выстрелила, человек упал. И так как
это  была  последняя  оставшаяся  у нее пуля,  она бросила револьвер к
ногам Орасио и с презрением сказала:
     - Теперь вели меня прикончить, убийца!..
     И сделала шаг вперед.  Браз раскрыл рот от удивления.  Он  видел,
как  она  проезжала вместе с Олгой и Раймундой,  когда они под охраной
нескольких людей бежали с фазенды.  Кавалькада  проехала  недалеко  от
них, но он не стрелял. Какого же чорта она вернулась? Дона Ана сделала
еще шаг вперед, ее силуэт отчетливо вырисовывался при свете фонаря.
     Орасио, стоя  на  лестнице,  прижался к стене,  чтобы дать пройти
доне Ане:
     - Уходи отсюда!.. Женщин я не убиваю...
     Дона Ана спустилась по лестнице,  пересекла  залу,  взглянула  на
олеографию,  висевшую на стене; пуля, разбив стекло, продырявила грудь
танцующей девушки.  Она вышла во двор,  люди смотрели на нее оцепенев.
Один пробормотал:
     - Вот дьявол, храбрая женщина!
     Дона Ана   взяла   оседланную   лошадь,   взглянула  еще  раз  на
каза-гранде,  вскочила в седло,  пришпорила коня и ускакала в  темноту
безлунной,  беззвездной ночи.  Лишь когда она скрылась из виду, Орасио
поднял руку и громким голосом приказал поджечь каза-гранде Бадаро.



