Хорхе Луис Борхес. 25 августа 1983 года
Пер. В.Кулагиной-Ярцевой
Часы на маленькой станции показывали одиннадцать вчерашней ночи. Я
направился к гостинице. Как бывало не раз, я ощущал здесь умиротворение и
покой, чувства, которые испытываешь, оказавшись в давно знакомых местах.
Широкие ворота были распахнуты, усадьба утонула в сумерках. Я вошел в
холл, где туманные зеркала зыбко отражали цветы и детали интерьера.
Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул регистрационную книгу. Я
взял ручку, обмакнул перо в бронзовую чернильницу и, склонившись над
раскрытыми страницами, столкнулся с первой из множества неожиданностей,
которые подстерегали меня этой ночью. Мое имя, Хорхе Луис Борхес, было
начертано в книге, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин сказал мне:
- Мне казалось, вы уже поднялись... - но присмотревшись внимательнее,
извинился: - Простите, сеньор. Тот, другой, очень на вас похож, но вы
моложе.
- Какой у него номер? - спросил я.
- Он попросил девятнадцатый, - был ответ. Этого я и боялся.
Я бросил ручку на конторку и бегом поднялся по ступенькам.
Девятнадцатый номер находился на втором этаже, с окнами на внутренний
дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный балюстрадой; где, как помнилось
мне, стояла пляжная скамейка. Это была самая большая комната в гостинице.
Я толкнул дверь, она поддалась. Под потолком горела люстра. В ее
безжалостном свете я узнал себя. На узкой железной кровати лежал я,
постаревший и обрюзгший, и разглядывал лепнину на потолке. Я услышал
голос. Не совсем мой - без обертонов, неприятный, похожий на магнитофонную
запись.
- Удивительно, - сказал он, - нас двое и мы одно. Впрочем, во сне
ничто не способно вызвать удивление. Я робко спросил:
- Значит, все это сон?
- Причем последний сон. - Жестом он показал на пустой пузырек,
стоявший на мраморной крышке ночного столика. - Тебе придется, наверное,
увидеть множество снов, прежде чем доберешься до этой ночи. Какое сегодня
число по твоему календарю?
- Точно не знаю, - ошеломленно ответил я. - Но вчера мне исполнился
шестьдесят один год.
- Когда бессонница приведет тебя к этой ночи, тебе исполнится
восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа 1983 года.
- Как долго ждать... - прошептал я.
- А мне не осталось почти ничего, - сказал он резко. - Смерть может
наступить в любой момент, и я затеряюсь в неведомом, где ждут иные сны.
Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и Стивенсоном.
Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а не призывом
к беседе. Я был человеком, лежащим на кровати, и понимал его. Чтобы стать
Шекспиром и написать незабываемые строки, недостаточно одних трагических
моментов. Чтобы отвлечь его, я сказал:
- Я знал, что с тобой это случится. Как раз здесь, много лет назад, в
одной из комнат первого этажа мы набросали черновик истории подобного
самоубийства.
- Да, - подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в воспоминания.
- Но я не вижу связи. В том наброске я брал билет до Адроге и в гостинице
"Лае Делисьяс" поднимался в девятнадцатый номер, самый дальний. И там
кончал счеты с жизнью.
- Поэтому я здесь, - сказал я.
- Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в доме на улице
Манну. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала матери.
- В комнате, которая принадлежала матери, - повторил я, не стараясь
понять. - Я вижу тебя во сне в девятнадцатом номере, расположенном над
внутренним двориком.
- Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не знаю, снюсь ли я
тебе. Гостиницу в Адроге давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать лет
назад.
- Это я вижу сон, - произнес я с вызовом.
- Ты не представляешь, как это важно выяснить - один ли человек видит
сон или двое снятся друг другу.
- Я - Борхес, который увидел твое имя в книге постояльцев и поднялся
сюда.
- Борхес - я, и я убил себя на улице Манну. Помолчав, тот, другой,
добавил:
- Давай проверим. Что было самое ужасное в нашей жизни?
Я склонился к нему, и мы начали говорить одновременно. Я знал, что мы
оба лжем.
Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что его улыбка
- отражение моей.
- Мы лжем, - заметил он, - потому что чувствуем себя двумя разными
людьми, а не одним. На самом деле мы - и один человек, и двое.
Мне наскучила беседа, и я откровенно сознался в этом. И добавил:
- Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о тех годах, которые
предстоит прожить мне?
- Что же сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя будут продолжать
сыпаться беды, к чему ты уже привык. Ты останешься один в доме. Будешь
перебирать книги без букв и касаться барельефа с профилем Сведенборга и
деревянного блюдца, на котором лежит орден Креста. Слепота - это не тьма,
это род одиночества. Ты вновь окажешься в Исландии.
- В Исландии! В Исландии среди морей!
- В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все прочие
имена, недолговечно.
- Я никогда не был в Риме.
- Еще многое случится. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.
- На смерть... - не окончил я фразы, боясь назвать имя.
- Она переживет тебя.
Мы помолчали. Он продолжал.
- Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в 1979 ты
поймешь, что твое так называемое произведение - не что иное, как ряд
набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного заблуждения
- написать Великую Книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом" Гете,
"Саламбо", "Улиссом". Я написал невероятно много.
- И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
- Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом тягостном смысле
слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц, затем появлялись
лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение, полагавшее
себя реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются в крови, Хуан
Муранья, неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей
мертвецов, занятия староанглийским по Венерам.
- Эта кунсткамера мне знакома, - заметил я с улыбкой.
- Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов, долгие
перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные симметрии,
что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.
- Ты опубликовал книгу?
- Меня посещала мелодраматическая мысль - уничтожить ее, возможно,
предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу
сочли бездарным подражанием, а автора обвинили в том, что он лишь
пародирует известного писателя.
- Ничего удивительного, - вставил я. - Каждый писатель кончает тем,
что превращается в собственного бесталанного ученика.
- Эта книга в числе прочего, и привела меня сюда. А прочее -
старческие немощи, убежденность, что отмеренный тебе срок прожит...
- Я не стану писать эту книгу, - заверил я.
- Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти лишь как воспоминание о
сне. Меня раздражал его менторский тон, без сомнения, тот самый, каким я
говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто
пользуется безнаказанностью, которую ему дает близость смерти. Чтобы
отплатить ему, я спросил:
- Ты так уверен, что умираешь?
- Да, - ответил он. - Я чувствую облегчение и умиротворение, каких
никогда не испытывал. Нет слов, чтобы передать тебе мои ощущения. Можно
описывать только разделенный опыт. Отчего тебя так задевают мои слова?
- Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое лицо -
карикатура моего, отвратителен твой голос, жалкое подражание моему,
отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.
- Мне тоже, - ответил тот. - Поэтому я решил покончить с собой.
В саду коротко пропела птица.
- Последняя, - сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился,
опасаясь, что мы сольемся в единое целое. Он сказал:
- Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы открыта. Я
всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две
назад я читал в Да Плата лекцию о шестой книге "Энеиды". Вдруг, произнося
вслух гекзаметры, я понял, что мне надобно сделать. Я принял решение. С
этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты
совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв
об этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах
и двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и
станешь моим сном.
- Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
- Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других снов.
Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Но
произойдет это не завтра, а через много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я
умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над подушкой, но на кровати
уже никого не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни
мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй,
ни беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке
Адроге. Там меня ожидали другие сны.
Last-modified: Fri, 25 Jul 1997 09:06:14 GMT