азываться Дун-Скул-гора. Странное дело с Канченджангой. Вот она, третья вершина в мире, возвышается чуть ли не над самым Дарджилингом, где я провел полжизни, постоянно видя ее. И все же я не бывал на ней. Я много раз ходил на Эверест, уезжал в Гархвал, в далекие горы Кашмира и Читрала и ни разу не ходил на Канченджангу. Ни один шерп моего поколения не поднимался на Канченджангу. Поединок человека с Канченджангой начался давно. В 1905 году небольшой швейцарский отряд пытался найти путь к вершине и пропал без вести. Двадцать четыре года спустя молодой американец Фэрмер задумал один взойти на вершину, подобно Уилсону на Эвересте, но тоже погиб. В том же, 1929 году и в течение двух последующих лет на Канченджангу ходили три большие экспедиции: две немецкие и одна швейцарская с участием нескольких англичан и австрийцев. Смешанная экспедиция предприняла а 1930 году попытку с непальской стороны. Однако едва началось восхождение, как обрушилась, вероятно, величайшая из лавин, когда-либо виденных человеком. Казалось, весь склон горы сдвинулся с места, и, хотя погиб лишь один шерп, отряд был настолько близок к гибели, что альпинисты решили идти на другую гору. Обе немецкие экспедиции -- 1929 и 1931 годов -- шли с другой стороны, через Сикким и вверх по леднику Зему. Оба раза неделями и месяцами делались попытки пробиться вверх по большому ледовому гребню, известному под названием Северо-Восточного гребня. В конце концов второй экспедиции удалось достичь его наивысшей точки -- 7900 метров, но путь к вершине так и не был найден. Двое участников -- один немецкий альпинист и шерп Чеден -- погибли, упав с высоты тысяча с лишним метров. С тех пор никто не пытался взять Канченджангу, несмотря на то что к ней так легко пройти из Дарджилинга. Дело в том, что она ближе других больших вершин расположена к равнине и Индийскому океану, из-за чего погода на ней крайне неустойчива. Летний муссон дует здесь особенно долго и сильно, нагоняя такие плотные облака, что из Дарджилинга месяцами не видно вершины. И в остальное время года соприкосновение поднимающегося снизу теплого воздуха с холодным снегом рождает частые бури и мощные лавины. Канченджангу окружает много меньших вершин: Кабру, Джанну, Симву, Джонсонг, Канг, Коктанг, Пандим. На большинство этих гор поднимались альпинисты, и им удалось взять несколько вершин. Правда, благодаря меньшей высоте там не такие сложные условия. Но как бы то ни было, я не думаю, чтобы альпинисты совсем отказались от попыток взять третью вершину мира. За последние несколько лет на нее ходило много разведывательных групп в поисках новых, лучших путей, и я не удивлюсь, если в скором времени будет снова снаряжена большая экспедиция для взятия Канченджанга 13. Сам я, повторяю, никогда не был на ней. Зато не один раз побывал поблизости. Впервые -- в 1935 году, когда участвовал в заброске грузов для базового лагеря на Кабру. А затем уже в 1946 году, по возвращении из Гархвала, причем дважды на протяжении нескольких месяцев. Первый из этих походов я совершил с майором индийской армии Ридом. Мы вышли не на штурм вершин, а для исследования больших ледников Зему и Ялунг и восхождения к высокогорным перевалам этого района. Кроме того, нам поручили попробовать найти тела погибших альпинистов: годом раньше здесь проходили две экспедиции, и в обоих случаях были человеческие жертвы -- лишнее доказательство опасности района. Одной из экспедиций руководил капитан Лэнгтон Смит; вместе с тремя шерпами он вышел на взятие вершины "Сахарная голова", но исчез во время бурана. Из состава другой экспедиции пропал К. Рой, директор бенгальского лампового завода. Перед нашим выездом из Дарджилинга его вдова, американка, просила нас попытаться отыскать останки погибшего и доставить ей. Мы обследовали район очень внимательно и действительно нашли вскоре тело одного из носильщиков капитана Смита. Он лежал около большой скалы, неподалеку от озера Гринлейк. Рядом с ним сохранились остатки костра, а под телом валялся чайник. Чуть подальше мы подобрали в камнях пакеты с фотопленкой, которая явно принадлежала капитану Смиту, однако не обнаружили ни его самого, ни других носильщиков. В этом районе много озер -- я думаю, что они хотели перейти через такое озеро по тонкому слою заснеженного льда и утонули. Несколько позднее, возвращаясь с ледников, мы наткнулись на тело мистера Роя, тоже недалеко от Гринлейк. Кто-то пытался кремировать труп, но безуспешно. Мы похоронили останки. Памятуя просьбу миссис Рой, мы взяли с собой кусочек обуглившейся кости и ручные часы ее мужа и доставили в Дарджилинг. В этом походе мы занимались розысками тел погибших только попутно. Но едва я вернулся, как ко мне обратился капитан Торнлей из седьмого пехотного полка гуркхов. Он выходил специально на поиски капитана Смита, и вскоре я уже опять шел к Зему. С нами было еще шестеро шерпов. По прибытии на место мы разбились на