ключение в письменной форме. Дон Гарсия рассыпался в благодарностях, а потом прибавил небрежным тоном, словно речь шла о пустяке: - Только бы правосудию не вздумалось сделать нас ответственными за эту смерть! На вас же мы возлагаем надежду по части примирения нас с богом. - Правосудия, - заявил священник, - вам нечего опасаться. Ваш друг, который дал на время свою шпагу, по закону отнюдь не является сообщником. - Да, отец мой, но ведь истинный убийца убежал. Станут осматривать рану, быть может, найдут шпагу со следами крови... Как знать? Эти законники, говорят, страшные придиры. - Но ведь вы свидетель тому, что шпагу он взял у другого человека? - сказал священник. - Конечно, - ответил дон Гарсия, - и я готов это заявить перед любым судьей королевства. К тому же, - прибавил он вкрадчивым голосом, - и вы, отец мой, можете теперь подтвердить истину. Ведь мы обратились к вам за духовным наставлением задолго до того, как дело получит огласку. Вы можете подтвердить факт обмена шпаг... Да вот лучшее доказательство. Он взял шпагу дон Хуана. - Поглядите, - сказал он, - на эту шпагу: она совсем не подходит к ножнам. Священник кивнул головой, как человек, убежденный в правдивости рассказанной ему истории. Он молча перебирал пальцами дукаты, черпая в них самый веский довод в пользу обоих юношей. - В конце концов, отец мой, - прибавил дон Гарсия с очень набожным видом, - что значит для нас земное правосудие? Главное для нас - это примириться с небом. - До завтра, дети мои, - сказал священник, собираясь уходить. - До завтра, - ответил дон Гарсия. - Целуем ваши руки и полагаемся на вас. Когда священник ушел, дон Гарсия весело подпрыгнул. - Да здравствует симония [24]! - воскликнул он. - Вот наши дела как будто и поправились. Если правосудие потревожит нас, этот славный монах ради дукатов, уже полученных, и тех, которые он еще рассчитывает выудить у нас, не откажется показать, что в смерти кавальеро, убитого вами, мы так же мало повинны, как новорожденный младенец. Ступайте теперь домой, но будьте настороже и отворяйте дверь с разбором. Я же пройдусь по городу и послушаю, что говорят люди. Вернувшись к себе в комнату, дон Хуан, не раздеваясь, бросился на кровать. Он провел ночь без сна, все время думая о совершенном им убийстве, главное же - о его последствиях. Каждый раз, как доносился шум шагов с улицы, он воображал, что это идут его арестовать. Наконец усталость и тяжесть в голове от недавнего студенческого обеда взяли свое, и он к рассвету задремал. Он проспал уже несколько часов, как вдруг слуга разбудил его, сообщив, что какая-то дама с закрытым лицом хочет его видеть. В ту же минуту в комнату вошла женщина. Она была с ног до головы закутана в большой черный плащ, из-под которого выглядывал только один глаз. Этот глаз сначала посмотрел на слугу, потом на дона Хуана, словно желая дать понять, что она хочет говорить наедине. Слуга тотчас же вышел. Дама присела, продолжая широко раскрытым глазом смотреть на дона Хуана с большим вниманием. Помолчав с минуту, она начала так: - Сеньор кавальеро! Вы вправе удивиться моему поступку, и, без сомнения, вы можете плохо обо мне подумать. Но когда вы узнаете побуждения, которые привели меня сюда, вы, наверное, не осудите меня. Вы вчера дрались с одним здешним кавальеро... - Я, сеньора? - воскликнул дон Хуан, бледнея. - Но вчера я не покидал своей комнаты... - Не притворяйтесь передо мной; я сейчас покажу вам пример прямодушия. С этими словами она распахнула свой плащ, и дон Хуан узнал донью Тересу. - Сеньор дон Хуан! - продолжала она, краснея. - Я должна вам признаться, что ваша отвага крайне расположила меня в вашу пользу. Несмотря на смятение, овладевшее мною, я заметила, что ваша шпага сломалась и что вы бросили ее на землю у дверей нашего дома. В то время как все толпились вокруг раненого, я сошла вниз и подняла эфес вашей шпаги. Рассматривая его, я прочла на нем ваше имя и поняла, какой опасности вы подвергнетесь, если он попадет в руки ваших врагов. Вот он. Я счастлива, что могу вам его вручить. Как и следовало ожидать, дон Хуан, упав перед ней на колени, заявил, что она спасла ему жизнь, но что это дар бесполезный, так как он умрет от любви к ней. Донья Тереса спешила домой и хотела тотчас уйти. Но слова дона Хуана доставляли ей такое удовольствие, что она не могла решиться сразу с ним расстаться. Около часа прошло в такой беседе, полной клятв в вечной любви, поцелуев руки, мольбы с одной стороны и слабых отказов с другой. Внезапно вошедший дон Гарсия прервал это свидание. Он был не из тех людей, которых легко смутить. Прежде всего он успокоил донью Тересу. Он похвалил ее мужество и присутствие духа и в заключение просил походатайствовать за него перед ее сестрой с целью обеспечить ему более ласковый прием. Донья Тереса обещала исполнить все, о чем он ее просил, закуталась до бровей в свой плащ и ушла, предварительно