Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с фр. - Н.Брандис, Е.Брандис.
   М., "Правда", 1989 (серия "Мир приключений").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   Клодиусу Бомбарнаку, репортеру "XX века"
   Тифлис, Закавказская область.

   Этот адрес был указан на депеше,  ожидавшей  меня  в  Тифлисе,  куда  я
прибыл 13 мая. Распечатав ее, я прочитал:

   "Клодиус Бомбарнак должен оставить все дела и 15 числа текущего  месяца
находиться в порту Узун-Ада на Каспийском море.  Там  он  сядет  в  прямой
Трансазиатский  поезд,  соединяющий  Европейскую   границу   со   столицей
Поднебесной  Империи  [прежнее  название  Китая].  Поручается   передавать
впечатления в форме хроникальных заметок, интервьюировать в пути достойных
внимания лиц, сообщать о любых происшествиях в письмах или телеграммах,  в
зависимости   от   срочности.   "XX   век"   рассчитывает   на    усердие,
сообразительность, ловкость  своего  корреспондента  и  предоставляет  ему
неограниченный кредит".

   Вот так-так! А я только сегодня утром  прибыл  в  Тифлис  с  намерением
провести там три недели, затем посетить грузинские  провинции,  поработать
на пользу моей газеты и, как я надеялся, также и на пользу моих читателей.
   Сколько всяких неожиданностей и  случайностей  в  жизни  странствующего
репортера!
   В ту пору русские железные  дороги  были  уже  соединены  с  Кавказской
линией Поти - Тифлис - Баку. После долгого и  интересного  путешествия  по
Южной  России  я  собирался  хорошенько  отдохнуть  в  Тифлисе...  И  вот,
неугомонный редактор "XX века" дает мне только полдня на остановку в  этом
городе! Не успев еще осмотреться и распаковать чемодан, я  вынужден  снова
пуститься в путь! Но что поделаешь? Ведь  надо  удовлетворять  современные
требования репортажа - как можно больше свежих и живых новостей!
   Между тем я постарался запастись самыми разнообразными сведениями  -  и
географическими, и этнографическими - относительно  Закавказской  области.
Стоило ли мне в таком случае узнавать, что  меховая  шапка,  какую  обычно
носят горцы и казаки, называется "папахой", что стянутую в  талии  верхнюю
одежду  с  пришитыми  на  груди  гнездами  для  патронов   одни   называют
"черкеской", а другие "бешметом"! К чему мне теперь знать, что  грузины  и
армяне надевают островерхие шапки в виде сахарной головы, что купцы  носят
"тулупы" - нечто вроде шубы из бараньей шкуры, а курды или персы  щеголяют
в "бурках" - шерстяных накидках.
   А "тассакрави" - головной убор прелестных грузинок, состоящий из тонкой
ленты, шерстяной вуали и кисеи, который им так к лицу! А их яркие платья с
широкими прорезями на рукавах; их "шальвары", опоясанные у  талии;  летние
одежды  из  белой  бумажной  ткани,  а  особенно  зимние  -  из   бархата,
отороченные  мехом  и  украшенные  серебряными  позументами  и,   наконец,
"чадра", закрывающая голову до глаз. Все это я старательно  занес  в  свою
записную книжку, но к чему мне теперь рассказывать о грузинских модах?
   И все же, хочется вам сообщить,  что  в  национальные  оркестры  входят
"зурны"  -  нечто  вроде  пронзительных   флейт-"саламурн",   напоминающие
писклявые кларнеты, мандолины с медными струнами, по которым водят  пером,
"чианури", своеобразные скрипки, которые во время игры держат  вертикально
между колен, и, наконец, "димплипито" - род цимбал, грохочущих словно град
по оконным стеклам.
   Примите также к сведению, что "шашка" - не что иное, как сабля, висящая
на перевязи, расшитой серебром и украшенной металлическими  инкрустациями;
что "кинжал" или "канджнар" - нож, который носят на поясе и что вооружение
кавказского солдата дополняется еще длинным ружьем с узорчатой чеканкой на
стволе из дамасской стали.
   Могу еще вам сказать, что "тарантас" - это  дорожная  повозка  на  пяти
деревянных рессорах, расположенных между широко расставленными  небольшими
колесами, что запрягают в  нее  тройку  лошадей,  а  правит  ими  "ямщик",
сидящий впереди на козлах. Когда же приходится брать у "смотрителя"  -  то
есть начальника почтовой станции на Кавказских дорогах - четвертую лошадь,
то к ямщику присоединяют еще одного возницу - "форейтора".
   Так знайте же, что  верста  равна  одному  километру  шестидесяти  семи
метрам, что кроме оседлых народностей в Закавказье есть и кочевые: калмыки
-   их   насчитывается   пятнадцать    тысяч,    киргизы    мусульманского
вероисповедания - восемь тысяч, кундровские татары - тысяча  сто  человек,
сартовские татары - сто двенадцать человек, ногайцы - восемь тысяч пятьсот
и, наконец, туркмены - около четырех тысяч!  [нужно  учесть,  что  Клодиус
Бомбарнак приводит вымышленные сведения]
   И вот, после того, как я  так  добросовестно  изучил  Грузию,  какой-то
"указ" заставляет  меня  ее  покинуть.  У  меня  даже  не  хватит  времени
подняться на вершину Арарата, где  на  сороковой  день  всемирного  потопа
остановился Ноев ковчег, этот первобытный баркас  знаменитого  библейского
патриарха!
   Ничего не поделаешь, придется отказаться  от  публикации  моих  путевых
заметок о Закавказье и потерять добрую тысячу строк, для  которых  в  моем
распоряжении  было  не  менее  тридцати  двух  тысяч   полноценных   слов,
признанных Французской  Академией  [имеется  в  виду  нормативный  словарь
французского языка, выпущенный Французской Академией].
   Это жестоко, но спорить не приходится!
   Прежде всего я  должен  узнать,  в  котором  часу  выходит  из  Тифлиса
Каспийский поезд.
   Тифлисский  вокзал  -  железнодорожный  узел,  соединяющий  три  ветки:
Западную, которая кончается в Пота, порту на Черном море, где высаживаются
пассажиры, приезжающие  из  Европы;  Восточную,  идущую  до  Баку,  откуда
отбывают пассажиры, которым нужно переправиться через  Каспий,  и  недавно
проложенную линию Владикавказ - Тифлис, длиною  в  сто  шестьдесят  четыре
километра, связывающую Северный Кавказ с Закавказьем. Эта линия на  высоте
четырех  тысяч  пятисот  футов  пересекает  Архотское   ущелье,   соединяя
грузинскую столицу с рельсовыми путями Южной России [такой железной дороги
нет до сего времени].
   Я бегу на вокзал и врываюсь в зал отправления.
   - Когда отходит бакинский  поезд?  -  спрашиваю  я  у  железнодорожного
служащего.
   - А вы едете в Баку? - отвечает он вопросом на вопрос и окидывает  меня
через свое окошечко таким неодобрительным,  строго  официальным  взглядом,
какой всегда сверкает из-под козырька русской форменной фуражки.
   - Полагаю, - сказал я, с несколько излишней живостью, -  что  ездить  в
Баку не возбраняется?
   - Не возбраняется, - сухо ответил он, - но при условии, что  паспорт  у
вас будет в полном порядке.
   - Он и будет в порядке, - обрезал я этого грозного чиновника,  который,
как и все они на святой Руси, скорее походил на жандарма.
   И я снова спрашиваю, когда отходит бакинский поезд.
   - В шесть часов вечера, - отвечает он.
   - А когда прибывает на место?
   - Назавтра, в семь утра.
   - А я поспею на пароход, отправляющийся в Узун-Ада?
   - Поспеете.
   И чиновник механическим кивком отвечает на мой поклон.
   Вопрос с паспортом меня совсем не тревожит: французский консул  снабдит
меня всеми документами, которые требует русская администрация. Но  выехать
нужно в шесть часов вечера, а теперь уже девять утра!
   Что  ж,  если  в  некоторых  путеводителях  сказано,  что  Париж  можно
осмотреть за два дня, Рим - за три, а Лондон за  четыре,  то  будет  очень
странно, если для Тифлиса не хватит нескольких часов.
   Черт побери, на то я и репортер!
   Моя газета  потому  и  послала  меня  в  Россию,  что  я  бегло  говорю
по-русски, по-английски и по-немецки. Нельзя же  требовать  от  репортера,
чтобы он знал  несколько  тысяч  наречий,  которые  служат  средством  для
выражения мысли во всех частях света! Впрочем, владея этими тремя  языками
и еще французским в придачу, смело можно разъезжать по обоим  континентам.
Правда, есть еще турецкий язык, из которого  я  запомнил  всего  несколько
выражений, и китайский, на котором я не могу обмолвиться ни единым словом.
Но, думаю, что легко  обойдусь  и  без  них  в  Туркестане  и  Поднебесной
Империи. Недостатка в переводчиках не будет, и я надеюсь  не  упустить  ни
одной   интересной   подробности   из   моего   путешествия   по   Великой
Трансазиатской магистрали.
   Я умею видеть все и все увижу! Скажу откровенно, я  принадлежу  к  тому
сорту людей, которые считают, что  все  на  свете  служит  материалом  для
репортажа и что земля, луна, небо и  сама  вселенная  только  для  того  и
созданы, чтобы давать темы для газетных статей.  Значит,  и  мое  перо  не
будет бездействовать!
   Но прежде, чем приступить к осмотру Тифлиса, нужно покончить  со  всеми
формальностями. К счастью, мне  не  придется  добывать  "подорожную",  без
которой нельзя было путешествовать по России в  прежние  времена,  времена
курьеров и почтовых  лошадей.  Этот  всесильный  документ  устранял  любые
препятствия,  обеспечивал  быструю  смену  лошадей,   вежливое   обращение
почтовых чиновников и такую скорость передвижения, что пассажир с хорошими
рекомендациями мог проехать за восемь дней и пять часов две тысячи семьсот
верст, отделяющих Тифлис  от  Петербурга.  Но  как  трудно  было  получить
подорожную!
   Теперь же достаточно иметь право  на  проезд  -  обыкновенный  пропуск,
свидетельствующий, что вы не вор, не убийца, не политический преступник, а
являетесь тем, кого в цивилизованных странах  принято  считать  порядочным
человеком. Благодаря помощи, которую мне окажет  французский  консул,  моя
особа будет отвечать всем требованиям российской администрации.
   Это стоило мне двух часов и двух рублей. Затем, навострив глаза и уши и
взяв, как говорится, ноги в руки, я отдаюсь осмотру грузинской столицы.  Я
не переношу проводников и отлично обхожусь без их услуг. По правде говоря,
я и сам мог бы провести любого иностранца по всем закоулкам  Тифлиса,  так
тщательно изученного мною заранее. Это уж от природы:  я  всегда  свободно
ориентируюсь.
   И вот, иду я куда глаза глядят  и  прежде  всего  набредаю  на  "думу",
здание муниципалитета, где заправляет всеми делами городской "голова" или,
по-нашему, мэр. Если бы вы любезно согласились меня сопровождать, я  повел
бы вас к Красной горе на левом берегу Куры. Это местные  Елисейские  поля,
нечто  вроде  сада  Тиволи  в  Копенгагене  или  ярмарки  на  Бельвильском
бульваре, с их качелями, равномерные  взмахи  которых  вызывают  ощущение,
сходное с морской болезнью. И всюду  среди  пестрых  ярмарочных  балаганов
расхаживают нарядно одетые грузинки и армянки, с непокрытыми  лицами,  что
служит признаком христианского вероисповедания.
   Что касается мужчин, то они не уступают Аполлону Бельведерскому, только
одеты куда сложнее и выглядят, как настоящие князья. Я даже спрашиваю себя
- не так ли это в действительности и не ведут ли они свой род от...  Но  к
генеалогии вернемся позже. А теперь продолжим нашу прогулку, да побыстрее.
Одна потерянная минута - десять строк репортажа, а десять строк  репортажа
это... это зависит от щедрости газеты и великодушия ее редактора.
   Но поспешим в большой караван-сарай. Там останавливаются купцы со  всех
концов азиатского континента. Я вижу, как подходит  караван  с  армянскими
товарами. А вот отправляется другой, и в нем торговцы из Персии и русского
Туркестана. Как бы мне хотелось прибыть с одним и пуститься в странствия с
другим!  Но  это  невозможно,  и  я   очень   сожалею.   После   прокладки
Трансазиатской  железной  дороги  почти  исчезли   нескончаемые   вереницы
всадников, пешеходов, лошадей, верблюдов, ослов и повозок. И все же  я  не
боюсь, что от этого  мое  путешествие  по  Центральной  Азии  будет  менее
занятным: Репортер "XX века" сможет сделать его интересным!
   А вот базары с тысячами разнообразных товаров из Персии, Китая, Турции,
Сибири, Монголии. Какое изобилие тканей, привезенных из Тегерана,  Шираза,
Кандагара и Кабула! Чудесные по выработке и  по  сочетанию  красок  ковры,
яркие шелка, которым, однако... далеко до лионских.
   Соблазнюсь ли я?.. Ни за что! Путешествовать  от  Каспийского  моря  до
Поднебесной  Империи,  увешанным  пакетами,  -  нет  уж,  увольте!  Легкий
чемоданчик в руке и дорожный мешок за плечами - этого вполне достаточно. А
белье и всякие мелочи я добуду в пути, как делают всегда англичане.
   А  теперь  остановимся  перед  знаменитыми  тифлисскими   банями,   где
используют воду горячих источников, достигающую  шестидесяти  градусов  по
Цельсию.   Там   применяются    усовершенствованные    способы    массажа,
гимнастические  упражнения  для  выпрямления  позвоночника  и   вправления
костей. Мне вспомнилось, как красочно описывал тифлисские бани наш великий
Дюма, чьи путешествия никогда не обходились  без  приключений.  Он  просто
выдумывал  их  по  мере   надобности,   этот   гениальный   предшественник
современного репортажа - репортажа "на всех парах" [знаменитый французский
романист Александр Дюма  (1802-1870)  в  свои  путевые  записки  о  России
действительно ввел много выдумки и небылиц]. Но мне-то некогда  подвергать
себя массажу, вправлению костей и выпрямлению позвоночника!
   А вот и "Hotel de France"! ["Отель де Франс" - гостиница в  Тифлисе]  И
где только не встретишь гостиниц с подобным названием! Я вхожу и заказываю
себе завтрак - завтрак по-грузински с кахетинским вином, от которого будто
бы не хмелеют, если его не нюхать. Но это довольно затруднительно, так как
подают его в сосуде с  широким  горлом,  куда  нос  попадает  раньше  губ.
Говорят, это любимый сорт вина уроженцев Закавказья. Что касается русских,
то они люди воздержанные и довольствуются крепким чаем,  впрочем,  не  без
некоторого  прибавления  "водки",  этой  московской  "воды  жизни"  [водка
по-французски - L'eau de vie, что буквально означает "вода жизни"].
   Как француз, и даже гасконец, я довольствуюсь тем, что выпиваю  бутылку
кахетинского, как мы пивали наш шато-лафит в  те  благословенные  времена,
когда солнце способствовало его изготовлению на склонах Польяка. И в самом
деле, терпким кавказским вином очень приятно  запивать  вареную  курицу  с
рисом, отчего это блюдо, называемое "пилавом", приобретает особый вкус.
   С завтраком покончено. А  теперь  смешаемся  с  шестьюдесятью  тысячами
разноплеменных жителей грузинской столицы и углубимся в лабиринт ее  узких
извилистых улиц.
   Выхожу на посыпанную песком площадь, где лежат сотни верблюдов, вытянув
голову и подогнув передние ноги. А раньше их было  видимо-невидимо.  Но  с
тех пор, как построили Закаспийскую железную дорогу, число  этих  горбатых
носильщиков заметно поубавилось.  Разве  могут  простые  вьючные  животные
выдержать конкуренцию с багажными и товарными вагонами!
   Спускаюсь по улицам и выхожу к набережной  Куры,  русло  которой  делит
город на две неравные части. С обеих сторон громоздятся дома, лепятся друг
на друга, возвышаются один над другим. Вдоль берегов расположены  торговые
кварталы. Везде царит оживление, торговцы разносят вино в мехах,  надутых,
как воздушные шары, и воду  в  бурдюках  из  буйволовой  кожи,  к  которым
приделана кишка, напоминающая слоновий хобот.
   Бреду  дальше.  Errare  humanum  est  [человеку  свойственно  ошибаться
(лат.); здесь игра слов: ошибаться, заблуждаться  и  блуждать,  сбиться  с
пути],  как  обычно  говорят  ученики  коллежей  из  Бордо,  слоняясь   по
набережным Жиронды.
   - Сударь, - обращается ко мне какой-то  невзрачный,  но  с  виду  очень
добродушный  еврей,  указывая  на  соседний  дом,  на  мой  взгляд,  самый
заурядный, - вы иностранец?
   - Несомненно.
   - Тогда остановитесь на минутку и полюбуйтесь этим домом.
   - А чем тут любоваться?
   - Как же, здесь жил знаменитый тенор Сатар, тот самый, что брал грудное
контра-фа... А сколько ему платили за это!
   Пожелав достойному  патриарху  взять  контра-соль  и  получить  за  это
больше, я  стал  подниматься  на  гору  над  правым  берегом  Куры,  чтобы
полюбоваться открывающейся оттуда панорамой.
   Достигаю вершины, останавливаюсь на маленькой площадке и под мелодичные
звуки стихов Саади, этого чудесного персидского поэта, которые  с  пафосом
читает какой-то бродячий актер, начинаю обозревать  закавказскую  столицу.
То же самое я собираюсь повторить через две недели  в  Пекине,  а  пока  в
ожидании пагод и ямыней Поднебесной Империи, осматриваю то, что  открывает
взору Тифлис: крепостные стены, колокольни  храмов,  принадлежащих  разным
исповеданиям,  архиерейский  собор  с  двойным  крестом  на  куполе,  дома
русской, персидской или армянской  архитектуры;  вместо  крыш  все  больше
террасы, почти нет фасадов, украшенных орнаментом, но  зато  везде  крытые
веранды и балконы, прикрепленные к  стенам  всех  этажей;  выделяются  две
резко разграниченные полосы зданий: нижняя, в старом грузинском  стиле,  и
верхняя, более  современная,  пересеченная  длинным  бульваром,  усаженным
красивыми    деревьями,    среди     которых     вырисовывается     дворец
генерал-губернатора - князя Барятинского... В общем получается впечатление
неправильного, капризного, полного неожиданностей рельефа, какого-то  чуда
неровности, обрамленного на горизонте величественной горной грядой.
   Но скоро уже пять часов. Пора прервать этот  поток  описательных  фраз.
Спускаясь в город, спешу на вокзал.
   На вокзале столпотворение: армяне, грузины,  мингрелы,  татары,  курды,
евреи, русские с берегов Каспийского моря.  Одни  берут  билеты  до  Баку,
другие - до промежуточных станций.
   На этот раз ко мне трудно придраться. Ни чиновник, похожий на жандарма,
ни даже сами жандармы не смогли бы воспрепятствовать моему отъезду.
   Я получаю билет в вагоне первого класса до Баку, выхожу на платформу  и
направляюсь прямо к поезду. Следуя своей привычке,  устраиваюсь  в  уголке
довольно комфортабельного купе. За мной входят еще несколько пассажиров, а
вся пестрая разноязычная толпа заполняет вагоны второго и третьего класса.
Обход контролера, и двери закрываются. Последний удар  колокола  возвещает
отправление...
   Вдруг раздаются возгласы,  в  которых  гнев  смешивается  с  отчаянием.
Кто-то кричит по-немецки:
   - Подождите!.. Подождите!..
   Опускаю окно и смотрю.
   Толстый  мужчина  с  чемоданом  в  руке  и  нахлобученной   на   голову
шапкой-каской мчится во всю прыть, задыхаясь и путаясь в складках широкого
плаща. Он опаздывает.
   Железнодорожные  служащие  пытаются  его  остановить.   Но   где   там!
Попробуйте удержать летящую  бомбу.  И  на  этот  раз,  как  всегда,  сила
оказывается выше права.
   Тевтонская бомба описывает параболу и врывается в соседнее  купе  через
дверь, вовремя открытую каким-то любезным пассажиром.
   В ту же секунду поезд  вздрагивает,  трогается  с  места  и  постепенно
набирает скорость...
   Путешествие началось.





   Должен вам сказать, что отбыли мы с трехминутным опозданием.  Репортер,
не  признающий  точности,  подобен  геометру,  пренебрегающему   в   своих
вычислениях  десятой  долей  величины.  Три  минуты  опоздания  и  помогли
энергичному немцу стать нашим попутчиком. Я чувствую, что он даст  хороший
материал для моих путевых заметок.
   В мае под этими широтами в шесть часов  вечера  еще  совсем  светло.  Я
достаю  справочник  и  сверяюсь  с  приложенной  к  нему  картой,  которая
позволяет проследить, станция за станцией,  весь  маршрут  от  Тифлиса  до
Баку. Не знать, в каком  направлении  движется  поезд  и  когда  локомотив
поворачивает на северо- или на юго-восток, было бы для  меня  невыносимым,
тем более, что скоро  наступит  ночь,  а  глаза  мои  не  приспособлены  к
темноте, как у домашних кошек, филинов и сов.
   Из моего путеводителя я прежде всего узнаю, что рельсовая дорога  почти
параллельна гужевой,  соединяющей  Тифлис  с  Каспийским  морем.  Обе  они
проходят  через  Навтлуг,  Пойли,  Акстафа,  Долляр,  Елизаветполь   [ныне
Кировабад, Азербайджан], Кюрдамир, Аляты, Баку и пересекают  долину  Куры.
Железной дороге ни в коем случае  не  следует  уклоняться  в  сторону.  По
возможности она должна идти по прямой линии. Закавказская дорога полностью
отвечает этим требованиям.
   Среди  перечисленных   станций   мое   внимание   привлекает   одна   -
Елизаветполь. До получения депеши от "XX века" я предполагал провести  там
целую неделю. Такие  соблазнительные  описания  -  и  только  пятиминутная
остановка  между  двумя  и  тремя  часами  ночи!  Вместо  сверкающего  под
солнечными лучами городского пейзажа увидеть лишь неясные очертания,  едва
различимые при бледном свете луны!
   Отложив в сторону справочник, я начинаю разглядывать своих  попутчиков.
Нас четверо, и мы, естественно, занимаем все четыре угла  нашего  купе.  Я
занял место у окна, по направлению движения поезда.
   В разных углах, друг против друга дремлют двое пассажиров. Едва войдя в
вагон, они надвинули на глаза шапки и завернулись в  одеяла.  Насколько  я
мог догадаться - это грузины и,  по-видимому,  из  породы  тех  счастливых
путешественников, которые способны спать всю дорогу и проснуться  лишь  по
прибытии на место. Из таких людей ничего не вытянешь, для них вагон  -  не
средство передвижения, а просто постель.
   Напротив меня - мужчина лет тридцати двух - тридцати пяти, совсем иного
типа. В нем нет ничего восточного: рыжая бородка, очень живой взгляд,  нос
как у гончей, рот, готовый заговорить в любую минуту, руки - обменяться  с
кем  угодно  дружеским  рукопожатием;  это  человек   высокий,   стройный,
широкоплечий, с могучим торсом. Уже по одному тому, как  он  расположился,
поставил саквояж  и  расстегнул  клетчатую  шотландскую  куртку,  я  узнал
англосаксонского  "travellera"  [путешественника  (англ).],  привыкшего  к
продолжительным путешествиям и проводящего больше времени в поезде  или  в
каюте парохода, нежели в своем собственном  комфортабельном  "home"  [доме
(англ).], если предположить, что таковой у него имеется. Должно  быть,  он
разъезжает по торговым делам. Я с любопытством наблюдаю, как он выставляет
напоказ целую  витрину  драгоценностей:  перстни  на  пальцах,  булавку  в
галстуке, запонки с  искусно  вделанными  в  них  фотографическими  видами
городов, часовую цепь на жилете с бряцающими на ней брелоками. Хотя у него
нет ни серег в ушах, ни кольца в носу, я не  удивлюсь,  если  он  окажется
американцем, больше того, настоящим янки.
   Вот мне и не придется сидеть  сложа  руки.  Разве  не  долг  репортера,
которому необходимо получить очередное интервью, прежде  всего  разузнать,
кто его попутчики, откуда и куда они едут? Итак, начну с моего  соседа  по
купе. Полагаю, что это будет совсем не трудно. Он не собирается ни  спать,
ни заниматься созерцанием ландшафта, освещенного лучами заходящего солнца.
Если я не ошибаюсь,  он  настолько  же  расположен  мне  отвечать,  как  я
задавать ему вопросы, и наоборот.
   Я готов уже приняться за дело... Но тут меня останавливает опасение.  А
что если этот американец  -  могу  держать  пари,  что  он  американец,  -
окажется репортером, посланным каким-нибудь "World" или "New York  Herald"
["Мир", "Нью-йоркский вестник" - американские газеты] по  пути  следования
Трансазиатского поезда? Это привело бы  меня  в  ярость.  Не  хватало  мне
только соперника!
   Я продолжаю колебаться. Спросить или не спросить? Скоро наступит  ночь.
Наконец, решившись, я собираюсь открыть рот, но сосед меня опережает.
   - Вы француз? - спрашивает он на моем родном языке.
   - Да, сэр, - отвечаю я по-английски.
   Теперь-то мы найдем общий язык!
   Лед был сломан, и с той и с другой стороны посыпались вопросы. Поневоле
вспомнишь восточную поговорку: "Глупец за один час задаст больше вопросов,
чем умный за год".
   Но так как ни я, ни мой попутчик не выдаем  себя  за  мудрецов,  то  мы
можем болтать, сколько бог на душу положит, перемешивая идиомы  [идиома  -
своеобразное выражение, свойственное только  данному  языку]  обоих  наших
языков.
   - Wait a bit! [Подождите немного! (англ.)] - говорит мой американец.
   Я подчеркиваю этот оборот, так как он будет часто повторяться.
   - Wait a bit! Готов биться об заклад  -  один  против  десяти,  что  вы
репортер!..
   - И вы выиграете!..  Да...  действительно  репортер.  Газета  "XX  век"
поручила мне ознакомиться с новым маршрутом и подробно рассказать обо всех
дорожных приключениях.
   - Вы едете до Пекина?
   - Да, до Пекина.
   - Так же, как и я, - замечает янки.
   Этого-то я и боялся.
   - Мы коллеги? - спрашиваю я, настороженно сдвинув брови.
   - Нет... Успокойтесь, сударь... Наши интересы не соприкасаются.
   - Клодиус Бомбарнак  из  Бордо.  Рад  случаю  путешествовать  вместе  с
мистером...
   - Фульк Эфринель из торгового дома "Стронг Бульбуль и Кo" в  Нью-Йорке,
штат Нью-Йорк, США.
   Он не забыл добавить - США.
   Вот мы и представились друг другу. Я - охотник за  новостями,  а  он  -
искатель... Но чего? Это мне и остается узнать.
   Беседа продолжается. Фульк Эфринель, как  легко  догадаться,  понемногу
путешествовал везде и, по его словам, "даже дальше". Он знает обе  Америки
и почти всю Европу. Но в Азию он отправляется впервые. И он  все  говорит,
все говорит, и повторяет свое неизменное "Wait a  bit!".  Не  обладает  ли
Гудзон  тем  же  свойством,  что  и  Гаронна,  поставляющая  свету  хорошо
подвешенные языки?
   Он болтал без умолку в течение двух часов. Мне едва удавалось различать
названия станций, которые объявлялись на каждой остановке: Навтлуг,  Поили
и другие. А ведь я так хотел полюбоваться пейзажами  при  лунном  свете  и
попутно кое-что записать в свою памятную книжку.
   К счастью, мой собеседник уже проезжал по восточным провинциям  Грузии.
Он обращает мое внимание  на  особенности  местного  ландшафта,  указывает
селения, реки, проступающие где-то на  горизонте  силуэты  гор.  А  я  еле
успеваю  все  это  заметить.  Противная  вещь  железная   дорога!   Едешь,
прибываешь на место, ничего толком не увидев в пути.
   - Разве это путешествие?! - восклицаю я. - То ли дело езда на почтовых,
на тройке,  в  тарантасе,  с  забавными  встречами  на  постоялых  дворах,
переменами лошадей,  водкой,  которую  хлещут  ямщики;  а  иногда...  и  с
"благородными  разбойниками",  подстерегающими  вас  на   пути!   Впрочем,
разбойников с большой дороги в наш век становится все меньше и  меньше,  и
скоро они окончательно исчезнут.
   - Господин Бомбарнак! - обращается ко мне Фульк Эфринель. - Неужели  вы
серьезно обо всем этом жалеете?
   - Совершенно серьезно, - отвечаю я. - Вместе с  преимуществами  прямого
рельсового пути, мы потеряли живописность наших прежних дорог,  причудливо
извилистых, образующих кривые и  ломаные  линии.  И  скажите  на  милость,
господин Эфринель, разве вы не  чувствуете  никакого  сожаления,  читая  о
путешествиях по Закавказью, совершенных лет сорок назад? Увижу ли  я  хоть
одну  из  деревень,  населенных  казаками,  одновременно  и   воинами,   и
земледельцами?  Смогу  ли  я  полюбоваться  кавказскими  играми,   которые
приводили  в  восхищение  всех  туристов,  особенно  "джигитовкой",  когда
всадники,  стоя  на  лошадях,  без  промаха  мечут  кинжалы  и   разряжают
пистолеты; и те же джигиты составляют ваш эскорт, если вы путешествуете  в
обществе русского чиновника или офицера из "станицы".
   - Не спорю, мы действительно теряем много интересного, -  отвечает  мой
янки. - Но зато, благодаря этим железным лентам, которые  в  конце  концов
опояшут весь земной шар, как бочку с сидром или матерчатый  мячик,  мы  за
тринадцать дней преодолеем расстояние от Тифлиса до Пекина. Поэтому,  если
вы рассчитывали на приключения, искали развлечений...
   - Разумеется, господин Эфринель!
   - Иллюзии, господин Бомбарнак! Ни с вами, ни со мной ничего  особенного
не  случится.  Wait  a  bit!  Я  предрекаю  вам  самое  монотонное,  самое
прозаическое, самое  будничное  и,  наконец,  самое  скучное  путешествие,
плоское, как  Каракумские  степи,  которые  мы  пересекаем  в  Туркестане,
ровное, как пустыня Гоби, которую мы пересекаем в Китае.
   - Поживем - увидим. Ведь я путешествую только для того, чтобы  развлечь
моих читателей...
   - Я же путешествую только ради своих собственных дел, - заявляет янки.
   Из этого ответа я заключаю, что Фульк Эфринель,  безусловно,  не  будет
тем попутчиком, о котором я мечтал. Он должен продавать свои товары,  а  я
не собираюсь их покупать.
   Теперь мне ясно, что за время долгого  пути  между  нами  не  возникнет
никакой сердечной близости. Судя по всему, это один из тех янки, о которых
можно сказать, что когда они держат доллар за зубами, то его уже оттуда не
вытянешь... Да и вообще я из него не вытяну ничего стоящего.
   Хоть он и сообщил  мне,  что  является  представителем  торгового  дома
"Стронг Бульбуль и Кo" в Нью-Йорке, но я  понятия  не  имею,  что  это  за
фирма. А послушать этого американского  дельца,  поневоле  покажется,  что
весь мир должен быть  осведомлен  о  процветании  торгового  дома  "Стронг
Бульбуль и Кo". Как же так  могло  получиться,  что  я,  репортер,  в  чьи
обязанности входит знать обо всем понемногу, проявил такое невежество?
   Чувствуя себя пристыженным, я собрался уже подробно расспросить  Фулька
Эфринеля, чем занимается его фирма, но тут он сам обратился ко мне:
   - Скажите, господин Бомбарнак, а вы бывали когда-нибудь  и  Соединенных
Штатах?
   - Нет, господин Эфринель, не приходилось.
   - А вы собираетесь когда-нибудь в нашу страну?
   - Все может случиться.
   - Так вот, когда будете в Нью-Йорке, не забудьте  как  следует  изучить
торговый дом "Стронг Бульбуль и Кo".
   - Изучить?
   - Да, это именно то слово.
   - Хорошо, я не премину последовать вашему совету!
   - И вы сами убедитесь, что это одно из самых замечательных промышленных
предприятий Нового Света.
   - В этом я нисколько не сомневаюсь, но не могу ли я узнать?..
   - Wait a bit, господин Бомбарнак! - с воодушевлением подхватывает Фульк
Эфринель. - Представьте себе  огромный  завод,  просторные  помещения  для
изготовления  и  сборки  деталей,  машину,  мощностью  в  полторы   тысячи
лошадиных  сил,  вентиляторы,  делающие  шестьсот   оборотов   в   минуту,
генераторы,  ежедневно  пожирающие  сотню  тонн  угля,  трубу,  высотою  в
четыреста пятьдесят футов, обширные склады для готовой продукции,  которую
мы распространяем в пяти частях света;  одного  главного  директора,  двух
заместителей, директора, четырех секретарей, восемь помощников секретарей,
персонал, состоящий из пятисот служащих  и  девяти  тысяч  рабочих,  целый
легион разъездных агентов - среди них и ваш покорный слуга! - включивших в
сферу  своей  деятельности  Европу,  Азию,  Африку,  Австралию,   Америку;
наконец,  колоссальное  количество  деловых  операций  и  годовой  оборот,
превышающий сто миллионов долларов! И все это, господин Бомбарнак, все это
для того, чтобы изготовлять миллиарды, да, я не оговорился, миллиарды...
   В эту минуту заработали автоматические тормоза,  поезд  стал  замедлять
ход, затем остановился.
   -  Елизаветполь!..  Елизаветполь!  -  разом   закричали   кондуктор   и
вокзальные служащие.
   Наша беседа оказалась прерванной. Я опускаю окошко  со  стороны  своего
дивана и открываю дверцу. Очень хочется размять ноги. Фульк Эфринель выйти
из вагона не пожелал.
   И вот я шагаю по платформе. Вокзал  прилично  освещен.  Человек  десять
пассажиров уже высадились со своей поклажей. Пять-шесть грузин топчутся на
подножках вагонов.
   Десять минут стоянки, в Елизаветполе, больше железнодорожное расписание
не отпускает.
   При первом ударе колокола я подхожу к вашему вагону, поднимаюсь к  себе
и с удивлением убеждаюсь, что мое место занято. Да... напротив  американца
уселась какая-то особа с той англосаксонской бесцеремонностью, которой нет
границ, как нет границ бесконечности. Молода она или  стара?  Красива  или
уродлива? В темноте это установить невозможно. Но  как  бы  там  ни  было,
французская галантность не позволяет мне спорить из-за места, и  я  сажусь
рядом с незнакомкой, которая даже не находит нужным извиниться.
   А Фульк Эфринель между тем успел заснуть,  оставив  меня  в  неведении,
какие  именно  изделия  фабрикует  миллиардами  и  поставляет  всему  миру
знаменитая фирма "Стронг Бульбуль и Кo" в Нью-Йорке...
   Поезд трогается. Елизаветполь остается позади. Что же увидел я  в  этом
прелестном городке с  двадцатью  тысячами  жителей,  расположенном  в  ста
семидесяти километрах от Тифлиса на Ганжачае,  притоке  Куры,  в  городке,
который, следуя своему обычному методу, я предварительно успел  изучить?..
Где они, утопающие в зелени  кирпичные  домики,  где  развалины  старинных
зданий, где красивая мечеть, построенная в начале XVIII века, как выглядит
Майданская площадь?  Мне  едва  удалось  разглядеть  в  полутьме  верхушки
высоченных платанов - гнездовье ворон и дроздов, источник тени и  прохлады
в знойные летние дни. А на берегах бурной речки, несущей свои  серебристые
воды  вдоль  главной  улицы  города,   я   заметил   несколько   домов   с
палисадниками, похожими на зубчатые крепости. В памяти моей остались  лишь
какие-то неясные контуры, едва различимые сквозь клубы  пара,  извергаемые
нашим локомотивом. Но почему эти строения выглядят так, будто они готовы к
обороне? Да потому, что Елизаветполь подвергался частым набегам ширванских
лезгин-горцев, которые, если верить источникам, ведут свое начало  еще  от
гуннов времен Аттилы  [предводитель  гуннов,  центральноазиатских  племен,
вторгшихся в Европу в V веке].
   Было около полуночи. Мною овладела усталость, клонило ко  сну,  но  как
опытный репортер я решил, что буду спать одним глазом и одним ухом.
   Все же я впал в  дремоту,  которую  навевает  равномерный  стук  колес,
прерываемый  пронзительными  свистками,  лязгом  буферов  при   уменьшении
скорости и оглушительным грохотом, когда встречаются два поезда. К тому же
во время коротких  остановок  громко  объявляются  названия  станций  и  с
металлической резкостью хлопают двери.
   Так я слышал, как называли Геран, Евлах, Ляки, Уджары, Кюрдамир,  затем
Карасу, Наваги... Я тянулся к окну, но ничего не мог увидеть, ведь  я  был
бесцеремонно вытеснен со своего места в углу.
   И я начинаю ломать голову, что же скрывается за этим ворохом  вуалеток,
накидок и юбок, занимающих мое место. Но вопрос остается без ответа. Будет
ли эта пассажирка моей попутчицей до самого конца Великого Трансазиатского
пути? Обменяюсь ли я с ней дружеским поклоном на улицах Пекина?.. Затем от
спутницы мысли мои переносятся к спутнику, который храпит в своем  углу  с
такой неимоверной силой, что мог бы смело заменить один из вентиляторов  в
торговом доме "Стронг Бульбуль и Кo". Но что же, черт возьми, производится
на этом колоссальном предприятии Соединенных Штатов Америки? Железные  или
стальные мосты, локомотивы, броневые плиты, паровые  котлы  или  рудничные
насосы?  Из  того,  что  мне  рассказывал  американец,  у  меня  сложилось
представление о промышленном гиганте, который может соперничать с заводами
Крезо, Кокерилля или Эссена. Если только этот  Фульк  Эфринель  ничего  не
приврал, ведь он совсем не похож  на  тех,  кого  в  его  стране  называют
"зелеными".
   Но вскоре я погружаюсь в сон, забываю обо всем на свете и даже не слышу
храпа моего янки. Тем временем поезд приходит  на  станцию  Аляты,  делает
десятиминутную остановку, отправляется дальше, а я ничего этого не  слышу.
Какая досада! Ведь Аляты - маленький  портовый  город,  откуда  я  мог  бы
окинуть  первым  взглядом  Каспийское  море,  увидеть  места,  по  которым
проходила армия Петра Великого... Добавить еще немного сведений из Буйе  и
Ларусса [издатели энциклопедических словарей] и хватило  бы  материала  на
два столбца историко-фантастической хроники... Впрочем, чтобы дать  толчок
моему воображению, вовсе не обязательно было  посетить  эту  страну  и  ее
столицу.


   Баку! Баку!..
   Меня разбудили крики.
   Было семь часов утра.





   Пароход  отходит  в  три  часа  дня.  Те  из  моих  спутников,  которые
собираются пересечь Каспийское море, торопятся на пристань.  Нужно  занять
каюту или запастись местом на палубе.
   Фульк Эфринель-тотчас же покидает меня:
   - Мне нельзя терять ни одной минуты, -  говорит  он.  Я  должен  срочно
переправить свой багаж на пароход.
   - А он у вас велик?
   - Сорок два ящика.
   - Сорок два! - восклицаю я.
   - И я сожалею, что не вдвое больше, -  говорит  янки.  -  Но  с  вашего
разрешения...
   Он торопился так, будто ему предстояло переплыть не Каспийское море,  а
Атлантический океан и пробыть в пути не двадцать  четыре  часа,  а  восемь
суток.
   Можете мне поверить, что американец даже и не подумал  предложить  руку
нашей незнакомке, чтобы помочь ей выйти из вагона. Это сделал за  него  я.
Путешественница, опираясь на мою руку, медленно опускается на платформу. В
награду за это я получаю лишь отрывистое "thank you, sir" [благодарю  вас,
сэр (англ.)], произнесенное с поистине британской сухостью.
   Теккерей   сказал   где-то,   что   благовоспитанная    англичанка    -
совершеннейшее создание бога на земле. Я  готов  проверить  это  галантное
изречение на нашей попутчице. Наконец-то она подняла  вуалетку.  Кто  она,
молодая дама или старая дева? У англичанок никогда этого не поймешь.
   На вид ей можно дать лет двадцать пять. Лицо у нее бесцветное,  походка
угловатая, пышное платье вздымается, как волна во время равноденствия. Она
без очков, хотя ее голубые глаза близоруко щурятся.  На  мой  почтительный
поклон она отвечает небрежным кивком, приведя в движение  только  позвонки
своей длинной шеи, и размашистым шагом направляется к выходу.
   Вполне возможно, что мы еще встретимся с ней на борту парохода.  Но  на
пристань я спущусь перед самым отплытием. Раз уж случай привел меня в Баку
и в моем распоряжении есть только  полдня  для  его  изучения,  то  нельзя
потерять даром ни одного часа.
   Название этого города,  пожалуй,  не  вызовет  никакого  любопытства  у
читателя. Но, быть может, у него разыграется воображение,  если  я  скажу,
что Баку - это столица огнепоклонников.
   Окруженный тройным рядом зубчатых стен, Баку расположен на  Апшеронском
полуострове, у крайних отрогов  Кавказского  хребта.  Где  я  нахожусь,  в
Персии или в России?.. Конечно, в России -  раз  Грузия  является  русской
провинцией, но можно подумать, что и в Персии -  настолько  Баку  сохранил
свой персидский колорит [с XVI до начала  XVIII  вв.  Баку  находился  под
властью персов].  Я  осматриваю  ханский  дворец,  архитектурный  памятник
времен Шахрияра и Шахразады, "дочери луны" и искусной рассказчицы.  Тонкая
скульптура во дворце так  свежа,  будто  только  что  вышла  из-под  резца
ваятеля. Дальше, по углам старой  мечети,  куда  можно  войти,  не  снимая
обуви, поднимаются стройные минареты. Правда, муэдзин не поет там  в  часы
молитвы звучные стихи из Корана. К тому же в Баку есть и вполне русские  и
по  внешнему  виду,  и  по  господствующим  нравам  кварталы,  застроенные
деревянными  домами,  без  всякой  восточной   окраски;   и   внушительный
железнодорожный  вокзал,  достойный  любого  большого  города  Европы  или
Америки; и вполне современный порт в новой части города,  где  сотни  труб
загрязняют  атмосферу  густым  дымом  от  каменного  угля,  сжигаемого   в
пароходных топках.
   Вы вправе спросить, зачем употребляется уголь в этом  городе  нефти?  К
чему это топливо, если голая и бесплодная почва Апшеронского  полуострова,
на которой растет лишь понтийская полынь, так богата минеральными маслами?
Здесь можно добыть столько дешевой  нефти,  что  даже  при  самом  большом
расходе ее не исчерпать в течение столетий.
   Поистине  чудо  природы!  Хотите  моментально  получить  освещение  или
отопление? Нет ничего проще;  стоит  только  сделать  отверстие  в  почве,
оттуда  вырвется  газ,  и  смело  зажигайте  его.  Вот  вам   естественный
газгольдер, доступный для любого кармана!
   Мне хотелось посетить знаменитое святилище Атеш-Гах, но оно находится в
двадцати двух верстах от города, и я бы не  успел  обернуться.  Там  горит
вечный огонь,  уже  сотни  лет  поддерживаемый  парсийскими  священниками,
выходцами из Индии, которые не едят животной пищи. В других  странах  этих
убежденных вегетарианцев считали бы просто любителями овощей.
   И тут я вспоминаю, что еще не завтракал, и, так  как  бьет  одиннадцать
часов, поворачиваю  к  вокзальному  ресторану,  ибо  отнюдь  не  собираюсь
следовать вегетарианскому режиму парсийских жрецов.
   При входе в зал сталкиваюсь с выбежавшим оттуда Фульком Эфринелем.
   - А завтрак?.. - спрашиваю я его.
   - С ним уже покончено, - отвечает он.
   - А ваш багаж?
   - Остается еще погрузить  на  пароход  двадцать  девять  ящиков...  Но,
простите, я не могу терять ни минуты. Раз уж  на  мою  долю  выпала  честь
представлять интересы торгового  дома  "Стронг  Бульбуль  и  Кo",  который
еженедельно экспортирует по пять тысяч ящиков готовой продукции...
   - Бегите, бегите, господин Эфринель, мы увидимся на палубе. Кстати,  вы
не встречали нашу попутчицу?
   - Какую попутчицу?
   - Молодую даму, которая заняла мое место в купе.
   - Так вы говорите, с нами ехала молодая дама?..
   - Да.
   - Только  сейчас  узнаю  об  этом,  господин  Бомбарнак,  узнаю  только
сейчас...
   И американец, переступив порог, скрывается за дверью.  Но  я  не  теряю
надежды узнать еще до прибытия  в  Пекин,  чем  занимается  фирма  "Стронг
Бульбуль и  Кo"  в  Нью-Йорке.  Пять  тысяч  ящиков  еженедельно...  Какая
производительность и каков сбыт!
   Наскоро позавтракав, я опять отправляюсь в поход. Во время прогулки мне
представляется возможность полюбоваться лезгинами во всем их  великолепии:
серые черкески с патронташами на груди, бешметы  из  ярко-красного  шелка,
гетры, вышитые серебром, плоские сапожки без  каблуков,  белая  папаха  на
голове, длинное ружье через плечо, шашка и кинжал на поясе; короче говоря,
они вооружены до зубов и производят весьма внушительное впечатление.
   Уже два часа. Пора идти на пристань. По дороге нужно еще  завернуть  на
вокзал за моим легким багажом, оставленным в камере хранения.
   И вот, с чемоданом в одной руке и с тросточкой в другой, я спускаюсь по
улице, ведущей к причалу.
   На  одной  из  площадей,  где  крепостная  стена  открывает  проход  на
набережную, мое внимание  невольно  привлекают  двое  людей  -  мужчина  и
женщина - в дорожных костюмах. Мужчине можно дать лет тридцать -  тридцать
пять, женщине - от двадцати пяти до тридцати.  Он  -  седеющий  брюнет,  с
подвижной физиономией, быстрым взглядом, легкой,  балансирующей  походкой.
Она - довольно красивая голубоглазая блондинка, с вьющимися волосами и уже
немного  поблекшим  лицом.  Ее  яркое   старомодное   платье   отнюдь   не
свидетельствует о хорошем вкусе. По-видимому, это супруги,  только  сейчас
прибывшие тифлисским поездом, и если интуиция не  обманывает  меня  -  мои
соотечественники.
   Несмотря на то, что я  рассматриваю  их  почти  в  упор,  они  меня  не
замечают, да и не могут заметить: в руках у них саквояжи,  под  мышками  -
трости, дождевые и солнечные зонтики, за плечами - подушки и  одеяла.  Они
постарались захватить с собой как можно больше самых разнообразных  вещей,
чтобы не сдавать на пароходе в багаж. Я испытываю большое  желание  помочь
им. Разве это не счастливый и редкий случай - встретить французов вдали от
Франции?
   Но в ту минуту, когда я хочу с ними заговорить, вновь появляется  Фульк
Эфринель, увлекает меня за собой, и я оставляю супружескую пару позади. Но
еще не все потеряно. Я успею с ними познакомиться на пароходе.
   - А как идет погрузка вашего багажа? - спрашиваю я у янки.
   - В настоящий момент переправляем тридцать седьмой ящик.
   - И пока без приключений?
   - Без всяких приключений.
   - А нельзя ли узнать, что находится в ваших ящиках?
   - Что в них находится?.. Вот он, вот он тридцать седьмой! -  восклицает
Фульк Эфринель и бежит навстречу подводе, выехавшей на пристань.
   На набережной шумно и многолюдно, как обычно бывает в порту при высадке
и посадке. Баку - самый крупный торговый и пассажирский порт на Каспийском
море, вернее, большом озере, так как оно не сообщается с соседними морями.
Дербент, лежащий севернее, не может идти ни в какое сравнение с Баку,  где
производится наибольшее количество торговых операций. Нечего  и  говорить,
что с основанием порта  в  Узун-Ада,  на  противоположном  берегу  Каспия,
бакинский транзит увеличился в десять раз. Закаспийская  дорога,  открытая
для пассажирских и  товарных  перевозок,  стала  теперь  главным  торговым
путем, соединяющим Европу с Туркестаном.
   Быть может, в недалеком будущем вдоль персидской  границы  пройдет  еще
одна магистраль, которая свяжет рельсовые пути южной  России  с  железными
дорогами Индии, и тогда пассажирам уже не нужно будет переправляться через
Каспийское  море.  А  когда  этот  обширный  замкнутый  бассейн   высохнет
вследствие интенсивного испарения, то почему бы не проложить рельсы по его
песчаному дну,  чтобы  поезда  могли  ходить  без  пересадки  от  Баку  до
Узун-Ада?
   Но это еще вопрос проблематический, а пока что нужно сесть на  пароход,
что я и делаю, присоединившись к толпе пассажиров.
   Наш  пароход  называется  "Астра"  и  принадлежит  обществу  "Кавказ  и
Меркурий". Это большое колесное судно, делающее рейсы от берега  к  берегу
три раза в неделю. Широкое в корпусе, оно приспособлено прежде  всего  для
перевозки грузов, и строители скорее позаботились о размещении тюков,  чем
об  удобстве  пассажиров.  Однако,   когда   речь   идет   о   путешествии
продолжительностью в одни сутки, привередничать не стоит.
   У причала шумная толпа. Одни уезжают, другие провожают,  третьи  пришли
просто так поглазеть.  Среди  пассажиров  больше  всего  туркменов,  затем
десятка два европейцев различных национальностей, несколько персов и  даже
двое уроженцев Поднебесной Империи. Эти, очевидно, едут в Китай.
   "Астра" битком набита всевозможными товарами. Места в трюме не хватило,
загромождена вся палуба. Для пассажиров отведена кормовая часть, но и  там
навалены тюки и ящики, прикрытые толстым просмоленным брезентом для защиты
от волн.
   Сюда сложили и багаж Фулька Эфринеля,  который  руководил  погрузкой  с
энергией истого янки, решившего во что бы то ни стало не  терять  из  виду
свой драгоценный груз - кубические ящики длиной, шириной и высотой по  два
фута, старательно обтянутые лакированной кожей,  с  надписью,  вытесненной
крупными буквами: "Стронг Бульбуль и Кo в Нью-Йорке".
   - Все ваши ящики на борту? - спрашиваю я у американца.
   - Вот несут сорок второй и последний, - отвечает он.
   Действительно, в эту минуту показался носильщик с упомянутым ящиком  на
спине. Мне кажется, что он слегка покачивается, то ли от тяжести груза, то
ли от неумеренного употребления водки.
   - Wait a bit! - кричит Фульк Эфринель. Затем, чтобы быть лучше понятым,
он восклицает на хорошем русском языке:
   - Осторожно!.. Осторожно!
   Совет превосходный, но запоздалый. Носильщик делает неловкий шаг,  ящик
срывается с его плеч, падает... к счастью, по эту сторону  бортовых  сеток
"Астры", раскалывается на две части, и по  палубе  рассыпается  содержимое
порванных бумажных пакетиков.
   Какой негодующий крик испустил Фульк Эфринель! Каким  тумаком  наградил
он неловкого носильщика, повторяя полным отчаяния голосом:
   - Мои зубы!.. Мои бедные зубы!
   И вот он, ползая на коленях, подбирает разлетевшиеся по узкому  проходу
изделия из искусственной слоновой кости, а я при виде этой забавной  сцены
не могу удержаться от смеха.
   Итак, фирма "Стронг Бульбуль и Кo" всего-навсего фабрикует зубы!
   Так значит, это гигантское, предприятие  существует  только  для  того,
чтобы еженедельно поставлять пять тысяч ящиков зубов во  все  пять  частей
света! Так значит, машина мощностью в полторы тысячи лошадиных сил сжигает
ежедневно сотню тонн угля только для того, чтобы  снабжать  искусственными
зубами дантистов Старого и Нового Света и посылать их даже в Китай! Ничего
не скажешь! Поистине американский размах!
   Говорят,  что  население  земного  шара  составляет  тысячу   четыреста
миллионов душ, а если  учесть,  что  на  каждого  человека  приходится  по
тридцать два зуба, то в общем  получится  около  сорока  пяти  миллиардов.
Следовательно, если бы когда-нибудь пришлось заменить все  настоящие  зубы
фальшивыми, то даже фирма "Стронг Бульбуль и Кo" не смогла бы справиться с
таким делом.
   Но предоставим Фульку Эфринелю собирать зубоврачебные  сокровища  сорок
второго ящика. Уже прозвучали последние  удары  гонга.  Все  пассажиры  на
борту. "Астра" собирается отчалить.
   Вдруг со стороны набережной раздаются крики. Узнаю знакомый голос.  Это
кричит немец. То же самое я слышал  в  Тифлисе,  когда  отходил  бакинский
поезд.
   И действительно, вот и сам путешественник. Он  бежит,  запыхавшись,  он
выбивается из сил. Но сходни уже подняты, и пароход медленно отделяется от
дебаркадера. Что же будет с опоздавшим пассажиром? Но, на его счастье,  он
поспевает как раз в ту  минуту,  когда  двое  матросов  собираются  отдать
последний швартов на корме "Астры". Они протягивают немцу руку и  помогают
вскочить на борт...
   Судя по всему, этот толстяк всегда опаздывает, и я буду крайне удивлен,
если он доберется до места назначения.
   И вот уже "Астра" пенит воду своими могучими колесами и, удалившись  от
берега, покидает пределы порта.
   Приблизительно в четырехстах метрах впереди судна  я  заметил  какое-то
странное кипение; оно вырывалось из глубины, волнуя  поверхность  моря.  Я
стоял в это время с  сигарой  в  зубах  у  кормовых  сеток  левого  борта,
наблюдая, как за оконечностью Апшеронского мыса исчезает бакинский порт, а
на западном горизонте вырисовывается Кавказская горная цепь.
   От моей сигары остался лишь окурок. Затянувшись последний раз, я бросил
его за борт. И в ту же минуту корпус  "Астры"  окружила  огненная  пелена.
Непонятное   волнение   создавалось,   оказывается,   подводным   нефтяным
источником. Достаточно было окурка, чтобы горючее воспламенилось...
   Пассажиры поднимают крик. "Астра" идет сквозь завесу пламени, но резкий
поворот руля выводит нас на безопасное место.
   Капитан,  спустившись  на   корму,   ограничивается   только   коротким
замечанием:
   - С вашей стороны это было очень неосторожно.
   Я отвечаю ему, как отвечают всегда в таких случаях:
   - Право же, капитан, я не знал.
   - А надо было знать, сударь.
   Эта фраза была произнесена в нескольких шагах от меня сухим  и  жестким
голосом.
   Я оглянулся.
   Внушение сделала мне англичанка.





   Не  следует  особенно  доверять  путевым   впечатлениям.   Они   всегда
субъективны. Это слово я употребляю потому, что оно стало модным,  хоть  и
не очень-то понимаю его смысл. Человек веселый на  все  посмотрит  весело,
мрачный - увидит то же самое в мрачном свете. Демокриту берега  Иордана  и
Мертвого моря показались бы восхитительными, а Гераклит нашел  бы  унылыми
берега Босфора и окрестности Неаполитанского залива.
   У меня счастливый характер - да простит  мне  читатель,  если  я  грешу
эгоизмом, то есть слишком часто напоминаю о своей персоне. Но ведь  редко,
когда личность автора не примешивается к тому, о  чем  он  рассказывает  -
примером служит Гюго, Дюма, Ламартин и многие  другие  писатели.  Шекспир,
правда, составляет исключение но я, как вы знаете, не Шекспир, и в  равной
мере не Ламартин, Дюма или Гюго.
   И все же, как ни враждебны мне пессимистические доктрины Шопенгауэра  и
Леопарди, признаюсь, что берега Каспийского моря показались мне мрачными и
неприветливыми. Никакой жизни в этих местах, ни растительности,  ни  птиц.
Не чувствуешь здесь настоящего большого моря. Между  тем,  хотя  Каспий  в
сущности не что иное, как озеро, лежащее во  впадине,  на  двадцать  шесть
метров ниже уровня Средиземного моря, на озере этом часто  бывают  сильные
бури. Но пароходу там не  приходится  "спасаться  бегством",  как  говорят
моряки. Да и что значит ширина в какую-нибудь сотню лье!  Живо  достигаешь
западного или  восточного  берега.  Впрочем,  ни  на  европейской,  ни  на
азиатской стороне побережья почти нет удобных гаваней, где можно  было  бы
укрыться от непогоды.
   На борту "Астры" находится около сотни  пассажиров,  по  большей  части
кавказцев, ведущих торговлю с Туркестаном. Они не  последуют  за  нами  до
восточных границ Поднебесной Империи.
   Закаспийская железная дорога  уже  несколько  лет  функционирует  между
Узун-Ада и китайской границей. Только  между  этим  портом  и  Самаркандом
насчитывается не менее шестидесяти трех станций. Значит, на  этом  участке
пути сойдет с поезда большинство пассажиров.  Интереса  они  для  меня  не
представляют. Наблюдать за ними - только время терять. Допустим, что  один
из них привлек мое внимание. Я принимаюсь за него, хочу выведать  "чем  он
живет и дышит", а он возьми да исчезни на следующей станции.
   Нет! Стоит заниматься  только  теми  пассажирами,  которые  будут  меня
сопровождать до места назначения. У меня уже есть Фульк Эфринель и,  может
быть, эта обаятельная  англичанка,  которая,  как  мне  кажется,  едет  до
Пекина. В Узун-Ада я встречу и других попутчиков. Правда,  до  сих  пор  я
ничего не знаю о французской супружеской чете. Но переправа  через  Каспий
только началась, и я успею решить как с  ними  держаться.  Есть  еще  двое
китайцев, по-видимому, возвращающихся в свою Поднебесную Империю.  Знай  я
хоть сотню слов из "гуаньхуа", их разговорного языка, я  не  преминул  бы,
конечно, вступить  в  беседу  с  этими  любопытными  личностями,  до  того
типичными, словно они только что соскочили с китайской ширмы.
   Кого действительно не хватает для моей хроники - персонажа; окруженного
легендами, какого-нибудь таинственного  героя,  который  путешествовал  бы
инкогнито, будь то знатный  аристократ  или  обыкновенный  бандит.  Нельзя
забывать, что мы, репортеры, играем двойную роль - и как ловцы  интересных
фактов, и как  искатели  объектов,  достойных  интервью...  столько-то  за
строчку. А потому самое главное - уметь выбирать. Кто хорошо выбирает, тот
и преуспевает.
   Я спустился по трапу в кормовой салон. Ни одного  свободного  места.  И
каюты давно уже заняты пассажирами, которые не переносят ни  бортовой,  ни
килевой качки. Они улеглись, как только  попали  на  пароход,  и  встанут,
когда он причалит к дебаркадеру в Узун-Ада. За  недостатком  кают,  многие
устроились на диванах, заваленных свертками, и оттуда  уже  не  сдвинутся.
Подите-ка поищите романтического героя среди этих сонь, напуганных морской
болезнью!
   Я решил провести ночь на палубе и вернулся наверх. Американец  все  еще
возился с пострадавшим ящиком.
   - Вы только подумайте, - восклицает он, -  вы  только  подумайте,  этот
пьяный мужик еще осмелился попросить у меня на чай!
   - Надеюсь, господин Эфринель, что у вас ничего не пропало?
   - К счастью... ничего!
   - Позвольте спросить, сколько же зубов везете вы в Китай в этих ящиках?
   - Миллион восемьсот тысяч, не считая зубов мудрости.
   И Фульк Эфринель, отпустив  остроту,  которую,  наверное,  не  раз  уже
употреблял в дороге, разражается  раскатистым  смехом.  Я  покидаю  его  и
прохожу через тамбуры на носовую часть палубы.
   Небо довольно ясное, но свежий северный ветерок, кажется, крепчает.  По
поверхности моря стелются длинные зеленоватые полосы. Возможно,  что  ночь
будет сверх ожидания суровой. На носу парохода скопилось много пассажиров:
туркмены в лохмотьях, узкоглазые киргизы, крестьяне-переселенцы - бедняки,
растянувшиеся как попало на деревянных настилах, вдоль судовых  переборок,
среди просмоленной парусины. Почти все они курят или жуют  припасенную  на
дорогу еду. Другие стараются забыться сном, чтобы прогнать  усталость  или
заглушить голод.
   Я хочу пройти сотню шагов, отделяющих меня от этих людей, и понаблюдать
за ними в  непосредственной  близости.  Ведь  репортер  подобен  охотнику,
который долго шныряет по кустам, прежде чем нападает  на  след.  И  вот  я
очутился перед грудой ящиков и окидываю их пытливым взглядом таможенника.
   Замечаю большой деревянный ящик  белого  цвета,  прикрытый  брезентовым
полотнищем, высотою около двух метров и по метру в ширину  и  глубину.  Он
водружен сюда с предосторожностями, которых требуют  надписи  на  стенках,
выведенные русскими буквами:
   "Осторожно, зеркала! - Хрупкое, не кантовать! - Беречь от сырости!"
   Кроме того, обозначено "Верх и Низ" и указан адрес:

   г-же Зинке Клорк, улица Ша-Хуа,
   Пекин, провинция Чжили [ныне провинция Хэбэй], Китай.