несколько групп; начались многодневные поиски. Но на этот раз мы вообще ничего не нашли. Во всяком случае, никаких следов капитана Смита. Зато мы нашли следы йети. Расскажу теперь все, что знаю о йети, "ужасном снежном человеке". А знаю я не больше, если не меньше, чем другие люди, долго жившие в Гималаях. Впервые я увидел следы йети на леднике Зему в 1946 году; после этого они попались мне только один раз -- у подножия Эвереста, когда я был там со швейцарцами в 1952 году. Я уже упоминал, что мальчиком в Солу Кхумбу часто находил на горных склонах и ледниках звериный помет и был уверен, что он принадлежит йети. Сверх того я, конечно, слышал много рассказов or отца и других. Вот что рассказывал мне отец. Впервые он встретился с этим странным животным на леднике Барун, около горы Макалу, недалеко от Тсачу, где я родился. Он столкнулся с ним неожиданно и так близко, что видел его совершенно отчетливо. Йети напоминал большую обезьяну, с той разницей, что у него были очень глубоко лежащие глаза, а голова заострялась к макушке. Тело животного покрывала сероватая шерсть, причем росла она очень примечательным образом: выше пояса -- вверх, ниже пояса -- вниз. Это была самка с отвислыми грудями, ростом около метра двадцати сантиметров. Она передвигалась на задних конечностях, придерживая груди передними. Отец, конечно, испугался. Но и йети тоже. Зверь вдруг круто повернул и стал карабкаться вверх по крутому склону, издавая резкий свист, затем скрылся. После этого отец долго ждал беды, потому что многие утверждают, будто увидевший йети должен вскоре умереть. Отцу, однако, повезло, он не умер. Но, по его словам, он болел после этого случая почти целый год. Впоследствии ему пришлось встретить йети еще раз. Это было в 1935 году, когда он пришел через Нангпа Ла в Ронгбук навестить меня во время моей первой экспедиции на Эверест. Как-то он один остался ночевать в лагере 1 на леднике; все остальные были либо в базовом лагере внизу, либо в верхних лагерях. Утром, на рассвете, он услышал пронзительный свист. Выглянув из палатки, отец увидел довольно близко животное, которое шло по леднику с юга на север. Отец, конечно, сильно перепугался. Он не хотел смотреть на йети, но не решался и спрятаться в палатке, потому что боялся, что тогда зверь подойдет ближе, а то и войдет в палатку. В конце концов он решил остаться на месте и простоял так, пока йети не спустился по леднику и не скрылся из виду. После этого отец поспешил ко мне в лагерь 2. Мы встретились, он обнял меня и сказал: "Я проделал такой путь, чтобы повидать сына, а вместо этого увидел йети". Но на этот раз он видел йети не так близко и не болел потом. По всем Гималаям среди горцев ходят истории об йети. Трудно сказать, что правда, а что рождено воображением и суеверием. В Солу Кхумбу рассказывают, что много лет назад целая компания йети поселилась недалеко от деревни Таргна. Местные шерпы строили дома и возделывали свои поля, а по ночам или когда люди уходили, появлялись йети и все разрушали и портили, так что потом приходилось начинать сначала. Примечательно при этом, что йети делали это не ради разрушения. Испортив все, они потом пытались по-своему соорудить дома или устроить поля. Но, конечно, у них ничего не получалось, и жители деревни были просто в отчаянии. Застать животных им никак не удавалось; тогда они придумали хитрость. Как-то раз шерпы направились в одно место, где часто собирались йети -- об этом они узнали по помету, -- и поставили там много чаш с чангом, крепким шерпским пивом, а кругом положили кхукри, кривые непальские ножи. Ночью йети, как и было задумано, обнаружили чанг и выпили его. А захмелев, собрали кхукри и принялись драться. Утром их нашли почти всех мертвыми, и с тех пор жители Таргна могли спокойно заниматься своими делами. Так рассказывают люди. Шерпы считают, что существуют йети двух родов: {метрей}, людоед, и {чутрей}, который поедает только животных. Из них чутрей якобы крупнее, напоминает большого бурого медведя, только у него, как у всех йети, ноги, мол, вывернуты задом наперед. Некоторые европейцы и ученые так и считают, что йети не что иное, как вид медведя. Известный ученый Джулиан Гексли приехал как-то в Дарджилинг, и там я услышал от него такое предположение. Другие же считают йети похожим на большую обезьяну, таким описывал его и мой отец. Лишь немногие утверждают, что видели йети своими глазами. Местные горцы боятся встречи с ним, потому что здесь распространено поверье, будто после такой встречи в человека вселяется бес. Как я уже говорил, сам я не видел йети -- ни пьяного, ни трезвого, ни ходящего задом наперед. Я не суеверен. Я не верю ни во что сверхъестественное, не верю и во многие слышанные нелепые истории. Однако я не думаю, чтобы мой отец был лжецом и сочинил все на ходу. Бесспорно также, что следы, которые я видел на леднике Зему в 1946 и около Эвереста в 1952 году, не были следами