дав слово прийти вместе с сестрой сегодня же на вечернее гулянье в условленное место. - Наши дела идут недурно! - воскликнул дон Гарсия, как только юноши остались одни. - Вас никто не подозревает. Коррехидор, весьма мало ко мне расположенный, оказал мне честь, вспомнив обо мне. Он был уверен, по его словам, что дона Кристоваля убил я. Знаете, что заставило его изменить свое мнение? Ему сообщили, что я провел весь вечер с вами, а у вас, мой друг, такая репутация святости, что частицу ее вы можете давать напрокат другим. Как бы там ни было, подозрение нас не коснулось. Ловкая проделка вашей маленькой Тересы избавляет нас от страха за будущее. Итак, бросим об этом думать и предадимся удовольствиям. - Ах, Гарсия, - воскликнул уныло дон Хуан, - это так тяжело - убить одного из своих ближних! - Еще тяжелее, - отвечал дон Гарсия, - когда один из твоих ближних убивает тебя. Но хуже всего провести день без обеда. Поэтому я приглашаю вас отобедать у меня сегодня вместе с несколькими весельчаками, которые будут рады вас увидеть. Сказав это, он вышел. Любовь уже заметно ослабила укоры совести нашего героя. Тщеславие окончательно их заглушило. Студенты, в обществе которых он обедал у дона Гарсии, узнали от хозяина, кто был истинным виновником смерти дона Кристоваля. Этот Кристоваль был известный кавальеро, славившийся своей смелостью и ловкостью и внушавший страх студентам. Поэтому смерть его вызвала лишь всеобщее веселье, и его счастливого противника осыпали поздравлениями. Послушать их - так он был честью, цветом, опорой университета. Все с восторгом пили за его здоровье, а один студент-мурсиец [25] прочел сложенный им экспромтом хвалебный сонет, в котором дон Хуан сравнивался с Сидом и Бернардо дель Карпьо. Вставая из-за стола, дон Хуан еще испытывал небольшую тяжесть на сердце. Но если бы ему дали власть воскресить дона Кристоваля, то весьма сомнительно, чтобы он ею воспользовался из боязни утратить репутацию и славу, которые это убийство доставило ему в глазах всего Саламанкского университета. Когда настал вечер, обе стороны добросовестно явились на свидание, и оно состоялось на берегу Тормеса. Донья Тереса взяла за руку дона Хуана (в те времена не брали еще дам под руку), а донья Фауста - дона Гарсию. Пройдясь несколько раз взад и вперед, обе пары разлучились, весьма довольные, обменявшись обещаниями при первом же случае увидеться вновь. Расставшись с обеими сестрами, юноши повстречали цыганок, плясавших с бубнами среди кучки студентов. Они присоединились к компании. Танцовщицы приглянулись дону Гарсии, и он решил увести их с собой ужинать. Предложение было сразу сделано и немедленно принято. Дон Хуан в качестве fidus Achates [Верного Ахата (лат.).] составил им компанию. Задетый замечанием одной из цыганок, что он похож на послушника, дон Хуан постарался всеми способами доказать, что эта кличка к нему мало подходит: он кричал, плясал, играл и пил в этот вечер столько, сколько хватило бы на двух студентов второго года обучения, вместе взятых. Большого труда стоило отвести его домой далеко за полночь: он был вдребезги пьян, страшно возбужден и грозил поджечь Саламанку и выпить Тормес, чтобы нельзя было потушить пожар. Таким-то образом терял дон Хуан одно за другим те счастливые качества, которыми наделили его природа и воспитание. К концу третьего месяца жизни его в Саламанке под руководством дона Гарсии он окончательно соблазнил бедную донью Тересу; его приятель достиг своей цели на неделю или полторы раньше. Вначале дон Хуан привязался к своей возлюбленной со всей страстью, какую способен питать юноша его лет к первой женщине, ему отдавшейся. Но вскоре дон Гарсия без труда ему доказал, что постоянство - добродетель химерическая, а, кроме того, если он будет вести себя на студенческих оргиях иначе, чем его товарищи, он набросит этим тень на доброе имя Тересы. Он утверждал, что лишь очень страстная и до конца разделенная любовь довольствуется одной женщиной. К тому же дурная компания, в которую втянулся дон Хуан, не давала ему ни минуты передышки. Он почти не показывался в аудиториях, а если и показывался, то, обессиленный бессонными ночами и кутежами, засыпал на лекциях самых знаменитых профессоров. Зато он был первым и последним на гулянье, а те ночи, которые донья Тереса не могла уделить ему, неизменно проводил в кабаке или в еще худшем месте. Однажды утром он получил записку от своей дамы, выражавшей сожаление, что она не может принять его сегодня ночью, как было раньше условлено: только что приехала в Саламанку ее старая родственница, и ей предоставили комнату Тересы, которая должна была ночевать в комнате своей матери. Эта неудача весьма мало опечалила дона Хуана: он быстро нашел, чем заполнить вечер. В ту минуту, как он выходил на улицу, занятый своими мыслями, какая-то женщина с закрытым лицом подала ему записку. Записка была от доньи Тересы. Она нашла способ устроиться в отдельной комнате, и вместе с сестрой они приготовили все для свидания. Дон Хуан показал письмо дону Гарсии. Они подумали некоторое время, затем безотчетно, как бы по привычке, взобрались на балкон своих возлюбленных и остались у них. У доньи Тересы было на груди довольно заметное родимое пятнышко. В первый раз дону Хуану было дозволено взглянуть на него в виде величайшей милости. В течение некоторого времени он взирал на него как на восхитительнейшую вещь в мире. Он сравнивал его то с фиалкой, то с анемоном, то с цветком альфальфы [26]. Но вскоре пресытившемуся дону Хуану эта родинка, которая была в самом деле очень красива, перестала нравиться. "Это большое черное пятно, только и всего, - говорил он себе со вздохом. - Какая досада! Оно похоже на кровоподтек. Черт бы побрал эту родинку!" Однажды он спросил даже Тересу, не советовалась ли она с врачами, как бы ее уничтожить, на что бедная девушка ответила, покраснев до белков глаз, что ни один мужчина в мире, кроме него, не видел этого пятнышка, а затем, по словам ее кормилицы, такие родинки приносят счастье. В тот вечер, о котором я рассказываю, дон Хуан, придя на свидание в довольно скверном расположении духа, увидел опять эту родинку, и она показалась ему еще больших размеров, чем прежде. "Черт возьми! Родинка похожа на большую крысу, - подумал он, глядя на нее. - В самом деле, это нечто чудовищное! Настоящая Каинова печать [27]. Только одержимый бесом способен сделать такую женщину своей возлюбленной!" Ом впал в крайнюю мрачность, стал без причины ссориться с бедной Тересой, довел ее до слез и расстался с нею на заре, не пожелав ее поцеловать. Дон Гарсия, который вышел с ним, шагал некоторое время молча, затем, вдруг остановившись, заговорил: - Признайтесь, дон Хуан, мы изрядно проскучали эту ночь. Я до сих пор не могу развеять скуку и с удовольствием послал бы мою принцессу ко всем чертям! - Вы неправы, - сказал дон Хуан. - Фауста - прелестная особа; она бела, как лебедь, и всегда в превосходном расположении духа. К тому же она вас так любит! Вы счастливый человек. - Бела - это верно, я согласен, что она бела. Но у нее плохой цвет лица, и если сравнить обеих сестер, она похожа на сову рядом с голубкой. Не я счастливец, а вы! - Ну нет! - возразил дон Хуан. - Моя малютка мила, но она совсем ребенок. С ней невозможно серьезно говорить. Ее голова начинена рыцарскими романами, и у нее самые дикие представления о любви. Вы не можете вообразить, до чего она требовательна. - Вы еще слишком молоды, дон Хуан, и не умеете обращаться с любовницами. Женщина - то же, что лошадь: если вы позволите ей усвоить дурные привычки и не внушите, что не склонны прощать ее капризы, вы никогда ничего от нее не добьетесь. - Значит, дон Гарсия, вы обращаетесь с вашими любовницами, как с лошадьми? Скажите, вы часто пускаете в ход хлыст, чтобы отучить их от капризов? - Редко, я слишком для этого добр. Послушайте, дон Хуан, уступите мне вашу Тересу! Ручаюсь, что в две недели она станет послушной, как перчатка. Взамен я вам предлагаю Фаусту. Согласны на обмен? - Сделка пришлась бы мне по вкусу, - ответил с улыбкой дон Хуан, - если бы только наши дамы на нее согласились. Но донья Фауста ни за что не уступит. Она слишком много потеряет на обмене. - Вы слишком скромны. Но успокойтесь: я так ее расстроил вчера, что первый встречный после меня покажется ей светлым ангелом среди ада. Знаете, дон Хуан, - продолжал дон Гарсия, - я вам предлагаю ее без шуток. Дон Хуан громко рассмеялся - его насмешила серьезность, с какой его друг обсуждал столь странный проект. Эта поучительная беседа была прервана приходом нескольких студентов, и они перестали об этом думать. Но вечером, когда оба приятеля сидели за бутылкой монтильского вина и корзинкой валенсийских орехов, дон Гарсия снова принялся жаловаться на свою любовницу. Он только что получил письмо от Фаусты, полное нежных слов и мягких упреков, сквозь которые проступало ее остроумие и умение во всем найти смешную сторону. - Вот, - сказал дон Гарсия, отчаянно зевая и протягивая письмо дону Хуану, - прочтите-ка это чудное произведение! Опять свидание сегодня вечером! Но черт меня побери, если я к ней пойду! Дон Хуан прочел письмо, и оно ему показалось прелестным. - Право, - сказал он, - если бы у меня была такая любовница, как у вас, я бы приложил все старания, чтобы сделать ее счастливой. - Берите же ее себе, мой милый, - воскликнул дон Гарсия, - берите ее, удовлетворите свою прихоть! Я вам уступаю все права. Да вот что, - прибавил он, вставая, словно осененный внезапным вдохновением, - разыграем наших любовниц. Сыграем партию в ломбер [28]. Моя ставка - донья Фауста, а вы поставьте на карту Тересу. Дон Хуан, до слез посмеявшись выдумке своего приятеля, взял карты и стасовал их. Хотя он играл без всякого старания, он выиграл. Дон Гарсия, не выказав никакого огорчения по поводу своего проигрыша, потребовал бумагу и чернил и написал нечто вроде ордера на донью Фаусту, в котором он ей предписывал отдаться в распоряжение предъявителя записки, совсем так, как если бы приказывал своему управляющему отсчитать сто дукатов одному из кредиторов. Дон Хуан, продолжая смеяться, предложил дону Гарсии реванш, но тот отказался. - Если у вас найдется достаточно смелости, - сказал он, - накиньте на себя мой плащ и отправляйтесь к маленькой дверце, хорошо вам знакомой. Вы встретите только Фаусту, так как Тереса не ждет вас. Следуйте за нею, не произнося ни слова; когда вы очутитесь в ее комнате, возможно, что она на минуту удивится и даже прольет одну-две слезинки. Но вы не обращайте на это внимания. Будьте спокойны, она не решится кричать. Затем покажите ей мое письмо. Скажите, что я последний негодяй, чудовище - словом, все, что вам придет в Голову, что ей представляется случай легко и быстро мне отомстить, и будьте уверены, что она найдет эту мысль весьма сладкой. С каждым словом дона Гарсии дьявол все глубже забирался в душу дона Хуана, внушая ему, что то, что он до сих пор считал пустой шуткой, может привести к самым приятным для него последствиям. Он перестал смеяться, и румянец удовольствия выступил на его лице. - Если бы я был уверен, - сказал он, - что Фауста согласится на эту замену... - Согласится ли она! - воскликнул повеса. - Ах вы, желторотый птенчик! Вы думаете, что женщина может колебаться между шестимесячным любовником и любовником одного дня? Полноте, я не сомневаюсь, что завтра вы поблагодарите меня оба, и единственная награда, которой я у вас прошу, это разрешить Мне ухаживать за Тереситой, чтобы возместить свой ущерб. Затем, видя, что дон Хуан уже наполовину сдался на его доводы, он сказал: - Решайтесь, потому что я-то уж ни за что не пойду к Фаусте сегодня. Если вы не желаете, я передам эту записку толстому Фадрике, и вся прибыль достанется ему. - Пусть будет что будет! - вскричал дон Хуан, хватая записку. И, чтобы прибавить себе храбрости, он залпом выпил большой бокал монтильского вина. Час близился. Дон Хуан, которого еще мучила немного совесть, пил не переставая, чтобы забыться. Наконец башенные часы пробили условленный час. Дон Гарсия накинул дону Хуану на плечо свой плащ и проводил его до дверей своей возлюбленной. Затем, подав условленный знак, пожелал ему доброй ночи и ушел без малейших угрызений совести по поводу злого дела, которое только что совершил. Дверь тотчас же открылась. Донья Фауста уже ждала. - Это вы, дон Гарсия? - спросила она тихим голосом. - Да, - ответил дон Хуан, еще тише, пряча лицо в складках широкого плаща. Он вошел; дверь затворилась, и он стал подниматься по темной лестнице вслед за женщиной, которая его вела. - Держитесь за кончик моей мантильи и идите как можно тише. Вскоре он оказался в комнате Фаусты. Единственная лампа тускло ее освещала. Первую минуту дон Хуан, не снимая плаща и шляпы, стоял возле двери, не решаясь еще открыться. Донья Фауста сначала молча смотрела на него, потом вдруг подошла к нему, протягивая руку. Дон Хуан, сбросив с себя плащ, сделал такое же движение. - Как, это вы, сеньор дон Хуан! - воскликнула она. - Дон Гарсия болен? - Болен? - сказал дон Хуан. - Нет... Но он не мог прийти. Он послал меня к вам. - Ах, как это досадно! Но скажите, может быть, другая женщина помешала ему прийти? - Так вы знаете, что он ветреник? - Как моя сестра будет рада вас видеть! Бедняжка! Она думала, что вы не придете... Позвольте мне пройти, я хочу ее предупредить. - Не делайте этого. - У вас странное выражение лица, дон Хуан... Не принесли ли вы мне дурную весть?.. Говорите! С доном Гарсией случилось что-нибудь плохое? Чтобы избавить себя от затруднительного ответа, дон Хуан протянул несчастной девушке гнусную записку дона Гарсии. Она пробежала ее глазами и сначала не поняла. Потом перечла, не веря своим глазам. Дон Хуан, внимательно наблюдавший, видел, как она то подносила руку ко лбу, то протирала глаза. Ее губы дрожали, мертвенная бледность покрыла лицо, и она должна была взять обеими руками бумажку, чтобы не уронить ее на пол. Наконец, сделав над собой отчаянное усилие, она привстала. - Все это ложь! - крикнула она. - Мерзкий обман! Дон Гарсия не мог этого написать! Дон Хуан ответил: - Вам знаком его почерк. Он не умел ценить сокровище, которым обладал... А я согласился прийти, потому что обожаю вас. Она бросила на него взгляд, полный самого глубокого презрения, и принялась вновь перечитывать письмо с внимательностью адвоката, подозревающего подлог в документе. Ее широко раскрытые глаза впивались в бумагу. Время от времени на них навертывались крупные слезы и, падая с немигающих век, скатывались по щекам. Вдруг она улыбнулась безумной улыбкой и воскликнула: - Ведь это шутка, не правда ли? Это шутка? Дон Гарсия здесь, он сейчас войдет!.. - Нет, это не шутка, донья Фауста! Нет ничего истиннее любви, которую я питаю к вам. Я буду очень несчастен, если вы не поверите мне. - Негодяй! - вскричала донья Фауста. - Но если ты говоришь правду, ты еще больший злодей, чем дон Гарсия. - Любовь все оправдывает, прекрасная Фаустита. Дон Гарсия вас покинул; возьмите же меня, чтобы утешиться. Я вижу на этой картине Вакха и Ариадну [29]. Позвольте мне быть вашим Вакхом. Не сказав ни слова в ответ, она схватила со стола нож и, высоко подняв его над головой, бросилась на дона Хуана. Но он, заметив ее движение, схватил ее за руку, без труда обезоружил и, считая себя вправе наказать ее за это начало враждебных действий, поцеловал раза три или четыре и попытался увлечь к маленькому дивану. Донья Фауста была женщина слабая и нежная, но гнев придал ей силы, и она стала сопротивляться, то цепляясь за мебель, то защищаясь руками, ногами и зубами. Сначала дон Хуан принимал удары с улыбкой, но вскоре в нем пробудился гнев с такою же силой, как и любовь. Он сдавил донью Фаусту, не боясь попортить ее нежную кожу. Это был яростный борец, решивший во что бы то ни стало одолеть своего противника, готовый задушить его, если это понадобится для победы. Тогда Фауста прибегла к последнему средству, которым располагала. До этой минуты женский стыд мешал ей позвать на помощь, но тут, видя свое близкое поражение, она огласила дом криками. Дон Хуан увидел, что он не сможет овладеть своей жертвой, что нужно подумать о собственном спасении. Он попробовал оттолкнуть Фаусту и выскочить за дверь, но она так вцепилась в его одежду, что он не мог вырваться. Уже послышался тревожный стук отворяемых дверей. Шаги и голоса приближались, нельзя было терять ни минуты. Дон Хуан старался отбросить от себя донью Фаусту, но она ухватилась за его камзол с такой силой, что он закружился с нею по комнате, но вырваться ему не удалось. Фауста оказалась теперь около двери, которая вела во внутренние покои. Она продолжала кричать. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге показался человек с аркебузой в руках. Он вскрикнул от удивления, и тотчас же раздался выстрел. Лампа погасла, и дон Хуан почувствовал, как руки доньи Фаусты разжались и что-то теплое заструилось по его пальцам. Она упала, вернее, скользнула на пол, так как пуля раздробила ей спинной хребет. Отец убил свою дочь вместо насильника. Дон Хуан, почувствовав себя на свободе, кинулся к лестнице сквозь дым выстрела. Сперва он получил удар прикладом от отца, затем удар шпагой от прибежавшего с ним слуги. Но ни тот, ни другой удар не причинили дону Хуану большого вреда. Со шпагой в руке он старался проложить дорогу и погасить факел, который держал слуга. Испуганный его решительным видом, слуга отступил. Но дон Алонсо де Охеда, человек пылкий и неустрашимый, не колеблясь бросился на дона Хуана. Тот отразил несколько его ударов, вначале, без сомнения, думая лишь о защите. Но привычка к фехтованию делает то, что рипост вслед за парадом [30] становится движением естественным, почти невольным. Минуту спустя отец доньи Фаусты испустил глубокий вздох и упал, смертельно раненный. Дон Хуан, которому открылся свободный путь, бросился как стрела на лестницу, оттуда к выходной двери и в одно мгновение очутился на улице. Слуги не преследовали его, - они хлопотали около умирающего хозяина. Донья Тереса, прибежавшая на аркебузный выстрел, увидев эту ужасную картину, упала без чувств на труп отца. Она знала еще только половину своего несчастья. Дон Гарсия допивал последнюю бутылку монтильского вина, когда дон Хуан, бледный, залитый кровью, с блуждающим взором, в разорванном камзоле, с брыжами, торчавшими на целую ладонь больше положенного предела, стремительно вошел в комнату и, задыхаясь, бросился в кресло, не в силах произнести ни слова. Дон Гарсия сразу понял, что случилось нечто серьезное. Он дал дону Хуану немного отдышаться, затем стал расспрашивать. Тот в двух словах все ему рассказал. Дон Гарсия, который не легко терял свое обычное хладнокровие, выслушал, не поведя бровью, рассказ своего приятеля. Затем, протянув ему наполненный бокал, сказал: - Выпейте, это будет вам полезно. Дело серьезное, - продолжал он и тоже выпил. - Убить отца возлюбленной - это не шутка... Правда, бывали тому примеры, начиная хотя бы с Сида [31]. Плохо то, что у вас нет пятисот близких и дальних родственников, одетых с ног до головы в белое, готовых защищать вас против саламанкской городской стражи и родных убитого... Обсудим, что нам нужно прежде всего сделать. Он прошелся два-три раза по комнате, как бы собираясь с мыслями. - Оставаться в Саламанке после такого скандала было бы безумием, - начал он. - Алонсо де Охеда не какой-нибудь мелкий дворянчик, а, кроме того, его слуги, наверное, вас узнали. Но допустим на минуту, что вас никто не узнал. Вы уже приобрели в университете такую блестящую репутацию, что вас не замедлят обвинить в любом безыменном злодеянии. Поверьте мне, надо бежать, и чем скорее, тем лучше. Вы стали в три раза ученее, чем это приличествует дворянину из хорошей семьи. Бросьте Минерву и послужите немного Марсу [32]. Это вам удастся лучше - у вас есть к этому способности. Сейчас идет война во Фландрии. Едем убивать еретиков [33]. Это лучший способ искупить наши грешки здесь, на земле. Аминь, закончу я, как кончают проповедники. Слово "Фландрия" подействовало на дона Хуана как талисман. Ему показалось, что, покинув Испанию, он спасется от самого себя. Среди тягот и опасностей войны не будет времени для угрызений совести. - Во Фландрию, во Фландрию! - вскричал он. - Едем искать смерти во Фландрию. - От Саламанки до Брюсселя далеко, - продолжал серьезно дон Гарсия, - а в вашем положении надо спешить. Помните: если сеньор коррехидор вас поймает, вам нигде уже не приведется воевать, кроме галер его величества. Переговорив со своим другом, дон Хуан быстро сбросил с себя студенческое платье. Он надел расшитую кожаную куртку, какие тогда носили военные, и большую шляпу с опущенными полями, не забыв набить свой пояс тем количеством дублонов, каким только мог его снабдить дон Гарсия. Все эти приготовления были закончены в несколько минут. Он двинулся в путь пешком, выбрался из города никем не узнанный и шел всю ночь и следующее утро, пока солнечный зной не принудил его остановиться. В первом же городе, куда он попал, он купил лошадь и, примкнув к каравану путешественников, благополучно добрался до Сарагосы. Там он прожил несколько дней под именем дона Хуана Карраско. Дон Гарсия, покинувший Саламанку на другой день после его ухода, пошел другой дорогой и присоединился к нему в Сарагосе. Там они пробыли недолго. Помолившись наспех Пиларской божьей матери [34] и полюбовавшись на арагонских красоток, они, запасшись каждый добрым слугой, направились в Барселону, откуда отплыли в Чивита-Веккью. Под действием усталости, морской болезни, новизны мест и природного своего легкомыслия дон Хуан быстро забыл ужасное приключение, оставшееся позади. Удовольствия, в которые окунулись оба приятеля в Италии, отвлекли их на несколько месяцев от главной цели их поездки. Когда же средства начали у них иссякать, они присоединились к небольшой группе земляков, людей таких же, как они, храбрых и безденежных, и двинулись вместе в путь через немецкую землю. По прибытии в Брюссель каждый из них зачислился в отряд того или другого полководца по своему выбору. Оба приятеля захотели принять боевое крещение под начальством Мануэля Гомаре прежде всего потому, что он был андалусец родом, а также потому, что, как говорили, он требовал от своих солдат только храбрости да еще того, чтобы их оружие всегда блестело и было в порядке, в отношении же дисциплины был очень снисходителен. Весьма одобрив их внешность, Гомаре отнесся к ним хорошо и распорядился ими согласно их вкусам и склонностям, иначе говоря, стал посылать их во все опасные экспедиции. Судьба была к ним благосклонна, и там, где многие из их товарищей обрели смерть, они ни разу не были даже ранены и обратили на себя внимание генералов. Оба в один и тот же день получили офицерский чин. С этой минуты, уверенные в хорошем мнении о них и в расположении начальства, они открыли свои настоящие имена и стали снова вести свою обычную жизнь, то есть дни проводили в игре и пьянстве, а ночью давали серенады самым красивым женщинам того города, где стояли на зимних квартирах. Они получили от своих отцов прощение, что мало их тронуло, а также денежные переводы на имя антверпенских банкиров. Они сумели распорядиться этими деньгами. Благодаря своей молодости, храбрости и предприимчивости они одержали множество быстрых побед. Не стану их перечислять; достаточно будет сказать, что едва замечали они красивую женщину, как все средства, чтобы овладеть ею, уже казались им хорошими. Клятвы и обещания ничего не стоили этим бесчестным повесам. А. если братьям или мужьям приходило в голову их наказать, у них всегда были наготове добрые шпаги и безжалостные сердца. Весной возобновилась война. В одной из стычек, неудачной для испанцев, Гомаре был смертельно ранен. Дон Хуан, увидев, что он упал, подбежал к нему, зовя солдат, чтобы вынести его из боя. Но доблестный военачальник, собрав последние силы, сказал ему: - Дайте мне умереть. Я чувствую, что мне пришел конец. Не все ли равно, умру я здесь или на полмили дальше? Берегите ваших солдат; им найдется много работы, - вот, я вижу, голландцы двинули в ход крупные силы. Ребята! - обратился он к солдатам, хлопотавшим около него. - Сомкнитесь вокруг знамен и не думайте обо мне. В этот момент подошел дон Гарсия и спросил его, не выскажет ли он своей последней воли, которую можно было бы исполнить после его смерти. - Какая там к черту воля в такую минуту? Он несколько секунд помолчал, словно раздумывая. - Я никогда не размышлял о смерти, - заговорил он опять, - и не думал, что она так близка... Я не прочь был бы повидать священника... Только все монахи сейчас в обозе... А все же нелегко умирать без исповеди. - Вот мой молитвенник, - сказал дон Гарсия, подавая ему флягу с вином. - Хлебните для бодрости. Взор храброго вояки быстро тускнел. Он не расслышал шутки дона Гарсии, но старые солдаты, стоявшие поблизости, были ею возмущены. - Дон Хуан, дитя мое! - молвил умирающий. - Подойдите ко мне. Я делаю вас моим наследником. Возьмите этот кошелек, в нем все мое имущество. Пусть лучше он достанется вам, чем этим грешникам. Об одном только попрошу я вас - заказать несколько месс за упокой моей души. Дон Хуан обещал и пожал ему руку, в то время как дон Гарсия тихонько ему объяснял, какая разница между мыслями слабого человека в минуту смерти и теми, которые он провозглашает за столом, уставленным бутылками. Несколько пуль, просвистевших мимо их ушей, возвестили приближение голландцев. Солдаты вновь сомкнули ряды. Они наспех простились с Гомаре и все внимание направили на то, как бы отступить в порядке. Сделать это было нелегко вследствие численного превосходства врага, плохой дороги, размытой дождями, и усталости солдат после длинного перехода. Все же голландцам не удалось их настигнуть, и к ночи они бросили преследование, не захватив знамени и не взяв в плен ни одного человека, который бы не был ранен. Вечером оба приятеля, сидя с несколькими офицерами в палатке, обсуждали бой, в котором только что участвовали. Все порицали приказы того, кто в этот день командовал, и задним числом сообразили, как надо было поступать. Потом заговорили об убитых и раненых. - А о Гомаре, - сказал дон Хуан, - я буду долго жалеть. Это был храбрый офицер, славный товарищ и истинный отец для всех солдат. - Да, - сказал дон Гарсия, - но, признаюсь вам, я был необычайно удивлен, видя, как он страдает от того, что около него не оказалось черной рясы. Это доказывает только, что легче быть храбрым на словах, чем на деле. Иной смеется над далекой опасностью и бледнеет, когда она близка. Кстати, дон Хуан, раз вы его наследник, скажите нам, что вы нашли в кошельке, который он вам оставил? Только тогда дон Хуан открыл кошелек и увидел, что в нем около шестидесяти червонцев. - Раз мы при деньгах, - сказал дон Гарсия, привыкший смотреть на кошелек своего друга как на свой собственный, - почему бы нам не сыграть в фараон [35], вместо того чтобы хныкать, вспоминая умерших друзей? Предложение пришлось всем по вкусу. Принесли несколько барабанов и накрыли их плащом. Это заменило карточный стол. Дон Хуан начал игру в доле с доном Гарсией, но, прежде чем понтировать, вынул из кошелька десять червонцев и, завернув их в платок, положил в карман. - Черт возьми! Что вы собираетесь с ними делать? - вскричал дон Гарсия. - Видано ли, чтобы солдат откладывал деньги, да еще накануне сражения! - Вы знаете, дон Гарсия, что не все эти деньги принадлежат мне. Дон Мануэль завещал мне свое состояние sub poenae nomine [Условно, с обязательством (лат.).], как выражаются у нас в Саламанке. - Проклятье! - вскричал дон Гарсия. - Черт меня побери, если он не хочет отдать эти десять экю первому встречному священнику. - Почему бы нет? Я обещал. - Замолчите! Клянусь бородой Магомета, я вас не узнаю и краснею за вас. Игра началась. Сначала она шла с переменным успехом, но затем судьба решительно ополчилась на дона Хуана. Напрасно, чтобы перебить невезение, дон Гарсия вместо него взял карты в руки. Не прошло и часу, как все деньги, бывшие у них, вместе с пятьюдесятью экю Гомаре перешли в руки банкомета. Дон Хуан хотел было идти спать, но дон Гарсия, разгорячившись, стал настаивать на реванше, надеясь отыграть потерянное. - Ну, ну, сеньор разумник, давайте-ка ваши последние экю, которые вы так старательно запрятали! Я уверен, что они нам принесут счастье. - Подумайте, дон Гарсия, о данном мною обещании!.. - Эх вы, младенец! Время теперь думать о мессах! Если бы Гомаре был здесь, он скорее ограбил бы церковь, чем отказался понтировать. - Вот пять экю, - сказал дон Хуан. - Не ставьте их все сразу. - Будем смелы! - вскричал дон Гарсия. И поставил пять экю на короля. Выиграл, удвоил и проиграл все. - Давайте пять остальных! - крикнул он, бледнея от гнева. Напрасно дон Хуан пробовал возражать. Ему пришлось уступить; он дал четыре экю, и они немедленно последовали за прежними. Дон Гарсия швырнул карты в лицо банкомета и поднялся в бешенстве. - Вам всегда везло, - сказал он дону Хуану. - К тому же говорят, что последнее экю обладает удивительной способностью приносить счастье. Дон Хуан не менее его распалился. Он не думал более ни о мессах, ни о данном слове. Он поставил на туза свое последнее экю и тотчас же его проиграл. - К черту душу капитана Гомаре! - воскликнул он. - Должно быть, его деньги были заколдованы!.. Банкомет спросил, не желают ли они сыграть еще, но так как деньги у них кончились, а кредит у людей, ежедневно подвергающихся опасности потерять голову, невелик, то им поневоле пришлось оставить карты и искать утешения в обществе собутыльников. Душа бедного полководца была окончательно забыта. Несколько дней спустя испанцы, получив подкрепление, перешли в атаку и двинулись вперед. Им пришлось проходить место недавней битвы. Убитые не были еще погребены. Дон Гарсия и дон Хуан погнали своих лошадей, чтобы поскорее удалиться от трупов, оскорблявших одновременно зрение и обоняние, как вдруг солдат, ехавший впереди, громко вскрикнул при виде тела, лежавшего во рву. Они приблизились и узнали Гомаре. Он был, однако, страшно обезображен. Его искаженные черты, застывшие в ужасной судороге, доказывали, что его последние минуты сопровождались жестокими страданиями. Хотя дон Хуан и привык к таким зрелищам, он не мог не содрогнуться при виде этого трупа, тусклые глаза которого, наполненные запекшейся кровью, казалось, смотрели на него с угрозой. Он вспомнил о последнем желании несчастного полководца, которое он так и не выполнил. Однако черствость, которую он искусственно вызвал в своем сердце, помогла ему заглушить голос совести. Он велел быстро вырыть яму и похоронить Гомаре. Случайно нашелся капуцин и наспех прочитал несколько молитв. Труп, окропленный святой водою, засыпали камнями и землей, и солдаты, молчаливые более обычного, двинулись дальше в путь. Но дон Хуан заметил, как один старый стрелок, долго рывшийся в карманах, вытащил наконец оттуда экю и дал его капуцину. - Вот вам на мессы за Гомаре, - сказал он. В этот день дон Хуан проявил необыкновенную храбрость; он бросался в огонь с такой отчаянной отвагой, словно искал смерти. - Будешь храбрым, когда нет ни гроша в кармане, - говорили его товарищи. Вскоре после смерти Гомаре в отряд, где служили дон Хуан и дон Гарсия, поступил рекрутом молодой солдат. Он казался мужественным и неустрашимым, но характера был скрытного и загадочного. Никто не видал, чтобы он пил или играл с товарищами. Он проводил долгие часы, сидя на скамье у караульной будки, следя за полетом мух или играя курком своей аркебузы. Солдаты, смеявшиеся над его замкнутостью, прозвали его Модесто [Скромный (испан.).]. Под этой кличкой он был известен во всем отряде, и даже начальство не называло его иначе. Кампания завершилась осадой Берг-оп-Зома [36], которая, как известно, была самой кровопролитной за всю эту войну, так как осажденные защищались с отчаянным упорством. Однажды ночью оба приятеля находились на посту в траншее, близко от городских стен, положение их было крайне опасное. Осажденные постоянно делали вылазки, поддерживая частый и меткий огонь. Первая половина ночи прошла в беспрерывных тревогах; затем как осажденными, так и осаждающими, казалось, овладела усталость. Огонь с обеих сторон прекратился, и всю равнину покрыла глубокая тишина, которая лишь изредка прерывалась одиночными выстрелами, имевшими целью показать, что если противник и перестал сражаться, то все же он не ослабил своей бдительности. Было около четырех часов утра; в такие минуты человек, проведя всю ночь без сна, испытывает мучительное ощущение холода и вместе с тем душевную подавленность, вызванную физической усталостью и желанием спать. Всякий честный солдат должен признаться, что в таком состоянии души и тела он может поддаться трусости, которой потом, после восхода солнца, будет стыдиться. - Черт возьми! - воскликнул дон Гарсия, топая ногами, чтобы согреться, и плотнее завертываясь, в плащ. - Я чувствую, как у меня мозг стынет в костях. Мне кажется, голландский ребенок мог бы сейчас побить меня пивной кружкой вместо всякого оружия. Право, я не узнаю себя. Вот сейчас я вздрогнул от аркебузного выстрела. Будь я набожен, я бы принял свое странное состояние за предостережение свыше. Все присутствующие, в особенности дон Хуан, были поражены, что он вспомнил о небесах, ибо никогда еще он о них не заговаривал, а если и делал это, то только с насмешкой. Но, заметив, что многие улыбнулись его словам, он в порыве тщеславия воскликнул: - Если кто-нибудь посмеет вообразить, что я боюсь голландцев, бога или черта, то я сведу с ним счеты после нашей смены! - О голландцах я не говорю, но бога и нечистого следует бояться, - сказал старый капитан с седыми усами, у которого рядом со шпагой висели четки. - Что они могут мне сделать? - сказал дон Гарсия. - Гром не поражает так метко, как протестантская пуля. - А о душе вы забыли? - спросил старый капитан, крестясь при этом страшном богохульстве. - Ну, что касается души... то нужно сначала убедиться, что у меня есть душа. Кто утверждает, что у меня есть душа? Попы. Но эта выдумка с душой приносит им такой доход, что, наверное, они сами ее сочинили, как булочники, придумавшие пирожки, чтобы их продавать. - Вы плохо кончите, дон