   Судя  по  имени,  эта  Зинка   Клорк,   должно   быть,   румынка:   она
воспользовалась  прямым  Трансазиатским  поездом,  чтобы   выписать   себе
зеркала. Неужели этого товара нет в магазинах Поднебесной Империи? Как  же
тогда  китаянки  любуются  своими  миндалевидными  глазами   и   сооружают
замысловатые прически?
   В шесть часов звонит колокол к обеду. Столовая - в носовой части судна.
Спускаюсь туда и нахожу за столом около сорока человек.
   Фульк Эфринель сидит почти посредине. Рядом с ним - свободное место, он
знаком приглашает меня, и я сажусь.
   Видимо, это только случайность, но слева от него восседает  англичанка.
Американец беседует с ней и считает нужным представить ее мне:
   - Мисс Горация Блуэтт, - говорит он.
   Напротив сидит французская чета и старательно изучает меню.
   Немецкий путешественник расположился на другом конце стола,  поближе  к
буфетной, откуда выносят блюда, что позволяет ему  получать  первому.  Это
крепко сбитый светловолосый мужчина с розовым  лицом,  рыжеватой  бородой,
пухлыми руками и очень длинным носом, наводящим на мысль о толстокожих  из
породы хоботных. Вид у него, как у германского  офицера  запаса,  которому
угрожает преждевременное ожирение.
   - На этот раз он не опоздал, - говорю я Фульку Эфринелю.
   - В Германской  Империи  обеденный  час  соблюдается  неукоснительна  -
отвечает мне американец.
   - Не знаете ли вы имени этого немца?
   - Как же! Барон Вейсшнитцердерфер.
   - И с такой фамилией он едет до Пекина?
   - До самого Пекина, равно как и этот русский майор, что сидит  рядом  с
капитаном "Астры".
   Я вижу человека средних лет, бородатого, с сильной проседью. Тип вполне
русский.  Лицо  открытое,  располагающее.  Я  знаю  русский  язык,  а  он,
вероятно, владеет французским. Не будет ли он тем попутчиком, о котором  я
мечтаю?
   - Вы говорите, господин Эфринель, что он майор?
   - Да, он русский военный врач, майор Нольтиц.
   Американец успел  разузнать  гораздо  больше,  чем  я,  хоть  он  и  не
репортер.
   Боковая качка еще не очень чувствительна, и каждый спокойно  занимается
своим обедом. Фульк Эфринель беседует с мисс  Горацией  Блуэтт,  и  из  их
разговора я понимаю, что между этими двумя англосаксонскими натурами  есть
много общего.
   И в самом деле, если один  занимается  поставкой  зубов,  то  другая  -
волос. Мисс Горация Блуэтт - представительница солидной лондонской фирмы -
торгового дома Гольмс-Гольм, получающего ежегодно из  Поднебесной  Империи
сотни тонн женских волос на сумму в два миллиона  фунтов  стерлингов.  Она
едет в Пекин, чтобы учредить на средства этого  дома  постоянную  контору,
где будут концентрироваться волосы, собранные с подданных Сына  Неба  -  и
женщин, и мужчин. Дело обещает получить тем  более  благоприятный  оборот,
что тайное общество "Голубой Лотос" хлопочет об уничтожении косы,  эмблемы
подчиненности китайцев маньчжурским монголам.
   "Ну, что ж? - подумал я. - Если Китай отправляет в Англию свои  волосы,
то зато Америка снабжает его зубами. Обмен основан на дружеских началах, и
значит, все обстоит, как нельзя лучше".
   Уже четверть часа, как мы сидим за столом. Пока  ничего  особенного  не
произошло. Пассажир с бритым  лицом  и  его  белокурая  подруга,  кажется,
прислушиваются  к  нашей  французской   речи,   прислушиваются   с   явным
удовольствием и очевидным желанием вмешаться в разговор. Да, значит, я  не
ошибся:  это  мои  соотечественники,  но  к  какой  категории  людей   они
принадлежат?..
   В  эту  минуту  крен  "Астры"  усиливается;  тарелки   подпрыгивают   в
углублении  стола,   приборы   звенят   и   соскальзывают,   из   стаканов
выплескивается   часть   содержимого,   висячие   лампы   отклоняются   от
вертикальной линии или, вернее сказать, наши  стулья  и  стол  подчиняются
капризам боковой качки. Любопытно наблюдать за всем этим, если сам  ты  не
подвержен морской болезни.
   - Эге, - говорит мне  американец.  -  Его  величество  Каспий  начинает
стряхивать с себя блох!
   - А вас не укачивает? - спрашиваю я его.
   - Меня? - отвечает он, - не больше, чем морскую свинку. А вы,  мисс,  -
добавил он, обращаясь к соседке, - вы легко переносите качку?
   - На меня она не действует, - отвечает Горация Блуэтт.
   По другую  сторону  стола  супружеская  чета  обменивается  несколькими
словами по-французски:
   - Тебе не дурно, Каролина?
   - Нет, Адольф... пока еще нет...  но  если  так  будет  продолжаться...
признаюсь, что...
   - В таком случае, Каролина, лучше выйдем на палубу. Ветер  на  четверть
потянул к востоку, и "Астра" не замедлит зарыться носом в перо.
   Эта манера выражаться говорит о том, что господин Катерна - ибо  таково
его имя - моряк, или когда-то им был. Этим объясняется и его балансирующая
походка.
   Между  тем  качка  становится  все  сильнее  и   сильнее.   Большинство
присутствующих не может ее вынести. Около тридцати  пассажиров  уже  вышли
из-за стола и отправились на палубу. Надеюсь, что  на  свежем  воздухе  им
будет лучше.  В  столовой  осталось  не  больше  десяти  человек,  включая
капитана, с которым мирно беседует майор Нольтиц. Фульк  Эфринель  и  мисс
Горация  Блуэтт,  как  видно,  привыкли  к  этим  неизбежным  случайностям
навигации. Немецкий барон продолжает спокойно есть и пить, будто находится
в мюнхенской или франкфуртской пивной. Держа нож в правой руке, а вилку  в
левой, он нарезает мясо кусочками, солит его, присыпает  перцем,  поливает
соусом и на  кончике  ножа  отправляет  под  свою  волосатую  губу.  Узнаю
тевтонскую натуру! Что бы ни случилось, он будет держаться  невозмутимо  и
никакая качка не заставит его упустить хотя бы  одного  глотка  питья  или
куска пищи.
   Немного поодаль расположились оба  китайца,  которых  я  разглядываю  с
любопытством.
   Один из них, молодой человек лет двадцати пяти, с изящными  манерами  и
приятным лицом, несмотря на желтизну кожи и раскосые глаза. Надо полагать,
что несколько лет, проведенных в  Европе,  отразились  не  только  на  его
манерах, но и на костюме. У него подстриженные усы, умные глаза и прическа
скорее на французский, чем на китайский лад. Он кажется мне славным  малым
с веселым характером и вряд ли часто  поднимается  на  "башню  сожалений",
если употребить метафору его родной страны.
   Его компаньон, над которым он, кажется, слегка подтрунивает,  похож  на
кивающую головой фарфоровую куклу. На вид ему лет  пятьдесят  -  пятьдесят
пять,  лицо  у  него  невзрачное,  затылок  наполовину  выбрит,  на  спине
традиционная коса, одежда национальная -  платье,  кофта,  кушак,  широкие
шаровары и пестрые туфли без задника. Он не так  вынослив  и  с  усилением
килевой качки,  сопровождающейся  дребезжанием  посуды,  вскакивает  из-за
стола и исчезает на лестнице, ведущей в кормовую рубку. А молодой  китаец,
протягивая забытый им на столе маленький томик, кричит ему вслед:
   - Корнаро!.. Корнаро!..
   Как попало итальянское слово  на  уста  жителя  востока?  Неужели  этот
китаец говорит на языке Боккаччо?  "XX  век"  имеет  право  это  узнать  и
обязательно узнает.
   Что же касается госпожи Катерна, то она  встает,  сильно  побледнев,  и
господин Катерна, как примерный супруг, сопровождает ее на палубу.
   После обеда я тоже иду на палубу, предоставив Фульку  Эфринелю  и  мисс
Горации Блуэтт беседовать с глазу  на  глаз  о  комиссионных  процентах  и
прейскурантах.
   Ночь  почти  наступила.  Быстро  бегущие  тучи,  гонимые   с   востока,
задрапировали верхние  слои  неба  широкими  складками.  Где-то  в  вышине
мерцает еще  несколько  редких  звездочек.  Ветер  свежеет.  На  фок-мачте
качается, поскрипывая, белый фонарь.  Два  других  фонаря,  по  правому  и
левому борту, следуя движениям качки,  бросают  на  волны  длинные  шлейфы
красного и зеленого цвета.
   Вскоре мне опять попадается на  глаза  Фульк  Эфринель.  Так  как  мисс
Горация Блуэтт удалилась в свою каюту, он решил поискать в кормовом салоне
свободное местечко на диване. Мы расстаемся, пожелав друг другу  спокойной
ночи.
   Я же собираюсь остаться на палубе, забиться  куда-нибудь  в  уголок  и,
завернувшись в одеяло, заснуть, как свободный от вахты матрос.
   Еще только восемь часов. Я закуриваю сигару  и,  расставь  ноги,  чтобы
создать упор против боковой  качки,  начинаю  прогуливаться  вдоль  борта.
Пассажиры первого класса уже покинули палубу, и я  нахожусь  там  почти  в
полном одиночестве. По мостику взад  и  вперед  шагает  старший  помощник,
следя за курсом,  которого  должен  придерживаться  стоящий  рядом  с  ним
рулевой. Лопасти гребных колес с огромной силой ударяют по воде, производя
страшный  грохот,  когда  судно  накреняется,  и  одно  из  них   работает
вхолостую. Из трубы вырываются клубы едкого дыма, рассыпая в воздухе снопы
искр.
   К девяти часам наступает полная тьма. Я пытаюсь высмотреть вдали огонек
какого-нибудь  парохода,  но  тщетно:  на  Каспийском  море  нет  большого
движения. Слышны только крики морских птиц  -  чаек  и  синьг,  отдающихся
прихоти ветра.
   Прохаживаюсь по палубе и не могу  отделаться  от  мысли:  а  что,  если
путешествие так и закончится без всяких приключений  и  мне  нечего  будет
сообщить моей газете!.. Редакция призовет меня к  ответу  и  будет  вполне
права. Как! Ни одного происшествия от Тифлиса до Пекина?.. Конечно, я один
был бы в этом виноват, и поэтому должен пойти на  все,  лишь  бы  избежать
подобного несчастья.
   В половине одиннадцатого я  усаживаюсь  на  одну  из  скамей  на  корме
"Астры". Но не тут-то было! На таком ветру долго не посидишь!
   Поднимаюсь на переднюю палубу, придерживаясь за планшир. Под  мостиком,
между колесными кожухами, меня настиг  такой  порыв  ветра,  что  пришлось
искать убежища  возле  товаров,  накрытых  брезентом.  Растянувшись  среди
ящиков, я закутываюсь в одеяло, прислоняюсь головой к просмоленной ткани и
немедленно засыпаю.
   Спустя некоторое время - затрудняюсь сказать прошел час  или  больше  -
меня будит какой-то странный шум. Прислушиваюсь внимательнее. Похоже,  что
рядом со мной кто-то храпит.
   "Должно быть, это какой-нибудь пассажир с носовой части судна, -  думаю
я. - Видимо, он пролез между ящиками, устроился под брезентом и ему совсем
неплохо в этой импровизированной каюте".
   Но при тусклом свете керосиновой лампы, едва  проникающем  с  нактоуза,
невозможно ничего разглядеть.
   Я снова прислушиваюсь... Шум прекратился. Оглядываюсь кругом... Никого.
   "Наверное, это мне почудилось во сне", - думаю я,  и  принимаю  прежнюю
позу.
   И только стал засыпать - храп возобновился. Ну,  конечно.  Он  идет  из
того ящика, к которому я прислонился головой.
   "Черт возьми, - говорю я себе, - да там сидит какое-то животное".
   Животное?.. Но какое?.. Кошка?.. Собака?.. Нет, этого  не  может  быть!
Зачем запирать в такой ящик домашнее животное? Значит, там хищный зверь...
пантера, тигр, лев?..
   Вот я и напал на след. Это хищники, которых отправляют в  зверинец  или
какому-нибудь султану Центральной Азии... В ящике находится клетка, и если
бы  она  раскрылась...  если  бы  хищник  бросился  на   палубу...   какое
ошеломляющее дорожное приключение... какой  материал  для  хроники!..  Вот
видите,  до  какой  степени  может  дойти  пылкое  воображение  репортера,
жаждущего сенсаций. Любой ценой мне нужно узнать, кому  предназначен  этот
хищник и куда его должны доставить, в  Узун-Ада  или  дальше,  в  Китай...
Адрес, конечно, указан на ящике.
   Достаю восковую свечку, зажигаю, и она горит ровным пламенем, так как я
укрыт от ветра.
   И представьте себе, что я вижу...
   Ящик с уже знакомым мне адресом: г-же Зинке Клорк, улица Ша-Хуа, Пекин,
провинция Чжили, Китай...
   Он такой хрупкий, бедный хищник! Он так боится сырости, несчастный лев!
Допустим, что так и есть! Но зачем  госпоже  Зинке  Клорк,  этой  красивой
румынке - я не сомневаюсь ни в том, что она румынка, ни  в  том,  что  она
красавица - захотелось выписать из Европы хищного зверя?
   Но довольно болтать  вздор!  Попробуем  рассуждать  логично.  Если  это
животное, то каково бы оно ни было, его нужно кормить  и  поить.  Ведь  от
Узун-Ада до столицы Поднебесной Империи поезд идет одиннадцать  дней.  Так
кто же на протяжении долгого пути будет  заботиться  о  запертом  в  ящике
звере? Железнодорожные служащие окажут ему не больше внимания, чем требует
транспортировка зеркал, и бедное животное погибнет от истощения!
   Все эти соображения вихрем проносятся в моем мозгу, мысли перескакивают
с предмета на предмет. "Я бодрствую иль вижу дивный сон?"  -  вспоминаю  я
слова  Маргариты  из  "Фауста".  Но  побороть  сон  невозможно.  Веки  мои
слипаются, будто на них давят свинцовые гири. Я забираюсь под брезент, еще
плотнее кутаюсь в одеяло и засыпаю глубоким сном.
   Сколько времени я проспал? Должно быть,  три  или  четыре  часа.  Помню
только, что когда я проснулся, было еще совсем темно.
   Протерев глаза, я потягиваюсь, покидаю свое ложе  и  опять  хожу  вдоль
палубы, держась за бортовые сетки.
   Ветер теперь тянет с северо-запада, волнение поутихло, и "Астру" не так
качает.
   Ночь очень холодная. Я согреваюсь тем, что  в  течение  получаса  меряю
палубу большими шагами, даже ни разу не вспомнив о моем хищнике.  Внезапно
мысли возвращаются к нему. Не  следует  ли  обратить  внимание  начальника
станции в Узун-Ада на этот опасным груз? Впрочем, зачем мне соваться не  в
свое дело!
   Смотрю на часы: они показывают ровно три. Возвращаюсь на прежнее место.
Прислонившись головой к стенке ящика, закрываю глаза...
   Вдруг снова шум... На этот раз уже  нельзя  ошибиться...  Стенки  ящика
задрожали от полуприглушенного чихания. Никакое животное не могло  бы  так
чихать!
   Возможно ли это? Неужели в  ящике  спрятался  человек,  чтобы  проехать
"зайцем" по Великой Трансазиатской магистрали к прекрасной  румынке...  Но
мужчина это или женщина?.. Мне показалось, что мужчина.
   Теперь не до сна. Как  долго  не  рассветает  и  как  мне  не  терпится
проникнуть в тайну этого ящика! Я мечтал  о  приключениях.  Так  вот!  Они
начинаются, и если я не извлеку отсюда хотя бы пятисот строк хроники...
   На  востоке   проступает   смутная   белизна,   мало-помалу   очерчивая
горизонт... Сначала окрашиваются облака в зените, а потом  показывается  и
само солнце, большое и словно влажное от брызг.


   Внимательно осматриваю ящик. Да, несомненно, он едет в Пекин.  Замечаю,
что в разных местах просверлены дырочки, через  которые  должен  проходить
воздух.  Быть  может,  пара  глаз  следит  сейчас  за  мной   сквозь   эти
отверстия... Но не будем нескромными...
   За завтраком собрались  те  из  пассажиров,  которых  пощадила  морская
болезнь. Среди них молодой китаец, майор  Нольтиц,  Фульк  Эфринель,  мисс
Горация   Блуэтт,   господин   Катерна   в   единственном   числе,   барон
Вейсшнитцердерфер и еще семь или восемь человек. Я и не  подумаю  доверить
американцу тайну ящика...  Он  может  проболтаться,  тогда  -  прощай  моя
хроника!
   Около  полудня  на  востоке  показалась  земля,   плоская   и   желтая,
изборожденная дюнами. Легко догадаться, что это Красноводск.
   В час дня мы были уже на траверзе Узун-Ада, а в час двадцать семь минут
я ступил на азиатскую землю.





   Прежде пассажиры высаживались в Михайловской гавани, маленьком городке,
от которого  начиналась  Закаспийская  железная  дорога.  Но  Михайловская
гавань оказалась слишком мелкой даже для судов среднего тоннажа.  И  тогда
генерал Анненков, строивший новую железную дорогу, выдающийся  инженер,  о
котором мне еще не раз придется упоминать, перенес порт  в  Узун-Ада,  что
значительно сократило продолжительность переправы через  Каспийское  море.
Торжественное  открытие  этой  станции,   построенной   за   три   месяца,
последовало 8 мая 1886 года.
   К счастью, я читал отчеты  инженера  Буланжье  относительно  громадного
сооружения генерала Анненкова. Поэтому я не буду чувствовать  себя  полным
профаном во время поездки по железной дороге между Узун-Ада и Самаркандом.
К тому же, я рассчитываю на майора Нольтица, знакомого с этими работами. Я
предчувствую, что мы станем добрыми друзьями  и,  вопреки  пословице:  "Не
облизывай своего друга, если даже он из меда", ради пользы моих  читателей
я готов пойти и на это.
   Часто говорят о той необычайной быстроте, с какой американцы  проложили
железнодорожный путь через равнины Дальнего Запада. Но да будет  известно,
что русские  в  этом  отношении  им  ничуть  не  уступают,  если  даже  не
превосходят, как быстротой строительства, так и  смелостью  индустриальных
замыслов.
   Всем памятен смелый поход генерала Скобелева в Туркестан [в  1881  году
генерал М.Д.Скобелев присоединил к  России  Ашхабад  и  земли  у  подножия
хребта Копет-Даг] - поход, окончательный успех которого  сделал  возможным
прокладку Закаспийской железной дороги. С тех пор  политическое  положение
Центральной Азии глубоко изменилось, и Туркестан стал  одной  из  губерний
Азиатской России, чьи границы соприкасаются с Поднебесной Империей.  Да  и
китайский Туркестан заметно испытывает  русское  цивилизаторское  влияние,
распространению которого не в силах были помешать даже  головокружительные
вершины Памира.
   И вот я должен пуститься в путь через легендарные земли, подвергавшиеся
когда-то опустошительным набегам Тамерлана и Чингисхана.
   С 1886 года русским принадлежит  в  Средней  Азии  шестьсот  пятнадцать
тысяч квадратных километров и подвластны  миллион  триста  тысяч  жителей.
Южная часть этой обширной страны  образует  теперь  Закаспийскую  область,
разделенную на шесть округов: Александровский, Красноводский, Ашхабадский,
Ахалтекинский, Мервский и Тедженский, которые  подчинены  русской  военной
администрации.
   Вполне естественно, что для осмотра  Узун-Ада,  что  означает  "Длинный
остров", понадобилось меньше часа. Этот станционный поселок - почти город,
но город новый, прямолинейно очерченный и вытянутый словно по  линейке  на
широком    ковре    желтого    песка.    Никаких    памятников,    никаких
достопримечательностей; дощатые  мостки  и  деревянные  дома,  к  которым,
уступая  требованиям  комфорта,  прибавляются   мало-помалу   и   каменные
строения. Можно предвидеть, что лет через  пятьдесят  эта  первая  станция
Закаспийской железной дороги из большого  вокзала  превратится  в  большой
город [предположения Жюля Верна в  данном  случае  не  оправдались:  из-за
того,  что  на  Узун-Ада  постоянно  наступали  пески,  головная   станция
впоследствии была перенесена в Красноводск].
   Не думайте, что в Узун-Ада нет гостиниц. Одна из них -  "Царская"  -  с
хорошим столом, хорошими  номерами  и  хорошими  постелями.  Но  вопрос  о
постели меня нисколько не тревожит. Ведь поезд отправляется в четыре  часа
пополудни.
   Первым долгом я поспешил телеграфировать  "XX  веку",  что  нахожусь  в
Узун-Ада при исполнении своих обязанностей.
   А  теперь  займусь  репортерским  реестром.  Это  легче  легкого.  Надо
составить список попутчиков, с которыми я буду общаться в  дороге.  Такова
моя привычка, и она никогда меня не подводила.
   Итак, в ожидании пополнения реестра,  я  записываю  в  свою  книжку  по
порядку номеров уже знакомых мне пассажиров:

   N 1 - Фульк Эфринель, американец.
   N 2 - Мисс Горация Блуэтт, англичанка.
   N 3 - Майор Нольтиц, русский.
   N 4 - Господин Катерна, француз.
   N 5 - Госпожа Катерна, француженка.
   N 6 - Барон Вейсшнитцердерфер, немец.

   Что касается обоих  китайцев,  то  они  попадут  в  список  под  своими
номерами позднее, когда я узнаю, кто они такие. А  относительно  субъекта,
запертого в ящике, я принял такое решение: установить  с  ним  связь  и  -
пусть меня осудят за это - оказать ему  посильную  помощь,  не  выдав  его
тайны.
   Поезд уже сформирован и подан  на  платформу.  Он  состоит  из  вагонов
первого и второго  класса,  вагона-ресторана  и  двух  багажных.  Все  они
выкрашены светлою краской - превосходное средство против  жары  и  холода.
Ведь температура в этой части Азии колеблется между пятьюдесятью градусами
выше нуля и двадцатью - ниже нуля  по  Цельсию,  иначе  говоря,  амплитуда
колебаний простирается до семидесяти градусов и, по возможности,  смягчить
ее влияние - предосторожность совсем не лишняя.
   Вагоны устроены очень удобно и соединены между собой  по  американскому
способу небольшими тамбурами. Вместо того, чтобы сидеть взаперти  в  своем
отделении, пассажир может свободно прогуливаться по всему составу.  Проход
между диванами к передним и  задним  площадкам  позволяет  железнодорожным
служащим легко попадать из вагона  в  вагон  и  обеспечивает  безопасность
поезда.
   В наш состав входят: локомотив с несущей тележкой на четырех  маленьких
колесах, способных  делать  крутые  повороты,  тендер  с  запасом  воды  и
топлива, головной багажный вагон, три вагона первого  класса  по  двадцать
четыре места в каждом, вагон-ресторан с буфетом и  кухней,  четыре  вагона
второго класса и еще один багажник в хвосте - всего,  вместе  с  тендером,
одиннадцать  прицепов.  В  вагонах  первого  класса  диваны   могут   быть
превращены с помощью простого механизма в спальные места,  что  необходимо
при длительных переездах; имеются там и уборные.
   К сожалению,  никакими  удобствами  не  располагают  пассажиры  второго
класса. Вдобавок еще, они должны брать с собой провизию на дорогу, если не
хотят пользоваться услугами станционных буфетов.  Впрочем,  лишь  немногие
проделывают весь путь, протяженностью свыше шести тысяч  километров  -  от
Каспия до восточных провинций Китая. Большинство же направляется в  города
и селения русского Туркестана, расположенного на том участке  Закаспийской
железной дороги, длиною в две тысячи двести километров,  который  вот  уже
несколько лет, как доходит  до  границ  Поднебесной  Империи  [ко  времени
опубликования романа  Закаспийская  железная  дорога  доходила  только  до
Самарканда].
   Открытие Великой Трансазиатской магистрали состоялось лишь шесть недель
назад, и железнодорожная компания пока что отправляет только два поезда  в
неделю. До сих пор все  обходилось  благополучно.  Правда,  нельзя  обойти
молчанием  следующую  многозначительную  подробность:  поездная   прислуга
снабжена известным количеством револьверов, которые  в  случае  надобности
могут  быть  розданы  пассажирам  -  предосторожность  далеко  не  лишняя,
особенно, при переезде через пустыни Китая, где не  исключена  возможность
нападения.
   Надо полагать, что компания приняла все зависящие от  нее  меры,  чтобы
обеспечить регулярное движение поездов.
   В ожидании отправления я шагаю взад и вперед по  платформе,  осматриваю
поезд, заглядываю в окна вагонов. Все здесь новое. На локомотиве  сверкает
медь и сталь, блестят вагоны, рессоры не прогибаются от усталости,  колеса
плотно прилегают к рельсам. Вот он, подвижной состав,  которому  предстоит
из конца в конец  пересечь  целый  континент!  Ни  одна  железная  дорога,
включая и американские,  не  может  сравниться  с  этой:  Канадская  линия
насчитывает  пять  тысяч  километров;  Трансконтинентальная   [магистраль,
пересекающая США с севера на юг] - пять  тысяч  двести  шестьдесят;  линия
Санта-Фе     -     четыре     тысячи     восемьсот     семьдесят     пять;
Атлантическо-Тихоокеанская  [магистраль,  пересекающая  США  с  запада  на
восток] - пять тысяч шестьсот тридцать; Северо-Тихоокеанская - шесть тысяч
двести пятьдесят километров. Только одна железная  дорога  будет  обладать
большой протяженностью, но постройка ее еще  не  закончена.  Речь  идет  о
Великом Сибирском пути, от Урала до Владивостока,  длиною  в  шесть  тысяч
пятьсот  тридцать  километров  [строительство  Великого  Сибирского   пути
началось в 1891 году; к 1901 году дорога была доведена до русско-китайской
границы и в 1905 году пущена в эксплуатацию на всем ее протяжении].
   Наше путешествие от Тифлиса до Пекина продлится  не  больше  тринадцати
дней, а если считать от Узун-Ада, то только одиннадцать. На второстепенных
станциях поезд задержится не больше времени, чем это нужно для  наполнения
тендера водой и топливом. Зато в главных городах, таких как Мерв,  Бухара,
Самарканд, Ташкент,  Коканд,  Кашгар,  Сучжоу  [ныне  г.Цзюцюань,  Китай],
Ланьчжоу и Тайюань, он будет стоять по нескольку часов, что  позволит  мне
обозреть эти города, если можно так  выразиться,  с  высоты  репортерского
полета.
   Само собой разумеется, что машинист и кочегары  не  могли  бы  работать
одиннадцать дней подряд.  По  установленному  порядку,  их  сменяют  через
каждые  шесть  часов.  Русский  персонал  обслуживает  поезд  до   границы
Туркестана, а там на смену ему приходят китайские железнодорожники.  Здесь
же прицепляют и китайский локомотив.
   Только один служащий компании не покинет своего поста  до  конца  пути:
это начальник  поезда  Попов  -  настоящий  русский  богатырь,  с  военной
выправкой, в форменной фуражке и широком плаще,  волосатый,  с  окладистой
бородой. Я надеюсь вволю наговориться с этим славным человеком - только бы
он оказался достаточно словоохотливым. Если он не пренебрежет предложенным
невзначай стаканчиком водки, то сможет  рассказать  мне  много  любопытных
подробностей об этой  стране:  вот  уже  десять  лет,  как  он  служит  на
Закаспийской дороге. До сих пор он ездил от Узун-Ада до Памира,  а  теперь
должен курсировать по всему Трансазиатскому пути - вплоть до Пекина.
   Я заношу его в свой список под номером 7 и думаю, что надежды,  которые
возлагаю на него, не будут обмануты. В сущности, я и  не  требую  каких-то
необычных происшествий или  катастроф.  С  меня  достаточно  самых  мелких
дорожных приключений, только бы они были интересны читателям "XX века".
   Среди пассажиров,  прогуливающихся  по  платформе,  встречаю  несколько
евреев, которых можно определить скорее  по  национальному  типу,  чем  по
одежде. Раньше в Средней Азии они должны были  носить  "топпе"  -  круглую
шапочку и подпоясываться  простой  веревкой.  Ослушание  грозило  смертной
казнью.
   В некоторые города им разрешалось въезжать только на осле, а в другие -
входить только пешком. Теперь  же,  если  позволяют  средства,  они  носят
восточный тюрбан и даже разъезжают в карете. Да и  кто  может  им  в  этом
помешать?  Сделавшись  подданными  русского  царя,  среднеазиатские  евреи
пользуются теми же гражданскими правами, что и туркмены.
   Там и здесь прохаживаются таджики  персидского  происхождения  -  самые
красивые мужчины, каких только  можно  себе  представить.  Они  уже  взяли
билеты кто в Мерв [сейчас г.Мары, Туркмения] или Бухару, кто в  Самарканд,
Ташкент или Коканд, и им не придется обозревать китайское плоскогорье. Это
по большей части пассажиры  второго  класса.  А  в  первый  класс  садятся
несколько узбеков с очень характерной внешностью: покатый лоб,  выдающиеся
скулы, смуглый цвет лица.
   Но неужели в нашем поезде нет европейцев?  Следует  признаться,  что  я
едва насчитал несколько человек. Среди них -  пять  или  шесть  купцов  из
южной  России  и  один  из  тех  неизбежных  джентльменов,  представляющих
Соединенное Королевство всюду, куда бы вы ни попали  -  в  вагон  железной
дороги или  на  пароход.  Впрочем,  на  право  проезда  по  Трансазиатской
магистрали требуется  особое  разрешение,  которое  русские  власти  очень
неохотно выдают англичанам. Но этот, как видно, сумел его получить...
   Вот персонаж, как мне кажется, достойный внимания! Высокий,  сухопарый,
лет пятидесяти, если судить по бакенбардам цвета перца с солью, с  мрачным
видом  и  брезгливо-пренебрежительным  выражением  лица   -   таков   этот
джентльмен,  в  котором  в  равной  степени  уживается  любовь  ко   всему
английскому и презрение ко всему иноземному.  Подобный  тип  часто  бывает
невыносим даже для соотечественников. По крайней мере, Диккенс, Теккерей и
другие английские писатели не раз и весьма ядовито его высмеивали.
   Стоило  посмотреть,  с  каким  надменным  выражением  он  оглядывал  из
станционного буфета, куда зашел подкрепиться на дорогу, и  железнодорожную
платформу, и готовый к отправлению поезд, и служащих, и вагон,  в  котором
успел уже занять себе место, положив на скамью саквояж! Не воплотилась  ли
в этом джентльмене традиционная английская  спесь  и  зависть  к  великому
делу, которое русский гений довел до столь благополучного завершения?  Все
это я узнаю позже, а пока что запишем его под номером  8  в  мою  памятную
книжку.
   В общем, интересных личностей мало или, вернее, их совсем нет. А  жаль!
Вот если бы, допустим, русский царь,  с  одной  стороны,  и  Сын  Неба,  с
другой, вздумали сесть в поезд,  чтобы  устроить  официальную  встречу  на
границе двух Империй, сколько было бы шуму, какое поднялось бы  ликование,
какой благодарный материал появился бы у меня для писем и телеграмм!
   Но тут мысли мои перебегают к таинственному ящику.  Разве  у  меня  нет
оснований так его называть? Конечно, есть. Теперь остается  только  узнать
куда его поместили и найти способ добраться до него.
   Головной багажный вагон, уже заполненный ящиками Фулька Эфринеля, как и
вагоны пассажирские, открывается не с боков, а сзади и спереди. Внутренний
проход позволяет начальнику поезда в любое время пробраться через площадку
с тамбуром к тендеру и локомотиву. Служебное отделение Попова находится  в
левом отсеке первого от локомотива пассажирского  вагона.  С  наступлением
ночи я смогу проникнуть в багажный вагон, так как двери его расположены на
концах коридора,  образуемого  сложенными  по  обеим  сторонам  ящиками  и
тюками.
   Кроме того, вагон этот предназначен для багажа, отправляемого в  Китай,
а весь остальной багаж, который будет выгружен  на  туркестанском  участке
пути, находится в последнем вагоне.
   Когда я пришел на вокзал, таинственный ящик был еще на  платформе.  При
более внимательном осмотре замечаю, что дырочки для воздуха просверлены со
всех сторон, а стенка разделена на  две  части  таким  образом,  что  одна
половина заходит за другую и они могут раздвигаться. Это наводит  меня  на
мысль, что узник хотел сохранить возможность покидать свою тюрьму хотя  бы
по ночам.
   В  эту  минуту  носильщики  поднимают  ящик,  и  я  с   удовлетворением
убеждаюсь, что они следуют написанным на нем  указаниям.  Его  с  большими
предосторожностями ставят в вагон, налево от входа, аккуратно прислоняют к
стене, причем "верх"  оказывается  наверху,  "низ"  -  внизу,  а  передняя
выдвижная стенка - снаружи наподобие дверцы от шкафа. А разве этот ящик  и
в самом деле не шкаф...  который  я  собираюсь  открыть?  Остается  только
узнать, в этом ли вагоне едет багажный  контролер...  К  счастью,  нет.  Я
узнал, что его место в-заднем вагоне.
   - Вот и устроили этот хрупкий товар! -  говорит  один  из  носильщиков,
убедившись в том, что ящик установлен как следует.
   - Так ему ничего не сделается! - замечает другой. - И зеркала в целости
и сохранности доедут до Пекина, если только поезд не сойдет с рельсов.
   - Или если не будет столкновения поездов, - добавляет первый. -  И  так
бывает.
   Они правы, эти славные люди. Так бывало... и так еще будет.
   Ко мне подходит американец, в  последний  раз  окидывает  инспекторским
оком весь свой склад, состоящий из клыков,  резцов  и  коренных  зубов,  и
произносит при этом свое неизменное: "Wait a bit!"
   - Знаете ли вы, господин Бомбарнак, -  говорит  он,  -  что  до  отхода
поезда пассажиры могут еще пообедать в "Царской гостинице?"  Не  составите
ли вы мне компанию?
   - Отчего же не составить, - отвечаю я.
   И мы входим в столовую.
   Все мои номера уже налицо. Само собой  разумеется,  что  номер  первый,
Фульк Эфринель, занимает место подле номера второго, мисс Горации  Блуэтт.
Супружеская чета - номер четыре и номер пять - сидят рядом. Номер  третий,
майор  Нольтиц,  уселся  напротив  номеров  девятого  и  десятого  -  двух
китайцев, которых я в последний момент  включил  в  список.  Что  касается
номера шесть - толстого немца, - то он уже успел  опустить  свой  хобот  в
тарелку с супом. А вот и начальник поезда Попов, номер седьмой.  Он  занял
себе местечко в  конце  стола.  Остальные  пассажиры,  и  европейского,  и
азиатского происхождения, разместились "passim" [в разных местах  (лат.)],
с явным намерением оказать честь этой трапезе.
   Да, но я забыл про номер восемь, про того надменного  англичанина,  имя
которого мне до сих пор не  знакомо.  Этот,  конечно,  уже  заранее  решил
признать русскую кухню ниже английской.
   Я замечаю также, с каким вниманием господин Катерна ухаживает за  своей
женой, советуя ей возместить упущенное  из-за  морской  болезни  на  борту
"Астры". Он наливает ей вино, кладет лучшие куски.
   - Как удачно, - говорит он ей, - что мы не идем под тевтонским  ветром,
а то бы нам ничего не осталось.
   И в самом деле ветер благоприятствует им.  Они  получают  блюда  раньше
барона Вейсшнитцердерфера.
   Эта  манера  выражаться  на  морской  лад  заставила  меня  улыбнуться.
Господин Катерна заметил это и  слегка  подмигнул  мне,  поведя  плечом  в
сторону барона.
   Не приходится сомневаться, что эти французы не высокого  происхождения,
не "снобы" и не "сливки общества", но я ручаюсь, что это хорошие  люди,  а
когда  имеешь  дело  с  соотечественниками,  то  не  нужно  быть   слишком
требовательным.
   Обед закончился за десять минут до отправления.  Прозвонил  колокол,  и
все бросились к поезду. Локомотив уже набирал пары.
   Я мысленно возношу к богу репортеров последнюю мольбу - не лишить  меня
приключений. Затем, удостоверившись, что все  мои  номера  разместились  в
вагоне первого класса, что позволит мне не терять их из виду,  отправляюсь
на свое место.
   Барон Вейсшнитцердерфер - какая нескончаемая фамилия!  -  на  этот  раз
поспел вовремя. Ему просто посчастливилось: поезд  отошел  с  пятиминутным
опозданием...
   Однако немец по этому поводу громко  выражает  недовольство,  жалуется,
бранится, угрожает предъявить железнодорожной компании иск  на  возмещение
убытков... Десять тысяч рублей, ни более ни менее, если по ее вине  он  не
поспеет... Куда не поспеет, раз он едет до Пекина?..
   Наконец воздух прорезают последние свистки, вагоны  вздрагивают,  поезд
трогается,  и  вослед  ему  несется  дружное  "ура"   в   честь   Великого
Трансазиатского пути.





   Человеку, едущему на лошади, в голову приходят совсем  другие  мысли  и
все представляется в ином свете, нежели пешеходу. Различие  еще  ощутимей,
когда  путешествуешь  по  железной  дороге.  Ассоциация   идей   и   смена
впечатлений настолько убыстряются, что мысли вертятся в мозгу со скоростью
вагонных колес.
   Я тоже чувствую себя в каком-то  приподнятом  настроении;  хочется  все
узнать, все увидеть, все воспринять со скоростью пятидесяти  километров  в
час, которую наш поезд  должен  развивать  на  протяжении  всего  пути  по
туркестанским землям, чтобы потом снизить  ее  до  тридцати  километров  в
провинциях Поднебесной Империи.
   Об этом я  только  что  узнал  из  расписания  поездов,  купленного  на
вокзале. К нему приложена свернутая гармоникой длинная карта,  по  которой
можно проследить весь рельсовый путь  от  Каспийского  моря  до  восточных
берегов Китая. И вот, выехав из Узун-Ада, я изучаю  Трансазиатскую  дорогу
так же, как, покидая Тифлис, изучал Закавказскую.
   На всех  железных  дорогах  России  ширина  колеи  равна  одному  метру
шестидесяти сантиметрам, что превышает на девять сантиметров  общепринятую
колею европейских дорог. Говорят,  будто  у  немцев  изготовлено  огромное
количество вагонных осей этого размера на тот  случай,  если  они  захотят
вторгнуться в Россию. Мне хочется верить, что русские приняли те  же  меры
предосторожности в предвидении возможного вторжения в Германию.
   По выходе из Узун-Ада железнодорожное полотно почти вплотную  обступают
высокие песчаные дюны.  Достигнув  морского  рукава,  отделяющего  Длинный
остров от материка, поезд попадает на дамбу протяженностью в тысячу двести
метров, защищенную от ударов волн крепким скалистым бордюром.
   Несколько станций, и в том  числе  форт  Михайловский,  мы  минуем  без
остановок. Дальше они пойдут одна за другой на расстоянии от пятнадцати до
тридцати километров. Станционные здания, которые мне  удалось  разглядеть,
напоминают летние дачи  с  крышами  и  балюстрадами  на  итальянский  лад.
Странное впечатление производят такие постройки в Туркестане, по соседству
с Персией! Каждая станция -  своего  рода  маленький  оазис,  созданный  в
пустыне руками человека. В самом деле,  ведь  человек  насадил  здесь  эти
чахлые невзрачные тополя, дающие все же хоть какую-то тень, и он же, ценою
величайших усилий, добыл воду, и  ее  освежающие  струи  наполняют  теперь
искусственные водоемы.
   Без этих гидравлических работ на станционных оазисах не выросло  бы  ни
одного деревца, ни одной травинки. Станционные оазисы питают всю  линию  и
поят паровозы; которые не могут работать без воды.
   По правде говоря, мне никогда еще не приходилось  видеть  таких  сухих,
бесплодных, не  поддающихся  культивации  земель,  какие  простираются  от
Узун-Ада более чем на двести шестьдесят километров. Когда генерал Анненков
приступил к работам в Михайловском, он вынужден был дистиллировать морскую
воду из Каспия, подобно тому,  как  это  делают  на  кораблях  при  помощи
специальных аппаратов. Но если для  получения  пара  нужна  вода,  то  для
превращения ее в  пар  требуется  уголь.  Читатели  "XX  века",  вероятно,
пожелают узнать, каким же образом ухитряются разводить топки локомотивов в
такой стране, где нельзя ни добыть куска угля,  ни  достать  полена  дров.
Быть может, на главных станциях Закаспийской железной дороги есть дровяные
и угольные склады? Ничего подобного. Просто здесь осуществляют на практике
идею, высказанную еще Сент-Клер Девилем [Анри Сент-Клер Девиль (1818-1881)
- выдающийся французский химик], когда во  Франции  ввели  в  употребление
керосин.
   В топки машин нагнетаются остаточные продукты перегонки нефти,  которую
поставляют в  неограниченном  количестве  Баку  и  Дербент.  На  некоторых
станциях  установлены  громадные  цистерны,   наполненные   этой   горючей
жидкостью минерального происхождения, которую наливают в приемник тендера,
распыляют форсунками и сжигают  в  специально  приспособленных  для  этого
паровозных  топках.  Нефть  употребляется  как  топливо  и  на  пароходах,
курсирующих по Волге и другим рекам, впадающим в Каспийское море.
   Я думаю, мне поверят, если  я  скажу,  что  пейзаж  здесь  не  очень-то
разнообразен. На песчаных местах почва почти ровная и  совсем  плоская  на
наносных землях, где застаиваются стоячие  солоноватые  воды.  Зато  такая
горизонтальная  поверхность  оказалась  как  нельзя  более   удобной   для
прокладки железнодорожного полотна. Тут не понадобилось  ни  тоннелей,  ни
виадуков и никаких сложных и  дорогостоящих  инженерных  сооружений.  Лишь
кое-где  встречаются  небольшие  деревянные  мосты.  При  таких   условиях
стоимость одного километра Закаспийской  дороги  не  превысила  семидесяти
пяти тысяч франков  [по  дореволюционному  курсу  один  рубль  обменивался
приблизительно на три франка].
   Однообразие  пустынного  ландшафта  будет  нарушено  только   обширными
оазисами Мерва, Бухары и Самарканда.
   Займемся же теперь пассажирами. Это  совсем  нетрудно,  так  как  можно
свободно разгуливать по всему поезду из конца в конец. Не  нужно  обладать
богатой фантазией, чтобы вообразить, будто ты находишься на главной  улице
движущегося поселка.
   Должен вам напомнить, что  к  тендеру  прицеплен  багажник,  в  котором
находится таинственный ящик, а служебное отделение Попова - в  левом  углу
первого пассажирского вагона.
   В этом самом вагоне я замечаю несколько узбеков,  важных  и  гордых,  в
длинных ярких халатах, из-под которых выглядывают расшитые суташем кожаные
сапоги. У них очень красивые глаза, пышные бороды, тонкие черты лица.
   В том же вагоне друг против друга сидят оба китайца. Молодой смотрит  в
окно.  Старый  -  Та-лао-е,  что  значит  "человек  зрелого  возраста"   -
перелистывает свою книгу. Это  крошечный  томик  в  тридцать  вторую  долю
листа, в плюшевом переплете, напоминающем требник  каноника.  Когда  томик
закрывается, переплет стягивается резинкой. Меня  удивляет,  что  владелец
этой книжечки читает ее не так, как китайцы, сверху вниз. На каком же  она
языке? Это нужно проверить.
   На двух смежных сидениях  устроились  Фульк  Эфринель  и  мисс  Горация
Блуэтт. Они разговаривают и все пишут какие-то цифры.
   Как узнать, не нашептывает ли при этом  практичный  американец  на  ухо
деловитой англичанке лирические стихи?
   Но что я хорошо знаю - то, что Фульк Эфринель может прекрасно  обойтись
и без меня. С моей стороны было весьма благоразумно, что я с самого начала
не  рассчитывал  с  его  помощью  скрасить  дорожную   скуку.   Янки,   не
задумываясь, променял меня на эту костлявую и сухопарую дочь Альбиона!
   Я открываю дверь на площадку, прохожу через тамбур и попадаю во  второй
вагон.
   В правом углу восседает барон Вейсшнитцердерфер. Этот тевтон  близорук,
как крот, и водит носом по страницам железнодорожного  справочника,  следя
по расписанию, прибывает ли поезд на станцию в  установленное  время.  При
малейшем  опоздании  нетерпеливый  путешественник  издает  новые  возгласы
негодования и угрожает принять меры  против  администрации  Трансазиатской
дороги.
   Здесь и супруги Катерна. Устроились они очень удобно. У  мужа  отличное
настроение: он весело болтает, жестикулирует, то берет жену за руку или за
талию, то резко отворачивается и что-то произносит  "в  сторону",  задирая
голову  к  потолку.  Госпожа  Катерна   смущенно   улыбается,   жеманится,
всплескивает  руками,  откидывается  в  угол,   отвечая   мужу   какими-то
репликами. Проходя мимо, я слышу, как из сложенных сердечком уст господина
Катерна вырывается опереточный мотив.
   В третьем вагоне много туркмен, трое или четверо русских  и  среди  них
майор Нольтиц. Он беседует с одним из своих соотечественников. Я бы охотно
присоединился к  их  разговору,  сделай  они  первый  шаг.  Но  пока  буду
держаться на некотором отдалении. Ведь путешествие еще только началось.
   Затем я попадаю в вагон-ресторан.  Он  на  одну  треть  длиннее  других
вагонов. Это настоящий зал с одним общим столом. В конце  вагона  по  одну
сторону находится буфет, а  по  другую  -  кухня,  где  хлопочут  повар  и
метрдотель - оба русские. Dining-car  [вагон-ресторан  (англ.)]  я  нахожу
вполне комфортабельным.
   Затем я вступаю во вторую половину поезда, где сосредоточены  пассажиры
второго  класса  -  преимущественно  киргизы.  У  них  выступающие  скулы,
козлиная  бородка,  приплюснутый   нос   и   очень   смуглая   кожа.   Они
мусульманского вероисповедания и относятся либо к Большой орде, кочующей в
пограничных областях  Сибири  и  Китая,  либо  к  Малой  орде,  занимающей
территорию между Уральскими горами и Аральским морем.
   Тут  же  расположились  и  двое  ногайцев,  которые  едут  в  восточный
Туркестан. Это представители татарской нации. Из  их  среды  вышло  немало
мусульманских ученых, прославивших богатые местности Бухары и  Самарканда.
Однако чистой наукой или преподаванием в Средней  Азии  трудно  обеспечить
средства  даже  для  самой  скромной  жизни,  а  поэтому  ногайцы   охотно
предлагают  свои   услуги   в   качестве   переводчиков.   Но,   по   мере
распространения русского языка, это ремесло становится все менее доходным.
   Теперь я знаю, где разместились все мои номера,  и,  если  понадобится,
смогу легко их найти. Я уже не сомневаюсь, что и Фульк  Эфринель,  и  мисс
Горация Блуэтт, и немецкий барон,  и  оба  китайца,  и  майор  Нольтиц,  и
супруги Катерна, и  даже  высокомерный  джентльмен,  чей  тощий  силуэт  я
заметил в углу второго вагона - все они едут до Пекина.  Что  же  касается
пассажиров, едущих не дальше границы, то  они  не  представляют  для  меня
никакого интереса. Однако среди попутчиков я все еще не  вижу  героя  моей
будущей хроники, но не теряю надежды, что он еще объявится.
   Я решил неукоснительно отмечать все подробности путешествия из  часа  в
час - что я говорю? - из минуты в минуту. И вот пока  ночь  не  наступила,
выхожу на площадку вагона, чтобы бросить последний  взгляд  на  окружающую
местность.  Постою  часок,  покурю  сигару,  а  там  уже  и   недолго   до
Кизыл-Арвата, где будет продолжительная остановка.
   Переходя из второго вагона в первый, сталкиваюсь с  майором  Нольтицем.
Вежливо пропускаю его. Он кланяется мне с той учтивостью, которая отличает
русских интеллигентных людей.  Я  отвечаю  на  его  поклон.  Этим  обменом
любезностей и ограничивается наша встреча, но важно, что  первый  шаг  уже
сделан.
   Попова в эту минуту нет в служебном отделении. Так как дверь  багажного
вагона открыта, то я делаю вывод, что начальник поезда прошел к машинисту.
Таинственный ящик  стоит  на  своем  месте,  слева.  Еще  только  половина
седьмого и совсем светло, поэтому я должен сдерживать свое любопытство.
   Поезд мчится по пустыне. Это Каракумы, или "черные пески". Они  тянутся
от Хивы до персидской границы в южной части Туркестана, и  до  Амударьи  в
восточной. В действительности же пески Каракумов настолько же  черны,  как
черна вода в Черном море, бела в Белом, красна в Красном и желта в  Желтой
реке [имеется в виду река Хуанхэ  в  Китае].  Но  я  люблю  эти  цветистые
названия, как бы они ни были неточны. В пейзаже глаз всегда радуют краски,
а разве география не тот же пейзаж?
   По-видимому,  на  месте  этой  пустыни  был  когда-то  обширный  водный
бассейн. Он постепенно высох, как высохнет со временем и Каспийское  море,
благодаря большой концентрации солнечных лучей на огромных  пространствах,
тянущихся от Аральского моря до Памирского плато.
   В  Каракумах  образуются  удивительно  подвижные  песчаные   дюны,   то
разметаемые, то наносимые сильными ветрами. Эти "барханы", как их называют
русские, достигают в высоту от десяти  до  тридцати  метров  и  становятся
добычей ужасных северных ураганов, которые с огромной силой отбрасывают их
к югу, что создает серьезную опасность для Закаспийской  железной  дороги.
Поэтому нужно было  принять  решительные  меры  против  песчаных  заносов.
Генерал  Анненков  попал  бы  в   очень   трудное   положение,   если   бы
предусмотрительная природа,  создавшая  удобную  для  проведения  железной
дороги почву, не  позаботилась  одновременно  и  о  средстве,  позволяющем
остановить перемещение барханов.
   На склонах этих дюн растут колючие кустарники  -  тамариск,  звездчатый
чертополох и особенно тот самый "Haloxylon ammodendron",  которые  русские
менее научно называют "саксаулом". Его длинные и  сильные  корни  способны
скреплять почву так же, как и  корни  "Hippophac-rhamnoi  des",  кустового
растения из семейства элеагновых, которое используется для задержки песков
в Северной Европе.
   К этим насаждениям саксаула инженеры,  проводившие  линию,  добавили  в
разных местах укрепления из утрамбованной  глины,  а  наиболее  угрожаемые
участки обнесли прочной изгородью.
   Предосторожность совершенно необходимая. Однако, если дорога  защищена,
то совсем иначе обстоит с пассажирами. Им нелегко приходится, когда  ветер
взметает над равниной тучи раскаленного песка и белой соляной пыли. Хорошо
еще, что в эту пору нет такого сильного зноя, как в июне, июле и августе.
   Жаль, что майору Нольтицу не приходит мысль выйти на площадку  подышать
чистым воздухом Каракумов. Я предложил бы ему превосходную сигару "Лондр",
которыми до отказа набита моя  дорожная  сумка,  а  он,  в  свою  очередь,
рассказал бы мне то,  что  ему  известно  о  станциях  Джебел,  Небит-Даг,
Казанджик, Ушак, Кизыл-Арват, обозначенных в железнодорожном  справочнике.
Но я не решаюсь его побеспокоить. А какой интересной была бы  эта  беседа!
Ведь он, в качестве  военного  врача,  мог  принимать  участие  в  походах
генералов Скобелева и Анненкова. А когда наш поезд промчится, не  замедляя
хода, мимо маленьких станций, удостоив их лишь коротким гудком, я узнал бы
у майора, какие из них относились к театру военных действий. И  тут  же  я
выведал бы  у  него  интересные  подробности  о  походе  русских  войск  в
Туркестан, и, конечно, он постарался  бы  удовлетворить  мое  любопытство.
Ведь серьезно рассчитывать я могу только на него и... на Попова.
   Кстати, почему Попов не возвращается в свое купе? Надо полагать, что  и
он не отказался бы от хорошей сигары? Его разговор с машинистом,  кажется,
никогда не кончится...
   Но вот он показался на передней площадке багажного вагона, прошел через
него, закрыл дверь, остановился на минуту на задней площадке. Он хочет уже
войти к себе в каморку... в  тот  же  миг  к  нему  протягивается  рука  с
сигарой. Попов улыбается и... в воздухе смешиваются душистые клубы дыма от
двух сигар.
   Я, кажется, говорил, что начальник нашего поезда в течение  десяти  лет
служит на Закаспийской железной дороге.  Он  хорошо  знает  эту  местность
вплоть до китайской границы и успел уже раз пять  или  шесть  проехать  по
всей линии, получившей название Великого Трансазиатского пути.
   Следовательно, Попов  работал  еще  на  поездах,  обслуживавших  первый
участок  Закаспийской  железной  дороги  между   фортом   Михайловским   и
Кизыл-Арватом, участок, который начали  строить  в  декабре  1880  года  и
закончили спустя десять месяцев, в ноябре 1881 года. Пятью  годами  позже,
14 июля 1886 года, первый локомотив прибыл на станцию Мерв,  а  еще  через
восемнадцать месяцев его приветствовали в Самарканде.
   Теперь  туркестанские  рельсы  примкнули  к  китайским,  а  эта  дорога
протянулась стальной лентой от Каспийского моря до Пекина.
   Когда  Попов  все  это  мне  рассказал,  я  стал  расспрашивать  его  о
попутчиках, едущих в Китай, - кто они, и что за человек майор Нольтиц.
   - Майор, - ответил мне  Попов,  -  много  лет  служил  в  Туркестанской
области, а теперь получил  назначение  в  Пекин,  чтобы  организовать  там
госпиталь для наших соотечественников.
   - Он вызывает во мне симпатию, этот майор Нольтиц, - заметил я.  -  Мне
хотелось бы поскорее с ним познакомиться.
   - И он будет рад знакомству с вами, - ответил мне Попов.
   - А кто такие эти двое китайцев, которые сели в Узун-Ада? Что вы о  них
знаете?
   - Ничего не знаю, господин  Бомбарнак,  кроме  имен,  проставленных  на
багажной квитанции.
   - Назовите мне их, пожалуйста.
   - Младшего зовут Пан Шао,  а  старшего  -  Тио  Кин.  Похоже,  что  они
несколько лет путешествовали по Европе,  но  мне  неизвестно,  откуда  они
прибыли. Думаю, что Пан Шао из богатой семьи, раз его сопровождает  личный
врач.
   - Тио Кин?
   - Да, доктор Тио Кин.
   - И оба они говорят только по-китайски?
   - Вероятно, по крайней мере, я ни разу не слышал, чтобы они изъяснялись
на каком-нибудь другом языке.
   Получив у Попова эту информацию, я заполнил  N_9,  предназначенный  для
молодого Пан Шао, и N_10, оставленный для доктора Тио Кина.
   - Что касается американца... - продолжает Попов.
   - То его зовут Фульк Эфринель, - подхватываю я,  -  а  англичанку  мисс
Горация Блуэтт. Этих я уже знаю, и вряд ли сообщите мне о  них  что-нибудь
новое.
   - А хотите знать, господин Бомбарнак, что я думаю об этой парочке?
   - Очень хочу!
   - В Пекине мисс Горация Блуэтт легко могла  бы  превратиться  в  миссис
Эфринель.
   - И да благословит небо их союз, ибо они как  будто  созданы  друг  для
друга.
   - Я вижу, что наши мнения на этот счет не расходятся.
   - А эти двое французов... эти нежные супруги, - спрашиваю я, - что  они
собой представляют?
   - А разве они сами вам не сказали?
   - Нет.
   - Не беспокойтесь, они еще расскажут. Впрочем, если это вам  интересно,
их профессия указана на багаже.
   - Так кто же они?
   - Комические актеры, которые подрядились выступать в Китае.
   - Комические актеры? Теперь мне понятны эти странные позы  и  движения,
мимика и жестикуляция! Но откуда у  господина  Катерна  морской  жаргон?..
Надо будет выяснить.
   А не знаете ли вы, господин Попов, амплуа этих артистов?
   - Как же, муж - первый комик.
   - А жена?
   - Субретка.
   - А в какой город едет эта нежная парочка?
   - В Шанхай. Оба  они  приглашены  в  театр,  созданный  для  французов,
живущих в Китае.
   Вот и чудесно! Я буду говорить с ними о театре, о закулисных толках,  о
провинциальных  сплетнях  и,  если  верить  Попову,  в  два  счета  заведу
знакомство  с  веселым  комиком  и  его  очаровательной   партнершей.   Но
романтического героя, героя моих мечтаний, в их обществе мне не найти!
   Что же касается надменного джентльмена, то начальник  поезда  ничего  о
нем не знает, кроме адреса, проставленного на его  сундуках:  сэр  Фрэнсис
Травельян из Травельян-Голла в Травельяншире.
   - Этот господин не считает нужным отвечать, когда с ним заговаривают, -
прибавляет Попов.
   Ничего не поделаешь, значит, моему восьмому номеру  придется  исполнять
немую роль.
   - Ну, а немец? - спрашиваю я.
   - Барон Вейсшнитцердерфер?
   - Да. Он, кажется, тоже едет до Пекина?
   - До Пекина и еще дальше, господин Бомбарнак.
   - Еще дальше?
   - Вот именно... Он совершает кругосветное путешествие.
   - Кругосветное путешествие?
   - За тридцать девять дней!
   Итак,  после  миссис  Бисленд,  которая  проделала  свое   удивительное
путешествие вокруг света за семьдесят три  дня,  после  мисс  Нелли  Блай,
осуществившей его за семьдесят два дня, после почтенного Трена,  сумевшего
совершить то же самое за семьдесят дней, этот немец  воображает,  что  ему
хватит для кругосветного путешествия тридцати девяти дней!
   Правда, скорость  передвижения  в  наши  дни  значительно  увеличилась,
дороги усовершенствовались, рельсовые пути  выпрямились.  Воспользовавшись
Великой Трансазиатской магистралью, которая позволяет за  пятнадцать  дней
преодолеть расстояние от прусской столицы до Пекина,  барон  сможет  вдвое
сократить продолжительность переезда, минуя Суэцкий канал и Сингапур.
   - Но он никогда не доедет! - восклицаю я.
   - Почему вы так думаете?
   - Потому, что он всегда опаздывает. В  Тифлисе  он  едва  не  пропустил
поезд, а в Баку чудом не опоздал на пароход...
   - Но ведь в Узун-Ада он поспел как раз вовремя...
   - Тем не менее, господин Попов, я буду крайне удивлен, если  наш  немец
побьет американцев и американок в этих "кругосветных гонках"!