какого-либо известного мне животного. Хотя я и не могу доказать этого, я уверен, что йети существует. Думаю, что это зверь, а не человеческое существо, что он выходит из своего логова только по ночам и кормится растениями и мелкими животными, обитающими на высокогорных лугах; скорее всего это обезьяна еще неизвестного вида. В 1954 году в район Эвереста выезжала на поиски йети специальная англо-индийская экспедиция. Я охотно сопровождал бы их, но, увы, не мог. Подобно многим другим, они нашли следы и другие признаки, но только не самих йети, и, хотя итог был обескураживающим, я думаю, что это даже к лучшему. Люди пробрались в самые отдаленные уголки земли, научились изготовлять всевозможные вещи, сделали столько открытий, и, мне кажется, это даже неплохо, что осталось хоть немного такого, чего мы еще не знаем 14. ПОРАЖЕНИЯ И ПОБЕДЫ В первые послевоенные годы в Дарджилинге жилось тяжело. Экспедиции приезжали редко, больших восхождений и вовсе не устраивали. А с провозглашением независимости Индии все смешалось. Американские военные и чиновники уехали, других туристов не было; за американцами последовали и многие англичане. Чайные плантации приходили в запустение. С работой стало плохо, нужда и безработица усилились. В довершение всего у нас в семье появились еще и свои трудности: моя теща болела и была прикована к постели уже два года, а так как муж ее умер, то ухаживать за ней приходилось нам. Я подолгу ходил без работы. Читральским сбережениям пришел конец, и Анг Ламу одна кормила всю семью. Некоторое время она работала в качестве айя, няни, в разных семьях, потом сестрой у Смит Бразерс, американских зубных врачей, которые много лет практиковали в Дарджилинге. Я говорил ей тогда и повторял не раз позже, что никогда не забуду, что она сделала для всех нас в те трудные дни. Как я уже говорил, Анг Ламу родилась в Дарджилинге. В детстве она побывала в Солу Кхумбу, но почти ничего не помнила и очень мало знала о примитивной жизни на моей родине. Впрочем, ее семья, как и все шерпы, тоже жила бедно. С восьми лет она узнала тяжелый труд: сначала носила поклажу по городу, потом работала прислугой в состоятельных семьях. Прислугой она была и тогда, когда я познакомился с ней и мы торговались из-за молока. Но в 1938 году в жизни Анг Ламу произошла большая перемена. Английская семья Уоллес, в которой она тогда работала, возвратилась в Лондон и взяла ее с собой няней двоих своих детей. Несколько месяцев Анг Ламу прожила в центре Лондона, в гостинице возле Гайд-парка, познакомилась с жизнью на Западе. Однако путешествие оказалось не очень удачным: впервые попав на пароход, Анг Ламу почти всю дорогу проболела, а пожив некоторое время в Лондоне, снова почувствовала себя плохо, и ей пришлось лечь в больницу. Выйдя из больницы, она узнала, что миссис Уоллес опять уезжает из Англии; таким образом, Анг Ламу осталась без места и вынуждена была в одиночку проделать весь обратный путь в Индию. Это случилось перед самой войной, отношения между Англией и Германией сильно осложнились, и можно было ждать самого худшего. В 1953 году, когда мы поехали в Англию уже вместе, Анг Ламу рассказывала, что из предыдущего путешествия ей лучше всего запомнилось, как ее учили в больнице пользоваться противогазом. Анг Ламу скрытная женщина. И сейчас мало кому известно, что она побывала в Англии до 1953 года и хорошо понимает по-английски. Хозяева, у которых она работала, знают ее обычно под именем Нимы, а не Анг Ламу или миссис Тенцинг. Совсем недавно в связи со штурмом Эвереста произошел забавный случай из-за ее скрытности. Пока я был в экспедиции с англичанами, она работала айя у жены одного английского офицера, поселившегося в Дарджидинге в гостинице. В газетах часто печатали мою фотографию; Анг Ламу интересовалась, что обо мне пишут, но сама прочесть не умела и вынуждена была просить других. Как-то раз она обратилась к одной английской даме в гостинице, а та, в свою очередь, захотела узнать, почему это ее так интересует. "Ты знаешь этого Тенцинга, Нима? -- спросила она. -- Это твой знакомый?" Но моя жена осталась верна себе и ответила: "Просто это один шерп из Тунг Сунг Басти, оттуда, где я живу". На том тогда все и кончилось. А несколько месяцев спустя после взятия Эвереста в Калькутте давали прием в нашу честь, причем среди приглашенных оказалась та самая англичанка. Гости подходили здороваться с нами, настал и ее черед. Я увидел, что женщина смотрит совсем не на меня, а на Анг Ламу, которая стояла рядом со мной. Потом она вдруг замерла и произнесла с таким видом, будто сейчас упадет в обморок: "Господи, да это же Нима!" Так и шла наша жизнь: веселое и печальное вперемежку, то вверх, то вниз, как в горах. Счастлив тот мужчина, который находит в своей жене помощницу, готовую делить с ним хорошее и плохое, какую я нашел в Анг Ламу. Однако сразу после войны казалось, что все идет только под гору. Семья держалась на Анг Ламу, мне же лишь от случая к случаю перепадала плохонькая работенка. А на севере высилась над долинами Канченджанга: огромная, белая, красивая и неожиданно ненавистная, потому что она словно издевалась надо мной. Что случилось со мной или с миром, почему я не могу пойти в любимые горы, жить жизнью, для которой рожден? Я не ходил больше на Тигровый холм. Туристов не было, да я и все равно бы не пошел туда. Если уж Эверест стоит на месте, то лучше хоть не видеть его. Я не хотел его видеть, даже думать о нем не хотел... И все-таки все время думал. А весной 1947 года произошел нелепый случай. Началось с того, что в Дарджилинг приехал мистер Эрл Денман. Мистер Денман родился в Канаде, вырос в Англии и жил теперь в одном из британских владений в Африке. Там он немало путешествовал, ходил по горам в диких местах; короче, это был такой человек, который не нуждался в няньках. Но все, что он совершил ранее или собирался совершить, вдруг потеряло для него всякую цену: у него родился великий замысел, родилась великая мечта. Он хотел взять Эверест, и притом в одиночку! Впрочем, не совсем в одиночку, конечно, но, во всяком случае, без настоящей экспедиции. Денман искал спутников, и таким образом я и встретил его. Однажды ко мне зашел Карма Пауд, старый сирдар, и сказал: "К нам в город приехал один господин, он задумал дело, которое может тебя заинтересовать". "Что-нибудь насчет гор?" -- спросил я. "Да, насчет гор". И вот уже я вместе с другим шерпом, Анг Дава, в маленькой конторе Карма Паула веду переговоры с мистером Денманом. С самого начала мне стало ясно, что я еще никогда не видел ничего подобного. Денман был один. У него было очень мало денег и плохое снаряжение. Он не имел даже разрешения на въезд в Тибет. Зато решимости у него было хоть отбавляй, и говорил он крайне серьезно и убежденно; переводил Карма Паул. Денман особенно настаивал на моем участии. Ведь я был "тигр", поднимался на Эверест выше 8000 метров, говорил по-тибетски и немного по-английски, наконец, меня рекомендовали ему как лучшего проводника среди шерпов. Все это звучало очень лестно, но в то же время нелепо, и мы с Анг Дава ответили, что нам надо подумать. О чем тут было думать, даже не знаю, потому что вся эта затея выглядела чистейшим безумием. Во-первых, нам вряд ли удастся вообще попасть в Тибет. Во-вторых, если даже попадем, то нас скорее всего поймают, а тогда нам, проводникам, как и Денману, грозят серьезные неприятности. В-третьих, я ни на минуту не верил, что наш маленький отряд, даже добравшись до горы, сможет взять вершину. В-четвертых, уже сама попытка будет чрезвычайно опасной. В-пятых, у Денмана не было денег ни для того, чтобы хорошо заплатить нам, ни чтобы гарантировать приличное возмещение нашим семьям, если с нами что-нибудь случится. И так далее и тому подобное. Любой нормальный человек сказал бы "нет". Но я не мог отказаться. Меня неудержимо тянуло в горы, зов Эвереста действовал на меня сильнее всего на свете. Мы с Анг Дава посовещались несколько минут и решились. "Хорошо, -- сказал я Денману, -- мы попробуем". Выяснилось, что он не только не имел разрешения на въезд в Тибет, но даже подписал бумагу, в которой обязался не приближаться к его границам. Поэтому необходимо было соблюдать строгую тайну, и мы, вместо того чтобы выступить из Дарджилинга, условились встретиться в определенном месте за городом и выйти оттуда. Затем двинулись по обычному маршруту экспедиций, через Сикким. Но этим и ограничивалось наше сходство с настоящей экспедицией, потому что если там все тщательно распланировано и организовано, то мы жили ото дня ко дню и никогда не знали, что принесет нам завтра. Иногда мы передвигались одни, иногда вместе с караванами, и тогда удавалось нанять вьючных животных для перевозки нашего груза. Наконец мы вышли из долин и лесов Сиккима к высоким гималайским перевалам, по которым проходит граница Тибета. Здесь я предложил Денману уклониться от обычного маршрута, чтобы избежать встречи с патрулями. Нам удалось перебраться через границу по редко используемому перевалу. Оттуда мы направились на запад через большое плато в сторону Ронгбука. Конечно, дело не ладилось. Что ни день, случалась какая-нибудь новая беда. Мы редко наедались досыта. В одном месте навьюченные яки сорвались с крутого склона, и мы чуть не погибли вместе с грузом. Затем, как мы и опасались, нас перехватили солдаты и приказали вернуться обратно. Однако нам удалось заговорить им зубы и избежать ареста; мы сделали вид, будто возвращаемся, а сами пошли в обход и продолжили путь. После этого мы обходили все города и деревни и прибыли наконец к Ронгбукскому монастырю, где нас приняли без вопросов и подозрений. И вот перед нами Эверест -- белый, огромный, окутанный снежной дымкой, каким я помнил его все эти девять лет. Старое возбуждение овладело мной с такой же силой, как прежде. Я снова там, куда всегда так стремился! Однако я еще не распрощался со своим разумом и, глядя на гигантскую гору, отчетливее, чем когда-либо, сознавал безнадежность нашего предприятия. Вспомнился Морис Уилсон, его трагическая гибель в 1934 году... Я сказал себе: "Нет, мы не допустим ничего подобного. Никому не придется находить наши замерзшие тела в маленькой палатке". И все-таки мы пошли вверх по леднику, мимо старых нижних лагерей, в сторону снежно-ледовых склонов под Северным седлом. Нас было только трое, и приходилось очень тяжело. Дул сильный ветер, стоял мороз. Мне казалось, что никогда еще здесь не было так холодно, пока я не сообразил, что виновато плохое снаряжение. Одежда пропускала ветер. Не хватало продовольствия, а самого главного, чая, уже не оставалось совсем. Обе наши палатки защищали от холода немногим лучше листа бумаги, и вскоре Денману пришлось перейти к нам с Анг Дава. Втроем было все-таки теплее. Зато мы двигались быстро. Для больших экспедиций между разбивками лагерей проходит два-три дня, потому что приходится забрасывать грузы в несколько приемов. Мы же каждый день разбивали новый лагерь, перенося все имущество за один раз, и вскоре очутились у подножия снежных склонов ниже Северного седла. Я чувствовал, однако, что мы дальше не пойдем. Денман был менее привычен к холоду, чем Анг Дава и я, и очень страдал. По ночам он не мог спать. Порой казалось, что он и идти-то не сможет. Из нашего последнего лагеря, четвертого, мы сделали отчаянную попытку взобраться вверх по крутому склону к Северному седлу, но холод пронизывал до костей, а ветер сбивал с ног. И вот мы уже опять сидим в палатке, измученные и побежденные. Даже Денман понимал, что мы побеждены. Он был храбрый человек, решительный, настоящий фанатик, одержимый идеей. Но он не был сумасшедшим. Он не собирался губить себя, подобно Уилсону, и предпочел вернуться. За это я благодарен больше, чем за что-либо другое в моей жизни: если бы Денман настаивал на продолжении штурма, мы с Анг Дава оказались бы в ужасном положении. Отступали мы еще быстрее, чем наступали. Потерпев поражение, Денман, казалось, стремился возможно скорее уйти с Эвереста, словно любовь к горе внезапно сменилась ненавистью. Мы чуть не бегом примчались к монастырю и продолжали с той же скоростью путь по диким плато Тибета, будто гора преследовала нас, как врага. Теперь у нас было еще меньше продовольствия. Наша одежда превратилась в лохмотья, а Денман до того разбил ботинки, что несколько дней ему пришлось идти босиком. И все же мы шли. К счастью, нам не попался ни один патруль. Не успел я и оглянуться, как мы вернулись из Тибета в Сикким, а еще через несколько дней, в конце апреля, вошли в Дарджилинг. Весь поход к Эвересту, вверх по горе и обратно, занял всего пять недель! Так кончился этот молниеносный, безумный, нелепый поход. Несколько дней спустя Денман был уже на пути обратно в Африку, и мне казалось, что я вовсе и не ходил на Эверест, что все приснилось. Однако вскоре я стал получать от Денмана письма, в которых он обещал вернуться на следующий год; весной 1948 года он и в самом деле появился в Дарджилинге. На этот раз со снаряжением дело обстояло лучше, но разрешения на въезд в Тибет Денман опять не получил. За прошедший год было много разговоров о нашем нелегальном походе, меня осуждали за то, что я согласился быть проводником, и я знал, что, если это повторится, мне грозят большие неприятности. Поэтому я вынужден был отказать Денману, ответить, что без разрешения на въезд я не смогу сопровождать его. Другого надежного проводника найти не удалось, и пришлось Денману возвращаться в Африку. Везти снаряжение обратно ему было уже не по карману, и он подарил его мне. С тех пор мы больше не встречались, но иногда переписываемся, оставаясь хорошими друзьями. При всех своих странностях Денман мужественный человек, человек мечты, и я сожалею, что ему не удалось осуществить ее. В 1953 году, стоя на вершине Эвереста, я был в вязаном шлеме, который оставил мне Денман, так что хоть малая частица его достигла цели. Однако вернемся к 1947 году. В течение многих месяцев до приезда Денмана я ходил без работы, но едва вернулся с ним в Дарджилинг, как все внезапно переменилось и в первый же день я получил новую работу. Притом это была настоящая экспедиция. Правда, не очень большая и не на Эверест, но хорошо финансированная и организованная, так что она показалась мне почти чудом после пережитого с Денманом. Восхождение должно было происходить в Гархвале, но один из членов отряда, знаменитый швейцарский альпинист Андре Рох, приехал в Дарджилинг заранее, чтобы набрать шерпов. Не успел я опомниться, как уже подписал соглашение. Вместе с Рохом и другими шерпами я отправился на место старта экспедиции -- в Гархвал, где встретил ее прочих участников. Здесь были Альфред Саттер, состоятельный делец и опытный альпинист и охотник, Рене Диттерт, с которым я позднее ходил на Эверест, миссис Аннелис Лонер, молодая альпинистка, и Алекс Гравен, один из наиболее известных проводников в Альпах. Все они были швейцарцы; я впервые встретился с этим народом, с которым позднее так тесно сдружился. Мы собирались штурмовать не одну какую-то большую вершину, а несколько второстепенных, хотя их, наверное, не назвали бы так где-либо в другом месте, не в Гималаях. Все они превышали 6000 метров и не были еще никем взяты. Мы начали со снежной вершины Кедернатх. После долгого перехода подошли к подножию горы и стали разбивать лагеря. Мы поднимались все выше и выше, высматривая наилучший путь к вершине, пока не уверились, что нашли нужное; затем приготовились к штурму. Я не попал в штурмовую группу, потому что мне поручили помогать госпоже Лонер, а она, хотя и была хорошим альпинистом для женщины, в решающем броске не участвовала. Верный своим обязанностям, я остался в верхнем лагере. Конечно, я был разочарован, но зато более приятного общества не мог и пожелать. Утром в день завершающего штурма мы помахали вслед уходящим и стали ждать их возвращения. И они вернулись, но не так, как мы надеялись. Уже издали, видя их на снежном склоне над нами, я почуял беду. Подойдя, они сообщили, что произошло большое несчастье. Высоко на горе, поблизости от вершины, восходители шли связками по двое, как вдруг на узком крутом снежном гребне одна двойка поскользнулась. Это были Саттер и Вангди Норбу, старший над шерпами. Не сумев удержаться, они покатились кубарем под гору и остановились только в трехстах метрах ниже. Остальные были глубоко потрясены. Глядя вниз, они не могли понять с такого расстояния, жив ли ктонибудь из упавших. Прямо спуститься было, конечно невозможно, пришлось возвращаться по гребню и идти в обход; на это ушло несколько часов. К их удивлению и облегчению, Саттер отделался легкими ушибами. Он смог даже вернуться с ними, царапины и ушибы позволяли ему идти самому. Зато с Вангди Норбу дело обстояло хуже. Он сломал ногу, а вторая была сильно повреждена кошками Саттера. После тяжелого восхождения и последующего спуска восходители слишком устали, чтобы нести его в лагерь. Единственное, что они могли сделать, -- поставить аварийную палатку, устроить возможно более удобное ложе и пойти самим в лагерь. Вернулись они в лагерь уже вечером. В темноте ничего нельзя было предпринять. Но на рассвете вышла спасательная группа, и на этот раз я, конечно, шел с ними. Я считал, что на меня ложится главная ответственность, потому что остальные сильно утомились накануне, а я хорошо отдохнул и был полон сил. К тому же Вангди Норбу был моим давнишним другом и товарищем по восхождениям, он получил звание Тигра на Эвересте еще в 1938 году. Я чувствовал себя обязанным любой ценой спасти его и доставить вниз. К счастью, погода держалась хорошая, и за несколько часов мы добрались до палатки, маленького коричневого пятнышка на белом горном склоне. Мы откинули полу; не помню точно, что мы ожидали увидеть, но, во всяком случае, не то, что предстало нашим глазам. Вангди Норбу лежал на месте, живой, но помимо поврежденных ног у него был кровавый надрез на горле. Позднее он рассказал нам, что произошло. Накануне, когда все остальные уходили, он был еще совершенно ошеломлен падением и не расслышал их обещания вернуться завтра. Вангди решил, что его бросили одного. Замерзать. Умирать. В полном отчаянии, испытывая страшные мучения, он схватил нож и попытался зарезаться. Два обстоятельства спасли его. Во-первых, он был слишком слаб, чтобы резать сильно и покончить с собой разом, во-вторых, уже истекая кровью, вдруг подумал о семье и решил жить ради нее. Поэтому остаток ночи он пролежал совершенно неподвижно. Кровь засохла и перестала течь. Таким образом, на следующий день он был жив, хотя страшно ослаб и очень страдал. Мы снесли Вангди Норбу в лагерь на собственных спинах и самодельных носилках, потом постепенно до-заказ 1964 ставили в нижние лагеря и на равнину. Затем с помощью местных носильщиков отправили его в Массури, на станцию в Гархвале, откуда начинали свой путь. Пролежав некоторое время в больнице, он немного оправился и смог уехать домой, но так никогда и не поправился совершенно. Позднее, когда я встретил его в Дарджилинге, убедился, что пережитое наложило сильный отпечаток не только на его тело, но и на душу. Старый "Тигр" Вангди никогда больше не ходил в горы и умер в своем доме несколько лет спустя. Хотя мы не могли тогда предусмотреть такого конца, несчастье с Вангди сильно опечалило нас. Однако прекращение экспедиции все равно не помогло бы ему, и мы вернулись к нашим горам. Как уже говорилось, Вангди был старшим над шерпами; теперь предстояло назначить другого, и назначили меня. Это была высокая честь. Каждый шерп стремится стать сирдаром, это большое достижение в его жизни. Я был очень доволен. Но и опечален, потому что достиг этого ценой несчастья друга. Мы снова вернулись в верхний лагерь и приготовились к штурму. Как обычно после аварии, шерпы нервничали и отказывались идти на большие высоты. Теперь мне представился желанный случай, которого я никак не хотел упустить. В состав штурмовой группы вошли четыре швейцарца -- Рох, Диттерт, Саттер, Гравен -- и я. Мы вышли из верхнего лагеря, поднялись по длинному снежному склону, затем по гребню, где произошла беда с Вангди, и ступили наконец на плоскую белую площадку -- вершину Кедернатха. Высота ее 6600 метров -- ниже Северного седла на Эвересте, которое служит всего лишь базой для восхождений. Но мы радовались и гордились победой. А для меня это было особенно великое мгновение. Ведь, несмотря на многолетний опыт высокогорных восхождений, я еще никогда не ступал на вершину большой горы. Задание выполнено, как говорят летчики. Это было чудесное ощущение. Однако Кедернатхом дело не ограничилось. Оттуда мы перешли на несколько более высокого соседа, Сатопант, и там тоже совершили успешный штурм, хотя должен, к сожалению, признаться, что я сам в нем не участвовал, так как заболел животом и оставался в верхнем лагере. Затем мы направились в сторону тибетской границы, где все, включая госпожу Лонер, взяли вершину поменьше, Балбала. Наконец мы взошли на Калинди, которая совсем не похожа на большинство Гималайских гор, так как полти свободна от снега наподобие увиденных мною позже швейцарских вершин. Четыре девственные вершины -- четыре первовосхождения. Рекорд, который вряд ли побит какой-либо другой экспедицией. Между восхождениями мы успели осмотреть многое в Северном Гархвале, включая священные города Бадринат и Ганготри и ряд меньших поселений, которых я не видал раньше. Питались мы хорошо: господин Саттер был не только альпинист, но и прекрасный охотник, и мы редко оставались без свежего мяса. Совсем не то, что мое путешествие в Гархвал годом раньше, когда экспедиция Дун Скул почти все время ходила с пустыми желудками. После несчастья с Вангди Норбу у нас не было никаких неприятностей почти до самого конца; да и то, что случилось, не имело отношения к горам. Летом 1947 года как раз кончилось правление англичан; Индия и Пакистан стали двумя самостоятельными государствами, и повсюду происходили кровавые столкновения между индуистами и мусульманами. Когда мы спустились с гор в Массури, город находился на военном положении, везде стояли войска. Большинство магазинов и учреждений закрылось, был введен комендантский час. Пути сообщения фактически не работали, и одно время казалось, что мы застряли безнадежно. В конце концов местные власти помогли швейцарцам уехать в Дели в армейской теплушке, а нам, десятерым шерпам, пришлось задержаться еще на две недели. Мне вспомнились трудности, с которыми я выбирался из Читрала в войну, только на этот раз было еще сложнее, потому что мы скоро прожили свой заработок и очутились на мели. Впрочем, кое-что у нас еще оставалось. У меня было пятнадцать рупий, с ними я пошел на полицейскую станцию и попросил разрешения поговорить с начальником. Разумеется, мне ответили отказом, но тут я достал мои пятнадцать рупий, и один из полицейских сразу же сказал, что, может быть, удастся что-нибудь сделать. Войдя к начальнику, я прежде всего сообщил, что мы члены экспедиции. Он хотел тут же бросить меня за решетку -- решил, что я имею в виду что-то политическое. Когда же я объяснил все, он успокоился и раздобыл наконец грузовик, который доставил нас в Дехра Дун. А там начались новые осложнения, только на этот раз не из-за политики, а из-за муссона. Дождь размыл все дороги, и мы снова застряли. Однако теперь наши дела обстояли лучше, потому что в Дехра Дуне находилась Дун Скул и нас взял на свое попечение мой старый друг мистер Гибсон. Как только дороги наладились, он помог нам выехать, и мы наконец-то вернулись в Дарджилинг; правда, в пути было еще немало неприятностей с полицией и железнодорожными чиновниками. Я всегда недолюбливал полицейских и железнодорожных контролеров; думаю, что в этом я не одинок. Так кончилась еще одна экспедиция. Случай с Вангди Норбу был очень тяжелым. Возвращение оказалось трудным. Зато все остальное сложилось благоприятно, лучшего нельзя было и требовать от горной экспедиции; мы не только совершили успешные восхождения, но и испытали при этом большое удовольствие. Швейцарцы пришлись мне очень по душе. Несмотря на языковые трудности, я чувствовал к ним особую близость и думал о них не как о господах и работодателях, а как о друзьях. Такие взаимоотношения сохранились у меня со швейцарцами и в дальнейшем. Наша экспедиция положила начало не только дружбе, но и одной романтической истории, которая шесть лет спустя заставила меня испытать минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в 1953 году после взятия Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме. -- Comment ca va? Wie gehts? -- спросил я на своем самом лучшем франко-немецком языке. -- Как поживаете, господин Рох, господин Диттерт, господин Гравен, господин Саттер, госпожа Лон... -- Здесь я замялся. Возможно, даже покраснел. -- Я хотел сказать, госпожа Саттер, -- поправился я. Потому что теперь они были женаты. В СВЯЩЕННУЮ СТРАНУ 1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом году в горы, не участвовал в восхождениях, зато провел десять месяцев в Тибете, побывал в Лхасе и еще дальше. Жителям Запада Тибет известен как Запретная страна, для буддистов же это священная страна, страна паломничества. Путешествие в Тибет, как и битва за Эверест, навсегда останется у меня в памяти. Когда я вернулся из Гархвала, мои дела обстояли не лучше, чем раньше. Весь заработок ушел на то, чтобы добраться до Дарджилинга. С работой было очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близилась осень, а за ней зима. Анг Ламу продолжала работать айя, но девочки Пем-Пем и Нима росли, их нужно было кормить и одевать, а у нас редко хватало продуктов и одежды. "Что же делать? -- думал я с горечью. -- Съесть мою медаль?" Теще становилось все хуже и хуже, и в конце концов она умерла в возрасте семидесяти шести дет. Перед самой кончиной она протянула руку и благословила меня, сказав, что я был добр к ней и бог вознаградит меня, поможет исправить дела. Ее слова оправдались. Вскоре после смерти тещи наша жизнь стала понемногу налаживаться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно. Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек -- профессор Джузеппе Туччи 15, итальянец, известный знаток восточного искусства и литературы. Он уже семь раз побывал в Тибете и теперь собрался совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за помощниками и носильщиками. Я поспешил к сирдару, но необходимые люди уже были набраны, и экспедиция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстроился, что даже пал духом. Однако несколько дней спустя я узнал приятную новость. Профессор Туччи прислал сказать, что недоволен своими людьми: ему в первую очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском языке, хиндустани, непальском и английском. Как раз эти языки я и знал помимо родного. И вот однажды утром Карма Паул вызвал меня в свою контору; в тот же день я отправился, в Гангток. Профессор Туччи был своеобразный человек, один из самых удивительных людей, каких я когда-либо встречал. Он относился к своему делу с величайшей серьезностью, даже преданностью. Но в противоположность альпинистам, которые обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив, горяч и -- чуть что -- выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не он был недоволен нанятыми шерпами, а они боялись его, говорили, что он слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать меня, и я сразу понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый град вопросов на разных языках -- бам-бам-бам, как пулемет, и вдруг говорит: -- Ол райт, вы приняты на работу. Остальные шерпы считали меня безумцем, когда я согласился, да и сам я одно время думал то же самое. Но постепенно профессор Туччи стал мне нравиться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал. Закончив приготовления, мы выступили из Гангтока на север. Помимо профессора и меня самого в отряд входили еще один шерп -- повар, трое итальянских ассистентов профессора, монгольский лама, направлявшийся из Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно, местные носильщики, которые работали у нас по нескольку дней, после чего сменялись другими. Мы располагали сотней мулов (больше, чем в любой известной мне экспедиции), которых предоставили нам сиккимские власти, да еще верховыми лошадьми. Во вьюках были уложены кроме обычного продовольствия и снаряжения многочисленные ящики и корзины для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые он собирался раздать в качестве подарков в Тибете. С самого начала на мою долю выпал присмотр за багажом. "Я не хочу, чтобы меня отвлекали", -- заявил профессор. Он даже выдал мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я оплачивал все расходы. Пусть с ним было трудно работать, но такое доверие мне было лестно и приятно. И вот мы двинулись по сиккимским предгорьям. Впервые я проделал весь этот путь верхом. С непривычки задняя часть моего тела болела сильнее, чем когда-либо болели ноги во время восхождений. Иногда дневные переходы оказывались длинными, иногда короткими. Невозможно было предугадать, когда Туччи тронется в путь, когда остановится, а когда свернет в сторону, чтобы заехать в какой-нибудь город или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь интересное. Он был действительно большой ученый и знал о стране больше, чем населяющие ее люди. Мне так и не удалось установить, сколько языков он знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на одном языке, затем переходил на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы