олжал защищать советскую политику. На фронте мне пришлось быть свидетелем агонии армии и, вместе с тем, агонии всего того движения, которое войдет в историю под названием "февральской революции". В дни Октябрьского переворота я участвовал в попытке противопоставить петроградскому гарнизону силы фронта, стоявшие еще за Всероссийским ЦИК первого созыва. После крушения этой попытки и трехмесячного заключения в Петропавловской крепости я уехал из Петрограда на юг, в Тифлис, и дальнейшие события российской трагедии протекали вне поля моих непосредственных наблюдений. Этим определяются рамки предлагаемой книги. Но непосредственное содержание ее уже этих рамок. Глава первая В ИРКУТСКЕ Недостаточно сказать, что революция явилась для нас, в Иркутске, неожиданностью. Ибо неожиданность имеет свои степени. Ведь и в Петрограде никто не ожидал того, что принесли последние дни февраля! Но Петроград в течение месяцев жил в лихорадочном ожидании переворота. И когда загудел набат, неожиданностью для петроградцев явилось лишь то, что давно уже казавшаяся неизбежной катастрофа пришла в виде восстания солдат и рабочих. А далее события представлялись им стремительно возраставшей волной: мирные демонстрации... бездействие полиции... отдельные случаи неповиновения солдат... переход полков на сторону народа... превращение уличных беспорядков в торжествующую революцию... Для нас, в Иркутске, не было ни этого нарастания событий, ни предшествовавшей им лихорадки ожидания -- все пришло внезапно, как громовой удар из безоблачного неба. Пищу политической жизни Иркутска составляли отголоски столичных слухов. Но за последнее время слухи шли смутные, не дававшие оснований для ожидания близких перемен. Помню, когда в декабре 1916 г. до нас дошли слухи об убийстве Распутина4, мы как-то стеснялись говорить серьезно об этом деле: безобразная обстановка ночного убийства в графском особняке заслоняла от сознания исторический смысл кровавого завершения распутинщины. В конце января пришло из Петрограда известие об аресте рабочей группы Военно-промышленного комитета5. Было много разговоров по поводу этой новости. Но деятельность рабочей группы не встречала сочувствия среди политических ссыльных: в нашем кругу преобладали интернационалистские (циммервальдские) настроения6, идея организации рабочих в царской России под флагом "работы на оборону" представлялась нам в корне ошибочной и вредной. Поэтому в аресте группы большинство склонно было видеть прежде всего не лишенное комизма крушение чересчур хитроумной тактики. В феврале пошли слухи о забастовках в Москве и в Петрограде. Но по сведениям, доходившим до Иркутска, за этими забастовками не чувствовалось ни мощной организации, ни страстного порыва, ни отчетливой политической мысли -- ничего, кроме "глухого брожения". Признаков приближения катастрофы мы не видели. Оставались скрыты эти признаки и от глаз администрации. Как раз в это время Пильц, незадолго до того сменивший на генерал-губернаторском посту просвещенного и гуманного Л.М. Князева7, начал показывать свои полицейские когти. Действовал он исподволь, так как, завидуя популярности своего предшественника, не хотел вооружать против себя местное общество. Лишь подготовив себе почву бесконечными разговорами о том, что Л.М. Князев своими отступлениями от закона запутал все дела управления, новый генерал-губернатор принялся в январе 1917 года за восстановление законности и порядка путем "очищения" Иркутска от политических ссыльных. Но более заметные из ссыльных почти все имели какую-нибудь службу, и их высылка нарушала интересы лиц и учреждений, с которыми генерал-губернатор не хотел ссориться. Приходилось делать исключения, давать отсрочки -- шуму получалось много, а толку, в смысле "очистки" города, -- мало. В числе намеченных к выселению из Иркутска попал и я, хотя я отбыл уже четыре года поселения и должен был в ближайшее время получить право приписки к крестьянскому обществу*. За меня заступилась монгольская экспедиция ген. Козлова8, в которой я заведовал статистической частью, и меня временно оставили в покое. Но несколько дней спустя жандармы вновь подняли вопрос обо мне, и генерал-губернатор решил, что интересы порядка стоят выше интересов статистики. 28 сентября ко мне на квартиру явился околоточный с предписанием немедленно, в тот же день, покинуть город. Но исполнить это предписание я не мог, так как лежал с ангиной, с температурой около 40. 1 марта полиция снова явилась ко мне -- справиться о моем здоровье. Мне было лучше, и я сказал, что надеюсь к концу недели поправиться и уехать в свою волость**. Так мирно протекала жизнь в Иркутске в то время, когда в Петрограде представители старого, низвергнутого правительства уже сидели под арестом в министерском павильоне Государственной думы! 0x08 graphic * По закону каторжане после отбытия каторги оставались в ссылке 10 лет, но этот срок в 1913 году манифестом по поводу 300-летия Дома Романовых был сокращен всем до четырех лет. ** В село Жилкино, расположенное недалеко от Иркутска, на другом берегу Ангары. * * * О революции Иркутск узнал по телеграфу. Почта шла из России до Иркутска 8 суток. Письменные или печатные сообщения о беспорядках, начавшихся в Петрограде 23 февраля, мы могли получить, самое раннее, 3 или 4 марта, и потому телеграммы о победе революции опередили письменные сообщения о ее начале. 28 февраля (а может быть, еще вечером 27-го) А.Р. Гоц9 получил телеграмму от родных, живших в Москве: "Поздравляем, скоро увидимся". Телеграмма сразу стала известна чуть ли не всему городу и вызвала среди ссыльных большое волнение. Большинство понимало ее в том смысле, что родные Гоца из надежного источника узнали о предстоящей амнистии. Но находились скептики, которые считали более правдоподобным иное трактование: "Скоро увидимся" означает, что всех родных Гоца высылают в Сибирь. А "поздравляем" поставлено ими в шутку. Поздно вечером 28-го генерал-губернатор пригласил к себе несколько человек из местной радикально-народнической интеллигенции и в довольно сбивчивых выражениях предложил им созвать в Городской думе совещание местных общественных организаций, чтобы обсудить вопрос о создании авторитетного центра на случай могущих возникнуть в городе беспорядков. Общественные деятели пытались уверить генерал-губернатора, что никаких волнений в Иркутске не предвидится. Но Пильц продолжал настаивать: никто, мол, не знает, что будет завтра, время тревожное, общественный центр надо создавать немедленно -- на всякий случай. Под конец он признался, что в Петрограде "неспокойно", но более определенных сведений от него получить не удалось. Ночью трещали по Иркутску телефонные звонки. Среди городских общественных деятелей и политических ссыльных обсуждался вопрос: что делать дальше? Общее мнение было, что все усилия должны быть направлены на то, чтобы организовываться. В сущности, к этому сводилось и предложение генерал-губернатора. Послали человека в Усолье к Ир. Церетели10, с приглашением приехать немедленно, ввиду событий исключительной важности. А 1 марта (помнится утром) прошла по си-бирскому железнодорожному проводу телеграмма Бубликова11, приглашавшая всех служащих оставаться на своих постах и продолжать работу. Не помню точного текста этой телеграммы, не помню также, было ли употреблено в ней слово "революция". Во всяком случае, в телеграмме упоминалось о "Временном комитете Государственной думы"12, и из текста ее было ясно, что к этому Комитету перешла правительственная власть. Телеграмма Бубликова явилась для Иркутска -- как и для всей Сибири -- первым официальным свидетельством о совершившемся перевороте. Для сибирских железнодорожников приглашение оставаться на своих постах практического значения не имело -- так как об оставлении поста никто из них и не помышлял. Но с каким восторгом встретили они весть о том, что линия перешла в руки "товарища Бубликова"! С каким волнением передавали друг другу подробности об этом "товарище", -- оказавшемся, по их сведениям, не то машинистом, не то кондуктором с Николаевской железной дороги! А всем населением Сибири бубликовс-кая телеграмма была принята как благая весть об избавлении от ненавистного общественного строя и, вместе с тем, как сигнал устранять старое начальство, брать в свои руки дело управления. Ниже я расскажу, как протекал у нас процесс "ликвидации" старого строя. Но сперва остановлюсь на одном частном вопросе. 3--4 дня спустя, когда посылались в Иркутск телеграммы из Петрограда и Москвы, начали раздаваться против Пильца обвинения в том, что он уже давно знал о петроградских событиях, но скрывал от населения получаемые из центра известия. В свое оправдание генерал-губернатор представил "дело" с подлинниками телеграмм, извещавших его о том, что происходило в столице. И что же? Пришлось убедиться, что вплоть до 28 февраля генерал-губернатор действительно ничего не знал о значительности происходящих в Петрограде событий и что о победе революции он, как и мы, узнал из бубликовской телеграммы! В первые дни (23 и 24 февраля) центральная власть, по-видимому, не видела надобности сообщать провинциальным администраторам о вспыхнувших в столице волнениях. Когда беспорядки усилились, когда начались нападения толпы на полицию и обнаружились колебания в частях петроградского гарнизона, местным администраторам -- и в числе их Пильцу -- было послано краткое и маловразумительное извещение с предписанием принять меры для "недопущения, пресечения и беспощадного подавления". Только 27-го генерал-губернатор получил более содержательную телеграмму; насколько помню, в начале ее упоминалось об обращении Родзянко13 к царю с ходатайством о назначении кабинета, пользующегося доверием общества, а в заключение сообщалось, что "меры принимаются". На другой день, вместе с сообщением о присоединении к восстанию целого ряда полков, пришла копия второй телеграммы Родзянко. Не зная, как далее обернутся события, Пильц вошел тогда в сношения с представителями местной общественности. А когда появилась телеграмма Бубликова, генерал-губернатор понял, что его песенка спета, и поспешил отойти в сторону, отдав своей канцелярии последнее распоряжение: составить и подшить "секретное дело о беспорядках в Петрограде и о переходе власти" -- нельзя было на обложке казенного "дела" поставить слово "революция". Итак, 1 марта Иркутск узнал о существовании Временного комитета Государственной думы. Немного позже, не помню -- в тот же день или 2 марта утром, мы услышали о Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов: это название мелькнуло в каком-то сообщении телеграфного агентства. Помню отчетливо первое ощущение недоумения, ворвавшееся в ликование по поводу осуществления наших давних надежд и мечтаний. "Совет рабочих депутатов" -- это было понятно, это возвращало мысль к октябрьским дням 1905 года. Но солдатские депутаты? Почему они здесь? Может быть, восставшие воинские части послали своих представителей в Совет рабочих? А может быть, попросту телеграф напутал? Во всяком случае, название "Совет рабочих и солдатских депутатов" в первый момент казалось неожиданным, странным. Первым днем революции в Иркутске был четверг, 2 марта. С утра повсюду происходили собрания, выбирали представителей в "Комитет общественных организаций"*. Меня позвали на собрание служащих кооператива Забайкальской железной дороги, просили сделать доклад о происходящих событиях. Я ограничился несколькими словами о том, что радость освобождения не должна заслонять для нас серьезность момента, требующего напряженной работы, дисциплины, полного самообладания и сплочения всех революционных сил. Кто-то поднял вопрос, стоит ли выбирать представителей в Комитет общественных организаций, не лучше ли произвести выборы в Совет рабочих депутатов. Но Комитет уже существовал, а Совета в Иркутске еще не было, -- решили пока присоединиться к Комитету общественных организаций. Но выбрали представителей также и в Совет рабочих депутатов. По городу ходили толпы с красными флагами. На перекрестках улиц и на площадях собирались летучие митинги, произносились речи. Картина живо напоминала мне день 18 октября 1905 г. в Петербурге: то же опьянение, та же неуверенность, та же смутная тревога. Но было и различие между положением тогда и теперь, и различие весьма существенное, решающее: войска на этот раз были с народом. 0x08 graphic * Этот Комитет был учрежден накануне на собрании в Городской думе, в котором я по болезни не участвовал. Я вошел в Комитет 2 марта как представитель объединенных продовольственных попечительств. Я спешил в Городскую думу. Мерным шагом проходила мимо рота солдат. Подбежав к офицеру -- молодому человеку с интеллигентным лицом -- я потребовал: -- Г. офицер, остановите солдат! Я должен сообщить им о том, что произошло в Петрограде... Офицер -- по-видимому, с большой охотой -- отдал команду. Солдаты замерли на месте и с напряженным вниманием слушали меня. Когда я кончил, прокричали "ура". Офицер, приложив руку к козырьку, поблагодарил меня за "разъяснение". Прозвучала команда, звякнули ружья, и рота двинулась дальше. Вечером происходило в Думе заседание Комитета общественных организаций. Присутствовало человек 200, а может быть, и больше: представители Городской думы, кооперативов, продовольственных попечительств, профессиональных союзов и т.д. Численно преобладали местные общественные деятели из "левых". Но много было также и политических ссыльных, и именно им принадлежала в собрании руководящая роль. Ир. Церетели*, единогласно избранный председателем, открыл собрание приветственной речью, прозвучавшей как гимн торжествующей революции и свободе. Настроение собрания было торжественное, праздничное, каждое слово о величии революции вызывало взрыв аплодисментов. Обсуждались вопросы текущего момента. Скорее всего, это были попытки восстановить картину событий, разыгрывавшихся за много тысяч верст, на берегах Невы. Но необходимых данных, чтобы восстановить эту картину, у нас не было, и сменявшие друг друга на кафедре представители различных партий и групп возмещали пробелы информации догадками, предположениями. Рассуждения на общеполитические темы сменились организационными вопросами. Множество учреждений предъявили ходатайства о допущении в Комитет их представителей: совет присяжных поверенных, родительские комитеты, банки, биржевой комитет, церковно-приходские советы, миссионерские братства, частные промышленные фирмы. Одни и те же элементы старались войти в Комитет под различными флагами, чтобы этим закрепить свое влияние. Особенно бесцеремонно действовали в этом направлении верхи местной буржуазии и ревнители церковного благочестия. Пустить их всех в Комитет было немыслимо. Но, с другой стороны, не следовало создавать среди населения впечат- 0x08 graphic * Церетели вошел в Комитет как официальный представитель меньшевистской партии14, по избрании образовавшегося накануне ее руководящего Комитета. ления, что в Комитете объединились исключительно левые. Приходилось, не отказывая ни одной организации в приеме, тщательно проверять каждое ходатайство с точки зрения числа объединяемых данной организацией граждан, помимо еще не представленных в Комитете. Вместе с тем представительство цензовых элементов15 мы старались уравновесить представительством от демократических слоев населения. Это было тем легче, что как раз в это время происходили во всех частях города собрания различных профессий и нарождались все новые и новые профессиональные союзы. Было уже далеко за полночь, когда под окнами Городской думы (на Тихвинской площади) послышался шум, топот множества ног, стук подков, грохот тяжелых повозок. Это части Иркутского гарнизона явились приветствовать общественный Комитет и засвидетельствовать свою готовность повиноваться его приказаниям. Члены Комитета вышли на площадь. В темноте глаз с трудом различал прямоугольники рот, полков, эскадронов и смутные очертания орудия. Офицеры просили нас обойти строй, поговорить с солдатами. Сливались отрывистые слова команды, голоса ораторов, раскаты солдатского "ура". Некоторые из участников этого ночного парада передавали мне, что при появлении войск перед Городской думой первая их мысль была о провокации со стороны Пильца. Поворотным пунктом в развитии событий они считали тот момент, когда выяснилось, что явившиеся на площадь войска видят в общественном Комитете новую власть. Я лично считал эту оценку положения ошибочной: уже утром 2 марта на стороне старой власти в Иркутске не было ничего и никого. Войска удалились с площади. Заседание в Городской думе возобновилось. Казалось, соприкосновение с вооруженной силой вдохнуло в Комитет решимость и энергию. Быстро, почти без прений, принимались постановления: сосредоточить в своих руках управление городом и губернией, просить Временное правительство16 о немедленном устранении Пильца и о назначении на его место другого лица, демократизировать городское управление путем пополнения Думы нецензовыми элементами... Уже рассветало, когда заседание закрылось, избрав исполнительный орган. Я, как и многие другие, не пошел домой: примостились спать кое-как на скамейках, на столах, на полу, чтобы с утра приняться за неотложную работу. " * * В моей памяти сохранилась общая картина первых дней революции в Иркутске. Но детали в значительной степени стерлись, потускнели. Помню, в ночь со 2-го на 3 марта обсуждался вопрос об освобождении из тюрем политических заключенных. Освобождение из Александровского централа решили поручить местному политическому "коллективу", обход иркутской губернской тюрьмы был возложен на меня, причем в помощь мне дали еще двух товарищей. Утром мы поехали за р. Ушаковку, в тюрьму. В Иркутске была уже получена телеграмма министра юстиции Керенского17 об освобождении политических. Но копию телеграммы мы не успели взять с собою -- взяли лишь бумагу, удостоверявшую, что Комитет общественных организаций возложил на нас такое-то поручение и что должностным лицам надлежит оказывать нам всемерное содействие. Этого было достаточно. Чины тюремной администрации и прокурорского надзора лезли из кожи вон, чтобы доказать свою готовность служить новой власти. Обходим тюремные корпуса. Никогда не производили на меня столь гнетущего впечатления железные решетки, окованные двери, кандалы, серые, бледные лица арестантов... Много оказывалось сомнительных случаев: статья уголовная, но мотивы преступления политические, связанные с революцией. Мы толковали постановление об освобождении политических так широко, как только было возможно. Подлежащих освобождению оказалось несколько сот человек. Лишь к вечеру я вернулся из тюрьмы в Комитет. Здесь за день накопилось много новостей: был образован целый ряд комиссий, появились широкие проекты, были составлены воззвания к населению, а главное, Комитет вступил в сношения с образовавшимся накануне Временным правительством и с Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, отправив телеграмму кн. Львову18 и Чхеидзе". Текст этой телеграммы, представлявшей как бы политическую платформу Комитета, сохранился в петроградских газетах того времени. Воспроизведу его полностью: "Комитет общественных организаций в Иркутске приветствует почин вновь образовавшегося Временного правительства в деле низвержения старой власти, своей преступной деятельностью приведшей страну на край гибели. Комитет взял в свои руки управление местными делами. Задача Комитета -- поддерживать в борьбе против остатков старой власти Временное правительство, признанное населением и гарнизоном Иркутска. Происходят многолюдные собрания. Генерал-губернатор Пильц скрывал все телеграммы до вечера 2 марта. Необходимо немедленное наше постоянное осведомление о всех шагах новой власти, необходимо назначение правительством его представителей по управлению краем и немедленное устранение генерал-губернатора Пильца. Сейчас происходит освобождение из Иркутской и Александровской каторжных тюрем политических заключенных. Намечена передача продовольственного дела демократическим организациям города и губернии, образовался Совет рабочих депутатов. Комитет твердо верит, что последовательное осуществление надежд демократии сплотит в разгоревшейся борьбе за новую Россию все живые силы страны"*. Какая сдержанная, умеренная телеграмма! Исходное положение ее -- признание за Временным правительством почина в низвержении старой власти -- объясняется тем, что в те дни, плохо представляя себе петроградскую обстановку, мы не могли подозревать, что первое революционное правительство в своем большинстве состояло из людей, не принимавших участия в происшедшем перевороте, ненавидевших революцию и считавших ее великим бедствием. Но остальные особенности телеграммы и весь ее тон не могут быть объяснены ни случайными пробелами в нашей информации, ни присутствием в Комитете общественных организаций цензовых, политически умеренных элементов. Ибо эти элементы в первые дни ничем не проявляли себя, предоставляя право говорить и действовать политическим ссыльным. Почему же составленная старыми революционерами телеграмма оказалась столь слабой и бледной? Почему, в частности, в ней не было ни слова о чаяниях рабочего класса? Потому, что положение представлялось революционерам, господствовавшим в Комитете, в таком виде: Иркутск -- чиновничий, мещанский город, со слабо развитой промышленностью, с незначительным числом рабочих. Кругом -- от Уральского хребта до Великого океана -- зажиточное, крепкое крестьянство. Казалось, что эта масса населения до конца за революционным знаменем не пойдет. К чему же привела бы в таких условиях попытка в переходный момент крушения старой власти полностью развернуть над городом это знамя? Эти соображения и определяли политику Комитета: оставаться в пределах возможного, идя по равнодей- 0x08 graphic * Известия Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов20, 1917, No 8, 7 марта. ствуюшей между нашими стремлениями и теми стремлениями, которые должна была бы выразить фактически безмолствовав-шая оппозиция справа. Церетели был наиболее ярким выразителем этой политики. Но не только все иркутские меньшевики и эсеры21, но и большая часть местных большевиков" признала в иркутской обстановке всякую иную политику невозможной. К тому же были еще особые обстоятельства, заставлявшие нас, революционеров, внезапно оказавшихся хозяевами положения в городе, бывшем для нас всех местом изгнания, особенно настойчиво подчеркивать нашу лояльность по отношению к центральной власти. Мы прекрасно представляли себе, какая вакханалия убийств, грабежей, насилий грозит в насыщенной уголовными элементами Сибири, если край, хоть на короткое время, останется без власти или если авторитет центрального правительства в населении будет поколеблен неосторожными шагами местных деятелей. Впрочем, были в Сибири и сторонники иной тактики. Числа 4 марта мы получили из Якутска телеграмму, подписанную депутатом Четвертой Государственной думы" Петровским24. Телеграмма извещала, что в Якутске объявлена социальная революция, город украшен красными флагами, по улицам его движутся несметные толпы ликующего народа; переворот принят с восторгом всем населением; власть перешла в руки комитета, составленного из представителей "рабочих, приказчиков, духовенства, купечества, чиновников, инородцев, скопцов, учащихся, учителей, родителей и женщин". Телеграмма предназначалась для опубликования и была, очевидно, рассчитана на то, чтобы поднять настроение в тех частях Государства Российского, которые еще не произвели у себя социального переворота. Но дать печатать этот документ у нас не хватало духа. В частности, я лично, зная немного якутскую жизнь, настаивал на том, что пропустить телеграмму Петровского в газеты значило бы сделать посмешищем его да и всю ссылку. Так и удержали мы этот документ в архиве Комитета. Быть может, впрочем, в тот самый час, когда мы совещались о том, что делать с телеграммой Петровского, автор ее, получив копию нашей телеграммы Временному правительству, размышлял, можно ли пропустить в местную газету этот явно контрреволюционный документ... * * * Не помню, какие воинские части стояли в Иркутске и вокруг города. Помню лишь, что солдат было здесь очень много -- чуть ли не 40 тысяч штыков и сабель. Солдаты не только приняли переворот, но упорно и страстно пытались осмыслить его. Одна за другой приходили в Комитет солдатские депутации. Задавали вопросы, просили разъяснений, звали представителей Комитета в казармы, на митинги. Настроение среди солдат было двойственное: традиционный "патриотизм" переплетался с опьянением свободой и начавшим пробуждаться бунтарским духом. Группа только что освобожденных из тюрьмы анархистов вывесила из окна отведенной им квартиры красный флаг с надписью: "Долой войну!" Солдаты в помещавшейся поблизости казарме заволновались. Кто-то пустил среди них слух, что под видом политических из тюрьмы освобождены немецкие шпионы. Начались споры -- переколоть или арестовать их и отвести обратно в тюрьму? Более благоразумные из солдат бросились в Комитет, оттуда анархистам предложили убрать флаг с соблазнительной надписью, что и было немедленно исполнено. Но до вечера перед домом амнистированных толпились кучки возбужденных солдат. Наряду с этим уже с первого дня революции можно было слышать в солдатской толпе: "Теперь мы -- сила!" Но эти слова на первых порах произносились полушепотом, с недоумением, почти как вопрос -- так говорят люди, не знающие, грезят ли они во сне или бодрствуют. 4-го в Комитет явилась толпа солдат. Они жаловались на своих офицеров, требовали немедленного их смещения. Стоявший во главе их молодой прапорщик в резкой форме выражал эти требования, настойчиво повторяя, что солдаты теперь терпеть не намерены, так как теперь они сила. -- Мы -- сила! -- поддерживали его солдаты. Церетели как председатель Комитета вышел к ним. -- Вы сила, -- объяснял он им, -- поскольку вы выполняете волю народа. Но в тот момент, когда вы вздумаете свои желания ставить выше его воли, вы превратитесь в ничтожную кучку бун товщиков. Вы сила, поскольку через нас, через местную револю ционную гражданскую власть, вы приобщаетесь ко всенародной революции. Но ничего не останется от вашей силы, если вы взду маете ссылаться на нее в подкрепление своих требований. Речь Церетели произвела на солдат огромное впечатление. Они слушали его с выражением умиления и, когда он кончил, принялись уверять, что никогда и не думали требовать чего бы то ни было, что Комитет для них -- все равно как Бог в небе. И они ушли, просветленные, успокоенные. Но как раз в это время пришла телефонограмма из Александровского: местная воинская команда требует освобождения уголовных каторжан и отказывается нести охрану тюрьмы. Команду кое-как успокоили. А во избежание осложнений Комитет послал Временному правительству телеграмму о необходимости ознаменовать торжество революции актом милости по отношению к лицам, впавшим в уголовные преступления при царизме. Приходили в Комитет офицеры. Они говорили о своем желании работать в контакте с нами -- и в этом видели залог сохранения и укрепления армии. На эксцессы со стороны солдатской массы никто не жаловался. Но офицеры отмечали, что дисциплина пошатнулась, казарменная жизнь выбилась из колеи. Предлагали в воскресенье, 5 марта, устроить на Тихвинской площади парад всем частям гарнизона, объяснив солдатам, что этим заканчивается революция и возобновляется нормальное течение строевых и всяких иных занятий. Командующий войсками округа поддерживал этот план. Устроили парад. Выдался морозный ясный денек с безоблачным небом. Шкинский верхом, окруженный штабными, принимал парад. Невдалеке от него расположился Комитет общественных организаций. Церетели от лица Комитета обратился к выстроенным на площади войскам с речью, призывая солдат защищать свободу, соблюдать дисциплину и относиться с полным доверием к командному составу. -- Во главе армии, -- говорил Церетели, -- отныне будут стоять офицеры и генералы, которым доверяет революционная власть. Если ген. Шкинский командует войсками округа, то потому, что мы доверяем ему. Если ген. Шкинский утратит наше доверие, мы поручим командование другому лицу. Но мы будем требовать от революционной армии полного подчинения тем, кого мы поставили во главе ее. Эта речь вызвала большое неудовольствие ген. Шкинского, и он тут же заявил членам Комитета, что Церетели "бунтует солдат вместо того, чтобы их успокаивать". Но еще большее неудовольствие генерала вызвало окончание парада. Воинские части одна за другой проходили "церемониальным маршем" мимо командующего округом. Отсалютовав генералу, офицеры присоединялись к его свите. Но один полковник, с грудью, увешанной георгиевскими крестами, отдав честь командующему, прошел мимо него, приблизился к Комитету и, опустив шашку, почтительно остановился в двух шагах от Церетели. Солдаты поняли эту демонстрацию и ответили на нее радостным "ура". Число офицеров вокруг нас становилось все больше. О Шкинс-ком как будто забыли. А вечером тот же полковник и с ним полдесятка других офицеров, из числа занимавших ответственные должности в командовании округа, явились в Комитет и предложили президиуму, во избежание нежелательных потрясений, сменить Шкинского как человека, не понимающего обстановки и не пользующегося доверием подчиненных, и назначить на его место полковника Фелицына, офицера безупречной боевой репутации и единственного, кто мог бы при настоящих условиях сплотить солдат и офицеров. Полковник Фелицын был тут же, но видно было, что выставление его кандидатуры на пост командующего войсками округа явилось для него неожиданностью. Он держался скромно, указывал на свою неподготовленность, но подтвердил мнение товарищей, что Шкинский ненадежен. Было решено Шкинского устранить и на его место временно, впредь до подтверждения из Петрограда, назначить Фелицына, возбудив перед военным министром ходатайство о производстве его в генералы. Утром 6-го это решение было приведено в исполнение. Шкинский сдал должность без возражений. Авторитет Комитета в глазах солдат после этого необычайно возрос. Комитет пополнился в это время представителями Совета рабочих депутатов, с одной стороны, и воинских частей, с другой. Собрания Комитета стали более многолюдны, внешний облик их изменился в сторону большего демократизма. Но организация сохранила свой внеклассовый и гражданский (а не военный) характер. И это импонировало солдатам. Совет рабочих депутатов, который действовал рядом с Комитетом, напротив, мало интересовал солдат: он был в их глазах чем-то вроде рабочего клуба, тогда как в Комитете общественных организаций они видели революционную власть. Между тем Совет в эти дни делал большое дело по организации рабочих, по осуществлению их экономических требований и особенно по проведению в жизнь 8-часового рабочего дня, декретированного Комитетом общественных организаций чуть ли не на первом его заседании. Ни борьбы за власть, ни столкновений, ни даже простых разногласий между Советом и Комитетом не было. Взаимоотношения между обеими организациями сводились к своеобразному разделению функций. Но разделение это было таково, что фокусом политической жизни в Иркутске оставался Комитет. Долго удерживаться в первоначально намеченных рамках Комитет общественных организаций не мог. 4 марта он ходатайство - вал перед центральной властью об устранении Пильца, а уже 7-го он собственной властью не только устранил генерал-губернатора, но и арестовал его. Одновременно были подвергнуты домашнему аресту губернатор, вице-губернатор, полицмейстер и начальник жандармского управления. Комитет принял эти меры не потому, что названные лица занимались контрреволюционной деятельностью, а потому, что рабочие и в особенности солдаты требовали ареста представителей свергнутой власти; приходилось идти им навстречу, чтобы предотвратить эксцессы. И принятых мер оказалось достаточно -- в городе все вошло в норму, страсти улеглись. Только Пильц все боялся, как бы охрана, приставленная к его дому, не оказалась слишком слаба: его воображению чудилось, будто где-то собирается толпа, готовая линчевать его, и он невыносимо надоедал руководителям Комитета, то и дело прося их по телефону приехать переговорить с солдатами. Другого рода затруднения возникли у нас в связи с вопросом о преемнике губернатора. От председателя Временного правительства пришла телеграмма об устранении губернатора и о передаче его обязанностей городскому голове*. Но пост городского головы в Иркутске занимал ставленник местного черносотенного чиновничества и купечества некий Бобровский, совершенно неприемлемый не только для демократии, но и вообще для прогрессивных кругов. Весть о его назначении вызвала целую бурю. Раздавались требования немедленно арестовать его, и не арестовали лишь потому, что городской голова был в это время в отъезде и не спешил вернуться в среду своих сограждан. Чтобы обеспечить непрерывность работы административной машины, Комитет решил поручить функции "губернского комиссара" советнику губернского правления Лаврову, и это назначение оказалось удачным. Комитет вступал в полосу будничной, органической работы. Дел было много. Заседания Исполнительной комиссии Комитета происходили с небольшими перерывами с утра до вечера. Новый губернский комиссар просил указаний. Начальник милиции докладывал о состоянии города. Командующий округом излагал возникшие у него сомнения о способах управления войсками в революционное время. Председатели бесчисленных комиссий сообщали о разрабатываемых у них проектах. 0x08 graphic * Это была мера общего характера, автоматически обновлявшая верхи местной администрации по всей России. В Д. Набоков25 правильно характеризует эту меру как одно из наиболее неудачных действий Временного правительства первого состава (см.: Набоков В. Д. Временное правительство // Архив русской революции, издаваемый И.В. Гессеном26, кн. 1 [Берлин, 1922], с. 27). Наряду с серьезными делами много времени отнимали пустяки. Приходил председатель окружного судя с запросом, чем заменить формулу "по указу его императорского величества". Замените ее чем хотите! Разрешите писать "по указу Временного правительства Го сударства Российского"? Пишите! Приходил соборный протоиерей с запросом, за кого "возглашать" на эктении27. Преосвященный владыка предполагают благословить духо венство возглашать "за державу российскую и благочестивых пра вителей ее"... Возглашайте! Приходили представители родительских комитетов, сетовали на то, что дети занимаются политикой, устраивают митинги. Требовали нашего вмешательства. -- Подождите, молодежь сама успокоится... Вопросов -- больших и малых, серьезных и пустых -- было множество. Но борьбы не было. В Комитете не было разногласий, так как и правые элементы, и большевики шли за меньше-вистско-эсеровским блоком, возглавляемым и Церетели, и А. Гоцем. А вне Комитета не было сил, которые пытались бы противодействовать ему. В частности, совершенно не заметно было в Иркутске монархических элементов. Припоминаю лишь одно исключение. После парада на Тихвинской площади в Комитет явился какой-то юноша, ученик школы прапорщиков, и просил принять и выслушать его. К нему вышел С.Л. Вайнштейн. Юноша заявил в большом возбуждении: -- Я присягал моему государю и от присяги моей не отказыва юсь! Вайнштейн ответил ему: -- В таком случае вам придется отказаться от чести быть офи цером республиканской армии. Юноша, ожидавший совершенно иного, стоял в полном смущении. Вообще контрреволюция не доставляла нам больших тревог. Большое беспокойство внушали запасы спирта, которые могли дать повод для беспорядков и погромов. * * * Попытаюсь восстановить, как относились мы в эти дни к общим политическими вопросам. Прежде всего отмечу, что в нашей информации о петроградских событиях все еще оставались большие пробелы. Так, я лично более или менее отчетливо уяс- нил себе картину Февральской революции, лишь читая воспоминания ее участников, появившиеся в печати в 1920--1921 гг. А в то время, к которому относится мой рассказ, многие пружины событий оставались мне совершенно непонятны, как непонятным оставалось появление на авансцене политической жизни многих персонажей, имена которых как-то странно не соответствовали моменту. Кн. Львов, Керенский, Милюков28 -- это было еще понятно. Но сахарозаводчик-балетоман Терещенко29 на посту революционного министра! Приходилось развести руками и признать, что издалека трудно судить о событиях. Мы не противополагали себя Временному правительству, не стремились контролировать его шаги, не собирались толкать его влево. Но, искренне и лояльно поддерживая правительство, мы с первого дня тяготели к Петроградскому совету рабочих и солдатских депутатов и были убеждены, что наша политика совпадет с его политикой. Борьбу "левых" и "правых" элементов внутри Петроградского совета мы представляли себе довольно смутно, и я затруднился бы определить, какие из этих элементов были нам ближе. Если "левые" выявили себя в принятом 14 марта воззвании "Ко всем народам"30, то мы были, по масштабу Петроградского совета, "левыми". Но если "левизна" уже в первых числах марта требовала подготовки к свержению Временного правительства и такой организации власти, которая бы в наибольшей степени облегчала ее последующее низложение и с самого начала делала ее призрачной и бессильной, если "левизна" определялась той теорией, которую много позже развил в своих "Записках о революции" Н. Суханов31, то мы были "правыми". Как я отмечал уже, для социалистов, руководивших иркутским Комитетом общественных организаций, характерно было государственное настроение, но наше понимание "государственности" не имело ничего общего с тем содержанием, которое вскоре стали вкладывать в это понятие либеральные и реакционные круги. Для нас, насколько я могу воскресить в памяти господствовавшие в нашем кругу настроения, не было противоположности между "государственным" и "революционным" подходом к тому или иному вопросу. Наоборот, обе точки зрения представлялись неотделимыми одна от другой. Утверждение, укрепление государственности при одновременном наполнении ее новым революционным содержанием -- в этом в