   На станцию Кизыл-Арват - двести сорок вторая верста от Каспия  -  поезд
прибыл в семь  тридцать  вечера  вместо  семи  часов  по  расписанию.  Эта
неточность вызвала тридцать упреков барона, по одному в минуту.
   В Кизыл-Арвате поезд стоит целых два часа. Хотя  день  уже  клонился  к
закату, я решил употребить время на осмотр городка,  насчитывающего  более
двух тысяч жителей - русских, персов и туркмен. Впрочем,  и  смотреть  тут
особенно не на что: ни в самом  городе,  ни  в  окрестностях  нет  никакой
растительности, даже ни единой пальмы. Кругом только  пастбища  и  хлебные
поля, орошаемые жалкой речонкой.
   Судьба улыбнулась мне, предоставив в  качестве  попутчика  или,  вернее
сказать, проводника майора  Нольтица.  Знакомство  наше  состоялось  очень
просто. Как только мы вышли на платформу, майор сразу направился ко мне, а
я к нему.
   - Сударь, - сказал я, -  позвольте  представиться,  Клодиус  Бомбарнак,
француз, корреспондент газеты  "XX  век",  а  вы  -  майор  русской  армии
Нольтиц. Вы едете в Пекин и я тоже.  Я  знаю  ваш  язык,  а  вы,  по  всей
вероятности, знаете мой.
   Майор утвердительно кивнул головой.
   - Так вот, майор Нольтиц, вместо того, чтобы оставаться чужими во время
долгого переезда через Центральную Азию, не лучше  ли  нам  будет  поближе
познакомиться? Быть  может,  мы  станем  добрыми  друзьями,  а  не  только
попутчиками. Вы так хорошо знаете здешние края, что я с радостью мог бы  у
вас многому поучиться...
   - К вашим услугам, господин Бомбарнак, - ответил мне майор на чистейшем
французском языке.
   И с улыбкой прибавил:
   - Что же касается вашего "обучения", то если память  мне  не  изменяет,
один из ваших известных критиков сказал:  французы  любят  учиться  только
тому, что сами уже знают.
   - Я вижу, майор, что вы читали Сент-Бева.  Охотно  допускаю,  что  этот
скептически настроенный академик в общем был  прав.  Но  я,  вопреки  этой
традиции, жажду узнать то, чего не знаю. Так, например, я совсем не сведущ
во всем, что имеет отношение к русскому Туркестану.
   - Я весь в вашем распоряжении, - отвечает мне майор, - и, как очевидец,
буду счастлив рассказать вам о великих делах генерала Анненкова.
   - Благодарю вас, майор Нольтиц. Я - француз - и не ожидал  от  русского
меньшей любезности.
   - Если вы позволите, - отвечает майор, - я напомню вам знаменитую фразу
из "Данишева": "И так будет всегда, пока существуют французы и русские".
   - То Сент-Бев, а теперь Дюма-сын! [Александр Дюма младший  (1824-1895),
сын  известного  писателя  Александра  Дюма  старшего  (Дюма-отца),  автор
многочисленных пьес и романов; один из его романов -  "Данишев"  -  назван
так по имени русского героя;  Жюль  Верн  был  дружен  с  обоими  Дюма]  -
воскликнул я. - Оказывается, майор, я имею дело с настоящим парижанином...
   - Парижанином из Петербурга, господин Бомбарнак.
   И мы обмениваемся дружеским рукопожатием. Минутой позже мы  уже  гуляли
вместе по городу, и вот что я узнал от майора Нольтица.
   В конце 1885 года генерал Анненков довел до Кизыл-Арвата первый участок
железной дороги протяженностью в двести двадцать пять километров.  Из  них
сто шестьдесят пять километров пришлось на голую степь,  где  не  было  ни
капли воды. Но прежде чем рассказать, каким образом удалось выполнить  эти
необыкновенные работы, майор Нольтиц напомнил мне  о  некоторых  событиях,
подготовивших завоевание Туркестана и его  окончательное  присоединение  к
России.
   Уже в 1854 году русские  вынудили  хивинского  хана  заключить  союзный
договор. А затем, продолжая стремительно продвигаться на Восток, в 1860  и
1864 годах они завоевали Кокандское и Бухарское ханства. А еще  через  два
года, после сражений при Ирджаре и Зирабулаке, под  их  власть  перешло  и
Самаркандское ханство.
   Оставалось завладеть южной частью  Туркестана,  в  особенности  оазисом
Геок-Тепе, граничащим с Персией. Генералы Ломакин и Лазарев предприняли  с
этой целью походы в 1878 и 1879 году, но  текинцы  нанесли  им  поражение.
Тогда завоевание оазиса было поручено  генералу  Скобелеву,  герою  Плевны
[царское  правительство  установило  в  Туркестане  колониальную   систему
управления и военно-полицейский режим; тем не менее присоединение к России
сыграло положительную роль для развития всей этой  обширной  области,  так
как прекратились феодальные войны и набеги, от  которых  жестоко  страдало
местное население; были ликвидированы рабство и  работорговля;  проведение
Закаспийской железной дороги  имело  большие  экономические  и  социальные
последствия].
   Скобелев высадился в Михайловском заливе - порта Узун-Ада тогда еще  не
было - и, чтобы облегчить ему продвижение  через  пустыню,  его  помощник,
генерал Анненков, построил  стратегическую  железную  дорогу,  которая  за
десять  месяцев  была  доведена  до  станции   Кизыл-Арват.   По   замыслу
строителей,  эта  дорога  должна  была  иметь  не  только  военное,  но  и
экономическое значение.
   Вот как прокладывали ее  русские  инженеры,  превзошедшие,  как  я  уже
говорил, быстротою работ американцев на Дальнем Западе.
   Первым  делом  генерал   Анненков   сформировал   строительный   поезд,
насчитывавший тридцать девять вагонов, куда  входили:  четыре  двухэтажных
для офицеров, двадцать двухэтажных для рабочих и  солдат,  вагон-столовая,
четыре  вагона-кухни,  санитарный  вагон,  вагон-телеграф,  вагон-кузница,
вагон-кладовая и один запасный. Это  были  одновременно  и  мастерские  на
колесах и казармы, где помещались и получали  довольствие  полторы  тысячи
человек  -  военизированных  рабочих  и  чиновников.  Строительный   поезд
продвигался вперед, по мере того, как укладывались рельсы. Работы велись в
две смены, каждая по шесть часов.  В  помощь  строителям  были  привлечены
пятнадцать тысяч рабочих из местных жителей, которые ютились  в  палатках.
Место работ было  соединено  телеграфной  линией  с  фортом  Михайловским,
откуда по узкоколейной железной дороге доставлялись рельсы и шпалы.
   При таких условиях, а также благодаря горизонтальности почвы, ежедневно
удавалось прокладывать по восемь километров пути, тогда  как  на  равнинах
Соединенных Штатов прокладывали не более четырех. К тому же и рабочая сила
стоила недорого: жителям оазисов платили по сорок пять франков в месяц,  а
пришедшим на заработки из Бухары и того меньше - по пятьдесят  сантимов  в
день [в переводе на русскую денежную систему того  времени  приблизительно
15 рублей в месяц и 15 копеек в день].
   Таким образом, солдаты Скобелева были  переправлены  в  Кизыл-Арват,  а
потом еще на полтораста километров к юго-востоку, в Геок-Тепе. Этот  город
сдался лишь после того, как были разрушены его укрепления и убито двадцать
тысяч защитников; но оазис Ахал-Теке к тому  времени  был  уже  во  власти
русских войск. Вслед за тем не замедлили покориться и жители оазиса  Атек,
которые еще раньше искали помощи  у  русского  царя  в  их  борьбе  против
Мервского предводителя Кули-хана. Вскоре  их  примеру  последовали  двести
пятьдесят тысяч мервских  туркмен,  в  июле  1886  года  на  станции  Мерв
остановился первый локомотив.
   - А англичане, - спросил я майора Нольтица, - какими  глазами  смотрели
они на успехи России в Центральной Азии?
   - Конечно, завистливыми, - ответил майор. - Подумайте  только,  русские
рельсовые пути сомкнулись с китайскими, а не  с  индийскими.  Закаспийская
железная дорога конкурирует теперь с железнодорожной линией Герат -  Дели.
К тому же англичанам далеко не так посчастливилось в Афганистане, как  нам
в Туркестане [англичане вторглись в 1878 году в Афганистан,  но  встретили
длительное и упорное сопротивление; в освободительной воине с  англичанами
афганцы неоднократно наносили  им  серьезные  поражения;  в  Средней  Азии
столкнулись  интересы  царского  правительства   и   Британской   империи;
англичане делали все возможное, чтобы помешать присоединению Туркестана  к
России, но когда им не удалось, англо-русские отношения до  такой  степени
обострились, что в 80-х годах не раз готова была вспыхнуть война]. Кстати,
обратили вы внимание на джентльмена, который едет в нашем вагоне?
   - Конечно, обратил. Это сэр  Фрэнсис  Травельян  из  Травельян-Голла  в
Травельяншире.
   - Да, но не заметили ли вы, с каким презрением  сэр  Фрэнсис  Травельян
пожимает плечами при  виде  того,  что  мы  здесь  совершили?  Он  как  бы
воплощает в себе беспредельную зависть своей нации. Ведь Англия никогда не
примирится с тем, что наши железные дороги пройдут  от  Европы  до  Тихого
океана, тогда как британские пути останавливаются у Индийского!
   Так  беседовали  мы  около   полутора   часов,   пробегая   по   улицам
Кизыл-Арвата. Но время уже истекало, и мы с майором поспешили вернуться на
вокзал.
   Разумеется, мы не могли ограничиться одной этой встречей и  условились,
что майор Нольтиц откажется от своего места в третьем вагоне и перейдет ко
мне в первый. Раньше мы жили с ним в одном городе, а теперь будем соседями
по дому, вернее даже, - друзьями, живущими в одной комнате.
   В девять часов дается сигнал к отправлению. Покинув Кизыл-Арват,  поезд
направляется на юго-восток, к Ашхабаду, - вдоль персидской границы.
   В течение получаса мы еще беседуем с майором о разных разностях. По его
словам, я мог бы увидеть вдали, если бы солнце не скрылось за  горизонтом,
последние вершины больших и малых "азиатских  Балкан",  возвышающихся  над
Красноводской бухтой.
   Большинство наших спутников уже устроилось на ночь, превратив с помощью
хитроумного  механизма  свои  сиденья  в  спальные  места.  На  них  можно
вытянуться, положив голову на подушку, завернуться в одеяло, не  испытывая
никаких  неудобств.  Заснуть  здесь  было  бы  трудно  только  человеку  с
неспокойной совестью.
   Как видно, майору Нольтицу не в чем было себя упрекнуть. Он пожелал мне
спокойной ночи и через несколько минут уже спал сном праведника.
   А я и не думаю ложиться. Мне не дает покоя мысль о таинственном ящике и
его обитателе. В эту же ночь я непременно должен завязать с ним отношения.
И тут я вспоминаю, что были и другие чудаки, которые путешествовали  столь
же оригинальным способом. В 1889, 1891 и 1892 годах австрийский портной по
имени Герман Цейтунг трижды  проехался  в  ящике:  из  Вены  в  Париж,  из
Амстердама в Брюссель и из Антверпена в Христианию,  а  двое  барселонцев,
Эррес и Флора  Англора,  совершили  свадебное  путешествие  по  Испании  и
Франции в ящике... из-под консервов.
   Но из осторожности следует подождать, пока Попов не запрется на ночь  в
своем отделении. Теперь остановка будет только в Геок-Тепе, не раньше часа
ночи. Я рассчитываю на то, что Попов  не  упустит  возможности  хорошенько
вздремнуть на перегоне между Кизыл-Арватом и Геок-Тепе, а я  тем  временем
смогу привести в исполнение свой план. Теперь или никогда!
   И вдруг меня осенило. А  что,  если  в  ящике  сидит  этот  пресловутый
Цейтунг, сделавший подобный способ  передвижения  своим  вторым  ремеслом,
чтобы выманивать деньги у великодушной публики? Должно быть, так и есть...
Да, черт возьми, это он!.. Но он меня нисколько  не  интересует.  Впрочем,
там видно будет, я знаю его по фотографиям и на  худой  конец  извлеку  из
него какую-нибудь пользу...
   Через  полчаса  дверь  на  передней  площадке   захлопнулась.   Значит,
начальник поезда вошел в свое  купе...  Меня  так  и  подмывает  сразу  же
отправиться в багажный  вагон.  Но  я  запасаюсь  терпением.  Пусть  Попов
покрепче уснет.
   В едва освещенных вагонах царит тишина. За  окнами  непроглядный  мрак.
Грохот поезда сливается со свистом свежего ветра.
   Я встаю, отдергиваю шторку на одной из ламп и смотрю на часы...
   Одиннадцать с минутами. До станции Геок-Тепе остается еще два часа.
   Настало время действовать. Проскользнув между диванами к двери  вагона,
я тихонько отворяю ее, не будучи услышанным и никого не разбудив.
   И вот я на площадке перед тамбуром, вздрагивающим  при  каждом  толчке.
Над пустыней нависла такая темная ночь, что мне начинает казаться, будто я
нахожусь на корабле, скользящем в сплошном мраке по безбрежному океану.
   Из купе начальника поезда пробивается  сквозь  занавески  слабый  свет.
Подождать, пока он погаснет? Нет, скорее всего, он будет гореть до утра.
   Во всяком случае, Попов не спит - я слышу, как он ворочается.
   Стою на площадке, держась  за  поручни.  Наклонившись  вперед,  я  вижу
светлую полосу, которую  отбрасывает  ламповый  прожектор  на  локомотиве.
Создается впечатление, что перед нами  расстилается  огненный  путь.  Надо
мною быстро и беспорядочно проносятся клочковатые тучи, а в  разрывах  туч
мерцает несколько созвездий. Вот Кассиопея, на севере - Малая Медведица, в
зените - Вега из созвездия Лиры.
   Выждав некоторое время и убедившись в полной  безопасности,  я  прохожу
через тамбур прямо к багажному вагону. Дверь закрыта только на засов.
   Я отворяю ее и вхожу в вагон. Делаю я это очень тихо, чтобы не привлечь
внимания Попова и тем более моего "добровольного узника".
   В багажнике нет окон,  тьма  кромешная,  ориентироваться  можно  только
ощупью. И все же мне удается выбрать правильное направление. Я помню,  что
таинственный  ящик  находится  в  левом  углу  от   входа.   Главное,   не
натолкнуться бы на какой-нибудь сундук, особенно на багаж Фулька Эфринеля.
Представляю, какой бы он поднял шум,  если  бы  опрокинулся  один  из  его
ящиков и рассыпались пакетики с искусственными зубами...
   Осторожно прокрадываюсь к ящику. Муха прошлась бы по нему не легче, чем
это сделали мои руки, скользя по его краям.
   Прикладываюсь ухом к передней стенке.
   Ничего не слышно, даже дыхания.
   Продукция  торгового  дома  "Стронг  Бульбуль  и   Кo"   в   Нью-Йорке,
расфасованная в бумажных пакетиках и уложенная в ящики, не могла  бы  быть
более молчаливой.
   И тут меня охватил страх, страх,  как  бы  не  потерпели  крушение  мои
репортерские надежды. Не ошибся ли я тогда на борту "Астры"? Не во сне  ли
мне почудилось это дыхание и чихание? Неужели в  ящике  никого  нет,  даже
Цейтунга? А может быть, и в самом деле там запакованы зеркала,  выписанные
мадемуазель Зинкой Клорк, улица Ша-Хуа, Пекин, Китай?
   Нет! Как ни слабо оно было, но через несколько минут я уловил  движение
внутри ящика. И вот оно усиливается. Я начинаю ждать,  не  раздвинется  ли
стенка и не выйдет ли узник из своей тюрьмы подышать свежим воздухом.
   Лучшее, что я могу сделать, чтобы не  быть  замеченным,  -  забиться  в
глубину вагона, между двумя тюками. Благодаря темноте, бояться нечего.
   Вдруг раздается слабый сухой треск.  Тут  уже  не  может  быть  никакой
ошибки: только что чиркнули спичкой...
   Вслед  за  тем,  сквозь  дырочки,  просверленные  в   ящике,   начинает
пробиваться слабый свет.
   Все ясно! Раньше я еще мог ошибиться  относительно  места,  занимаемого
пленником в ряду живых существ, а теперь могу сказать с уверенностью,  что
это человек или... обезьяна, знающая употребление  огня  и  умеющая  также
обращаться со спичками. Некоторые  путешественники  уверяют,  будто  такие
существуют, но верить им приходится на слово.
   Признаться, меня охватывает волнение, я замер, стараюсь не шевелиться.
   Проходит минута, две... Дверца не отодвигается. Незнакомец, кажется,  и
не думает вылезать...
   Я  еще  выжидаю  из  предосторожности.   Затем   мне   приходит   мысль
воспользоваться освещением. Попробую заглянуть в дырочки...
   Встаю, подкрадываюсь, приближаюсь... Только бы свет не погас.
   И вот я наконец у выдвижной стенки. Стараясь не коснуться ее, приближаю
глаз к одному из отверстий...
   Да, там действительно сидит человек, и  вовсе  не  австрийский  портной
Цейтунг... Небо сжалилось надо мной!.. Я  мысленно  пополняю  свой  реестр
одиннадцатым номером.
   Ему можно дать не больше двадцати пяти - двадцати  шести  лет.  У  него
черная  борода.  Это  типичный  румын.  Значит,   подтверждаются   и   мои
предположения  относительно  национальной  принадлежности   получательницы
багажа. Лицо у него энергичное, но глаза добрые. Да и  может  ли  не  быть
энергичным человек, отважившийся на такое длительное путешествие в  ящике!
Но если он нисколько не похож на злодея, выжидающего удобной минуты, чтобы
совершить преступление, то, должен вам признаться, еще меньше  он  походит
на героя, которого я хотел бы  сделать  главным  действующим  лицом  моего
повествования.
   Между прочим, и австриец, и испанцы, путешествовавшие в ящиках, тоже не
были  героями:  это  были  скромные  молодые  люди,   самые   обыкновенные
обыватели, и однако же они дали возможность  репортерам  заполнить  немало
газетных столбцов. То же будет и с моим  славным  номером  11.  С  помощью
красноречивого вступления, эффектной  завязки,  преувеличений,  антонимов,
метафор, тропов и других риторических  фигур  я  его  приукрашу,  возвышу,
возвеличу, я проявлю его... как проявляют фотографическую пластинку.
   К тому же совершить путешествие в ящике из Тифлиса в  Пекин  совсем  не
то, что съездить в Париж  из  Вены  или  из  Барселоны,  как  это  сделали
Цейтунг, Эррес и Флора Англора.
   Повторяю еще раз, что я не выдам моего румына и никому о нем не  скажу.
Пусть  он  не  сомневается  в  моем  умении  держать  язык  за  зубами   и
рассчитывает на мои добрые услуги, если его обнаружат. Но этого не  должно
случиться!
   Интересно, что он сейчас делает? Подумать только, сидя  на  дне  ящика,
этот славный малый преспокойно ужинает при свете  маленькой  лампочки!  На
коленях у него коробка с консервами и сухарь,  а  из  маленького  шкафчика
выглядывает несколько полных бутылок, кроме того, на стенке висят одеяло и
плащ.
   В общем, мой номер 11 прекрасно устроился. Он сидит  в  своем  убежище,
как улитка в раковине. Его "дом" едет вместе с ним, и он сэкономит на этом
по меньшей мере тысячу франков, которые стоил бы проезд из Тифлиса в Пекин
даже во втором классе. Я знаю, конечно, что это называется  мошенничеством
и что мошенничество преследуется законом. Пока же  он  может  выходить  из
своего ящика, когда ему  заблагорассудится,  прогуливаться  по  вагону,  а
ночью даже выбираться на площадку. Нет, мне его совсем не жалко! Напротив,
я охотно бы занял его место, место этого живого  груза,  адресованного  на
имя хорошенькой румынки.
   Мне приходит в голову мысль - может быть, удачная, а может быть, и нет:
слегка постучать в стенку ящика, завести разговор с моим новым  попутчиком
и узнать, кто он и откуда едет. А куда он направляется - мне  и  без  него
известно! Любопытство так и гложет меня... Я должен  его  удовлетворить!..
Бывают минуты, когда репортер уподобляется дочери Евы!
   Бедный малый, а как он к этому  отнесется?  Не  сомневаюсь,  что  очень
хорошо. Нужно ему отрекомендоваться, сказать, что я француз, а ведь всякий
румын прекрасно знает, что на француза можно положиться.  Я  предложу  ему
свои услуги, предложу скрасить тюремную скуку моим интервью  и  постараюсь
пополнить его припасы какими-нибудь лакомствами. Ему не придется  сожалеть
о моих посещениях и опасаться моей неосторожности.
   Решаюсь и - стучу в стенку.
   Свет моментально гаснет.
   Узник затаил дыхание.
   - Откройте, - шепчу я по-русски, - откройте!..
   Я не успеваю закончить фразы, как поезд резко содрогается  и  замедляет
ход.
   Между тем мы не доехали до станции Геок-Тепе.
   В эту минуту я слышу крики.
   Я поспешно покидаю вагон и закрываю за собой дверь.
   Надо сказать, что сделал я это как раз вовремя.
   Только я успеваю добежать до площадки, как открывается дверь служебного
отделения и оттуда вылетает начальник поезда. Не заметив меня, он входит в
багажный вагон и направляется к локомотиву.
   Почти тотчас же поезд снова набирает  нормальную  скорость,  а  минутой
позже показывается Попов.
   - Что случилось?
   - То, что случается довольно часто, господин  Бомбарнак.  Мы  переехали
верблюда.
   - Бедное животное!
   - Да, но из-за него поезд чуть не сошел с рельсов.
   - В таком случае отвратительное животное!





   Я вернулся в свой вагон раньше, чем поезд прибыл на станцию  Геок-Тепе.
Проклятый верблюд! Не попадись он так некстати на дороге, я  бы  уже  свел
знакомство с номером 11. Он бы отодвинул стенку, мы дружески  побеседовали
бы с ним и обменялись крепким рукопожатием... Представляю, как  он  теперь
встревожен. Ведь он знает, что его обман открылся, что существует какой-то
человек, чьи намерения ему неизвестны и которому ничего  не  стоит  выдать
его секрет... А тогда его извлекут  из  ящика,  на  следующей  же  станции
отдадут под стражу, и напрасно мадемуазель Зинка Клорк будет ждать  его  в
столице Поднебесной Империи!
   Да, следовало бы успокоить его теперь же, этой же ночью... Но  как  это
сделать? Скоро поезд остановится в Геок-Тепе, потом в  Ашхабаде  и  выйдет
оттуда уже на рассвете. На сон Попова рассчитывать больше не приходится.
   Пока я предавался размышлениям,  поезд  прибыл  в  Геок-Тепе.  Был  час
пополуночи. Никто из моих спутников не захотел покинуть своего ложа.
   Спускаюсь на платформу и начинаю прохаживаться возле багажного  вагона.
Пытаться проникнуть в него было бы чересчур рискованно. Конечно,  я  бы  с
удовольствием побродил по городу, но в темноте ничего не увидишь. Судя  по
тому, что мне рассказывал майор Нольтиц, там еще остались следы от военных
действий: солдаты генерала Скобелева, штурмовавшие Геок-Тепе 1 января 1881
года, снесли укрепления и разрушили бастионы... Но  ничего  не  поделаешь.
Остается только поверить майору на слово.
   Поезд уходит в два часа ночи, приняв несколько новых пассажиров.
   С площадки вагона угадываются неясные громады гор, окаймляющих горизонт
где-то у персидской границы.  На  переднем  плане  зеленеют  сады  оазиса,
орошаемого многочисленными каналами - "арыками".  Затем  поезд  пересекает
обширную, хорошо возделанную равнину. Дорога делает частые повороты,  или,
как говорят здесь, "петляет". Убедившись в том, что Попов и не  собирается
засыпать, я возвращаюсь в свое купе.
   В три часа опять остановка. С платформы кричат: "Ашхабад! Ашхабад!"  Не
в силах усидеть на месте, я выхожу на  вокзальную  площадь  и  отправляюсь
бродить по городу. Все мои спутники продолжают спать крепким сном.
   Ашхабад - самая большая станция на Закаспийской железной  дороге,  и  я
весьма кстати вспоминаю, что писал о  нем  инженер  Буланжье,  совершивший
интересное путешествие до Мерва. Мне же удалось только разглядеть по левую
сторону от вокзала темный силуэт  туркменского  форта,  возвышающийся  над
новым городом, население которого почти удвоилось с 1887  года.  Очертания
этого форта смутно проступают за густой завесой зелени.
   В половине четвертого возвращаюсь на платформу. Как раз в  эту  минуту,
не знаю зачем, Попов проходит в багажный вагон. Представляю, как  тревожат
молодого румына эти бесконечные хождения мимо его ящика.
   Но вот Попов опять на платформе.
   - Нет ли чего-нибудь новенького? - спрашиваю его.
   - Нет, господин Бомбарнак, ничего нового, если  не  считать  того,  что
подул свежий утренний ветерок.
   - Да, ветерок свежий, - говорю я.  -  А  нет  ли,  кстати,  на  вокзале
буфета?
   - Как же, есть, для удобства пассажиров.
   - Надо думать, что и для удобства  служащих?  Не  зайти  ли  нам  туда,
господин Попов?
   И Попов не заставляет себя упрашивать.
   Буфет открыт, но выбор блюд более чем скуден. Из напитков - один только
"кумыс" -  перебродившее  кобылье  молоко,  имеющее  вкус  жидких  чернил,
правда, говорят, очень питательное. Мне трудно заставить себя  попробовать
эту жидкость, Попов же находит ее превосходной, а это самое главное.
   Узбеков и киргизов, вышедших  в  Ашхабаде,  в  вагонах  второго  класса
заменили другие пассажиры - афганцы. Это все купцы и,  по  большей  части,
контрабандисты, очень опытные в  такого  рода  делах.  Весь  зеленый  чай,
потребляемый в Средней Азии,  они  доставляют  из  Китая  через  Индию  и,
несмотря на то, что это очень замедляет  перевозку,  ухитряются  продавать
его дешевле  русского  чая.  Естественно,  что  багаж  этих  афганцев  был
осмотрен с большой тщательностью и даже с пристрастием.
   Поезд отошел в четыре  часа  утра.  Наш  вагон  по-прежнему  напоминает
спальню. Я завидую крепкому сну моих спутников, но  делать  мне  в  вагоне
нечего, и я опять выхожу на площадку.
   На  восточном  горизонте  занимается  заря.  Мимо  поезда  мелькают  то
развалины древнего города, то окруженная высокими валами крепость, то  ряд
длинных портиков, которые тянутся более чем на полтора километра.  Миновав
несколько насыпей, необходимых здесь благодаря неровностям песчаной почвы,
поезд мчится по гладкой степи.
   Мы идем со скоростью шестьдесят километров, направляясь на  юго-восток,
вдоль персидской границы. Железнодорожная линия удаляется от нее только за
Душаком. На этом участке пути, в течение трех  часов,  мы  останавливались
лишь на двух станциях: в Гяурсе, откуда отходит  ветка  на  Мешхед  и  уже
виднеются возвышенности Иранского плоскогорья, и в Артыке, где в  изобилии
имеется вода, хоть и солоноватая.
   Затем  мы  пересекаем  оазис,  образуемый  одним  из  притоков  Артека,
довольно большой реки, впадающей в Каспийское море. Повсюду много зелени и
деревьев. Действительно, это настоящий оазис.  Такой  был  бы  хорош  и  в
Сахаре. Он тянется до станции Душак, на шестьсот шестой  версте,  куда  мы
прибываем в шесть часов утра.
   Два часа остановки, иначе говоря -  двухчасовая  прогулка.  Отправляюсь
осматривать Душак в сопровождении майора Нольтица,  снова  выступающего  в
качестве гида.
   Нас опережает какой-то путешественник. Узнаю сэра Фрэнсиса  Травельяна.
Майор обращает мое внимание на то, что физиономия этого джентльмена  стала
еще более кислой, губы оттопырились еще презрительней  и  весь  его  облик
типичного англосакса выражал еще большее недовольство.
   - И знаете почему, господин Бомбарнак? - спрашивает мой  собеседник.  -
Потому, что от этой станции Душак легко  было  бы  протянуть  линию  через
афганскую границу, Кандагар, Боланский перевал и Пенджикентский оазис,  до
пересечения с конечной станцией английской  железной  дороги  в  Индии.  И
тогда обе дороги соединились бы.
   - И какова была бы протяженность этой линии?..
   - Меньше тысячи километров; но англичане упорно не хотят протянуть руку
русским. А между тем, как  выгодно  было  бы  для  их  торговли,  если  бы
Калькутта оказалась в двенадцати днях пути от Лондона!
   Непринужденно беседуя, мы с майором Нольтицем огибаем Душак. Давно  уже
говорили, что эта  скромная  деревушка  станет  со  временем  значительной
узловой станцией. Так и произошло. Теперь ее соединяет ветка с Тегеранской
железной дорогой в Персии [на самом деле такой линии нет, так  же,  как  и
линии Гяурс-Мешхед; Жюль Верн и в данном случае изображает  желаемое,  как
уже осуществленное, соединяя  Россию  с  Персией  железной  дорогой  через
Среднюю Азию], а в  направлении  индийской  границы  не  проводилось  даже
никаких изысканий. До тех пор, пока джентльмены,  подобные  сэру  Фрэнсису
Травельяну,  будут  задавать  тон  в  Соединенном  Королевстве,  нечего  и
надеяться на благоприятное решение этого вопроса.
   Тут я спрашивал у майора, безопасна ли езда по  Великой  Трансазиатской
магистрали?
   -  В  пределах  Туркестана,  -  отвечает  он,  -  безопасность   вполне
гарантирована. Русские железнодорожные служащие  непрерывно  наблюдают  за
путями, поблизости от вокзалов учреждены  полицейские  посты,  а  так  как
станции  находятся  на  небольших  расстояниях,  то  я  не  думаю,   чтобы
путешественникам  приходилось  опасаться  кочевых  племен.   К   тому   же
туркменское   население   полностью   подчинилось   требованиям    русской
администрации, подчас очень суровым [царское  правительство  установило  в
Туркестане  колониальную  систему   управления,   при   которой   коренное
население, как и при ханской власти, продолжало оставаться  в  приниженном
положении]. За все годы существования Закаспийской дороги не было  никаких
нападений на поезда.
   - Это, конечно, утешительно. Ну, а как по ту сторону границы, на пути к
Пекину?
   - Там другое дело, - отвечает майор. - На Памирском  плато  до  Кашгара
путь охраняется строго, но дальше,  на  собственно  китайской  территории,
местная администрация не столь расторопна,  и,  по  правде  говоря,  я  не
особенно ей доверяю.
   - А станции там расположены далеко одна от другой?
   - Иногда очень далеко.
   - И русские служащие будут там заменены китайскими?
   - Да, за исключением нашего начальника  поезда  Попова,  который  будет
сопровождать нас до конца пути.
   - Итак, значит, машинисты,  кочегары  и  вся  поездная  прислуга  будут
китайцы?.. Это  как  раз,  майор,  меня  и  беспокоит,  ведь  безопасность
пассажиров...
   -   Можете   не    беспокоиться,    господин    Бомбарнак.    Китайские
железнодорожники не менее опытны, чем русские, и притом  они  превосходные
механики. Есть среди них и инженеры, которые ловко  проложили  путь  через
всю Поднебесную Империю. Китайцы, несомненно, принадлежат  к  очень  умной
расе, весьма склонной к промышленному прогрессу.
   - Я охотно верю, майор Нольтиц, и не сомневаюсь, что в один  прекрасный
день она  станет  во  главе  цивилизованного  мира...  конечно,  вслед  за
славянской!
   - Трудно сказать, что нам готовит будущее, - улыбаясь, отвечает  майор.
- Что же  касается  китайцев,  то  я  могу  подтвердить,  что  они  весьма
сообразительны и обладают удивительной легкостью  восприятия.  Я  лично  в
этом убедился, когда видел их за работой.
   - Отлично! С этой стороны, стало быть, нет никакой опасности. А что  вы
скажете о разбойниках? Разве не бродят они по бескрайним пустыням Монголии
и Северного Китая?
   - И вы думаете, что бандиты осмелятся напасть на поезд?
   - Вот именно, майор, и это меня немного успокаивает.
   - Успокаивает?!
   - Да, я это и хотел сказать. Но боюсь  только  одного  -  как  бы  наше
путешествие вообще не обошлось без приключений.
   - Поистине, господин репортер, вы меня  восхищаете!  Значит,  вы  ищете
приключений...
   - Как врач ищет больных... Я только о них и мечтаю.
   -  В  таком  случае,  господин  Бомбарнак,  я  боюсь,  что  вы   будете
разочарованы. Говорят, не знаю, правда это или нет, будто Компания вошла в
соглашение с несколькими предводителями банд.
   - Подобно тому, как греческие власти с  разбойником  Хаджи-Ставросом  в
романе Абу?.. [Абу Эдлюн (1828-1885) - французский беллетрист и публицист]
   -  Именно  так,  господин  Бомбарнак,  и  как  знать,  не   успела   ли
железнодорожная компания войти в сделку и с остальными.
   - Трудно этому поверить.
   - Почему же? - отвечает майор Нольтиц. - Это  было  бы  вполне  в  духе
времени -  откупиться  от  разбойников,  чтобы  обеспечить  таким  образом
безопасность  движения  поездов.  Впрочем,  говорят,  что  один  из   этих
тружеников  большой  дороги,  некто  Ки  Цзан,  пожелал   сохранить   свою
независимость и свободу действий.
   - Что вы о нем знаете?
   - Это один из самых дерзких  разбойников.  Он  полукитаец,  полумонгол.
После того, как он долго бесчинствовал в Юньнане, где его в  конце  концов
выследили, он перенес свою деятельность в северные провинции. Его видели и
в той части Монголии, по которой проходит Великий Трансазиатский путь...
   - Вот и отлично! Такой поставщик хроники мне нужен до зарезу!
   - Однако, господин Бомбарнак, встреча с  Ки  Цзаном  может  вам  дорого
обойтись...
   - Что вы, майор! Разве "XX век" не достаточно богат, чтобы заплатить за
свою славу!
   - Заплатить деньгами, - да. Но вы забываете, что мы  можем  поплатиться
не только кошельком, но и  жизнью.  Хорошо  еще,  что  наши  попутчики  не
слышали ваших рассуждений, а то бы они потребовали, чтобы вас высадили  на
первой же станции. Будьте осторожны и не выдавайте ваших желаний - желаний
репортера, который ищет приключений. А главное  -  забудем  про  этого  Ки
Цзана. Так будет лучше для путешественников...
   - Но не для путешествия, майор, - замечаю я.
   И мы возвращаемся  на  вокзал.  Поезд  простоит  здесь  еще  не  меньше
получаса.  Я  прогуливаюсь  по  платформе  и  наблюдаю,  как   маневрирует
локомотив, прицепляющий к нашему  составу  еще  один  багажный  вагон.  Он
прибыл из Тегерана по Мешхедской ветке, той самой, что  соединяет  столицу
Персии с Закаспийской магистралью.
   Вагон заперт и запечатан, его сопровождает конвой из шести монголов, ни
на минуту не спускающих с него глаз.
   Не знаю, может быть, это зависит от направленности моего  ума,  но  мне
начинает  казаться,  будто  в   вагоне   этом   есть   что-то   особенное,
таинственное, и так как с майором мы расстались,  я  обращаюсь  к  Попову,
наблюдавшему за маневрами паровоза:
   - Куда направляется этот вагон?
   - В Пекин, господин Бомбарнак.
   - А что в нем везут?
   - Что везут? Важную персону.
   - Важную персону?
   - Это вас удивляет?
   - Еще бы... В багажном вагоне...
   - Но так она пожелала.
   - Прошу вас,  господин  Попов,  предупредите  меня,  когда  эта  важная
персона покинет вагон.
   - Она его не покинет.
   - Почему?..
   - Потому, что она мертва. Это покойник.
   - Покойник?
   - Да, тело везут в Пекин, где оно будет похоронено со всеми подобающими
почестями.
   Наконец-то в нашем поезде появилась значительная личность! Правда,  это
труп, но не все ли равно! Я обращаюсь  к  Попову  с  просьбой  узнать  имя
покойника. Должно быть,  это  какой-нибудь  мандарин  высшего  ранга.  Как
только я это выясню - немедленно пошлю телеграмму "XX веку".
   Пока я хожу вокруг да около, к  вагону  подходит  какой-то  пассажир  и
начинает его разглядывать с не меньшим любопытством, чем я.
   Это молодцеватый  мужчина,  лет  сорока,  высокого  роста,  смуглый,  с
несколько  мрачным  взглядом,  лихо  закрученными  мушкетерскими  усами  и
немигающими веками. На нем изящный  костюм,  какие  носят  обычно  богатые
монголы.
   "Вот великолепный тип, - подумал я. - Не знаю,  суждено  ли  ему  стать
главным действующим лицом, которого мне недостает,  но  на  всякий  случай
отведу для него номер 12 в реестре моей странствующей труппы".
   Вскоре я  узнаю  от  Попова,  что  новое  действующее  лицо  носит  имя
Фарускиар. Его сопровождает другой монгол того  же  возраста,  но  низшего
ранга, - некто Гангир.
   Теперь уже они оба вертятся возле вагона, который прицепляют  в  хвосте
поезда  перед  багажным,  и  обмениваются   несколькими   словами.   Когда
маневрирование закончилось, монголы заняли места в вагоне второго  класса,
рядом с траурным, чтобы драгоценное тело всегда было под их наблюдением.
   Вдруг на платформе раздаются вопли:
   - Ловите!.. Держите!..
   Я сразу узнаю крикуна. Так орать может только барон Вейсшнитцердерфер.
   На сей раз нужно  остановить  не  поезд,  а  улетающую  шапку,  голубую
шапку-каску, которую сильный порыв  ветра  сорвал  с  головы  барона.  Она
катится по платформе, по рельсам, вдоль стен и  заборов,  а  ее  владелец,
задыхаясь, бежит за ней и никак не может поймать.
   Должен вам сказать, что при этом уморительном зрелище  супруги  Катерна
держатся за бока от хохота, молодой китаец Пан Шао надрывается от смеха  и
один лишь доктор Тио Кин остается невозмутимо-серьезным.
   Немец, багровый, запыхавшийся, совсем уже выбился из  сил.  Дважды  ему
удалось коснуться рукой своего головного убора, но  тот  снова  ускользал.
Кончилось тем, что барон растянулся во всю длину,  запутавшись  головою  в
складках широкого  плаща,  и  это  происшествие  послужило  для  господина
Катерна поводом, чтобы пропеть знаменитый мотив из оперетки "Мисс Эллиет":

   Вот неожиданный скандал,
   Представьте, что я увидал...

   Нет ничего досадней и комичней погони за шляпой, которую уносит сильный
ветер. Она мечется из стороны в сторону, кружится, скачет, парит в воздухе
и ускользает из-под рук как раз в ту минуту, когда вы думаете, что наконец
схватили ее. Случись это со мной, я бы нисколько не обиделся на тех,  кого
рассмешила эта забавная игра.
   Но барон не  понимает  и  не  прощает  шуток.  Он  мечется,  прыгает  и
устремляется  к  железнодорожному   полотну.   Ему   кричат:   "Осторожно!
Берегитесь!", так как в эту минуту к вокзалу подходит поезд  из  Мерва.  И
тут настает конец злополучной шапки-каски: локомотив ее безжалостно давит,
и она превращается в растерзанный блин, который и вручают барону. А  он  в
ответ разражается  градом  проклятий  под  адресу  Великой  Трансазиатской
магистрали.
   Но вот дается сигнал к  отправлению.  Пассажиры,  и  новые,  и  старые,
торопятся на свои места. Среди вновь прибывших я  замечаю  трех  монголов,
которые производят на меня очень странное впечатление. Они садятся в вагон
второго класса.
   Поднимаясь на площадку, я слышу, как молодой китаец обращается к своему
компаньону:
   - Доктор Тио Кин, вы обратили внимание на этого немца  с  его  потешной
шляпой? Вот когда я вволю посмеялся!
   Но что я слышу? Пан  Шао  бегло  говорит  по-французски,  говорит,  как
настоящий парижанин!
   Я изумлен - и  при  первом  удобном  случае  непременно  заведу  с  ним
разговор.





   Поезд отошел точно по расписанию. На этот раз барону не  на  что  будет
жаловаться. Впрочем,  мне  вполне  понятно  его  нетерпение:  одна  минута
опоздания, и он пропустит пароход из Тяньцзиня в Японию.
   Поначалу день обещал быть прекрасным.  А  потом  вдруг  поднялся  такой
сильный ветер, что, казалось, он способен  потушить  солнце,  как  простую
свечу. Это один из тех ураганов,  которые,  как  я  слышал,  останавливают
поезда на Великой Трансазиатской магистрали. Сегодня, к счастью, он дует с
запада, вслед поезду, и потому с ним  можно  будет  примириться.  Попробую
остаться на площадке.
   Теперь я должен завязать знакомство с молодым Пан Шао. Попов был  прав:
он, как видно, из богатой семьи, прожил несколько лет в  Париже,  учась  и
развлекаясь.   Вероятно,   ему   частенько   приходилось   бывать   и   на
"файф-о-клоках" [чай среди дня, обыкновенно в пять часов вечера;  здесь  -
званые вечера, устраиваемые редакцией (англ.)] "XX века".
   Нужно заняться и другими делами  и  прежде  всего  человеком  в  ящике.
Пройдет целый день, прежде  чем  мне  удастся  избавить  его  от  тревоги.
Воображаю, как он беспокоится! Но пробираться в багажный вагон  днем  было
бы слишком опасно. Придется подождать до ночи.
   Кроме того, у меня намечена в программе  беседа  с  супругами  Катерна.
Впрочем, это будет делом несложным.
   Куда труднее завязать отношения с номером двенадцатым,  великолепнейшим
Фарускиаром. Этот восточный человек застегнут на все пуговицы.  Не  так-то
просто к нему подступиться!
   Да! Надо еще поскорее узнать имя мандарина, который возвращается в свою
Поднебесную Империю, чтобы принять погребальные почести. Думаю, что Попову
удастся это выведать у одного из стражников,  приставленного  к  телу  его
превосходительства.  Будет  просто  замечательно,  если  мертвец  окажется
каким-нибудь важным государственным деятелем - китайским принцем или  хотя
бы министром!..
   Вот уже час, как поезд перерезает обширный оазис. Потом пойдет сплошная
пустыня. Почву там образуют аллювиальные наносы [образуются  в  результате
деятельности текучих вод (пески, глина, суглинки, галька)], и тянутся  они
вплоть  до  окрестностей  Мерва.  Пора  уже  привыкнуть  к  однообразию  и
монотонности путешествия. И так будет до  границы  Туркестана  -  оазис  и
пустыня, пустыня  и  оазис.  Правда,  по  мере  приближения  к  Памирскому
плоскогорью вид местности будет  меняться.  Красивые  пейзажи  в  изобилии
попадаются в этом горном узле, который русские  разрубили  совершенно  так
же, как Александр  Македонский  разрубил  узел,  связывавший  в  колеснице
Гордия ярмо с дышлом. После этого македонский завоеватель  установил,  как
известно, господство над Азией. Вот хорошее предзнаменование  для  России,
разрубившей Памирский узел! [В древнегреческой  легенде  рассказывается  о
финикийском царе Гордие, который прикрепил ярмо к  дышлу  колесницы  таким
тугим узлом, что его невозможно было  развязать.  Между  тем  предсказание
оракула гласило, что Азия достанется тому, кто  сможет  развязать  Гордиев
узел. Александр Македонский не стал его распутывать,  но  разрубил  мечом.
Жюль Верн намекает на присоединение Туркестана к России.]
   Итак, подождем Памира с  его  живописной  природой.  А  по  ту  сторону
Памирского плато расстилаются бесконечные равнины китайского Туркестана  и
пески, пески, пески громадной пустыни Гоби. И снова потянется  монотонная,
однообразная дорога.
   Половина одиннадцатого. В вагоне-ресторане скоро будет завтрак. А пока,
вместо утренней прогулки, пройдусь по всему поезду.
   Где же Фульк Эфринель? Я не вижу американца на  его  посту  подле  мисс
Горации Блуэтт.  Я  вежливо  с  ней  раскланиваюсь  и  осведомляюсь  о  ее
спутнике.
   - Мистер Фульк пошел взглянуть на свой багаж, - отвечает она.
   Вот как, он уже  "мистер  Фульк"!  Подождем  немного,  и  будет  просто
"Фульк".
   Величественный Фарускиар с самого начала забился с  Гангиром  в  задний
конец второго вагона. Здесь я застаю их и сейчас. Они сидят вдвоем и  тихо
разговаривают.
   На обратном пути встречаю Фулька Эфринеля, спешащего к своей  спутнице.
По американской привычке он встряхивает мне руку. Я говорю ему,  что  мисс
Горация Блуэтт уже сообщила мне, куда он ходил.
   - О! - восклицает он,  -  какая  деловитая  женщина,  какая  выдающаяся
негоциантка! Это одна из тех англичанок...
   - Которые вполне достойны быть американками! - заканчиваю я.
   - Wait a bit! - отвечает он, многозначительно улыбаясь.
   Китайцев на месте не оказалось. Значит, они  ушли  завтракать.  Проходя
мимо, вижу на вагонном столике книжку, оставленную доктором Тио Кином.
   Я не  думаю,  чтобы  со  стороны  репортера  было  нескромностью  взять
книжечку, раскрыть ее и прочесть следующее заглавие:

   О ВОЗДЕРЖАННОЙ И ПРАВИЛЬНОЙ ЖИЗНИ, ИЛИ ИСКУССТВО
   ДОЛГО ЖИТЬ, ПРЕБЫВАЯ В ДОБРОМ ЗДРАВИИ
   СОЧИНЕНИЕ ЛЮДОВИКА КОРНАРО, БЛАГОРОДНОГО ВЕНЕЦИАНЦА.
   С прибавлением советов, как исправить дурной характер, как пользоваться
совершенным счастьем до самого преклонного возраста  и  умереть  только  в
глубокой старости, вследствие полного истощения жизненных соков.
   САЛЕРНО, MDCCXXXII

   Так вот каково любимое чтение доктора Тио  Кина!  Теперь  мне  понятно,
почему непочтительный ученик иногда в насмешку называет его Корнаро!
   Кроме заглавия, я успеваю прочесть еще девиз:

   Absti entia adjicit vitam
   [воздержание продлевает жизнь (лат.)]

   Но я отнюдь не собираюсь следовать девизу благородного венецианца -  по
крайней мере, за завтраком.
   В вагоне-ресторане застаю всех на обычных  местах.  Я  сажусь  рядом  с
майором  Нольтицем,  который   внимательно   наблюдает   за   сидящим   на
противоположном конце стола господином Фарускиаром и его компаньоном.  Нас
обоих очень занимает этот неприступный монгол. Интересно, кто он такой?
   - Вы только подумайте, - говорю я, и мне самому  становится  смешно  от
такой вздорной мысли, - а что, если бы это был...
   - Кто же? - спрашивает майор.
   - Атаман разбойничьей шайки... тот самый знаменитый Ки Цзан...
   - Шутите, шутите, господин Бомбарнак, только, прошу вас, не так громко!
   - Однако,  согласитесь,  майор,  это  была  бы  одна  из  интереснейших
личностей, вполне достойная самого подробного интервью.
   Продолжая болтать, мы с аппетитом  поглощаем  завтрак.  Приготовлен  он
очень вкусно. В Ашхабаде и Душаке успели запастись свежими продуктами.  Из
напитков нам предложили чай,  крымское  вино  и  казанское  пиво  [инженер
Буланжье  в  своих  путевых  записках  воздает   должное   русской   кухне
(прим.авт.)]; из мясных блюд - бараньи котлеты и превосходные консервы; на
десерт - сочную дыню, груши и отборный виноград.
   После завтрака я выхожу на заднюю  площадку  вагона-ресторана  выкурить
сигарету. Вслед за мной туда является господин Катерна.  Почтенный  комик,
видимо, сам искал случая со мной заговорить.
   Его умные полузакрытые глаза, гладко выбритое лицо, щеки,  привыкшие  к
фальшивым бакенбардам, губы, привыкшие к фальшивым усам, голова, привыкшая
к черным, рыжим, седым, лысым или косматым парикам, в зависимости от роли,
- все выдает в нем комедианта, созданного для жизни на подмостках. Но  при
этом у него такое открытое  лицо,  такой  веселый  взгляд,  такие  честные
глаза, такая  прямодушная  манера  держаться,  что  сразу  узнаешь  в  нем
славного, искреннего человека.
   - Сударь, - обращается он  ко  мне,  -  неужели  двое  французов  могут
проехать вместе от Баку до Пекина, не познакомившись друг с другом?
   - Сударь, - отвечаю я, - когда я встречаю соотечественника...
   - И вдобавок еще парижанина.
   - Следовательно, дважды француза, - прибавляю я, - то я не мог бы  себе
простить, если бы не пожал ему руки. Итак, господин Катерна...
   - Вы знаете мою фамилию?
   - Равно, как и вы мою. Я в этом уверен.
   - И не ошиблись. Вы - господин Бомбарнак, корреспондент "XX века".
   - И ваш покорный слуга.
   - Тысяча благодарностей, господин Бомбарнак,  даже  десять  тысяч,  как
говорят в Китае, куда мы едем с госпожой Катерна...
   - Чтобы играть комические роли  в  шанхайском  театре,  основанном  для
французов.
   - Так вы все знаете?
   - На то я и репортер!
   - Это верно!
   - Я даже могу  сказать,  господин  Катерна,  основываясь  на  некоторых
морских словечках, которые вы  употребляете,  что  раньше  вы  служили  на
флоте.
   - Это верно, господин  репортер.  Я  бывший  командир  шлюпки  адмирала
Буасуди на борту "Грозного".
   - В таком случае я не понимаю, почему же вы, моряк, отправились в Китай
не морем, а в поезде...
   - Это действительно может показаться странным, господин  Бомбарнак.  Но
дело в  том,  что  мадам  Катерна,  эта  бесспорно  первая  провинциальная
опереточная актриса, лучшая исполнительница  ролей  субреток  и  травести,
которой никакая другая не срезала  бы  носа  -  извините,  это  по  старой
флотской  привычке,  -  не  переносит  морской  волны.  Когда  я  узнал  о
существовании Великой Трансазиатской магистрали, я ей сказал:  "Успокойся,
Каролина! Пусть тебя не тревожит обманчивая и коварная стихия! Мы  проедем
через Россию, Туркестан и Китай сухим путем". И как она обрадовалась,  моя
милочка, такая храбрая, такая преданная, такая... я не нахожу  подходящего
слова! -  такая  талантливая  инженю  [амплуа  актрисы,  исполняющей  роли
наивных девушек], которая в случае надобности сыграла бы  даже  дуэнью  [в
Испании - пожилая женщина, хозяйка, госпожа;  здесь  -  амплуа  комедийной
актрисы], чтобы не оставить на мели директора театра! Артистка,  настоящая
артистка!
   Господин Катерна говорил с увлечением. Как выражаются механики, "он был
под высоким давлением", и оставалось только выпустить из него пар. Как это
ни странно при его профессии, он обожает свою жену, и мне хочется  думать,
что она отвечает ему тем же. В  общем,  если  верить  его  словам,  они  -
идеальная пара: никогда не унывают, не  теряются,  всегда  довольны  своей
участью, страстно влюблены в театр, особенно провинциальный,  где  госпожа
Катерна  играла  в  драмах,  водевилях,  комедиях,  опереттах,  комических
операх, переводных пьесах, пантомимах. Они счастливы, когда  представление
начинается в пять часов вечера и заканчивается в час ночи.  Они  играют  в
театрах больших и малых городов, в залах  мэрий,  в  деревенских  амбарах,
зачастую без подготовки, без декораций,  без  оркестра,  иногда  даже  без
зрителей.  Словом,  это  комедианты,  не  разборчивые  на  роли,   готовые
выступить в любом амплуа.
   Господин Катерна, этот  неунывающий  парижанин,  был,  вероятно,  общим
любимцем и балагуром на корабле. У него ловкие, как у  фокусника,  руки  и
гибкие ноги, как-у канатного плясуна. Он умеет языком и губами имитировать
все деревянные  и  медные  инструменты  и  располагает  к  тому  же  самым
разнообразным  ассортиментом  старинных   народных   песенок,   застольных
куплетов, патриотических мелодий, кафешантанных монологов  и  скетчей.  Он
рассказывал мне обо всем этом  с  выразительными  жестами,  с  неистощимым
красноречием, шагая взад и вперед по  площадке  и  покачиваясь  на  широко
расставленных ногах со слегка обращенными  внутрь  ступнями  -  ну,  истый
моряк,  всегда  в  веселом  и  бодром  настроении.   В   обществе   такого
жизнерадостного товарища соскучиться невозможно!
   - А где вы выступали перед отъездом из Франции? - спрашиваю я.
   - В Ферте-Су-Жуар [маленький городок неподалеку от Парижа],  где  мадам
Катерна с огромным успехом исполняла роль Эльзы в "Лоэнгрине", которого мы
играли без музыки. Но зато какая интересная и талантливая пьеса!
   - Вы, наверное, исколесили весь свет, господин Катерна?
   - Вы правы, мы побывали в России, в  Австрии,  в  обеих  Америках.  Ах!
Господин Клодиус...
   Он уже зовет меня Клодиусом!
   -  Ах,  господин  Клодиус,  когда-то  я  был  кумиром  Буэнос-Айреса  и
пользовался огромным успехом в Рио-де-Жанейро. Не  думайте,  что  я  решил
прихвастнуть. Нет, я себя не переоцениваю! Я плох в Париже, но великолепен
в провинции. В Париже играют для себя, а в провинции - для зрителей.  И  к
тому же какой разнообразный репертуар!
   - Примите мои поздравления, дорогой соотечественник!
   - Принимаю, господин Бомбарнак, так как я очень люблю мое ремесло.  Что
вы хотите? Не все могут претендовать на звание сенатора или... репортера!
   - Ну, это довольно ядовито сказано,  господин  Катерна,  -  ответил  я,
улыбаясь.
   - Нет, что вы... это я только так, для красного словца.
   Пока неистощимый комик  выкладывал  свои  истории,  мимо  нас  мелькали
станции: Кулька, Низашурш, Кулла-Минор и другие, имеющие довольно грустный
вид; затем Байрам-Али на семьсот девяносто пятой версте, Урлан-Кала  -  на
восемьсот пятнадцатой.
   - При этом, - продолжал господин  Катерна,  -  переезжая  из  города  в
город, мы подкопили и немного деньжат.  На  дне  нашего  сундука  хранятся
несколько облигаций Северного банка, которыми я  особенно  дорожу,  -  это
надежное помещение денег, - и они добыты честным трудом, господин Клодиус!
Хоть мы  живем  и  при  демократическом  режиме,  в  эпоху,  так  сказать,
всеобщего равенства, но нам  еще  очень  далеко  до  того  времени,  когда
благородный отец [амплуа опереточного комика] будет сидеть рядом  с  женою
префекта на обеде у  председателя  судебной  палаты,  а  субретка  [амплуа
комедийной актрисы] в  паре  с  префектом  откроет  бал  у  генерал-аншефа
[генерал армии, главнокомандующий]. Пока что  мы  предпочитаем  обедать  и
танцевать в своем кругу.
   - И я полагаю, господин Катерна, что это не менее весело, чем...
   - И, уверяю вас, господин  Клодиус,  не  менее  достойно,  -  добавляет
будущий  шанхайский  первый  комик,   встряхивая   воображаемым   жабо   с
непринужденностью вельможи эпохи Людовика XV.
   Тут к  нам  присоединяется  госпожа  Катерна.  Это  поистине  достойная
подруга своего мужа, созданная для того, чтобы подавать ему реплики как на
сцене, так и в жизни, одна из тех редкостных служительниц театра,  которые
не жеманятся и не злословят, из тех,  по  большей  части  случайных  детей
странствующих комедиантов, которые родятся на свет  неведомо  где  и  даже
неведомо как, но бывают предобрыми и милыми созданиями.
   -  Представляю  вам  Каролину  Катерна,  -  провозглашает  комик  таким
торжественным тоном, как если  бы  знакомил  меня  с  самой  Патти  [Патти
Аделина (1843-1919) - знаменитая  итальянская  певица]  или  Сарой  Бернар
[Сара Бернар (1844-1923) - выдающаяся французская актриса].
   - Я уже обменялся рукопожатием с вашим мужем, а  теперь  буду  счастлив
пожать и вашу руку, госпожа Катерна, - говорю я.
   - Вот она, сударь, - отвечает мне актриса, - подаю ее вам запросто, без
всяких церемоний и даже без суфлера.
   - Как видите, сударь, она не ломака, а лучшая из жен.
   - Как и он - лучший из мужей!
   - Я горжусь этим, господин  Клодиус,  -  отвечает  комик,  -  и  знаете
почему? Я  понял,  что  весь  смысл  супружеского  счастья  заключается  в
следующем евангельском правиле, с которым должны  были  бы  считаться  все
мужья: что любит жена, то и ест ее муж!
   Поверьте мне, я был тронут, глядя на этих честных комедиантов, столь не
похожих на сидящих в соседнем вагоне маклера и  маклершу.  Те  любезничают
по-своему: для них нет  ничего  более  приятного,  как  подводить  баланс,
подсчитывать приход и расход.
   Но вот и барон Вейсшнитцердерфер, уже раздобывший где-то новую дорожную
шапку. Он выходит из вагона-ресторана, где, как я  полагаю,  занимался  не
изучением железнодорожного расписания.
   - На авансцене владелец потерпевшей крушение шляпы! - объявил  господин
Катерна, как только барон вошел в вагон, не удостоив нас поклоном.
   - Сразу узнаешь немца, - прибавляет госпожа Катерна.
   - А еще Генрих Гейне называл  этих  людей  сентиментальными  дубами!  -
говорю я.
   - Сразу видно, что он  не  знал  нашего  барона,  -  отвечает  господин
Катерна, - дуб - с этим я вполне согласен, но сентиментальный...
   - Кстати, - спрашиваю я,  -  вы  знаете,  зачем  он  едет  по  Великому
Трансазиатскому пути?
   - Чтобы поесть в Пекине кислой капусты, - выпаливает комик.
   - Ну,  нет...  Совсем  не  для  того.  Это  соперник  мисс  Нелли  Блай
[американская журналистка, в 1889 г. совершила кругосветное путешествие за
72  дня  и  получила  от  Жюля  Верна  приветственную  телеграмму   такого
содержания: "Я никогда не сомневался в успехе  Нелли  Блай.  Она  доказала
свое упорство и мужество. Ура в  ее  честь.  Жюль  Верн"].  Он  собирается
совершить кругосветное путешествие за тридцать девять дней.
   - За тридцать девять!  -  восклицает  господин  Катерна.  -  Вы  хотите
сказать - за сто тридцать девять! Уж на спортсмена-то он никак не похож!
   И комик напевает голосом, похожим на охрипший кларнет, известный  мотив
из "Корневильских колоколов":

   Ходил три раза кругом света...

   и добавляет по адресу барона:

   Но половины не прошел...





   В  четверть  первого  наш  поезд  проехал  станцию  Кари-Бата,  которая
напомнила  мне  своей  итальянской   крышей   станционные   постройки   на
пригородной железной дороге Неаполь - Сорренто. Мы вступили на  территорию
Мервского оазиса, имеющего в длину сто двадцать пять километров, в  ширину
двенадцать и площадь в шестьдесят тысяч гектаров; как видите, меня  нельзя
упрекнуть в том, что я даю недостаточно точные сведения.
   Справа  и  слева  видны  обработанные  поля,  зеленые  кущи   деревьев,
непрерывный ряд поселков, водоемы под сводами ветвей, фруктовые сады между
домами, стада овец и быков, рассеявшиеся  по  пастбищам.  Эту  плодородную
местность орошает река Мургаб, что значит Белая вода, и ее притоки. Фазаны
там летают большими стаями, как вороны над нормандскими равнинами.
   В час дня поезд останавливается перед Мервским  вокзалом  в  восьмистах
двадцати двух километрах от Узун-Ада.
   Вот город,  который  неоднократно  разрушался  и  заново  отстраивался.
Туркестанские войны не пощадили его. Говорят, что раньше это был настоящий
притон грабителей и  разбойников,  и  можно  только  пожалеть  знаменитого
Ки-Цзана, что он не жил в эту эпоху. Быть может, из него вышел  бы  второй
Чингисхан.
   В Мерве поезд стоит семь  часов.  Я  успею  осмотреть  этот  любопытный
город,  коренным  образом  изменивший  свой  характер  благодаря   русской
администрации, действовавшей зачастую даже слишком круто. После того,  как
русские войска овладели Мервом, древнее гнездо феодальных смут  и  разбоев
стало одним из важнейших центров Закаспийского моря.
   Я спрашиваю у майора Нольтица:
   - Я не злоупотреблю вашей любезностью,  если  попрошу  вас  снова  меня
сопровождать?
   - Охотно буду вам сопутствовать, - отвечает  он,  -  да  и  мне  самому
доставит удовольствие еще раз взглянуть на Мера.
   И мы отправляемся быстрым шагом.
   - Должен вас предупредить, - говорит майор,  -  что  мы  идем  в  новый
город.
   - А, почему бы не начать с древнего? - спрашиваю я. - Это было бы более
логично и последовательно.
   - Потому, что старый Мерв находится в тридцати километрах от нового,  и
вы увидите  его  только  мельком,  из  окна  поезда.  Итак,  вам  придется
довольствоваться описаниями вашего знаменитого  географа  Элизе  Реклю.  К
счастью, они очень точные.
   От вокзала до нового Мерва совсем  недалеко.  Но  какая  ужасная  пыль!
Торговая часть города расположена на левом берегу реки. Планировка "вполне
американская", и это должно понравиться Фульку  Эфринелю:  улицы  широкие,
протянутые как по ниточке, пересекающиеся под прямым углом;  прямолинейные
бульвары с рядами стройных деревьев; оживленное движение; толпы торговцев,
одетых в восточные костюмы. Кругом снуют разносчики всевозможных  товаров.
Много двугорбых и одногорбых  верблюдов.  Последние,  дромадеры,  особенно
ценятся за их выносливость и отличаются от  своих  американских  собратьев
формой крупа. На залитых  солнцем,  будто  доведенных  до  белого  каления
улицах, мало женщин. Но среди них встречаются  очень  оригинальные  особы.
Представьте себе  женщину,  облаченную  в  полувоенный  костюм,  в  мягких
сапогах и с патронами на груди, как у черкесов. Кстати, берегитесь в Мерве
бродячих псов. Эти голодные твари с длинной шерстью и опасными  клыками  -
какая-то  разновидность  кавказской  породы.  Не  эти   ли   собаки,   как
рассказывает инженер Буланжье, съели русского генерала?
   - Съели, но не совсем, - отвечает майор. - Они оставили сапоги.
   В торговом квартале, в глубине темных нижних этажей, где ютятся персы и
евреи, в жалких лавчонках продаются те ковры поразительно тонкой работы  и
артистически подобранных расцветок, которые терпеливо  ткут  целыми  днями
старые  женщины,  даже  и  не  подозревая  о  существовании  жаккардовских
трафаретов.
   По обеим берегам Мургаба русские расположили свои  военные  учреждения.
Там обучаются  солдаты-туркмены,  состоящие  на  царской  службе.  На  них
штатская одежда, но синие форменные фуражки и белые погоны.
   Через  реку  перекинут  деревянный  мост  длиною  в  пятьдесят  метров,
предназначенный не только  для  пешеходов,  но  и  для  поездов;  над  его
перилами протянуты телеграфные провода.
   А на другом берегу-административная часть города, где живут в  основном
гражданские чиновники.
   Самое интересное из того, что здесь  можно  увидеть,  -  это  деревушка
Теке, непосредственно примыкающая к Мерву. Жители ее,  текинцы,  сохранили
не только свой национальный тип, но и обычаи. Только там  еще  чувствуются
следы местного колорита, которого так не хватает новому городу.
   На  повороте  одной  из  улиц  торгового  квартала  мы  сталкиваемся  с
американцем-маклером и англичанкой-маклершей.
   - И вы здесь, господин Эфринель! - восклицаю я. -  Ведь  в  этом  новом
Мерве нет ничего интересного.
   - Напротив, господин  Бомбарнак,  город  почти  в  американском  стиле.
Недостает только трамвая и газовых фонарей.
   - Со временем и это будет.
   - Надеюсь, и тогда Мерв станет настоящим городом.
   - А мне, господин  Эфринель,  хотелось  бы  посетить  древний  город  и
осмотреть его крепости, дворцы,  мечети.  Но,  к  сожалению,  это  слишком
далеко, и поезд там не останавливается...
   - Вот уж что меня не интересует, - отвечает янки. - Я  сожалею  лишь  о
том,  что  в  этих  туркменских  краях  мне  нечего  делать.   У   мужчин,
по-видимому, целы все зубы...
   - А у женщин - волосы - подхватывает мисс Горация Блуэтт.
   - А вы бы взяли, мисс, да скупили у них волосы. Тогда и время будет  не
зря потеряно.
   - Торговый дом Гольмс-Гольм, несомненно, этим займется, - отвечает  мне
негоциантка, - но  после  того,  как  мы  используем  волосяные  богатства
Поднебесной Империи.
   И милая парочка удаляется.
   Уже шесть часов вечера. Я говорю майору Нольтицу, что до отхода  поезда
мы еще успеем пообедать в Мерве. Он соглашается, и  злая  судьба  приводит
нас  в  "Славянскую  гостиницу",  где  обеды   намного   уступают   нашему
вагону-ресторану. Был там, между прочим,  "борщ"  со  сметаной,  но  я  не
рискнул бы его рекомендовать гурманам "XX века".
   Тут я вспомнил о своей газете. А как же  быть  с  телеграммой?  Ведь  я
хотел сообщить о мандарине, которого везет наш поезд.  Удалось  ли  Попову
выведать у безмолвных стражников имя этой высокой особы?
   Оказывается, удалось. Едва мы показались на платформе, как он  подбежал
ко мне со словами:
   - Я узнал его имя. Это Иен Лу, великий мандарин Иен Лу из Пекина.
   - Благодарю вас, Попов.
   Я мчусь в телеграфную контору и посылаю  "XX  веку"  депешу  следующего
содержания:

   "Мерв, 16 мая, 7 часов вечера.
   Поезд  Великой  Трансазиатской  выходит  Мерва.  В  Душаке  взяли  тело
великого мандарина Иен Лу, отправляемое из Персии в Пекин".

   Заплатить  за  телеграмму  пришлось  очень  дорого,  но  вы,   конечно,
согласитесь, что она того стоит.
   Имя Иен Лу быстро распространяется среди пассажиров. Но мне показалось,
что господин Фарускиар улыбается, когда его произносят.
   Поезд отошел в восемь часов без всякого опоздания. Спустя  сорок  минут
мы прошли мимо старого  Мерва,  но  уже  стемнело,  и  я  не  смог  ничего
разглядеть. А ведь там есть  старинная  крепость  с  квадратными  башнями,
обнесенная стеной из обожженного на солнце кирпича,  развалины  гробниц  и
дворцов, остатки мечетей - одним словом, целые археологические  сокровища,
описание которых заняло бы не меньше двухсот строк петитом.
   - Не огорчайтесь! - сказал мне майор Нольтиц. - Все равно вы не были бы
вполне удовлетворены, ведь старый Мерв четыре раза перестраивался. Если бы
вам удалось увидеть четвертый город, Байрам-Али, относящийся к  персидской
эпохе,  то  вы  не  смогли  бы  увидеть  ни  третьего,  монгольского,   ни
мусульманского     города     второй     эпохи,     носившего     название
Султан-Санджер-Кала, и  уж,  тем  более,  первоначального.  Одни  называют
Искандер-Кала, по  имени  Александра  Македонского,  другие  -  Гяур-Кала,
приписывая его основание Зороастру, создателю религии магов, лет за тысячу
до христианской эры. Потому я советую вам забыть о всех ваших сожалениях.
   Так я и сделал, ничего другого мне не оставалось.
   Теперь поезд мчится на северо-восток. Станции удалены одна от другой на
двадцать  -  тридцать  километров.  Названий  их  не  объявляют,  так  как
остановок там нет, и я довольствуюсь тем,  что  слежу  за  ними  по  моему
путеводителю. Мы миновали Кельчи, Равнину, Пески, Репетек и так  далее.  И
вот уже едем по пустыне, настоящей пустыне,  где  нет  ни  единой  струйки
воды. Поэтому для снабжения водой станционных  резервуаров  здесь  прорыты
артезианские колодцы.
   Майор рассказал мне, что инженеры,  прокладывавшие  дорогу,  испытывали
большие затруднения, когда  им  приходилось  закреплять  барханы  на  этом
участке пути. Если бы щиты не были поставлены здесь наклонно, как  бородки
пера, то все полотно давно уже было бы засыпано песком, и движение поездов
стало бы невозможным.
   Миновав полосу барханов, мы снова выезжаем на  горизонтальную  равнину,
где прокладка рельсового пути не отняла много времени.
   Мало-помалу  мои  спутники  засыпают,  и  наш  вагон   превращается   в
"Sleeping-car" [спальный вагон (англ.)].
   Тогда я снова начинаю думать о моем румыне. Следует ли  мне  попытаться
увидеть его этой же ночью?  Бесспорно,  и  не  только  для  удовлетворения
моего, впрочем, весьма  естественного,  любопытства,  а  главным  образом,
чтобы его успокоить. И в самом деле, узнав, что кто-то раскрыл его  секрет
и даже пытался с ним заговорить, он может высадиться на одной из ближайших
станций, пожертвовать  своим  путешествием  и  отказаться  от  свидания  с
мадемуазель  Зинкой  Клорк,  лишь   бы   только   избежать   преследования
железнодорожной Компании...  Так  вполне  может  случиться,  и  тогда  мое
вмешательство сослужило бы плохую службу этому бедняге... не говоря уже  о
том, что я потерял бы номер 11, один из интереснейших в моей коллекции.
   Поэтому я принимаю решение нанести ему визит еще  до  зари.  На  всякий
случай, ради большей предосторожности, подожду, пока поезд не  отойдет  от
станции Чарджуй [ныне Чарджоу], куда он должен прибыть в два часа двадцать
семь минут пополуночи. Стоять он  будет  там  пятнадцать  минут,  а  затем
направится к Амударье. После этого Попов уляжется в  своей  каморке,  а  я
прошмыгну в багажный вагон, не боясь быть замеченным.
   Какими долгими показались мне эти часы!  Несколько  раз  меня  начинало
клонить ко сну, но я делал над собой усилие и выходил на площадку подышать
свежим воздухом.
   В установленное  время,  минута  в  минуту,  поезд  подошел  к  станции
Чарджуй,  на  тысяча  пятой  версте.  Это  довольно  значительный  городок
Бухарского ханства, до которого Закаспийская дорога доведена в конце  1886
года, через семнадцать месяцев после того, как была положена первая шпала.
   Теперь до  Амударьи  остается  только  двенадцать  верст.  Пусть  поезд
переедет эту большую реку, тогда и приведу в исполнение свой план.
   В Чарджуе, городе с  населением  до  тридцати  тысяч  человек,  выходят
многие пассажиры, а вместо них в вагоны  второго  класса  садятся  другие,
едущие до Бухары и Самарканда. Поэтому на платформе шумно и людно.
   Я тоже выхожу и прогуливаюсь около переднего  багажного  вагона.  Вдруг
вижу, дверь бесшумно отворяется... Кто-то в темноте крадется по  платформе
и  незаметно  проскальзывает  в  вокзал,   едва   освещенный   несколькими
керосиновыми лампами.
   Это мой румын. Это может  быть  только  он.  Незаметно  прошмыгнув,  он
затерялся в толпе пассажиров. Но к чему эта вылазка? Может  быть,  ему  не
хватило провизии, и он захотел купить чего-нибудь в буфете? А может  быть,
как я и опасался, он решил обратиться в бегство?
   Ну, уж нет, этому я сумею помешать!  Я  познакомлюсь  с  ним.  Пообещаю
помощь и заступничество. Я заговорю  с  ним  по-французски,  по-английски,
по-немецки, по-русски - на выбор... Я скажу ему: "Друг мой, положитесь  на
мою скромность... Я вас не выдам... По ночам буду приносить вам  еду...  А
заодно  стану  вас  развлекать  и  подбадривать...   Не   забывайте,   что
мадемуазель Зинка Клорк, по-видимому, красивейшая из румынок, ждет  вас  в
Пекине..." И так далее.
   И вот я незаметно следую за ним. В общей  сутолоке  на  него  никто  не
обратит внимания. Ни Попов, ни любой другой чиновник не могут  заподозрить
в нем "железнодорожного зайца". Неужели он направится к выходу...  неужели
он ускользнет?
   Нет! Видимо, ему захотелось немножко поразмять ноги. Ведь в  вагоне  не
очень-то нагуляешься! После шестидесяти часов заключения, от самого  Баку,
он заслужил десять минут свободы!
   Это человек среднего роста с гибкими движениями и плавной походкой.  На
нем стянутые поясом брюки, непромокаемая куртка и меховая фуражка  темного
цвета.
   Теперь я спокоен, насчет его намерений. Он  возвращается  к  багажнику,
поднимается на подножку, проходит через площадку и тихонько  закрывает  за
собой дверь. Как только поезд тронется, я постучу в стенку ящика и на этот
раз...
   Вот новая помеха! Вместо четверти часа поезд  простоял  в  Чарджуе  три
часа. Пришлось чинить испорченный тормоз локомотива. Поэтому, невзирая  на
вопли немецкого барона, мы покидаем Чарджуй лишь  в  половине  четвертого,
когда уже забрезжил рассвет.
   Таким образом, я опять не попал  в  багажный  вагон,  но  зато  удалось
увидеть Амударью.
   Эта большая река в древности называлась Оксом и соперничала с  Индом  и
Гангом. Когда-то она впадала в Каспийское море - по карте можно проследить
ее старое русло, - а теперь впадает в Аральское. Питаясь дождями и снегами
Памирского плоскогорья, она катит свои  быстрые  воды  среди  глинистых  и
песчаных скал. Амударья тянется на две с половиной тысячи километров, и не
случайно  ее  название   на   туркменском   языке   означает   "река-море"
[происхождение   названия   реки   сейчас   объясняется   так:   "Аму"   -
несуществующий  теперь  город,  лежавший  на  берегу   реки;   "Дарья"   -
по-таджикски река, то есть река  города  Аму;  древние  географы  называли
Амударью "Окс" - по название, по-видимому произошло от тюркского "Аксу"  -
Белая вода].
   Поезд вступает на мост длиною в полтора километра, переброшенный  через
Амударью на высоте одиннадцати метров  от  поверхности  воды,  когда  река
мелеет. Мост под поездом дрожит на тысячах свайных опор, расположенных  по
пяти между пролетами, отстоящими на девять метров один от другого.
   Этот мост, самый большой  на  Великой  Трансазиатской  магистрали,  был
построен генералом Анненковым за десять месяцев и обошелся в тридцать пять
тысяч рублей.
   Вода в Амударье грязно-желтого цвета. Повсюду, насколько может охватить
глаз, то здесь, то там виднеются островки.
   Попов обращает мое внимание на сторожевые посты, установленные у  перил
моста.
   - А для чего эти посты? - спрашиваю я.
   - Для людей, снабженных огнетушительными средствами.
   Это очень предусмотрительно! Ведь опасаться приходится не  только  искр
от локомотива, не раз вызывавших пожары. Есть и другая опасность. Вверх  и
вниз по Амударье ходит множество барж с керосином, и нередко эти небольшие
суда  загораются,  становясь  настоящими  брандерами   [судно,   груженное
горючими и взрывчатыми веществами; применялось во времена парусного  флота
для поджога кораблей противника]. Поэтому и приходится  принимать  строгие
меры  предосторожности.  Ведь  если   мост   будет   уничтожен   пламенем,
восстановить его удастся не раньше чем через год, и переправа пассажиров с
берега на берег вызовет большие трудности.
   Наконец  поезд  тихим  ходом  перешел  через  реку.   Рассвело.   Опять
потянулась пустыня - до  самой  станции  Каракуль.  А  за  нею  уже  видны
излучины притока Амударьи, Зеравшана - "реки, катящей золото".  Она  течет
до Согдийской  долины,  плодородного  оазиса,  в  котором  блистает  город
Самарканд.
   В пять часов утра поезд останавливается в столице  Бухарского  ханства,
на тысяча сто седьмой версте от Узун-Ада.





   Бухарское и Самаркандское  ханства  составляли  некогда  одну  обширную
область - Согдиану - персидскую сатрапию [местность, вверенная  управлению
сатрапа;  сатрап  -  в  древнем  персидском  царстве  наместник   области,
пользовавшийся   неограниченной   властью],    населенную    первоначально
таджиками, а затем узбеками, занявшими ее в конце XV века. А теперь стране
грозит опасность нового вторжения -  сыпучих  песков,  после  того  как  в
степях погиб почти весь саксаул, задерживавший передвижение дюн.
   Столица ханства Бухара,  это  -  Рим  ислама,  священный  город,  город
храмов, центр мусульманской религии. В годы своего расцвета  "семивратная"
Бухара  была  обнесена  огромной  стеной.  Там  всегда  велась  оживленная
торговля с Китаем. В Бухаре не менее восьмидесяти тысяч жителей.
   Все это я узнал от майора Нольтица, который не раз бывал в этих краях и
советовал мне хорошенько ознакомиться с живописной столицей  ханства.  Сам
же он на этот раз не мог меня сопровождать, так  как  должен  был  сделать
несколько визитов. Поезд простоит здесь до одиннадцати утра. Значит,  пять
часов стоянки! Но город расположен довольно далеко от станции. Если бы  он
не был соединен с нею узкоколейной железной дорогой, мне не удалось  бы  и
мельком взглянуть на Бухару.
   Мы условились с майором, что вместе доедем до города,  а  там  он  меня
покинет и займется своими делами. Итак, я лишаюсь его общества. Но неужели
я останусь в полном одиночестве?  Неужели  ни  один  из  моих  номеров  не
составит мне компанию?
   Надо сообразить. Вельможный Фарускиар?.. На него можно рассчитывать  не
больше, чем на мандарина Иен Лу, запертого в катафалке на  колесах.  Фульк
Эфринель и мисс Горация Блуэтт?.. О них нечего и думать, когда дело идет о
вещах, не представляющих для них ценности: о дворцах, мечетях, минаретах и
всяком археологическом старье. А комическая  пара?..  Эти  не  тронутся  с
места. Госпожа Катерна устала, а господин Катерна одну ее не оставит. Двое
китайцев?.. Но они уже успели уйти. Может быть, сэр  Фрэнсис  Травельян?..
Почему бы и нет?.. Ведь я не русский, а сердится  он  только  на  русских.
Центральную Азию  завоевал  не  я...  Не  попробовать  ли  отпереть  этого
замкнутого   джентльмена?..   Подхожу   к   нему,   раскланиваюсь,    хочу
заговорить... Он небрежно кивает головой, поворачивает ко мне спину -  вот
животное - и уходит.
   Дековилевский паровичок дает последний свисток [Дековиль -  французский
инженер, сконструировавший узкоколейную железную  дорогу].  Мы  с  майором
садимся в  открытый  вагончик.  Спустя  полчаса  въезжаем  в  город  через
Дервазские ворота. Майор покидает меня,  и  я  в  одиночестве  отправляюсь
бродить по улицам Бухары.
   Если бы я сообщил читателям "XX века", что мне удалось  посетить  здесь
сто школ и все триста мечетей - почти столько же, сколько церквей в  Риме,
- они бы мне все  равно  не  поверили,  несмотря  на  то,  что  репортеры,
бесспорно, заслуживают доверия. А потому я буду придерживаться истины.
   Пробегая по пыльным  бухарским  улицам,  я  заходил  наудачу  в  разные
здания, встречавшиеся по пути, заглянул на-базар, где  продаются  бумажные
ткани перемежающихся цветов, называемые "аладжа";  легкие,  как  паутинка,
платки; чудесно обработанные изделия из кожи; шелка, шуршание  которых  на
местном наречии передается  словом  "чах-чук".  В  другом  месте  я  видел
небольшую лавчонку, где можно достать шестнадцать сортов чая,  из  которых
одиннадцать  принадлежат  к  категории   зеленых   чаев,   преимущественно
употребляемых в Китае и  Центральной  Азии.  Самый  дорогой  среди  них  -
"лука", одного листка которого достаточно, чтобы заблагоухал весь чайник.
   Затем я выхожу на центральные улицы. Водоем Лябихауз окаймляет одну  из
сторон квадратной  площади,  обсаженной  вязами.  Дальше  возвышается  так
называемый "Ковчег" - укрепленный дворец эмира, ворота  которого  украшены
вполне современными часами. Герману Вамбери [Вамбери Герман (1832-1913)  -
венгерский  путешественник,  исследователь  Средней  Азии  и  Персии]  это
сооружение показалось зловещим, и я с ним вполне согласен, хотя  бронзовые
пушки, защищающие  вход,  не  столько  отталкивают  своим  грозным  видом,
сколько привлекают художественной отделкой.
   Замечу кстати, что бухарскими солдатами, которые разгуливают по  улицам
в белых штанах, черных куртках,  каракулевых  шапках  и  высоких  сапогах,
командуют русские офицеры, в мундирах раззолоченных по всем швам.
   Справа от дворца находится самая величественная в городе мечеть  Калян.
Это целый мир куполов,  колоколенок  и  минаретов,  дающих  приют  аистам,
которых в Бухаре бесчисленное множество.
   Иду дальше, куда глаза  глядят,  и  попадаю  в  северо-восточную  часть
города на берег Зеравшана. Все городские арыки в санитарных целях два  или
три раза в месяц промываются свежими, прозрачными водами этой реки. И вот,
только сейчас, в арыки поступила  чистая  вода.  Мужчины,  женщины,  дети,
собаки, двуногие, четвероногие - все бросились купаться  и  подняли  такую
суматоху, что даже трудно описать.
   Повернув на юго-запад, я  сталкиваюсь  с  группой  дервишей  [дервиш  -
мусульманский  монах  в  восточных  странах]  в  остроконечных  шапках,  с
посохами  в  руках,  с  развевающимися  по  ветру  волосами.  Иногда   они
останавливаются и начинают плясать под  аккомпанемент  песни,  удивительно
соответствующей характерным па ритуального восточного танца.
   Побывал я и на книжном базаре.  Там  сосредоточено  не  менее  двадцати
шести лавок, где продаются печатные книги и рукописи, но не  на  вес,  как
чай, и не пучками, как овощи, а поштучно, как самый ходкий товар.
   Что  же  касается  многочисленных  "медресе"  [высшая  духовная   школа
мусульман] - школ, которые принесли Бухаре славу университетского  города,
то должен  признаться,  что  ни  одной  из  них  я  не  посетил.  Усталый,
измученный, доведенный до полного изнеможения, я поплелся назад  и  уселся
под вязами на набережной Диванбеги. Там всегда кипят огромные самовары,  и
за один "танга" или семьдесят пять  сантимов  я  утолил  жажду  "шивином",
таким превосходным чаем, которого в Европе никто не знает.
   Вот и все мои воспоминания  о  туркестанском  Риме.  Если  для  полного
осмотра города нужно  не  меньше  месяца,  то  в  моем  распоряжении  лишь
несколько часов.
   В  половине  одиннадцатого  я  вернулся  к  поезду  вместе  с   майором
Нольтицем,  которого  встретил  при  посадке  на  узкоколейку.  Вокзальные
помещения завалены тюками бухарского хлопка и кипами мервской шерсти.
   Все мои номера, включая и немецкого барона, находятся уже на платформе.
В хвосте поезда конвойные продолжают добросовестно охранять вагон с  телом
мандарина Иен Лу. Мне кажется, что трое из наших  спутников  наблюдают  за
ними с упорным любопытством; это те монголы подозрительного вида,  которые
сели в Душаке. Проходя мимо, я  даже  заметил,  что  Фарускиар  сделал  им
какой-то знак, смысла которого я не уловил. Разве он их знает?.. Во всяком
случае, это меня сильно интригует.
   Едва  поезд  отошел   от   станции,   как   пассажиры   направились   в
вагон-ресторан. По  соседству  с  нами  оказались  свободные  места.  Этим
воспользовался молодой китаец и уселся поближе ко мне и  майору  Нольтицу.
За ним последовал и доктор Тио Кин. Пан Шао знает,  что  я  сотрудничаю  в
редакции "XX века", и ему, видимо, хочется познакомиться и  поговорить  со
мною, как и мне с ним.
   Я не ошибся. Это настоящий парижский бульвардье [завсегдатай  парижских
бульваров и кабачков] в одежде китайца. Три года он провел в этом  веселом
городе, и не только развлекался, но и набирался знаний.  Единственный  сын
богатого пекинского  коммерсанта,  он  путешествовал  и  путешествует  под
крылышком Тио Кина, который именуется доктором, но в сущности представляет
собой законченный тип лентяя и бездельника. Ученик это знает и  все  время
над ним посмеивается.
   Поверите ли вы, что с тех пор, как доктор Тио Кин отыскал  у  букиниста
на набережной Сены книжечку Корнаро, он  только  и  старается  согласовать
свое существование с правилами "Искусства долго жить,  пребывая  в  добром
здравии". Умеренное количество еды  и  питья,  особый  режим  для  каждого
сезона, воздержанность, способствующая  бодрости  духа,  невоздержанность,
приносящая великое зло, средства, помогающие исправить дурной  темперамент
и пользоваться отличным здоровьем до самого преклонного возраста, - таковы
предписания, столь искусно защищаемые благородным венецианцем, которые без
конца изучает этот тупица-доктор. Пан Шао беспрестанно  отпускает  на  его
счет злые и меткие шутки, но Тио Кин не обращает на них никакого внимания.
   Тут же за завтраком мы могли наблюдать некоторые проявления его  мании,
ибо доктор так же, как и его  ученик,  говорит  на  чистейшем  французском
языке.
   - Прежде чем приняться за еду, - обращается к нему Пан Шао, - не будете
ли вы, доктор, так любезны и  не  напомните  ли  мне,  сколько  существует
основных правил для определения разумной меры еды и питья?
   - Семь, мой юный друг, - с полной серьезностью отвечает Тио  Кин.  -  И
первое из них - принимать ровно столько пищи, чтобы сразу после  еды  быть
способным приступить к умственным занятиям.
   - А второе?..
   - Второе - принимать  лишь  такое  количество  питья,  чтобы  потом  не
чувствовать ни вялости, ни тяжести  на  желудке,  ни  малейшего  телесного
утомления. Третье...
   - Если вы не возражаете, доктор, то на этом мы сегодня  остановимся,  -
прерывает его Пан Шао. - Вот, кстати, пилав,  который  кажется  мне  очень
хорошо приготовленным и...
   - Берегитесь, мой дорогой ученик! Это кушанье - род пудинга и  рубленой
баранины, смешанной с жиром  и  пряностями...  Я  боюсь,  как  бы  это  не
обременило...
   - Поэтому, доктор, я советую вам не есть его. А уж я  последую  примеру
этих господ.
   Так  Пан  Шао  и  поступает  и  -  не  зря,  так  как  пилав   поистине
восхитителен. Доктору же ничего не остается, как  довольствоваться  самыми
легкими блюдами.
   По  словам  майора  Нольтица,  этот  же  пилав,  приготовленный  особым
способом на сильном огне и называемый "зенбузи", бывает еще вкуснее. Да  и
может ли быть иначе, если это слово означает "дамские поцелуи"?
   Поскольку господин Катерна выражает сожаление, что этого  блюда  нет  в
меню, я осмеливаюсь заметить:
   - Не кажется ли вам, что зенбузи можно найти не  только  в  Центральной
Азии?
   А Пан Шао, смеясь, прибавляет к этому:
   - Лучше всего их приготовляют в Париже.
   Я смотрю на молодого китайца. Он с такой силой двигает  челюстями,  что
это вызывает замечание  доктора,  предостерегающего  его  от  "неумеренной
траты основной влаги, содержащейся в организме".
   Завтрак прошел очень весело. Разговор  коснулся  успешной  деятельности
русских в Средней Азии. Мне кажется, что. Пан Шао  хорошо  знаком  с  этим
вопросом. Русским удалось создать не только Закаспийскую железную  дорогу.
С 1888 года они  начали  производить  изыскательные  работы  по  прокладке
Транссибирской магистрали.  Теперь  она  уже  строится,  и  работы  далеко
продвинулись вперед. Вслед  за  первой  линией,  соединяющей  Ишим,  Омск,
Томск, Красноярск, Нижнеудинск и Иркутск, должны построить  вторую,  более
южную, через Оренбург, Акмолинск, Минусинск, Абагатуй и Владивосток. Когда
весь путь длиною  в  шесть  тысяч  километров  будет  проложен,  Петербург
окажется в шести днях езды от Японского моря. И эта Транссибирская дорога,
которая всей протяженностью превзойдет Трансконтинентальную в  Соединенных
Штатах, обойдется не более семисот пятидесяти миллионов рублей.
   Легко себе представить,  что  разговор  об  успехах  русских  не  может
понравиться сэру Фрэнсису Травельяну. Хоть он не проронил ни  слова  и  не
поднял глаз от тарелки, его длинное лицо порозовело.
   - Эх, друзья мои, - говорю я, - все, что мы видим, - ничто по сравнению
с тем, что увидят наши внуки. Мы с вами  путешествуем  на  поезде  прямого
сообщения по Великой Трансазиатской магистрали.  Но  что-то  будет,  когда
Великий Трансазиатский путь соединится с Великим Трансафриканским?
   - Но как же Азия может соединиться с Африкой железнодорожным  путем?  -
спрашивает майор Нольтиц.
   - А очень просто: через Россию,  Турцию,  Италию,  Францию  и  Испанию.
Пассажиры смогут проехать без пересадит от Пекина до мыса Доброй Надежды.
   - А как же Гибралтарский пролив? - спрашивает Пан Шао.
   При этом слове сэр Фрэнсис Травельян настораживается. Как  только  речь
заходит о Гибралтаре, так  и  кажется,  что  все  Соединенное  Королевство
приводится в движение единым средиземноморским патриотическим порывом.
   - А как же Гибралтар? - повторяет майор.
   - Путь пройдет под ним, - отвечаю я. - Что может быть проще - туннель в
каких-нибудь пятнадцать-двадцать  километров.  Тут  не  будет  английского
парламента, который возражает против прорытия туннеля между Кале и Дувром.
В один прекрасный день оправдаются слова поэта:
   "Omnia jam fieri quae posse negabam" [случилось то,  чего  нельзя  было
ожидать (лат.); строка римского поэта Овидия].
   Мои познания в латинском языке смог оценить только майор Нольтиц.
   Я слышу, как господин Катерна шепчет жене:
   - Это он на волапюке [искусственный "универсальный" язык, придуманный в
1879 году Иоганном Мартином Шлейером].
   - Не подлежит сомнению, - продолжает Пан Шао, - что китайский император
был прав, когда предпочел протянуть руку русским, а не англичанам.  Вместо
того, чтобы настаивать на  проведении  стратегической  железной  дороги  в
Маньчжурии, он предпочел соединиться с Транскаспийской  магистралью  через
Китай и Китайский Туркестан.
   - И он поступил очень мудро, - добавляет майор. -  Союз  с  англичанами
позволил бы только связать Индию с Европой,  тогда  как  сотрудничество  с
русскими дало возможность соединить с Европой весь азиатский континент.
   Я смотрю на сэра Фрэнсиса Травельяна. На скулах у него  красные  пятна,
но он старается не выдавать своих чувств. Интересно, не  заставят  ли  его
эти нападки выйти из терпения? Если бы мне пришлось держать  пари  за  или
против, я был бы крайне затруднен в выборе.
   Майор  Нольтиц   возобновляет   разговор,   указывая   на   неоспоримые
преимущества  Великой  Трансазиатской  трассы  с  точки  зрения   торговых
отношений между Азией и Европой,  а  также  для  безопасности  и  быстроты
сообщения. Постепенно исчезнет старая  ненависть  между  народами  Азии  и
перед ними откроется новая эра. Уже одно это составляет громадную  заслугу
русских  и  вызывает  одобрение  всех  цивилизованных  наций.   Разве   не
оправдались  прекрасные  слова,  произнесенные  Скобелевым  после   взятия
Геок-Тепе,  когда  побежденные  могли   бояться   репрессий   со   стороны
победителей: "В своей политике по отношению к Центральной Азии мы не знаем
парий!" [намек на то, что владычеством Англии  весь  индийский  народ  был
низведен до бесправного положения парий; парии - одна  из  низших  каст  в
Южной Индии].
   - Такая  политика  говорит  о  наших  преимуществах  перед  Англией,  -
закончил майор.
   Я ожидал, что с уст сэра Фрэнсиса Травельяна  сорвется  сакраментальная
фраза: "Никто не  может  превзойти  англичан!"  Недаром  же  говорят,  что
джентльмены Соединенного Королевства произносят  ее,  едва  появившись  на
свет... Но этого не произошло.
   Когда же я поднялся, чтобы произнести  тост  за  Россию  и  Китай,  сэр
Травельян, очевидно, почувствовав,  что  его  гнев  может  перейти  всякие
рамки, быстро вышел из-за стола. Видимо, мне и сегодня не придется  узнать
его политических убеждений!
   Само  собой  разумеется,  что   этот   разговор   не   помешал   барону
Вейсшнитцердерферу старательно опустошать одно блюдо за другим,  к  вящему
изумлению  доктора  Тио  Кина.  Вот  немец,  который  никогда   не   читал
предписаний достопочтенного Корнаро, а если и  читал,  то  самым  досадным
образом делает все наоборот! Впрочем, вполне возможно, что он и  не  знает
французского языка и ничего не понял из того, что здесь говорилось.
   Я думаю, что по этой же причине в разговоре не могли принять участия  и
Фарускиар  с  Гангиром.  Они  перекинулись   всего   несколькими   словами
по-китайски.
   Вместе с тем я должен отметить одну довольно странную  подробность,  не
ускользнувшую от майора.
   Отвечая  на  вопрос  о  безопасности  езды  по  Великой  Трансазиатской
магистрали, Пан Шао нам сказал, что по ту  сторону  туркестанской  границы
движение отнюдь не безопасно. То же самое мне  говорил  и  майор  Нольтиц.
Тогда я невольно спросил молодого китайца,  не  слышал  ли  он  до  своего
отъезда в Европу о похождениях Ки Цзана.
   - Слыхал, и довольно часто, - ответил он. - Ки Цзан  орудовал  тогда  в
провинции Юньнань. Но я надеюсь, что мы не встретим его на нашем пути.
   Должно быть, я неправильно выговорил имя этого  известного  разбойника,
потому что, когда Пан Шао произнес его на своем родном языке, я  едва  его
понял.
   Но зато я могу утверждать,  что  как  только  с  уст  молодого  китайца
сорвалось имя этого бандита, Фарускиар грозно нахмурил брови  и  в  глазах
его сверкнула молния. Затем он переглянулся со  своим  товарищем  и  снова
стал с безучастным видом прислушиваться к разговорам пассажиров.
   Да, нелегко мне будет сблизиться с этим человеком! Он  замкнут  на  все
запоры, как несгораемый сейф, и без пароля его не отомкнешь.
   А поезд мчится на всех парах. В обычных случаях, когда  он  обслуживает
одиннадцать станций, лежащих между Бухарой и  Самаркандом,  он  тратит  на
двухсоткилометровый перегон целый  день.  Но  сегодня,  чтобы  пройти  без
остановок расстояние между этими двумя городами, ему  понадобилось  только
три часа.
   В два часа пополудни мы были уже в знаменитом городе Тамерлана.





   Самарканд  расположен  в  богатом  оазисе,  орошаемом  рекою  Зеравшан,
которая протекает по Согдийской долине. Из брошюрки, купленной на вокзале,
я узнаю, что этот  город  занимает  одно  из  тех  четырех  мест,  которые
богословы "отводят" для земного рая. Но пусть лучше  спорят  на  эту  тему
профессиональные толкователи!
   Самарканд был сожжен македонскими завоевателями в 328 году до нашей эры
и частично разрушен войсками Чингисхана около 1219  года.  Затем  он  стал
столицей Тамерлана, - город, конечно, может этим  гордиться,  но  в  XVIII
веке он был снова разрушен кочевниками. Как видите, история всех  основных
городов Центральной Азии сопровождалась резкими переходами  от  величия  к
падению.
   Пять  часов  дневной  стоянки  в  Самарканде  обещают   мне   некоторое
развлечение и несколько страниц заметок. Но нельзя терять времени.
   Город,  как  водится,  состоит  из  двух  частей.  Новая,   построенная
русскими, отличается современной архитектурой.  Кругом  зеленеющие  парки,
обсаженные березами улицы, дворцы, коттеджи, уютные домики  в  современном
стиле. Старая часть города богата великолепными памятниками своего  былого
величия.  Чтобы  их  добросовестно  изучить,  потребовалось  бы  несколько
недель.
   На этот раз я не одинок. Майор Нольтиц свободен и отправится вместе  со
мной. Мы уже выходим из вокзала, как к нам подбегают супруги Катерна.
   - Вы идете осматривать город, господин  Клодиус?  -  спрашивает  первый
комик, делая рукою округленный  жест,  который  должен  означать  обширную
территорию Самарканда.
   - Да, господин Катерна; вы угадали.
   - Если вы и майор  Нольтиц  будете  так  любезны,  я  хотел  бы  к  вам
присоединиться...
   - Пожалуйста!
   - Конечно, вместе с мадам Катерна, без нее я ни на шаг...
   - Это сделает нашу экскурсию еще  более  приятной,  -  отвечает  майор,
любезно поклонившись артистке.
   Я же прибавляю:
   - А чтобы не устать и выиграть время, мои дорогие друзья,  я  предлагаю
нанять арбу.
   - Арбу? - восклицает господин Катерна, балансируя с боку на  бок.  -  А
что такое арба?
   - Местный экипаж!
   - Тогда пусть будет арба! - соглашается артист.
   Мы усаживаемся в один из этих ящиков на колесах,  которые  стоят  перед
вокзалом, сулим "ямщику" - то есть кучеру - хорошие чаевые, он обещает  не
пожалеть своих "голубчиков". И вот пара маленьких лошадок быстро мчит  нас
по улицам Самарканда.
   По  левую  руку  остается  расположенный  веером  русский  город,   дом
губернатора,  окруженный  красивым  садом,  городской  парк  с   тенистыми
аллеями, обширная усадьба  начальника  округа,  захватывающая  даже  часть
старого города.
   Арба проезжает мимо крепости, на которую майор обращает наше  внимание.
Там, неподалеку от  бывшего  дворца  эмира  бухарского,  находятся  могилы
русских солдат, павших при атаке в 1868 году.
   Отсюда, по  узкой  и  прямой  улице,  наша  арба  въезжает  на  площадь
Регистан, "которую не следует смешивать с  площадью  того  же  названия  в
Бухаре", как наивно сказано в моей брошюрке.
   Площадь  Регистан   -   красивый   четырехугольник,   правда,   немного
попорченный тем, что русские вымостили его и украсили  фонарями.  Но  это,
безусловно, понравится Фульку Эфринелю,  если  он  соблаговолит  осмотреть
Самарканд. По  трем  сторонам  площади  возвышаются  хорошо  сохранившиеся
развалины  трех  "медресе",   где   "муллы"   давали   детям   религиозное
образование. В Самарканде насчитывается семнадцать медресе  и  восемьдесят
пять мечетей. Здания медресе очень похожи  одно  на  другое.  В  центре  -
галерея, ведущая во внутренние дворы; стены сложены из кирпича,  покрытого
светло-желтой и нежно-голубой глазурью:  повсюду  арабески  -  причудливые
золотые  линии  на  бирюзовом  фоне,  -  кстати,  этот  цвет  преобладает.
Склонившиеся минареты, кажется, вот-вот упадут, но никогда  не  падают,  к
счастью для  их  эмалевой  облицовки,  намного  превосходящей,  по  мнению
бесстрашной путешественницы госпожи  Уйфальви-Бурдон,  даже  лучшие  сорта
наших эмалей. А ведь дело тут идет не о какой-нибудь вазе, которую  ставят
на камин или цоколь, а о минаретах внушительной высоты!
   Эти чудеса строительного искусства  сохранились  в  том  же  нетронутом
виде, какой они имели при Марко Поло,  венецианском  путешественнике  ХIII
века, посетившем Самарканд.
   - Ну как, господин  Бомбарнак?  -  спрашивает  майор.  -  Нравится  вам
площадь Регистан?
   - Она великолепна! - восклицаю я.
   - Да, - вставляет свою реплику комик, - она вполне могла  бы  послужить
чудесной декорацией для балета. Не правда ли, Каролина?  Посмотри  на  эту
мечеть возле сада и на ту, рядом с дворцом.
   - Ты прав, Адольф, - говорит артистка, - но для большего эффекта  я  бы
выпрямила эти башни, а посредине устроила светящиеся фонтаны...
   - Блестящая мысль,  Каролина!  Послушайте,  господин  Бомбарнак,  а  не
смогли бы вы написать для нас драму с  феерией  в  третьем  акте,  которая
происходила бы на фоне такой декорации? Что же касается названия...
   - То так и напрашивается "Тамерлан", - отвечаю я.
   Но комик встретил мое предложение  без  восторга.  Я  догадываюсь,  что
фигура завоевателя Азии кажется ему недостаточно современной,  не  в  духе
"Конца  века"  ["Конец  века"  -  название  художественного   направления,
сложившегося во французской литературе и искусстве в последние десятилетия
XIX века]. Наклонившись к жене, господин Катерна поспешно добавляет:
   - Я видел площадь и покрасивее этой в  феерии  "Дочь  ночи",  в  театре
Порт-Сен-Мартен [театр в Париже].
   - А я в Шатле, в "Михаиле Строгове"  [роман  Жюля  Верна,  инсценировка
которого,  сделанная  самим  автором,  с  большим  успехом  шла  на  сцене
парижского театра Шатле], - вторит ему жена.
   Спорить с ними бесполезно.  Ведь  они  смотрят  на  все  сквозь  призму
театральных  декораций,  предпочитая  колеблющийся  холст  волнам  океана,
нарисованное  небо  настоящему,  искусственные  деревья  -   чаще   лесов.
Декорации Камбона, Рюбэ или Жамбона не могут сравниться для них ни с каким
естественным пейзажем. Словом, искусство они ставят выше природы,  и  было
бы бесполезно пытаться их переубедить.
   Так как речь  зашла  о  Тамерлане,  я  спрашиваю  майора  Нольтица,  не
посмотреть ли нам гробницу этого  знаменитого  правителя.  Майор  отвечает
мне, что мы увидим ее на обратном пути.
   Мы подъезжаем к главному самаркандскому базару. Арба останавливается  у
одного из входов в огромное круглое здание, предварительно повозив нас  по
извилистым улицам старого города, где почти сплошь  одноэтажные  дома  без
всяких признаков комфорта.
   Вот он, базар. Повсюду нагромождены  шерстяные  ткани,  яркие  плюшевые
ковры, красивые  узорчатые  шали,  и  все  это  разбросано  вперемежку  по
прилавкам ларьков. Покупатели и продавцы отчаянно торгуются из-за  всякого
пустяка. Среди шелков выделяется материя под названием "канаус",  которая,
кажется, в чести у самаркандских модниц. Но ни качеством своим, ни блеском
она не выдерживает сравнения с продукцией лионских фабрик.
   Однако в глазах госпожи Катерна появилось такое вожделение, словно  она
стояла у прилавков "Бон Марше" или "Лувра" [большие магазины в Париже].
   - Вот бы мне костюм из такой материи! Какой бы это произвело  эффект  в
"Великой герцогине"!
   - А вот туфли, которые в самый раз подошли  бы  для  роли  Али  Бажу  в
"Каиде"! - восклицает господин Катерна.
   И  пока  жена  покупает  несколько  аршин   канауса,   муж   становится
обладателем пары зеленых туфель без задников, какие узбеки надевают  перед
тем, как переступить порог  мечети.  Все  это  происходит  не  без  помощи
майора, любезно согласившегося быть посредником между господином Катерна и
продавцом, не устававшим выкрикивать свои бесконечные "йок"... "йок"!
   Арба едет дальше, и мы попадаем на площадь Биби-ханым, где  возвышается
мечеть того же названия. Хотя эта площадь и не такой правильной формы, как
Регистан,  зато  она,  на  мой   взгляд,   более   живописна:   причудливо
сгруппированные  руины,  остатки  сводов,  карнизов,  арок,  полураскрытые
купола,  колонны  без  капителей,  но  чудом   сохранившие   у   оснований
удивительно яркую эмаль. Затем идет длинный  ряд  наклонившихся  портиков,
замыкающих  с  одной  стороны  этот  обширный  четырехугольник.  Все   это
производит тем большее впечатление, что древние памятники времен  расцвета
Самарканда смотрятся на фоне такого пронзительно синего  неба  и  на  фоне
изумрудной зелени, каких не встретишь... даже в опере,  не  в  обиду  будь
сказано нашему комику... Но я должен признаться,  что  мы  испытываем  еще
более сильное впечатление, когда  арба  привозит  нас  в  северо-восточный
конец города, к прекраснейшему ансамблю  Центральной  Азии  -  усыпальнице
Шах-и-Зинда.
   Пером это чудо не опишешь. Если я на  протяжении  одной  фразы  упомяну
такие слова,  как  мозаика,  фронтоны,  тимпаны  [тимпан  -  архитектурный
термин: поле фронтона], барельефы, ниши, эмали, выступы, - то картины  все
равно не получится. Тут нужны не описания, а кисть художника. Перед  этими
остатками самой  блестящей  архитектуры,  которую  завещал  нам  азиатский
гений, теряется всякое воображение.
   В глубине мечети находится гробница  Куссама-бен-Аббаса,  высокочтимого
"святого"  мусульманской  религии,   которому   поклоняются   правоверные.
Существует поверье, что, если открыть гробницу, Куссам-бен-Аббас выйдет из
нее живым во всей своей славе. Впрочем, этот опыт никому  еще  не  удалось
проделать, и потому верующие продолжают довольствоваться легендой.
   Но всему наступает конец.  Мы  должны  оторваться  от  созерцания  этих
красот. К счастью, господин и госпожа Катерна не нарушили нашего  восторга
своими театральными воспоминаниями. Видимо,  и  на  них  мечеть  произвела
впечатление.
   Мы снова садимся в арбу, и ямщик  гонит  рысью  своих  "голубчиков"  по
тенистым улицам, которые содержатся в чистоте и порядке.
   На самаркандских улицах много прохожих в живописных костюмах - "халаты"
всех цветов, а на голове  кокетливо  закрученные  тюрбаны.  Впрочем,  типы
здесь смешанные, да и как может быть иначе? Ведь в Самарканде около сорока
тысяч жителей. Большинство из них  таджики  иранского  происхождения.  Это
люди крепкого телосложения с коричневой от загара кожей. Я повторяю  здесь
строчки, прочитанные в рассказе госпожи  Уйфальви-Бурдон:  "Волосы  у  них
черные. Бороды тоже черные и удивительно густые. Глаза правильной формы  и
почти всегда карие. Удивительно красивый  нос,  тонкие  губы  и  маленькие
зубы. Лоб высокий и широкий. Овал лица продолговатый".
   И я не могу не  присоединиться  к  господину  Катерна,  который,  увидя
одного из таджиков, причудливо задрапированного в яркий халат, восклицает:
   - Какой прекрасный тип для первых  ролей!  Вот  это  настоящий  Мелинг!
Представьте его только в "Нана-Саибе" Ришпена или в "Шамиле" Мериса!
   - Он заработал бы немало денег, - добавляет госпожа Катерна.
   - Ты, как всегда, права, Каролина, - подхватывает комик.
   Для него, впрочем, как и для большинства актеров, выручка служит  самым
серьезным и неоспоримым доказательством драматического таланта.
   Уже пять  часов,  а  в  этом  несравненном  Самарканде  одна  декорация
сменяется  другой,  еще  более  великолепной.  Меня  это  очень  увлекает.
Спектакль затянулся далеко за полночь. Но так как  наш  поезд  выезжает  в
восемь часов, приходится мириться и пожертвовать концом пьесы.
   Поскольку я решил, пусть даже из репортерского  престижа,  не  покидать
Самарканда, не побывав на могиле Тамерлана, то арба снова  поворачивает  к
юго-западу и высаживает нас возле усыпальницы Гур-и Эмир, по  соседству  с
русской частью города. Какие грязные кварталы мы проезжаем! Сколько жалких
глиняных лачуг встретилось нам по пути!
   Мавзолей Гур-и  Эмир  выглядит  более  чем  величественно.  Он  увенчан
бирюзовым  куполом,  напоминающим  по  форме  персидский  тюрбан,  а   его
единственный  минарет,  теперь  уже  без  верхушки,   сверкает   эмалевыми
арабесками, сохранившими свою первозданную чистоту.
   Проходим в  центральный  зал  под  куполом.  Там  возвышается  гробница
"Железного Хромца" - так называли Тимура-Завоевателя.
   Окруженные  четырьмя  могилами  его  сыновей,  под  плитой  из  черного
нефрита, испещренной надписями, лежат кости Тамерлана, имя которого  стало
символом всего XIV века азиатской истории. Стены этого зала выложены  тоже
нефритом  с  нанесенным  на   него   орнаментом   в   виде   бесчисленных,
переплетающихся  ветвей,  а  маленькая  колонна  у  стены,  выходящей   на
юго-запад, указывает направление Мекки.
   Госпожа Уйфальви-Бурдон справедливо сравнивает эту часть Гур-и Эмира со
святилищем, и такое же впечатление вынесли и мы. Нас охватил благоговейный
трепет, когда по узкой и темной лестнице мы спустились в склеп, где  стоят
гробницы жен и дочерей Тамерлана.
   - Но кто же, наконец, этот Тамерлан, о котором здесь только и  говорят?
- спрашивает господин Катерна.
   - Этот  Тамерлан,  -  отвечает  ему  майор  Нольтиц,  -  был  одним  из
величайших завоевателей мира, даже самым великим,  если  измерять  величие
количеством завоеванных земель. Азия к востоку от Каспийского моря, Персия
и провинции, лежащие на север от ее  границ,  Россия  до  Азовского  моря,
Индия, Сирия, Малая Азия и, наконец, Китай,  на  который  этот  полководец
бросил двести  тысяч  солдат  -  весь  материк  был  театром  его  военных
действий.
   - И он был хромой? - удивилась госпожа Катерна.
   - Да, сударыня, как Гензерик, как  Шекспир,  как  Байрон,  как  Вальтер
Скотт, как Талейран -  что,  впрочем,  не  помешало  ему  пройти  огромные
расстояния. Но как фанатичен и кровожаден он был! Историки утверждают, что
в Дели он приказал  уничтожить  сто  тысяч  пленных,  а  в  Багдаде  велел
воздвигнуть обелиск из восьмидесяти тысяч голов.
   -  Я  предпочитаю  обелиск  на  площади  Согласия  [парижская  площадь;
обелиск, о котором идет речь, был вывезен в 1836 году из Египта] - говорит
господин Катерна. - К тому же он сделан из одного куска.
   Тут мы покидаем мечеть Гур-и Эмир, и, так как, по словам нашего комика,
уже время "причаливать", арба спешно доставляет нас к вокзалу.
   Что касается  меня,  то,  несмотря  на  неуместные  замечания  супругов
Катерна, я глубоко проникся чувством местного  колорита,  которое  создают
чудесные памятники Самарканда.
   Но вдруг я был внезапно и грубо возвращен к действительности. По улице,
да, по соседней с вокзалом улице, в центре столицы  Тамерлана  ехали  двое
велосипедистов.
   - Смотрите, смотрите! - закричал комик. - Халаты на колесах!
   Действительно, это были таджики или узбеки!
   Теперь оставалось только покинуть древний город, оскорбленный шедеврами
механического передвижения, что и сделал наш поезд в восемь часов вечера.





   А через час мы уже сидели за обедом. В вагоне-ресторане появились новые
лица и среди них два негра.
   - Никто из этих пассажиров дальше русско-китайской границы не поедет, -
сказал мне Попов.
   - Тем лучше, значит, они не должны меня интересовать.
   За обеденным столом собрались все мои двенадцать  номеров  (думаю,  что
больше их не будет). Я замечаю, что майор Нольтиц не  перестает  наблюдать
за Фарускиаром. Разве он его в чем-нибудь подозревает?  Не  показалось  ли
ему странным,  что  Фарускиар,  по-видимому,  знаком  с  тремя  монголами,
едущими во втором классе, но почему-то старается это утаить? Не заработало
ли воображение майора так же деятельно, как и  мое,  и  не  принял  ли  он
всерьез мою шутку? Вполне естественно, если я, журналист и хроникер, ловец
сенсаций, которых каждый понедельник так настойчиво требует  от  меня  мой
друг Сарсей, захотел  увидеть  в  этом  таинственном  персонаже  соперника
знаменитого Ки Цзана, если и не самого Ки Цзана. Но кто бы  мог  поверить,
что он, серьезный человек, русский военный врач,  придает  значение  таким
фантастическим измышлениям! Ну, об этом мы еще поговорим...
   Впрочем, я вскоре и думать забыл о подозрительном  монголе,  вернувшись
мысленно к человеку в ящике, на котором теперь должно сосредоточиться  все
мое внимание.
   Какую бы  я  ни  чувствовал  усталость  после  длительной  прогулки  по
Самарканду, я обязательно найду случай навестить его этой ночью.
   После обеда все разошлись по  своим  местам  с  намерением  поспать  до
Ташкента.
   Самарканд и Ташкент разделены расстоянием в  триста  километров.  Поезд
прибудет туда не раньше семи часов утра  и  за  весь  перегон  остановится
только на трех промежуточных станциях, чтобы запастись водой  и  топливом.
Все как будто благоприятствует выполнению моего плана! К тому  же  и  ночь
сегодня темна, небо обложено тучами, ни луны, ни звезд. Собирается  дождь,
ветер свежеет. Вряд ли захочется кому-нибудь  в  такую  погоду  стоять  на
площадке. Самое главное -  улучить  момент,  когда  Попов  будет  особенно
крепко спать.
   Впрочем, в продолжительной беседе с загадочным незнакомцем нет  никакой
необходимости. Самое главное - успокоить его. И я это сделаю,  как  только
мы познакомимся. Мне нужно узнать от него не больше, чем требуется в таких
случаях репортеру: кто он такой, откуда едет, кто такая мадемуазель  Зинка
Клорк, что ему понадобилось в  Пекине,  что  заставило  его  прибегнуть  к
такому странному способу передвижения, какими средствами  он  располагает,
каковы его убеждения, взгляды, вкусы, привычки, как он  помещается  и  как
устроился в своем ящике, чем он занимался  прежде,  каковы  его  планы  на
будущее и так далее, словом, все, что требуется для полноценного интервью.
Ничего другого я не собираюсь у него выпытывать и не буду больше ни о  чем
спрашивать. Как  видите,  это  не  так  уж  много,  и  никаких  чрезмерных
требований я не предъявляю.
   Прежде всего нужно подождать, пока в вагоне все уснут.  Это  произойдет
довольно скоро, так  как  пассажиры  достаточно  утомились  в  Самарканде.
Вернувшись из вагона-ресторана, они сразу же раздвинули сиденья и устроили
себе постели. Несколько мужчин вышли было покурить на площадку, но сильный
ветер загнал их обратно в вагон. Все заняли свои места, затянули  шторками
фонари,  и  в  половине  одиннадцатого  дыхание  одних   и   храп   других
перемежались только с равномерным стуком колес и лязганием буферов.
   Я последним остаюсь на площадке, и Попов говорит мне:
   - Этой ночью нас ничто не потревожит. Советую вам хорошенько выспаться.
Боюсь, что следующей ночью,  когда  мы  будем  проезжать  через  Памирские
ущелья, будет не так спокойно.
   - Спасибо, господин Попов, я последую вашему совету.
   Попов желает мне спокойной ночи и запирается в своем купе.
   В вагон мне возвращаться не за чем, и я остаюсь на площадке. Ни справа,
ни слева от полотна невозможно ничего разглядеть. Самаркандский оазис  уже
позади, и теперь  дорога  стелется  по  бескрайней  равнине.  Пройдет  еще
несколько часов прежде, чем поезд достигнет  Сырдарьи.  Мост,  перекинутый
через эту реку, не такой большой, как амударьинский.
   Только в  половине  двенадцатого  решаюсь  я,  наконец,  открыть  дверь
багажного вагона и, войдя, тихонько закрываю ее за собой.
   Я знаю, что  молодой  румын  иногда  выходит  из  ящика.  А  вдруг  ему
вздумается сейчас немного поразмяться и пройтись по вагону?
   Полнейшая  темнота.  Сквозь  дырочки,   просверленные   в   ящике,   не
пробивается ни малейшего проблеска света.  Мне  кажется,  это  к  лучшему.
Значит, номер 11 не будет ошеломлен моим  внезапным  появлением.  Он,  без
сомнения, спит. Я стукну два раза в стенку ящика, разбужу его, и мы  сразу
же объяснимся. Это выйдет очень просто.
   Пробиваюсь ощупью.  Моя  рука  касается  ящика,  я  прикладываю  ухо  к
передней стенке и прислушиваюсь.
   - Ничего не слышно - ни шороха, ни дыхания. Где же мой  румын?  Неужели
он успел улизнуть? Может быть, он сошел на одной из станций, а я этого  не
заметил?.. Прощай тогда вместе с ним и  мой  репортаж!..  Я  не  на  шутку
тревожусь...
   Внимательно прислушиваюсь...
   Нет! Он не сбежал... Он сидит в своем ящике!.. Я слышу  его  спокойное,
ровное дыхание... Он спит... спит, как праведник,  этот  ловкий  обманщик,
этот заяц, обставивший железнодорожную Компанию.
   Я собрался уже было постучать в  стенку,  как  вдруг  паровозный  гудок
издает пронзительные трели. Но поезд здесь не  должен  останавливаться,  я
это знаю, и жду, пока не прекратятся свистки. И тогда я тихонько  стучу  в
стенку...
   Нет ответа.
   Стучу опять, немного погромче.
   Не так слышится, как чувствуется невольное движение удивления и испуга.
   - Откройте же... откройте - говорю я по-русски.
   Никакого ответа.
   - Откройте... - продолжаю я. - Не бойтесь! С вами говорит друг.
   Хотя стенка, вопреки  моим  ожиданиям,  не  раздвинулась,  но  в  ящике
чиркнула спичка, и засветился слабый свет.
   Я смотрю на узника сквозь отверстия в стенке ящика.
   Лицо его  исказилось,  глаза  блуждают...  Он,  по-видимому,  не  может
понять, во сне все это происходит или наяву.
   - Откройте, мой друг, - говорю я. -  Откройте  и  доверьтесь  мне...  Я
случайно узнал вашу тайну... Я никому не скажу... Напротив,  я  даже  могу
быть вам полезен.
   Бедняга как будто немного успокоился, но замер и не шевелится.
   - Я полагаю, что вы румын, - продолжаю я, - а я - француз.
   - Француз?.. Вы француз?..
   Он проговорил это на моем родном языке с иностранным акцентом.
   Отношения начинают налаживаться.
   Передняя стенка отодвинулась, и  при  тусклом  свете  лампочки  я  могу
рассмотреть  мой  номер  11.  Теперь  это  уже  не  просто  арифметическое
обозначение, а человек во плоти и крови.
   - Никто нас не может увидеть или услышать? - спрашивает он шепотом.
   - Никто.
   - А начальник поезда?
   - Спит крепким сном.
   Мой новый друг берет  меня  за  обе  руки  и  крепко  сжимает  их...  Я
чувствую, что он ищет поддержки... Он понимает, что может рассчитывать  на
меня... И все-таки с губ его срывается приглушенный лепет.
   - Не выдавайте меня!.. Прошу вас, не выдавайте!..
   - Выдать вас, да что вы, мой  милый?  Разве  вы  не  помните,  с  какой
симпатией отнеслись французские газеты-к австрийскому портняжке и  к  этим
испанцам,  жениху  и  невесте,  которые  избрали  точно  такой  же  способ
путешествия? Разве газеты не открыли подписку в их пользу?.. А вы боитесь,
как бы я, хроникер... журналист...
   - Так вы журналист?..
   - Клодиус Бомбарнак, корреспондент газеты "XX век".
   - Французская газета...
   - Про то я вам и толкую.
   - И вы едете до Пекина?
   - До Пекина!
   - Ах, господин Бомбарнак, сам бог послал вас ко мне навстречу.
   - Совсем не бог, а редакция моей газеты. Мужайтесь и  поверьте  мне!  Я
окажу вам любые услуги, какие только будут в моих силах.
   - Благодарю вас... Благодарю!..
   - Как вас зовут?
   - Кинко!
   - Кинко? Превосходное имя!
   - Превосходное?..
   - Да, для моих статей! Вы румын, не так ли?
   - Румын из Бухареста...
   - Но вы, должно быть, жили во Франции?
   - Да, четыре года служил в Париже  подмастерьем  у  одного  обойщика  в
Сент-Антуанском предместье.
   - А затем вы вернулись в Бухарест?
   - Да, я занимался там своим ремеслом до того дня, пока невмоготу  стало
противиться желанию уехать...
   - Уехать?.. Но зачем?..
   - Чтобы жениться!
   - Жениться... на мадемуазель Зинке...
   - Зинке?..
   - Да, на мадемуазель Зинке Клорк, улица Ша-Хуа, Пекин, Китай.
   - Так вы знаете?..
   - Конечно... Ведь адрес написан на вашем ящике...
   - Ах да, верно!
   - Кто же эта Зинка Клорк?
   - Молодая румынка. Я познакомился с ней в Париже,  там  она  училась  у
модистки...
   - Я так и думал.
   - Она тоже вернулась в Бухарест... А  потом  ее  пригласили  заведовать
магазином мод в Пекине... Мы, сударь, так любили друг друга, а ей пришлось
уехать... И вот уже год, как мы в разлуке!.. Три недели назад я получил от
нее письмо... Дела у нее идут хорошо... И если я приеду  к  ней,  то  тоже
добьюсь  положения...  Мы  бы  сразу  поженились...  У  нее  уже   кое-что
накоплено... И я стал бы скоро зарабатывать не меньше, чем она...  И  вот,
не долго думая, я пустился в путь... в Китай.
   - В ящике?
   - Но посудите сами, господин Бомбарнак, - говорит Кинко, краснея. - Что
я еще мог придумать? Денег у меня хватило только на покупку  этого  ящика,
да еще чтобы запастись кое-какой провизией на дорогу  и  отправить  самого
себя багажом, с помощью одного услужливого приятеля...  Ведь  один  только
билет от Тифлиса до Пекина стоит тысячу франков... Но, клянусь вам,  когда
я их заработаю, то возмещу Компании все убытки... Поверьте, что...
   - Я в этом не сомневаюсь, Кинко, я вам верю... И как только вы приедете
в Пекин...
   - Зинка предупреждена. Ящик отвезут прямо к ней на квартиру,  на  улицу
Ша-Хуа, и она...
   - Заплатит за доставку?
   - Да, сударь.
   - И с большим удовольствием, я за это ручаюсь...
   - Конечно... ведь мы так любим друг друга!
   - И, кроме того, Кинко, чего не сделаешь для жениха, который  на  целых
две  недели  согласился  стать  багажом  и  носить  на  себе  обозначения:
"Осторожно, зеркала! Не кантовать! Беречь от сырости!"
   - И вы еще потешаетесь над бедным человеком!
   - Что вы, у меня этого и в мыслях нет... Можете быть уверены, я  сделаю
все, что в моих силах, чтобы вы прибыли к мадемуазель Зинке Клорк сухим  и
неразбитым, и вообще в полной сохранности!
   - Еще раз благодарю вас, сударь, - отвечает Кинко, пожимая мне руку.  -
Поверьте, что я не окажусь неблагодарным.
   - Э, мой друг, я и так буду вознагражден... И даже с избытком!
   - Каким же образом?
   - Я опишу в газете все ваше путешествие из Тифлиса в Пекин. Разумеется,
когда вы будете уже вне опасности. Вообразите только,  какое  сенсационное
заглавие: "Влюбленный в ящике! Зинка  и  Кинко!!  Полторы  тысячи  лье  по
Центральной Азии в багажном вагоне!!!"
   Молодой румын не мог сдержать улыбки.
   - Только не нужно очень торопиться... - сказал он.
   - Не бойтесь! Осторожность и скромность гарантированы -  как  в  лучших
брачных конторах.
   Из предосторожности я подошел к двери вагона, чтобы удостовериться, что
нам не грозит опасность, а затем наш разговор продолжался.
   Разумеется, Кинко пожелал узнать, каким образом я раскрыл его тайну.  Я
рассказал ему, что обратил внимание на его ящик во время  переправы  через
Каспий, а потом услышал чье-то дыхание и подумал, что  в  ящике  находится
какое-то  животное.  И  тут  Кинко  развеселился.  Ему  показалось   очень
забавным, что я принял его за  хищного  зверя.  Это  он-то  хищник!  Самое
большее - верная собачонка. Но я тут же сообщил ему, что когда он  чихнул,
это помогло мне возвести его на лестнице живых существ до ранга человека.
   - А знаете,  -  сказал  он  мне,  понижая  голос,  -  что  случилось  в
позапрошлую ночь? Я решил уже, что все кончено... Вагон, как  всегда,  был
заперт, я зажег мою лампочку и только стал ужинать... как вдруг  в  стенку
ящика кто-то постучал...
   - Это был я, Кинко. Мы могли бы познакомиться в ту же ночь... Но  когда
я хотел уже с вами заговорить, поезд вдруг налетел на какого-то  верблюда,
имевшего неосторожность преградить нам путь, и резко затормозил.  Началась
суматоха, я едва успел выбежать на площадку...
   - Так это были вы! - восклицает Кинко. - Ну,  теперь  я  могу  свободно
вздохнуть!.. Если бы вы знали, какого страха натерпелся!..  Я  решил,  что
меня выследили, узнали, что я еду в ящике... Я уже представлял  себе,  как
за мной приходят, передают полицейским агентам, берут под арест, сажают  в
тюрьму в Мерве или Бухаре. Ведь русская полиция шутить  не  любит!  И  моя
маленькая Зинка тщетно ждала бы меня в Пекине... и  я  никогда  больше  не
увидел бы ее... если бы только не продолжил путешествие пешком... Но я  на
это решился бы, честное слово, сударь, решился бы!
   И он говорит так убедительно, что невозможно усомниться  в  незаурядной
энергии этого молодого румына.
   - Я очень жалею, мой храбрый Кинко, что причинил вам столько огорчений,
- объясняю я, - но теперь вы успокоились, и я смею думать, что с тех  пор,
как мы стали друзьями, ваши шансы на успех даже возросли.
   Затем я прошу Кинко показать мне, как он устроился в ящике.
   Оказалось - очень просто и как нельзя лучше придумано. В глубине  ящика
- сиденье, но не вдоль стенки, а под углом, так что легко  можно  вытянуть
ноги; под сиденьем - нечто вроде треугольного короба с крышкой - кое-какие
припасы и, если так можно выразиться,  столовые  принадлежности:  складной
ножик и металлическая кружка, на одном гвоздике - плащ и одеяло, на другом
- маленькая лампочка, которой он пользуется по ночам.
   Само собой разумеется, что выдвижная стенка позволяет  узнику  в  любую
минуту покинуть свою тесную тюрьму. Но если бы носильщики не посчитались с
предостерегающими надписями и поставили ящик среди груды багажа, Кинко  не
смог бы  отодвинуть  створку  и  вынужден  был  бы  запросить  помощи,  не
дожидаясь конца путешествия. Но у влюбленных, как видно, есть свой бог,  и
он, несомненно, покровительствует Зинке и Кинко. Румын рассказал мне,  что
он каждую ночь  имеет  возможность  прогуливаться  по  вагону,  а  однажды
отважился даже выйти на платформу.
   - Я и об этом знаю, Кинко... Это было в Бухаре... Я вас видел...
   - Видели?
   - Да, и подумал, что вы хотите убежать. Но я узнал вас  только  потому,
что смотрел в дырки ящика, когда заходил в багажный вагон. Никому  другому
и в голову не могло прийти в чем-нибудь  вас  заподозрить.  Но  это  очень
опасно. Не повторяйте больше таких экспериментов.  Предоставьте  уж  лучше
мне позаботиться о том, чтобы вы были сыты. При первом  удобном  случае  я
принесу вам какую-нибудь еду.
   - Благодарю вас, господин Бомбарнак, очень  вам  благодарен!  Теперь  я
могу не бояться, что меня откроют... Разве только на китайской  границе...
или, скорее, в Кашгаре.
   - А почему в Кашгаре?
   - Говорят, таможенники там очень строго следят за  грузами,  идущими  в
Китай. Я боюсь, как бы они не стали осматривать багаж...
   - Действительно, Кинко, вам предстоит пережить несколько трудных часов.
   - И если меня обнаружат...
   - Я буду рядом и сделаю все возможное, чтобы с вами не случилось ничего
плохого.
   - Ах, господин Бомбарнак! - восклицает Кинко. - Как  мне  отблагодарить
вас за доброту?
   - Очень легко, мой друг.
   - Но как?
   - Пригласите меня на вашу свадьбу.
   - О, конечно, господин Бомбарнак, вы  будете  нашим  первым  гостем,  и
Зинка вас поцелует.
   - Она только исполнит свой долг, а я верну ей взамен два поцелуя.
   Мы обмениваемся последним рукопожатием, и, право, мне  кажется,  что  у
этого славного малого  на  глаза  навернулись  слезы.  Он  погасил  лампу,
задвинул створку, и, уходя, я еще раз услышал из  ящика  "спасибо"  и  "до
свиданья".
   Я выхожу из багажного вагона, затворяю дверь  и  убеждаюсь,  что  Попов
продолжает еще спать. Несколько минут я дышу  свежим  ночным  воздухом,  а
затем возвращаюсь на свое место рядом с майором Нольтицем.
   И прежде чем закрыть глаза, я думаю об этом эпизодическом персонаже - о
молодом румыне, благодаря которому мои путевые  заметки  должны  читателям
показаться еще более интересными.





   В 1870 году русские пытались основать в Ташкенте  ярмарку,  которая  не
уступала  бы  Нижегородской.  Попытка  не   удалась,   потому   что   была
преждевременной. А двадцатью годами позже дело  легко  решилось  благодаря
Закаспийской железной дороге, соединившей Ташкент с Самаркандом.
   Теперь туда стекаются толпами не только купцы со своими товарами, но  и
богомольцы -  пилигримы.  Можно  себе  представить,  какой  размах  примет
паломничество, когда правоверные мусульмане смогут отправляться в Мекку по
железной дороге!
   Пока же мы находимся в Ташкенте, и стоянка  здесь  продлится  не  более
двух с половиной часов.
   Я не успею осмотреть город,  хотя  он  этого  вполне  заслуживает.  Но,
признаться, все туркестанские города выглядят на одно лицо. Сходства между
ними больше, чем различия. Повидав один из них, смело можешь сказать,  что
видел и другой, если не вдаваться в подробности.
   Мы  проезжаем  тучные  поля,  обсаженные   рядами   стройных   тополей,
виноградные  плантации  и  прекрасные  фруктовые   сады.   Наконец   поезд
останавливается у нового города.
   Я не раз уже сообщал читателям, что после присоединения Средней Азии  к
России рядом со старыми городами выросли новые. Мы наблюдали это в Мерве и
Бухаре, в Самарканде и Ташкенте.
   В старом Ташкенте - те же  извилистые  улицы,  невзрачные,  глинобитные
домики, довольно неприглядные базары, караван-сараи, сложенные из "самана"
- высушенного на солнце необожженного кирпича, несколько мечетей и школ.
   Население  приблизительно  такое  же,  как  и  в  других  туркестанских
городах: узбеки, таджики, киргизы, ногайцы,  евреи,  незначительное  число
афганцев и индусов и - что совсем неудивительно - много  русских,  которые
устроились здесь, как у себя дома.
   Пожалуй, в Ташкенте евреи сосредоточились в большем количестве,  чем  в
других городах. С тех пор, как  город  перешел  к  русской  администрации,
положение их значительно улучшилось; они получили гражданские права.
   Осмотру города я могу посвятить только два часа и делаю это с  присущим
мне репортерским усердием. Пробегаю по большому базару, простому  дощатому
строению,  где  грудами  навалены  восточные  материи,   шелковые   ткани,
металлическая посуда и различные образцы китайского ремесла, между прочим,
великолепно выполненные фарфоровые изделия.
   На  улицах  старого   Ташкента   вы   нередко   встретите   женщин.   И
неудивительно! К великому  неудовольствию  мусульман  в  этой  стране  нет
больше рабынь. Женщина становится свободной даже и в своей домашней жизни.
   Майор Нольтиц рассказал мне, что слышал сам от одного  старого  узбека:
"Могуществу мужа пришел конец. Теперь нельзя побить жену без  того,  чтобы
она не пригрозила тебе царским судом. Это же настоящее разрушение брака!"
   Я не знаю, бьют ли еще здесь жен или нет, но если муж  это  делает,  то
прекрасно знает, что его могут привлечь к ответственности. Верите ли?  Эти
странные восточные люди не усматривают  никакого  прогресса  в  запрещении
рукоприкладства! Быть может, они помнят,  что  земной  рай  находился,  по
преданию, неподалеку от здешних мест, между Сырдарьей  и  Амударьей;  быть
может, они не забыли, что праматерь наша Ева жила в этом первобытном  саду
и,  без  сомнения,  не  совершила   бы   первородного   греха,   если   бы
предварительно  была  немножко  побита?  Впрочем,   не   стоит   на   этом
останавливаться.
   Мне, правда, не довелось, подобно  госпоже  Уйфальви-Бурдон,  услышать,
как    местный    оркестр    исполняет     "Нантерских     пожарных"     в
генерал-губернаторском саду, потому что в этот день играли "Отца  победы".
И хотя эти мотивы отнюдь не местные, они  звучали  не  менее  приятно  для
французского уха.
   Мы покинули Ташкент ровно  в  одиннадцать  часов  утра.  Местность,  по
которой проходит железная дорога, дальше становится разнообразней.  Теперь
это волнистая равнина,  всхолмленная  первыми  отрогами  восточной  горной
системы. Мы приближаемся к Памирскому плато. Тем не менее, поезд сохраняет
нормальную скорость на всем стапятидесятикилометровом перегоне до Ходжента
[с 1936 г. - Ленинабад].
   Мысли  мои  опять  возвращаются  к  храброму  Кинко.  Его  незатейливая
любовная история тронула меня до глубины души. Жених отправлен  багажом...
Невеста платит за доставку... Я уверен, майор Нольтиц  заинтересовался  бы
парой голубков, один из которых заперт в клетке. Он ни за что бы не  выдал
этого железнодорожного "зайца"... Меня так и подмывает подробно рассказать
ему о моей вылазке в багажный вагон. Но секрет  ведь  принадлежит  не  мне
одному, и я не вправе его разглашать.
   Итак, я держу язык на привязи, а  следующей  ночью,  если  представится
возможность, попытаюсь принести чего-нибудь съестного  моему  ящику,  или,
лучше сказать, улитке. Разве Кинко в его деревянном футляре не походит  на
улитку в раковине, хотя бы потому, что он  может  ненадолго  выглянуть  из
своего "домика"!
   В Ходжент мы прибываем в три часа пополудни. Земля  здесь  плодородная,
покрытая  сочной  зеленью,   заботливо   возделанная.   Огороды,   которые
содержатся в большом порядке, чередуются с громадными  лугами,  засеянными
клевером, приносящим ежегодно четыре или пять покосов. Дороги,  ведущие  в
город, обсажены длинными рядами старых тутовых деревьев, привлекающих взор
своими причудливыми стволами и прихотливо изогнутыми ветками.
   И этот город разделен на две половины - старую и  новую.  Если  в  1868
году в Ходженте насчитывалось только тридцать  тысяч  жителей,  то  теперь
население увеличилось до сорока пяти - пятидесяти тысяч. Чем же  объяснить
такой быстрый прирост населения? Не  близким  ли  соседством  двух  частей
города?  Или,  быть  может,  заразительным  примером  плодовитой  Небесной
Империи? Нет, конечно. Это - естественное  следствие  расширения  торговых
связей: новые рынки притягивают к себе продавцов и покупателей.
   В Ходженте мы стоим три  часа.  Я  наношу  городу  беглый  репортерский
визит, прогуливаюсь по берегу Сырдарьи. Через эту мутную  реку,  омывающую
подножье высоких  гор,  перекинут  мост,  под  средним  пролетом  которого
проходят довольно крупные суда.
   Погода очень жаркая. Так как  город,  словно  ширмой,  защищен  горами,
степные ветры до него не доходят. Это  один  из  самых  душных  городов  в
Туркестане.
   Я  встретил  супругов  Катерна,  восхищенных  своей  экскурсией.  Комик
настроен весьма благодушно.
   - Я никогда не забуду Ходжента, господин Клодиус, - заявляет он.
   - Почему?
   - Видите вы эти персики? - отвечает он, показывая мне увесистый пакет с
фруктами.
   - Они превосходны...
   - И совсем не  дороги!  Четыре  копейки  за  килограмм,  иначе  говоря,
двенадцать сантимов!
   - Это потому, - отвечаю я, - что персиками тут хоть пруд пруди.  Персик
- азиатское яблоко, и первая его вкусила, некая... мадам  Адам  [намек  на
библейскую легенду о грехопадении Адама и Евы].
   - В таком случае, я ее охотно прощаю!  -  восклицает  госпожа  Катерна,
впиваясь зубами в сочный плод.
   От Ташкента рельсовый путь круто спускается к  югу,  по  направлению  к
Ходженту, а оттуда поворачивает к востоку на Коканд. На станции Ташкент он
ближе  всего  подходит  к  Великой  Сибирской   магистрали.   Сейчас   уже
прокладывается  новая   ветка,   которая   вскоре   соединит   Ташкент   с
Семипалатинском, и таким образом железные дороги Средней Азии  примкнут  к
дорогам Северной Азии, образуя единую сеть  [напомним  читателям,  что  ко
времени выхода романа Закаспийская дорога доходила только до Самарканда, а
линия, соединяющая через Семипалатинск Среднюю  Азию  с  Сибирью  (будущий
Турксиб!), еще даже не проектировалась; это -  один  из  многих  примеров,
когда фантазия Жюля Верна спустя несколько десятилетий получила  жизненное
подтверждение].
   За Кокандом мы повернем прямо на восток,  и,  миновав  Маргелан  и  Ош,
помчимся   вдоль    ущелий    Памирского    плато,    чтобы    выйти    на
туркестано-китайскую границу.
   Едва поезд тронулся, как пассажиры заполнили вагон-ресторан. Я не  вижу
среди них ни одного незнакомого лица. Новые пассажиры  появятся  только  в
Кашгаре. Там русская кухня уступит место "небесной", и, хотя это  название
напоминает нектар и амброзию Олимпа, возможно, что мы  много  потеряем  от
такой перемены.
   Фульк Эфринель сидит на своем обычном  месте.  Янки  относится  к  мисс
Горации Блуэтт без фамильярности, но легко почувствовать, что  между  ними
установилась  интимная   дружба,   основанная   на   сходстве   вкусов   и
наклонностей. Никто из нас не сомневается, что дело идет к  браку,  и  они
заключат его, как только  сойдут  с  поезда.  Это  будет  достойный  финал
железнодорожного романа американца и англичанки. По правде  говоря,  роман
Зинки Клорк и Кинко мне-гораздо больше по душе.
   Мы в своей компании. "Мы" - это самые симпатичные  из  моих  номеров  -
майор Нольтиц, супруги Катерна,  молодой  Пан  Шао,  который  отвечает  на
тяжеловесные шутки комика тонкими парижскими остротами.
   Обед хороший, настроение веселое.  Мы  знакомимся  с  третьим  правилом
благородного венецианца Корнаро, давшего определение истинной меры  еды  и
питья. Пан Шао сам вызывает доктора на этот разговор, и  Тио  Кин  поучает
его с истинно буддийской невозмутимостью.
   - Это правило, - говорит он, - основано на том, что каждый темперамент,
в зависимости от пола, возраста, физического сложения и  жизнеспособности,
требует разного количества пищи.
   - А каковы, доктор, потребности  вашего  собственного  темперамента?  -
интересуется господин Катерна.
   - Четырнадцать унций  [устаревшая  мера  аптекарского  веса;  около  30
граммов] твердой и жидкой пищи...
   - В час?
   - Нет, сударь, в день, - отвечает  Тио  Кин,  -  и  такой  именно  меры
придерживался знаменитейший Корнаро с тридцатишестилетнего  возраста,  что
помогло ему сохранить физические и  умственные  силы,  чтобы  написать  на
девяносто пятом году свой четвертый трактат и дожить до ста двух лет.
   - По этому поводу дайте мне, пожалуйста, пятую  котлету!  -  восклицает
Пан Шао, разражаясь хохотом.
   Ничего нет приятнее дружеской беседы за хорошо сервированным столом. Но
обязанности призывают меня пополнить записную книжку заметками о  Коканде.
Мы должны прибыть туда в девять вечера, когда будет уже темно.  Поэтому  я
прошу майора поделиться со мной некоторыми сведениями  об  этом  городе  -
последнем значительном городе на территории русского Туркестана.
   - Мне это тем легче сделать, -  отвечает  майор,  -  что  я  пятнадцать
месяцев служил в Кокандском гарнизоне.  Очень  жаль,  что  вы  не  сможете
посетить этот город, полностью сохранивший свой азиатский облик,  так  как
мы еще не успели прилепить к  нему  новые  кварталы.  Вы  увидели  бы  там
площадь - второй такой  не  найти  во  всей  Азии;  величественный  дворец
Худоярхана, на холме в сто метров высотой, в котором остались от  прежнего
правителя пушки работы узбекских мастеров. Дворец этот считается, и не без
оснований, могу вас  уверить,  настоящим  чудом  архитектуры.  Вы  теряете
счастливую возможность употребить самые изысканные эпитеты,  какие  только
есть в вашем языке, чтобы  описать  приемный  зал,  обращенный  в  русскую
церковь; длинный лабиринт комнат с паркетом из карагача; розовый павильон,
где с чисто восточным гостеприимством  встречали  иностранцев;  внутренний
двор, расцвеченный мавританским  орнаментом,  напоминающим  восхитительные
архитектурные причуды Альгамбры [дворец в Испании, замечательный  памятник
мавританского зодчества XIII-XIV веков]; террасы  с  прекрасным  видом  на
город и окрестности; красивые здания гарема, где жили  в  добром  согласии
жены султана - тысяча жен, больше на целую сотню,  чем  у  царя  Соломона;
кружевные фасады, сады с прихотливыми сводами и беседками  из  разросшихся
виноградных лоз... Вот что могли бы вы увидеть в Коканде...
   - Но я уже увидел это вашими глазами,  дорогой  майор,  и  читатели  не
будут на меня в обиде. Скажите мне только еще, есть ли в Коканде базар?
   - Туркестанский город без базаров - все равно, что Лондон без доков,  -
отвечает майор.
   - И Париж без театров! - восклицает первый комик.
   - Да, в Коканде есть несколько базаров, и  один  из  них  находится  на
мосту через реку Сох, проходящую через город  двумя  рукавами.  На  базаре
продаются лучшие азиатские ткани, за которые платят золотыми "тилля" -  на
наши деньги три рубля шестьдесят копеек.
   - А теперь, майор, вы расскажете мне о мечетях?
   - Пожалуйста.
   - И о медресе?
   - С большим удовольствием, господин репортер, но лишь для  того,  чтобы
вы знали, что здешние мечети и медресе не идут  ни  в  какое  сравнение  с
бухарскими и самаркандскими.
   Я  воспользовался  любезностью  майора  Нольтица,  и,  благодаря   ему,
читатели "XX века" получат хоть некоторое представление о  Коканде.  Пусть
мое перо бросит беглый луч на этот  город,  смутный  силуэт  которого  мне
удастся, быть может, разглядеть в темноте!
   Сильно затянувшийся обед неожиданно закончился, когда господин  Катерна
изъявил готовность прочесть нам какой-нибудь монолог.
   Вы,  конечно,  легко  догадаетесь,  как   охотно   было   принято   это
предложение.
   Наш поезд все больше и больше начинает напоминать городок на колесах. В
нем есть даже свой "клуб" - вагон-ресторан,  где  мы  находимся  в  данную
минуту.
   И вот, в  восточной  части  Туркестана,  в  четырехстах  километрах  от
Памирского плоскогорья, за десертом после превосходного обеда, поданного в
салоне трансазиатского поезда Узун-Ада - Пекин, было  с  большим  чувством
прочитано "Наваждение", прочитано со  всем  талантом,  присущим  господину
Катерна, первому комику, ангажированному на предстоящий сезон в шанхайский
театр.
   - Сударь, - говорит ему Пан Шао, - примите мои самые искренние похвалы.
Я уже слышал Коклена-младшего... [Коплен младший (1848-1909) - французский
комедийный актер]
   - О, это мастер, сударь, великий мастер!..
   - К которому вы приближаетесь...
   - Мне это очень лестно, очень лестно!..
   Дружеские "браво", которыми закончилось выступление господина  Катерна,
бессильны были сбить сэра Фрэнсиса  Травельяна,  не  устававшего  выражать
нечленораздельными  восклицаниями  свое  неудовольствие  обедом,   который
показался ему отвратительным. Да он вообще не способен к веселью, хотя  бы
даже к "грустному веселью", что было свойственно его соотечественникам еще
четыреста лет тому назад, если верить Фруассару... [французский  летописец
XIV века]  Впрочем,  на  этого  ворчливого  джентльмена  никто  больше  не
обращает внимания.
   Барон Вейсшнитцердерфер  ни  слова  не  понял  из  маленького  шедевра,
прочитанного первым комиком, а  если  бы  и  понял,  то  вряд  ли  одобрил
"парижскую монологоманию".
   А величественный Фарускиар вместе с неразлучным Гангиром, при  всей  их
сдержанности и невозмутимости, казалось, все же проявили некоторый интерес
к странным жестам и забавным интонациям господина Катерна...
   Это  не  ускользнуло  от  внимания  актера,  очень  чувствительного   к
настроению зрителей, и он сказал мне, вставая из-за стола:
   -  Сеньор  монгол  просто  великолепен!..  С  каким   достоинством   он
держится!.. Сколько в нем величия!.. Настоящий человек Востока!..  Гораздо
меньше нравится мне его товарищ... Такого можно  было  бы  взять  лишь  на
третьи роли. Не правда ли, Каролина, этот великолепный монгол был бы очень
хорошим Моралесом в "Пиратах саванн"?
   - Только не в этом костюме, - сказал я.
   - А почему бы и нет, господин Клодиус? Однажды  я  играл  в  Перпиньяне
полковника де  Монтеклена  из  "Женевской  усадьбы"  в  мундире  японского
офицера.
   - И как ему аплодировали! - заметила госпожа Катерна.
   Поезд  идет  по  гористой  местности.  Рельсовый  путь  делает   частые
повороты. То и дело мы проезжаем через виадуки и тоннели, которые  дают  о
себе знать гулким грохотом вагонов.
   Спустя некоторое время Попов объявил, что  мы  вступили  на  территорию
Ферганы, прежнего Кокандского ханства, присоединенного  к  России  в  1876
году с семью составляющими его округами. Эти округа, населенные по большей
части узбеками,  управляются  окружными  начальниками,  их  помощниками  и
"городскими головами".
   Дальше опять простирается  степь,  настолько  плоская  и  гладкая,  что
госпожа Уйфальви-Бурдон сравнила ее с зеленым сукном бильярдного стола.  И
по этой ровной поверхности катится не шар из слоновой  кости,  а  экспресс
Великой Трансазиатской магистрали, делающий шестьдесят километров в час.
   Проехав станцию Чучай, мы останавливаемся в девять часов у  Кокандского
вокзала. Остановка двухчасовая, поэтому мы сходим на платформу.
   Спустившись с площадки, я подхожу  к  майору  Нольтицу  как  раз  в  ту
минуту, когда он обращается к Пан Шао с вопросом:
   - Вы знали этого мандарина Иен Лу, тело которого везут в Пекин?
   - Нет, не знал.
   - Должно быть, он был очень важной персоной, судя по  тому,  какие  ему
воздают почести.
   - Вполне возможно, майор. Ведь  у  нас  в  Поднебесной  Империи  немало
важных персон.
   - В таком случае, мандарин Иен Лу?..
   - Но я даже не слыхал о нем.
   Зачем майор Нольтиц спросил об этом у молодого  китайца  и  почему  его
вдруг заинтересовал именитый покойник?





   Коканд. Двухчасовая остановка. Темно, как ночью. Большинство пассажиров
уже приготовили постели и не собираются выходить из вагона.
   Я прогуливаюсь по платформе и курю. Коканд - довольно крупная станция с
запасными путями и паровозным депо. Локомотив, который вез нас от Узун-Ада
по ровной, почти горизонтальной местности,  будет  здесь  заменен  другим,
более мощным. Среди ущелий Памирского  плоскогорья,  на  крутых  подъемах,
нужны машины, обладающие большей силой тяги.
   Я слежу за  маневрами.  Когда  локомотив  с  тендером  были  отцеплены,
багажный вагон, где находится Кинко, оказался в голове поезда.
   Молодой румын поступит крайне  неосмотрительно,  если  вздумает  сейчас
выйти на платформу. Его тотчас  же  заметят  "городовые",  которые  так  и
шныряют взад и вперед, пристально разглядывая каждого пассажира.  Тихонько
сидеть в своем ящике и не высовываться из вагона - это самое  лучшее,  что
может сделать мой номер 11. А я тем временем раздобуду какой-нибудь еды  и
постараюсь проникнуть к нему до отхода поезда.
   Вокзальный буфет открыт. Как хорошо, что там нет Попова,  а  то  бы  он
удивился и спросил, зачем я запасаюсь провизией. Ведь  в  вагоне-ресторане
есть все необходимое.
   Немного холодного мяса, хлеба и бутылку водки -  вот  и  все,  что  мне
удается получить в буфете.
   На вокзале довольно темно. Горят лишь  несколько  тусклых  ламп.  Попов
разговаривает с каким-то железнодорожным служащим. Новый локомотив еще  не
подан. Момент подходящий!  Незачем  ждать,  пока  мы  выйдем  из  Коканда.
Повидавшись с Кинко, я смогу, по крайней мере, провести спокойную ночь,  а
спать мне, признаться, очень хочется.
   Поднимаюсь на площадку и, убедившись, что меня никто не видит,  прохожу
в багажный вагон и, чтобы предупредить Кинко, говорю вполголоса:
   - Это я!
   Он сидит в своем  ящике.  Советую  ему  быть  еще  более  осторожным  и
поменьше расхаживать по вагону. Провизии он очень обрадовался, потому  что
еды у него почти не осталось.
   - Не знаю, как вас и благодарить, господин Бомбарнак, - говорит он.
   - Раз не знаете, так избавьте себя от этой  заботы,  дорогой  Кинко,  -
отвечаю я. - Так будет проще.
   - Сколько времени мы простоим в Коканде?
   - Два часа.
   - А когда будем на границе?
   - Завтра, в час дня.
   - А в Кашгаре?
   - Еще через пятнадцать часов. В ночь с девятнадцатого на двадцатое.
   - Вот где будет опасно, господин Бомбарнак.
   - Да, Кинко, там будет опасно. Если трудно попасть  в  Россию,  то  еще
труднее  из  нее  выбраться,  когда  у  дверей  стоят  китайцы.  Китайские
таможенники не пропустят через  границу,  пока  внимательно  нас  всех  не
осмотрят. Но такие строгости применяются  только  к  пассажирам,  а  не  к
багажу. А так как этот вагон предназначен  только  для  груза,  идущего  в
Пекин, то я думаю, вам особенно нечего бояться. Итак,  доброй  ночи.  Ради
предосторожности, не буду здесь больше задерживаться...
   - Доброй ночи, господин Бомбарнак! Доброй ночи!
   Я вернулся на свое место и так крепко заснул, что не слышал  сигнала  к
отправлению.
   До рассвета поезд проехал только одну крупную станцию -  Маргелан,  где
стоял очень недолго.
   В Маргелане шестьдесят тысяч жителей, и фактически он является столицей
Ферганской области, а не Коканд, где климат вреден  для  здоровья.  Город,
конечно, делится на две части - русскую  и  туземную.  Однако  в  туземных
кварталах нет ничего примечательного, не  сохранилось  никаких  памятников
старины, а потому читатели не осудят меня за то, что я не  прервал  своего
сна, чтобы окинуть Маргелан беглым взглядом.
   Достигнув Шахимарданской долины, поезд снова выбрался на ровное степное
пространство, что позволило ему развить нормальную скорость.
   В три часа утра - сорокапятиминутная остановка на  станции  Ош.  Тут  я
вторично пренебрег своими репортерскими обязанностями и ничего не  увидел.
Оправдаться я могу лишь тем, что и здесь смотреть не на что.
   За станцией Ош полотно железной дороги выходит  к  границе,  отделяющей
русский  Туркестан   от   Памирского   плоскогорья   и   обширной   страны
кара-киргизов.
   Эту часть Центральной  Азии  непрерывно  тревожат  плутонические  силы,
колеблющие земные недра. Северный Туркестан не раз подвергался воздействию
разрушительных толчков. Здесь еще хорошо помнят землетрясение 1887 года, и
я сам мог видеть в Ташкенте  и  Самарканде  неопровержимые  доказательства
вулканической деятельности. К счастью, подобные  катаклизмы  случаются  не
так уж часто. Но слабые толчки и колебания почвы наблюдаются регулярно  на
протяжении всей длинной  нефтеносной  полосы  -  от  Каспийского  моря  до
Памирского плоскогорья.
   Вообще же эта область - одна из интереснейших частей Центральной  Азии,
какие только может посетить турист. Хотя майору  Нольтицу  не  приходилось
бывать дальше станции Ош, он хорошо знает эти места по современным  картам
и описаниям новейших путешествий. Среди авторов  записок  следует  назвать
Капю и Бонвало - двух французов, которых я  рад  приветствовать,  находясь
вдали от родины. Майору, как и мне, хочется увидеть эти места, а потому мы
оба, с шести часов утра, стоим на вагонной площадке, вооружившись биноклем
и путеводителем.
   Памир по-персидски называется Бам-и-Дуниа, что значит "Крыша мира".  От
него  лучами  расходятся  могучие  горные  цепи   Тянь-Шаня,   Куэнь-Луня,
Каракорума, Гималаев и Гиндукуша. Эта горная система шириною  в  четыреста
километров,  в  течение  стольких   веков   представлявшая   непреодолимую
преграду, покорена и завоевана русским упорством. Славянская раса и желтая
пришли теперь в соприкосновение.
   Да простят мне читатели некоторый  преизбыток  учености,  которой,  как
легко догадаться, я всецело обязан майору Нольтицу.  Вот  что  я  от  него
узнал.
   Европейские путешественники немало потрудились над изучением Памирского
плоскогорья. После Марко Поло, венецианца, жившего в XIII  веке,  кого  мы
встречаем здесь в поздние времена? Англичан - Форсайта, Дугласа,  Бидьюфа,
Йонгхесбенда и знаменитого Гордона, погибшего  в  области  Верхнего  Нила;
русских -  Федченко,  Скобелева,  Пржевальского,  Громбчевского,  генерала
Певцова, князя Голицына, братьев  Грум-Гржимайло;  французов  -  д'Оверня,
Бонвало, Капю, Папена, Брейтеля,  Блана,  Ридгвея,  О'Коннора,  Дютрей  де
Рена, Жозефа Мартена, Гренара, Эдуарда Блана; шведа - доктора Свен-Гедина.
Благодаря этим исследователям, Крыша мира приоткрылась, будто ее коснулась
рука Хромого беса [Хромой бес  -  герой  одноименного  романа  Алена  Рене
Лесажа; летая над Мадридом,  силой  волшебства  он  приподнимает  крыши  и
заглядывает внутрь домов], и все увидели, какие под ней кроются тайны.
   Теперь известно, что  Крышу  мира  образуют  многочисленные  ложбины  и
пологие склоны, находящиеся на высоте более трех тысяч  метров;  известно,
что над ними возвышаются пики Гурумди и Кауфмана, высотою в  двадцать  две
тысячи футов, и вершина Тагарма, в двадцать семь  тысяч  футов;  известно,
что с этой вершины на запад течет река Оксус или  Амударья,  а  на  восток
река Тарим; известно, наконец, что ее склоны составлены главным образом из
первичных горных пород, перемежающихся  со  сланцами  и  кварцем,  красным
песчаником  вторичной  эпохи  и  наносной  глинисто-песчаной  почвой,  так
называемым лессом,  которым  изобилуют  в  Центральной  Азии  четвертичные
отложения.
   Чтобы провести рельсовый путь по этому плоскогорью, строителям  Великой
Трансазиатской магистрали пришлось преодолеть почти невероятные трудности.
Это был вызов, брошенный природе человеческим гением, и победа осталась за
человеком. На этих отлогих проходах,  называемых  киргизами  "бель",  были
сооружены виадуки, мосты, насыпи, траншеи и тоннели. Тут только  и  видишь
крутые повороты и спуски, требующие сильных локомотивов. В  разных  местах
установлены особые машины, подтягивающие поезда на канатах. Одним  словом,
тут  потребовался  геркулесов   труд,   перед   которым   меркнут   работы
американских инженеров в проходах Сьерры-Невады и Скалистых гор.
   Эта безотрадная местность производит гнетущее впечатление,  и  оно  еще
более усиливается по мере того, как поезд, следуя по  причудливым  изгибам
стальной колеи, достигает головокружительных высот. Ни сел, ни  деревушек.
Ничего, кроме редких хижин, где памирец ведет  одинокое  существование  со
своей семьей, своими лошадьми, стадами яков или "кутаров", то есть быков с
лошадиными хвостами, мелких овец с очень густой шерстью.
   Линька этих животных - естественное  следствие  климатических  условий.
Они периодически меняют зимнюю одежду на летний мех. То же самое бывает  и
с собаками - их шерсть выгорает от жгучего летнего солнца.
   Поднимаясь по этим проходам, видишь  иногда  в  туманной  дали  неясные
очертания плоскогорья. Унылый  пейзаж  оживляют  только  небольшие  группы
берез и кусты  можжевельника  -  основные  виды  древесной  растительности
Памира; на бугристых равнинах растут в изобилии тамариск и  полынь,  а  по
краям впадин, наполненных соленой водой, - осока и карликовое  губоцветное
растение, которое киргизы называют "терскенн".
   Майор  перечисляет  еще  некоторых  животных,  относящихся  к  довольно
разнообразной фауне верхнего Памира. Приходится  даже  следить,  чтобы  на
площадку вагона не вскочило ненароком какое-нибудь млекопитающее - медведь
или пантера, - которые не имеют права на проезд ни в первом, ни во  втором
классе.
   Легко  вообразить,  какие  раздались  крики,  когда  стопоходящие   или
представители семейства  кошачьих  вдруг  выскакивали  к  рельсам  с  явно
недобрыми намерениями. Было выпущено несколько револьверных зарядов  -  не
столько из необходимости, сколько для успокоения пассажиров. Днем на наших
глазах ловкий выстрел сразил наповал огромную пантеру в ту  самую  минуту,
когда она собиралась прыгнуть на подножку третьего вагона.
   - Прими мой дар, Маргарита, -  воскликнул  господин  Катерна,  повторяя
реплику Буридана супруге дофина, а  вовсе  не  французской  королеве,  как
неправильно  сказано  в  знаменитой  "Нельской  башне"  [драма  Александра
Дюма-отца].
   Да и  мог  ли  первый  комик  лучше  выразить  свое  восхищение  метким
выстрелом, которым мы обязаны были нашему величественному монголу?
   - Какая твердая рука и какой острый глаз! - говорю я майору Нольтицу.
   Он окидывает Фарускиара подозрительным взглядом.
   Памирская фауна, как я уже сказал, довольно разнообразна.  Там  водятся
еще волки, лисы, бродят стадами "архары" - крупные дикие бараны  с  изящно
изогнутыми рогами. Высоко в небе парят орлы  и  коршуны,  а  среди  клубов
белого пара, которые оставляет позади  себя  наш  локомотив,  кружат  стаи
воронов, голубей и желтых трясогузок.
   День проходит без происшествии.  В  шесть  часов  вечера  мы  пересекли
границу, сделав в общей сложности за четыре дня - от Узун-Ада - около двух
тысяч трехсот километров.  Еще  двести  пятьдесят  километров  -  и  будет
Кашгар. Хотя мы уже находимся  на  территории  китайского  Туркестана,  но
только в Кашгаре перейдем в ведение китайской администрации.
   После обеда, около девяти  часов,  все  разошлись  по  своим  местам  с
надеждой, скажем лучше - с уверенностью,  что  эта  ночь  будет  такой  же
спокойной, как и предыдущая.
   Но вышло совсем иначе.
   В течение двух или трех  часов  поезд  на  быстром  ходу  спускался  со
склонов Памирского плоскогорья, а  потом  пошел  с  обычной  скоростью  по
горизонтальному пути. Около часа ночи меня разбудили громкие крики.  В  ту
же минуту проснулся и майор Нольтиц, проснулись и другие пассажиры.
   Что случилось?
   Пассажиров охватила тревога - волнующая и беспричинная тревога, которую
вызывает малейшее дорожное происшествие.
   - В чем дело? Почему кричат? - со страхом,  спрашивал  на  своем  языке
каждый путешественник.
   Первое, что мне пришло в голову, - мы подверглись нападению. Я  подумал
о Ки Цзане, монгольском разбойнике, встречи с которым я так  легкомысленно
пожелал... в интересах моей репортерской хроники.
   Еще минута, и поезд резко затормозил. Сейчас он остановится.
   Попов с озабоченным видом выходит из багажного вагона.
   - Что произошло? - спрашиваю я.
   - Неприятная история, - отвечает он.
   - Что-нибудь серьезное?
   - Нет, оборвалась сцепка, и два последних вагона остались позади.
   Как только поезд остановился, несколько пассажиров, в том  числе  и  я,
выходят из вагона.
   При свете фонаря легко убедиться, что  обрыв  сцепки  произошел  не  от
злого умысла. Но как бы то ни было, два  последних  вагона  -  траурный  и
хвостовой багажник, оторвались от состава. Когда это случилось и  в  каком
месте?.. Этого никто не знает.
   Трудно даже  представить,  какой  шум  подняли  монгольские  стражники,
приставленные к телу мандарина Иен Лу! Пассажиры, едущие в  их  вагоне,  и
они сами не только  не  заметили,  когда  оборвалась  сцепка,  но  подняли
тревогу спустя только час или два...
   Оставалось лишь одно: дать задний ход и дойти до оторвавшихся вагонов.
   В  сущности,  ничего  нет  проще.  Но  Фарускиар  ведет  себя  в   этих
обстоятельствах довольно странно: он настойчиво требует, чтобы  приступили
к делу не теряя ни минуты, пристает к Попову,  обращается  к  машинисту  и
кочегарам. И тут я впервые услыхал, что он хорошо говорит по-русски.
   В конце концов спорить не о чем. Все понимают, что  нужно  идти  задним
ходом для соединения с отцепившимися вагонами.
   Лишь немецкий барон  пытается  протестовать.  Снова  задержка!..  Опять
опоздание!.. Жертвовать драгоценным временем ради какого-то мандарина,  да
к тому же еще мертвого!..
   Но его упреки пропускают мимо ушей.
   А  сэр  Фрэнсис  Травельян  только  презрительно  пожимал  плечами,   и
казалось, что с уст его вот-вот сорвутся слова:
   "Что за администрация!.. Что за подвижной состав!.. Ну разве  могло  бы
такое случиться на англо-индийских железных дорогах!"
   Майор Нольтиц, как  и  я,  поражен  странным  вмешательством  господина
Фарускиара.  Этот  всегда  невозмутимый,  бесстрастный  монгол,  с   таким
холодным взглядом из-под неподвижных век,  мечется  теперь  из  стороны  в
сторону, охваченный какой-то непонятной тревогой, с которой,  по-видимому,
он не в силах совладать. Его спутник встревожен ничуть не меньше.
   Но почему их так интересуют отцепившиеся вагоны? Ведь  там  у  них  нет
никакого  багажа.  Может  быть,  они  испытывают  пиетет  перед   покойным
мандарином Иен Лу? Не потому ли они  так  упорно  наблюдали  в  Душаке  за
траурным вагоном? Что бы там ни было,  но  майор,  кажется,  их  в  чем-то
подозревает!
   Как только мы вернулись на свои места,  поезд  двинулся  задним  ходом.
Немецкий барон снова пытается возражать, но Фарускиар кидает на него такой
свирепый взгляд, что он немедленно замолкает и уходит ворчать в свой угол.
   Прошло больше часа. На востоке  уже  занималась  заря,  когда  в  одном
километре от поезда были замечены потерянные вагоны.
   Фарускиар и Гангир пожелали присутствовать при сцепке. Наблюдая за этой
торжественной процедурой, мы с майором Нольтицем  обратили  внимание,  что
они обменялись  несколькими  словами  с  тремя  монгольскими  стражниками.
Впрочем, тут нечему удивляться - ведь они соотечественники!
   Все расходятся по своим вагонам. Поезд трогается и  набирает  скорость,
чтобы хоть отчасти наверстать потерянное время.
   И все-таки в столицу  китайского  Туркестана  мы  прибываем  с  большим
опозданием - в половине пятого утра.