     Когда доктор  Женаро,  любитель  эффектных  фраз,  несколько  лет
спустя переехал в Баию,  где были лучшие условия для воспитания детей,
он нередко говаривал по поводу столкновений в Секейро-Гранде:
     - Вся эта трагедия закончилась комедией...
     Он имел в виду суд над Орасио,  состоявшийся в Ильеусе. Незадолго
до  того  судья вынес приговор по иску,  возбужденному Орасио в защиту
своих прав на  владение  землями  Секейро-Гранде.  Суд  признал  права
полковника  Орасио да Силвейра и его компаньонов и поручил прокуратуре
привлечь Теодоро дас Бараунас к  судебной  ответственности  за  поджог
нотариальной  конторы  Венансио  в  Табокасе.  Синьо Бадаро и капитану
Жоану  Магальяэнсу  было  также   предъявлено   обвинение,   что   они
зарегистрировали  незаконный  документ на право владения землей.  Этот
новый процесс не продвигался,  так как Орасио,  по совету Виржилио, не
форсировал дела.  Экономическое положение Бадаро резко ухудшилось: они
задолжали  экспортерам,  погибло  два  урожая,  размеры   фазенды   не
увеличились  за  этот  год столкновений,  наоборот,  были разрушены не
только каза-гранде,  хозяйственные постройки и сушильные печи, сгорело
много  молодых деревьев какао,  и плантации был нанесен большой ущерб.
Бадаро понадобится немало лет,  чтобы хоть  частично  восстановить  их
былое богатство. Они уже перестали быть для Орасио противниками.
     Судебный процесс только  закрепил  триумф  Орасио.  Он  явился  в
тюрьму  накануне  суда.  Лучшее  помещение в муниципальной префектуре,
здание которой было использовано для суда  над  Орасио,  превратили  в
камеру для подсудимого. Браз отпустил солдат, он сам составил компанию
Орасио.  Друзья заполнили помещение, полковник беседовал с ними, велел
принести виски; попойка продолжалась всю ночь.
     Суд начался на другой день в девять часов утра и  продолжался  до
трех часов ночи.  Бадаро выписали из Баии знаменитого адвоката доктора
Фаусто  Агиара,  чтобы  он  совместно  с  доктором  Женаро   поддержал
обвинение. Новый прокурор выступит, в чем никто не сомневался, с очень
слабо аргументированной обвинительной  речью  -  он  был  политическим
соратником Орасио.
     Судья, одетый  в  черную  тогу,  вошел  в  залу  в  сопровождении
прокурора,  двух  секретарей  и  двух судебных приставов.  Он уселся в
высокое кресло, над которым виднелось изображение Христа, распятого на
кресте;  из  ран  Христа  лилась  темно-красная кровь.  Рядом с судьей
восседал  прокурор;  поблизости  поставили   стулья   для   помощников
обвинения  - Женаро и Фаусто.  На скамью защиты сели Виржилио и доктор
Руи.
     Судья произнес   полагающиеся  по  регламенту  несколько  слов  и
объявил судебное  заседание  открытым.  Масса  народу  заполнила  зал,
многие  остались в коридоре.  Мальчик,  ставший впоследствии историком
этого края, был вызван судебным приставом: ему было поручено вынуть из
урны   карточки   с   фамилиями   граждан,  которые  будут  присяжными
заседателями.  Он  вытащил  первую  карточку,  судья  прочел  фамилию,
человек встал,  прошел через залу и уселся на стул, приготовленный для
присяжных - всего их было семь.  Еще одна  карточка  вынута  из  урны.
Судья прочел:
     - Мануэл Дантас.
     Полковник Манека Дантас поднялся, но не успел ступить и шага, как
на весь зал прозвучал голос Женаро:
     - Отводится.
     - Отведен представителем обвинения... - заявил судья.
     Манека Дантас сел,  мальчик продолжал вытаскивать карточки. Время
от времени кто-то  отводился  или  обвинением,  или  защитой.  Наконец
присяжные были избраны. В публике обменивались замечаниями:
     - Он будет единогласно оправдан, гарантирую...
     - Не  уверен...  Есть  два  сомнительных  голоса...  -  и шопотом
произносились их имена.
     - Возможно,  даже три,  - сказал другой. - Жозе Фария не очень-то
за Орасио... Он может голосовать против...
     - Вчера   Руи  побывал  у  него  дома.  Он  будет  голосовать  за
оправдание.
     - Бадаро подадут кассационную жалобу...
     - Наверняка  все  присяжные  проголосуют  за.  Какой  может  быть
разговор о кассации!
     Начали заключаться пари, будет ли подана кассация. Прежний состав
Высшего  кассационного трибунала штата еще не сложил своих полномочий.
Если поступит кассационная жалоба,  Орасио,  возможно,  осудят или, во
всяком случае, направят дело на новое рассмотрение уже другим составом
суда.  Большинство  присутствовавших  в  зале  считало,  однако,   что
полковник  будет  единогласно  оправдан  и,  таким  образом,  вопрос о
кассации отпадет.
     Присяжные принесли присягу "судить справедливо,  в соответствии с
правдой и со своей совестью",  после чего уселись на  места.  Мальчик,
вынимавший  карточки  из урны,  сошел с судейского возвышения и уселся
позади скамьи защиты.  На этом  месте  он  просидел  в  течение  всего
судебного заседания,  с горящими глазами слушая прения.  Даже глубокой
ночью,  когда некоторые из присутствующих уже  дремали  на  скамейках,
мальчик напряженно следил за зрелищем.
     Разговоры внезапно прекратились,  и  в  зале  воцарилась  тишина;
судья приказал полицейскому инспектору ввести подсудимого.  Браз вышел
и вскоре вернулся,  введя в зал полковника Орасио да Силвейра. С обеих
сторон  подсудимого  шли  двое солдат.  Орасио был одет в черный фрак,
волосы зачесаны назад, у него был серьезный, почти сокрушенный вид. Он
остановился перед судьей.  Наступила тягостная тишина.  Присутствующие
подались вперед. Судья стал задавать, вопросы:
     - Ваше имя?
     - Орасио да Силвейра, полковник национальной гвардии.
     - Профессия?
     - Земледелец.
     - Возраст?
     - Пятьдесят два года.
     - Местожительство?
     - Фазенда Бом Номе в округе Ильеуса.
     - Известно ли вам, в чем обвиняетесь?
     Голос полковника звучал ясно и твердо:
     - Да.
     - Можете ли вы что-нибудь сказать в свою защиту?
     - Это сделают мои адвокаты...
     - У вас есть адвокаты? Кто они?
     - Доктор Виржилио Кабрал и доктор Руи Фонсека.
     Судья показал на скамью подсудимых:
     - Можете сесть.
     Однако Орасио остался  стоять.  Браз  понял,  убрал  унизительную
скамью,  принес стул.  И все же Орасио не сел.  Это вызвало сенсацию в
зале.  Руи обратился к судье с просьбой предоставить обвиняемому право
присутствовать  на  суде  стоя,  не садясь на эту символическую скамью
подсудимых.  Судья разрешил,  и со всех концов залы можно было  видеть
гигантскую  фигуру  полковника,  который стоял со скрещенными на груди
руками, вперив взор в судью. Мальчик привстал, чтобы лучше видеть его,
и нашел, что Орасио великолепен, он никогда его не забудет.
     Секретарь начал читать обвинительный акт и  другие  материалы  по
делу.   Чтение  продолжалось  целых  три  часа;  показания  свидетелей
следовали одно за другим.  Изредка адвокаты  делали  у  себя  пометки.
Рядом  с Женаро возвышалась гора толстых книг по юриспруденции.  Когда
чтение материалов процесса закончилось,  был  уже  час  дня,  и  судья
прервал  заседание,  чтобы  позавтракать.  Присяжные  остались в зале,
чтобы не иметь возможности с кем-нибудь  увидеться;  завтрак  для  них
принесли  из  гостиницы - он был оплачен за счет префектуры.  Лишь для
Камило Гоиса принесли завтрак из дому,  так как он страдал несварением
желудка и находился на диете.
     Мальчик, присутствовавший на суде,  вышел,  держась за руку отца,
но  когда  судебный  пристав  позвонил в большой колокольчик,  вызывая
адвокатов и секретарей,  он уже  снова  был  на  пороге  зала.  Орасио
вернулся  в  зал  и встал перед судьей.  Слово было дано представителю
государственного обвинения.  Как и  ожидали,  обвинение  оказалось  не
очень   строгим.  Прокурор  говорил  полчаса  и  оставил  бесчисленное
количество  лазеек  для  защиты.   Но,   согласно   обычаю,   закончил
