прогорклым яковым маслом, а я редко видел европейца, который был бы в состоянии проглотить много этого напитка. Один Ламбер показал себя героем, -- а может быть, просто у него "тибетский желудок"? Если остальные отпивали немного и глотали через силу, стараясь не обидеть хозяев, то Ламбер не только выпил все до дна, но принялся затем за чашки своих товарищей. Весь день они потом ждали, когда он заболеет, однако ожидания не оправдались. -- Quel espece d'homme!31 -- бормотали друзья Ламбера с восхищением и благодарностью. Около монастыря мы находились уже на высоте 3700 метров, но настоящие горы начинались дальше. Мы шли по тому же пути, что Тильман и Хаустон и экспедиция Шиптона в 1951 году: на восток от Дудх Коси, вверх по крутым ущельям между красивыми пиками Тавече и Ама Даблам к леднику Кхумбу, спускающемуся с высоких перевалов юго-западнее Эвереста. Все это время мы видели только часть Эвереста. Гора почти целиком закрыта своим южным соседом -- Лхоцзе и западным -- Нупцзе; из-за них выглядывает лишь самая вершина -- белое пятно на фоне холодного голубого неба. Нижняя кромка ледника отвечала примерно самому высокому месту, на которое я забирался мальчишкой, когда пас яков. На противоположной стороне горы я, конечно, побывал гораздо выше, зато теперь мне предстояло идти по совершенно новым для меня местам. Как-то вечером в лагере царило страшное возбуждение: ученые-швейцарцы вернулись из очередного похода и сообщили, "что обнаружили загадочные следы. На следующий день кое-кто из нас решил сходить на то место -- полоска мягкого снега у ледника, на высоте примерно 4900 метров. И действительно, на снегу виднелись следы, следы йети, точь-в-точь такие, какие попались мне на леднике Зему около Канченджанги в 1946 году. Следы были ясные и отчетливые, и даже швейцарцы, хотя и расстроились, подобно всем белым, увидев то, чего не могли объяснить, признали, что никогда еще не видели таких следов. Ученые тщательно замерили их, получилось двадцать девять сантиметров в длину и двенадцать сантиметров в ширину при длине шага в пятьдесят сантиметров. Следы тянулись в один ряд, без начала и конца. Сколько ученые ни искали, им не удалось обнаружить ни самого йети, ни других следов. Я хотел бы быть в состоянии рассказать больше. Я хотел бы сам знать больше. Но я не знаю. 22 апреля мы разбили базовый лагерь на леднике Кхумбу на высоте 5000 метров. Оттуда большинство местных шерпов вернулись в Намче, но человек тридцать -- сверх десяти, участвующих в восхождении, -- швейцарцы просили остаться, чтобы помочь перенести дрова и продовольствие до следующего лагеря. Прямо перед собой мы видели теперь, как ледник упирается в высокую стену изо льда и снега. А в верхней части стены находился перевал Лхо Ла, который отделял нас от Тибета и с которого я в 1938 году смотрел на эту сторону горы. Но сейчас мы глядели не на Лхо Ла. Мы глядели направо, на запад: там, по узкому проходу между Эверестом и Нупцзе, спускалось к леднику нагромождение ледяных обломков -- ледопад. Именно на этот ледопад смотрели в свое время, покачивая головами, Тильман и Хаустон; здесь потерпел неудачу Шип-тон со своими людьми, и здесь предстояло сделать попытку нам, притом успешную попытку, если мы хотели выйти в Западный цирк и дальше по направлению к вершине. На леднике погода временами портилась, но ненадолго, и мы продвигались хорошо. Выступив с базы вверх, мы разбили у ледопада лагерь 1, после чего швейцарцы стали искать проход дальше. Они разделились для этой цели на два отряда; в один вошли Диттерт, Ламбер, Обер и Шевалье, в другой -- Рох, Флори, Аснер и Гофштеттер. Альпинисты чередовались на тяжелой работе по прокладке маршрута, вырубке ступеней и навешиванию перильных веревок. Висс-Дюнан, старший по возрасту среди всех остальных, возглавлял работы в базовом и первом лагерях; штурмовой группой руководил Диттерт. На этой стадии я, как сирдар, наблюдал за заброской грузов по мере разбивки лагерей; шерпы ходили вверх-вниз, вверх-вниз бесперебойно, точно соблюдая график. Ледопад оказался очень серьезным препятствием. Словно мы прокладывали путь в белых джунглях. К тому же здесь было опасно; повсюду нас подстерегали то ледяные башни, готовые в любой момент обрушиться вниз, то скрытые под снегом глубокие расселины. Те шерпы, которые ходили с Шиптоном годом раньше, совершенно не узнавали дорогу, а может быть, и узнавать было нечего, потому что ледопад находится в постоянном движении. Швейцарцы силились нащупать проход. Везде их останавливали непреодолимые ледовые стены и расселины. Тогда они поворачивали и искали новый путь, вырубали ступени, закрепляли веревки, а мы, шерпы, шли за ними с ношами. В укрытом месте на полпути вверх по ледопаду мы разбили лагерь 2. Оттуда начинался еще более трудный участок. Но мы продолжали пробиваться вверх. Несчастных случаев не было, и наконец мы стали выходить на уровень Западного цирка. -- Уже немного осталось, -- твердили швейцарцы обнадеживающе. А Ламбер, который не только видом напоминал медведя, но и работал за десятерых, оборачивался и восклицал с улыбкой: -- Са va bien! (Все в порядке!) Но вот, почти у самого верха, мы встретились с тем, чего все время с беспокойством ожидали, -- большая трещина, которая остановила отряд Шиптона год назад. Действительно, устрашающее зрелище -- широкая, не перепрыгнуть, глубокая, дна не видать, и тянется через - весь ледопад от склона Эвереста да склона Нупцзе. Что оставалось делать? Что можно было сделать? Швейцарцы ходили взад и вперед по краю, изучая каждый метр. Несколько часов они ломали головы над тем, как перебраться на ту сторону, но так и не придумали ничего. Было уже поздно, и пришлось возвращаться в лагерь 2. На следующий день вышли снова. После долгих поисков им пришла в голову мысль одолеть трещину "маятником". Аспер, самый молодой, вызвался попробовать. Однако он потерпел неудачу. Повиснув на веревке, которая была закреплена верхним концом на краю трещины, он мог раскачаться и достигнуть противоположной стороны, но не мог зацепиться за гладкий лед ни руками, ни ледорубом и каждый раз, возвращаясь обратно, сильно ударялся о ближний край. "Маятник" не оправдал себя, но швейцарцы продолжали поиски; если бы они остановились там же, где Шиптон, это означало бы крушение всех надежд и ожиданий. И они нашли наконец путь. В одном месте внизу, на глубине примерно двадцати метров, торчал выступ вроде полки или платформы. Похоже было, что по этому выступу можно пройти к противоположной стенке, которая выглядела здесь не такой крутой. Снова выбор пал на Аспера. Товарищи осторожно спустили его вниз, ему удалось пройти по выступу, вскарабкаться вверх и выбраться на ту сторону! Напряженная работа на такой высоте оказалась настолько утомительной, что он несколько минут лежал без движения, собираясь с силами и восстанавливая дыхание. Но вот Аспер в полном порядке, а значит, и все в порядке! Коль скоро по ту сторону трещины есть хоть один человек, она уже не представляет собой серьезного препятствия. Сначала закрепили веревку, с которой перебрался Аспер, перебросили еще несколько концов, соорудили целый веревочный мост, и вскоре казавшаяся непреодолимой трещина могла быть без труда преодолена даже носильщиками. Это была большая победа. Мы испытывали такую радость, словно уже ступили на вершину Эвереста. Ведь мы пробились дальше, чем кто-либо до нас, первыми изо всех людей вышли к Западному цирку. "Ага, Ангтаркай, -- подумал я. -- С тебя двадцать рупий!" Увы, я до сих пор не получил их. Швейцарцы поднялись еще выше и разбили лагерь 3, за ними пришли носильщики. Всего из базы к цирку надо было перенести две с половиной тонны груза. Если считать по двадцать килограммов на ношу -- больше на этой высоте не унесешь, -- то это означало сто двадцать пять переходов. Теперь пришел мой черед стать "блохой". Я без конца ходил вверх-вниз, вверх-вниз, следя за тем, чтобы соблюдались маршрут и график. Правда, большую помощь оказывали другие шерпы-ветераны, и среди них Сарки, Аджиба и мой старый друг Дава Тхондуп. Впрочем, даже самые молодые и неопытные парни делали все, что от них требовалось. Чтобы дать представление о том, насколько все это было сложно, приведу несколько строк из записей Диттерта: {"1 мая.} Двенадцать шерпов поднимаются в лагерь 2. Из них шестеро ночуют там вместе с Аила и Пасангом, которые пришли в лагерь раньше. Таким образом, сегодня вечером в лагере 2 восемь шерпов. Остальные шестеро возвращаются в лагерь 1, где сегодня отдыхают Сарки и Аджиба. {2 мая.} Шесть шерпов поднимаются в лагерь 2, Сарки и Аджиба ведут ночевавших там в лагерь 3. {3 мая.} Еще четверо шерпов идут в лагерь 2. Еще десять шерпов выходят из лагеря 2 в лагерь 3". И так день за днем. Мы находились теперь на высоте 6000 метров, и некоторые из швейцарцев стали уже ощущать разреженность воздуха, особенно Аспер и Рох, которым пришлось немало потрудиться при форсировании трещины. Помню, как-то вечером восходители сидели и обсуждали этот вопрос и кто-то сказал, что особенно волноваться тут нечего: мол, все чувствуют себя плохо, пока не акклиматизируются, даже шерпы. -- За исключением вот этого, -- возразил ему товарищ, указывая на меня. -- Еще бы! У него трое легких. -- Чем выше, тем он только лучше чувствует себя. Они рассмеялись, и я рассмеялся тоже. Хотя, как это ни странно, во всяком случае, последнее из сказанного ими было правдой. Со мной в горах всегда так: чем дальше, тем быстрее я иду, словно ноги, легкие, сердце -- все работает лучше. Чем это объясняется, не знаю, но так оно и есть. И я думаю, в этом заключается причина моих успехов, именно это придавало мне не только силу, но и волю идти дальше, благодаря этому моя высокогорная жизнь -- не только труд и усилия, но также и любовь. Глядя в этот вечер на морозное сумеречное небо, я ощущал внутри себя волну сил, тепла и счастья. И я подумал: "Да, я чувствую себя хорошо. И все идет хорошо..." Я глянул на Ламбера. -- Зa va bien, -- сказал я, улыбаясь. Может быть, в этот раз мы наконец-то будем идти и идти до самого осуществления мечты... Мы проникли в Западный цирк, где не бывал до нас ни один человек, ни одно живое существо, кроме, возможно, залетной птицы. Глубокая, заполненная снегом долина около семи километров длиной и трех шириной; налево Эверест, направо Нупцзе, впереди белая стена Лхоцзе. Подойдя совсем вплотную к горе, видишь ее не всю. Так было и с Эверестом -- его верхняя часть терялась в вышине над нами. Но мы знали, каким путем идти, потому что путь был только один: вверх через весь цирк до подножия Лхоцзе, затем по крутому снежному склону с левой стороны Лхоцзе до большого седла между двумя вершинами -- Южного седла. Потом... Но дальше мы даже не решались думать. Сначала надо было добраться до седла. Три недели мы жили и работали в Западном цирке. Впрочем, швейцарцы называли его иначе и лучше -- долина Безмолвия. Конечно, временами здесь завывал ветер. Иногда раздавались мощные раскаты -- где-то в горах срывалась лавина. Однако чаще царила великая снежная тишина, нарушаемая только нашими голосами и дыханием, скрипом ботинок и вьючных ремней. Мы разбили лагерь 4, нашу передовую базу, примерно посередине цирка, затем лагерь 5 у подножия Лхоцзе. Порой поднималась буря, и нам приходилось отсиживаться в палатках; но в целом мы продвигались по графику, и это было чрезвычайно важно. Подобно всем весенним экспедициям на Эверест, мы шли вперегонки с муссоном. Нам надо было успеть не только подняться, но и спуститься с вершины прежде, чем он разразится. Лагерь 5 располагался на высоте примерно 6900 метров, Южное седло еще на девятьсот с лишним метров выше. Путь, который мы выбрали, чтобы выйти к седлу, начинался от верхней части цирка, следовал по глубокому кулуару во льду и проходил затем вдоль огромного скального ребра, которое швейцарцы назвали Йperon des Genevois, или Контрфорс женевцев. Как и на ледопаде, требовались тщательная разведка, повторные попытки, бесконечное вырубание ступеней и навешивание веревок; в этой работе участвовали и шерпы и швейцарцы. Я работал в это время главным образом вместе с Ламбером. Не потому, чтобы кто-нибудь приказал, -- просто так получилось. И я был очень доволен, потому что мы ладили хорошо и составляли сильную двойку. К началу последней недели мая все приготовления были завершены. На полпути к седлу устроили склад, а кое-кто из альпинистов прошел еще выше, почти до вершины Контрфорса женевцев. Теперь мы были готовы к штурму Южного седла. В состав отряда, подобранного для этого штурма, -- а также в случае удачи для первой попытки взять вершину -- входили Ламбер, Обер, Флори и я; с нами шли Пасанг Пхутар, Пху Тарке, Да Намгьял, Аджиба, Мингма Дордже и Анг Норбу. Мне приходилось выполнять двойную работу. Я оставался по-прежнему сирдаром шерпов и отвечал за заброску грузов, но теперь был еще и членом штурмовой группы, "действительным членом" экспедиции. Впервые я удостоился такой большой чести. Я поклялся себе, что буду достоин ее. Первый выход состоялся 24 мая, однако погода заставила нас повернуть обратно. На следующий день -- новая попытка, на этот раз более удачная. Мы шли по заранее вырубленным ступеням, и ноша была не слишком велика; сначала мы продвигались довольно быстро. Однако через час случилась первая беда: у Аджиба внезапно поднялась температура, и он вынужден был повернуть обратно. К счастью, мы ушли еще не очень далеко, и он мог возвращаться один; остальные поделили его груз и продолжали восхождение. К полудню мы вышли к нашему складу, где пополнили ношу поднятыми туда заранее палатками, продовольствием, топливом и кислородными баллонами. Кислород пока только несли, не пользуясь им. Наших запасов хватало только на то, чтобы пользоваться кислородом у самой вершины, где без него -- кто знает! -- могло оказаться вообще невозможно жить. Мы шли еще четыре часа, всего восемь с тех пор, как покинули цирк. Мы сравнялись с вершиной Нупцзе, 7827 метров, поднялись довольно высоко по Контрфорсу женевцев, и до седла оставалось немного. Однако солнце спускалось все ниже, и заметно похолодало. А тут еще Анг Норбу и Мингма Дордже остановились," сложили свои ноши и сказали, что пойдут вниз, потому что выдохлись и боятся обморозиться. Я стал было спорить, но швейцарцы возразили: -- Не надо, они сделали что могли. Пусть идут. И они были правы. Когда человек выложил все свои силы, притом в такой обстановке, в какой мы находились, он сам лучший судья своим действиям; вынуждать его поступать иначе -- значит рисковать причинить ему вред, а то и совсем погубить человека. Итак, Анг Норбу и Мингма Дордже повернули обратно. Снова оставшиеся поделили дополнительную ношу, однако все унести не смогли, большая часть осталась до другого раза. Вдруг что-то хлестнуло меня по лицу. Это был спальный мешок Обера; каким-то образом он отцепился, ветер подхватил его и унес, словно большую птицу. Мы прошли еще один час, потом еще, но тут начало темнеть, и, хотя оставалось совсем немного, мы поняли, что сегодня нам до Южного седла не добраться. Остановились, отрыли площадку на крутом ледяном склоне и поставили две палатки. Трое швейцарцев забрались в одну; Пасанг Пхутар, Пху Тарке, Да Намгьял и я -- в другую. Ветер крепчал, порой казалось, что нас снесет. Но мы держались, и мне удалось даже после повторных попыток сварить немного супа. Затем мы решили поспать, однако было слишком холодно. В маленьких палатках мы лежали чуть ли не друг на друге, стараясь согреться; ночь казалась бесконечной. Наконец настало утро, неся с собой хорошую погоду. Мы посмотрели вверх -- седло совсем близко. Сегодня мы будем там! С бивака выступили вчетвером: Ламбер, Обер, Флори и я. Пху Тарке и Да Намгьял пошли обратно за оставленным грузом, Пасанг остался их ждать. Наша четверка шла все вверх и вверх, но на этот раз восхождение затянулось не слишком долго, и около десяти часов настало великое мгновение. Лед и камень под нами выровнялись, мы достигли вершины Контрфорса женевцев. А впереди лежало наконец Южное седло. Вернее, даже не впереди, а под нами, потому что контрфорс возвышается над седлом со стороны Лхоцзе метров на полтораста, и нам теперь предстояло спускаться. Сам я не дошел до седла: швейцарцы двинулись дальше, захватив мою ношу, а я вернулся тем же путем, чтобы встретить остальных трех шерпов и помочь им нести. Я надеялся встретить их поднимающимися вверх, однако просчитался, пришлось идти до самого бивака. Пху Тарке и Да Намгьял были там, поднялись, как было условлено, со своим грузом, но дальше не пошли, а Пасанг Пхутар, остававшийся на биваке все время, лежал и стонал в палатке. -- Я заболел, -- сказал он мне. -- Заболел и умираю. -- Ничего подобного, -- ответил я. -- Ты поправишься. Ты встанешь сейчас и понесешь груз на Южное седло. Он сказал, что не может. Я ответил, что он должен. Мы спорили, я выругал его, потом поколотил, чтобы он убедился, что еще не умер. На этот раз дело обстояло совсем иначе, чем когда те двое решили вернуться. Если не доставить грузы на седло, альпинисты там погибнут. А если я оставлю Пасанга лежать в палатке, он умрет и в самом деле, а не только в своем воображении. Он был действительно болен, выбился из сил и чувствовал себя скверно. Но идти он еще мог. И должен был. -- Пошли! Пошли, Жокей! -- подгонял я его. (Мы звали его Жокеем потому, что он был маленького роста и нередко участвовал в скачках в Дарджилинге.) В конце концов мне удалось поднять его на ноги и вытащить из палатки. Мы взвалили ноши на спины и пошли. Мы лезли, карабкались, спотыкались и добрались наконец все четверо до макушки Контрфорса женевцев, а оттуда вниз на седло. Теперь мы наконец-то имели все необходимое и могли начинать штурм вершины. Много диких и пустынных мест видал я на своем веку, но ничего подобного Южному седлу. Оно лежит на высоте 7879 метров между Эверестом и Лхоцзе и совершенно лишено мягкого снегового покрова -- голая, смерзшаяся площадка изо льда и камня, над которой не переставая проносится ветер. Мы были почти на наибольшей высоте, когда-либо достигнутой в горах человеком, а над нами возвышалась еще громадной горой вершина Эвереста. Самый удобный путь шел, как нам казалось, вверх по снежному склону, затем по гребню, но как пойдет восхождение, мы не могли знать, пока не окажемся там. Мы даже не видели главной вершины, она укрылась за несколько более низкой Южной вершиной. Настала ночь. Над седлом завывал ветер. Мы с Ламбером делили палатку на двоих и всячески старались согреться. Правда, эта ночь не была такой тяжелой, как предыдущая, но все же нам пришлось нелегко. Утром стало ясно, что остальные шерпы не в состоянии продолжать подъем. Жокей все собирался умирать, причем было видно, что он по-настоящему болен; остальные чувствовали себя немногим лучше. Швейцарцы понимали, что для штурма вершины необходимо разбить еще один лагерь, 7, на гребне над нами, и предложили Пху Тарке и Да Намгьялу специальное вознаграждение, если они попытаются перенести снаряжение. Однако оба отказались. Они не только выбились из сил, но и пали духом; не только не хотели идти выше, но умоляли и меня не делать этого. Однако я стоял на своем не менее решительно, чем они, и в конце концов было найдено единственно возможное решение. Мы подняли Жокея на ноги и крепко привязали его к Пху Тарке и Да Намгьялу, после чего они втроем двинулись вниз, а мы четверо стали готовиться к дальнейшему восхождению. Без помощи ушедших мы могли нести лишь небольшую часть необходимого для лагеря 7 имущества, и надежды на успех заметно сократились. Однако делать было нечего. И вот мы вышли в путь двумя связками -- Обер с Флори, Ламбер со мной. Мы карабкались час за часом -- от седла вверх по крутому снежному склону к подножию юго-восточного гребня, затем по самому гребню. Погода стояла ясная, гора защищала нас от западного ветра, тем не менее мы шли очень медленно -- из-за высоты и трудностей, связанных с поиском надежного пути. У нас была с собой только одна палатка, которую нес я, и на один день продовольствия; сверх того каждый нес по небольшому кислородному баллону. Впервые в горах я пользовался кислородом, однако он помогал нам мало. Аппараты действовали, только когда мы отдыхали или останавливались, а на ходу, когда кислород был нам нужнее всего, они отказывали. И все-таки мы продолжали восхождение. Достигли высоты 8200 метров, пошли еще дальше. "Мой личный рекорд побит, -- подумал я. -- Мы выше, чем в 1938 году по ту сторону горы в лагере б". Однако до вершины оставалось еще свыше шестисот метров. На высоте 8405 метров мы остановились. Дальше идти в этот день не могли. Как я уже говорил, мы несли очень небольшой груз. Вероятно, швейцарцы собирались в этот день произвести только разведку, оставить возможно выше палатку и немного продовольствия, спуститься обратно и вернуться наверх уже после того, как подойдут еще носильщики. Но погода стояла на редкость хорошая. Мы с Ламбером сохранили некоторый запас сил. Я увидел небольшую, почти ровную площадку, на которой можно было поставить палатку, показал на нее и сказал: -- Следовало бы переночевать здесь сегодня. Ламбер улыбнулся -- он явно думал то же, что и я. Обер и Флори догнали нас, они переговорили втроем с Ламбером, и было решено, что первые двое уйдут вниз, а мы останемся. Утром, если погода удержится, попробуем взять вершину. Обер и Флори сложили свои ноши. "Берегите себя", -- сказали они со слезами на глазах. Они были в хорошей форме, как и мы с Ламбером, и могли тоже остаться с такой же надеждой на успех, как мы. Но у нас была только одна палатка и очень мало продовольствия, и они без единого слова принесли жертву. Так принято в горах. Обер и Флори ушли. Вот они превратились в маленькие точки, вот исчезли совсем. Мы поставили палаточку, спотыкаясь и задыхаясь от напряжения, однако, закончив работу, сразу же почувствовали себя хорошо. Погода стояла такая ясная, что мы даже посидели немного снаружи в угасающем свете солнца. Не зная языка друг друга, мы не очень-то могли беседовать. Впрочем, мы и не ощущали особенной потребности говорить. Я указал рукой кверху и произнес по-английски: -- Завтра -- вы и я. Ламбер улыбнулся и ответил: -- Зa va bien! Стемнело, стало холоднее, и мы забрались в палатку. Примуса у нас не было, но мы и не хотели есть. Ограничились небольшой порцией сыра, который запили несколькими глотками снеговой воды. Спальных мешков мы тоже не имели; лежали вплотную один к другому, хлопая и растирая друг друга, чтобы поддерживать кровообращение. Думаю, что мне от этого было больше пользы, чем Ламберу, потому что я среднего роста, а он такой длинный и огромный, что я мог согревать его только по частям. И все же он заботился не о себе, а обо мне; особенно он боялся, что я отморожу ноги. -- Мне что, -- говорил Ламбер, -- у меня пальцев нет. Но ты свои ноги береги! О сне не могло быть и речи. Да мы и не хотели спать. Лежа неподвижно без спальных мешков, мы, наверное, замерзли бы насмерть. Поэтому мы возились и растирались, растирались и возились, а время шло бесконечно медленно... Наконец в палатку проник серый рассвет. Окоченевшие, промерзшие насквозь, мы выбрались наружу и осмотрелись. Увиденное нас не обрадовало -- погода ухудшилась. Она не испортилась безнадежно, бури не было, но небо на юге и западе затянули тучи, усилившийся ветер хлестал по лицу ледяными кристалликами. Раздумье длилось недолго, и, как всегда, нам не нужны были слова. Ламбер показал большим пальцем в сторону гребня, я улыбнулся и кивнул. Мы слишком далеко зашли, чтобы сдаваться. Надо сделать попытку. Казалось, ушел не один час на то, чтобы надеть кошки окоченевшими руками. В конце концов мы двинулись в путь. Выше, выше, очень медленно, почти ползком, три шага -- отдых, два шага -- отдых, один шаг -- отдых. Мы несли с собою три кислородных баллона, но они по-прежнему не действовали в движении, и кончилось тем, что мы бросили их, чтобы облегчить ношу. Примерно через каждые двадцать метров мы менялись местами, чередуясь в тяжелой работе по прокладыванию пути. К тому же, пока задний .выходил вперед, передний мог постоять спокойно и передохнуть. Прошел час, второй, третий. В общем лезть было не так уж трудно, но приходилось соблюдать крайнюю осторожность: с одной стороны гребня открывалась бездонная пропасть, с другой -- тянулся нависший над пустотой снежный карниз. Местами подъем становился круче, приходилось вырубать ступени. Здесь особенно ловко поднимался Ламбер. Со своими укороченными ступнями, без пальцев, он умещался на самом ничтожном выступе, словно козел. Еще один час прошел. Он показался нам долгим, как день или даже неделя. Погода все ухудшалась, то и дело налетал туман с вьюгой. Даже мое "третье легкое" начинало отказывать. Горло пересохло, болело от жажды; временами утомление брало верх, и мы ползли по снегу на четвереньках. Один раз Ламбер обернулся и сказал что-то, но я не понял его. Немного погодя он снова заговорил; я увидел, как он улыбается сквозь толстый защитный слой глетчерной мази, и понял. -- Зa va bien! -- говорил Ламбер. -- Зa va bien! -- ответил я. Но это была неправда. Дело не шло хорошо, и мы оба знали это. Однако так уж повелось у нас. Если все идет хорошо -- "Зa va bien", если же нет, то все равно "Зa va bien". В такие моменты человек думает о многом. Я думал о Дарджилинге, о доме, об Анг Ламу и девочках. Я думал о Диттерте, который поднимался снизу со вторым штурмовым отрядом, о том, что если нам не удастся взять вершину, то, может быть, они сделают это. Я думал: "Нет, мы сами дойдем до вершины, это в наших силах! Но сможем ли мы потом вернуться обратно?" Вспомнились Ирвин и Мэллори, как они исчезли навсегда по ту сторону горы примерно на этой же высоте. Потом я перестал думать. Мозг словно окаменел, Я превратился в машину, шел и останавливался, шел и останавливался, шел и останавливался... Вот мы опять остановились. Ламбер стоял неподвижно, пригнувшись в сторону ветра, и я знал, что он обдумывает наше положение. Я попытался думать и сам, но это было даже еще труднее, чем дышать. Я посмотрел вниз. На сколько мы поднялись? Метров на двести по вертикали, подсчитал позднее Ламбер, и потратили на это пять часов. Я посмотрел вверх. Вот Южная вершина в ста пятидесяти метрах над нами. Это еще не вершина, а только Южная вершина. А за ней... Я верю в бога. Я верю, что иногда, когда человеку приходится особенно трудно, бог подсказывает, как поступать, и он подсказал это Ламберу и мне. Мы могли бы идти дальше. Возможно, смогли бы даже дойти до вершины. Но спуститься уже не смогли бы. Продолжать значило погибнуть. И мы не стали продолжать -- остановились и повернули обратно... Мы достигли высоты около 8600 метров, побывали ближе всех к вершине Эвереста, поднялись на рекордную высоту. Но этого оказалось мало. Мы отдали все силы -- и этого тоже оказалось мало. Мы молча повернули. Молча пошли вниз. Вниз по длинному гребню, мимо верхнего лагеря, снова вдоль гребня, вниз по снежному склону. Медленно-медленно. Вниз, вниз, вниз. Таков был предел, достигнутый Ламбером и мной. На следующий день мы спустились вместе с Обером и Флори с седла к Западному цирку, а нам на смену поднялась попытать счастье вторая группа -- четверо швейцарцев и пятеро шерпов. Поначалу у них дело шло лучше, чем у нас, они преодолели расстояние от цирка до седла за один день, но дальше везение кончилось. Весь отряд заболел горной болезнью. Ветер усиливался, мороз крепчал, и через трое суток они вернулись, так и не дождавшись возможности совершить попытку штурма. Что ж, мы не пожалели сил. И я приобрел хорошего друга. НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ОСЕНЬЮ) -- Но ведь сейчас осень, -- сказала Анг Ламу. -- Да, осень. -- Ты еще никогда не ходил в горы в это время года. -- Никогда. -- Так зачем же это понадобилось тебе теперь? -- Затем, что нам надо попытаться снова, -- ответил я. -- Мы должны испробовать все. Много лет говорилось о том, чтобы отправиться на Эверест осенью. Зимой, понятно, о восхождении не могло быть и речи. Летом наступал период муссонов, с бурями и лавинами. Зато осенью восхождение представлялось возможным, и некоторые считали, что в это время года погода может оказаться даже лучше, чем весной. Однако до швейцарцев в 1952 году никто не сделал практической попытки. Швейцарцы не могли ждать до следующей весны по той простой причине, что на 1953 год непальское правительство обещало Эверест англичанам. Если швейцарцы думали сделать еще попытку, надо было делать ее в этом же, 1952 году, когда они одни имели разрешение. Вернувшись летом на родину, они обсудили вопрос и приняли решение: повторная попытка состоится... Только двое участников весенней экспедиции смогли приехать во второй раз: Габриель Шевалье, возглавивший новый отряд, и Раймон Ламбер, -- его, мне кажется, не удалось бы удержать, даже если бы его связали и сели на него верхом. С ними приехали четверо новых спутников: Артур Шпехель, Густав Гросс, Эрнест Рейсе и Жан Бузио, а также фотограф-альпинист Норман Диренфурт, сын знаменитого швейцарского исследователя Гималаев32, принявший американское гражданство. Пригласили и меня, не только в качестве сирдара, но и в качестве полноправного члена экспедиции, и я с гордостью принял почетное приглашение. Как и в прошлый раз, я составил шерпский отряд в Дарджилинге, причем в него вошли многие участники весеннего похода. В начале сентября мы опять были в Катманду. По числу участников экспедиция несколько уступала предыдущей, но зато снаряжения стало больше. Весной некоторых припасов оказалось в обрез, и швейцарцы решили на этот раз запастись поосновательнее, тем более что осенью обычно холоднее. В результате наш караван насчитывал около четырехсот человек -- швейцарцев, шерпов и непальцев-носильщиков; и если я раньше сравнивал одну экспедицию с военным отрядом, то теперь можно было говорить о целой армии. Я не помню, чтобы хоть одна экспедиция выступила в поход совсем без осложнений и затруднений. На этот раз речь идет о Диренфурте. Из-за своего американского паспорта он никак не мог получить непальскую визу и в ожидании ее все еще сидел в Индии. Мы оставили шерпа Анг Дава дожидаться его в Катманду в течение двух недель и доставить к нам, если все наладится. Всю вторую половину сентября мы шагали вверх-вниз по горам Непала. Муссон начался в этом году с опозданием, а потому задержался дольше; большую часть времени стояла отвратительная погода. Столько дождя и грязи я не видал за всю мою жизнь. Многие заболели, в том числе Шевалье. А когда мы подошли к Солу Кхумбу, стало совсем плохо -- по мере подъема мы столкнулись не только с сыростью, но и с холодами, и непальские носильщики чувствовали себя без специальной одежды все хуже. На четырнадцатый день мы преодолели перевал на высоте примерно 4000 метров, называющийся Шамунг-Намрекпи Ла, что в старину толковалось как "перевал, где ваша шляпа касается неба". Здесь было как в хорошую бурю на высокой горе. Многие непальцы совершенно выбились из сил, а двое даже умерли позднее -- печальное начало для экспедиции. Все это привело к тому, что многие носильщики ушли. Впрочем, мы заблаговременно сообщили в Кхумбу, что нам нужны шерпы-носильщики. Когда отряд к концу месяца пришел в Намче-Базар, муссон прекратился и на небе не было ни облачка. Снова мы, шерпы, свиделись со своими семьями и друзьями. Я навестил мать и сестер. Снова были пляски, веселье, чанг. Как и весной, мы наняли много местных шерпов взамен непальцев и выступили со всем нашим грузом дальше. Мне кажется, я никогда не видел вершину Эвереста так отчетливо, как в те дни: ветер почти совершенно очистил черную скалу от снега, оставив лишь легкое белое облачко вокруг самой макушки. Базовый лагерь разбили, как обычно, в верхней части ледника Кхумбу, после чего стали прокладывать путь через ледопад. Все изменилось за лето, приходилось искать новый маршрут, но приобретенный опыт значительно облегчал работу. Мы приготовились также к преодолению трещин, захватили с собой из Намче-Базара жерди и доски и сооружали из них мостики. А для большой трещины в верхней части ледопада, которая причинила нам столько хлопот, припасли длинную деревянную лестницу. Наш веревочный мост был еще цел, но из-за летнего снегопада -опустился в нее на несколько метров. В это время нас догнали Диренфурт и Анг Дава; теперь группа была в полном составе. Впрочем, по-настоящему мы никогда не были в полном составе. В этой экспедиции постоянно кто-нибудь болел. Одно время в опасном состоянии находился шерп Анг Норбу: у него образовалась громадная опухоль на шее. Доктор Шевалье накачал его пенициллином, но это явно не помогало, и он решил сделать операцию. Палатка-столовая в лагере 1 превратилась в лазарет; на долю Рейсса, Шпехеля и мою выпало держать Анг Норбу, пока доктор будет резать ему шею. Не могу сказать, чтобы это поручение пришлось мне по душе -- трудно было поверить, что в одном человеке может содержаться столько крови и гноя. Впрочем, операция прошла успешно, и спустя несколько дней Анг Норбу был здоров. Выше ледопада мы вышли в Западный цирк, или в долину Безмолвия. Только теперь уже там не царило безмолвие, а день и ночь завывал сильный ветер. Иногда он изменял направление, и мы слышали вой лишь в вершинах над нами, но потом снова обрушивался на нас, как страшный дикий зверь, спущенный с цепи богами. В это время мы не могли ни работать, ни передвигаться, только старались уберечь самих себя. И все же мы мало-помалу поднимались. Одновременно мало-помалу надвигалась зима. У нас было превосходное снаряжение. Особенно мне понравилась обувь -- высокие, по колено, сапожки из оленьих шкур; никто не обморозил ног. Однако мы уже начали сомневаться, окажется ли вообще возможным существовать на больших высотах, если здесь, в цирке, такой мороз и ветер. В конце октября мы разбили лагерь 5 у подножия стены Лхоцзе и приготовились к штурму Южного седла. План предусматривал, что мы в основном пойдем по весеннему маршруту -- вверх по ледяным склонам и кулуарам до Контрфорса женевцев. Мы разделились на отряды и принялись вырубать ступени и крепить веревки. Однако едва началась эта работа, как произошел несчастный случай. Это было 31 октября. Шевалье и Шпехель находились вместе с несколькими шерпами на крутом склоне неподалеку от лагеря 5 -- всего четыре связки по три человека. Внезапно сверху донесся гул, и на них посыпалось множество битого льда. Это не была большая лавина, просто несколько обломков сорвалось с верхней части склона; обычно такой обвал не опасен. Одиннадцать человек из двенадцати отделались благополучно. Они прикрыли головы и прижались возможно теснее к склону, так что в худшем случае их ударяло обломками по плечам. Однако шерп Мингма Дордже, связанный вместе с Аджиба и моим юным племянником Топгеем, очевидно, смотрел как раз в тот момент вверх, потому что его ударило прямо в лицо. В следующий миг он безжизненно повис на веревке, и остальные двое удерживали его, стонущего, с окровавленным лицом. На такой крутизне невозможно передвигаться быстро, и прошло некоторое время, прежде чем товарищи смогли подобраться к ним. Шевалье, Шпехель и помогавшие им шерпы подошли к раненому и стали медленно спускать его в лагерь 5, как вдруг случилась новая беда. На этот раз не посчастливилось четвертой связке, в которую входили шерпы Айла, Норбу и Мингма Хрита. Один из них, видно потрясенный случившимся, споткнулся и заскользил вниз. И вот уже все трое катятся кувырком по склону; падение прекратилось только на ровной площадке метрах в шестидесяти от коварного места. Снова потребовалось некоторое время, чтобы подойти на помощь. Остальные продолжали осторожно спускать Мингму Дордже. В конце концов все были внизу, и доктор Шевалье оказал пострадавшим первую помощь; их уложили на надувные матрацы, принесенные из лагеря 4. Из троих сорвавшихся Мингма Хрита сломал ключицу, Айла и Да Норбу отделались царапинами и синяками. Они вряд ли могли принести экспедиции какую-нибудь пользу в дальнейшем, но зато хоть не было сомнений в том, что они поправятся. Хуже обстояло дело с Мингма Дордже. Оказалось, что он ранен не только в лицо: острый обломок льда вошел в тело около ключицы и поразил легкое. Несколько часов спустя Мингма Дордже умер, несмотря на все усилия доктора Шевалье. Я находился вместе с другими в лагере 4, когда произошло несчастье. Печальная новость быстро дошла до нас, и мы поспешили наверх. Все шерпы, разумеется, были очень расстроены, но швейцарцы чуть ли не еще больше, потому что они очень серьезно воспринимали свои обязанности в отношении носильщиков и считали себя ответственными. Они попросили меня даже переговорить с людьми: если большинство из-за этой трагедии не захочет идти дальше, восходители без слов согласятся. Мы, шерпы, сидели и обсуждали вопрос до глубокой ночи. Понятно, что у всех было очень тяжелое настроение. Некоторые довольно мрачно смотрели на наши перспективы, однако в конце концов все согласились, что нельзя подводить швейцарцев. Надо идти вперед, пока возможно. На следующий день пострадавших переправили в базовый лагерь, а Мингму Дордже похоронили на боковой морене цирка, между лагерями 4 и 5. Мы сложили над ним высокую каменную пирамиду и приставили к ней деревянный крест, на котором написали имя покойного и дату гибели. Затем мы распрощались с нашим другом -- первой жертвой Эвереста после Мориса Уилсона, пошедшего на восхождение в одиночку в 1934 году. Было решено искать новый путь на Южное седло. Еще весной мы опасались падающего льда в кулуаре у Контрфорса женевцев, а теперь случилась беда, погиб человек, и мы не хотели терять зря еще людей. Не один день ушел на то, чтобы разработать новый маршрут -- не прямо от цирка к седлу, а правее по склонам Лхоцзе, где опасность лавин казалась меньшей. Мы установили во время первой экспедиции, что для перехода от цирка до седла мало одного дня. Даже идя по старому маршруту, пришлось бы разбивать еще один лагерь; па новом маршруте, значительно более длинном, мы решили разбить два лагеря. Предстояло опять приниматься за трудную, утомительную работу, связанную с высокогорными восхождениями: разведка пути, вырубание ступеней, закрепление веревок, переноска тяжелых грузов. В общей сложности мы навесили на этом участке около семисот пятидесяти метров веревок. Постепенно на белой стене горы возникли еще два лагеря -- 6 и 7. Мы шли все дальше, забирались все выше. Ламбер и я, понятно, опять составили одну связку и большую часть времени шли впереди, прокладывая путь. Оба мы находились в отличной форме -- "Зa va bien!", к тому же часто пользовались кислородом; на этот раз аппараты оказались намного лучше, чем весной. Однако на такой высоте человек может не только что работать, а просто жить всего лишь короткое время, да еще в такой ветер и мороз. С каждым днем все ближе надвигалась зима. Ни туч, ни буранов, как перед муссоном, небо оставалось ослепительно чистым, но мороз стоял такой, что пронизывал до костей даже сквозь самую теплую одежду. А хуже всего, что дни становились все короче и короче. К двум часам пополудни солнце исчезало за гребнем Нупцзе; с этой минуты до следующего утра не было спасения от леденящего холода. Мы ходили вниз, вверх, снова вниз. Однажды ночью в лагере 4 в цирке разразилась страшная буря. Мы с Аджиба, находясь в палатке вдвоем, еле удерживали ее на месте. Внезапно послышался слабый крик, мы выбрались с трудом н