   Восточный  Туркестан,  или  Кашгария,  является  как  бы   продолжением
русского  Туркестана  [Туркестаном  раньше  называли  обширную  область  в
Средней Азии,  охватывавшую  провинции  Западного  Китая,  северную  часть
Афганистана и среднеазиатские территории России].
   Вот что писала газета "Нувель Ревю":
   "Центральная Азия лишь тогда  станет  великой  страною,  когда  русская
администрация распространит свое  влияние  на  Тибет,  или  когда  русские
овладеют Кашгаром".
   Наполовину это уже сделано. Рельсовый путь,  проложенный  через  Памир,
соединил русские железные дороги  с  китайскими,  обслуживающими  Небесную
Империю от одной границы до другой. Столица Кашгарии теперь  настолько  же
русская, как и  китайская.  Славянская  и  желтая  расы  пришли  в  тесное
соприкосновение и живут в полном согласии.  Долго  ли  они  будут  добрыми
соседями?  Представляю  другим  строить  прогнозы   на   будущее;   я   же
довольствуюсь настоящим.
   В Кашгар  мы  прибыли  в  половине  пятого;  отправление  назначено  на
одиннадцать часов.  На  этот  раз  железнодорожная  Компания  не  пожалела
времени путешественников. Я успею осмотреть город, даже при  условии,  что
не меньше часа отнимут всякие формальности, которые учиняются не на  самой
границе, а в Кашгаре. Говорят, что русские и китайские власти  стоят  друг
друга, как только дело коснется  проверки  бумаг  и  паспортов.  Такая  же
мелочная требовательность, такие же придирки. Как грозно  звучит  в  устах
китайского чиновника формула: "Трепещи и повинуйся!",  сопровождающая  акт
подписания документа на право пребывания в пределах Поднебесной Империи!
   Итак, я должен трепетать и повиноваться китайским пограничным  властям.
Мне невольно вспоминаются страхи и опасения Кинко.  Ему  и  в  самом  деле
может не поздоровиться, если проверять будут не только  пассажиров,  но  и
тюки и ящики в багажном вагоне.
   Когда мы подъезжали к Кашгару, майор Нольтиц сказал мне:
   - Не думайте, что китайский Туркестан сильно отличается от русского. Мы
еще не на земле пагод, ямыней, джонок, драконов, разноцветных фонариков  и
фарфоровых башен. Кашгар, так же как  Мерв,  Бухара  и  Самарканд,  прежде
всего - двойной город. Вообще города Центральной Азии походят  на  двойные
звезды - с тем лишь различием, что они не вращаются один вокруг другого.
   Замечание майора вполне справедливо. Теперь уже не то  время,  когда  в
Кашгарии царствовал эмир, когда монархия Якуб-бека [Якуб-бек - выходец  из
Средней Азии, сановник кокандского хана; возглавил антикитайское восстание
магометан, захватил власть в Кашгарии и объявил себя  главой  независимого
государства со столицей  в  Кашгаре;  Якуб-бек  насильственно  насаждал  в
Кашгарии магометанскую религию, за что турецкий султан пожаловал ему титул
эмира; после смерти Якуб-бека в 1877 г.  Кашгария  снова  стала  китайской
провинцией] была так сильна в туркестанской провинции, что  даже  китайцы,
если они хотели жить спокойно, отрекались от религии Будды  и  Конфуция  и
переходили в магометанство. Сейчас, в конце века [в конце  XIX  века],  мы
уже не находим прежней восточной косморамы [косморама (греч.) -  обозрение
мира; картина мира], прежних любопытных нравов, а от  шедевров  азиатского
искусства сохранились только воспоминания или развалины. Железные  дороги,
проложенные через разные страны, постепенно приведут их  к  одному  общему
уровню и сотрут "особые  приметы".  И  тогда  между  народами  установится
равенство, а может быть, братство.
   По правде сказать,  Кашгар  уже  не  столица  Кашгарии,  а  всего  лишь
промежуточная  станция  на  Великой  Трансазиатской  магистрали  -   место
соединения русских и китайских рельсовых путей, точка, которую  пересекает
железная лента длиною почти в три тысячи километров, считая от  Каспия  до
этого города, чтобы протянуться дальше, без малого, еще на  четыре  тысячи
километров, до самой столицы Поднебесной Империи.
   Отправляюсь  осматривать  двойной  город.  Новый  называется  Янги-Шар;
старый - в трех с половиной милях  от  нового  -  это  и  есть  Кашгар.  Я
воспользуюсь случаем посетить оба  города  и  расскажу,  что  представляет
собой и тот и другой.
   Первое замечание: и старый и новый окружает неказистая земляная  стена,
отнюдь не располагающая  в  их  пользу.  Второе  замечание:  архитектурные
памятники отсутствуют, потому что  простые  дома  и  дворцы  построены  из
одинакового материала. Ничего, кроме глины, глины даже не обожженной! А из
высохшей на солнце грязи не выведешь правильных линий, чистых  профилей  и
изящных скульптурных украшений. Архитектурное искусство требует камня  или
мрамора, а их как раз и нет в китайском Туркестане.
   Маленькая, быстро катящаяся коляска доставила нас с майором до Кашгара,
имеющего три мили в окружности. Омывает его двумя рукавами, через  которые
перекинуты  два  моста,  Кызылсу,  что  значит  "Красная   река".   Но   в
действительности она  скорее  желтая,  чем  красная.  Если  вам  захочется
увидеть какие-нибудь интересные развалины, то нужно  отойти  за  городскую
черту, где высятся остатки старой крепости,  насчитывающей  либо  пятьсот,
либо  две  тысячи  лет,  в  зависимости  от  воображения  того  или  иного
археолога. Но что совершенно достоверно - это  то,  что  Кашгар  был  взят
приступом  и  разрушен  Тамерланом.  И  вообще   следует   признать:   без
устрашающих подвигов этого  хромоногого  завоевателя  история  Центральной
Азии была бы удивительно однообразной. Правда, в более позднюю  эпоху  ему
пытались подражать свирепые султаны, вроде Уали-Тулла-хана, который в 1857
году  велел  задушить   Шлагинтвейта,   крупного   ученого   и   отважного
исследователя  азиатского  материка.  Памятник,  установленный   в   честь
Шлагинтвейта,   украшают   две   бронзовые   доски   от    Парижского    и
Санкт-Петербургского географических обществ.
   Кашгар  -  важный  торговый  центр,  в  котором  почти   вся   торговля
сосредоточена в руках русских купцов.  Хотанские  шелка,  хлопок,  войлок,
шерстяные ковры, сукна - вот главные предметы здешнего рынка, и  вывозятся
они даже за пределы Кашгарии  -  на  север  восточного  Туркестана,  между
Ташкентом и Кульджей.
   Настроение сэра Фрэнсиса Травельяна, судя  по  тому,  что  говорит  мне
майор Нольтиц, может еще больше ухудшиться. В самом деле, в 1873  году  из
Кашмира в  Кашгар,  через  Хотан  и  Яркенд,  было  направлено  английское
посольство во главе с Чепменом и Гордоном. Англичане тогда  еще  надеялись
овладеть местным рынком. Но  русские  железные  дороги  соединились  не  с
индийскими, а с китайскими рельсовыми путями,  благодаря  чему  английское
влияние уступило место русскому.
   Население Кашгара смешанное. Немало здесь и китайцев  -  ремесленников,
носильщиков и слуг. Нам с майором Нольтицем не  так  посчастливилось,  как
Чепмену и Гордону. Когда они прибыли в кашгарскую столицу, ее шумные улицы
были заполнены войсками эмира. Нет больше там  ни  конных  "джигитов",  ни
пеших "сарбазов". Исчезли и великолепные корпуса "тайфурши", вооруженных и
обученных на китайский лад, и  отряды  копьеносцев,  и  лучники-калмыки  с
огромными пятифутовыми луками, и "тигры" - стрелки с размалеванными щитами
и фитильными ружьями. Исчезли все живописные  воины  кашгарской  армии,  а
вместе с ними и кашгарский эмир!
   В девять часов вечера мы вернулись в Янги-Шар. И кого же мы увидели  на
одной  из  улиц,  ведущих  к  крепости?  Супругов  Катерна   в   радостном
возбуждении - перед труппой дервишей-музыкантов.
   Слово "дервиш" равнозначно слову "нищий",  а  нищий  в  этой  стране  -
законченное проявление тунеядства. Но какие смешные жесты, какие  странные
позы во время игры на длиннострунной гитаре, какие акробатические приемы в
танцах, которыми они сопровождают исполнение своих песен и  сказаний,  как
нельзя более светского содержания!
   Инстинкт актера проснулся в нашем комике. Он не может устоять на месте,
это выше его сил! И вот, с бесшабашностью старого матроса и с  энтузиазмом
прирожденного комедианта, он подражает этим жестам, позам,  телодвижениям,
и уже приближается минута, когда он примет участие в  пляске  кривляющихся
дервишей.
   - Э, господин Клодиус, - говорит он мне, - вы видите, не так уж  трудно
повторить упражнения этих молодцов!.. Напишите мне оперетку из  восточного
быта, дайте мне роль дервиша, и вы сами убедитесь, как легко я войду в его
шкуру!
   - Я и не сомневаюсь, милый Катерна, что эта роль будет вам по плечу,  -
ответил я. - Но прежде чем войти в шкуру  дервиша,  войдите  в  вокзальный
ресторан и попрощайтесь с местной кухней, пока над нами  не  взяли  власть
китайские повара.  Мое  предложение  принимается  тем  более  охотно,  что
кашгарское поварское искусство, по словам майора,  пользуется  заслуженной
славой.
   И в самом деле, господин и госпожа Катерна, майор, молодой Пан Шао и  я
поражены и восхищены небывалым количеством и отменным  качеством  поданных
нам блюд. Сладкие  кушанья  прихотливо  чередуются  с  мясными.  Комику  и
субретке, должно быть, навсегда запомнятся,  так  же,  как  и  запомнились
знаменитые ходжентские персики, некоторые блюда,  упомянутые  в  отчете  о
путешествии английского посольства: свиные  ножки,  посыпанные  сахаром  и
поджаренные в сале с особым маринадом, и  почки-фри  под  сладким  соусом,
вперемежку с оладьями.
   Господин Катерна съедает по три порции того и другого.
   - Я наедаюсь впрок, - оправдывает он свой образ действий. - Кто  знает,
чем будут потчевать нас в вагоне-ресторане китайские повара?  Рассчитывать
на плавники акул  не  приходится:  они  могут  оказаться  жестковатыми,  а
ласточкины гнезда, без сомнения, - блюдо не первой свежести!
   В  десять  часов   удары   гонга   возвещают   о   начале   полицейских
формальностей.  Мы  встаем  из-за  стола,  выпив  по  последнему   стакану
шао-сингского вина, и спустя несколько минут собираемся в зале ожидания.
   Все мои номера налицо, разумеется, за  исключением  Кинко,  который  не
отказался бы от такого завтрака и  отдал  бы  ему  должное,  если  бы  мог
принять в нем участие. Вот они: доктор Тио Кин с  неизменным  Корнаро  под
мышкой; Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт, соединившие свои зубы и свои
волосы -  ну,  конечно,  в  фигуральном  смысле;  сэр  Фрэнсис  Травельян,
неподвижный и безмолвный, упрямый и высокомерный, стоит у дверей  и  сосет
сигару;  вельможный  Фарускиар  в  сопровождении  Гангира.  Тут  и  другие
пассажиры -  всего  человек  шестьдесят  или  восемьдесят.  Каждый  должен
поочередно подойти к столу, за которым сидят двое китайцев в  национальных
костюмах: чиновник, бегло говорящий по-русски, и переводчик  с  немецкого,
французского и английского языков.
   Чиновнику лет за пятьдесят; у него голый  череп,  густые  усы,  длинная
коса на спине, на носу очки. В халате с пестрыми разводами, тучный, как  и
подобает  в  его  стране  лицам,  имеющим  вес,   он   кажется   человеком
малосимпатичным. Впрочем, дело идет лишь о проверке документов, и если они
у вас в порядке, не все ли вам равно - приятная или неприятная  физиономия
у чиновника?
   - Какой у него вид! - шепчет госпожа Катерна.
   - Как у настоящего китайца, -  отвечает  первый  комик,  и,  по  правде
говоря, от актера и нельзя требовать большего.
   Я, один из первых, предъявляю  мой  паспорт,  визированный  французским
консулом в Тифлисе и русскими властями в Узун-Ада.  Чиновник  разглядывает
его очень внимательно. Я  настораживаюсь:  от  мандаринской  администрации
можно ждать всяких каверз. Тем не менее, проверка проходит благополучно, и
печать с зеленым драконом признает меня "годным для въезда".
   Документы первого комика и субретки  тоже  в  полном  порядке.  Но  что
делается с  господином  Катерна  в  те  минуты,  когда  их  проверяют!  Он
напоминает  подсудимого,  старающегося  разжалобить  своих  судей,   томно
опускает глаза, виновато улыбается, словно умоляя о помиловании,  или,  по
меньшей  мере,  о  снисхождении,  хотя  самый  придирчивый  из   китайских
чиновников не нашел бы повода для придирок.
   - Готово, - говорит переводчик, протягивая ему паспорта.
   -  Большое  спасибо,  князь!  -   отвечает   господин   Катерна   тоном
провинившегося школяра.
   Фулька Эфринеля и мисс Горацию Блуэтт штемпелюют с такой же  быстротой,
как письма на почте. Если уж у американского маклера и английской маклерши
будет не все "в ажуре", то чего же тогда ждать от остальных?  Дядя  Сэм  и
Джон Буль [дядя Сэм и  Джон  Буль  -  иронические  прозвища  американца  и
англичанина, ставшие нарицательными именами] - два сапога пара!
   И другие путешественники выдерживают  испытание,  не  встретив  никаких
препятствий. Едут ли они  в  первом  или  во  втором  классе,  они  вполне
удовлетворят требованиям китайской администрации, если  смогут  внести  за
каждую визу довольно значительную  сумму  рублями,  таелями  или  сапеками
[таели, сапеки - название старых денежных единиц в Китае].
   Среди путешественников я  замечаю  священника  из  Соединенных  Штатов,
мужчину лет пятидесяти, едущего в Пекин. Это достопочтенный Натаниэль Морз
из Бостона, типичный янки-миссионер, честно торгующий библией. Такие,  как
он, умеют ловко совмещать проповедническую деятельность с  коммерцией.  На
всякий случай заношу его в свой список под номером 13.
   Проверка бумаг молодого  Пан  Шао  и  доктора  Тио  Кина  не  вызывает,
конечно, никаких затруднений, и они любезно обмениваются "десятью тысячами
добрых пожеланий" с представителем китайской власти.
   Когда очередь дошла до майора Нольтица,  случилась  небольшая  заминка.
Сэр  Фрэнсис  Травельян,  представший  перед  чиновником  одновременно   с
майором, по-видимому,  не  склонен  был  уступить  ему  место.  Однако  он
ограничился лишь высокомерными и вызывающими взглядами.  Джентльмен  и  на
этот раз не дал себе труда  открыть  рот.  Должно  быть,  мне  никогда  не
придется услышать его голоса! Русский и англичанин получили  установленную
визу, и тем дело кончилось.
   Величественный Фарускиар подходит к столу вместе с Гангиром.  Китаец  в
очках медленно оглядывает его, а  мы  с  майором  Нольтицем  наблюдаем  за
процедурой. Как выдержит он экзамен? Быть может, мы сейчас узнаем, кто  он
такой.
   Трудно даже передать, как мы были удивлены и поражены последовавшим  за
тем театральным эффектом.
   Едва  только  китайский  чиновник  увидел  бумаги,  предъявленные   ему
Гангиром, - он вскочил с  места  и  сказал,  почтительно  склоняясь  перед
Фарускиаром:
   - Соблаговолите принять от меня десять тысяч добрых пожеланий, господин
директор правления Великой Трансазиатской дороги!
   Один из  директоров  правления!  Так  вот  он  кто,  этот  великолепный
Фарускиар! Теперь все понятно. Пока  мы  находились  в  пределах  русского
Туркестана, он предпочитал сохранять инкогнито,  как  это  делают  знатные
иностранцы, а теперь, на китайском участке пути, он не отказывается занять
подобающее ему положение и воспользоваться своими правами.
   А я-то позволил себе  -  пусть  даже  в  шутку  -  отождествить  его  с
разбойником Ки Цзаном! Ведь и майору Нольтицу  он  казался  подозрительной
личностью!
   Мне хотелось встретить в поезде какую-нибудь важную персону, и  желание
мое, наконец, сбылось. Я постараюсь познакомиться с ним,  буду  обхаживать
его как редкостное растение, и раз уж он говорит по-русски, выжму из  него
подробнейшее интервью...
   И до того я увлекся, что только пожал плечами, когда майор мне шепнул:
   -  Вполне  может  статься,  что  он  один   из   бывших   предводителей
разбойничьих шаек, с которыми железнодорожная Компания  заключила  сделку,
чтобы обеспечить безопасность пути.
   Хватит, майор, довольно шутить!
   Проверка  документов  подходит  к  концу.  Сейчас  откроют   двери   на
платформу. И тут в зал  ожидания  врывается  барон  Вейсшнитцердерфер.  Он
озабочен, он встревожен, он растерян, он  расстроен,  он  обескуражен,  он
возится, он суетится, он озирается. Что  случилось?  Почему  он  вертится,
отряхивается, нагибается, ощупывает себя, как человек,  потерявший  что-то
очень ценное?
   - Ваши документы! - спрашивает у него переводчик по-немецки.
   - Мои документы, - отвечает барона - я их ищу." но не могу найти... Они
были у меня в бумажнике...
   И он шарит в карманах брюк, жилета, пиджака, плаща - а карманов у  него
не меньше двух десятков - шарит и не находит.
   - Поторапливайтесь! Поторапливайтесь! - повторяет переводчик.  -  Поезд
не будет ждать.
   - Я не допущу, я не позволю, чтобы  он  ушел  без  меня!  -  восклицает
барон. - Мои документы... Куда они запропастились?  Я,  наверное,  выронил
бумажник, мне его принесут...
   В эту минуту первый удар гонга  будит  на  вокзале  гулкое  эхо.  Поезд
отойдет через пять минут. А несчастный барон надрывается от крика:
   - Подождите!.. Подождите!.. Donnerwetter [черт возьми! (нем.)], неужели
нельзя потерять несколько минут из уважения к человеку, который  совершает
кругосветное путешествие за тридцать девять дней?..
   - Трансазиатский экспресс не может ждать, - отвечает переводчик.
   Мы с майором Нольтицем  выходим  на  платформу,  между  тем  как  немец
продолжает препираться с невозмутимым китайским чиновником.
   Пока мы отсутствовали, состав  изменился,  так  как  на  участке  между
Кашгаром и Пекином  меньше  пассажиров.  Вместо  десяти  вагонов  осталось
восемь: головной багажный, два первого класса, вагон-ресторан, два  вагона
второго класса, траурный - с  телом  покойного  мандарина  -  и  хвостовой
багажный.  Русские  локомотивы,  которые  везли  нас  от  Узун-Ада,  будут
заменены китайскими, работающими уже не на жидком, а на твердом топливе.
   Первой моей  заботой  было  подбежать  к  головному  багажному  вагону.
Таможенные чиновники как раз осматривают его, и я дрожу за Кинко.
   Впрочем, если бы они открыли обман, весть о нем наделала бы много шуму.
Только бы они не  тронули  ящика,  не  передвинули  на  другое  место,  не
поставили вверх дном или задом наперед! Тогда Кинко не сможет выбраться из
него, и положение осложнится...
   Но вот китайские таможенники выходят из вагона и хлопают дверью.  Я  не
успеваю  даже  заглянуть  внутрь  багажника.  Кажется,  моего  румына   не
обнаружили! При первом удобном случае прошмыгну в багажный  вагон  и,  как
говорят банкиры, "проверю наличность".
   Прежде чем вернуться на свои места, мы  с  майором  Нольтицем  успеваем
пройти в конец поезда.
   Сцена,  свидетелями  которой  мы  становимся,   не   лишена   интереса:
монгольские стражники передают останки мандарина Иен Лу  взводу  китайской
жандармерии, выстроившемуся под зеленым  стягом.  Покойник  переходит  под
охрану  двух  десятков  солдат,  которые  займут  вагон  второго   класса,
прилегающий к траурному. Они вооружены револьверами и ружьями и  находятся
под командой офицера.
   - Должно быть, - говорю я майору, -  этот  мандарин  действительно  был
очень важной персоной, если Сын Неба выслал ему навстречу почетный караул.
   - Или охрану, - отвечает майор.
   Фарускиар с Гангиром тоже присутствовали при этой церемонии,  и  нечему
тут удивляться. Разве такое значительное должностное  лицо,  как  господин
директор правления, не обязан следить  за  знатным  покойником,  вверенным
заботам администрации Великой Трансазиатской дороги?
   Раздается последний удар гонга. Пассажиры спешат в свои вагоны.
   А где же барон?
   Наконец-то! Он вихрем вылетает на платформу. Ему все-таки удалось найти
свои документы в глубине девятнадцатого кармана и в самую последнюю минуту
получить визу.
   - Едущих в Пекин прошу занять места! - зычно возглашает Попов.
   Поезд трогается.





   Теперь поезд идет по рельсам одноколейной китайской дороги. И локомотив
китайский, и управляет им китаец - машинист. Будем надеяться,  что  ничего
худого не случится - ведь с нами едет сам Фарускиар,  один  из  директоров
правления Великой Трансазиатской магистрали.
   А если даже и случится что-нибудь вроде крушения, то это только развеет
дорожную скуку и даст мне материал для хроники. Я вынужден признаться, что
действующие лица, внесенные в мой реестр, не оправдали ожиданий. Пьеса  не
разыгрывается, действие  продвигается  вяло.  Нужен  какой-то  театральный
эффект, который выдвинул бы всех персонажей на авансцену,  как  сказал  бы
господин Катерна, нужен "хороший четвертый акт".
   В самом деле, Фульк Эфринель и мисс Горация Блуэтт  по-прежнему  заняты
своими  интимно-коммерческими  разговорами.  Пан  Шао  и  доктор  Тио  Кин
поразвлекли меня немного и  больше  с  них  ничего  не  возьмешь.  Супруги
Катерна - всего  лишь  обыкновенные  комедианты  и  в  моем  спектакле  не
найдется для них подходящей роли. А Кинко, Кинко,  на  которого  я  больше
всего надеялся... легко переехал границу, благополучно прибудет в Пекин  и
преспокойно женится на своей Зинке Клорк. Да, мне решительно не везет!  Из
покойного мандарина Иен Лу тоже ничего занятного не вытянешь. А между  тем
читатели "XX века" ждут от меня сенсаций!
   Уж не взяться ли мне за немецкого барона!  Нет!  Он  только  смешон,  а
смешное граничит с глупостью. Глупость же - привилегия дураков и потому не
может быть интересной.
   Итак, я возвращаюсь к прежней мысли: нужен главный герой, а  шагов  его
до сих пор не  слышно  даже  за  кулисами.  Больше  медлить  нельзя.  Пора
завязать более близкое знакомство с  великолепным  Фарускиаром.  Инкогнито
его раскрыто, и, возможно, он не будет теперь  таким  замкнутым.  Мы,  так
сказать, подведомственные ему лица, а он, если так можно выразиться, - мэр
нашего городка  на  колесах,  и  как  всякий  мэр  должен  помогать  своим
согражданам. Заручиться покровительством столь важного чиновника полезно и
на тот случай, если бы обнаружился обман Кинко.
   Покинув Кашгар, поезд идет с умеренной  скоростью.  На  противоположном
горизонте рисуются громадные массивы Памирского плоскогорья, а  дальше,  к
юго-западу, проступают  хребты  Болора  -  кашгарского  пояса  с  вершиной
Тагармы, которая теряется в облаках.
   Ума не приложу, как убить время. Майор Нольтиц никогда не бывал в  этих
местах, и я не могу больше делать записи под  его  диктовку.  Доктора  Тио
Кина невозможно оторвать от книжки Корнаро, а Пан Шао, по-видимому,  лучше
знает Париж и Францию, чем Шанхай и Пекин. К тому  же  в  Европу  он  ехал
через Суэцкий канал, и восточный Туркестан знаком ему не больше  Камчатки.
Слов нет, он очень любезный и  приятный  собеседник,  но  на  этот  раз  я
предпочел бы поменьше любезности и побольше оригинальности.
   Потому мне и  приходится  слоняться  из  вагона  в  вагон,  торчать  на
площадках, вопрошать  безмолвный  горизонт,  прислушиваться  к  разговорам
пассажиров.
   А вот и первый комик с  субреткой  о  чем-то  весело  болтают.  Подхожу
поближе. Оказывается, они поют вполголоса.
   "Люблю моих я индюшат... шат... шат", - заводит госпожа Катерна.
   "А я люблю моих овец... вец... вец", - вторит господин Катерна,  мастер
на все руки, который  в  случае  надобности  берется  и  за  баритональные
партии.
   Они, готовясь к выступлению в Шанхае, повторяли знаменитый дуэт Пипо  и
рыженькой Беттины. Счастливые  шанхайцы!  Они  еще  не  знают  "Маскотты"!
[оперетта французского композитора Эдмона Одрана, написана в 1880 году]
   Рядом оживленно беседуют  Фульк  Эфринель  и  мисс  Горация  Блуэтт.  Я
улавливаю конец диалога:
   - Боюсь, что в Пекине вздорожали волосы, - говорит маклерша.
   - А я опасаюсь, - отвечает маклер, - что понизились цены на  зубы.  Вот
если бы  разыгралась  порядочная  война,  русские  повыбивали  бы  челюсти
китайцам...
   Вы слышали что-нибудь подобное? Сражаться только для того, чтобы помочь
американскому торговому дому "Стронг Буль-буль и Кo" сбывать свои изделия!
   Право я не знаю, что и предпринять. Время так медленно тянется, а  ведь
остается еще шесть дней пути! К черту Великую Трансазиатскую магистраль  с
ее однообразием! На линии Грейт-Трунк из Нью-Йорка в Сан-Франциско было бы
куда больше развлечений. Там хоть индейцы иногда устраивают  нападения  на
поезда, а перспектива быть скальпированным  в  дороге  делает  путешествие
по-настоящему колоритным.
   Что это? Декламируют или читают псалмы?  Из  соседнего  купе  доносится
монотонный речитатив:
   "Нет такого человека, какое бы он ни занимал положение, который не  мог
бы себя оградить от чрезмерного потребления  пищи  и  предотвратить  боли,
вызываемые  переполнением   желудка.   Обильных   яств   особенно   должны
остерегаться государственные мужи, от которых зависят судьбы народов..."
   Это доктор Тио Кин читает вслух отрывок из Корнаро, стараясь  запомнить
все его предписания. Что ж, пожалуй, и  не  следует  пренебрегать  советом
благородного венецианца! Изложить бы его в  телеграмме  и  послать  Совету
Министров! Быть может, государственные мужи будут вести себя  скромнее  на
своих банкетах?
   Сегодня после полудня мы переехали по  деревянному  мосту  Яманыр.  Эта
узкая  речка,  стремительность  которой  возрастает  при  таянии   снегов,
низвергается с западных горных круч высотою по  меньшей  мере  в  двадцать
пять тысяч английских футов.
   Рельсовый путь иногда обступают густые заросли. По словам  Попова,  там
водится  немало  тигров.  Я  охотно  верю  ему,  но   мне   ни   разу   не
посчастливилось увидеть ни одного из хищников.  А  жаль!  Полосатые  звери
могли бы внести некоторое разнообразие в наше  путешествие.  Вот  была  бы
удача для репортера! Вообразите только, как выглядели бы на  столбцах  "XX
века" "Вести отовсюду" с такими привлекательными титрами:

   "Ужасная  катастрофа...  Нападение  на  поезд  Великой   Трансазиатской
магистрали... Удары когтей и ружейные залпы... Пятьдесят жертв... Ребенок,
съеденный на глазах у матери..."

   И все это вперемежку с многоточиями.
   Так нет же! Туркестанские хищники  не  захотели  доставить  мне  такого
удовольствия. Я вправе их теперь презирать. Не  тигры  они,  а  безобидные
кошки!
   На этом участке пути были две остановки - на десять и пятнадцать  минут
- в Янги-Гиссаре и Кызыле, где дымят несколько доменных печей.  Почва  тут
железистая,  о  чем  говорит  само  название  станции  "Кызыл",  то   есть
"Красный".
   Местность  здесь  плодородная,  земля  хорошо  возделана,  особенно   в
восточных районах Кашгарии. Поля засеяны рожью, ячменем, просом,  льном  и
даже рисом. Куда ни кинешь взгляд, стоят  стеною  могучие  тополя,  ивы  и
тутовые  деревья;  тянутся  обширные  пашни,   орошаемые   многочисленными
каналами, и зеленые луга с разбросанными там и сям стадами овец.  Не  будь
на  горизонте  суровых  Памирских  гор,  эта  страна  казалась  бы  не  то
Нормандией, не то Провансом. Правда, ее  сильно  опустошила  война.  В  ту
пору, когда Кашгария сражалась за свою независимость, ее земли были залиты
потоками крови. Почва  вдоль  полотна  усеяна  могильными  курганами,  под
которыми  покоятся  жертвы  патриотизма.  Но  не  для  того  я  приехал  в
Центральную Азию, чтобы любоваться французскими пейзажами! Подавайте  мне,
черт возьми, что-нибудь новенькое, неожиданное, впечатляющее!
   Так и не испытав  никаких  приключений,  в  четыре  часа  пополудни  мы
остановились на вокзале в Яркенде.
   Хотя Яркенд не является официальной столицей восточного Туркестана, он,
несомненно, самый крупный торговый центр этой провинции.
   - Просто диву даешься: и здесь два смежных города! -  говорю  я  майору
Нольтицу.
   - Да, - отвечает он, - но и на сей  раз  новый  город  образовался  без
участия русских.
   - Новый или старый, - отвечаю я, - боюсь, что они будут близнецами тех,
что мы уже видели: земляная  стена,  несколько  десятков  прорытых  в  ней
ворот, глинобитные хижины, ни настоящих домов, ни интересных памятников, и
неизменные восточные базары!
   И я не ошибся. Даже четырех часов оказалось более  чем  достаточно  для
осмотра обоих Яркендов, из которых  новый  опять  называется  Янги-Шар.  К
счастью, жительницам Яркенда  теперь  не  возбраняется,  как  то  было  во
времена "дадква" или губернаторов провинции,  свободно  ходить  по  улицам
города. Теперь яркендские женщины могут  доставить  себе  удовольствие  на
людей посмотреть, и себя показать,  к  великой  радости  "фаранги"  -  так
называют здесь иностранцев, к какой бы нации они  ни  принадлежали.  Очень
красивы эти азиатки, с длинными косами, поперечными нашивками на лифах,  в
разноцветных ярких одеждах  из  хотанского  шелка,  украшенных  китайскими
узорами, расшитых сапожках на  высоких  каблуках  и  кокетливо  повязанных
тюрбанах, из-под которых виднеются черные  волосы  и  соединенные  в  одну
линию черные брови.
   Китайских пассажиров, вышедших в Яркенде,  тотчас  же  сменили  другие,
тоже китайцы; среди них было человек двадцать кули. В восемь часов  вечера
локомотив снова развел пары.
   За ночь мы должны  проехать  триста  пятьдесят  километров,  отделяющих
Яркенд от Хотана. Я побывал  в  переднем  багажном  вагоне  и  с  радостью
удостоверился, что ящик стоит на прежнем месте. Кинко мирно  похрапывал  в
своем убежище, но будить его я не стал. Пусть грезит  о  своей  прелестной
румынке!
   Утром я узнал от Попова, что мы шли со скоростью обычного пассажирского
поезда и уже миновали Каргалык. Ночью было очень свежо.  И  неудивительно.
Ведь путь пролегает на высоте тысяча двести метров. От станции Гума  колея
поворачивает прямо на восток, следуя приблизительно  по  тридцать  седьмой
параллели, той самой, что захватывает в Европе Севилью, Сиракузы и Афины.
   За это время мы встретили лишь одну  значительную  реку  -  Каракаш.  В
нескольких местах я видел на ней паромы, а на каменистых отмелях - лошадей
и ослов, которых табунщики перегоняли вброд.  Железнодорожный  мост  через
Каракаш находится километрах в ста от Хотана, куда  мы  прибыли  в  восемь
часов утра.
   Поезд здесь стоит два часа, и, так как этот город уже  немного  походит
на китайский, я решил хотя бы мельком на него взглянуть.
   С одинаковой справедливостью можно сказать, что Хотан  -  мусульманский
город, построенный китайцами, или китайский, построенный  мусульманами.  И
на  домах,  и  на  людях   заметен   отпечаток   того   же   двойственного
происхождения. Мечети похожи на пагоды, а пагоды на мечети.
   Потому я нисколько не удивился,  что  супруги  Катерна,  не  захотевшие
пропустить  случая  впервые  ступить  на  китайскую  землю,  были  заметно
разочарованы.
   - Господин Клодиус, - обратился  ко  мне  комик,  -  я  не  вижу  здесь
декорации для спектакля "Ночи Пекина".
   - Но мы еще не в Пекине, мой милый Катерна!
   - Вы правы, надо уметь довольствоваться малым.
   - Даже совсем малым, как говорят итальянцы.
   - Ну, раз они так говорят, значит, они далеко не глупы.
   В ту минуту, когда я собираюсь подняться  в  вагон,  ко  мне  подбегает
Попов:
   - Господин Бомбарнак!
   - Что случилось, Попов?
   - Меня вызвали в телеграфную контору и спросили, не  едет  ли  в  нашем
поезде корреспондент "XX века".
   - В телеграфную контору?
   - Да, и когда я подтвердил, телеграфист  велел  вам  передать  вот  эту
депешу.
   - Давайте!.. Давайте!
   Я беру депешу, которая ждала меня в Хотане уже несколько дней. Не ответ
ли это на мою телеграмму  относительно  мандарина  Иен  Лу,  посланную  из
Мерва?
   Вскрываю депешу... читаю... она выпадает у меня из рук.
   Вот что в ней сказано:

   "Клодиусу Бомбарнаку
   корреспонденту "XX века"
   Хотан Китайский Туркестан
   Поезд везет Пекин не тело мандарина а  императорскую  казну  стоимостью
пятнадцать миллионов посылаемую Персии Китай Парижских газетах  сообщалось
об этом восемь дней назад Постарайтесь впредь быть лучше осведомленным"





   - Миллионы! В так называемом траурном вагоне не покойник, а миллионы!
   У меня вырвалась эта неосторожная фраза, и тайна императорских сокровищ
тотчас же стала известна всем - и  пассажирам  поезда,  и  железнодорожным
служащим. Для  отвода  глаз  правительство,  по  соглашению  с  китайским,
распустило слух об умершем мандарине, тогда как в действительности в Пекин
переправляют сокровища стоимостью в пятнадцать миллионов франков!..
   Какой я сделал непростительный промах! Каким  я  оказался  глупцом!  Но
почему мне было не поверить Попову, и почему Попов должен был  заподозрить
во лжи персидских чиновников! Да и кому бы пришло в  голову  усомниться  в
подлинности этого покойного мандарина Иен Лу?
   Мое репортерское самолюбие тем не менее глубоко уязвлено, и  полученный
выговор очень меня огорчает. Но о своем злоключении я, разумеется,  никому
ничего не  рассказываю,  даже  майору.  Слыханное  ли  дело?  О  том,  что
происходит  на  Великой  Трансазиатской  магистрали,  "XX  век"  в  Париже
осведомлен лучше, чем его собственный корреспондент, который едет по  этой
дороге!  Редакции  известно,  что  к  хвосту  поезда  прицеплен  вагон   с
императорской казной, а Клодиус Бомбарнак пребывает в блаженном неведении!
О репортерские разочарования! А теперь все узнали, что казна, состоящая из
золота и драгоценных камней  и  находившаяся  в  руках  персидского  шаха,
возвращается ее законному владельцу, китайскому богдыхану.
   Понятно, почему Фарускиар сел в наш поезд в Душаке. Один из  директоров
Компании,  заранее  предупрежденный  о  ценном   грузе,   он   решил   сам
сопровождать императорские сокровища до места назначения.  Вот  почему  он
так старательно  охранял  "траурный  вагон"  вместе  с  Гангиром  и  тремя
монголами. Вот почему он был так взволнован, когда этот вагон отцепился  и
так настойчиво требовал вернуться за ним, не теряя ни минуты... Да, теперь
все объясняется.
   Понятно, почему в  Кашгаре  взвод  китайских  солдат  пришел  на  смену
монгольским стражникам. Понятно, почему Пан Шао ничего не  мог  сказать  о
мандарине Иен Лу:  ведь  такого  мандарина  в  Поднебесной  Империи  и  не
существовало!
   Из Хотана мы выехали по расписанию. В поезде только и было  разговоров,
что об этих миллионах, которых вполне могло бы хватить, чтобы сделать всех
пассажиров богачами.
   - Мне с первой минуты показался подозрительным этот траурный  вагон,  -
сказал майор Нольтиц. - Потому я и расспрашивал Пан Шао  о  мандарине  Иен
Лу.
   - А мне было невдомек, - ответил я, - зачем вам понадобилось это знать.
Сейчас по крайней мере установлено, что  мы  тянем  на  буксире  сокровища
китайского императора.
   - И  он  поступил  весьма  благоразумно,  -  добавил  майор,  -  выслав
навстречу эскорт из двадцати  хорошо  вооруженных  солдат.  От  Хотана  до
Ланьчжоу поезд должен пройти две тысячи  километров  по  пустыне  Гоби,  а
охрана путей здесь оставляет желать многого.
   - Тем более, что свирепый Ки Цзан, как вы, майор,  сами  мне  говорили,
рыскал со своей шайкой в северных провинциях Поднебесной Империи.
   - Да, господин Бомбарнак, пятнадцать миллионов - хорошая  приманка  для
разбойничьего атамана.
   - Но как он сможет пронюхать о пересылке императорских сокровищ?
   - О, такие люди всегда узнают все, что им нужно знать.
   "Несмотря  на  то,  что  они  не  читают  "XX  века"!  -  подумал  я  и
почувствовал, как краснею  при  мысли  об  этом  непростительном  промахе,
который, без сомнения, уронит меня в глазах Шеншоля, моего шефа...
   Между тем  пассажиры,  столпившись  на  вагонных  площадках,  оживленно
обменивались мнениями.  Одни  предпочитали  тащить  на  буксире  миллионы,
нежели труп мандарина, пусть даже и высшего разряда; другие полагали,  что
транспортировка сокровищ  грозит  поезду  серьезной  опасностью.  Того  же
мнения придерживался и барон Вейсшнитцердерфер. Выразив его в самой резкой
форме, он налетел на Попова с упреками и бранью:
   - Вы обязаны были предупредить, сударь, вы обязаны  были  предупредить!
Теперь все знают, что с нами едут миллионы, и  поезд  может  подвергнуться
нападению! А нападение, если даже  предположить,  что  оно  будет  отбито,
неизбежно вызовет опоздание. А вам известно, сударь,  что  я  не  потерплю
никакого опоздания? Нет, я не потерплю!
   - Никто не нападет на нас, господин барон, - ответил Попов. -  Никто  и
не подумает напасть!
   - А откуда вы знаете, сударь? Откуда вы знаете?
   - Успокойтесь, пожалуйста...
   - Нет, я не успокоюсь и  при  малейшей  задержке  привлеку  Компанию  к
ответу и взыщу с нее убытки!
   Вполне может статься,  что  "кругосветный"  барон  захочет  получить  с
Компании сто тысяч флоринов за причиненный ему ущерб!
   Перейдем к другим путешественникам.
   Фульк Эфринель, как  и  следовало  ожидать,  смотрит  на  все  с  чисто
практической точки зрения.
   - Это верно, - говорит он, - что благодаря сокровищам доля риска сильно
увеличивается  и,  случись  какое-нибудь  происшествие,  Life   Travellers
Society [общество  охраны  жизни  путешественников  -  название  страховой
компании (англ.)], где я застрахован, откажется выдать компенсацию за риск
и возложит ответственность на железнодорожную Компанию.
   - Совершенно справедливо, - добавляет мисс  Горация  Блуэтт,  -  и  как
обострились бы ее отношения с правительством Поднебесной Империи, если  бы
не нашлись эти потерянные вагоны! Вы со мной согласны, Фульк?
   - Разумеется, согласен, Горация!
   Горация и Фульк - коротко и ясно!
   Американец и англичанка рассуждают вполне резонно: за пропажу вагона  с
сокровищами отвечать пришлось бы железной  дороге,  так  как  Компания  не
могла не знать, что дело шло о пересылке золота  и  драгоценностей,  а  не
останков мифического мандарина Иен Лу.
   А что думают по этому поводу супруги Катерна? Миллионы, прицепленные  к
хвосту поезда, нисколько не нарушили их душевного равновесия. Первый комик
ограничился лишь замечанием:
   - Эх, Каролина, какой прекрасный театр можно было бы построить  на  эти
деньги!
   Лучше  всех  определил  положение  священник,  севший   в   Кашгаре   -
преподобный Натаниэль Морз:
   - Не очень-то приятно везти за собой пороховой погреб!
   И он прав: вагон с императорской казной - настоящий  пороховой  погреб,
способный в любую минуту взорвать наш поезд.
   Первая железная дорога, проложенная в Китае около 1877 года,  соединила
Шанхай с  Фучжоу.  Что  касается  Великого  Трансазиатского  пути,  то  он
проходит приблизительно по той же трассе, которая была намечена в  русском
проекте 1874 года -  через  Ташкент,  Кульджу,  Хами,  Ланьчжоу,  Сиань  и
Шанхай. Этот путь не захватывает  густонаселенных  центральных  провинций,
напоминающих шумные пчелиные ульи.  Насколько  возможно,  он  образует  до
Сучжоу [ныне Цзюцюань] прямую линию, прежде чем  отклониться  к  Ланьчжоу.
Если дорога и обслуживает некоторые крупные города, то по веткам,  которые
отходят от нее к югу и к юго-востоку. Между прочим, одна  из  этих  веток,
идущая из Тайюаня в Нанкин, должна соединить оба главных города  провинций
Шаньси и Цзянсу. Но она еще не пущена в эксплуатацию, так как не  достроен
один важный виадук.
   Зато полностью закончена и обеспечивает прямое сообщение по Центральной
Азии главная линия Великой Трансазиатской магистрали.  Китайские  инженеры
проложили ее так же легко и  быстро,  как  генерал  Анненков  Закаспийскую
дорогу. В самом деле, пустыни Каракум  и  Гоби  имеют  между  собой  много
общего.  И  там,  и  здесь  -   горизонтальная   поверхность,   отсутствие
возвышенностей и впадин, одинаковая легкость укладки шпал и рельсов.  Вот,
если бы пришлось пробивать громадные, горные кряжи Куэнь-Луня и Тянь-Шаня,
такую работу невозможно было бы  проделать  и  за  целое  столетие.  А  по
плоской песчаной равнине рельсовый путь быстро продвинулся на  три  тысячи
километров до Ланьчжоу.
   Лишь на подступах к  этому  городу  инженерное  искусство  должно  было
вступить в энергичную борьбу с природой. Трудно  далась  и  дорого  стоила
прокладка пути через провинции Ганьсу, Шаньси и Чжили.
   Я ограничусь тем,  что  буду  указывать  по  пути  следования  наиболее
значительные станции, где поезд  останавливается,  чтобы  набрать  воды  и
топлива. По правую руку от полотна взор будут радовать  очертания  далеких
гор, живописные громады которых замыкают на севере Тибетское  плоскогорье,
а по левую сторону взгляд будет теряться в бесконечных просторах Гобийских
степей. Сочетание  гор  и  равнин,  в  сущности,  и  составляет  Китайскую
Империю, если еще не самый Китай, который мы увидим лишь  приблизившись  к
Ланьчжоу.
   Вторая часть путешествия не  обещает  быть  особенно  интересной,  если
только бог репортеров не сжалится  надо  мной  и  не  пошлет  какое-нибудь
приключение. Был бы только повод, а там уж моя фантазия разыграется...
   В одиннадцать часов поезд выходит из Хотана  и  в  два  часа  пополудни
прибывает в Керию, оставив позади станции Лоб, Чира и Ханьлангоу.
   В 1889-1890 годах именно  этим  путем  следовал  Певцов  от  Хотана  до
Лобнора, вдоль подножия Куэнь-Луня,  отделяющего  китайский  Туркестан  от
Тибета. Русский путешественник прошел через Керию, Нию, Черчен, но,  не  в
пример  нашему  поезду,  его  караван  встретил  множество  препятствий  и
трудностей, что, однако, не помешало Певцову нанести на карту десять тысяч
квадратных   километров   и   указать   координаты   значительного   числа
географических точек. Такое продолжение труда Пржевальского  делает  честь
русскому правительству.
   С вокзала Керии на юго-западе еще  заметны  вершины  Каракорума  и  пик
Даспанг, которому  многие  картографы  приписывают  высоту,  превосходящую
восемь тысяч метров [вершина  Годвин-Остен  (Даспанг)  достигает  8611  м,
уступая по высоте лишь Эвересту]. У его подножия тянется провинция Кашмир.
Отсюда берут начало истоки  Инда,  питающие  одну  из  самых  больших  рек
полуострова  Индостан.  Здесь  же  от  Памирского  плоскогорья  отделяется
громадная цепь Гималаев с высочайшими на земном шаре вершинами.
   От Хотана мы прошли полтораста  километров  за  четыре  часа.  Скорость
весьма умеренная, но на этом участке Трансазиатской магистрали  быстрее  и
не ездят. То ли китайские локомотивы не обладают достаточной тягой, то  ли
машинисты слишком медлительны и не считают нужным развивать свыше тридцати
или сорока километров в час? Как бы то ни  было,  но  на  рельсовых  путях
Поднебесной Империи мы уже не вернемся к  прежней  скорости,  обычной  для
Закаспийской дороги.
   В  пять  часов  вечера  -  станция  Ния,  где  генерал  Певцов  основал
метеорологическую обсерваторию. Здесь поезд стоит только двадцать минут. У
меня достаточно  времени,  чтобы  купить  немного  провизии  в  вокзальном
буфете. Вы, конечно, знаете для кого.
   На промежуточных станциях садятся новые пассажиры - китайцы. Они  редко
занимают места в первом классе, да и берут билеты на короткие расстояния.
   Только мы отъехали от Нии, меня находит на площадке Фульк Эфринель. Вид
у него озабоченный, как  у  коммерсанта,  собирающегося  заключить  важную
сделку.
   - Господин Бомбарнак, - обращается он ко мне, - я хочу вас попросить об
одной услуге.
   "Э,  подумал  я,  сумел  же  меня  отыскать  этот  янки,  когда  я  ему
понадобился".
   - Буду счастлив, мистер  Эфринель,  если  смогу  вам  быть  полезен,  -
ответил я. - В чем дело?
   - Я прошу вас быть моим свидетелем.
   - В деле чести? А могу я узнать с кем?
   - С мисс Горацией Блуэтт.
   - Как, вы деретесь с мисс Горацией Блуэтт? - засмеялся я.
   - Нет еще. Я на ней женюсь.
   - Вы на ней женитесь?
   - Да! Это  неоценимая  женщина,  очень  сведущая  в  торговых  делах  и
прекрасно знающая бухгалтерию...
   - Поздравляю вас, мистер Эфринель! Вы можете на меня рассчитывать.
   - И на господина Катерна? Как вы полагаете?
   - Без сомнения. Он только обрадуется,  и  если  будет  свадебный  обед,
споет вам за десертом...
   - Пусть поет сколько захочет, - отвечает американец. - Но ведь  и  мисс
Горации Блуэтт нужны свидетели.
   - Разумеется.
   - Как вы думаете, майор Нольтиц согласится?
   - Русские слишком любезны, чтобы отказывать. Если хотите, я могу с  ним
поговорить.
   - Заранее благодарю вас. А кого можно сделать вторым свидетелем? Тут  я
немного  затрудняюсь...  Может  быть,   этот   англичанин,   сэр   Фрэнсис
Травельян?..
   - Молча качнет головой - ничего другого вы от него не дождетесь...
   - А барон Вейсшнитцердерфер?
   -  Как  можно  просить   человека,   который   совершает   кругосветное
путешествие, да еще с такой длинной фамилией?.. Сколько времени уйдет зря,
пока он распишется!
   - В таком случае, я не вижу никого, кроме молодого Пан Шао... или, если
тот откажется, нашего главного кондуктора Попова.
   - Конечно, и тот, и другой почтут за честь... Но спешить некуда, мистер
Эфринель. До  Пекина  еще  далеко,  а  там  вы  легко  найдете  четвертого
свидетеля...
   - При чем тут Пекин? Чтобы жениться на мисс Горации Блуэтт,  мне  вовсе
не нужно ждать Пекина.
   - Значит, вы хотите воспользоваться несколькими часами стоянки в Сучжоу
или в Ланьчжоу?
   - Wait a bit, господин Бомбарнак! С какой стати янки будет терять время
на ожидание?
   - Итак, это произойдет...
   - Здесь!
   - В поезде?
   - В поезде.
   - Ну! Тут и я вам скажу: Wait a bit!
   - Да, и очень скоро. Не пройдет и дня...
   - Но для свадебной церемонии прежде всего нужен...
   - Нужен американский пастор! Он  едет  с  нами  в  поезде.  Преподобный
Натаниэль Морз...
   - И он согласен?
   - Еще бы! Только попросите его, он хоть целый поезд переженит.
   - Браво, мистер Эфринель! Свадьба в поезде! Это очень пикантно...
   - Господин Бомбарнак, никогда не следует откладывать на завтра то,  что
можно сделать сегодня.
   - Да, я знаю... Time is money [время - деньги (англ.)].
   - Нет! Просто time is time [время есть  время  (англ.)],  но  лучше  не
терять даром ни минуты.
   Фульк Эфринель пожимает мне руку, и я, согласно моему обещанию, вступаю
в переговоры с будущими свидетелями брачной церемонии.
   Само собой разумеется,  маклер  я  маклерша  -  люди  свободные,  могут
располагать собой по своему усмотрению и вступить в брак, - был бы  только
священник! - когда им заблагорассудится,  -  без  нудных  приготовлений  и
утомительных формальностей, которые требуются во Франция и других странах.
Хорошо это или дурно? Американцы находят, что так лучше, а  Фенимор  Купер
сказал: - Что хорошо у нас, то хорошо и везде".
   Сперва я обращаюсь  к  майору  Нольтицу.  Он  охотно  соглашается  быть
свидетелем мисс Горации Блуэтт.
   - Эти янки удивительный народ, - говорит он мне.
   - Удивительный потому, что они ничему не удивляются.
   Такое же предложение я делаю и Пан Шао.
   - Очень рад быть свидетелем этой божественной и обожаемой мисс  Горации
Блуэтт! - отзывается он.
   Если уж брак американца и англичанки, с французом, русским и китайцем в
качестве свидетелей, не даст полной гарантии счастья, то существует ли оно
вообще?
   А теперь очередь за господином Катерна.
   Согласен ли он? Вот праздный вопрос - хоть дважды, хоть трижды!
   - Да ведь это чудесная тема для водевиля  или  оперетки!  -  восклицает
первый комик. - У  нас  уже  есть  "Свадьба  с  барабаном",  "Свадьба  под
оливами", "Свадьба при фонарях"... Ну,  а  теперь  мы  будем  представлять
"Свадьбу в поезде"  или  еще  лучше  -  "Свадьба  на  всех  парах".  Какие
эффектные названия, господин Клодиус! Ваш американец вполне может на  меня
положиться. Свидетель будет старым  или  молодым,  благородным  отцом  или
первым любовником, маркизом или крестьянином - кем  угодно,  по  выбору  и
желанию зрителей!
   - Останьтесь таким, какой вы есть, господин Катерна, так будет  вернее,
- ответил я.
   - А госпожу Катерна пригласят на свадьбу?
   - А то как же! Подружкой невесты.
   Нельзя, конечно, предъявлять слишком строгие  требования  к  свадебному
обряду, происходящему в поезде Великого Трансазиатского  пути!  [намек  на
то, что подружкой невесты  во  время  свадебного  обряда  не  должна  быть
замужняя женщина]
   Ввиду позднего часа, церемония не может состояться в тот  же  вечер.  К
тому же Фульк Эфринель, чтобы устроить все как можно более солидно, должен
сделать  еще  кое-какие   приготовления.   Бракосочетание   назначили   на
завтрашнее утро. Пассажиры были приглашены на торжество, и  сам  Фарускиар
обещал почтить его своим присутствием.
   За обедом только и говорили о предстоящей  свадьбе.  На  приветствия  и
поздравления  будущие  супруги  отвечали   с   настоящей   англосаксонской
учтивостью. Все присутствующие изъявили готовность подписаться под брачным
контрактом.
   - И мы оценим ваши подписи по  достоинству!  -  заявил  Фульк  Эфринель
тоном негоцианта, дающего согласие на сделку.
   С наступлением ночи все отправились  на  покой,  предвкушая  завтрашнее
торжество. Я совершил свою обычную прогулку до вагона, занятого китайскими
жандармами, и убедился, что сокровища Сына Неба  находятся  под  неусыпным
надзором. Пока дежурит одна половина отряда, другая предается сну.
   Около часа ночи  мне  удалось  навестить  Кинко  и  передать  ему  еду,
купленную на станции Ния. Молодой румын ободрился и повеселел.  Он  больше
не видит на своем пути препятствий, которые помешают ему бросить  якорь  в
надежной гавани.
   - Я толстею в этом ящике, - жалуется он.
   - Остерегайтесь, - подсмеиваюсь я,  -  а  то  вы  не  сможете  из  него
вылезти!
   И рассказываю ему о предстоящей свадьбе четы  Эфринель-Блуэтт,  о  том,
как они собираются отпраздновать свое бракосочетание в поезде.
   - Вот счастливцы, им не надо ждать до Пекина!
   - Да, конечно, - ответил я, - только мне кажется, что  скоропалительный
брак, заключенный в таких условиях, не может быть  особенно  прочен...  Но
пусть эти оригиналы сами о себе заботятся!
   В три часа поезд сделал сорокаминутную  остановку  на  станции  Черчен,
почти  у  самых  отрогов  Куэнь-Луня.  Рельсовый  путь  тянется  теперь  к
северо-востоку, пересекая унылую, безотрадную местность, лишенную деревьев
и зелени.
   С наступлением дня, когда огромная солончаковая равнина  заискрилась  и
засверкала  под  лучами  солнца,  мы   находились   где-то   на   середине
четырехсоткилометровой дистанции, отделяющей Черчен от Чарклыка.





   Я проснулся в холодном поту. Мне снился  страшный  сон,  но  не  такой,
который требует истолкования по "Золотому  ключу"  [старинный  французский
"сонник", книга, истолковывающая сны]. Нет, и так все ясно! Главарь  шайки
разбойников Ки Цзан, задумавший овладеть китайскими сокровищами,  нападает
на поезд в равнине южного Гоби... Вагон  взломан,  ограблен,  опустошен...
Золото и драгоценные камни стоимостью  в  пятнадцать  миллионов  отбиты  у
китайской стражи, которая гибнет, храбро  защищая  императорскую  казну...
Что же касается пассажиров... Проснись двумя минутами позже, я узнал бы их
участь и свою собственную судьбу!
   Но  все  исчезает  вместе  с  ночным  туманом.  Сны  -   не   то,   что
фотографические снимки. Они "выгорают" на солнце и стираются в памяти.
   Когда я совершал обычный мот  юн  вдоль  всего  поезда,  как  примерный
буржуа по главной улице своего городка, ко мне  подошел  майор  Нольтиц  и
указал на монгола, сидевшего во втором классе:
   - Он не из тех, что сели в Душаке вместе с Фарускиаром и Гангиром.
   - В самом деле, - ответил я, - этого человека я вижу впервые.
   В ответ на мой вопрос Попов сообщил, что  монгол,  на  которого  указал
майор Нольтиц, сел на станции Черчен.
   - Могу вам также сказать, -  добавляет  Ненов,  -  что  как  только  он
появился, директор имел с ним недолгую беседу, из  чего  я  заключил,  что
новый  пассажир  -  один  из  служащих  Компании  Великой   Трансазиатской
магистрали.
   Кстати, во время прогулки я не заметил Фарускиара. Не  сошел  ли  он  с
поезда на одной из промежуточных станций между Черченом и Чарклыком,  куда
мы должны прибыть около часа пополудни?
   Нет, вот он стоит рядом с Гангиром на передней площадке нашего  вагона.
Они о чем-то оживленно разговаривают,  оглядывая  то  и  дело  с  заметным
нетерпением северо-восточный горизонт обширной равнины.  Может  быть,  они
узнали от монгола какую-нибудь тревожную новость! И тут я  опять  предаюсь
игре воображения, мне мерещатся всякие приключения, нападения разбойников,
как ночью, во сне...
   Меня возвращает к действительности преподобный Натаниэль Морз.
   -  Это  состоится  сегодня...  в   девять   часов...   Пожалуйста,   не
опоздайте... - напоминает он мне.
   Ах да, это он про свадьбу Фулька Эфринеля и мисс Горации Блуэтт... А  я
о ней совсем позабыл. Надо приготовиться.  Раз  уж  нет  у  меня  с  собой
другого костюма, я могу по крайней мере, переменить  сорочку.  В  качестве
одного из двух свидетелей жениха, мне подобает иметь  приличный  вид,  тем
более что второй свидетель, господин Катерна, будет великолепен.
   Действительно, комик отправился в багажный вагон - опять  мне  пришлось
дрожать за бедного Кинко! - и там, с помощью  Попова,  вытащил  из  своего
сундука изрядно поношенный костюм, успех которого,  однако,  обеспечен  на
свадебной   церемонии:   сюртук   цвета   свежего   оливкового   масла   с
металлическими пуговицами и полинявшей бутоньеркой в  петлице,  галстук  с
неправдоподобно большим бриллиантом, пунцовые панталоны до колен с медными
пряжками, пестрый жилет с цветочками, узорчатые чулки, шелковые  перчатки,
черные бальные башмачки и серую широкополую  шляпу.  Представляю,  сколько
деревенских новобрачных, или, скорее, их дядюшек, сыграл наш комик в  этом
традиционном свадебном наряде! И этот поистине великолепный  ансамбль  как
нельзя лучше гармонирует с его сияющим, гладко выбритым лицом,  синеватыми
щеками, веселыми глазками и розовыми улыбающимися губами.
   Госпожа Катерна  вырядилась  не  хуже  мужа.  Она  извлекла  из  своего
гардероба  костюм  дружки:  красивый  корсаж  с  перекрестной   шнуровкой,
шерстяную юбку, чулки цвета  мальвы,  соломенную  шляпу  с  искусственными
цветами, которым не хватает лишь запаха. К тому же она  слегка  насурьмила
брови и подрумянила щеки.  Ничего  не  скажешь,  настоящая  провинциальная
субретка!  И  если  наши  комедианты  согласятся  после  свадебного  ужина
разыграть несколько сценок из сельской жизни, то я ручаюсь за успех.
   О начале свадебной церемонии,  назначенной  на  девять  часов,  объявит
тендерный колокол; он будет  звонить  во  всю  силу,  как  на  колокольне.
Немного воображения,  и  легко  представить  себе,  что  ты  находишься  в
деревне. Но куда же будет созывать гостей и свидетелей этот  колокол?..  В
вагон-ресторан, который как я  успел  убедиться,  неплохо  оборудован  для
предстоящей церемонии.
   Это уже не вагон-ресторан, а, если так можно  выразиться,  салон-вагон.
Большой обеденный  стол  разобрали  и  вместо  него  поставили  маленький,
который должен заменить  конторку  или  бюро.  Несколько  букетов  цветов,
купленных на станции  Черчен,  расставлено  по  углам  вагона,  достаточно
просторного, чтобы вместить большую часть пассажиров. Впрочем, те, кому не
хватит места внутри, могут постоять и на площадках.
   На дверях вагонов первого и второго классов были вывешены объявления:
   "Мистер Фульк Эфринель, представитель торгового дома "Стронг Бульбуль и
Кo" в Нью-Йорке имеет честь пригласить вас на свое бракосочетание  с  мисс
Горацией Блуэтт, представительницей фирмы Гольмс-Гольм в Лондоне.  Брачная
церемония  состоится  в  загоне-ресторане  поезда  Великой  Трансазиатской
магистрали 22 мая сего года, ровно  в  девять  часов  утра  в  присутствии
преподобного Натаниэля Морза из Бостона".
   "Мисс Горация Блуэтт, представительница фирмы  Гольмс-Гольм  в  Лондоне
имеет честь пригласить вас  на  свое  бракосочетание  с  мистером  Фульком
Эфринелем,  представителем  торгового  дома  "Стронг  Бульбуль  и  Кo"   в
Нью-Йорке. Брачная церемония состоится..." и т.д.
   Ну право же, если я не извлеку из такого события хотя бы  сотни  строк,
значит, я ничего не смыслю в своем ремесле.
   А пока суть да дело, я должен справиться у Попова,  в  каком  месте  мы
будем находиться в эту торжественную минуту.
   Попов указывает мне его на карте,  приложенной  к  путеводителю.  Поезд
будет в ста пятидесяти километрах от станции Чарклык, в  пустыне,  которую
пересекает здесь небольшая река, впадающая в озеро Лобнор.  На  протяжении
двадцати лье не встретится ни одной  станции,  и  очередная  остановка  не
нарушит церемонии.
   Само собой разумеется, что я и господин Катерна уже в половине девятого
были готовы к исполнению своих обязанностей.
   Майор  Нольтиц  и  Пан  Шао  тоже  немножко  принарядились  по   случаю
торжества. Вид у майора был весьма серьезный, как у хирурга, собирающегося
приступить к ампутации ноги,  а  китаец  скорее  походил  на  насмешливого
парижанина, попавшего на деревенскую свадьбу.
   Доктор Тио Кин, конечно, не пожелает разлучиться со  своим  Корнаро,  и
они явятся на этот скромный праздник, как всегда,  вдвоем.  Насколько  мне
известно, благородный венецианец не был женат  и  не  оставил  специальных
суждений  о  браке  с  точки  зрения  неумеренного  расходования  основных
жизненных соков, если только кое-какие разрозненные замечания не  найдутся
в начале главы:
   "Верные и легкие средства скорой помощи при различных случаях,  опасных
для жизни".
   - Я могу согласиться, - заметил Пан Шао, только что процитировавший мне
эту фразу из Корнаро, - что брак вполне можно отнести к  одному  из  таких
опасных случаев.
   Восемь часов сорок пять минут. Новобрачных еще  никто  не  видел.  Мисс
Горация Блуэтт заперлась в уборной первого вагона, где она, без  сомнения,
занимается  своим  свадебным  туалетом.  По-видимому,  и  Фульк   Эфринель
завязывает где-нибудь свой галстук, наводит  последний  блеск  на  кольца,
брелоки и другие драгоценности своей портативной ювелирной лавки. Меня  не
беспокоит их отсутствие. Они явятся, как только зазвонит колокол.
   Я сожалею лишь о том, что Фарускиар и Гангир чем-то озабочены  и,  судя
по всему, им сейчас  не  до  свадьбы.  Почему  они  продолжают  пристально
всматриваться в пустынный горизонт? Ведь ничего другого не  увидят  они  в
районе озера Лобнор, кроме бесплодной, печальной и мрачной  пустыни  Гоби,
такой, как она рисуется  в  описаниях  Грум-Гржимайло,  Блана  и  Мартена.
Интересно знать, что их так тревожит?
   - Если предчувствие не обманывает меня, - говорит майор Нольтиц, -  тут
что-то кроется.
   Что он хочет этим сказать?.. Но некогда раздумывать: тендерный  колокол
шлет уже веселые призывы. Девять часов. Пора идти в вагон-ресторан.
   Господин Катерна становится в пару со мной и бойко напевает:

   Это колокол на башенке
   Вдруг так нежно зазвучал...

   А госпожа Катерна отвечает на трио из "Белой дамы" [опера  французского
композитора Буальдье, поставлена  в  1825  году]  припевом  из  "Вийярских
драгунов" [комическая опера французского композитора  Майяра,  написана  в
1856 году]:

   И звон, звон, звон,
   И звон, и перезвон...

   показывая театральным жестом, будто дергает за веревку.
   Пассажиры   торжественно   направляются   в   вагон-ресторан.   Шествие
возглавляют четверо свидетелей, а за ними с обоих концов деревни - я хотел
сказать, поезда - идут приглашенные.  Среди  них  -  китайцы,  туркмены  и
несколько татар. Всем хочется побывать на свадьбе.
   Священник сидит в вагоне-ресторане  за  маленьким  столом,  на  котором
красуется брачный договор, составленный Натаниэлем Морзом в соответствии с
требованиями будущих супругов. Видимо, он привык к такого рода  операциям,
настолько же коммерческим: как и матримониальным.
   А жениха и невесты все еще нет.
   - Неужели они передумали? - говорю я комику.
   - Если и передумали, - со смехом отвечает господин Катерна, - то  пусть
преподобный вторично обвенчает меня с моей женой.  Недаром  же  мы  надели
свадебные наряды!.. Да и другим будет не обидно. Правда, Каролина?
   - Конечно, Адольф, - не без жеманства отвечает ему субретка.
   Однако повторное бракосочетание супругов Катерна не состоится. Вот  он,
Фульк Эфринель, одетый в  это  утро  точно  так  же,  как  и  вчера,  и  -
любопытная подробность! -  с  карандашом  за  левым  ухом:  добросовестный
маклер только что закончил какую-то калькуляцию для своего торгового  дома
в Нью-Йорке.
   А вот и мисс Горация Блуэтт, тощая, сухопарая и плоская,  какой  только
может быть английская маклерша. Поверх дорожного платья она накинула плащ,
а взамен украшений на поясе у нее бренчит связка ключей.
   Все присутствующие вежливо встают  при  появлении  новобрачных,  а  те,
поклонившись направо и налево, и, "переведя дух", как сказал  бы  господин
Катерна, медленно подходят к священнику, который стоит,  положив  руку  на
библию, открытую, несомненно,  на  той  самой  странице,  где  Исаак,  сын
Авраама и Сарры, берет в жены Ревекку, дочь Рахили.
   Если бы еще зазвучала приличествующая обряду органная музыка, то  легко
было бы вообразить, что находишься в церкви.
   Но есть и музыка! Правда, это не орган, а всего лишь гармоника, которую
не забыл захватить с собой господин Катерна. Как бывший  моряк,  он  умеет
обращаться с этим орудием пытки и демонстрирует свое  искусство,  стараясь
воспроизвести слащавое анданте из "Нормы" [опера итальянского  композитора
Венченцо Беллини, поставлена  в  1831  году]  с  типичными  для  гармоники
заунывными интонациями.
   Старомодная  мелодия,  которая  так  темпераментно   звучит   на   этом
инструменте,  по-видимому,  доставляет  большое   удовольствие   уроженцам
Центральной Азии. Но всему  на  свете  приходит  конец,  даже  анданте  из
"Нормы".
   Преподобный Натаниэль Морз обращается к молодым супругам  со  свадебным
спичем, который, надо думать, ему не раз уже приходилось произносить.
   "Две  души,  слившиеся  воедино...  Плоть  от  плоти...   Плодитесь   и
размножайтесь..."
   Мне думается, он поступил бы лучше, если бы пробормотал  скороговоркой,
как простой нотариус: "В нашем, священника-нотариуса, присутствии Эфринель
Блуэтт и Кo составили настоящий..."
   К сожалению, я не могу  закончить  мою  мысль.  Со  стороны  локомотива
доносятся крики. Пронзительно скрипят тормоза. Поезд резко замедляет  ход,
вздрагивает от сильных толчков и останавливается, взметая тучи песка.
   Какое грубое вмешательство в брачную церемонию! В вагоне-ресторане  все
опрокинулось - люди и мебель, новобрачные и свидетели. Никто не  удержался
на ногах. Невообразимая свалка сопровождается криками ужаса  и  протяжными
стонами... Но, тороплюсь заметить, никто не получил серьезных повреждений,
так как остановка не была мгновенной.
   - Быстрее выходите... торопитесь! - кричит мне майор.