требованием применить самую высокую меру наказания, то есть осудить на
тридцать лет тюремного заключения.
     После него  трибуну  обвинения  занял  доктор Женаро.  Он говорил
целых два часа,  перемежая  речь  цитатами  из  книг  -  некоторые  на
французском,  другие  на  итальянском языке,  - с пространным разбором
показаний  свидетелей,  которые,  по  его  утверждению,  неопровержимо
доказывали,  что убийца был жагунсо Орасио. Женаро основывался главным
образом  на  показаниях  человека  с  фальшивым  брильянтом,   который
разговаривал  с  убийцей  накануне  преступления.  Он изложил весь ход
борьбы за Секейро-Гранде и заявил далее,  что,  если  "подсудимого  не
осудят, правосудие на землях Ильеуса будет выглядеть самой трагической
комедией".  Он закончил тем, что привел несколько латинских изречений,
после  чего  уселся.  Публика,  хотя  и  мало  что  уразумела из этого
смешения языков, пришла, однако, в восхищение от эрудиции адвоката. Им
неважно  было,  какую  позицию  он  занимает:  его уважали,  как некую
ценность, принадлежавшую Ильеусу.
     Слово взял   доктор   Фаусто,  и  присутствующие  с  любопытством
вытянули  шеи.  Этот  адвокат  прославился  как  хороший  оратор,  его
замечательные речи получили в Баие широкую известность. Правда, жители
Ильеуса предпочли бы видеть его в роли  защитника,  а  не  обвинителя.
Утверждали,  что Синьо Бадаро нанял его за пятнадцать конто. Фаусто не
стал произносить длинной речи,  он  приберегал  аргументы  для  прений
сторон.  Его  речь была звучной.  Адвокат произнес ее прерывающимся от
волнения голосом.  Он говорил о жене,  оставшейся без мужа,  о  брате,
лишившемся брата,  расхвалил Жуку Бадаро - "странствующего рыцаря края
какао". Его голос то повышался, то понижался, в нем звучала ненависть,
когда  он упоминал об Орасио,  "жагунсо,  ставшем вожаком жагунсо",  и
становился нежным, когда адвокат вспоминал об Олге, "бедной безутешной
супруге".  В заключение он обратился с призывом к благородному чувству
правосудия присяжных. После его речи заседание было прервано на обед.
     Вечером публики  собралось  гораздо  больше,  и мальчику с трудом
удалось занять свое место.  Торговые служащие,  не имевшие возможности
прийти   на   дневное   заседание,   теперь  заполнили  даже  лестницы
префектуры. Всем хотелось услышать речи адвокатов защиты.
     Первым говорил  Виржилио,  ответивший  в  своей  речи Женаро.  Он
разгромил  свидетелей.  Доказал  слабость  всего  процесса  и   вызвал
сенсацию,  когда  коснулся  личности  человека с фальшивым брильянтом,
который был главным свидетелем обвинения.  Виржилио  заявил,  что  это
всего-навсего мошенник по имени Фернандо, прибывший в Ильеус несколько
лет назад,  - бездельник с неопределенными источниками  существования.
Этот  "столь ценный для обвинения свидетель" находится в данный момент
в тюрьме Ильеуса,  он арестован за бродяжничество и хулиганство. Какое
значение  могут иметь слова подобного человека?  Вор,  бродяга,  лжец.
Доктор Виржилио зачитал показания,  полученные им от испанца,  хозяина
таверны,  где  убийца разговаривал с человеком с фальшивым брильянтом.
Испанец заявил,  что  этот  человек  всегда  был  известен  как  лжец,
любитель рассказывать всякие небылицы,  выдумывать якобы происшедшие с
ним истории;  и испанец даже подозревал,  что это он  в  двух  случаях
ответственен  за пропажу разменной мелочи,  хранившейся у него в ящике
прилавка.  Какую  свидетельскую  ценность  для  закона   могли   иметь
показания такого типа?
     Виржилио переводил взгляд с судьи на присяжных, потом на публику.
Он тоже описал,  однако на свой лад, историю борьбы за Секейро-Гранде.
Напомнил другой процесс - о правах на владение землей,  который Бадаро
проиграли.  Упомянул о поджоге нотариальной конторы Венансио.  К концу
своей двухчасовой речи он тоже обратился с  призывом  к  правосудию  и
уселся  на  место.  Доктор  Руи  отвечал  доктору Фаусто.  Его мощный,
немного хриплый от алкоголя голос гремел на весь зал.  Руи вздрагивал,
всхлипывал,  приходил в волнение,  обвинял,  защищал,  принуждал людей
плакать,   заставлял   их   смеяться,   говорил    резкости    Фаусто,
"осмелившемуся изрыгать грязные обвинения по адресу такой непогрешимой
личности,  этого ильеусского Баярда, каковым является полковник Орасио
да Силвейра".  За исключением адвокатов и мальчика, никто не знал, кто
такой Баярд, но все нашли, что образ этот весьма красив.
     Орасио, стоя со скрещенными на груди руками,  не проявлял никаких
признаков усталости. Когда Руи отпускал по адресу Фаусто особенно злые
и ядовитые иронические замечания, подсудимый улыбался.
     И вот начались прения.  Все выступили еще по разу,  повторяя  то,
что  уже было сказано ранее.  Новым было лишь одно показание,  добытое
Женаро в противовес приведенному Виржилио заявлению испанца -  хозяина
таверны. Оказалась, что доктор Женаро также беседовал с одним знакомым
человека с фальшивым брильянтом,  который,  как и он, был завсегдатаем
таверны,  -  с  человеком  в синем жилете.  Тот сказал,  что человек с
перстнем - "хороший парень,  хотя у него и  подозрительный  вид".  Его
истории   могут   показаться   вымышленными,  но  большинство  из  них
действительно приключались с ним.  И  Женаро  выразил  протест  против
"низости  местной  полиции,  засадившей  в тюрьму невиновного человека
только  потому,  что  он  дал  показания  суду".  Тогда  Фаусто  снова
выступил,  теперь  уже  с  большой речью.  Он старался потрясать своим
голосом еще сильнее,  чем Руи, ему удалось даже заставить некоторых из
присутствующих  прослезиться,  в  общем,  сделал  все,  что было в его
силах. Виржилио проговорил десять минут - и все о человеке с фальшивым
брильянтом.  Руи  заключил  прения  сторон,  проведя  параллель  между
образом правосудия и изображением Христа,  висевшим над головой судьи.
Он закончил возвышенной фразой, которую выучил два дня назад:
     "Оправдав полковника Орасио да Силвейра,  вы,  господа  присяжные
заседатели,   докажете  всему  цивилизованному  миру,  взоры  которого
обращены на этот зал,  что в Ильеусе есть не только какао, плодородная
земля  и деньги,  вы докажете,  что в Ильеусе есть и правосудие,  мать
всех человеческих добродетелей!"
     Несмотря на  преувеличение,  содержавшееся  в  его словах,  будто
взоры всего мира обращены на зал суда в Ильеусе,  а  возможно,  именно
поэтому,   фраза   вызвала   аплодисменты,  которые  судья  потребовал
прекратить,  обратившись к помощи судебного пристава,  зазвонившего  в
колокольчик.  Присяжные удалились на совещание, чтобы вынести вердикт,
виновен подсудимый или  невиновен.  Орасио  тоже  вышел  из  зала;  он
остался в коридоре, беседуя со своими адвокатами. Четверть часа спустя
присяжные вернулись в зал,  Браз пошел привести Орасио. Тот только что
получил известие от Виржилио:
     - Единогласно!
     Судья прочел  приговор,  по которому полковник Орасио да Силвейра
был  единогласно  оправдан.  Некоторые   из   присутствовавших   стали
расходиться.  Другие  бросились  обнимать  Орасио  и  адвокатов.  Браз
объявил об освобождении подсудимого. Орасио вышел в окружении друзей.
     Мальчик был  очень  утомлен,  и отец посадил его к себе на плечо.
Глаза ребенка все еще были устремлены на Орасио,  выходившего  в  этот
момент из зала.
     - Что тебе больше всего понравилось? - спросил его отец.
     Мальчик, слегка улыбаясь, признался:
     - Все,  все, но особенно человек с перстнем, который знает всякие
истории...
     Доктор Руи,  проходя  мимо,  услышал  это  и  погладил  белокурую
головку  мальчика,  потом чуть не бегом стал догонять Орасио,  который
выходил через главную парадную дверь префектуры, вступая в ясное утро,
поднимавшееся с моря над Ильеусом.







     Прошло несколько  месяцев.  И вот в середине дня полковник Орасио
да Силвейра неожиданно сошел  с  лошади  у  двери  каза-гранде  Манеки
Дантаса.  На пороге показалась, покачивая своими полными бедрами, дона
Аурисидия;  она встретила полковника очень приветливо и  осведомилась,
завтракал  ли  он.  Орасио  сказал,  что  да,  завтракал.  У него было
нахмуренное лицо, суженные глаза, рот, перекошенный в суровой гримасе.
Работник  побежал  позвать  Манеку  Дантаса,  находившегося  где-то на
плантации, дона Аурисидия принялась занимать гостя. Она говорила почти
одна,  Орасио отвечал очень односложно, произнося лишь "да" или "нет",
когда  она  предоставляла  ему  такую  возможность.   Дона   Аурисидия
рассказывала   о   своих  детях,  расхваливала  смышленость  старшего,
которого звали Рун.  Наконец появился Манека Дантас, обнял полковника,
и  они  начали  о  чем-то  говорить.  Дона Аурисидия удалилась,  чтобы
позаботиться об угощении.
     Тогда Орасио  поднялся  и  взглянул  в  окно  на плантации какао.
Манека Дантас ждал.  Прошло несколько минут в молчании.  Взгляд Орасио
был  устремлен  на  дорогу,  проходившую поблизости от дома.  Вдруг он
повернулся и сказал:
     - Я разбирал кое-какие вещи в Ильеусе. Вещи Эстер...
     Манека Дантас почувствовал,  как у него забилось  сердце.  Орасио
смотрел  на  него  своими  тусклыми  глазами,  лишенными почти всякого
выражения. Только у рта его виднелась суровая складка.
     - И нашел несколько писем...  - Он добавил тем же глухим голосом:
- Она была любовницей Виржилио...
     Сказал и  снова  стал  глядеть  в  окно.  Манека Дантас поднялся,
положил руку на плечо друга:
     - Я это знал. Но в такие дела впутываться нельзя... А бедная дона
Эстер своей смертью заплатила за все с лихвой...
     Орасио отошел от окна и сел на стул в гостиной.  Уставился в пол.
Казалось,  его захватило прошлое,  счастливые воспоминания  о  хороших
мгновениях:
     - Чудно...  Вначале я знал, что она не любит меня. Она плакала по
углам,   говорила,  что  боится  змей.  В  постели,  когда  я  до  нее
дотрагивался,  она вся сжималась...  Она бесила меня,  но я ничего  не
говорил,  я  сам был виноват,  зачем надо было мне жениться на молодой
образованной девушке?..
     Он посмотрел  на  Манеку  Дантаса  и покачал головой.  Тот слушал
молча, подперев лицо руками, не делая ни одного жеста.
     - И   вот   неожиданно   она  изменилась,  стала  хорошо  ко  мне
относиться, я начал даже думать, что она меня любит. Раньше я проникал
в  лес,  вел борьбу только ради денег,  может быть,  ради ребенка.  Но
потом все,  что я ни делал,  было ради нее, мне казалось, что она меня
любит...
     Он поднял кверху палец:
     - Ты  не  представляешь себе,  Манека,  что я пережил,  когда она
скончалась.  Я  отдавал  людям  распоряжения,   а   сам   помышлял   о
самоубийстве.  И  я  не  пустил  себе пулю в лоб только из-за ребенка,
из-за моего и ее сына,  который,  правда,  родился в плохое время,  но
ведь  потом все наладилось,  она стала ласковой и хорошей.  Если бы не
это, я покончил бы с собой после ее смерти... - Он зловеще усмехнулся:
-  И  подумать  только,  что  все это было из-за другого,  из-за этого
докторишки. Она была хорошей и ласковой, но она была такой из-за него.
А я кормился остатками, на мою долю приходились лишь объедки...
     Дона Аурисидия вошла в гостиную и пригласила  их  закусить.  Стол
ломился от сыров,  сладостей, фруктов. Они поели, слушая болтовню доны
Аурисидии,  которая  расхваливала  своего  старшего  сына,   заставляя
ребенка  отвечать  на  вопросы  по  истории,  бегло  читать крестному,
декламировать стихи.
     Потом вернулись  в  гостиную,  и  Орасио  больше уже не сказал ни
слова.  Он уселся на стул  и  слушал  с  полным  безразличием.  Манека
Дантас,  чтобы как-то заполнить время,  говорил об урожае,  о ценах на
какао, о саженцах, принявшихся на земле Секейро-Гранде. Дона Аурисидия
была  огорчена  тем,  что Орасио не остается обедать.  Она уже послала
поймать несколько цыплят,  чтобы приготовить их под соусом - она  была
мастерица в этом деле.
     - Не могу, дона Аурисидия...
     Так прошло  некоторое  время.  Орасио  машинально  жевал потухший
конец папиросы,  которая намокла от слюны и почернела.  Манека  Дантас
продолжал говорить; он знал, что его разговоры никому не интересны, но
другого ничего не мог придумать.  Он  понимал,  что  Орасио  не  хочет
оставаться  один.  Вот точно так же в тот далекий день чувствовал себя
Виржилио,  боявшийся остаться в  одиночестве.  Наконец  Манека  Дантас
замолчал, охваченный воспоминаниями.
     Начало смеркаться,  работники возвращались  с  плантаций.  Орасио
поднялся,  еще  раз  взглянул  в  окно  на  дорогу,  окутанную грустью
сумерек.  Простился с доной Аурисидией,  дал крестнику монетку. Манека
Дантас вышел вместе с ним во двор,  где Орасио ожидала лошадь. Вставив
ногу в стремя, Орасио повернулся и сказал Манеке:
     - Я велю его уничтожить...



     Манека Дантас   готов   был   рвать   на  себе  волосы.  "Упрямый
докторишка!" Он уже использовал все доводы,  стараясь убедить Виржилио
не  ехать  этим  вечером  в Феррадас,  однако тот вбил себе в голову -
поедет и все тут.  Он заупрямился хуже осла,  который,  как  известно,
считается самым глупым животным в мире.  А ведь в Ильеусе не было двух
мнений: доктор Виржилио - человек умный!
     Манека Дантас  сам  даже  не  понимал,  почему  ему  так нравился
адвокат...  Даже когда он узнал,  что  Виржилио  -  любовник  Эстер  и
наставляет  рога  Орасио,  и  тогда он не перестал уважать его.  И это
несмотря на то,  что Манека  почти  боготворил  Орасио,  которому  был
многим обязан в жизни.  Орасио поддержал его, когда он попал в тяжелое
положение,  помог ему стать на ноги.  И вот,  даже открыв,  что доктор
Виржилио близок с Эстер,  даже и тогда Манека Дантас не изменил к нему
своего отношения.  Он провел несколько дней в смертельном страхе,  что
Орасио все раскроет и зверски отомстит Эстер и Виржилио. И когда Эстер
скончалась, его охватила печаль, к которой, однако, примешивалась доля
радости.  Это была, без сомнения, трагическая смерть. А если бы Орасио
раскрыл все,  тогда было бы много хуже  и  она  умерла  бы  еще  более
трагически.  Манека  Дантас не мог себе даже представить,  как все это
было бы. Но его хоть и небогатое воображение рисовало ужасные картины.
Он видел Эстер,  запертую в комнату со змеями, как он прочел однажды в
газете  о  мести  одного  обманутого  мужа.  Когда  Эстер  умерла   от
лихорадки,  Манека  Дантас  очень  ее  жалел,  но все же он облегченно
вздохнул:  дело разрешалось само собой.  Надо же было,  чтобы  сейчас,
спустя   столько   месяцев,   Орасио   обнаружил   любовные  письма  и
вознамерился, не без основания, убить адвоката?..
     Манека Дантас  не  понимал,  какого  дьявола  эти  люди,  с такой
опасностью для себя обманывающие  мужей,  позволяют  себе  к  тому  же
роскошь писать любовные письмишки.  Непозволительное легкомыслие!..  У
него иногда бывали  любовницы,  но,  конечно,  не  из  числа  замужних
женщин.  Красивые девушки останавливали на себе взор Манеки Дантаса, и
он строил им домики.  Он ходил туда,  спал,  ел и пил, но писать такие
послания  -  ни  за  что!  Иногда он получал какие-то письма...  Почти
всегда это были просьбы о деньгах, более или менее неотложные. Просьбы
о деньгах,  перемежающиеся с поцелуями и ласковыми фразами.  Полковник
Манека Дантас тут же рвал эти  послания,  не  дожидаясь,  пока  тонкое
обоняние  доны  Аурисидии  почувствует  нечистый  запах дешевых духов,
которыми они обычно бывали пропитаны...  Просьбы о  деньгах  -  ничего
больше...
     Манека Дантас вспомнил об этих письмах, когда в столовой Виржилио
разливал кашасу.  Все ли он их порвал?  Правда, одно письмо он никогда
не уничтожит,  он и сейчас носит его в бумажнике, среди документов. Он
подвергал  себя  постоянной опасности:  можно представить,  что будет,
если дона Аурисидия  обнаружит  письмо!  Наверняка  мир  перевернется.
Манека  Дантас  осмотрелся по сторонам,  как бы желая удостовериться в
том,  что никто  за  ним  не  наблюдает,  достал  бумажник  и  вытащил
запрятанное  среди  контрактов  на продажу какао письмо,  нацарапанное
корявым,  неумелым почерком,  с  большим  количеством  орфографических
ошибок, с кляксами. Это письмо Доралисе, девушки из Баии, с которой он
был в свое время близок -  как-то  ему  пришлось  задержаться  на  два
месяца  в  столице  штата из-за лечения глаз.  Он познакомился с ней в
кабаре, и они прожили вместе эти месяцы; из всех женщин, с которыми он
сожительствовал,  она единственная написала ему письмо,  где от начала
до конца не было ни слова о деньгах.  Потому-то он и хранил его:  хотя
Доралисе и была лишь туманным и далеким воспоминанием, все же это было
приятное воспоминание.  Он услышал шаги Виржилио и  спрятал  письмо  в
карман. Адвокат вошел, неся на подносе стопки и бутылку.
     Манека Дантас  выпил  кашасы  и  снова  поплел  нелепую,   наспех
скроенную историю,  представлявшую максимум того,  что могло изобрести
его нехитрое воображение,  - до него,  мол,  донесся слух о  том,  что
Синьо  Бадаро приказал устроить в эту ночь западню на доктора Виржилио
на  пути  в  Феррадас,  чтобы  отомстить  за  смерть  Жуки.   Виржилио
рассмеялся:
     - Но это же глупо,  Манека... Явная чепуха... На пути в Феррадас,
на дороге полковника Орасио...  Уж если и есть надежное место, так это
именно дорога в Феррадас... Я не стану заставлять моего клиента ждать.
Тем более, что он мой будущий избиратель...
     Ему показалась смешной мысль о засаде против него именно на  пути
к дому Орасио, устроенной людьми Бадаро:
     - Значит, на дороге в Феррадас, у самой усадьбы Орасио?
     Манека Дантас поднялся:
     - Так вы хотите ехать, несмотря ни на что?
     - И поеду, не сомневайтесь...
     Тогда Манека Дантас спросил:
     - А что, если это сам кум Орасио...
     - Полковник Орасио?
     - Он открыл все... - Манека Дантас смотрел в сторону, он не хотел
видеть лицо адвоката.
     - Открыл, что?
     - Ну,  ваши шашни с покойной Эстер...  И  что  это  за  манера  -
посылать  письма!..  Он  на  днях стал перебирать ее вещи...  - Манека
продолжал смотреть в сторону с опущенной  головой,  казалось,  это  он
виноват во всем, у него не было мужества взглянуть Виржилио в лицо.
     Но Виржилио нисколько не стыдился случившегося.  Он усадил Манеку
Дантаса рядом с собой и рассказал ему все. Письма? Да, он писал письма
и получал от нее:  это был способ поддерживать с нею  отношения  в  те
дни,  когда они не могли видеться,  не могли быть вместе,  верные друг
другу...  Он поведал об их романе, рассказал о своем счастье, о планах
бегства,  о ночах любви.  Он говорил со страстью,  вспоминал,  как она
умирала.  Да, он понимал отчаяние, охватившее Орасио в день ее смерти,
и поэтому-то он связал с ним свою дальнейшую судьбу, не уехал, остался
здесь, чтобы быть с ним вместе.
     - Чтобы остаться близким к Эстер, понимаете?
     Полковник не понял ровным  счетом  ничего,  но  ведь  так  всегда
бывает в любовных делах...  Виржилио говорил без умолку.  Почему он не
уехал?  Зачем ему нужно было оставаться здесь, вблизи Орасио, помогать
в его делах? Да ведь здесь все напоминало об Эстер; ее смерть навсегда
привязала его к  этим  местам.  Других  удерживало  какао,  стремление
нажить  деньги.  Он  тоже был захвачен какао,  но не из-за денег.  Его
удерживали воспоминания о любимой;  ее останки,  покоящиеся  здесь  на
кладбище;  он ощущал ее присутствие повсюду - в особняке в Ильеусе,  в
доме доктора Жессе там в Табокасе,  на  фазенде,  и  в  самом  Орасио,
главным  образом в Орасио...  Виржилио теперь ни о чем не мечтал и уже
не думал о приобретении плантации какао,  ему хотелось лишь быть подле
нее,  а  она  оставалась  здесь,  в  этих поселках и на этих фазендах;
всякий раз,  когда лягушка кричала в змеиной пасти,  он  снова  держал
Эстер в объятиях, как тогда, впервые в каза-гранде.
     - Понимаете, Манека?
     И он  меланхолично  улыбнулся,  увидев,  что  Манека  Дантас не в
состоянии его понять.  Лишь тот,  кто испытал в жизни безумную любовь,
несчастную любовь,  сможет понять то, что он говорит. Манека Дантас не
нашел ничего лучшего,  как показать ему  письмо  Доралисе  -  это  был
единственный способ выразить свое сочувствие.
     Виржилио прочел его вслух;  незатейливое, нежное письмо увлажнило
глаза Манеки Дантаса:
     "Мой дорогой Манека надеюс што эти каракули найдут тибя в  добром
здаровьи. Манека ты неблагодарный ничево не пишеш своей Доралисе ты ее
все забываеш а она тебя ждет. Манека я тибя спрашиваю когда ты приедеш
потому  што  я буду тибя встречать у причала порта.  Манека каждый раз
как я ложус вижу тибя во сне.  Вижу все наши прагулки что мы делали ты
я,  Эдити и Данда распевающая машише, который называется Я отдала тибе
свое сердце. Манека в Ильеусе не ходи к девкам чтобы ты не приехал без
сил.  Мне  бы хотелос штобы ты скарей приехал чтобы нам понаслаждатся.
Мой  миленький  когда  же  я  буду  иметь  счастье  насладится   твоим
прекрасным телом???!!!  Но ты не беспокойся мае в сохранности.  Манека
напиши мне как можно скарей.  Манека ты меня прасти за  ошибки  вот  и
все,  многа  пацелуев от твоей черной Доралисе.  Вот и все.  Не забудь
адрес улица 2 июля 98. Привет от твоей покинутой Доралисе".
     Кончив читать, Виржилио спросил:
     - Она хорошенькая?
     - Куколка... - голос Манеки Дантаса стал нежным.
     Они замолчали,  Виржилио посмотрел на полковника,  который прятал
письмо среди документов,  наполнявших бумажник.  Даже у него,  у этого
ильеусского полковника,  была своя любовная история...  Виржилио налил
еще кашасы. Манека Дантас опять принялся за свое:
     - Вы мне нравитесь,  доктор, и я прошу вас не ездить. Садитесь на
пароход,  отправляйтесь в Баию; вы умный малый, в любом месте сделаете
карьеру...
     Но Виржилио ответил отказом. Вечером он поедет в Феррадас. Смерть
его не страшит,  слишком грустно жить без  Эстер.  Полковник  понимает
его?  Для чего ему жить? Он погряз, увяз в клейком соке какао по самое
горло...  Когда Эстер была жива,  у него еще  была  надежда  уехать  с
ней... Теперь ничто не имеет для него значения...
     Манека Дантас предложил ему максимум того, что он мог:
     - Коли  дело в женщине,  доктор,  я вам дам,  если хотите,  новый
адрес, Доралисе... Она красотка - и вы забудетесь...
     Виржилио поблагодарил:
     - Вы хороший человек,  Манека...  Забавно,  как это все вы можете
делать столько зла и, несмотря на это, оставаться хорошими людьми... -
Он решительно заключил: - Я еду сегодня в Феррадас... Уж если придется
погибнуть,  то  постараюсь,  как  велит  здешний  закон,  закон какао,
захватить с собой на тот  свет  и  противника...  Ведь,  кажется,  так
полагается?
     И вот поздним вечером Манека Дантас увидел, как Виржилио уехал по
направлению  к  Феррадасу.  Он отправился один,  на лице у него играла
печальная улыбка. Манека прошептал про себя:
     - Такой молодой, бедняга!
     Выехав на дорогу,  Виржилио услышал голос,  поющий  о  борьбе  за
Секейро-Гранде:
                    Поведал вам я страшную историю,
                    Историю о тех ужасных временах...
     Страшная история - история этих краев,  история их любви. Лягушка
кричит в пасти змеи.
     Однажды Виржилио пригрезилось  романтическое  видение:  ночью  на
вороном  коне  он скачет к веранде каза-гранде.  На небе над деревьями
какао и над сельвой сияет огромная желтая луна. Эстер ждет его, робкая
и  застенчивая,  но  мужественная  в своем страхе и смущении.  Он,  не
останавливая коня, подхватывает ее за талию и поднимает на лошадь. Они
скачут меж плантаций какао, проносятся по дорогам, поселкам и городам,
мчатся на вороном коне  над  океаном  и  уносятся  галопом  в  другие,
далекие края.
     Шипит змея,  кричит в ее пасти лягушка.  Эстер скачет на  лошади,
откуда она взялась?  Виржилио опускает поводья,  дает коню бежать куда
ему вздумается. Ветер свистит в лицо, Эстер с ним, он крепко держит ее
за  талию.  Страшная  история!  Они  скачут  на  край  света,  ноги их
освободились от клейкого сока какао, который держал их здесь... У коня
крылья, они умчатся далеко, далеко от змей, от пожираемых ими лягушек,
далеко от плантаций какао,  от убитых на  дороге  людей,  от  крестов,
освещаемых  свечами  в ночи тоски.  Как ветер несется вороной конь над
плантациями,  над лесами,  над выжженными участками и просеками. Эстер
скачет  с  Виржилио,  в  лунной ночи слышны их любовные возгласы.  Они
мчатся подобно ветру,  не сдерживаемый конь  несется  галопом...  Ночь
залита лунным светом, издалека доносится музыка. Человек поет:
                    Поведал вам я страшную историю,
                    Историю о тех ужасных временах...
     Песня звучит как свадебный марш.  Никто не узнает,  что последняя
строка  песни  будет  написана этой ночью на дороге в Феррадас.  Какое
значение имеет смерть,  выстрел  в  грудь,  крест  на  дороге,  свеча,
зажженная Манекой Дантасом,  если Эстер мчится с ним на вороном коне в
иные края,  далекие от этих краев какао?  Музыка провожает его подобно
свадебному маршу. Страшная история!



     Ильеус проснулся  в  волнении.  В это праздничное утро улицы были
усыпаны цветами,  из окон верхних этажей свешивались  флаги,  слышался
праздничный  перезвон колоколов.  Толпы народа стекались к порту,  они
заполнили всю набережную.  Пришли учащиеся:  девочки из  гимназии,  из
Носса Сеньора да Витория - недавно отстроенного монастырского пансиона
на вершине холма,  господствующего над городом;  мальчики и девочки из
частных  колледжей,  и  победнее  - учащиеся начальной школы.  Все они
пришли в парадной форме.  У девочек из монастырского пансиона на белых
платьях  была повязана голубая лента - символ религиозной конгрегации.
Прошел,  наигрывая марши, духовой оркестр в яркой красно-черной форме.
Утро   было  очень  оживленным.  Браз  командовал  солдатами  полиции,
маршировавшими с ружьями на плечах.
     На набережной  собрались  самые  видные  люди города;  они были в
черных фраках,  которые надевали в особо торжественных случаях. Доктор
Жессе,  нынешний  префект Ильеуса,  стиснутый крахмальным воротничком,
изнывал от жары.  Он вспоминал  текст  речи,  которую  ему  предстояло
произнести;  целых  два  дня  заучивал он ее.  Пришел и Синьо Бадаро с
дочерью и зятем,  он чуть прихрамывал на  правую  ногу,  раненную  при
нападении  на  каза-гранде.  Сторонники  правительства и оппозиционеры
собрались все вместе в порту;  здесь же были падре  и  монахини.  Даже
брат  Бенто  приехал  из  Феррадаса  и беседовал с монахинями на своем
ломаном языке.  Торговые заведения в этот  день  были  закрыты;  толпа
заполнила порт.
     Таверна испанца, находившаяся в порту, была полна народу. Человек
с фальшивым брильянтом, великодушно простивший испанцу его показания в
полиции, сказал человеку в синем жилете:
     - Ну,  что такое вообще епископ,  чтобы делать из-за него столько
шума?  Я в свое время видел одного архиепископа на юге, знаешь, на что
он был похож? На вареного рака...
     Человек в синем жилете не спорил.  Может,  и правда,  откуда  ему
знать?  В этот день прибывал первый епископ Ильеуса.  Недавним папским
декретом церковный приход Ильеуса был преобразован в епархию  и  падре
из  Параибы посвящен в епископы.  Газеты Баии писали,  что это человек
весьма достойный и очень образованный.  Теперь,  когда у  Ильеуса  был
свой  епископ,  город  приобретал  большее  значение,  это знаменовало
прогресс.  Несмотря на недостаток религиозности,  что, по мнению брата
Фрейтаса,  вообще являлось характерным для этого края, Ильеус гордился
тем,  что получил епископа,  и  вот  сейчас  готовился  встретить  его
по-королевски.
     Люди бежали вдоль берега,  пароход уже показался близ скалы Рапа.
По  узким уличкам спешили,  направляясь в порт,  мужчины.  Богомольные
женщины накинули на головы черные шали;  они так нервничали,  что даже
не  могли  разговаривать.  Девушки и юноши,  воспользовавшись случаем,
флиртовали.  Даже проститутки пришли,  но  они  поглядывали  издалека,
собравшись   веселой   группой   позади  палаток,  торговавших  рыбой.
Проходили падре,  и жители города спрашивали себя,  откуда их  столько
взялось.   Они   прибыли   из  далеких  поселков;  викарии  Итапиры  и
Барры-до-Рио-де-Контас   совершили    трудное    путешествие,    чтобы
приветствовать своего епископа.
     У причала был расстелен большой ковер, снятый с парадной лестницы
префектуры. На него и должен был вступить епископ.
     Расцвеченный флагами  пароход  проходил  мимо  песчаной   отмели,
протяжно гудя.  На острове Понтал взлетели в воздух ракеты.  Солдаты в
знак приветствия дали  залп  из  ружей.  Падре,  префект,  полковники,
монахини  и  богатые  торговцы  приблизились к месту причала.  Пароход
подошел под приветственные крики и аплодисменты; над городом вспыхивал
фейерверк.  Под  звон  колоколов  епископ  сошел  с парохода;  это был
низенький толстый человечек.  Доктор Жессе начал  свою  приветственную
речь.
     Толпа проводила епископа  до  дома  каноника  Фрейтаса,  где  был
устроен  завтрак для узкого круга приглашенных;  на нем присутствовали
лишь самые важные персоны.  Во второй половине дня в церкви  Сан-Жорже
состоялось  торжественное  богослужение.  Манека  Дантас  привел своих
детей;  Руи продекламировал стихи приветствия "духовному отцу". Прелат
похвалил  не  по  летам  развитого ребенка.  Синьо Бадаро тоже посетил
епископа,  попросил у него благословения для внука, который должен был
скоро родиться.
     Вечером был устроен большой  фейерверк,  в  префектуре  состоялся
банкет,  устроенный  городом Ильеусом в честь своего первого епископа.
Новый прокурор выступил с приветствием от  населения;  епископ  кратко
поблагодарил,  выразив  свое  удовлетворение тем,  что находится среди
жителей этого края. Как только кончился банкет, епископ, сославшись на
усталость,  удалился.  Но  праздник  продолжался,  и к двум часам ночи
доктор Руи был уже совершенно пьян.  Он,  пошатываясь, вышел на улицу,
по дороге никого не встретил, остановился в порту, увидел там человека
с перстнем и,  за отсутствием другого собеседника,  стал излагать  ему
свою теорию:
     - На плантациях какао,  в  этих  краях,  сын  мой,  родится  даже
епископ.  Родится железная дорога,  родится убийца,  кашише,  особняк,
кабаре, колледж, родится театр, родится даже епископ... Эта земля дает
все, пока она дает какао...
     Это не  совсем  совпадало  со   статьей,   которую   доктор   Руи
опубликовал  в  этот  день  в  "А  Фолья де Ильеус".  Впрочем,  мысли,
выраженные им сегодня в "А Фолья де Ильеус",  впервые совпали с идеями
"О  Комерсио".  Обе  газеты  восторгались  прогрессом округа и города,
подчеркивали   значение   прибытия   епископа,   делали   предсказания
относительно блестящего будущего, которое ожидает Ильеус.
     Мануэл де Оливейра написал: "Возвышение в епархию является не чем
иным,  как  актом  признания  головокружительного  прогресса  Ильеуса,
достигнутого   благодаря   деятельности   великих    людей,    которые
пожертвовали  всем  ради  блага родины".  И доктор Руи в другой газете
соглашался с этим:  "Ильеус - колыбель стольких детей труда,  стольких
людей, обладающих умом и твердым характером, которые проложили просеки
цивилизации на этой варварской черной земле какао". Впервые обе газеты
проявили единодушие.
     Между тем,  в порту пьяный  Руи  повторял  заплетающимся  языком,
обращаясь к человеку с фальшивым брильянтом:
     - Все  -  какао,  сын  мой...  Под  деревом  какао  родится  даже
епископ...
     Для человека с перстнем на свете не было ничего невозможного:
     - Может быть и так, кто его знает...



     И после  выборов,  в  результате которых доктор Жессе Фрейтас был
избран депутатом федеральной палаты от правящей партии ("что там будет
делать  этот  тупица?"  -  спрашивал знакомых Руи),  выборов,  которые
превратили интервентора  в  конституционного  губернатора  штата,  был
издан  декрет  о  создании  нового  округа Итабуна с отделением его от
округа Ильеус.  Был учрежден муниципалитет в бывшем  поселке  Табокас,
ныне  городе  Итабуна.  Обе части молодого города соединил построенный
через реку мост.
     Орасио, посадивший    Манеку   Дантаса   префектом   Ильеуса   на
освободившееся место Жессе,  сделал префектом Итабуны сеньора Азеведо,
того самого владельца лавки скобяных товаров, который был в свое время
предан Бадаро и разорился из-за них.  Сеньор Азеведо не мог стоять вне
политики  и вошел в соглашение с Орасио.  Его избиратели проголосовали
за доктора Жессе в списке депутатов,  а Азеведо за это  получил  место
префекта.
     В день его вступления на этот пост на главной  площади  соорудили
триумфальную   арку,  украшенную  цветами  и  пальмовыми  листьями.  В
рекордный срок для  новой  префектуры  было  построено  здание  вполне
современного  типа.  Из  Ильеуса  пришел  специальный  поезд,  которым
прибыли Орасио и епископ, Манека Дантас, судья, прокурор, фазендейро и
торговцы,  дамы и девушки - все важные люди из центра,  который отныне
стал просто "соседним городом".  На станции жители Итабуны  толкались,
чтобы пожать руку Орасио.
     Церемония вступления на пост  первого  префекта  была  обставлена
торжественно.  Принеся присягу,  сеньор Азеведо в своей речи дал затем
клятву навеки сохранить  политическую  верность  губернатору  штата  и
полковнику  Орасио  да  Силвейра,  "благодетелю  зоны  какао".  Орасио
смотрел на него своими маленькими глазками.  Кто-то стоявший  рядом  с
ним сострил по поводу политической "надежности" сеньора Азеведо:
     - Этого старого жеребца купит только тот, кто его не знает...
     Орасио, однако, заметил:
     - У меня он будет бегать на короткой уздечке...
     После полудня   на   площади  состоялся  молебен;  были  устроены
галантерейный базар и  гулянье.  Вечером  в  главном  зале  префектуры
состоялся  большой  бал.  Девушки  и  юноши  танцевали.  Епископ  счел
неудобным  оставаться  в  танцевальном  зале  и  отправился  в  другое
помещение,  где  был  организован буфет.  Сладкие вина были заказаны у
сестер  Перейра  -  "настоящих  мастериц"  по  этой  части,   как   их
характеризовал  Манека  Дантас,  заслуживший славу знатока вин.  Здесь
были самые различные напитки - от шампанского до кашасы.
     Около епископа  собрался  круг:  Орасио,  Манека  Дантас,  сеньор
Азеведо,  судья,  Браз и другие.  В бокалы из тонкого хрусталя  налили
шампанское.  Кто-то  провозгласил  тост  за  епископа,  затем прокурор
Ильеуса, стремившийся заслужить расположение Орасио, поднял свой бокал
за  здоровье полковника.  Он произнес краткую речь,  восхваляя Орасио.
Закончил  прокурор  наивным  сожалением,  что  "нет  здесь,  рядом   с
полковником  Орасио  да Силвейра,  в этот час его великого триумфа как
гражданина  ни  его  преданной  супруги  -  незабвенной  доны   Эстер,
самоотверженной  жертвы  своей преданности и любви к мужу,  ни другого
незабвенного гражданина,  который столько  потрудился  ради  прогресса
нового  округа  Итабуна - доктора Виржилио Кабрала,  погибшего от руки
презренных политических врагов!" Оратор заявил,  что все это произошло
во  времена  недавние  и  вместе с тем уже такие далекие,  во времена,
когда цивилизация еще не достигла этих земель,  когда Итабуна еще была
просто Табокасом.  "Ныне эти события,  - сказал он,  - не больше,  чем
грустные, прискорбные воспоминания".
     Он поднял бокал,  предлагая поддержать его тост.  Орасио протянул
свой бокал,  чокнулся с прокурором и выпил в память Эстер и  Виржилио.
Когда бокалы встретились, раздался легкий чистый звон.
     - Баккара...  - сказал Орасио епископу,  стоявшему рядом с ним. И
лицо его расплылось в улыбке, преисполненной доброты и удовлетворения.



     Пять лет  проходит,  пока деревья какао начинают плодоносить.  Но
те,  что были посажены  на  земле  Секейро-Гранде,  расцвели  к  концу
третьего  года  и  уже  на  четвертый  год  начали давать плоды.  Даже
агрономы с университетским образованием,  даже  старейшие  фазендейро,
знавшие какао лучше, чем кто бы то ни было, поражались большим плодам,
так рано вызревшим на этих плантациях.
     Родились огромные плоды,  они покрыли деревья, начиная от стволов
и кончая самыми высокими ветвями,  это были плоды невиданных размеров.
Лучшей  землей  в  мире для выращивания какао оказалась эта удобренная
кровью земля.




                    И. Эренбург. Трилогия Жоржи Амаду

                    Пароход
                    Лес
                    Рождение городов
                    Море
                    Борьба
                    Прогресс

     "Бескрайние земли"   -   первая   часть    трилогии    известного
бразильского  писателя-коммуниста,  лауреата  Международной Сталинской
премии "За укрепление мира между народами" Жоржи Амаду.
     Трилогия включает   в  себя  романы  "Бескрайние  земли",  "Земля
золотых плодов" и "Красные всходы".  Вторая и  третья  части  трилогии
были изданы ранее ("Земля золотых плодов" - 1-е издание - 1948 г., 2-е
издание - 1955 г.;  "Красные всходы" - 1-е  издание  -  1949  г.,  2-е
издание - 1954 г.).


                             Жоржи Амаду



                     Художник А. Е. Голяховская.
         Технические редакторы Б. М. Ильин и В. И. Шаповалов.
                        Корректор О. В. Малых.
                    OCR - Андрей из Архангельска.

                 Издательство иностранной литературы
                    Москва, Ново-Алексеевская, 52

                     Министерство культуры СССР.
          Главное управление полиграфической промышленности.
          Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова.
                      Москва, Ж-54, Валовая, 28.

Last-modified: Tue, 23 Dec 2003 17:20:33 GMT

Оцените этот текст: