ерплю ‘авочку уже одиннадцать лет, - сказал ’вердохлеб.
     - …сли  бы  мне  предложили выбирать между такой ‘авочкой и  пенсионом,
выбрал бы пенсион!  - засмеЯлсЯ ’ещин Ѓрат. - Ђ ты еще молод, тебе - терпеть
дальше!
     "‚се мы  терпим",  -  должен был бы  сказать ’вердохлеб,  но промолчал.
‘авочку пригласили, чтобы показать: слухи о неладах его подчиненного с женой
преувеличены,  здесь все  в  порЯдке,  дело  Љострицы даже не  вспоминаетсЯ,
инцидент, как писали когда-то в газетах, исчерпан. ѓде согласие в семье, там
мир и тишина, а вы делайте выводы, делайте выводы.
     ‘авочка забрал  когда-то  ’вердохлеба к  себе  из  районной прокуратуры
после  весьма  досадного  случаЯ,  который  едва  не  закончилсЯ трагически.
’вердохлеб тогда еще был молодой и зеленый, опыта нет, представлениЯ о своих
возможностЯх преувеличены,  червь пустословиЯ еще не  вырван из сердца и  не
растоптан безжалостной жизнью.  ‘ледователь районной прокуратуры - это почти
то же, что и следователь райотдела внутренних дел. †ивешь как на вулкане, не
знаешь ни днЯ ни ночи,  вечнаЯ спешка, все срочно, преступники только знают,
что заметают следы,  а  твоЯ обЯзанность застукать их  на  горЯчем,  не дать
убежать,   спрЯтатьсЯ,  совершить  новые  преступлениЯ.  ‚  книгах  все  это
расписываетсЯ вон  какими Яркими красками,  кое-какой  блеск,  нужно  правду
сказать,  сверкал и  в глазах ’вердохлеба в первые годы его работы,  пока не
понЯл он, что в действительности все это не так, нужно играть не придуманную
кем-то роль,  а быть самим собой и тЯнуть лЯмку долга, котораЯ здесь намного
жестче, чем у репинских бурлаков.
     Ќачать  с  того,  что  он  был  значительно хуже  снарЯжен,  чем  любой
инспектор уголовного розыска.  Ќа  того работала всЯ  всемогущаЯ милициЯ,  у
него были оперативные машины,  система свЯзи, техника, оружие. “ следователЯ
же районной прокуратуры -  тесный закуток,  отгороженный в коридоре, обычный
городской телефон, который портилсЯ по десЯть раз на день, бесплатные талоны
длЯ проезда в  городском транспорте (кроме такси!)  и  единственное оружие -
закон.  џсное дело, закон всемогущ, но это преступник начинает чувствовать и
понимать со  временем,  а  пока что эту истину должен довести до  его крайне
помутневшего сознаниЯ этот человек, который называетсЯ следователем районной
прокуратуры.  …го не любЯт - и это понЯтно. …го боЯтсЯ - это его судьба. …го
неохотно пускают в солидные организации -  это его служебнаЯ голгофа.  Ќужно
иметь  гранитный  характер,   чтобы  искупать  чьи-то   прошлые  и   будущие
преступлениЯ,  упорно делать свое дело,  раскрывать людЯм глаза,  спасать их
иногда от самих себЯ.
     ‡арубежные авторы  детективных романов  своих  героев-сыщиков времЯ  от
времени угощают хоть коньЯком или виски,  а в наших книгах даже пиво длЯ них
большаЯ роскошь,  -  все ограничиваетсЯ чаем.  ‚  районной прокуратуре,  где
работал  ’вердохлеб,   не  было  даже  чаЯ.   Џриходилось  подогревать  себЯ
энтузиазмом.   Ћн  принадлежал  к   нераспространенной,   хотЯ  и  полезной,
малоинтересной,  впрочем,  длЯ  окружающих категории  энергичных работников,
лишенных  предрассудков  и  случайных  увлечений,   столь  свойственных  его
современникам.    ‚нешнюю    свою    медлительность   стремилсЯ   возместить
энергичностью, так сказать, внутренней и хорошо развитым воображением. Њогло
сложитьсЯ впечатление,  будто ’вердохлебу не  хватает жизнедеЯтельности.  Ќа
это он мог бы ответить,  что жизнедеЯтельны и пчела,  и муравей,  но те, кто
владеет воображением,  всегда забирают у  пчелы  мед,  даваЯ ей  возможность
сколько  угодно  удивлЯтьсЯ  его  исчезновению.  Џравда,  никто  никогда  не
попрекал  ’вердохлеба  его  привычками.  Ћграничивались  пожиманием  плеч  и
подсовывали ему самые безнадежные, так называемые "дохлые" дела.
     ‚от и столкнулсЯ он с Љум-Љоролем.
     Љум-Љороль   королевствовал  на   †итнем   рынке,   кажетсЯ,   еще   до
’вердохлебового рождениЯ. Џоговаривали, что торговал он своей "продукцией" и
во времЯ фашистской оккупации,  в первые послевоенные годы, и в пЯтидесЯтые,
истинного же расцвета достиг, имеЯ за плечами уже немало десЯтков лет жизни,
а самое главное -  свой редкостный опыт коммерции.  Љум-Љоролем прозвали его
давно,  тоже еще до ’вердохлебовой эры, а можно было бы прозвать и Ѓожком, и
„ьЯчком,   и  ‘вЯтошей.  Ќа  это  наталкивала  и  его  подлиннаЯ  фамилиЯ  -
‚оздвиженский,  и все поведение, и сама внешность. Ѓыл маленький, беленький,
с  чистенькой  схимницкой бородкой,  говорил  тихо,  голосочком мЯгеньким  и
смиренным,  то и дело крестилсЯ,  принимаЯ деньги, на мир и на людей смотрел
глазами скорбными, никогда не гневалсЯ, не раздражалсЯ, только вздыхал, но и
это  делал легонько,  без назойливости и  надоедливости.  ‚печатление такое,
словно воскрес один из  тех  Џечерских схимников,  мощи которых показывают в
пещерах,  и  стал  торговать на  †итнем рынке  той  самой квашеной капустой,
которой преимущественно и питались некогда схимники, потому как даже древние
летописцы,  забываЯ о  делах  высоких,  писали иногда на  полЯх пергаментов:
"Љапусточки душе хочетсЯ".
     Љум-Љороль торговал квашеной капустой,  помидорами,  солеными огурцами.
Ќе  просто  торговал,  а  славилсЯ,  на  протЯжении  десЯтилетий  имел  свою
постоЯнную клиентуру,  знал,  кто,  когда,  сколько и  чего  будет покупать,
продавал только "своим",  чужих не  подпускал,  его  соленьЯми закусывали на
"обмывании" докторских диссертаций,  ели их академики и генералы, знаменитые
артисты и  вдовы  великих людей,  в  очереди к  Љум  Љоролю стоЯли женщины в
бриллиантовых серьгах и  мужчины в  бобровых шапках,  и  это продолжалось не
год,  не  два,  а  много  лет,  о  капусте  и  квашеных  Яблоках  Љум-ЉоролЯ
распространЯлись легенды,  он  сам  становилсЯ легендой,  киевским  антиком,
киевской историей. Љабы только честной!
     „ирекциЯ рынка  попыталась подсчитать,  сколько бочек  капусты и  кадок
огурцов продает Љум-Љороль за  зиму -  получились невероЯтные цифры.  Ќе мог
один  человек  столько вырастить овощей,  наквасить и  насолить,  вывезти на
рынок.  ‘тало  быть  -  спекулЯциЯ,  использование чужого труда,  незаконное
обогащение?  Ќо  как  объЯснить,  что  всЯ "продукциЯ" Љум-ЉоролЯ отличалась
особым  качеством и,  судЯ  по  постоЯнному успеху  у  клиентуры,  была  всЯ
одинаковаЯ, словно все это и впрЯмь делал один человек? ‡атронуть Љум-ЉоролЯ
хотЯ бы подозрением означало бы вызвать гнев и  возмущение сотен влиЯтельных
киевлЯн,  так  что  вокруг странного этого человека роились только сомнениЯ,
возникали  вопросительные  знаки,   всплывали  слабые  подозрениЯ,   но  все
оканчивалось пожатием плеч и разведением рук.  Ќе пойман -  не вор, а кто же
способен поймать Љум-ЉоролЯ?  ѓде такие сети?  €  родилсЯ ли  в  Љиеве такой
ловец?
     ’ак он  и  приобрел свое прозвище.  Љум всем значительным и  Љороль над
остальными, над людьми закона тоже. Љумовал и королевствовал, и царствованию
его  не  видно было  конца.  Ћн  пережил и  придирчивость фининспекторов,  и
выступлениЯ возмущенных граждан в прессе,  -  его ничто не затронуло, он был
неуловим и  неуЯзвим,  не  имел ничего,  кроме четырех огромных кастрюль,  с
которыми полгода ежедневно поЯвлЯлсЯ на †итнем рынке и  щедро наделЯл своими
дарами всех  тех,  на  кого снисходила его  благодать.  Њолодому следователю
’вердохлебу надлежало распутать то, чего не удавалось сделать никому.
     Џереполненный свежими знаниЯми, каковые поскорее торопилсЯ применить на
деле, он мог бы тогда с безумной дерзостью взЯтьсЯ за любое дело и посему не
испугалсЯ легенд,  которыми была  окутана  фигура  Љум-ЉоролЯ,  не  стал  по
ниточке распутывать таинственную завесу,  прикрывавшую свЯтошеский лик этого
мужичка, а пустилсЯ напролом, отважно, смело и в такой же степени бездумно.
     Ћн пошел на †итний рынок,  пристроилсЯ в  хвосте очереди к  Љум-Љоролю,
терпеливо выстоЯл,  пока все "свои" получили то,  что хотели,  и только было
хотел раскрыть рот,  чтобы попросить чего-то и себе,  как над ним пронеслось
смиренное, но твердое:
     - Ђ вас, мил человек, видеть не доводилось.
     - •отел  бы  вашей  капусточки,  -  попыталсЯ подладитьсЯ под  его  тон
’вердохлеб.
     - Џусть бог простит, но вам не могу.
     - џ же стоЯл в очереди.
     - Ѓог простит.
     - “ вас же вон еще полно.
     - ‚се заказанное. “ менЯ своЯ клиентура.
     - Ђ может, Я хочу в эту вашу...
     Љум-Љороль  прикрыл веками  глаза,  словно  бы  хотел  отделитьсЯ и  от
’вердохлеба, и от того мира, посланцем которого он тут был.
     - Џусть бог простит,  но скажу вам,  мил человек, что моЯ продукциЯ вас
не интересует.  Њожете сразу говорить,  откуда вы:  из милиции,  из торговой
инспекции или еще откуда?
     Џришлось признатьсЯ.  Џервый тур выиграл Љум-Љороль.  Ќо ’вердохлеб уже
не отступал.
     - Љогда   вы   кончаете   отпускать  свою...   продукцию?   -   спросил
‚оздвиженского.
     - Љак придетсЯ. Њогу и до самого закрытиЯ базара ждать своих людей.
     - Ђ сегоднЯ у вас как? џ бы хотел наведатьсЯ к вам домой.
     - ‡наете куда?  -  на всЯкий случай поинтересовалсЯ Љум-Љороль,  хотЯ в
этом вопросе улавливалась больше насмешливость.
     - ‡нать полагаетсЯ мне по должности.
     - „олжность у всех одна,  -  вздохнул Љум-Љороль. - ‚се человеки, и все
под богом...
     Ћн жил на куреневских задворках,  в  самых глубинах,  где кончались все
улицы и переулки и начиналось царство садов,  огородов, диких зарослей и еще
более  диких  людей,  которые  прЯтались за  высокими  деревЯнными заборами,
рылись  в  земле,  как  кроты,  воровали из  городского водопровода воду  на
поливку,  крали электроэнергию длЯ своих теплиц и оранжерей, крали удобрениЯ
на станциЯх,  землю и перегной в цветоводстве,  выращивали цветы,  клубнику,
зелень,  фрукты  и  люто  защищали  все  выращенное от  куреневской малышни,
котораЯ по интернациональной традиции пребывала в состоЯнии постоЯнной войны
с  собственниками садов.  ’вердохлебово детство  проходило именно  тут,  все
купленные мамой штанчата разрывались именно на этих заборах и на этих ветках
чужих Яблонь и груш,  глинЯные приземистые хатки с красными крышами запали в
его сознание как первый и самый устойчивый образ Љиева,  как его начало, ибо
все то,  что было вверху над Љуреневкой,  все эти кварталы каменных огромных
домов,   соборы,  дворцы,  монументы  воспринимались  уже  как  продолжение,
дополнение этого буйного зеленого мира таинственных прорастаний и  еще более
таинственных людей,  каких ты никогда и  не видел,  а  только слышал их злые
голоса, а иногда и голосов их не слышал, одно только рычание псов на цепЯх.
     ‘о  временем он понЯл,  какими неполными и  ошибочными были его детские
представлениЯ о Љиеве, осознал величие и глубину своего города, но все равно
первые  детские впечатлениЯ так  крепко  вросли  в  душу,  что  должны  были
застрЯть там навсегда.
     Њожет,  всплыли бы они из глубины души и  в  тот день,  но с детства мы
помним только лето,  и солнце, да разве что изредка зиму со снегами, а тогда
стоЯла на  дворе позднЯЯ осень,  печально зареваннаЯ прохладными дождЯми,  и
’вердохлеба пронзала холоднаЯ дрожь от этих куреневских вод и от их холодной
беспрестанности,  безнадежности и безжалостности.  Ќеужто ему теперь суждены
были здесь только эти безжалостные,  будто с  того света,  холодные воды?  Ђ
ведь были же  такие теплые,  бесконечные дни  детства на  Љуреневке,  полные
солнца,  беззаботности, озорства и баклушничаниЯ. Ћн помнил, как мама купила
ему на  Џодоле белую матроску и  синенькие трусики,  и  как он гордилсЯ этой
матроской,  и  как разорвал трусики,  забравшись на чужую грушу и спрыгнув с
нее  от  дикого  рычаниЯ страшного черного пса.  Џлакал  тогда  от  горЯ  по
разодранным трусикам, и позже, при воспоминании о белой матроске, каждый раз
хотелось плакать.  ’ак с  той поры уже ничего белее и  чище не знал.  ’еперь
малыши,   кажетсЯ,  и  не  носЯт  матроски,  а  только  импортные  маечки  с
нашлепанными на  груди уродиками,  выдуманными американцем „иснеем.  €сториЯ
вечно  повторЯетсЯ,  хотЯ  порой и  в  комическом виде,  как  отметил гений.
Љогда-то  мир  завоевывали тучи беспощадных железных всадников и  дикие орды
расползались по  зеленой прекрасной земле,  как  весенние воды по  лугам,  а
теперь  точно  так  же   расползаютсЯ  по  планете  эти  плоды  болезненного
торгашеского воображениЯ,  перед которым бессильны границы,  правительства и
даже голоса предков, которые всегда брали верх над всем.
     Ђ может,  мир устанавливает длЯ себЯ именно такие законы, по которым он
развиваетсЯ наиболее целесообразно?  € он,  ’вердохлеб, крошечнаЯ песчинка в
этом  гигантском мироздании,  тоже  должен  подчинЯтьсЯ неумолимым законам и
покорно принимать все, что выпадает на его долю?
     Ђ ведь и в самом деле.
     ’огда  была  белаЯ матроска,  а  теперь если  и  не  маечки с  нелепыми
зверюшками из  ‹ос-Ђнджелеса,  то  импортные  костюмы,  тогда  была  детскаЯ
беззаботность и беспечность,  а теперь Ђбсолют закона,  и все поступки, даже
подсознательные,  подчинены только ему,  и жизнь уже принадлежит не тебе,  а
„олгу,  а  коль скоро это  так,  то  забудь обо всем,  отбрось воспоминаниЯ,
отрешись от прошлого,  отринь сантименты и  пристрастиЯ,  будь холоден,  как
этот  осенний  дождь,   который  срывает  последние  листочки  с   деревьев,
безжалостно оголЯет мир, обнажает всю его беззащитность, непривлекательность
и... упорную неуступчивость.
     ’вердохлеб долго искал нужный ему номер. “лица, на которой он значилсЯ,
вилЯла среди луж, иногда убегала чуть ли не до Ћболони, затем шла зигзагами,
усадьбы разбегались от нее,  дождь,  чавкаЯ своим холодным ртом, проглатывал
дома,  дворы,  целые  участки  с  десЯтками номеров,  сюда  бы  не  молодого
неопытного  следователЯ,  а  такого  настойчиво-героического археолога,  как
‚икентий •войка,  который сумел когда-то докопатьсЯ под Љирилловской горой и
до неолита,  и до ориньЯка, и до трипольской культуры. Ђ ’вердохлеб никак не
мог отыскать семьдесЯт четвертый номер.
     Ќашел там, где и не ждал, уже утратив веру и отчаЯвшись. ѓлинЯнаЯ хатка
под красной крышей стоЯла в тылу еще двух таких хатенок с номерами девЯносто
пЯтый и сто четырнадцатый, все это напоминало задачки пьЯного математика или
плохонький детектив,  но  ’вердохлеб сразу заподозрил тут  злое  намерение и
преступную  предусмотрительность  Љум-ЉоролЯ.   "ЏрЯчетсЯ,  -  решил  он.  -
ЊаскируетсЯ жалко и недостойно".
     Љум-Љоролева  хатка  поражала  своей  неприглЯдностью и  запущенностью.
Џриплюснута широкой крышей чуть ли не до земли, стены уже и не вертикальные,
а какие-то раскорЯченные,  не поймешь, чем и держатсЯ, дождь вымывает из них
глину,  она желтыми потеками стекает во все стороны,  плывет ’вердохлебу под
ноги, выплывает со двора, дальше и дальше, ничто ее здесь не задерживает: ни
реденькие деревца,  ни покосившийсЯ заборчик,  ни выщербленные,  собственно,
сровненные с  землей остатки какой-то  стены.  ЏрЯмо диву даешьсЯ,  как  это
’вердохлеб в  своих  детских походах никогда не  добиралсЯ до  этого глухого
закоулка,  который так невозмутимо исходит себе глиной на  протЯжении многих
десЯтилетий, как бы доказываЯ неистребимость нашей глинЯной цивилизации.
     Ћн долго обтирал ботинки от налипшей грЯзи,  затем осторожно постучал в
двери,  снова тер ноги,  топталсЯ по глине,  и  что-то похожее на уважение к
этой глинЯной хатке родилось в  его душе,  еще не отЯгощенной чрезмерно этим
большим человеческим чувством.  Ќе вот такими ли хатками ворвалась его землЯ
в века,  в культуры,  в эпохи!  „ворцы обрушились,  соборы сгорели, стены не
выдержали натисков орд,  а хатки выстоЯли, перешли и прошли и вот стоЯт себе
по сей день повсюду, где есть глина, вода, солнце и жажда жизни?
     ‡вЯкнул засов, приоткрылась дверь, постный глаз взглЯнул на ’вердохлеба
и бесшумно исчез.  Ћн пхнул дверь,  очутилсЯ в тесных темных сенцах, сухих и
уютных,  полных ароматов засушенных трав,  шагнул туда, где тускло светилась
узкаЯ полоска,  нашел там чуть приоткрытую дверь, смело раскрыл ее и вошел в
комнату.  “  оконца на низеньком,  застеленном полосатой дерюжкой топчанчике
сидел чистенький,  беленький Љум-Љороль и  молча смотрел на незваного гостЯ.
ѓлинЯный пол тоже был выстелен такими же полосатыми половичками,  на которые
’вердохлеб  не  мог  отважитьсЯ  ступить  с  дождЯ  и  грЯзищи,  но  не  эта
девственнаЯ чистота поразила и  испугала его и  не умытость Љум-ЉоролЯ и его
белаЯ одежда,  вроде как у приговоренного к смертной казни. ’вердохлеб стоЯл
на пороге и растерЯнно переводил взор от одной стены этого странного убежища
к другой,  не знаЯ, на какой задержать взглЯд и вообще не знаЯ, должен ли он
это  делать или притворитьсЯ невнимательно-безразличным,  хотЯ понимал,  что
теперь уже поздно.
     ‘тена напротив дверей была от потолка до пола увешана иконами, большими
и маленькими,  в дорогих окладах и безо всЯких украшений,  в красках Ярких и
тусклых,  вплоть  до  такой  землЯной черноты,  словно  веками  наслаивалась
закопченность и  загрЯзненность.  „ве  лампадки  красновато мерцали  в  этом
царстве суровых и  смиренных ликов,  их  слабое  мерцание сливалось с  серым
светом, струившимсЯ со двора сквозь маленькое окошечко, и эта страннаЯ смесь
насыщала тесное пространство помещениЯ таким густым сиЯнием,  что, казалось,
до него можно дотронутьсЯ рукой. ‘амое неожиданное, что сиЯние это рождалось
не на стене,  обвешанной иконами, на многих из которых проблескивало и сущее
золото, а совсем на другой, как раз на той, против которой сидел сам хозЯин,
и не просто сидел, а словно бы стерег ее, караулил, охранЯл.
     ‘ама стена, так же как та - иконами, была обставлена от потолка до пола
книгами.
     ’аких книг ’вердохлеб не видел нигде и  никогда.  „аже профессор ‹обко,
который читал  им  историю права на  юридическом и  любил приносить с  собой
всЯческие диковинки,  ничего похожего никогда не показывал. ‡десь стоЯли уже
и  не книжки,  а  пышные убежища (а может,  кладбища?)  человеческой мысли и
человеческих заблуждений,  тЯжелейшие фолианты в позолоченной коже, в меди и
серебре, с искусной резьбой или просто в грубо струганных потемневших досках
и даже в мехах,  когда-то пушистых и лоснЯщихсЯ, а ныне полысевших и ставших
ни на что не годными и все ж таки неожиданных в этой неожиданной библиотеке.
Љниги стоЯли на  грубо сколоченных дощатых полках,  пугали своими размерами,
своей невероЯтной тЯжестью,  были прижаты друг к  другу так  тесно,  что  ни
одной не выдернешь из рЯда,  не потревожив других.  ‚се указывало на то, что
ими никто не пользуетсЯ,  их предназначение не длЯ чтениЯ,  точно так же как
назначение этих икон вовсе не длЯ того,  чтобы бить поклоны перед ними и  не
длЯ молитв.
     ЏерваЯ  мысль  у  ’вердохлеба  была:  ‚оздвиженский  вкладывает  в  эти
сокровища все свои "капустные" деньги.
     ‚тораЯ:  спекулирует иконами и старинными книгами.  ђаритеты, редкость,
ценность, барыш, может, и валюта...
     ’ретьЯ?  ’ретьей мысли у  него  не  поЯвилось.  •озЯин все  же  заметил
наконец гостЯ и указал на свой топчанчик, на чистенькую дерюжку:
     - ‘адитесь, добрый человечек.
     - Ќадо еще выЯснить,  на самом ли деле Я такой добрый, - упрЯмо топчась
у  порога,  прохмыкал себе под нос ’вердохлеб.  -  …сли бы оказалось,  что Я
действительно такой,  Я и сам немало удивилсЯ бы,  вот так, как этому вашему
богатству,  и  не  так иконам,  как книгам.  Ќикогда бы  не подумал,  что на
Љуреневке могут быть такие книги.
     - ЃожьЯ благодать и  над  Љуреневкой простираетсЯ,  -  скромно вздохнул
Љум-Љороль.  -  ‚  книгах слово,  а  слово стоЯло в начале мира,  так кто же
пренебрежет им?  ’олько темнаЯ душа.  Ђ  тьму  в  душу пускать грех.  ‚от  Я
слышал,  есть книги,  где написано, будто апостол Џавел был неграмотный. Љак
же так: апостол - и неграмотный?
     ’вердохлеб передернул плечами,  словно  ему  за  воротник влили  что-то
холодное.  Љакие перескоки от квашеной капусты к апостолу Џавлу!  ‚от тебе и
Љум-Љороль!
     Ћн  наконец  решилсЯ ступить на  чистенькие половички,  но  не  сел,  а
остановилсЯ посреди комнаты, чтобы видеть перед собой хозЯина.
     - Ќасчет  апостолов  Я   не   специалист,   -   решив  не  заедатьсЯ  с
‚оздвиженским,  сказал он, - но если уж кто-то там докопалсЯ до этого вашего
Џавла,  так и Я скажу:  мог быть и неграмотным.  Ђпостолы потому и апостолы,
что неграмотные. ‚о всЯком случае, прокуратуру это не интересует.
     Љум-Љороль не отреагировал, по-прежнему не обращаЯ никакого вниманиЯ на
’вердохлеба, будто того и вовсе не было в хатенке. Ќа базаре он весь был как
бы  соткан  из  движениЯ,  из  суетливых жестов и  слов,  из  угодничества и
услужливости,  а  здесь сидел неподвижный,  бесплотный как тень и не пыталсЯ
защищатьсЯ,  а выжидал, хотел выиграть времЯ, пересидеть вот так, переждать,
не подпускать к себе.
     Ќе на того напал!
     ’вердохлеб еще  немного потопталсЯ на  месте (не хотел топтать грЯзными
ботинками чистенькие половички), а затем небрежно бросил:
     - € что же вы - вот так только с книгами да с ликами свЯтых и живете?
     - †иву один,  поелику никто не  может выдержать такого труда,  на какой
обрек себЯ, - вздохнул хозЯин.
     ‘ледовало   бы   посочувствовать   такому   человеку,    и   ’вердохлеб
посочувствовал:
     - ’Яжко в одиночестве?
     - Ќе даю ленитьсЯ душе,  она и спасает тело натруженное, - прозвучало с
топчанчика.
     ’вердохлеб  пришел  не  длЯ  допроса,   а  длЯ  знакомства.  ‡нал,  что
официальный  допрос  ничего  не  даст,  как  и  официальный обыск:  это  уже
пробовали делать задолго до него,  и  каждый раз Љум-Љороль выходил сухим из
воды.  ’вердохлеб хотел применить собственную тактику.  ’акой хитрой тактики
допроса-недопроса  не  сумел  бы  придумать  даже  их  бывший  преподаватель
криминалистики доцент  Љалинник  (студенты звали  его  беззлобно:  Љалымник.
•отЯ,  кажетсЯ,  никогда хабара не брал). Љалинник получал немалую отраду от
своего предмета. ‚плывал в аудиторию, как морской скат в аквариум, осторожно
проносил свое  толстое  пузо  к  преподавательскому столу,  долго  переводил
дыхание,  вытираЯ платочком вспотевшее лицо,  шею, руки, затем почти шепотом
обращалсЯ к студентам:
     - ‡акройте форточки и двое станьте у дверей. ‘егоднЯ Я буду говорить об
архисекретных вещах.
     ‚от  бы  ахнул архисекретный Љалинник,  увидев,  как его бывший студент
опутывает крепкой  сетью  добычу,  которую еще  никому  не  удалось поймать.
’вердохлеб был в  восторге и  от своей тактики,  и от своих хитростей,  и от
своей проницательности.
     - †ивете в одиночестве -  это видно, - наступал он на ‚оздвиженского, -
а по вашей торговле видно и то, что одних рук в таком деле недостаточно.
     Љум-Љороль  не  пыталсЯ выкручиватьсЯ,  сам  залезал в  сеть  -  только
завЯзывай.
     - Љормить людей -  свЯтое дело, - произнес он скромненько. - Ђ в свЯтом
деле помощники найдутсЯ.
     - „ело свЯтое,  а за капусту берете дороже, чем государство за ананасы.
Ћгурцы же ваши, кажетсЯ, дороже бананов.
     - Ђ  Я  же  никого не принуждаю,  не приведи господь,  не принуждаю,  -
немного поерзал на дерюжке Љум-Љороль.  - Ќе хочешь - не покупай. ‚ магазине
- там дешево,  а идут не туда,  а ко мне. Џоелику там принуждение: бери, что
дают. Ђ у менЯ - доброволье. ЊенЯ любЯт.
     - ‚ашу капусту, - подсказал ’вердохлеб.
     - „ело человека - это и есть он сам.
     - ѓоворЯт,  вы и фашистов своей капустой кормили?  - безжалостно ударил
его  своим  самым  страшным,  как  ему  казалось,  вопросом  ’вердохлеб.  Ќо
Љум-Љороль нисколько не смутилсЯ.
     - …сть все хотЯт.  ‚ы  же  убийц в  тюрьме кормите?  ‚се только говорим
по-разному, а едим одинаково. €бо и бог ведь один.
     ‚ымытаЯ бородка светилась в полутьме, как свечечка, и ’вердохлеб понЯл,
что  дальше вести игру  словами бессмысленно:  этот  свЯтоша от  всего будет
отбиватьсЯ своим боженькой,  а  чем  тут  крыть,  не  знал бы  и  сам доцент
Љалинник. Џоэтому решил перейти к решительным действиЯм.
     - џ к вам длЯ первого знакомства, - небрежно промолвил он, - поговорить
мы сможем позже, а теперь хотелось бы, чтобы вы показали мне свое хозЯйство.
‹юбопытство,  сами понимаете,  чисто служебное.  „олг.  џсное дело,  если вы
сможете...  …сли,  конечно,  не  нужно куда-то далеко,  а  то на дворе такаЯ
непогода...  “  вас тут Я что-то не заметил ничего такого...  „а и усадьба у
вас как будто совсем маленькаЯ...
     - “садьба маленькаЯ,  -  согласилсЯ Љум-Љороль,  - человек маленький, и
усадебка такаЯ...
     ’вердохлеб испугалсЯ, что тот снова обратитсЯ к богу.
     - Ђ квашенина!  -  почти выкрикнул он. - ‘отни бочек квашенины - где же
берутсЯ, где хранЯтсЯ?
     - Ђ где же?  -  повторил вслед за ним Љум-Љороль.  - ‡десь оно все. Џод
ногами.
     - Џод нами? —то здесь - катакомбы?
     Ћн вспомнил об остатках какой-то кирпичной стены, утопавшей в глине, но
не  придал  этому  воспоминанию  никакого  значениЯ.  —то  тут  могло  быть?
Џодземелье разрушенного монастырЯ?  Џодземные ходы, прорытые казаками, когда
они несли здесь когда-то  охрану на  окраине Љиева в  своих куренЯх?  †илища
доисторических людей, до которых не успел докопатьсЯ •войка?
     - Џусть  господь  милует,  -  бочком  ссовываЯсь с  дерюжки,  покрЯхтел
Љум-Љороль,  -  все как у людей,  все по-божьему. Џоказать так показать. Љто
хочет видеть, пусть увидит, а кто хочет услышать...
     Ћн бормотал,  идЯ в угол, где только теперь ’вердохлеб заметил узенький
шкафчик длЯ одежды, там хозЯин долго возилсЯ, что-то надевал на себЯ, что-то
обувал, затем набросил себе на голову жесткий плащ и пошел в сени и дальше в
дождь, не заботЯсь, идет за ним ’вердохлеб или нет.
     ’от  не  отставал,  шел  за  Љум-Љоролем,  обогнул вместе с  ним хатку,
оказалсЯ перед низеньким сарайчиком, которого с улицы никто не мог заметить,
знал,  что  все  это  плутовство,  что  Љум-Љороль обманет его  так же,  как
обманывал многих перед этим, но и отступать уже не мог и не хотел.
     Љум-Љороль громко покашлЯл,  так,  словно давал кому-то знак, осторожно
открыл дверь сарайчика,  отступил, пропускаЯ впереди себЯ ’вердохлеба, и тот
увидел,  что в сарайчике действительно кто-то есть,  две неуклюжие фигуры то
наклонЯлись,  то разгибались под электролампочкой, голо мерцавшей под низким
потолком,  черные тени от  этих двоих,  множась,  наскакивали друг на друга,
терзали, разрывали в клочьЯ тесное пространство, разгонЯли темноту по углам,
запихивали ее  туда,  а  она вырывалась и  снова наползала на них,  заполнЯЯ
помещение,  не  оставлЯЯ места и  длЯ  тех  двоих,  уже  не  говорЯ о  новых
пришельцах.
     ’вердохлеб никак не мог разобрать,  что делают те двое, пока наконец не
догадалсЯ:  натаптывают в  десЯтиведерные кастрюли  Љум-ЉоролЯ  капусту  длЯ
завтрашнего торга.  Џо  крайней мере,  так  оно  должно  было  быть  по  его
предположению,  ибо  где-то  же  кто-то  готовил каждую ночь  эти  кастрюли,
которые чуть свет, полные, оказывались на †итнем рынке.
     Ќе будучи высоким, ’вердохлеб все же наклонил голову, входЯ в сарайчик,
Љум-Љороль как-то  сумел его опередить,  будто и  не вошел вместе с  ним,  а
каким-то  таинственным и  неестественным способом просто очутилсЯ уже  там и
так же незаметно перескочил через все темное пространство,  и  уже из-за тех
двух фигур раздалсЯ его смиренный старческий голосок:
     - Џокажите, детки, доброму человеку то, что он хочет увидеть.
     Ћт  этого  голосочка неведомо откуда словно бы  сорвалась чернаЯ лавина
теней.  Ћни  упали на  ’вердохлеба отовсюду,  придавили грубо,  безжалостно,
твердо,  от них почему-то остро ударило вонючим потом,  затем дыхание сперло
от запаха плесени,  землЯ вдруг провалилась у него под ногами, затем бахнуло
над головой так,  будто разлеталсЯ на куски весь мир, еще было болезненное и
неловкое падение куда-то вниз и вниз, и вокруг него воцарилась безнадежнаЯ и
вечнаЯ темнота.
     ’акаЯ темень, вероЯтно, наступит, когда Я умру, подумалось ’вердохлебу.
Ќо он знал,  что не умер,  что живой,  только никак не мог сообразить, что с
ним  произошло.  Ќеосторожно ступил и  упал в  какую-то  Яму,  в  погреб,  в
хранилище Љум-ЉоролЯ?  Ќо  почему же  такаЯ темень и  такаЯ тишина и  почему
кто-то,  кажетсЯ,  напал на  него,  скрутил,  смЯл,  толкнул,  сбросил вниз?
’вердохлеб осторожно ощупал себЯ, вокруг себЯ. Љак-то неудобно, боком, лежал
он на холодных землЯных (наверное,  глина!) ступеньках,  ведущих еще куда-то
ниже,  в затхлость и промозглость,  в еще большую черноту.  Ќигде ни единого
проблеска света, ни единого звука, точно в могиле.
     - ќй,   гражданин  ‚оздвиженский!  -  крикнул  ’вердохлеб,  но  темнота
проглотила  его  голос,  а  затем  швырнула  назад  исковерканный и  слабый:
"...не... женский..."
     - —то за глупые шутки! - не сдаваЯсь, вновь закричал ’вердохлеб.
     "‡а... пы... ки..." - поглумилась над ним темнота.
     - ‚ы пожалеете!
     "...леете..." - хохотало нечто потустороннее.
     ‘мех в  аду.  Ќаконец-то  ’вердохлеб мог бы  вволю посмеЯтьсЯ над своим
способом ведениЯ следствиЯ,  которым хотел удивить человечество. “ него было
достаточно времени и возможностей длЯ этого.  €скать его врЯд ли будут:  длЯ
этого в  районной прокуратуре слишком куцые штаты.  Љ  тому же  он никому не
говорил,  что идет к Љум-Љоролю домой,  а догадатьсЯ об этом не смог бы даже
гений криминалистики доцент Љалинник.  Љакую тактику обыска предлагал он длЯ
погребов?  ’олько тайники,  везде искать тайники. "Џри осмотре стен погребов
следует обратить внимание на кирпичи, камни, куски дерева и другие предметы,
которые легко вынимаютсЯ, поскольку именно за ними могут быть тайники" - это
доцент Љалинник.  Ђ если сотнЯ бочек квашеной капусты,  -  какие тут к черту
тайники?
     ’вердохлеб пошевелил руками и  ногами,  брезгливо прикасаЯсь ладонЯми к
скользким ступенькам,  пополз наверх,  пока не уперсЯ в  твердую и  такую же
скользкую,  как и ступеньки,  деревЯнную крышку.  ‘тукнул кулаком - никакого
звука.  Џопробовал крикнуть -  снова надругательство подземельЯ,  а  у  него
отчаЯние и безнадежность.
     Ћн еще не верил,  что попалсЯ,  не страх смерти, а стыд поражениЯ душил
его и злость на себЯ, на глупое мальчишество. †алкий ерлок •олмс! ”альшивый
генератор  следовательских идей!  Џримитивный неудачник!  Љак  хвасталсЯ  на
курсе:  "‚еликих судей не  бывает,  но есть неподкупные!"  €мел в  виду свою
будущую неподкупность.  Ђ  теперь за тебЯ никто не даст и ломаного гроша,  -
вот и всЯ твоЯ неподкупность!
     ‘нова и  снова колотил ’вердохлеб в  глухую крышку,  но  все  напрасно,
наверное те  сразу  же  исчезли из  сарайчика и  Љум-Љороль спокойно умывает
руки.
     —ернота  в  подземелье  становилась еще  более  плотной,  она  заливала
’вердохлебу не только глаза,  а  и  мозг,  пробиралась в самые тайные уголки
души, со свинцовой наглостью вытеснЯла оттуда все лучики света, чтобы лишить
свою жертву не только каких-либо надежд, но даже воспоминаний.
     ’вердохлебу оставалось только одно: ждать. †дать означало надеЯтьсЯ. Ќа
что,  чего, откуда, от кого? Ќе мог ответить ни на один из этих вопросов, да
и  кто бы  на  его месте смог?  “дивительное безразличие охватило его,  душа
оцепенела,  разум отказывалсЯ служить и впадал в страшную спЯчку. —то разум,
если  ты  бессилен дать  ему  работу  и  применение!  ђазве  что  в  детстве
’вердохлеб мог безвольно следовать за собственными чувствами, повзрослев, во
всем (по  крайней мере,  так  ему казалось) руководствовалсЯ только разумом,
шел за ним,  верил ему,  возлагал на него все надежды.  ’еперь в  нем умерло
все,  заснуло,  исчезло,  осталась пустаЯ оболочка тела.  ‚ообще-то  говорЯ,
’вердохлеб мало вниманиЯ уделЯл своему телу, не заботилсЯ о нем, ограничивал
его  потребности и  требованиЯ только самым необходимым,  не  считалсЯ ни  с
жарой, ни с холодом, ел, что было, спал или не спал - как придетсЯ, в одежде
был непереборчив,  жильем не привередничал - после армии некоторое времЯ жил
у  тетки на  Ќивках,  потом вместе со  своим еще  школьным товарищем ‚анькой
Ѓараненко занимали на  двоих  "каюту"  в  предназначенном на  снос  доме,  и
"каюта" была такой тесной, что спать приходилось едва ли не по очереди. ‡ато
- в центре города,  а за стеной -  Ѓараненкова любовь,  смуглаЯ высокогрудаЯ
инженерша,  с которой ‚анька перестукивалсЯ через стенку, то напрашиваЯсь на
свидание с  ней,  то приглашаЯ к себе,  когда ’вердохлеб отлучалсЯ длЯ своих
"следственных действий".  Ќесколько раз инженерша,  то ли не знаЯ,  что ‚ани
Ѓараненко нет дома,  то ли наоборот, знаЯ об этом, стучала в стенку, которую
подпирал спиной ’вердохлеб,  но он ни разу не откликнулсЯ, хотЯ спина у него
при  этом  деревенела и  во  всем теле возникала предательскаЯ дрожь.  ‚  те
минуты  ’вердохлеб  ненавидел  свое  тело,   его   предательскую  готовность
мгновенно забыть  все  обретенное за  целые  эпохи  человеческого развитиЯ и
слепо ринутьсЯ в нечто первобытное, дикое и темное.
     Ђ  как  согласовать с  теми  веками  развитиЯ и  прогресса мрачную тень
кандально-тюремной цивилизации, котораЯ сопутствует человечеству во всех его
высочайших  достижениЯх  и   взлетах?   Љандалы  начинались  от   лианы  или
примитивной веревки,  которой вЯзали добычу, пока не пришли наконец к мудрым
приспособлениЯм  с  электронными  замками,   а  тюрьма  -  от  простой  Ямы,
наполненной водой, змеЯми, скорпионами, - до лондонского ’ауэра, от которого
ведетсЯ  родословнаЯ  всех  тюрем  цивилизованного мира,  и  вплоть  до  тех
комфортабельных бетонных  лабиринтов,  которые  сооружают натовские спецы  в
странах третьего мира.
     ‚озмущение спасает от  отчаЯниЯ,  и  ’вердохлеб подсознательно поддалсЯ
его соблазнительной власти,  но  не  хватало сил даже возмущатьсЯ,  какаЯ-то
коварнаЯ вЯлость надвинулась на него,  вЯлость в теле, в мыслЯх, в чувствах.
Ћн,  как  мог,  умостилсЯ  на  ступеньках  под  крышкой,  покрепче  натЯнул,
подоткнув снизу,  свое плохонькое,  еще  со  студенческих времен пальтишко и
нежданно-негаданно... уснул.
     Ќикто бы  не поверил,  что человек в  таком положении может уснуть,  не
поверил бы и сам ’вердохлеб, если бы кто-то высказал подобное предположение,
а  вот  ведь  уснул,  и  спал  крепко,  хоть и  в  тЯжелых снах,  постоЯнных
вздрагиваниЯх  и  полном  отчаЯнии.  Љогда  спит  разум,  рождаютсЯ  химеры,
призраки и чудища.
     Ѓыть  может,  именно  в  борьбе  с  ужасами  призрачными  спасаетсЯ  от
подлинных ужасов жизни честнаЯ и чистаЯ молодость?
     …го  разбудило железное  громыхание над  головой.  Ћно  оказалось столь
неожиданным и  непонЯтным,  что  он,  вроде бы  проснувшись,  все же  боЯлсЯ
целиком  возвратитьсЯ в  действительность,  не  хотел  вспоминать того,  что
случилось с  ним,  и  еще больше не  хотел обращатьсЯ к  мрачным (а каким же
еще?)  предположениЯм о  том,  что  с  ним  произойдет.  Ќевольно он  сделал
движение,  чтобы спуститьсЯ по  скользким ступенькам чуть ниже,  подальше от
крышки,   от   этого  холодного  лЯзганьЯ,   от  новой  угрозы,   от  убийц,
вламывающихсЯ к нему, чтобы прикончить его, ибо убийцы в большинстве случаев
нетерпеливы,  не желают ждать,  пока их жертва скончаетсЯ дома, им во что бы
то ни стало необходима уверенность в  смерти,  только это их удовлетворЯет и
успокаивает.
     ‘нова под ногами плеснула невидимаЯ чернаЯ вода, и ’вердохлеб брезгливо
отдернул ногу,  ‚онючаЯ тина,  копошащиесЯ гады в  ней,  крысы со  стальными
зубами -  это был ужас, еще больший, чем там, наверху, где все же оставалась
какаЯ-то возможность проЯвить свое человеческое достоинство.
     Ћн рванулсЯ туда,  и  именно тогда приоткрылась крышка,  и  в отверстие
ринул серый луч рассвета, слегка притемненный мрачной теснотой сарайчика, но
эта  серость показалась ’вердохлебу такой нестерпимо Яркой,  что  он  закрыл
глаза.  Љогда  он  их  вновь  открыл,  в  четырехугольном отверстии над  его
головой, словно в четырехгранном нимбе сероватого золота, светилось ему лицо
старой женщины,  и казалось оно снова-таки самым добрым в мире,  точь-в-точь
как серый свет показалсЯ ему перед тем самым Ярким.
     - …сть  ли  тут  кто  живой,  о  боже  милосердный?  -  прозвучал тихий
старческий голос, а ’вердохлеб еще никак не мог поверить ни в этот голос, ни
в доброту, написанную на лице старухи, ни в неожиданную свободу, открывшуюсЯ
ему вместе с этим лицом и этим голосом.  ‘лишком резкие переломы происходили
с ним в эти несколько часов,  чтобы он мог к ним привыкнуть. …ще не до конца
верЯ  в  возможность своего освобождениЯ,  он  не  рванулсЯ изо  всех сил  к
спасительному отверстию, а продолжал стоЯть внизу, весь съежившись, невольно
ожидаЯ нового коварства,  новых  предательских козней,  гнездЯщихсЯ во  всех
закоулках этой преступно-свЯтошеской усадьбы.
     …ще вчера ’вердохлеб с неконтролируемым умилением думал о глине, упрЯмо
пробивающейсЯ сквозь историю,  а сегоднЯ тЯжело ненавидел и свое умиление, и
равнодушную глину,  и  еще  более  равнодушную историю,  оставившую Љиеву не
только  золотые  купола  соборов  и  высокий  пафос  легенд,  а  и  кровавые
воспоминаниЯ о великокнЯжеских междоусобицах, о братьЯх с выколотыми глазами
и обесчещенных сестрах, о мрачных подземельЯх, где люди гнили десЯтилетиЯми,
и  колах  Џотоцкого,  на  которые  сажали  непокорных  казаков,  о  холодных
жандармских  глазах,   выслеживавших  евченко,   и  черносотенных  погромах
еврейской бедноты,  о  зверствах деникинцев и  петлюровцев и кровавых оргиЯх
гестаповских палачей на ‚ладимирской улице.
     Ќу ладно -  историЯ, прошлое, несправедливости и кривда, но ведь где-то
на дворе двадцатый век,  семидесЯтые годы,  мир, многолетний мир и торжество
высочайших  принципов  в  нашем  государстве и  в  Љиеве,  в  родном  городе
’вердохлеба,  где  он  сам выступает носителем и  защитником справедливости.
Ђга,   нашептывал  в  нем  какой-то  чужой  голос,   ты  привык  к  готовому
благополучию,  к благодати,  котораЯ предопределена была тебе от рождениЯ, а
знаешь  ли  ты,  что  именно  в  это  времЯ  где-то  в  джунглЯх здоровенные
американские  лоботрЯсы,   равнодушно  жуЯ  жевательную  резинку,   выжигают
напалмом маленьких вьетнамцев;  в  далекой Ќамибии и  ныне топчетсЯ жестокий
сапог  южноафриканского расиста;  миллион палестинцев,  изгнанных из  родной
земли,  целые  десЯтилетиЯ бедствуют в  жалких  палатках среди  бездомности,
безводьЯ и безнадежности чужих пустынь, чужого сочувствиЯ и милосердиЯ.
     Ќо ведь здесь не ‚ьетнам,  не ЌамибиЯ,  не Џалестина,  а Љиев,  и он не
бесправный и  презренный обломок  человечества,  а  защитник справедливости,
слуга закона, наделенный высшими полномочиЯми!
     - …сть тут кто,  о  боже милостивый?  -  снова упало на него сверху,  и
’вердохлеб,  покончив со своей растерЯнностью, ответил непривычным длЯ себЯ,
почти грубым голосом:
     - Ќу, есть! ’ак что?
     - Ћ боженька милый,  -  захныкали над ним, - о радость-то какаЯ! ѓде же
вы там,  человече хороший?  ‚ыходите, выбирайтесь из этой гадости проклЯтой!
Ћй,  ирод окаЯнный! —уть не загубил душу христианскую, о боженька милый, ох,
горюшко мне!
     ’вердохлебу было не до смеху,  а  хотелось смеЯтьсЯ.  ‚чера его угощали
богом и  апостолами,  а  потом грубо и  беспощадно бросили в это смертельное
подземелье,  сегоднЯ с тем же боженькой выпускают отсюда, просЯт выбиратьсЯ,
посылаЯ проклЯтье на голову того, кто вчера...
     €  это  тоже Љиев в  его многовековой непостижимости,  таинственности и
страшной силе.  Џока  ты  не  проник в  загадочность этой силы,  тебе нечего
делать в таком городе,  где переплелись века,  страсти, высоты человеческого
духа и его самые страшные низости.
     ’вердохлеб тЯжело шагал по глинЯным ступенькам наверх, еще не верЯ, еще
ожидаЯ коварства,  нападениЯ,  всего самого худшего,  но вместо этого увидел
сгорбленную  фигуру  старушки,   всю  в  черном,  всю  в  мелких,  суетливых
движениЯх,  охваченной почти  неземным страхом от  видениЯ этого воскресшего
человека, выбирающегосЯ из небытиЯ, с того света, из погибели и забвениЯ.
     - ‘вЯт, свЯт, свЯт, - крестилась старушка, пЯтЯсь от ’вердохлеба, а он,
забыв  о  благодарности,  еще  не  умеЯ  как  следует  возрадоватьсЯ  своему
возвращению к жизни,  всматривалсЯ в эту женщину,  имевшую так много чего-то
неуловимо схожего с Љум-Љоролем,  и удивлЯлсЯ не столько своему неожиданному
спасению,  сколько  своей  вчерашней  доверчивости и  наивности.  Љум-Љороль
вздыхал о своем одиночестве, а между тем в сарайчике приберегал двух злодеев
и где-то прЯтал эту старую женщину -  то ли жену,  то ли сестру,  о которой,
наверное, никто ничего не знал и не слышал.
     - Љто  вы?   -   чужим  голосом  спросил  ’вердохлеб.  -  Ќеужели  жена
‚оздвиженского?
     - Ќу да. Ђ как же? - не переставаЯ креститьсЯ, пролепетала она.
     - ’огда...  -  “  ’вердохлеба  дробно  зацокали  зубы.  ‡апоздавшее  на
полсуток цоканье. - ’огда... ѓде же вы были вчера вечером?
     - ‚о ‚ладимирском на вечерне... ‘ам владыка правил службу...
     ’вердохлеб  засмеЯлсЯ.  Ќад  своей  наивностью,  над  всеми  пережитыми
ужасами и  над  спасением,  которое пришло от  того самого бога,  что  вчера
вечером жестоко швырнул его в смерть.
     - Ќу,  спасибо,  -  промолвил с  облегчением.  -  ‘пасибо вам  за  ваше
добро...
     Ћн  вышел из  сарайчика,  пересек двор,  выбралсЯ в  переулок,  тесный,
грЯзный,  еще  темный в