   Ушибленные и перепуганные пассажиры в туже минуту выбежали из  вагонов.
Среди всеобщего смятения и растерянности слышались со всех  сторон  только
жалобы и недоуменные вопросы на трех или четырех языках.
   Фарускиар с Гангиром и четверо монголов первые выскакивают на полотно и
выстраиваются на пути, вооруженные револьверами и кинжалами. Нет  никакого
сомнения: остановка поезда подстроена злоумышленниками с целью грабежа.
   И действительно,  рельсы  сняты  на  протяжении  около  ста  метров,  и
локомотив, очутившись на шпалах, уперся в песчаный бугор.
   - Как! Дорога еще  не  достроена,  а  билеты  выдаются  от  Тифлиса  до
Пекина?.. Но ведь я для того только и поехал трансазиатским поездом, чтобы
сократить себе кругосветное путешествие на девять дней!
   Узнаю сердитый голос барона, упрекающего Попова на немецком  языке.  Но
на этот раз он должен обвинять не инженеров  железнодорожной  Компании,  а
кого-то другого.
   Мы обступаем Попова с расспросами, а майор Нольтиц  не  сводит  глаз  с
Фарускиара и монголов.
   - Барон не прав, - отвечает нам Попов. -  Дорога  вполне  закончена,  а
рельсы кто-то снял с преступными намерениями.
   - Чтобы задержать поезд! - восклицаю я.
   - И чтобы похитить сокровища, которые он везет  в  Пекин,  -  добавляет
господин Катерна.
   - Это несомненно, - говорит Попов. - И мы  должны  быть  готовы  отбить
нападение.
   - Кто эти разбойники? - спрашиваю я. - Не Ки Цзан ли со своей шайкой?
   Имя грозного бандита приводит пассажиров в трепет.
   - Почему непременно Ки Цзан... а  не  Фарускиар?  -  тихо  говорит  мне
майор.
   - Что вы, он один из директоров дороги!..
   - Допустим. Но если справедливы слухи, что Компания вошла  в  сделку  с
некоторыми предводителями банд, чтобы обеспечить движение поездов...
   - Никогда я этому не поверю, майор!
   - Как вам угодно, господин Бомбарнак, но Фарускиар-то ведь знал, что  в
"траурном" вагоне...
   - Полно, майор, сейчас не до шуток!
   - Да, сейчас не до шуток. Мы должны защищаться  и  защищаться  со  всей
решительностью.
   Китайский офицер расставил своих солдат вокруг  вагона  с  сокровищами.
Солдат было двадцать, да нас, пассажиров, не считая женщин,  десятка  три.
Попов роздал оружие - его всегда держат  в  поезде  на  случай  нападения.
Майор Нольтиц, Катерна, Пан  Шао,  Фульк  Эфринель,  машинист  и  кочегар,
путешественники, как азиатского  происхождения,  так  и  европейцы  -  все
решили сражаться ради общего спасения.
   По правую сторону, приблизительно в ста шагах  от  полотна  -  дремучие
заросли кустарника. Там, по всей  вероятности,  и  скрываются  разбойники,
готовые с минуты на минуту броситься в атаку.
   Вдруг  раздаются  воинственные  крики.  Ветки  раздвигаются,  пропуская
засевшую в кустарнике банду - около шестидесяти гобийских  монголов.  Если
разбойники осилят, поезд будет  разграблен,  миллионы  похищены  и  -  что
непосредственно касается нас - пассажиры будут безжалостно перебиты.
   А как ведет себя господин Фарускиар,  так  несправедливо  заподозренный
майором Нольтицем?  Он  словно  преобразился:  стал  еще  выше,  стройнее,
красивое лицо побледнело, в глазах сверкают молнии.
   Пусть я ошибся насчет мандарина Пен Лу, но, по крайней мере, не  принял
директора железнодорожной Компании за пресловутого юньнаньского бандита!
   Как только показались разбойники, Попов  велел  госпоже  Катерна,  мисс
Горации Блуэтт и всем другим, женщинам вернуться в вагоны.
   Я вооружен только шестизарядным револьвером, но постараюсь не выпустить
зря ни одной пули. Я мечтал о  приключениях,  происшествиях,  сенсациях...
Так вот они! Теперь  будет  о  чем  порассказать  читателям.  Хроникер  не
останется без хроники, если только выйдет целым и невредимым из переделки,
к чести репортажа и к вящей славе "XX века"!
   А не удастся ли с самого начала пустить пулю в лоб атаману шапки, чтобы
заставить нападающих отступить? Дело сразу бы обернулось в нашу пользу.
   Разбойники  дают  залп,  потрясают  оружием,  испускают  дикие   крики.
Фарускиар, с пистолетом в одной руке и с кинжалом в  другой,  бросается  в
атаку, подбодряя словами и жестами Гангира и четырех монголов, которые  не
отстают от него ни на шаг. Мы с майором Нольтицем устремляемся в гущу боя,
но нас опережает господин Катерна. Рот у него открыт, белые зубы оскалены,
глаза прищурены. Теперь он не опереточный комик, а прежний бывалый матрос!
   - Эти мерзавцы, - кричит он, -  лезут  на  абордаж!  Пираты  хотят  нас
потопить! Вперед, вперед, за честь флага! Пли с штирборта! Пли с бакборта!
[штирборт - правый борт; бакборт - левый борт] Огонь с обоих бортов!
   И он вооружен не театральным  кинжалом,  и  не  пистолетом,  заряженным
безобидным порошком. Нет! В обеих руках у него по  настоящему  револьверу,
из которых он палит направо и налево - с штирборта, с бакборта и  с  обоих
бортов!
   Молодой Пан Шао  тоже  храбро  сражается,  не  переставая  улыбаться  и
увлекая за собой остальных пассажиров - китайцев.  Попов  и  вся  поездная
прислуга смело  выполняют  свой  долг.  Даже  сэр  Фрэнсис  Травельян,  из
Травельян-Голла в Травельяншире сражается  с  присущей  ему  хладнокровной
методичностью, а Фульк Эфринель - с бешенством истого янки, приведенного в
ярость не только нарушением свадебного обряда, но и опасностью, угрожающей
его сорока двум ящикам искусственных зубов. И я не  знаю,  какое  из  этих
двух чувств перевешивает в сознании практичного американца.
   Короче  говоря,  шайка   злодеев   наткнулась   на   такое   энергичное
сопротивление, какого она совсем не ждала.
   А барон Вейсшнитцердерфер?  О,  барон  -  один  из  самых  неустрашимых
бойцов. На его губах выступила кровавая пена, он взбешен  до  исступления,
ничего не видит и не  слышит,  рискуя  стать  первой  жертвой  резни.  Его
приходится все время выручать. Снятые рельсы, остановленный поезд, дерзкое
нападение посреди пустыни Гоби, досадная задержка - все это может привести
к опозданию на пароход в Тяньцзине, нарушить  расписание  первой  четверти
маршрута, испортить кругосветное путешествие! Какой щелчок по  германскому
самолюбию!
   Величественный Фарускиар, мой герой -  не  могу  назвать  его  иначе  -
выказывает  чудеса  храбрости.  Расстреляв  весь  револьверный  заряд,  он
действует кинжалом,  как  человек,  не  раз  глядевший  в  лицо  смерти  и
нисколько ее не боящийся.
   С обеих  сторон  есть  раненые,  а  быть  может,  и  убитые.  Несколько
пассажиров неподвижно лежат на пути. Живы ли они?  У  меня  слегка  задето
пулей плечо, но я не обращаю внимания на эту пустую царапину.  Преподобный
Натаниэль Морз, несмотря на свой духовный  сан,  сражается  как  настоящий
воин и, судя по тому, как он обращается с оружием, можно заключить, что  в
этом деле он не новичок.
   У  господина  Катерна  прострелена  шляпа,  не   забудьте,   та   самая
широкополая серая шляпа  сельского  новобрачного,  которую  он  извлек  из
своего актерского гардероба, и это дает ему повод  разразиться  виртуозной
матросской бранью; вслед за тем тщательно прицелившись, он убивает наповал
бандита, осмелившегося продырявить его головной убор.
   Вот  уже  десять  минут,  как  продолжается  битва.  С   обеих   сторон
увеличивается число выбывших из строя, а исход  боя  все  еще  сомнителен.
Фарускиар,  Гангир  и  монголы,   теснимые   разбойниками,   отступают   к
драгоценному вагону, от которого не отходят китайские  солдаты.  Двое  или
трое из них уже смертельно ранены, и сам офицер только что  убит  пулей  в
голову. И тут мой  герой  делает  все,  что  только  может  сделать  самое
беззаветное мужество для защиты сокровищ Сына Неба.
   Продолжительность  битвы  очень  меня  тревожит.   Она,   конечно,   не
прекратится до тех пор, пока атаман шайки, высокий  чернобородый  человек,
не перестанет бросать своих молодцов на штурм  поезда.  До  сих  пор  пули
щадят  его  и,  несмотря  на  все  наши  усилия,  он  медленно,  но  верно
продвигается вперед. Неужели мы вынуждены будем укрыться в вагонах, как за
стенами крепости, и отстреливаться оттуда до той  минуты,  пока  не  падет
последний из нас? А это непременно случится,  и  даже  очень  скоро,  если
бандиты не перестанут нас теснить...
   Теперь к шуму выстрелов присоединяются крики женщин; некоторые из  них,
совершенно обезумев, выбегают на площадки,  хотя  мисс  Горация  Блуэтт  и
госпожа Катерна стараются удержать их  внутри  вагона.  Правда,  стенки  в
нескольких местах пробиты пулями, и я  задаю  себе  вопрос:  не  ранен  ли
Кинко?
   Майор Нольтиц говорит мне:
   - Плохи наши дела!
   - Да, дела неважны, - отвечаю я, - да  и  заряды  кажется,  на  исходе.
Необходимо вывести из строя атамана. Пойдемте, майор.
   Но то, что хотели сделать мы, делает в ту же минуту другой  -  господин
Фарускиар. Ловко отражая направленные на него  удары,  он  прорывает  ряды
нападающих и отбрасывает их от полотна... И вот он  уже  лицом  к  лицу  с
главарем банды... заносит кинжал... поражает его прямо в грудь.
   Разбойники тотчас же отступают, даже не подобрав убитых и раненых. Одни
удирают в степь, другие исчезают в кустарнике.  К  чему  их  преследовать,
если битва кончилась в нашу пользу? И я смело могу утверждать,  что  нашим
спасением  мы  обязаны  только  удивительной  храбрости   великолепнейшего
Фарускиара. Не будь его, вряд ли была бы написана эта книга.
   Но атаман разбойников еще жив, хотя кровь струится у него из раны.
   И тут последовала сцена, которая навсегда запечатлелась в моей памяти.
   Разбойник упал на одно колено,  вытянув  одну  руку  вперед,  а  другой
опираясь о землю.
   Фарускиар стоит над ним, подавляя его своим высоким ростом.
   Сделав последнее усилие, атаман выпрямляется, угрожающе подымает  руку,
смотрит на врага в упор...
   Последний удар кинжала пронзает ему сердце.
   Тогда Фарускиар оборачивается и, как ни в  чем  не  бывало,  произносит
по-русски.
   - Ки Цзан умер, и так будет со всяким, кто осмелится пойти против  Сына
Неба!





   Так значит, Ки  Цзан  произвел  в  пустыне  Гоби  нападение  на  поезд!
Юньнаньский разбойник все-таки узнал, что  к  составу  прицеплен  вагон  с
золотом и драгоценными камнями на огромную сумму! И чему  тут  удивляться,
если об этой новости писали даже в газетах, в том числе и парижских? У  Ки
Цзана было достаточно времени, чтобы подготовиться к нападению:  разобрать
рельсы, застопорить движение и устроить засаду. Не повергни  его  к  своим
ногам вельможный Фарускиар, разбойник не только завладел бы  императорской
казной, но и перебил пассажиров. Теперь я понимаю,  почему  наш  спаситель
проявлял с самого утра беспокойство и так упорно всматривался в  пустынный
горизонт.  Монгол,  севший  в  Черчене,  по-видимому,  предупредил  его  о
намерениях Ки Цзана, и теперь нам уже не страшен этот  разбойник.  Правда,
директор Правления Трансазиатской дороги учинил над ним суровую  расправу,
но в монгольской пустыне нельзя быть очень  требовательным  к  правосудию.
Там еще нет судебной администрации - к счастью для монголов.
   -  Теперь,  я  полагаю,  вы  откажетесь  от  своих  подозрений   насчет
Фарускиара? - спросил я майора Нольтица.
   - До известной степени, господин Бомбарнак.
   - До известной степени?.. Черт возьми, однако и требователен  же  майор
Нольтиц!
   Прежде всего мы должны установить потери.
   С нашей стороны трое убитых - среди них китайский офицер - и двенадцать
раненых, причем четверо ранены тяжело, а остальные не настолько  серьезно,
чтобы не быть в состоянии доехать до Пекина. Попов отделался  ссадиной,  а
первый комик царапиной, которую госпожа Катерна сама хочет перевязать.
   Майор велел перенести раненых в вагоны и  поспешил  оказать  им  первую
помощь. Доктор Тио Кин тоже предложил свои  услуги,  но  все  предпочитают
русского военного врача, и я это понимаю. Что же касается наших спутников,
павших в бою, то их решили отвезти на ближайшую станцию,  где  им  отдадут
последний долг.
   Бандиты, как я уже говорил,  бросили  своих  мертвых.  Мы  прикрыли  их
песком и перестали о них думать.
   Поезд был остановлен на половине пути между Чарклыком  и  Черченом.  На
той и на другой станции нам обеспечена помощь, но, к  несчастью,  Ки  Цзан
нарушил телефонную связь - снимая рельсы, он повалил и телеграфные столбы.
   Прежде всего нужно поставить локомотив на  рельсы,  затем  вернуться  в
Черчен и  дожидаться  там,  пока  рабочие  не  восстановят  путь.  На  это
потребуется, если не будет никаких других задержек, около двух суток.
   Мы беремся за дело, не  теряя  ни  минуты.  Пассажиры  охотно  помогают
Попову и персоналу поезда, в распоряжении которых имеются все  необходимые
инструменты - домкраты, рычаги,  молотки,  английские  ключи.  После  трех
часов  работы  удается,  не  без  труда,  поставить  на  рельсы  тендер  и
локомотив.
   Самое главное сделано. Теперь нужно дать машине задний ход и  на  малой
скорости вернуться в Черчен. Но какая потеря времени, какое опоздание!  Вы
можете представить, как отчаянно бранится барон, сколько разных  "teufel",
"donnerwetter" и прочих германских ругательств, срывающихся с его губ!
   Я забыл сказать, что после разгрома бандитской шайки все  пассажиры,  и
первым из  них  ваш  покорный  слуга,  сочли  своим  долгом  поблагодарить
господина  Фарускиара.  Наш  спаситель  принял   слова   благодарности   с
достоинством истинно восточного человека.
   - Я только исполнил свою обязанность, как один из директоров  Правления
Великой Трансазиатской магистрали, - ответил он с благородной скромностью.
   Затем, по его приказанию, монголы взяли  на  себя  часть  работы,  и  я
должен заметить, что они проявили  исключительное  рвение,  заслужив  наши
искренние похвалы.
   Тем временем Фарускиар и Гангир о чем-то долго совещались  в  сторонке,
и, наконец, с их стороны последовало неожиданное предложение.
   - Господин начальник поезда,  -  обратился  Фарускиар  к  Попову,  -  я
убежден, что в интересах пассажиров не возвращаться назад, а ехать  вперед
к Чарклыку.
   - Да, без сомнения, господин директор, - ответил Попов, - но  рельсы-то
ведь сняты... Пока не починят путь, мы не сможем двинуться вперед.
   - Рельсы сняты, но мы сами сможем их уложить, хотя бы на первый случай,
чтобы пропустить только наш поезд.
   Предложение дельное и  вполне  заслуживает  внимания.  Поэтому  мы  все
собрались обсудить его - майор Нольтиц, Пан Шао, Фульк Эфринель,  господин
Катерна, американский священник, барон  Вейсшнитцердерфер  и  еще  человек
десять пассажиров, владеющих русским языком.
   Фарускиар продолжал:
   - Я только что прошел по разрушенному участку пути. Почти все шпалы  на
месте, а рельсы только отвинчены и брошены тут же на песке. Их можно снова
закрепить и осторожно провести по  ним  поезд.  Работа  займет  не  больше
суток, а еще через пять часов мы будем в Чарклыке.
   Превосходная мысль! Все ее  поддерживают,  особенно  барон.  Этот  план
вполне осуществим, а если, паче чаяния, не хватит нескольких полос,  можно
будет перенести вперед те рельсы, которые останутся позади поезда.
   Ну и молодчина, Фарускиар! В критическую минуту он оказался на высоте и
завоевал  всеобщее  уважение.  Вот  исключительная  личность,  которой  не
доставало моей хронике! Теперь уж я раструблю о нем на весь  мир,  во  все
свои репортерские трубы!
   Как недальновиден был майор Нольтиц,  заподозрив  в  нем  соперника  Ки
Цзана, разбойника, только что понесшего  от  руки  Фарускиара  заслуженную
кару за свои злодеяния!
   Первым делом занялись укладкой и укреплением шпал  там,  где  они  были
сняты или повреждены.
   Улучив минутку, я пробрался, не боясь быть  замеченным  среди  всеобщей
суеты, в багажный вагон, и удостоверился, что  Кинко  цел  и  невредим.  Я
сообщил  ему  о  случившемся,   посоветовал   соблюдать   осторожность   и
предупредил, чтобы он не смел выходить из своего ящика. Он обещал мне это,
и теперь я за него спокоен.
   Было около трех часов, когда мы взялись  за  работу.  Рельсы  оказались
снятыми на участке в сотню метров. Согласившись с Фарускиаром, мы не стали
их наглухо закреплять. Этим займутся рабочие, которых пришлют из Чарклыка,
после  того,  как  наш  поезд  достигнет  этой  станции,  одной  из  самых
значительных на Трансазиатской магистрали.
   Так  как  рельсы  довольно  тяжелы,  мы  разбиваемся  на  группы.   Все
пассажиры, как первого, так и второго класса, работают  не  покладая  рук.
Барон трудится с таким азартом, что его  приходится  сдерживать.  И  Фульк
Эфринель, даже не заикаясь о прерванной свадьбе,  словно  он  и  не  думал
жениться - делу - время, потехе - час! - старается за четверых. Не отстает
от других и Пан  Шао,  и  сам  доктор  Тио  Кин  пытается  быть  полезным,
напоминая муху из басни, которая захотела сдвинуть воз.
   - Черт побери это горячее  гобийское  солнце!  До  чего  же  беспощаден
"король лучей"! - то и дело восклицает господин Катерна.
   Один лишь сэр Фрэнсис  Травельян  из  Травельян-Голла  в  Травельяншире
спокойно  сидит  в  вагоне  на  своем   месте.   Невозмутимый   джентльмен
предпочитает ни во что не вмешиваться.
   К семи часам восстановлено метров тридцать пути. Скоро стемнеет. Решили
сделать перерыв до утра. После полудня  работа  будет  окончена,  и  поезд
пойдет дальше.
   Наутро, как только рассвело, работа возобновилась.  Погода  прекрасная,
день обещает быть жарким. 24  мая  в  открытой  пустыне  Центральной  Азии
температура такова, что можно  варить  яйца  вкрутую,  слегка  прикрыв  их
песком.
   Работа кипит. Все трудятся с не меньшим усердием, чем накануне. Рельсы,
уложенные на шпалы, закрепляют на стыках. Ремонт пути быстро продвигается.
К четырем часам дня починка дороги закончена.
   Локомотив  разводит  пары  и  медленно  движется  вперед.   Мы   дружно
подталкиваем вагоны, чтобы они не сошли с рельсов.
   Опасное место пройдено, и путь свободен теперь  до  Чарклыка...  Что  я
говорю? - до Пекина!
   Мы занимаем свои места,  и  когда  Попов  дает  сигнал  к  отправлению,
господин Катерна запевает победную песню моряков с  адмиральского  корабля
"Гайде".
   В ответ раздаются громкие ура!
   В десять часов вечера поезд приходит на станцию Чарклык с опозданием на
тридцать часов. Но разве не  достаточно  и  тридцати  минут,  чтобы  барон
Вейсшнитцердерфер пропустил пароход из Тяньцзиня в Иокогаму?





   Я жаждал приключений и получил даже с избытком. Не будь с нашей стороны
жертв, я мог бы поблагодарить бога  репортеров.  Сам  я,  как  вы  знаете,
благополучно отделался, и все  мои  номера  целы  и  невредимы.  Несколько
пустяковых царапин не в  счет.  Больше  всех  пострадал  номер  4  -  пуля
продырявила его роскошную свадебную шляпу.
   Теперь у меня в  перспективе  только  возобновление  брачной  церемонии
Блуэтт - Эфринель и развязка авантюры Кинко. Господин Фарускиар уже сыграл
свою роль и вряд ли приготовит нам какой-нибудь  новый  сюрприз.  Впрочем,
еще могут быть всякие неожиданности - ведь  до  Пекина  ехать  целых  пять
суток. Благодаря опозданию,  в  котором  повинен  Ки  Цзан,  наш  путь  от
Узун-Ада будет продолжаться тринадцать дней.
   Тринадцать дней... И в записной книжке  у  меня  тринадцать  номеров  -
чертова дюжина!.. Хорошо, что я не суеверен!
   В Чарклыке поезд стоял три часа.  Мы  заявили  о  нападении  на  поезд,
передали убитых китайским властям, взявшим на себя заботу о погребении,  а
тяжело раненных переправили в госпиталь. По  словам  Пан  Шао,  Чарклык  -
довольно многолюдный поселок, и я жалею, что у меня  не  было  возможности
его осмотреть.
   Начальник  станции  сразу  же  выслал   рабочий   поезд   для   починки
поврежденного пути и телеграфной  линии.  Не  пройдет  и  двух  дней,  как
движение будет полностью восстановлено.
   Нечего и говорить, что  господин  Фарускиар,  как  один  из  директоров
Компании, помог своим авторитетом выполнить  в  Чарклыке  все  необходимые
формальности.  Его  деловые  качества  выше  всяких  похвал,  и  не  даром
железнодорожные служащие относятся к нему с таким почтением.
   В три часа утра мы  прибыли  на  станцию  Карабуран,  где  стояли  лишь
несколько минут. В этом месте железная  дорога  пересекает  путь  Габриэля
Бонвало и  принца  Генриха  Орлеанского,  совершивших  в  1889-1890  годах
путешествие по Тибету. Избранный имя маршрут был куда длиннее,  труднее  и
опаснее нашего. Он проходил по круговой линии из Парижа в  Париж  -  через
Берлин,  Петербург,  Москву,  Нижний-Новгород,  Пермь,   Тобольск,   Омск,
Семипалатинск, Кульджу, Чарклык, Батан, Юньнань, Ханой, Сайгон,  Сингапур,
Цейлон, Аден, Суэц и Марсель - вокруг Азии и Европы.
   Рельсовый путь направляется теперь вдоль Наньшаньских гор, еще дальше к
востоку, к озеру Хара-Нур. В гористой области Цайдам дорога делает  частые
повороты, огибая крутые склоны.  Большого  города  Ланьчжоу  мы  достигнем
кружным путем.
   Печальный  и  хмурый  ландшафт  отнюдь  не   соответствует   настроению
пассажиров. У них нет  никаких  оснований  печалиться  и  хмуриться.  День
обещает быть прекрасным. Щедрые солнечные лучи,  насколько  хватает  глаз,
заливают золотистым светом пески пустыни Гоби.  От  Лобнора  до  Хара-Нура
более  пятисот  километров,  и  на  перегоне  между  этими  двумя  озерами
закончится так некстати прерванное бракосочетание Фулька Эфринеля  и  мисс
Горации Блуэтт. Будем надеяться, что никакое происшествие на этот  раз  не
помешает счастью молодоженов.
   С утра пораньше вагон-ресторан снова превратили в салон и  приспособили
для предстоящей церемонии. И свидетели, и будущие супруги  опять  вошли  в
свою роль.
   Преподобный Натаниэль Морз предупреждает нас, что свадьба назначена  на
девять часов и передает приветы от мистера Фулька Эфринеля и мисс  Горации
Блуэтт.
   Майор Нольтиц и ваш покорный слуга, господин Катерна и Пан Шао  обещают
в назначенное время быть во всеоружии.
   Однако первый комик и субретка  не  сочли  нужным  вновь  облачиться  в
театральные костюмы сельских новобрачных. Они  нарядятся  лишь  к  званому
обеду, который  будет  подан  в  восемь  часов  вечера  для  свидетелей  и
некоторых пассажиров первого класса. Господин  Катерна,  подмигивая  левым
глазом, дает мне понять, что за десертом нас  ожидает  сюрприз.  Интересно
знать, какой? Но из скромности я не стал его расспрашивать.
   Незадолго до девяти часов раздаются удары тендерного колокола.
   Нет, это не тревога! Веселый звон приглашает нас в вагон-ресторан, и мы
направляемся торжественной процессией к месту священнодействия.
   Мистер Фульк Эфринель  и  мисс  Горация  Блуэтт  уже  сидят  у  столика
напротив пастора.
   На площадках и в тамбурах  толпятся  любопытные,  стараясь  хоть  краем
глаза увидеть свадебную церемонию.
   Фарускиар и Гангир, получившие персональные приглашения, являются позже
других. Все встают, встречая их почтительными поклонами. Они  тоже  должны
подписаться под брачным договором. Для молодоженов это  большая  честь,  и
если бы я решил жениться,  то  был  бы  весьма  польщен  согласием  такого
знаменитого человека, как Фарускиар, поставить свой автограф на  последней
странице моего брачного контракта.
   Церемония возобновилась, и на этот раз ничего не помешало  преподобному
Натаниэлю Морзу закончить спич, так досадно прерванный  третьего  дня.  Ни
он, ни присутствующие  не  были  сбиты  с  ног  непредвиденной  остановкой
поезда.
   Жених и невеста - мы вправе еще их  так  называть  -  встают  по  знаку
священника, который спрашивает, по обоюдному ли согласию  они  вступают  в
брак.
   Прежде чем ответить священнику, мисс Горация Блуэтт, обернувшись  лицом
к жениху, говорит ему, поджимая губы:
   - Итак, решено, что фирме Гольмс-Гольм будет причитаться двадцать  пять
процентов доходов нашего предприятия!
   - Пятнадцать, - отвечает Фульк Эфринель, - хватит и пятнадцати!
   - Это было бы несправедливо, раз я  согласилась  предоставить  тридцать
процентов торговому дому "Стронг Бульбуль и Кo".
   - Ну, ладно, мисс Блуэтт, помиримся на двадцати процентах.
   - Но это только для вас! - прибавляет вполголоса господин Катерна.
   - В таком случае, по рукам, мистер Эфринель.
   Мне показалось в ту минуту, что свадьба  находится  под  угрозой  из-за
этих злополучных пяти процентов.
   Однако сделка  состоялась  к  обоюдной  выгоде  обоих  торговых  домов.
Преподобный Натаниэль Морз повторяет свой вопрос.
   Сухое  "да"  мисс  Горации  Блуэтт,  отрывистое  "да"  мистера   Фулька
Эфринеля, и все кончено: жених и невеста стали мужем и женой.
   Под брачным контрактом подписываются: сначала молодые, затем свидетели,
потом господин директор Фарускиар и,  наконец,  все  приглашенные.  Теперь
очередь за священником, который скрепляет документ своим именем, званием и
росчерком.
   - Вот они  и  скованы  на  всю  жизнь,  -  говорит  мне  первый  комик,
ухмыляясь.
   - На  всю  жизнь,  как  пара  снегирей!  -  подхватывает  субретка,  не
забывшая, что эти птицы отличаются верностью в любви.
   - В Китае, - замечает молодой Пан Шао, - не снегири, а  пекинские  утки
символизируют супружескую верность.
   - Утки или снегири - это все  едино!  -  философски  изрекает  господин
Катерна.
   Брачная церемония закончилась.  Приняв  поздравления,  молодые  супруги
вернулись к своим делам:  мистер  Эфринель  к  торговому  балансу,  миссис
Эфринель к приходно-расходной книге. В поезде ничто  не  изменилось:  лишь
прибавилась еще одна супружеская чета.
   Мы тоже занимаемся своими делами. Майор Нольтиц, Пан Шао и я  курим  на
площадке, а комическая пара что-то репетирует в своем углу - должно  быть,
они готовят обещанный вечерний сюрприз.
   В окружающем пейзаже нет никакого  разнообразия  -  все  та  же  унылая
пустыня Гоби с вершинами Гумбольдтовых гор с правой стороны, соединяющихся
Тянь-шаньской  цепью.   Редкие   станции   представляют   собой   довольно
неприглядное зрелище: среди нескольких разбросанных лачуг возвышается, как
монумент, домик путевого обходчика. Время от времени на таких  полустанках
мы запасаемся водой и топливом. Приближение настоящего Китая, многолюдного
и  трудолюбивого,  почувствуется  только  за  Хара-Нуром,  где  мы  увидим
настоящие города.
   Эта часть пустыни Гоби нисколько не походит на  те  области  восточного
Туркестана,  которые  мы  оставили  за  Кашгаром.  Поезд  идет  сейчас  по
местности, настолько же новой для Пан Шао и доктора Тио Кина,  как  и  для
нас, европейцев.
   День прошел без всяких приключений. Поезд опять сбавил скорость,  делая
не больше сорока  километров  в  час,  но,  несомненно,  довел  бы  ее  до
восьмидесяти километров, если бы были приняты во  внимание  жалобы  барона
Вейсшнитцердерфера. По правде говоря, китайские машинисты и кочегары  даже
и не пытаются наверстывать время, потерянное между Черченом и Чарклыком.
   В семь часов вечера - пятидесятиминутная остановка на берегу Хара-Нура.
Озеро это, не столь обширное, как Лобнор, вбирает в себя воды реки Сулэхэ,
берущей начало в Наньшаньских горах [ошибка автора: Хара-Нур -  бессточное
озеро]. После утомительного однообразия пустыни взоры наши  чарует  пышная
зелень,  окаймляющая  южный  берег.  Приятное  оживление   вносят   стайки
порхающих птиц.
   В восемь вечера, когда мы  отъезжали  от  вокзала,  солнце  еще  только
садилось за песчаными дюнами, а над горизонтом уже  расстилались  сумерки.
Это походило на мираж, который создавали  нагретые  за  день  нижние  слои
атмосферы.
   Не успел поезд тронуться, как мы собрались в вагоне-ресторане,  который
принял свой обычный вид. Но то был не обычный ужин, а свадебная трапеза  -
своего  рода  железнодорожная  тайная  вечеря  [в   евангельской   легенде
последняя вечерняя трапеза Христа со своими учениками-апостолами].  В  ней
должны принять участие человек двадцать гостей  во  главе  с  великолепным
Фарускиаром. Но, -  кто  бы  мог  подумать?  -  он  отклонил  по  какой-то
непонятной причине приглашение Фулька Эфринеля.
   Я очень пожалел об этом, так как надеялся занять место рядом с ним.
   Конечно, я сообщу "XX веку" о подвиге Фарускиара. Пусть публика  узнает
и запомнит его имя! Я пошлю в Париж  телеграмму,  как  бы  дорого  она  ни
стоила: такое известие оправдает любые расходы. Уж на этот раз я не получу
выговора от редакции! Тут не может быть никакой  ошибки,  вроде  той,  что
произошла у меня с мандарином  Иен  Лу.  Она  остается  на  моей  совести,
несмотря на то, что попался я на удочку в стране лже-Смердиса  [Смердис  -
сын персидского царя Кира (VI в. до н.э.) - был убит своим братом, который
держал в тайне его смерть, в то время, как жрец  Гомата  выдавал  себя  за
убитого Смердиса]. Пусть хоть это послужит мне оправданием!
   Значит, решено. Как только мы  прибудем  в  Сучжоу,  я  немедленно  даю
телеграмму. Славное имя Фарускиара должно прогреметь на всю Европу! К тому
времени испорченный участок пути, а вместе с ним и телеграфная линия будут
полностью восстановлены.
   И вот мы сидим  за  столом.  Фульк  Эфринель  постарался  все  устроить
наилучшим образом. Свежая провизия для настоящего пиршества была закуплена
в  Чарклыке.  Но  кухня  теперь  не  русская,  а  китайская,  и  руководит
приготовлением блюд китайский повар.  К  счастью,  нам  не  придется  есть
палочками:  в  поезде  Великой  Трансазиатской  магистрали  ножи  и  вилки
допускаются даже и при китайских кушаньях.
   Я сижу слева от миссис Эфринель, а майор Нольтиц  -  справа  от  Фулька
Эфринеля. Остальные гости расселись,  как  пришлось.  Немецкий  барон,  не
способный дуться и отнекиваться, если маячит лакомый кусок, тоже находится
в числе приглашенных. Другое дело сэр  Фрэнсис  Травельян  -  тот  даже  и
бровью не повел, когда был позван на свадебный пир.
   Сначала были  поданы  супы  -  с  курицей  и  яйцами  чибиса;  затем  -
ласточкины гнезда, расчлененные на тонкие нити, рагу из крабов, воробьиные
горлышки, хрустящие свиные ножки под соусом,  бараньи  мозги,  жаренные  в
масле трепанги, плавники  акулы,  клейкие  и  тягучие;  наконец  -  побеги
молодого бамбука в собственном соку,  корни  кувшинок  в  сахаре  и  много
других   невероятных   китайских   кушаний,   запиваемых   подогретым    в
металлических чайниках шао-сингским вином.
   Праздник проходит оживленно, весело и, можно даже сказать,  в  интимной
обстановке. Однако молодой супруг, как  это  ни  странно,  не  уделяет  ни
малейшего внимания молодой супруге и... наоборот.
   А наш первый комик, вот неугомонный балагур! Из  него  так  и  сыплются
залежалые  анекдоты,  непонятные  большинству   прибаутки   и   допотопные
каламбуры, которые кажутся ему верхом остроумия.  И  он  так  заразительно
хохочет, что невозможно не засмеяться вместе с ним. Ему захотелось во  что
бы то ни стало узнать несколько китайских слов, и когда  Пан  Шао  говорит
ему, что "чин-чин"  значит  спасибо,  он  принимается  по  всякому  поводу
"чинчинить", корча при этом уморительные рожи.
   Потом приходит черед и до песен - французских, русских, китайских.  Пан
Шао поет "Шанг-Туо-Чинг" или "Песню мечты", из которой я узнаю, что "цветы
персика особенно хорошо пахнут  при  третьей  луне,  а  цветы  гранатового
дерева - при пятой".
   Праздник окончился только в полночь. Мы вернулись на свои места и сразу
же улеглись спать. Никто из нас не слышал, как объявляли названия станций,
предшествующих Сучжоу.
   Местность заметно меняется по мере того, как  железная  дорога,  огибая
восточные отроги Наньшанских гор,  спускается  ниже  сороковой  параллели.
Пустыня  постепенно  исчезает,  видны  многочисленные  поселки,  плотность
населения  возрастает.  Вместо  безнадежно-унылых   песчаных   пространств
повсюду расстилаются зеленые  равнины  и  нередко  даже  рисовые  поля.  С
окрестных гор  сюда  сбегают  быстрые  ручьи  и  полноводные  реки.  После
тоскливого однообразия Каракумов, после безотрадных  гобийских  песков  мы
можем только порадоваться  такой  перемене!  От  самого  Каспийского  моря
пустыни  беспрестанно  сменялись  пустынями,  за  исключением   небольшого
отрезка пути, проходящего  по  массивам  Памирского  плоскогорья.  Теперь,
приближаясь  к  Пекину,  поезд  Великой  Трансазиатской  магистрали  будет
проезжать живописные долины с едва различимыми  на  горизонте  очертаниями
далеких гор. Мы вступили в  Китай,  в  настоящий  Китай  с  его  шелковыми
ширмами и фарфоровыми вазами - на территорию обширной провинции Ганьсу!
   Через три дня мы  достигнем  конечной  станции,  и  не  мне,  газетному
репортеру, привыкшему к жизни на колесах, жаловаться на  продолжительность
и тяготы путешествия. Скорее пристало роптать  Кинко,  запертому  в  своем
ящике, и хорошенькой Зинке Клорк, с тоской и нетерпением ожидающей  его  в
Пекине, на улице Ша-Хуа.
   Мы останавливаемся в  Сучжоу  на  два  часа.  Первым  делом  я  бегу  в
телеграфную контору. Услужливый  Пан  Шао  охотно  соглашается  быть  моим
посредником. Телеграфист сообщает нам что столбы на линии подняты и депеши
передаются без всякого промедления.
   Я тотчас же отправляю "XX веку" такую телеграмму:

   "Сучжоу 25 мая 2 часа 25 минут пополудни.
   Между Черченом и Чарклыком поезд подвергся нападению  бандитской  шайки
знаменитого  разбойника  Ки  Цзана  пассажиры   отбили   атаку   сокровища
китайского императора спасены обеих сторон убитые и  раненые  атаман  убит
отважным монголом Фарускиаром директором Правления Великой  Трансазиатской
магистрали его подвиг заслуживает всеобщего восхищения".

   Двух часов на осмотр Сучжоу, разумеется, недостаточно.
   До сих пор мы видели в Туркестане  по  два  смежных  города,  старый  и
новый. В Китае же, как сообщает мне  Пан  Шао,  многие  города,  например,
Пекин, состоят из двух, трех и даже четырех  городов,  включенных  один  в
другой.
   Так и здесь: Тайчжоу - внешний город, а  Сучжоу  -  внутренний.  Больше
всего поразило нас то, что оба они выглядят опустошенными.  Повсюду  следы
пожарищ, полуразрушенные пагоды и дома,  неубранные  груды  обломков.  Эти
печальные следы оставлены не временем,  а  войной.  Сучжоу  несколько  раз
переходил из рук в руки - то в город врывались мусульмане, то его  обратно
отбивали  китайцы,  и  эта  варварская  борьба  каждый  раз  заканчивалась
разрушением зданий и беспощадным избиением жителей, без  различия  пола  и
возраста.
   В  Сучжоу  есть  одна  достопримечательность,  заслуживающая   внимания
туристов: как раз до этого места доходит Великая Китайская стена.
   Спускаясь на юго-восток, к Ланьчжоу, знаменитая стена снова поднимается
на северо-восток, огибая провинции Ганьсу, Шэньси и Чжили севернее Пекина.
Но здесь она представляет собой лишь невысокий земляной вал с  несколькими
полуразрушенными   башнями.   Я   пренебрег   бы   своими    репортерскими
обязанностями, если б не взглянул  на  конечный  пункт  этого  гигантского
сооружения, превосходящего своими масштабами все новейшие фортификационные
работы.
   - Есть ли какая-нибудь польза от Великой  Китайской  стены?  -  спросил
меня майор Нольтиц.
   - Не знаю, как для  китайцев,  -  ответил  я,  -  но  для  политических
ораторов, несомненно, и даже очень большая. Ведь они пользуются  Китайской
стеной, как сравнением, особенно, когда обсуждаются торговые договоры.  Не
будь этой стены, что осталось бы от нашего законодательного красноречия?





   Ночь была прескверная. Багровое небо с зеленовато-сернистым отливом еще
с  вечера  предвещало  грозу.  Сильно  парило,  атмосфера  была   насыщена
электричеством.  Наконец  разразилась  гроза  -  "вполне  удавшаяся",   по
выражению первого комика, не преминувшего заметить,  что  ему  никогда  не
приходилось видеть лучшего исполнения, если  не  считать  сцены  охоты  во
втором акте "Фрейшютца" ["Фрейшютц" ("Вольный стрелок") - знаменитая опера
немецкого композитора Карла Марии Вебера]. И действительно, поезд  несется
навстречу  ослепительным  молниям,  среди  оглушительных  раскатов  грома,
которые отзываются в горах непрерывным эхом. Несколько раз  мне  казалось,
что нас поразит молния, но ее  принимали  на  себя  металлические  рельсы.
Становясь проводниками тока, они  спасали  вагоны  от  ударов.  Какое  это
прекрасное и вместе с тем жуткое зрелище: огни, прорезающие  пространство,
которых не может затушить ливень!  К  бесконечным  электрическим  разрядам
примешивались пронзительные свистки нашего локомотива, когда мы  проходили
мимо станций Шаньдань, Юнчан, Увэй, Гулан.
   По милости этой бурной ночи мне удалось повидаться  с  Кинко,  передать
ему купленную в Сучжоу провизию и поболтать с ним несколько минут.
   - Мы приедем в Пекин, послезавтра, господин  Бомбарнак?  -  спросил  он
меня, как только я вошел.
   - Да, Кинко, послезавтра, если ничего больше не стрясется.
   - О! Я боюсь не опоздания. Меня пугает другое: когда я буду выгружен на
пекинском вокзале, ящик ведь не сразу доставят на улицу Ша-Хуа.
   - Ничего, Кинко, мадемуазель Зинка  Клорк,  наверное,  сама  явится  на
вокзал.
   - Нет, господин Бомбарнак, она не явится, я просил ее этого не делать.
   - Почему?
   - Женщины ведь так впечатлительны. Она, конечно, захочет увидеть вагон,
в котором меня  привезли,  начнет  торопить  с  доставкой  ящика  и  будет
действовать так  настойчиво,  что  возбудит  подозрения...  И  вообще  она
невольно может выдать и себя, и меня.
   - Вы правы, Кинко.
   - К тому же мы приедем в Пекин вечером, когда будет уже темно, и выдачу
багажа отложат до следующего утра...
   - Возможно.
   -  Так  вот,  господин  Бомбарнак,  если  я   не   злоупотреблю   вашей
любезностью, то попрошу вас еще об одной маленькой услуге.
   - О чем, Кинко?
   - Не будете ли вы так добры последить  за  отправкой  ящика,  чтобы  не
случилось неожиданностей.
   - Хорошо, Кинко, я обещаю вам это. Черт возьми, ведь зеркала -  хрупкий
товар и требуют нежного обращения. Я прослежу за выгрузкой и, если хотите,
буду сопровождать ящик до улицы Ша-Хуа.
   -  Я  не  осмелился  обратиться  к  вам  с  такой  просьбой,   господин
Бомбарнак...
   - Напрасно, Кинко. Я ваш друг, а с другом нечего церемониться.  К  тому
же, мне будет очень приятно познакомиться с мадемуазель  Зинкой  Клорк.  Я
хочу увидеть сам, как она распишется в получении дорогого ящика, я  помогу
ей отбить крышку...
   - Зачем отбивать крышку,  господин  Бомбарнак?  А  для  чего  же  тогда
раздвижная стенка? Я сам оттуда выскочу, как чертик из коробочки...
   Страшный  удар  грома  прерывает  нашу  беседу.  Мне  кажется,  что  от
сотрясения воздуха поезд будет сброшен с рельсов. Я расстаюсь с румыном  и
возвращаюсь в свой вагон.
   Утром, 26 мая, в семь часов, мы остановились  на  вокзале  в  Ланьчжоу.
Остановились только на три часа! Вот к чему  привело  нападение  бандитов!
Так поторапливайтесь же, майор Нольтиц, собирайтесь поживее. Пан  Шао,  не
мешкайте, супруги Катерна! Скорее в путь, нам нельзя терять времени!
   Но в ту минуту, когда мы уже выходили из вокзала, путь  нам  загородила
грозная, грузная, жирная, важная персона. Это губернатор Ланьчжоу. На  нем
два халата  -  белого  и  желтого  шелка,  опоясанных  широким  кушаком  с
блестящей пряжкой, в руке веер, на плечах мантилья, черная мантилья, какую
уместнее было бы видеть на плечах манолы  [городская  девушка  в  Испании,
работающая швеей, модисткой, продавщицей и т.п.; то же,  что  гризетка  во
Франции]. Его сопровождают несколько  мандаринов  с  шариками,  и  китайцы
низко кланяются ему, сдвинув вместе  оба  кулака  и  помахивая  ими  снизу
сверх.
   Ни зачем сюда пожаловал  сановник?  Неужели  опять  начнутся  китайские
формальности? Проверка пассажиров или осмотр багажа?  Что  тогда  будет  с
Кинко? А я-то думал, что он уже вне опасности...
   Нет, тревожиться нечего. Дело идет о сокровищах Сына Неба. Губернатор и
его свита выходят на платформу, останавливаются перед драгоценным вагоном,
закрытым на все засовы  и  запломбированным,  и  смотрят  на  него  с  тем
почтительным восхищением, какое испытывают  даже  китайцы  в  Китае  перед
денежным сундуком с миллионами.
   Я осведомляюсь у Попова, что может означать этот губернаторский визит и
не имеет ли он отношения к пассажирам.
   - Ни малейшего, - успокоил меня  Попов.  -  Из  Пекина  получен  приказ
телеграфировать о прибытии сокровищ. Губернатор  выполнил  распоряжение  и
ждет теперь ответа, отправить ли вагон в Пекин  или  оставить  временно  в
Ланьчжоу.
   - А нас это не задержит?
   - Не думаю.
   - В таком случае, пойдемте поскорее в город,  -  обращаюсь  я  к  своим
спутникам.
   Нам совершенно безразлично, как будет  решен  вопрос  с  императорскими
сокровищами. Зато Фарускиара это очень интересует. Но какое,  в  сущности,
ему дело - отцепят вагон или не отцепят, поедет он дальше или нет?  Однако
он не может скрыть тревоги, и Гангир выглядит озабоченным, и монголы  явно
раздосадованы.  Они  перешептываются  и  с   неприязнью   поглядывают   на
представителей местной власти.
   И тут  губернатору  сообщают  о  подвиге  Фарускиара  -  как  он  отбил
нападение на поезд и не только спас сокровища  богдыхана,  но  и  навсегда
избавил страну от грозного разбойника Ки Цзана.  Губернатор  обращается  к
нашему герою с благодарственным словом, восхваляя  его  доблесть  и  давая
понять, что Сын Неба не оставит такую услугу без вознаграждения.  Пан  Шао
быстро переводит нам витиеватую речь сановника.
   Директор  Правления  Великой  Трансазиатской  магистрали  слушает   эти
похвалы с обычным для него спокойствием, но вместе  с  тем  и  с  заметным
нетерпением. Быть может, он считает себя выше любых похвал и наград,  даже
если они исходят с такой высоты? Не проявляется ли в этом его  монгольская
гордость?
   Наконец мы выходим на вокзальную площадь. От беглого осмотра Ланьчжоу у
меня сохранились довольно отчетливые воспоминания.
   Прежде всего, и здесь два города - внешний и внутренний.  На  этот  раз
нет   никаких   развалин.   Город   многолюдный,   население   деятельное,
предприимчивое,  привыкшее,  благодаря  железной  дороге,  к   присутствию
иностранцев и не докучающее им нескромным любопытством. Обширные  кварталы
расположены на правом берегу  реки  Хуанхэ,  достигающей  тут  почти  двух
километров в ширину. Хуанхэ - Желтая река, знаменитая Желтая река, которая
пробегает четыре тысячи пятьсот километров, вынося свои глинистые  воды  в
глубину Чжилийского залива.
   - Не в устье ли Хуанхэ, неподалеку от Тяньцзиня, наш барон должен сесть
на пароход в Иокогаму? - спрашивает майор Нольтиц.
   - Именно там, - отвечаю я.
   - Он пропустит пароход, - замечает господин Катерна.
   - Если только не догонит его вплавь, - подхватываю я.
   - Или как топор не пойдет ко дну, - добавляет первый комик.
   - А ведь он может еще успеть, - говорит майор Нольтиц. - Если мы пойдем
дальше без опозданий, то в Тяньцзине  будем  двадцать  третьего,  в  шесть
утра. Пароход же отправляется только в одиннадцать.
   - Пропустит он пароход или нет, - отвечаю я, - это его  забота,  а  мы,
друзья, продолжим нашу прогулку.
   Мы выходим на берег к тому месту,  где  через  Желтую  реку  переброшен
понтонный мост. От  быстрого  течения  мост  качается,  как  суденышко  на
волнах. Госпожа Катерна, рискнувшая было вступить на зыбкий настил, тотчас
же почувствовала головокружение и сильно побледнела.
   - Каролина!.. Каролина!.. - жалобно восклицает ее муж. - У  тебя  будет
морская болезнь! Вернись! Приди в себя!..
   Госпожа Катерна "приходит в себя", и мы поднимаемся в гору,  к  пагоде,
которая высится над  всем  городом.  Видели  мы  еще,  разумеется,  только
снаружи, - крупные промышленные предприятия - пушечный завод  и  оружейную
фабрику. Обслуживаются они исключительно китайцами. Прошлись мы  также  по
прекрасному саду, прилегающему к дому губернатора.  Сад  очень  причудлив:
повсюду  беседки,  мостики,  водоемы  и  ворота  в  форме  китайских  ваз.
Павильонов и загнутых крыш там больше, чем деревьев и  тени.  А  дальше  -
вымощенные кирпичом аллеи, среди остатков фундамента Великой стены.
   Без десяти минут десять, совершенно измученные, мы вернулись на вокзал.
От невыносимого зноя и духоты одежда прилипла к телу.
   Первым делом я окидываю взглядом состав. Вагон с сокровищами все на том
же месте, предпоследний в поезде, под охраной китайских солдат.
   Прибыла депеша, которую ждал губернатор: вышеупомянутый вагон приказано
переправить в Пекин и сдать сокровища на руки министру финансов.
   А где же вельможный Фарускиар? Я его что-то не  вижу.  Неужели  он  нас
покинул?..
   Нет. Вот он стоит на площадке, и монголы только что вошли в свой вагон.
Фульк Эфринель тоже вернулся из города.  Под  мышкой  у  него  портфель  с
образцами продукции торгового дома "Стронг Бульбуль и Кo". Надо  полагать,
что он уже успел обделать кое-какие делишки. Вернулась и миссис  Эфринель.
Вполне возможно, что ей удалось  закупить  в  Ланьчжоу  партию  волос.  Но
пришли они на вокзал порознь и сели на свои места, даже не  подавая  виду,
что знакомы друг с другом.
   Остальные пассажиры - сплошь китайцы,  многие  из  них  едут  в  Пекин,
другие взяли билеты до промежуточных станций - Сиань, Тунгуань,  Шаньсянь,
Тайюань. В поезде, должно быть, около сотни  пассажиров.  Все  мои  номера
налицо. Тринадцать, по-прежнему тринадцать! Как хорошо, что я не суеверен!
   Мы стояли  на  площадке,  когда  раздался  последний  звонок.  Господин
Катерна спросил свою жену, что ей показалось самым любопытным в Ланьчжоу.
   - Самым любопытным, Адольф? Большие клетки с чучелами птиц,  вывешенные
на стенах и на деревьях. Только птицы какие-то странные.
   - Действительно, странные, госпожа Катерна, - ответил Пан Шао, - птицы,
которые при жизни умели говорить...
   - Значит, это были попугаи?
   - Нет, головы преступников...
   - Какой ужас! - воскликнула субретка, всплеснув руками.
   -  Ничего  не  поделаешь,  Каролина,  -  поучительно  заметил  господин
Катерна, - таковы уж обычаи в этой стране! [читатели должны  помнить,  что
Клодиус Бомбарнак, как типичный репортер, нередко отклоняется от истины  и
допускает преувеличения]





   От Ланьчжоу дорога  идет  по  хорошо  обработанной  местности,  обильно
орошаемой реками, но такой холмистой,  что  должна  все  время  кружить  и
огибать препятствия. Здесь нередко  встречаются  инженерные  сооружения  -
мосты и виадуки: многие из  них  -  деревянные,  и  у  пассажира  поневоле
замирает сердце, когда дощатый настил прогибается под тяжестью поезда.  Не
следует забывать, что мы в Поднебесной Империи, где даже  несколько  тысяч
жертв железнодорожных  катастроф  составили  бы  ничтожнейший  процент  от
четырехсотмиллионного населения.
   - К тому же, - говорит Пан Шао, - Сын Неба  сам  никогда  не  ездит  по
железной дороге.
   Тем лучше для него!
   На сравнительно небольшом участке рельсовый путь тянется вдоль  Великой
стены, повторяя ее прихотливые изгибы. От этой колоссальной  искусственной
преграды, возведенной некогда на границе Китая и Монголии, остались только
глыбы гранита и красноватого кварца, служившие ей  фундаментом,  кирпичные
террасы  с  парапетами  неодинаковой  высоты,  старые  пушки,   изъеденные
ржавчиной  и  обросшие  мхом,  а  также  квадратные  сторожевые  башни   с
уцелевшими  кое-где  зубцами.  Непрерывная  куртина   [крепостная   стена]
поднимается к облакам,  спускается  в  долины,  изгибается,  выпрямляется,
исчезает вдали, сливаясь с неровностями почвы.
   В шесть часов вечера -  получасовая  остановка  в  Тяньшуе.  Я  успеваю
заметить лишь несколько высоких пагод.  В  десять  часов  мы  прибываем  в
Сиань, где стоим сорок  пять  минут.  Было  темно,  и  я  ничего  не  смог
разглядеть.
   Понадобилась целая ночь на трехсоткилометровый перегон от этого  города
до Шаньсяня.
   Я думаю, что лондонцам вполне бы могло показаться, что в  Шаньсяне  они
как у себя дома. Надо полагать, что у  миссис  Эфринель  сложилось  именно
такое впечатление. Правда, здесь нет ни Стрэнда [одна из центральных  улиц
Лондона] с его невообразимой сутолокой, скоплением пешеходов  и  экипажей,
ни Темзы с бесконечными вереницами барж  и  паровых  судов.  Ничего  этого
здесь нет. Но мы очутились в такой плотной завесе британского тумана,  что
невозможно было разглядеть ни пагод, ни домов.
   Туман  держался  весь  день,  и  это  немало  затрудняло  движение.  Но
китайские машинисты хорошо знают свое дело. Их внимательность, старание  и
сноровка могут быть  поставлены  в  пример  машинистам  западноевропейских
дорог.
   Сколько строк репортерской хроники пропало у меня из-за тумана! Вот  уж
действительно не повезло нам на подступах  к  Тяньцзиню!  Я  не  видел  ни
ущелий, ни оврагов, среди которых вьется колея.  В  непроглядной  мгле  мы
проехали двести тридцать километров  и  в  десять  часов  вечера  достигли
большой станции Тайюань.
   Какой тоскливый день!
   С наступлением вечера туман рассеялся, но не  успели  мы  порадоваться,
как опустилась ночь, и ночь претемная!
   Я выхожу на вокзал, покупаю в буфете несколько пирожков и бутылку вина.
Хочу нанести Кинко последний визит. Мы выпьем за его  здоровье  и  за  его
будущее счастье с хорошенькой румынкой. Он проехал "зайцем", я-то знаю  об
этом, а вот если бы узнала Компания Великого Трансазиатского пути...  Нет,
она не узнает!..
   Фарускиар и Гангир чинно прохаживаются по платформе.  На  этот  раз  их
внимание привлекает не вагон с сокровищами, а головной багажный. Почему-то
они оглядывают его с особенным любопытством.
   Уж не подозревают ли они, что Кинко?.. Нет,  это  исключено.  Ага!  Они
наблюдают за машинистом и кочегаром, двумя молодыми китайцами, только  что
принявшими состав.  Быть  может,  господина  Фарускиара  интересуют  люди,
которым доверена транспортировка императорской казны, а  вместе  с  нею  и
добрая сотня человеческих жизней?
   Дается сигнал к отправлению. Ровно в полночь мы покидаем Тайюань.
   Ночь, как я уже говорил, выдалась темная - ни луны, ни звезд. В  нижних
слоях атмосферы клубятся тучи.
   Мне легко будет пробраться в багажный вагон. Никто меня не заметит.  Да
я и не очень-то злоупотреблял посещениями Кинко  за  эти  двенадцать  дней
путешествия...
   Мои размышления прерывает Попов:
   - Вы еще не легли спать, господин Бомбарнак?
   - Собираюсь. Из-за тумана пришлось весь день просидеть в душном вагоне.
Захотелось немножко  подышать  свежим  воздухом.  А  где  будет  следующая
остановка?
   -  В  Шоуяне.  Не  доезжая  этой  станции  -  разъезд,  откуда  отходит
Нанкинская линия.
   - Покойной ночи, господин Попов.
   - Покойной ночи, господин Бомбарнак!
   И вот я опять один.
   Мне вздумалось прогуляться по всему поезду. На минуту останавливаюсь на
площадке перед вагоном  с  сокровищами.  Все  пассажиры,  кроме  китайских
жандармов,  видят  последние  сны  -  последние,  разумеется,  на  Великом
Трансазиатском пути.
   Возвращаюсь обратно. И Попов, кажется, крепко спит у  себя  в  каморке,
именуемой служебным отделением.
   Отворяю  дверь  багажного  вагона,  проскальзываю   внутрь   и   легким
покашливанием даю знать Кинко о своем приходе.
   Стенка ящика раздвигается, загорается лампочка.
   В обмен на пирожки и бутылку вина получаю  благодарности  и,  как  было
задумано, пью с моим славным румыном за здоровье Зинки Клорк. Завтра  я  с
ней непременно познакомлюсь.
   Без десяти час. Минут через десять мы минуем разъезд. Нанкинскую  линию
еще только  начали  прокладывать.  Она  обрывается  на  пятом  или  шестом
километре, где строится сейчас виадук. Пан Шао говорил мне, что это  будет
большое сооружение в  долине  Чжу.  Китайские  инженеры  успели  пока  что
возвести опорные столбы, высотою  около  ста  футов.  В  месте  соединения
Нанкинской ветки с  Великой  Трансазиатской  магистралью  установлена  уже
стрелка, позволяющая перегонять поезда на новую  линию.  Через  три-четыре
месяца ее собираются закончить.
   Чтобы не быть застигнутым врасплох  во  время  стоянки,  я  прощаюсь  с
Кинко. Иду к выходу и вдруг слышу на задней площадке шаги.
   - Берегитесь, Кинко! - говорю я вполголоса.
   Лампа сейчас же гаснет, мы оба замираем.
   Я не ошибся - кто-то хочет войти в вагон.
   - Створка, задвиньте створку, - напоминаю я.
   Ящик закрыт. Я один во мраке.
   Конечно, это Попов, больше некому. Что он подумает, если застанет  меня
здесь?
   Мне уже пришлось однажды прятаться  между  тюками,  когда  я  явился  в
первый раз к молодому румыну. Ну, что ж, спрячусь еще  разок!  Попов  даже
при свете фонаря не заметит меня за ящиками Фулька Эфринеля.
   Но это не Попов. Без фонаря он бы не вошел в багажник.
   Ба! Да тут не один человек, а  несколько!  Вот  они  пробираются  через
вагон, отворяют дверь, выходят на переднюю площадку...
   Это пассажиры, можно не сомневаться, но только зачем они здесь...  и  в
такой час?
   Попробую разузнать! Если предчувствие не обманывает  меня,  они  что-то
затевают...
   Подхожу к передней стенке вагона,  прислушиваюсь.  Несмотря  на  грохот
поезда, голоса звучат довольно внятно.
   Тысяча и десять тысяч  чертей!  Да  ведь  это  Фарускиар  разговаривает
по-русски с Гангиром. Он, он, я не ошибаюсь!.. И с ними четыре  монгола...
Что  им  здесь  понадобилось?  Почему  они  собрались  на  площадке  перед
тендером? О чем они совещаются?
   Сейчас выясню. До меня доходит почти каждое слово.
   - Скоро мы будем у разъезда?
   - Через несколько минут.
   - И можно быть уверенным, что у стрелки дежурит Кардек?
   - Да, так мы условились.
   Условились? О чем, с кем, и кто такой этот Кардек?
   Разговор продолжается:
   - Нужно подождать, пока не покажется сигнал, - говорит Фарускиар.
   - Зеленый огонь? - спрашивает Гангир.
   - Да, он будет означать, что стрелка переведена.
   Не схожу ли я с ума? Не снится ли мне это? О какой стрелке они говорят?
   Проходит полминуты. Я собираюсь с  мыслями.  Надо  скорее  предупредить
Попова.
   Я хотел побежать к выходу, но был остановлен возгласом Гангира:
   - Сигнал!.. Вот зеленый сигнал!
   - Это значит, что поезд будет пущен по Нанкинской ветке,  -  подтвердил
Фарускиар.
   По Нанкинской ветке!.. Мы все тогда погибнем!..  В  пяти  километрах  -
долина  Чжоу,  где  строится  виадук.  Следовательно,  поезд   несется   в
пропасть...
   Да, не напрасны были подозрения майора Нольтица! Он не обманулся насчет
великолепного  Фарускиара!  Директор  Правления   Великой   Трансазиатской
магистрали - отъявленный злодей, который втерся в доверие Компании лишь за
тем, чтобы выждать подходящий случай и подготовить внезапный удар.  Случай
представился,  когда  на  горизонте  стали  маячить  миллионы   китайского
императора. И если Фарускиар защищал от  шайки  Ки  Цзана  сокровища  Сына
Неба, то только потому, что сам позарился на добычу. Нападение бандитов на
поезд  расстраивало  его  преступные  планы.  Вот  почему  он  так  храбро
сражался! Вот из-за чего он рисковал жизнью и вел себя, как герой!  А  ты,
бедняжка Клодиус, оказался настоящим болваном! Еще раз  быть  одураченным,
снова плюхнуться в лужу... Ну и осел!..
   Прежде всего надо помешать  злодеям  исполнить  гнусный  замысел.  Надо
спасти поезд, несущийся на  всех  парах  к  недостроенному  виадуку.  Надо
спасти пассажиров от ужасной  катастрофы.  На  сокровища,  которыми  хотят
овладеть злоумышленники, мне наплевать, как на старую хронику.  Ведь  дело
идет о жизни многих людей и о моей собственной жизни!..
   Хочу побежать к Попову - и не могу  сдвинуться  с  места.  Ноги  словно
свинцом налились. Голова отяжелела.
   Неужели мы катимся в бездну? А может быть, я и в  самом  деле  схожу  с
ума? Ведь Фарускиар и его сообщники тоже разделят нашу участь  и  погибнут
вместе с нами...
   В эту минуту со стороны паровоза раздаются крики, крики людей,  которых
убивают... Нет сомнения! Машиниста и кочегара зарезали.  Я  чувствую,  как
поезд сбавляет скорость.
   Теперь все понятно:  один  из  бандитов  умеет  управлять  локомотивом.
Замедление хода позволит им всем соскочить на полотно  и  убежать  еще  до
катастрофы.
   Наконец мне удается побороть оцепенение. Шатаясь, как  пьяный,  я  едва
добираюсь до ящика Кинко и сообщаю ему в нескольких словах о случившемся.
   - Мы пропали! - восклицаю я в отчаянии.
   - А может быть, и  нет,  -  отвечает  он,  и,  прежде,  чем  я  успеваю
опомниться, выходит из ящика, выбегает из вагона и лезет на тендер.
   - Идите! Идите сюда! Идите поскорей! - твердит он.
   Не помню, как мне это удалось, но уже через несколько секунд я оказался
рядом с ним в паровозной будке. Ноги скользят в крови - в крови  машиниста
и кочегара, сброшенных на путь.
   Фарускиар и его сообщники исчезли. Но прежде, чем убежать, один из  них
отпустил тормоза, усилил подачу пара, набил топку углем,  и  теперь  поезд
мчится с чудовищной скоростью.
   Еще несколько минут, и мы поравняемся с виадуком в долине Чжу.
   Кинко не теряет самообладания и мужества. Но - увы! - он не знает,  как
обращаться  с  регулятором,  как  отключить  подачу  пара,  как  перевести
тормоза.
   - Нужно сказать Попову! - говорю я.
   - А что сделает Попов? Нет, медлить нельзя! Осталось одно средство.
   - Какое?
   - Усилить огонь, - спокойно отвечает  Кинко,  -  закрыть  все  клапаны,
взорвать локомотив...
   - Неужели только это отчаянное средство может остановить поезд,  прежде
чем он достигнет виадука и сорвется в пропасть?
   Кинко энергично подбрасывает в топку уголь - лопату за лопатой.
   Давление увеличивается, котел бурлит,  пар  со  свистом  вырывается  из
клапанов. Скорость резко возрастает - она больше ста километров.
   - Скажите всем, чтобы скорее бежали  в  задние  вагоны!  -  кричит  мне
Кинко.
   - А вы сами?
   - Торопитесь, торопитесь, время не ждет!
   И я вижу, как он изо всех сил налегает на рычаги,  закрывая  клапаны  и
отдушины.
   - Прочь, прочь отсюда! - приказывает мне румын.
   Я слезаю с тендера, пробегаю через багажный вагон, бужу Попова и  кричу
не своим голосом:
   - Назад!.. Все назад!..
   Проснувшиеся  пассажиры  толпятся  в  проходах,  устремляясь  в  задние
вагоны...
   Вдруг раздался ужасающий взрыв, за которым следует резкий толчок.
   На  какое-то  мгновение  поезд  замирает,  а  потом,  увлекаемый  силой
инерции,  продолжает  катиться  вперед,  проходит  еще  с  полкилометра  и
останавливается...
   Попов, майор. Катерна, я и большинство пассажиров - все  мы  тотчас  же
спрыгиваем на полотно.
   В темноте перед нами смутно  рисуются  строительные  леса  и  очертания
мостовых опор, поставленных для будущего виадука в долине Чжу.
   Еще  каких-нибудь  двести  шагов,  и   поезд   Великой   Трансазиатской
магистрали был бы поглощен бездной.





   А я так боялся томительного однообразия этого заурядного путешествия  в
шесть тысяч километров, не ожидая от  него  никаких  ярких  впечатлений  и
переживаний, достойных печатного станка. И, по правде сказать, я  даже  не
надеялся найти для моей хроники какой-нибудь стоящий материал!
   Но несомненно и то, что я опять попал впросак.  Угораздило  же  меня  в
телеграмме, посланной "XX веку", представить  Фарускиара  героем!  Правда,
намерения у меня  были  самые  лучшие,  но  недаром  говорится  -  благими
намерениями вымощен ад. Поэтому  ваш  покорный  слуга  вполне  заслуживает
чести стать мостильщиком ада.
   Мы  находимся  в  двухстах  шагах  от  долины  Чжу,  широкой   впадины,
потребовавшей сооружения виадука, протяженностью приблизительно  в  триста
пятьдесят - четыреста футов. Каменистое дно впадины лежит на  глубине  ста
футов. Если бы поезд свалился в пропасть, не  уцелела  бы  ни  одна  живая
душа. Эта катастрофа, безусловно, интересная  с  точки  зрения  репортажа,
стоила бы целой сотни жертв. Но  благодаря  хладнокровию  и  решительности
молодого румына мы все были спасены от гибели.
   Все ли? Нет, не все. За наше спасение Кинко заплатил своей жизнью...
   А вдруг ему повезло и смерть его миновала?.  Случись  такое  чудо,  он,
конечно, вернулся бы в свое убежище и стал бы терпеливо  дожидаться  моего
прихода.
   Воспользовавшись всеобщей суматохой,  я  опять  пробираюсь  в  багажный
вагон. Увы, никаких надежд! Ящик пуст, пуст, как сейф прогоревшего  банка.
Бедный Кинко стал жертвой своего великодушия.
   Так вот кто был настоящим героем! Не гнусный бандит Фарускиар, которого
я так неосторожно прославил на весь мир, а  скромный  румын,  этот  жалкий
железнодорожный "заяц", этот несчастный  жених,  которого  напрасно  будет
ждать его невеста.
   Я воздам ему должное, я расскажу о его  подвиге!  Вряд  ли  я  поступлю
нескромно, если  раскрою  его  тайну.  Да,  он  обманул  Компанию  Великой
Трансазиатской магистрали,  но  не  будь  этого  обмана,  поезд  со  всеми
пассажирами был бы теперь на дне пропасти.  Не  окажись  среди  нас  этого
смельчака, мы все как один погибли бы ужасной смертью...
   Обескураженный, я снова спускаюсь на полотно,  с  тяжелым  сердцем,  со
слезами на глазах.
   План Фарускиара, которому едва не помешал его соперник Ки Цзан, задуман
был очень ловко. Ему ничего не стоило направить поезд  на  боковую  ветку,
ведущую к недостроенному виадуку. На месте соединения обеих  линий  должен
был дежурить соучастник бандитов и в нужный момент  перевести  стрелку.  И
как только показался зеленый сигнал, подтвердивший, что "все  в  порядке",
злодеи  убили  машиниста  и  кочегара,  замедлили  на  минуту  скорость  и
соскочили на ходу с поезда, предварительно  набив  до  отказа  раскаленную
топку. А теперь они, наверное, уже спустились в долину  Чжу,  чтобы  найти
среди обломков крушения сокровища богдыхана.  Они  надеялись  скрыть  свое
ужасное  преступление  под  покровом  темной  ночи...   Самой   утонченной
китайской казни достойны такие негодяи!
   Но, к счастью, они жестоко обманулись! К тому же есть свидетель,  и  он
сделает все возможное, чтобы бандиты были пойманы  и  понесли  заслуженную
кару. И раз уже нет в живых бедного Кинко, то свидетелем буду я.
   Это решено. Я расскажу обо всем  китайским  властям,  после  того,  как
повидаю Зинку Клорк. Надо будет  исподволь  подготовить  ее  к  горестному
известию, чтобы несчастье не обрушилось на  нее  сразу,  как  удар  грома.
Завтра же, как только мы приедем в Пекин, первым  делом  я  отправлюсь  на
улицу Ша-Хуа.
   И если Зинка Клорк не захочет, чтобы я  разгласил  тайну  ее  покойного
жениха, то ничто не помешает мне  сообщить  все  подробности  о  злодеянии
Фарускиара, Гангира и четырех бандитов, действовавших  с  ними  заодно.  Я
видел сам, как они прошли через багажный вагон, я выследил  их,  подслушал
разговор на площадке, слышал предсмертные крики машиниста  и  кочегара,  а
потом разбудил пассажиров воплями: "Назад!.. Все назад!" Все  это  я  могу
подтвердить под присягой.
   Увы! Я слишком поздно прозрел.  Но  ведь  есть,  как  вы  знаете,  один
человек, давно уже заподозривший Фарускиара в недобрых  намерениях,  и  он
только ждет случая выступить в роли обличителя!
   У разбитого паровоза собралась группа людей, среди них - майор Нольтиц,
немецкий барон, господин Катерна, Фульк Эфринель,  Пан  Шао,  Попов  и  я.
Китайские жандармы, верные своему долгу, оцепили вагон с сокровищами.  Что
бы ни случилось, они не покинут его  ни  на  минуту.  Фонари,  принесенные
багажным контролером из хвостового  вагона,  позволили  нам  увидеть,  что
осталось от локомотива.
   Поезд, как помнит читатель, шел на большой скорости  и  остановился  не
сразу. Объясняется это тем, что взрыв произошел  в  верхней  части  котла.
Колеса уцелели, и локомотив продолжал еще  некоторое  время  двигаться  по
инерции. Поэтому пассажиры отделались лишь сильным толчком.
   Паровозная топка  и  котел  превратились  в  бесформенные  обломки.  Мы
увидели сломанные  и  скрученные  трубы,  смятые  цилиндры,  разъединенные
рычаги. Нашим взорам открылись  зияющие  раны  и  обнаженные  внутренности
железного трупа.
   Уничтожен не только локомотив,  но  и  тендер  приведен  в  негодность.
Водяные баки пробиты, уголь высыпался на полотно. Зато  передний  багажный
вагон остался, как это ни удивительно, почти неповрежденным.
   Потеряна последняя надежда: у молодого румына не было никаких шансов на
спасение. При таком взрыве его могло убить, разорвать на части, разнести в
клочья. Неудивительно, что даже и следов не осталось от его тела.
   Мы долго стояли молча, потрясенные ужасным зрелищем.
   - Нет сомнения, машинист и  кочегар  погибли  при  взрыве,  -  нарушает
молчание кто-то из присутствующих.
   - Несчастные люди! - произносит Попов с тяжелым  вздохом.  -  Я  только
одного не могу понять - как поезд очутился на Нанкинской  ветке  и  почему
они этого не заметили.
   - Ночь очень темная, и машинист  мог  не  заметить,  что  стрелка  была
переведена, - говорит Фульк Эфринель.
   - Да, это единственное возможное объяснение,  -  соглашается  Попов.  -
Машинисту следовало остановить поезд, а мы, наоборот, неслись со  страшной
скоростью.
   - Но кому понадобилось перевести стрелку? - спрашивает Пан Шао. -  Ведь
Нанкинская ветка еще не действует, и виадук не достроен.
   - Я думаю, это небрежность, - отвечает Попов.
   - А я считаю,  что  злой  умысел,  -  подхватывает  Фульк  Эфринель.  -
Преступники хотели  устроить  крушение  и  заинтересованы  были  в  гибели
пассажиров.
   - С какой же целью? - спрашивает Попов.
   - Да все с той же!  -  восклицает  Фульк  Эфринель.  -  Чтобы  похитить
императорскую казну. Что еще могло прельстить  преступников?  Разве  не  с
целью грабежа бандиты напали на нас между Черченом и Чарклыком?  Считайте,
что мы вторично подверглись нападению.
   Американец и сам не подозревал, насколько он был близок к истине.
   - Вы, стало быть, полагаете, - говорит Попов,  -  что  после  шайки  Ки
Цзана другие разбойники осмелились...
   Майор  Нольтиц,  до  сих  пор  не  принимавший  участия  в   разговоре,
перебивает Попова и говорит громко и внятно, так, чтобы его все услышали:
   - Где господин Фарускиар?
   Пассажиры оборачиваются, ожидая ответа.
   - Где его приятель Гангир? - продолжает майор.
   Ответа нет.
   - А где четверо монголов, которые ехали в  последнем  вагоне?  -  снова
спрашивает майор.
   Ни один из них не отозвался.
   Пассажиры кричат хором:
   - Господин Фарускиар, где вы, где вы?
   Молчание.
   Попов входит в вагон, в котором ехал Фарускиар.
   В вагоне пусто.
   Пусто? Нет, не совсем. Сэр Фрэнсис Травельян спокойно  сидит  на  своем
месте, холодный и неприступный, совершенно чуждый всему происходящему. Ему
ни до чего  нет  дела.  Быть  может,  он  думает  в  эту  минуту,  что  на
русско-китайской железной дороге не оберешься бестолковщины и беспорядков?
Где это видано, чтобы стрелку переводил всякий, кому вздумается?  Где  это
слыхано, чтобы поезд пошел не по своему пути?
   - Ну, так вот! - говорит майор Нольтиц.  -  Если  хотите  знать,  какой
злодей пустил поезд  по  Нанкинской  ветке,  -  прямо  в  пропасть,  чтобы
завладеть императорскими сокровищами, - так знайте - это Фарускиар!
   - Фарускиар! - восклицают пассажиры, и большинство из них  отказывается
поверить обвинителю.
   - Как, - недоумевает Попов, - сам директор  Правления  дороги,  который
так мужественно вел себя во время нападения разбойников и  собственноручно
прикончил Ки Цзана?
   И тут я больше не могу сдерживаться:
   - Майор не ошибается, - говорю я, - крушение - дело рук Фарускиара.
   И ко всеобщему изумлению я  рассказываю  то,  что  мне  стало  известно
благодаря случаю - как я узнал план Фарускиара и монголов, когда уже  было
поздно помешать преступникам. Но, до поры до времени, я ничего не говорю о
Кинко и его доблестном поведении. Я еще успею воздать ему должное.
   Посыпались  возгласы,  проклятия,  брань,  угрозы.  Как,  неужели  этот
величественный Фарускиар, этот высокопоставленный  чиновник,  который  так
прекрасно проявил себя на деле, неужели он... Нет, это невозможно!
   Но факты - упрямая вещь. Я видел, я слышал, я утверждаю, что  Фарускиар
- инициатор и главный виновник катастрофы, едва не погубившей поезд и всех
нас. Я заявляю во всеуслышание, что он самый ужасный  разбойник  из  всех,
какие только встречались в Центральной Азии!
   - Теперь вы видите, господин Бомбарнак,  что  мои  подозрения  были  не
напрасны? - говорит мне майор Нольтиц.
   - Да, - отвечаю я, - и признаюсь без ложного стыда, что  меня  обмануло
мнимое благородство этого проходимца.
   - Господин Клодиус, - вмешивается в разговор первый комик, - напишите о
случившемся в романе, и все будут говорить, что это неправдоподобно.
   Пожалуй, господин Катерна прав. Но то, что в романе кажется  совершенно
неправдоподобным, нередко случается в жизни.
   Многие считают невероятным наше чудесное спасение,  не  зная,  как  его
объяснить. Только мне одному, посвященному в тайну Кинко, известно, почему
локомотив был остановлен на краю пропасти загадочным взрывом.
   Теперь,  когда  всякая  опасность  миновала,  следует  принять  меры  к
возвращению поезда на линию.
   - Сделать это очень просто, - говорит  Попов.  -  Нужно  только,  чтобы
некоторые из вас согласились потрудиться на общую пользу.
   - Я могу! - воскликнул господин Катерна.
   - Что от нас требуется? - спрашиваю я.
   - Дойти до ближайшей станции, - продолжает Попов, - то есть до Шоуяна и
телеграфировать оттуда в Тайюань, чтобы поскорее прислали  вспомогательный
локомотив.
   - Далеко ли отсюда станция Шоуян? - спрашивает Фульк Эфринель.
   - Мы находимся сейчас  приблизительно  в  шести  километрах  от  начала
Нанкинской ветки, -  отвечает  Попов,  -  а  от  разъезда  до  Шоуяна  еще
километров пять.
   - Итого одиннадцать, - говорит майор, - не так уж далеко. Хороший ходок
пройдет это  расстояние  часа  за  полтора.  Следовательно,  локомотив  из
Тайюаня будет здесь часа через три. Я готов пойти.
   - Я тоже пойду, - заявляет Попов, - и чем  больше  нас  соберется,  тем
лучше. Как знать, не встретим ли мы на дороге Фарускиара и его сообщников?
   - Вы правы, - соглашается майор Нольтиц, - и потому мы должны как можно
лучше вооружиться.
   Действительно, предосторожность не лишняя, так  как  разбойники  должны
находиться где-нибудь неподалеку от долины Чжу.  Правда,  как  только  они
узнают, что  просчитались,  они  постараются  улизнуть.  Вряд  ли  бандиты
осмелятся напасть вшестером на сотню путешественников, не считая китайских
солдат, охраняющих императорскую казну.
   Двенадцать пассажиров, среди них  Катерна,  Пан  Шао  и  я,  вызываются
сопровождать  майора  Нольтица.  Попову  мы  все  единодушно  советуем  не
покидать поезда - и без него сделают в Шоуяне все, что требуется.
   Вооруженные револьверами и кинжалами, в половине второго пополуночи, мы
быстрым шагом направляемся к разъезду и, несмотря на  темноту,  менее  чем
через два часа благополучно достигаем станции  Шоуян.  Разбойники  нам  на
пути не встретились. Пускай их разыскивает теперь  китайская  полиция.  Но
найдет ли? Желаю ей успеха, но, по правде говоря, не очень-то в нее верю.
   Пан Шао вступает  в  переговоры  с  начальником  станции,  и  тот  дает
телеграмму  в  Тайюань  с  просьбой  немедленно  прислать   локомотив   на
Нанкинскую ветку.
   Три часа утра. Уже брезжила заря,  когда  мы  вернулись  на  разъезд  и
остановились там в ожидании локомотива, а  еще  через  три  четверти  часа
послышались далекие гудки.
   Машина подходит, забирает нас на тендер, сворачивает на ветку и везет к
поезду. Через полчаса мы на месте.
   Рассвело  уже  настолько,  что  можно   окинуть   взглядом   окружающее
пространство. Никому не говоря ни слова, я принимаюсь за розыски  останков
несчастного Кинко и не нахожу даже клочков от его одежды.
   Так как путь здесь одноколейный  и  нет  поворотного  круга,  локомотив
пойдет до развилки задним ходом. Взорванный паровоз и поврежденный  тендер
будут вывезены позже. Багажный вагон с ящиком  -  увы,  пустым  ящиком!  -
моего несчастного румына оказывается теперь в хвосте поезда.
   Через полчаса  мы  достигаем  разъезда.  К  счастью,  нам  не  пришлось
возвращаться в Тайюань,  что  избавило  нас  от  лишнего  полуторачасового
опоздания. Перейдя стрелку, локомотив повернул в  сторону  Шоуяна.  Вагоны
были отцеплены, откачены за разъезд и составлены в прежнем порядке. В пять
часов пополудни мы ехали уже с нормальной скоростью по провинции Чжили.
   Мне нечего сказать об этом последнем дне путешествия. Замечу лишь,  что
китайский машинист даже и не старался наверстать потерянное время. Но если
для нас еще несколько часов опоздания не так уж много  значат,  то  совсем
иначе относится к этому барон Вейсшнитцердерфер, который  должен  сесть  в
Тяньцзине на пароход в Иокогаму.
   И действительно, когда мы  остановились  около  полудня  на  вокзале  в
Тяньцзине,  немецкий  "globe  trotter"  [турист,  торопливо  осматривающий
достопримечательности; в буквальном переводе -  "топтатель  земного  шара"
(англ.)], соперник мисс Блай и  Бисленда,  бомбой  вылетев  на  платформу,
узнал, что иокогамский пароход покинул порт за три четверти часа до нашего
прибытия и в эту минуту уже выходил в открытое море.
   Злополучный  путешественник!  Нечего  удивляться,  что  на  наш   поезд
изливается целый поток тевтонских ругательств, которые барон  посылает  "с
бакборта, с штирборта и с обоих бортов  сразу",  как  сказал  бы  господин
Катерна. Но не будем слишком строги! Сейчас  у  него  есть  все  основания
браниться на своем родном языке!
   В Тяньцзине мы задержались только на  четверть  часа.  Да  простят  мне
читатели "XX  века",  что  я  не  мог  посетить  этот  китайский  город  с
полумиллионным населением, город с многочисленными  пагодами,  европейским
кварталом, где совершаются крупные торговые сделки, набережной реки Хайхэ,
по которой вверх и вниз снуют сотни джонок...  Повинен  в  этом  не  я,  а
Фарускиар, заслуживающий самой суровой кары уже за одно то, что он помешал
мне выполнить подобающим образом мои репортерские обязанности!
   Последний этап нашего длинного пути не был отмечен никакими из ряда вон
выходящими событиями.
   Единственно, что печалит меня до глубины души, -  то  что  я  не  смогу
доставить Кинко на улицу Ша-Хуа...  Ящик  его  безнадежно  пуст  и  теперь
бесполезно сопровождать пустую тару к Зинке Клорк! Как повернется  у  меня
язык  сообщить  молодой  девушке,  что  жених  ее  не  доехал  до  станции
назначения, что Кинко больше нет в живых?..
   Однако всему на свете бывает конец.  Кончилось  и  наше  путешествие  в
шесть тысяч километров по Великой Трансазиатской магистрали. По  истечении
тринадцати суток, час в час,  минута  в  минуту,  не  считая  однодневного
опоздания, наш поезд останавливается у ворот столицы Поднебесной Империи.





   - Приехали, Пекин! - громогласно объявляет Попов.
   Пассажиры выходят из вагонов.
   Четыре часа вечера.
   Если вы провели в поезде  триста  двенадцать  часов,  то  вряд  ли  вам
захочется броситься с места в карьер осматривать город - что я  говорю!  -
четыре города, включенных один в другой!
   Впрочем, времени у меня достаточно, так как я намерен провести в Пекине
несколько недель. Сейчас самое главное - найти приличную гостиницу. Наведя
справки,  узнаю,  что  европейским  вкусам  больше   всего   соответствует
"Гостиница десяти тысяч снов", находящаяся неподалеку от вокзала.
   Визит к мадемуазель Зинке Клорк придется отложить  до  утра.  Я  и  так
явлюсь к ней раньше, чем принесут пустой ящик, и успею  подготовить  ее  к
горестному известию о гибели Кинко.
   Майор Нольтиц решил занять номер в той же гостинице, что и  я.  Мне  не
нужно поэтому  прощаться  ни  с  ним,  ни  с  супругами  Катерна,  которые
собираются недельки две пожить в Пекине, прежде чем уехать в Шанхай.
   Пан Шао и доктора Тио Кина ждет у вокзала присланный из дома экипаж. Но
мы еще встретимся. Друзья так легко не расстаются, и рукопожатие,  которым
я обмениваюсь с молодым китайцем, выходя из вагона, не будет последним.
   Мистер и миссис Эфринель спешат  покинуть  вокзал,  чтобы  не  потерять
даром ни одной минуты. Дел у них, что называется, по  горло.  Они  подыщут
себе гостиницу в каком-нибудь  китайском  квартале,  поближе  к  торговому
центру. Но они не уйдут, не получив от  меня  добрых  пожеланий!  И  мы  с
майором Нольтицем догоняем эту милую парочку.
   - Итак, мистер Фульк  Эфринель,  -  говорю  я,  -  сорок  два  ящика  с
изделиями торгового дома "Стронг  Бульбуль  и  Кo"  причалили  в  надежную
гавань! А ведь какой опасности подвергались ваши  искусственные  зубы  при
взрыве локомотива!
   - Совершенно верно, господин Бомбарнак, - отвечает американец, - просто
удивительно, что мои зубы не сломались.  Сколько  было  приключений  после
нашего  отъезда  из  Тифлиса!  Поистине,   путешествие   оказалось   менее
однообразным, чем я ожидал.
   - И вдобавок ко всему, - замечает майор, - вы  успели  еще  жениться  в
дороге.
   - Wait a bit! - произносит янки каким-то странным тоном. - Извините, мы
торопимся.
   - Не смеем вас задерживать, мистер Эфринель, - ответил я.  -  Позвольте
только сказать до свидания миссис Эфринель и вам.
   - До свидания, - буркнула  американизированная  англичанка,  еще  более
тощая и сухопарая, чем в начале путешествия.
   И прибавила, обращаясь к мужу:
   - Мне некогда ждать, мистер Эфринель.
   - А мне и подавно, миссис...
   Мистер, миссис!.. Вот как! Они уже больше не называют друг друга  Фульк
и Горация!
   И молодожены порознь направляются к вокзалу. Мне  невольно  приходит  в
голову, что маклер должен повернуть направо, а маклерша  налево.  Впрочем,
это их дело.
   Остается еще номер 8, сэр Фрэнсис Травельян, немое лицо, не произнесшее
ни  одного  слова  на  протяжении  всего  действия,  я  хотел  сказать   -
путешествия. Неужели я так и не услышу его голоса, неужели он не подаст ни
одной реплики?
   Эге! Вот, кажется, подходящий случай, я непременно им воспользуюсь!
   Флегматичный джентльмен  стоит  на  платформе,  презрительно  оглядывая
вагоны. Он только  что  достал  сигару  из  желтого  кожаного  портсигара,
встряхнул коробок и убедился, что в нем не осталось ни одной спички.
   А моя сигара - превосходнейшая "лондр"! - сейчас  как  раз  зажжена.  Я
курю ее с наслаждением знатока, испытывая,  признаюсь  в  этом,  некоторую
жалость, оттого что она последняя и таких отборных не найти во всем Китае.
   Сэр Фрэнсис Травельян, увидев у меня в руке  зажженную  сигару,  делает
движение в мою сторону. Я жду, что он попросит огня, или  скорее  "света",
как говорят в этом случае англичане. Сейчас я услышу от него  традиционное
"some light".
   Но джентльмен только протягивает руку, и я машинально  подаю  ему  свою
сигару.
   Он берет ее двумя пальцами, большим и  указательным,  стряхивает  белый
пепел, прикуривает, и тут я по наивности воображаю, что если он не  сказал
"some light", то уж никак не забудет вымолвить "thank you, sir!"
   Как бы не так! Затянувшись несколько раз  своей  сигарой,  сэр  Фрэнсис
Травельян небрежно бросает мою "лондр" на платформу и,  не  удостоив  меня
даже кивка, показывает спину и мерным шагом, как истый лондонец, уходит  с
вокзала.
   "Как, и вы ничего не сказали?" - спросит читатель. Нет! Я остолбенел. Я
не выразил возмущения ни единым  словом,  ни  малейшим  движением.  Я  был
сражен наповал этой ультрабританской бесцеремонностью.
   Эх, попался бы мне этот джентльмен!.. Но я никогда больше не видал сэра
Фрэнсиса Травельяна из Травельян-Голла в Травельяншире.
   Через полчаса мы устраиваемся в "Гостинице десяти тысяч снов". Там  нам
подают обед, приготовленный по всем невероятным правилам китайской  кухни.
Покончив с едой,  во  вторую  стражу,  -  если  уж  употреблять  китайские
выражения, - мы расходимся по своим, не слишком комфортабельным, комнатам,
ложимся на узкие кровати  и  тотчас  же  засыпаем  -  мало  сказать,  сном
праведников! - сном донельзя утомленных людей, а это почти одно и то же.
   Проспал я, как убитый, до десяти часов и, несомненно, спал бы и дольше,
если б  меня  не  разбудила  мысль  о  необходимости  выполнить  печальную
обязанность, - попасть на улицу Ша-Хуа  раньше,  чем  роковой  ящик  будет
передан его собственнице, Зинке Клорк.
   Пора вставать! Ах, если б Кинко был жив, я  отправился  бы  на  вокзал,
присмотрел бы, как обещал ему, за выгрузкой драгоценного  ящика,  за  тем,
чтобы его установили как следует на подводе, пошел бы  следом  за  ним  на
улицу Ша-Хуа и даже помог  бы  его  перенести  в  комнату  Зинки  Клорк!..
Воображаю, какое было бы ликование: стенка отодвигается, жених выскакивает
из ящика и бросается в объятия хорошенькой румынки!..
   Но нет! Ящик будет пустым, пустым, как сердце, из которого вытекла  вся
кровь!
   Около одиннадцати часов я выхожу  из  "Гостиницы  десяти  тысяч  снов",
подзываю китайский экипаж, напоминающий паланкин  на  колесах,  даю  адрес
Зинки Клорк и качу к ней через весь город.
   Из восемнадцати провинций Китая - Чжили самая северная. Она состоит  из
девяти округов со столичным городом Пекином или "Шун-Тянь-фу", что  значит
"город первого ранга, повинующийся небу".
   Не знаю, действительно ли  эта  столица  повинуется  небу,  но  законам
прямолинейной геометрии, -  беспрекословно.  Каждый  из  четырех  городов,
включенных один в другой, представляет собой квадрат или прямоугольник.  В
так  называемом  китайском  городе  находится   маньчжурский,   в   центре
маньчжурского - Желтый, или Хуанчэн, внутри Желтого - Пурпурный город, или
Тэиньчэн, то есть "Запретный". [Китайский и маньчжурский города составляли
вместе Внешний Пекин - "Вайчжен" и были заселены трудовым людом.  Наиболее
благоустроенными были районы Внутреннего  Пекина  -  "Нэйчэн",  в  которых
селились власть имущие. Внутренний Пекин, в свою очередь, делился  на  две
части; Императорский, или Желтый город, где  находились  правительственные
учреждения, жили сановники и дворцовая челядь, и Запретный, или  Пурпурный
город, где находился дворец императора. В настоящее  время  весь  комплекс
дворцовых сооружений и храмов превращен в город-музей.] И в пределах  этой
симметричной планировки, окружностью в двадцать миль, насчитывается  около
двух миллионов  жителей,  в  подавляющем  большинстве  китайцев,  а  также
несколько тысяч монголов, тибетцев и татар.
   На улицах такая толчея, что мою коляску  на  каждом  шагу  подстерегает
какое-нибудь препятствие: то группа  странствующих  торговцев,  то  тяжело
нагруженные ручные тележки, то мандарины со своей шумной свитой. Настоящий
бич  китайской  столицы  -  отвратительные  бродячие  собаки,  облезлые  и
паршивые, с бегающими глазами и оскаленной пастью. Они пожирают отбросы  и
набрасываются на иностранцев, которых узнают по одежде. К  счастью,  я  не
иду пешком, и у меня нет никаких  дел  ни  в  Запретном  городе,  куда  не
пускают простых смертных, ни в Желтом, ни в маньчжурском.
   Китайский город имеет вид прямоугольника, разделенного  Большой  улицей
на две приблизительно равные части. Большая улица тянется с севера на  юг,
а с востока на запад ее пересекает, также  посредине,  улица  Ша-Хуа.  При
такой планировке нетрудно найти дом, где живет Зинка Клорк, но  не  так-то
просто добраться до него по улицам Внешнего города, запруженным  людьми  и
повозками.
   Наконец около полудня экипаж останавливается перед невзрачным домом,  в
котором,  судя  по  вывескам,  живут  главным   образом   ремесленники   -
иностранцы, снимающие комнаты.
   Комната Зинки Клорк во втором этаже, с окном на улицу. Как вы  помните,
молодая румынка выучилась в Париже ремеслу модистки и уехала  в  Пекин  на
заработки.
   Поднимаюсь на второй этаж. На дверях табличка:  Зинка  Клорк.  Стучусь.
Мне отворяют.
   Передо мной весьма миловидная девушка. Кинко  почти  не  преувеличивал,
назвав ее красавицей. Это стройная блондинка, лет двадцати двух - двадцати
трех, с черными,  румынского  типа,  глазами,  с  тонкой  талией  и  очень
приветливым, улыбающимся личиком.
   Разве она не знает, что  Трансазиатский  поезд  прибил  в  Пекин  вчера
вечером? Разве она не ждет с минуты на минуту своего жениха?
   И я, как злой вестник, должен уничтожить ее радость, прогнать эту милую
улыбку...
   Зинка Клорк очень удивлена, увидев на пороге своей двери иностранца.  И
так как она прожила несколько лет во Франции, то сразу же  узнает  во  мне
француза и спрашивает, чем заслужила такую честь.
   Я должен  взвешивать  каждое  слово,  чтобы  не  убить  бедную  девушку
печальной вестью.
   - Мадемуазель Зинка... - начинаю я.
   - Как, вы меня знаете? - воскликнула она.
   - Да... Я приехал вчера Трансазиатским экспрессом.
   Девушка бледнеет, ее красивые глаза  затуманиваются.  Очевидно,  у  нее
есть причины чего-то бояться. Не открылась ли проделка  с  ящиком?  Может,
Кинко пойман, арестован, брошен в тюрьму?..
   Я торопливо добавляю:
   -   Мадемуазель   Зинка,   благодаря   некоторым   обстоятельствам,   я
познакомился в дороге с одним молодым румыном...
   - Кинко!.. Мой бедный Кинко!..  Его  нашли?  -  лепечет  она  дрожа  от
страха.
   - Нет... нет, - говорю я, запинаясь. - Кроме меня, никто не знает...  Я
часто заходил к нему по ночам в багажный вагон. Мы подружились. Я приносил
ему еду...
   - Благодарю вас, сударь! - восклицает Зинка, пожимая мне руку. -  Кинко
вполне мог довериться французу. О, я вам так признательна!
   Задача моя еще более осложнилась. Как  осмелюсь  я  теперь  сказать  ей
правду?
   - И никто больше не догадался, что в ящике сидит мой милый Кинко?
   - Никто.
   - Что делать, сударь? Мы не богаты. У Кинко не было  денег  на  дорогу,
там... в Тифлисе, и у меня их было недостаточно, чтобы ему послать. Как  я
рада, что все кончилось благополучно! Он хороший обойщик  и  легко  найдет
здесь работу. И как только мы будем в состоянии возместить Компании...
   - Да... я знаю... знаю...
   - Мы поженимся, сударь... Он так любит меня, и, скажу вам по правде,  я
люблю его нисколько не меньше. Мы познакомились в Париже, а в чужом городе
земляки всегда сближаются. И он был так внимателен ко мне... Потом,  когда
он уехал в Тифлис, я стала зазывать его сюда... Бедный мальчик, воображаю,
как ему было плохо в этом ящике...
   - Да нет, мадемуазель Зинка, совсем неплохо.
   - Ах, с какой радостью я заплачу за доставку моего милого Кинко!
   - Да, за доставку... ящика...
   - Теперь его уже не могут задержать?
   - Нет... и после полудня, без сомнения...
   Я решительно не знал, что говорить дальше.
   - Сударь, - продолжает Зинка Клорк, - как только  будут  выполнены  все
формальности, мы обвенчаемся с Кинко, и я думаю, что не злоупотреблю вашей
любезностью, если приглашу вас на свадьбу.  Это  было  бы  для  нас  такой
честью...
   - Вы приглашаете меня на свадьбу... Да, разумеется, я  это  уже  обещал
моему другу Кинко...
   Бедняжка! Нельзя больше оставлять ее в заблуждении, надо сказать ей всю
правду, как она ни горька.
   - Мадемуазель Зинка... Кинко...
   - Просил вас предупредить меня о своем приезде?
   - Да,  мадемуазель...  Но  вы  понимаете...  После  такого  длительного
путешествия он очень утомлен.
   - Утомлен?
   - О, не пугайтесь.
   - Уж не болен ли он?
   - Да... немного прихворнул.
   - Тогда я иду... я должна немедленно увидеть его... Сударь, умоляю вас,
проводите меня на вокзал!
   - Нет, мадемуазель Зинка, это  было  бы  неосторожно...  Вы  никуда  не
должны ехать.
   Девушка пристально смотрит мне в глаза.
   - Правду, сударь! Говорите только правду! Не скрывайте от меня  ничего!
Что слиплось с Кинко?
   - Сейчас скажу... Я пришел к вам с печальной вестью.
   Зинка Клорк готова лишиться  чувств.  Губы  ее  дрожат,  она  с  трудом
произносит слова.
   - Значит, его нашли... все узнали... он в тюрьме...
   - Это бы еще ничего... По дороге было крушение...
   - Он умер!.. Кинко умер!..
   Несчастная Зинка падает на стул -  тут  я  опять  употребляю  китайский
оборот речи - и "слезы льются у нее из глаз,  как  дождь  осенней  ночью".
Никогда я не видел ничего более грустного. Но нельзя  же  оставить  бедную
девушку в таком ужасном состоянии. Сейчас  она  потеряет  сознание...  Что
делать? Как ей помочь?
   - Мадемуазель Зинка... мадемуазель Зинка... - повторяю я.
   В эту минуту на улице поднимается сильный шум. Под самым  окном  слышны
крики, возгласы, топот, возня, и среди  общего  шума  выделяется  знакомый
голос.
   Боже! Да это голос Кинко! Я не ошибаюсь! Я узнаю его!
   Возможно ли это? Уж не рехнулся ли я?
   Зинка Клорк срывается с места, бросается к окну, распахивает его.
   И что же мы видим?
   У подъезда стоит  телега,  а  рядом  с  ней  полуразвалившийся  ящик  с
знакомыми надписями:

   ВЕРХ! НИЗ! ОСТОРОЖНО, ЗЕРКАЛА!
   ХРУПКОЕ, НЕ КАНТОВАТЬ! БЕРЕЧЬ ОТ СЫРОСТИ!

   Ящик уже выгружали, когда на  подводу  налетела  тележка.  Он  упал  на
землю, разбился... и Кинко выскочил, как чертик из  коробочки  -  живой  и
невредимый.
   Я не верю своим глазам. Так, значит, он не погиб при  взрыве?  Нет,  не
погиб.
   Позже он мне сам рассказал, как  все  произошло.  Когда  лопнул  котел,
силой  взрыва  юношу  отбросило  на  полотно.  Он  довольно  долго  лежал,
оглушенный ударом, потом очнулся и - бывают же чудеса на свете - убедился,
что даже не ранен.  Затем  он  отошел  в  сторону  и  притаился,  пока  не
представилась возможность вернуться в багажный вагон. А я тем временем уже
успел там побывать и, увидев пустой ящик, решил, что  Кинко  стал  жертвой
катастрофы.
   Вот уж действительно ирония судьбы! Проехать  в  ящике,  среди  багажа,
шесть тысяч километров по  Великой  Трансазиатской  магистрали,  избегнуть
стольких опасностей, пережить нападение разбойников, уцелеть после  взрыва
котла и благодаря какой-то глупой случайности - толчку тележки на одной из
улиц Пекина - мгновенно  потерять  всю  выгоду  от  своего  путешествия...
путешествия, правда, мошеннического -  ничего  другого  не  скажешь  и  не
подберешь более изящного эпитета.
   Возчик кричит, хватает человека, выскочившего из ящика. В ту же  минуту
собирается толпа, сбегаются полицейские. И  что  может  поделать  в  таких
обстоятельствах румын, не  знающий  ни  слова  по-китайски  и  вынужденный
прибегнуть к маловразумительному языку жестов? Его не понимают, да и какое
он мог бы дать объяснение?
   Мы с Зинкой выбегаем на улицу.
   - Зинка!.. Моя милая Зинка! - восклицает он, обнимая молодую девушку.
   - Кинко!.. Мой дорогой Кинко! - лепечет она, заливаясь слезами.
   - Господин Бомбарнак... - жалостно произносит юноша,  надеясь  лишь  на
мое заступничество.
   - Кинко, - отвечаю я, - не отчаивайтесь и рассчитывайте на мою  помощь.
Вы живы, а ведь мы считали вас мертвым...
   - Ах, но мне сейчас не лучше, чем мертвому, - шепчет он.
   Какое заблуждение!  Все  поправимо,  кроме  смерти,  если  даже  грозит
тюрьма, и не простая тюрьма, а китайская. И  несмотря  на  мольбы  молодой
девушки и мои уговоры, полицейские под хохот  и  улюлюканье  толпы  уводят
Кинко.
   Но я его в беде не покину! Я выручу его во что бы то ни стало!





   Если выражение "потерпеть крушение в гавани" может быть  употреблено  в
самом точном смысле, то в данном случае оно очень кстати. Поэтому читатели
должны меня простить, что я прибегаю к такой затасканной метафоре.  Однако
из того, что корабль потерпел крушение у самого причала, отнюдь не следует
заключать, что он погиб. Конечно, свобода Кинко будет под сомнением,  если
мое заступничество и заступничество наших спутников окажется  бесполезным.
Но он жив, а это главное.
   Нельзя терять ни минуты. Хотя китайская полиция и не слишком умела,  ей
нельзя отказать в быстроте и решительности действий. Раз, два, -  и  петля
на шее. Но я и в мыслях не могу допустить, что дойдет до этого.
   И я предлагаю руку Зинке Клорк, веду ее к своему экипажу, и  мы  быстро
едем в "Гостиницу десяти тысяч снов".
   Там я  застаю  майора  Нольтица,  супругов  Катерна  и,  по  счастливой
случайности, молодого Пан Шао, избавившегося на этот раз  от  доктора  Тио
Кина. Пан Шао с радостью согласился быть нашим посредником в переговорах с
китайскими властями.
   И вот, в присутствии заплаканной Зинки, я  подробно  рассказываю  своим
друзьям историю ее жениха: как он путешествовал в ящике  и  как  я  с  ним
познакомился. И я говорю им, что если бы он не  обманул  Компанию  Великой
Трансазиатской магистрали, то не попал бы в Узун-Ада на поезд, а  если  бы
не попал в Узун-Ада на поезд, мы лежали бы  мертвыми  на  дне  пропасти  в
долине Чжу.
   Затем я сообщаю известные мне одному факты - как я, подслушав  разговор
Фарускиара  с   его   сообщниками,   предупредил   Кинко   о   готовящемся
преступлении; как храбрый юноша, с опасностью  для  жизни  и  удивительным
хладнокровием, набил топку углем,  закрыл  клапаны  и  взорвал  локомотив,
чтобы остановить поезд.
   Мое повествование сопровождалось оханьем и аханьем слушателей, а  когда
я  кончил,  первый  комик  выразил  свою  признательность,  воскликнув   с
актерским пафосом:
   - Ура, Кинко!.. Пусть ему дадут медаль за спасение утопающих!
   Не дожидаясь, пока Сын Неба пожалует герою медаль за спасение утопающих
или орден Зеленого Дракона, госпожа Катерна привлекает к себе Зинку Клорк,
обнимает и целует ее, не в силах  удержать  слез.  Субретка,  а  в  случае
необходимости и первая любовница, умеет их  проливать  по  ходу  действия.
Подумайте только, такая интригующая любовная драма, прерванная в финальной
сцене!
   Однако нужно спешить. Близится развязка, пятый акт идет к концу, и  его
не следует слишком затягивать. "Всех актеров  к  рампе!",  как  сказал  бы
господин Катерна.
   - Нельзя же допустить, чтобы отдали под суд этого  славного  малого!  -
говорит  майор  Нольтиц.  -  Мы  все  должны  отправиться   к   начальнику
Трансазиатской дороги,  и  когда  он  узнает  факты,  то  первый  помешает
преследованию.
   - Несомненно, - отвечаю я, - потому что Кинко спас не только поезд,  но
вместе с ними всех пассажиров.
   - Не говоря уже о сокровищах Сына Неба, - прибавляет господин Катерна.
   - Все это так, - замечает Пан Шао, - но, к  несчастью,  Кинко  попал  в
руки полиции и посажен в тюрьму, а вырваться из нашей тюрьмы очень трудно.
   - Так пойдемте же скорее к начальнику дороги! - говорю я.
   - А нельзя ли будет сложиться и заплатить за его проезд?  -  спрашивает
госпожа Катерна.
   - Это предложение делает тебе  честь,  Каролина!  -  восклицает  первый
комик, делая вид, что шарит в карманах жилета.
   - Спасите, спасите моего жениха! - умоляет Зинка Клорк, и  ее  красивые
глаза вновь наполняются слезами.
   - Успокойтесь, моя душенька, - утешает ее госпожа Катерна. - Мы  спасем
вашего жениха, и если понадобится, дадим в его пользу спектакль...
   - Браво, браво, Каролина! - ликует господин Катерна и шумно аплодирует,
как заправский клакер.
   Мы вверяем румынку заботам добрейшей субретки, настолько же  искренним,
как и показным.  Она  объявляет  нам,  что  полюбила  девушку  материнской
любовью и станет грудью на ее защиту, как мать защищает свое  дитя.  Затем
мы с майором Нольтицем, Пан Шао и господином Катерна спешим на вокзал, где
помещается канцелярия начальника китайской службы  Великой  Трансазиатской
магистрали.
   Начальник у себя в кабинете, и по просьбе Пан Шао, нас вводят к нему.
   Это  во  всех  отношениях  типичный  службист,  способный   на   всякое
административное  крючкотворство,  бюрократ  до  мозга   костей,   готовый
запутать любое ясное дело, чиновник, который заткнул бы за пояс всех своих
европейских коллег.
   Пан Шао рассказывает ему, в чем дело,  а  так  как  начальник  понимает
немного по-русски, то  и  мы  с  майором  Нольтицем  принимаем  участие  в
разговоре.
   Начинается спор. Упрямый чиновник твердит, что  случай  с  Кинко  очень
серьезен. Обмануть железнодорожную Компанию... проехать без  билета  шесть
тысяч километров... нанести Компании  и  ее  акционерам  убыток  в  тысячу
франков.
   Мы пытаемся ему втолковать, что  все  это  совершенно  справедливо,  но
дорога понесла бы куда больший урон, если бы в  багажном  вагоне  не  было
этого "зайца". Ведь не кто иной, как он, рискуя жизнью, спас поезд и  всех
пассажиров.
   И - поверите ли вы? - живой фарфоровый болванчик дает нам понять, что с
юридической точки  зрения  было  бы  легче  примириться  с  гибелью  сотни
пассажиров, чем найти для мошенника смягчающие вину обстоятельства.
   О, не он первый так рассуждает! Как это нам знакомо:  пусть  лучше  мир
перевернется, но принцип восторжествует!
   Короче говоря, мы ничего  от  него  не  смогли  добиться.  Дело  пойдет
законным порядком. Кинко будут судить за мошенничество.
   Мы уходим, не дождавшись,  пока  у  господина  Катерна  иссякнет  запас
морских  и  актерских  ругательств,  которые  он  обрушивает   на   голову
бездушного чиновника.
   Что делать?
   - Могу вас уверить, господа, - говорит Пан Шао, - что не пройдет и двух
часов, как несчастного Кинко приведут к окружному судье и тот не  замедлит
вынести приговор. Вполне возможно, что,  кроме  тюремного  заключения,  он
получит еще бамбуковые палки.
   - Только этого не хватало! - восклицает первый комик, всплеснув руками.
- Тогда бы его постигла участь дурачка Зизеля из оперетки "Если бы  я  был
королем!".
   - Вот именно, - отвечает Пан Шао, - уж я-то знаю, как  вершится  суд  и
расправа в Поднебесной Империи.
   - Этому безобразию надо помешать, - говорит майор Нольтиц.
   - Или, по крайней мере, попытаться, - замечает Пан Шао. - Поручите  мне
быть защитником Кинко  на  суде,  и  пусть  _я  потеряю  лицо_  [китайское
выражение, которое означает  "быть  обесчещенным"  (прим.авт.)],  если  не
добьюсь облегчения его участи!
   Это лучшее и даже единственное, что можно сделать. Мы  берем  экипаж  и
минут через двадцать подъезжаем к довольно жалкому домику. Здесь находится
окружной суд.
   Собралась целая толпа. Дело получило широкую огласку.  Все  уже  знают,
что в багажном вагоне Трансазиатского  поезда  проехал  "зайцем"  какой-то
чудак, умудрившийся просидеть в ящике всю дорогу  от  Тифлиса  до  Пекина.
Всем хочется взглянуть на этого ловкого "зайца", но никто  не  знает,  что
мошенник проявил себя настоящим героем.
   Вот он, наш храбрый Кинко!  Его  стерегут  двое  дюжих  полицейских,  с
желтыми, как айва, лицами, готовых по  первому  приказанию  судьи  отвести
узника в тюрьму и дать ему  по  пяткам  столько  дюжин  бамбуковых  палок,
сколько заблагорассудится вершителю правосудия.
   Кинко растерян и смущен,  что  совсем  не  вяжется  с  его  решительным
характером. Правда, увидев нас, он  несколько  приободрился  и  глаза  его
стали менее грустными.
   За судейским столом сидит смешной человечек в очках, а перед ним  стоит
ломовой извозчик и что-то долго и  пространно  излагает.  По-видимому,  он
дает свидетельские показания. Судья  качает  головой  с  видом  далеко  не
утешительным для обвиняемого, который, при всем желании, ничего не  сможет
сказать в свое оправдание, так как ни слова не понимает по-китайски.
   Но вот к столу  подходит  Пан  Шао.  Судья  его  знает  и  любезно  ему
улыбается.
   Наш молодой спутник - сын богатого пекинского купца, владельца  большой
чайной фирмы. Поэтому качание судейской головы  можно  теперь  принять  за
благосклонность.
   С каким пафосом  и  красноречием  выступает  наш  молодой  адвокат!  Он
производит впечатление на судью, он  трогает  публику  рассказом  о  нашем
путешествии и сопровождавших его  приключениях,  он  предлагает  заплатить
железнодорожной Компании все, что ей причитается...
   Но, к великому своему огорчению, судья не  может  на  это  согласиться.
Компании был нанесен материальный ущерб одновременно с ущербом моральным и
т.д.
   Тут Пан Шао еще больше воодушевляется, и хотя мы ничего не понимаем  из
его речи, но догадываемся, что он говорит о мужестве Кинко, о том, как  он
едва не погиб, спасая поезд и пассажиров. И, наконец, следует последний  и
самый веский аргумент: ведь подсудимый спас от  разбойников  императорские
сокровища!
   Никакое красноречие и никакие аргументы не в  силах  воздействовать  на
безжалостного чиновника, который за вею свою долото  службу  не  оправдал,
вероятно,  и  десяти  подсудимых.  Он  согласен  избавить  преступника  от
палочных ударов, но должен посадить его на полгода в тюрьму и  приговорить
к уплате потерь и  убытков  Компании  Великой  Трансазиатской  магистрали.
Затем, по знаку этой карательной машины, бедного Кинко уводят.
   Пусть читателей "XX века" не печалит его участь!  Я  иду  даже  на  то,
чтобы потерять лишнюю  сотню  строк,  но  расскажу  немедленно,  как  было
дальше.
   Делом  Кинко  занялась  газета.  Пекинская  "Ши-Бао"   и   тяньцзинская
"Чайниз-Таймс" потребовали  помилования  молодого  румына.  Его  необычная
история была доведена до сведения богдыхана одновременно  с  прошением  Па
Шао, и таким образом китайский  император  узнал,  что  принадлежащие  ему
золото и драгоценные камни не попали в руки разбойников  только  благодаря
самоотверженности Кинко,  который  -  клянусь  Буддой!  -  заслуживает  не
тюрьмы, а награды.
   И представьте себе, подвиг Кинко был оценен в пятнадцать тысяч  таэлей,
то есть в сто тысяч франков! Сын Неба  в  порыве  великодушия  послал  ему
означенную сумму вместе с помилованием.
   Я не берусь описывать радость, ликование и  всеобщий  восторг,  которые
вызвала эта новость, принесенная нам самим Кинко. Ни один язык в  мире,  и
даже китайский, со всеми его цветистыми оборотами и метафорами, не в силах
выразить чувств хорошенькой Зинки Клорк.
   А теперь, с позволения читателей "XX века",  я  расскажу  в  нескольких
словах о моих спутниках, занесенных - каждый под своим  номером  -  в  мою
записную книжку.
   Номера 1 и 2, Фульк Эфринель и  мисс  Горация  Блуэтт.  Поспорив  из-за
процентов, упомянутых в брачном договоре,  они  развелись  через  три  дня
после приезда в Пекин. Словно и не было свадьбы, отпразднованной в  поезде
Великой Трансазиатской магистрали! Мисс Горация Блуэтт так и осталась мисс
Горацией Блуэтт. Да  поможет  бог  сухопарой  маклерше  закупить  в  Китае
побольше волос, а практичному  маклеру  -  усадить  искусственными  зубами
челюсти всех подданных Сына Неба!
   Номер 3 - майор Нольтиц. Он деятельно занимается в Пекине  организацией
госпиталя за счет русского правительства.  Когда  пробил  час  разлуки,  я
почувствовал, что оставляю в этих далеких краях друга.
   Номера 4 и 5, господин и госпожа Катерна. Проведя три недели в  столице
Поднебесной Империи, симпатичный первый комик и милейшая субретка уехали в
Шанхай, где они с успехом выступают во французском театре.
   Номер 6 - барон Вейсшнитцердерфер. В  последний  раз  я  выписываю  эту
нескончаемую фамилию, чтобы сообщить, что незадачливый  турист  не  только
опоздал на пароход в Тяньцзине, но и через месяц пропустил его в Иокогаме;
затем, спустя шесть недель, он  потерпел  крушение  у  берегов  английской
Колумбии, и, наконец, попал в железнодорожную катастрофу  на  линии  между
Сан-Франциско  и  Нью-Йорком.  В  результате  ему  не  без  труда  удалось
закончить кругосветное путешествие... в сто восемьдесят семь  дней  вместо
тридцати девяти.
   Номера 9 и 10, Пан Шао и доктор Тио Кин. Что я могу  сказать?  Пан  Шао
остался все тем же парижанином, как вы его знаете. Каждый  раз,  когда  он
приезжает во Францию, мы вместе обедаем  у  Дюрана  или  Маргери.  Что  же
касается доктора, то он, следуя предписаниям Корнаро, довел свой рацион до
одного яичного желтка в день и тем не менее не теряет надежды  прожить  до
ста двух лет, по примеру благородного венецианца.
   Номер 8 - сэр Фрэнсис Травельян, и номер 12 - великолепный Фарускиар. Я
больше никогда не  видел  первого,  от  которого  так  и  не  дождался  ни
извинения, ни сигары,  и  не  слышал,  чтобы  повесили  второго.  По  всей
вероятности, знаменитый  разбойник  вышел  из  состава  Правления  Великой
Трансазиатской  дороги  и  перенес  свою   плодотворную   деятельность   в
Монгольские провинции.
   Наконец Кинко, номер 11. Нечего и говорить, что  он  женился  на  Зинке
Клорк. Мы все присутствовали на их свадьбе, очень  пышной  и  парадной,  и
если Сын Неба  щедро  вознаградил  молодого  румына,  то  молодая  румынка
получила прекрасный подарок от пассажиров поезда, спасенного ее женихом.
   Вот правдивый и точный рассказ о моем путешествии из Тифлиса в Пекин. Я
сделал все, что мог, выполняя на всем протяжении  пути  свой  репортерские
обязанности. И  пусть  редакция  "XX  века"  выразит  мне  удовлетворение,
несмотря на некоторые промахи и ошибки, которые я допустил.
   Проведя три недели в Пекине, я вернулся во Францию морским путем.
   И наконец, мне остается сделать последнее и очень неприятное для  моего
самолюбия признание. На следующий день после приезда в столицу Поднебесной
Империи я получил такую телеграмму в ответ на мою, посланную из Ланьчжоу:

   "Клодиусу Бомбарнаку. Пекин Китай.
   Редакция "XX века" поручает своему корреспонденту  Клодиусу  Бомбарнаку
принести поздравления и благодарность доблестному и отважному Фарускиару".

   Но так как я избавил себя от неприятности отвечать на  эту  телеграмму,
то решительно утверждаю, что она не дошла до адресата.

   1892 г.

Last-modified: Wed, 25 Apr 2001 17:18:06 GMT

Оцените этот текст: