народы,  живущие во  вселенной,  защищали и  будут защищать вечно бытие
свое,  свободу  и  собственность,  и  самые  даже  пресмыкающиесЯ  по  земле
животные,  каковы суть звери, скоты и птицы, защищают становища свои, гнезда
свои и  детища свои до изнеможениЯ.  Џока у  нас отнимали хлеб и  добро,  мы
молчали.  Џока нам причинЯли боль телесную,  мы  терпели.  Џока нагибали шеи
наши под Ярмо панское,  мы  надеЯлись выскользнуть.  Ќо  когда были наложены
кандалы на  свободу нашу,  когда попытались заточить душу нашу,  мы запылали
гневом и взЯлись за меч.  —еловек просто так не бунтует.  —еловек противитсЯ
насилию,  неправде и  гнету.  Ќе  могли  мы  влачить тЯжкие кандалы неволи в
позоре и  невольничестве,  да еще и на собственной своей земле.  …динственно
что  нас  теперь и  печалит,  чтобы  не  стать  рабами горемычными и  скотом
неразумным.  Ќе запугают нас ни раны, ни кровь, ни смерть. €бо величайшее из
всех несчастий не боль, а позор. Ѓоль проходит, а позор вечен".
     Ќо  речь  моЯ  должна была  быть  потом,  а  тем  временем продолжалось
кровавое замирение на  “краине,  кровь  лилась  реками и  при  добром,  мол,
короле,  шлЯхта норовила запрЯчь народ мой в невольническое крепостное Ярмо,
честь казацкую в бесчестье и незнание превратить стремилась,  дошло до того,
что и уста,  данные богом длЯ разговора людского,  велели взЯть на замок,  а
заперев уста,  открыли двери гневу, таившемусЯ в сердцах. Џанство до хрипоты
кричало  на  сеймах  и  сеймиках,  похвалЯлось золотыми своими  вольностЯми,
кичилось сарматскими своими –ицеронами и  веспасианами,  а  где  же  был наш
Љатилина,  который должен восстать против –ицеронов, где был Њоисей, который
выведет народ свой из неволи,  где был герое,  видекс, дукс бонус эт сапиенс
верус Ђхилевс?  Ћ,  если бы они знали!  „а разве только враги?  € величайший
поэт  моего  народа  в  минуту душевного ослеплениЯ напишет слова  горькие и
жестоко несправедливые:  "Ћй,  Ѓогдане,  Ѓогданочку!  џкби  була  знала -  у
колисцi б  задушила,  пiд  серцем приспала".  „а  что  ему гетманы,  если он
восставал и  против  самого  бога.  €бо  он  гений,  а  гениЯм  даютсЯ  силы
неизмеримые.  ѓениЯ рождает уже и не просто женщина,  а целаЯ нациЯ.  Њне же
еще только пришлось создавать эту нацию.
     Љогда в самое сердце казацкой земли по велению королЯ (ох добрый король
‚ладислав!  Ћх и добрый же!) врезана была ЉодацкаЯ крепость, а казаки ‘улимы
разрушили  ее,  то  после  кумейковского  и  боровицкого  разгромов  казаков
Љонецпольский решил во  что  бы  то  ни  стало восстановить ее,  чтобы снова
казачеству "вложить мундштук в  губу",  и,  созвав  туда  старшин  казацких,
коронный гетман спросил менЯ с насмешкой:  "Ќу как, пане писарь, к лицу этой
земле Љодак?" џ ответил ему латынью:  "Manu fecit,  manu destruo",  то есть:
"—то человеческими руками созидаетсЯ,  то человеческими руками разрушаетсЯ".
Љонецпольский ничего не ответил на мою дерзость,  только лицо его пожелтело,
а усы оттопырились.  Љогда усаживались на торжественный обед, велел принести
ему  палаш  гетманский и  после  первых  виватов начал  искать  менЯ,  чтобы
собственной рукой отсечь голову непокорному писарю войсковому, отважившемусЯ
промолвить столь  дерзкие  слова  о  шлЯхетской надежде  на  обуздание  духа
казацкого.
     - ѓде тот мерзавец?  - загремел Ясновельможный, потому что не было менЯ
ни  за  столом,  ни в  покоЯх комендантских,  ни во дворе крепостном,  ни за
стенами.
     Ќе  дожидаЯсь излиЯниЯ гнева коронного,  собрал Я  свое добро,  оседлал
конЯ и скрылсЯ за воротами в широком поле. Џогони не боЯлсЯ, что мне погонЯ!
Љинулась она по степным тропам на ‘ечь -  не нашла менЯ там. „винулась вверх
по реке,  к  усадьбам и становищам реестрового казачества,  но и там не было
менЯ.  Ќикто не знал,  куда Я исчез,  на каком коне поскакал -  на белом или
вороном.  Џотому как поехал Я не по дорогам привычным,  а переметнулсЯ через
„непр,  перелетел через бурлЯщие пороги, в облаках водных брызг, в радугах и
громах реки великой,  а может,  и не летел, а перескочил по каменным заборам
да отмелЯм -  на ту сторону,  где чебрец и полынь широкой степи, где конский
пот и  татарский дух и где буераки в степи узкие,  будто татарские глаза.  €
если бы даже хищнаЯ стрела крымчака летела на менЯ, то не попала бы никогда:
если бы целились в конЯ белого,  Я оказалсЯ бы на черном, а если бы попали в
конЯ вороного,  Я  оказалсЯ бы на белом -  таким был у  менЯ конь;  с  одной
стороны белый, а с другой - вороной, а по ногам седой, как степь.

                ѓей, сивий коню, тЯжко тобi буде:
                Џо“демо разом з вiтром,
                Џопасу не буде.


        2

     ѓде Я тогда оказалсЯ, где пребывал и что делал? Ќикто не прослеживал ни
моих путей,  ни  моих лет.  ‹ишь невыразительные упоминаниЯ о  челнах-липах,
которые,  прЯчась по лугам да камышам,  сохранили от панского ока запорожцы,
да  о  самовольных походах на  море.  ’о  шесть лип,  то  девЯть,  то  уже и
семнадцать вместе с  донцами ’имофеЯ џковлева -  и  каждый раз  переполох на
—ерном море,  ибо не было там длЯ менЯ тайн,  не было угроз, кроме стихии. ‚
лютой неволе турецкой был толмачом у капудан-паши, потому и знал теперь, где
строгают басурманы свои галеры, где собираютсЯ длЯ налетов на берег наш, где
находЯт укрытиЯ.  ‘ отчаЯннейшими людьми,  в бурю, укрываЯсь высокой волной,
ударЯли мы  по  турецким гаванЯм,  жгли  недостроганные галеры,  нападали на
околицы ‚арны и ‘инопа. ќй, по синему морю волна играет...
     ЊенЯ боЯлись басурмане,  обо мне заговорили в ‚аршаве. Љогда-то уважали
менЯ там за ум и ловкость, теперь прославилсЯ морем, куда бежал от неправды.
’ам встретил тех, кто потом прославитсЯ вместе со мною. €мена поЯвлЯютсЯ без
начала и  без конца.  ќто имена и  не людей,  а  поступков и  подвигов.  ‚се
обозначаетсЯ  именами,   это   лишь  условность,   стремление  навести  хоть
какой-нибудь порЯдок в беспорЯдке сущего.  Љривонос, ЃурлЯй, Ќечай, Џушкарь,
ѓладкий,  —арнота, ѓанжа - кто слышал тогда о них и кто мог провидеть сквозь
годы?  џ заманил их к себе -  кого помощниками,  кого сторонниками, а иных -
врагами. ќто удобно длЯ самоусовершенствованиЯ. ѓоре и несчастье, поражениЯ,
руины и смерть,  пожары,  стихии,  божьЯ кара,  и над всем этим - дух, но не
божий,  а людской,  неодолимый,  вольный,  с дьЯвольским ветром и смехом,  с
плачем и песней, которые спасают от боли и помогают с бедой потЯгатьсЯ.
     ‚  это времЯ открылась мне сила разума.  Џока был молод,  махал саблей,
скрипел пером,  теперь  должен был  послужить товариществу опытом,  советом,
мудростью,  котораЯ длЯ  умов простых граничила чуть ли  не  с  колдовством.
Ћккам, что защищал ”илиппа Џрекрасного и ‹юдовика Ѓаварского от римских пап,
мог сказать,  обращаЯсь к императору:  "Ћберегай менЯ мечом,  Я сберегу тебЯ
разумом".  Љак  сказано:  даже  тончайшую  паутину,  сотканную  человеческим
разумом,  сам же  разум может распустить и  разрушить.  Ћбо мне уже известно
было, как, составлЯЯ под лихим оком Џотоцкого позорную субмиссию боровицкую,
все же сумел ввернуть туда слова о кривдах наших и страданиЯх.  Ђ ведомо ли,
как  помогал „митру ’омашевичу ѓуне укрепить лагерь на  ‘тарце?  …сли бы  не
голод и  не  поражение полковника ”илоненко,  который должен был  привезти с
того берега „непра запасы, то лагерь этот не смогло бы взЯть никакое войско.
Ќе только Џотоцкий и  его шлЯхта,  но и чужеземные инженеры,  которые были у
них,  не смогли опомнитьсЯ, видЯ сделанное простым казаком: "Ќе один инженер
удивлЯлсЯ труду  и  инвенции грубого  хлопа,  глЯдЯ  на  расположение валов,
шанцев,  батарей, преград; если бы коронное войско прошло их Ямы, перекопы и
дыры,  сломило грудью дубовые колы и частоколы,  прошло привалки и валы,  то
еще большей отваги нужно было бы на то, чтобы одолеть их внутри".
     ‘амое страшное,  когда разум отступает перед силой. Њы выбрали место, и
хорошо выбрали, мы соорудили лагерь, которого не видел мир, но отрезали себЯ
от мира,  потому-то и вынуждены были просить о мире,  а Џотоцкий, за которым
была сила, ответил: "Victor dat leges" - победитель диктует волю.
     Ђ  кто  мог  бы  диктовать волю  ветру  и  облакам небесным?  Љогда  Я,
рассорившись со старым Љонецпольским,  ударилсЯ на море, был ли Я там или не
был, возвращалсЯ в ‘убботов и снова исчезал, а если и сидел на своей пасеке,
то дух мой, разум мой был далеко и совершал дела дерзкие и незаурЯдные.
     Ќе  трогали менЯ  до  поры до  времени в  надежде укротить.  ‚едь разве
только землЯ наша медоноснаЯ и все богатства были милы сердцу панскому?  Ћни
стремились иметь в  своей воле и власти и силу всю нашу и дух наш.  ђазве не
проливал слез Ђдам Љисель,  глЯдЯ,  как  смело и  сердито шли на  шлЯхетские
хоругви павлюковцы под Љумейками: "•ороши эти люда, и дух у них сильный, вот
если бы так против врага Љреста ‘вЯтого,  а не против королЯ ђечи Џосполитой
и отчизны своей, - было бы за что похвалить, а так - только осудить".
     …сли бы  знали,  что прорастет из моего разума,  то не только осудили и
опозорили  бы  менЯ,  разжаловав  с  войскового писарЯ  в  простого  сотника
чигиринского, а разодрали бы мое тело медвежьими лапами!
     Џугались прежде всего не тонкого разума,  а  грубой силы и  радовались,
одолев ее и разгромив.  …ще и находили,  как Ћкольский, изысканные слова длЯ
этого:  "ЉакаЯ-то  ласковаЯ парка  бриллиантовым ножом,  на  лучах солнечных
заостренном,  перерезала эту  толстую веревку,  приготовленную длЯ обузданиЯ
отчизны".
     ЊенЯ в  то  времЯ не  трогали.  ‘ам старый Љонецпольский не вспоминал о
кодацкой истории,  после моего тогдашнего исчезновениЯ не  стал  мстить моим
домашним,  хотЯ перед этим приказывал старостам и  урЯдникам,  если не могут
прибрать к  рукам казаков,  то  должны наказывать их жен и  детей и  дома их
разрушались,  ибо,  мол,  лучше  пусть  на  том  месте  крапива растет,  чем
множились бы предатели.
     Њожет,  и  от  мстительного старого  гетмана коронного заслонилсЯ тогда
своим разумом и добрым сердцем, благодарЯ тому что взЯл к себе в ‘убботов на
прожитие несчастную вдову шлЯхетскую с маленькой дочерью, - и так уже теперь
получилось,  что они как бы  оберегали мой хутор.  ќто и  началось от божьей
матери-заступницы, ибо все на свете с чего-то начинаетсЯ.
     ‚ тот момент, когда на реке ‘тарец уже не было сил держатьсЯ и старшины
запросили мира  у  Џотоцкого,  а  ѓунЯ и  ”илоненко ночью бежали из  лагерЯ,
послом  к  коронному гетману  изъЯвил желание идти  ђоман  Џешта,  полковник
реестрового войска,  включенного ЋстрЯнином  в  свои  отрЯды.  ’еперь  Џешта
должен был  искупить перед вельможными грех  не  только свой,  но  и  других
полковников-реестровиков:  ‹евка Ѓубновского, Љалинника Џрокоповича, Њихаила
Њануйловича,  ‚асилиЯ ‘акуна,  €вана ЃоЯрина.  €збран был Џешта потому,  что
считалсЯ самым хитрым и  пронырливым,  такой,  словно и не казак,  а ордынец
поганый -  узкоглазый,  косноЯзычный,  коварный и  скользкий,  как уж.  …сли
пролез до полковничьего званиЯ, так кто же такого остановит?
     €  как же поступил этот хитроглазый и хитроЯзычный?  ‚ходЯ в гетманский
шатер,  упал трупом,  панство с трудом отлило его водой, потешаЯсь, какие же
хлипкие  казаки,   лихо  подкручиваЯ  шлЯхетский  ус   над   этим  никчемным
своевольником.  Љогда же Џешта немного пришел в себЯ,  начал ласковым Языком
просить милосердиЯ у  Џотоцкого,  забыв,  что ему велено было не просить,  а
требовать, не слушать условиЯ, а самому ставить их.
     ‘частье,  что не  довелось мне видеть этого унижениЯ казацкого званиЯ и
всего  нашего  рода,  так  как  при  выезде  из  лагерЯ  менЯ  отстранили от
посольства  и  препроводили слуги  королевского комиссара  Ђдама  ЉиселЯ  по
развезенным от дождей дорогам в  старую деревЯнную церквушку на краю долины,
где  менЯ  Якобы  хотел  видеть сам  пришлый пан  сенатор,  он  же  каштелЯн
брацлавский,  владелец  множества имений  на  Љиевщине,  Џодолии  и  ‚олыни,
собственник ѓощанского замка,  будущий  воевода киевский,  горЯчий сторонник
греческой веры,  как  он  сам  говорил,  еще  больший  сторонник замирений с
казачеством,  о чем уже и не говорил, а всЯчески старалсЯ, выдумываЯ новые и
новые силки и западни, в которые попала бы “краина.
     ‹юди ЉиселЯ ехали впереди менЯ и сзади,  чтобы знал, куда направлЯтьсЯ,
а о побеге и не помышлЯл, хотЯ Я и так не думал о бегстве. Љони тЯжело брели
по грЯзи,  дождь шел сильный и нудный, в такую погоду жить не хочетсЯ, а тут
не хотелось и без погоды.
     - ѓде ваш пан Љисель? - крикнул Я передним.
     - “же скоро, пане писарь, - ответил один из них, придержав своего конЯ,
чтобы оказатьсЯ рЯдом со мною.  ’ак мы и ехали дальше,  Я молчал, а пожилой,
длинноусый шлЯхтич тоже не пыталсЯ заговорить, все же не удержалсЯ:
     - Џан  Љисель высоко ценит  пана  писарЯ.  —асто  вспоминает совместное
учение во ‹ьвове.
     ‚споминать о давнем не хотелось.  ‘тоит ли объЯснЯть этому старику, что
Я  училсЯ немного раньше,  чем пан Љисель?  ђазве это имело сейчас значение?
…ще гремели во мне бои на ‘уле, на ‘нипороде, возле †овнина, видел Я убитых,
жили  они  во  мне  до  сих  пор  еще,  уже  и  убитые,  не  хотели умирать,
вздрагивали,  вскидывались,  казалось даже,  что хотЯт встать и снова идти в
бой, тела их еще хранили тепло, не остыли, жизнь у них хоть и отнЯта, но еще
теплилась, что-то оставалось, чего-то не отдали они и не отдадут, даже издав
последний вздох.  Њертвые,  они словно бы вытЯнулись, и лежали все огромные,
безбрежные и  бесконечные -  до  самого небосвода.  Ќе  отдавали своей земли
врагу даже мертвые.
     Њне еще и тут казалось,  будто всЯ землЯ устлана трупами казацкими, и Я
невольно сдерживал конЯ -  не  наступить бы  на  мертвых,  не задеть их даже
краешком копыта, не потревожить. ‚садник ЉиселЯ как бы удивленно наблюдал за
моей предосторожностью, но не говорил ничего, не пыталсЯ больше вести речь о
своем пане Љиселе, и Я был благодарен ему за это.
     Ќаконец показалась сквозь  пелену дождЯ  церквушка,  брошеннаЯ богом  и
людьми,  поставленнаЯ неизвестно кем и  когда на  краю плавней -  то  ли длЯ
пастухов, то ли длЯ заблудших душ.
     - Џросил бы пана писарЯ о чем-то...  -  неожиданно промолвил служебник,
хотЯ видел,  что уже и времени нет длЯ объЯснений, да и о чем он мог просить
у менЯ, если Я не знал, на каком свете пребываю и на каком буду еще до того,
как  закончитсЯ этот тЯжелый день.  -  ‡наю,  что  пан писарь часто бывает в
ЏереЯславе, - уже возле самой церквушки снова промолвил служебник.
     џ  взглЯнул на  него.  Џередние всадники уже  соскочили с  коней.  Ћдин
подбежал к  моему вороному,  взЯл его за уздечку.  ‘тарый служебник наклонил
голову, подаваЯ мне знак спешитьсЯ и идти в церквушку.
     Ќе было ни паперти,  ни основаниЯ,  даже порога, не было и протоптанной
тропинки  к  дверЯм,  густаЯ  высокаЯ  трава  прижималась  к  самим  стенам,
казалось,  росла из-под  самой церквушки.  €з  этой  мокрой от  дождЯ травы,
вызывающе молодой и свежей,  ступил Я в это убежище скорби и молитв. •имеры,
пане  Љисель,  химеры!  Ќе  принимал  менЯ  в  шелковом шатре  комиссарском,
устланном коврами,  уставленном золотыми и серебрЯными цацками-побрЯкушками,
чтобы ошеломить, как гетман Џотоцкий нашего Џешту. ‚ыбрал этот убогий приют,
чтобы выразить свою  показную скорбь и  страданиЯ души православной?  †аркий
защитник греческой веры и люда украинского? Љакое лицемерие!
     Џотемневшие  деревЯнные  стены,  сухаЯ  тьма,  две  неодинаковые свечки
тускло желтели где-то  в  глубине,  а  над ними словно бы  плыла по  воздуху
пресвЯтаЯ дева  -  заступница всех  сирых и  убогих.  Ђ  под  босыми свЯтыми
ногами,   нарисованными  на   воздухе,   коленопреклоненно  стоЯл   одинокий
узкоплечий  человек,  плотно  укутанный  блестЯщими  одеждами.  ’орчал  этот
узкоплечий,  как кол.  “зкоплечие всегда стремЯтсЯ взЯть обманом, хитростью,
коварством.
     џ  молча остановилсЯ позади пана комиссара.  Ќе  хотел отрывать его  от
молитвы. Љто молитсЯ, а кто скрежещет зубами. Њолись, пане Љисель!
     Ћн  услышал мои шаги,  не  поворачиваЯсь ко  мне,  сказал,  обращаЯсь к
иконе:
     - ‚от пресвЯтаЯ дева, покровительница каждого, кто один как перст.
     џ стоЯл молча.
     - •очу быть с народом своим,  а все один как перст,  -  пожаловалсЯ пан
комиссар королевский.
     џ подумал: хочешь с народом, а сам - с панами, потому что тоже пан.
     Ћн начал бить поклоны перед пречистой, просил:
     - ‘милуйсЯ.  Ќиспошли мне  великое одиночество,  чтобы мог  Я  молитьсЯ
истово!
     џ подумал: тогда зачем же позвал менЯ?
     Ћн забыл обо мне, обращалсЯ только к деве свЯтой:
     - ‚ерни мою  чистоту,  прозрение таинств,  все,  чему Я  изменЯл и  что
терЯл.
     џ подумал: зачем же изменЯл? Љто не изменЯет, тот не терЯет.
     Ћн еще не закончил своих просьб.
     - ‘милуйсЯ.  †изнь мою  нечем оправдать.  „ай  мне  силы.  Ќиспошли мне
страданиЯ.
     џ  подумал:  сколько же  страдать этой земле?  …ще не  осели могилы под
Љумейками,  а уже сколько проросло могил свежих над „непром и ‘улою и кровью
омываютсЯ дороги вслед за Џотоцким. ’ы же, пане Љисель, страдаешь лишь из-за
того, что не можешь обдирать своих взбунтовавшихсЯ подданных.
     Ћн словно бы услышал мои мысли. Ћставил божью матерь, сказал мне:
     - Ѓог  дал счастливое окончание неприЯтным антеценденциЯм -  тому,  что
было. ’еперь силу должен сменить здравый смысл. џ хочу сберечь пана писарЯ.
     - ’Яжелые у панов перины, - ответил Я.
     - Nostri  nosmet  poenitet -  сами  себЯ  наказываем,  как  сказал  еще
’еренций. Ќо Я ведь тоже в этой вере родилсЯ и в ней свой век закончу.
     - ЋбщаЯ вера еще не дает общей судьбы, пане Љисель.
     - Ќу,   так.   —то  общего  может  быть  между  гультЯйством  и  людьми
степенными?  “дивлЯюсь,  как  этот  разгул увлек  за  собой и  пана  писарЯ.
Ќеизмеримо страдаю, видЯ пана писарЯ среди тех, которые nihil sacrum ducunt*
- которые и  веру,  и  жен,  и  вольности в  „непре  утопили.  ‡абыли  слова
спасителЯ: "‚сЯкаЯ кровь, проливаемаЯ на земле, взыщетсЯ от рода сего".
     ______________
     * Ќе знает ничего свЯтого (лат.).

     - ‘лова эти можно истолковать и наоборот,  -  заметил Я.  -  Њожет, это
именно против панства, которое ело людей, как у псалмопевца: ЯдЯт люди моЯ в
снедь хлеба.
     Љисель поднЯлсЯ с колен,  стрЯхнул пыль,  встал возле менЯ, положил мне
руку на плечо.
     - Џане •мельницкий!  ђазве мы с тобой не знаем своего народа?  ’ри вещи
вижу Я  в этом народе неразумном.  Џервое -  его любовь к духовным греческой
веры и богослужению,  хотЯ сами они больше похожи на татар, чем на христиан.
‚торое -  что у них всегда больше страха,  чем ласки. ’ретье - это уже общаЯ
вещь: любЯт голубчики взЯть, если им что-то от кого-то может достатьсЯ.
     - Џочему-то казалось мне,  пане Љисель,  - заметил Я на эту речь, - что
грабителем все же следует считать не того, кто сидит на своей земле, а того,
кто  врываетсЯ  туда  силой.   ѓрех  еще  и  словом  насмехатьсЯ  над  этими
несчастными, убогими сиротами, жертвами панскими.
     Ћн не услышал моих слов.
     - „олжны позаботитьсЯ о возвращении ласки королевской,  так неразумно и
преступно утраченной.  ђискуете последним теперь,  ибо если еще раз придетсЯ
ђечи Џосполитой вынуть на вас саблю, то может получитьсЯ так, что и само имЯ
казацкое  исчезнет:  лучше  видеть  здесь  запустение и  зверей  диких,  чем
бунтующий  плебс.  ‚збудоражить своеволие можете,  но  до  конца  довести  -
никогда! Ѓежать на ‡апорожье в лозы и камыши можете, но жен и детей оставите
и,  будучи не в  состоЯнии выдержать там долго,  принесете свои головы назад
под  саблю ђечи Џосполитой.  Ђ  саблЯ эта  длиннаЯ,  и  не  заслонЯт от  нее
заросшие дороги.  ’еперь хочу  взЯть пана  писарЯ,  чтобы сообща составить и
написать субмиссию!
     џ догадывалсЯ,  какаЯ это должна быть субмиссиЯ, хотЯ и в мыслЯх у менЯ
не было, что в узкой голове пана ЉиселЯ уже составлЯетсЯ зловещаЯ ординациЯ,
котораЯ осуществитсЯ еще  до  конца года,  в  морозах и  снегах на  Њасловом
‘таве,  где нам придетсЯ отречьсЯ от  всех вольностей своих,  права избирать
старшину, отдать армату и клейноды - и как же от этого зрелища будет расти у
панов сердце,  а казацкое сердце будет разрыватьсЯ,  когда хоругви, булавы и
бунчуки  будут  складыватьсЯ к  ногам  королевских  комиссаров,  главным  из
которых, разумеетсЯ, пан Ђдам Љисель.
     - ЏомолимсЯ вместе, пане •мельницкий, - попросил Љисель.
     - ЊолилсЯ,   сюда  едучи,   да  и  перед  тем  молилсЯ  со  всем  своим
товариществом.
     - ‘лышал Я,  будто вы, как Язычники, чаровниц по валам рассадили, чтобы
они чинили колдовство на стрельбу, ветер и огонь. ’ак что же это за молитвы?
     - Џосмотрит пан каштелЯн на валы наши и  укреплениЯ и поймет,  что ни в
молитвах,  ни в  заклинаниЯх они не нуждались.  „а теперь все это ни к чему.
‡аканчивай молитву, пане Љисель, не стану мешать.
     ‘нова  оказалсЯ Я  под  дождем среди  тихой травы,  что  заполнила весь
окружающий мир, и сразу же подошел ко мне старый служебник ЉиселЯ.
     - ’ак Я про ЏереЯслав, пане •мельницкий.
     џ склонил голову, показываЯ, что слушаю.
     - €мел Я там родича дорогого.  ‡дуневский,  шлЯхтич обедневший,  считай
убогий,  но души редкостной и отваги необыкновенной.  Ѓедные всегда отважны,
им нечего терЯть,  богатым же отвага не нужна,  ибо что им ею добывать?  Џод
Љумейками,  когда Џотоцкий гнал своих конников на павлюковские закопы, погиб
мой родич,  и теперь осталась его несчастнаЯ жена с малой дочерью - а помощи
ниоткуда.
     - Ђ пан?
     - —то Я могу?  џ безотлучно при пане каштелЯне, а добра у менЯ - только
то,  что на мне.  Ќичего не получил на службе у милостивого.  Џро пани ђаину
вспоминать страшно.
     - —удно мне слышать, как победитель просит побежденного.
     - ќ,  пан писарь! Љто здесь кто - разве разберешь? Љаждый сам по себе и
сам длЯ себЯ. џ же, знаЯ твое доброе сердце, намерилсЯ попросить.
     ‘колько вдов казацких,  а  Я  должен был заботитьсЯ о вдове шлЯхетской?
‘колько слез собственных, а Я должен был вытирать слезы чужие? Ќо, наверное,
знал служебник ЉиселЯ мою натуру лучше менЯ самого, когда заронил мне в душу
обеспокоенность судьбой беспомощной женщины с  малым  дитем,  так  несчастно
покинутой в одиночестве на земле нашей.
     ‘обственно,  времЯ было не длЯ загадываний и  не длЯ напоминаний.  …сли
длЯ панства после укрощениЯ и  угнетениЯ казачества летом и  зимой 1638 года
наступило золотое спокойствие и  сладкий отдых,  который должен был  длитьсЯ
целое десЯтилетие, то длЯ нас начиналось времЯ позора и унижениЯ.
     —ерез год после Ѓоровицкой субмиссии,  в начале сентЯбрЯ года 1639, длЯ
большего уважениЯ и  украшениЯ своих  викторий,  Џотоцкий определил в  Љиеве
раду казацкую,  где  разрешил избрать депутацию к  королю (вместе с  ђоманом
Џоловцем,  €ваном ЃоЯрином и  €ваном ‚олченком вошел в  эту депутацию и  Я),
котораЯ должна была  стать не  актом произвола,  а  только актом лоЯльности,
субмиссии,  и ждать не отмены ординации 1638 года и не старинных вольностей,
а  просить лишь сохранениЯ земель и  владений казацких.  Ќа этой раде гетман
Џотоцкий,  распускаЯ свое пузо под золотым кунтушом, разглагольствовал, кого
смеем брать в  казаки,  держал он  теперь нас в  собственных ладонЯх,  будто
птенцов теплых и  беспомощных:  "Љазаками могут  быть  только люди,  которые
ближе к  „непру.  Џотому что  как в  нашем шлЯхетском стане до  вольностей и
прерогатив шлЯхетских доходит только  тот,  кто  их  кровью своей  обагрит и
имуществом своим  служит  долго  королю  и  отчизне.  ’ак  и  вы  подумайте,
справедливое и  соответствующее ли  дело,  чтобы вы  пропускали каких-нибудь
пастухов в стан свой и к вольностЯм рыцарским, которые предки ваши и вы сами
жизнью своей добывали?"
     џсновельможному пастухи были не  по душе,  а  у  менЯ с  пастухов все и
началось.
     Џо дороге в Љиев свернул Я по обыкновению в ЏереЯслав на ночлег. ‘олнце
уже садилось за  горы,  по ту сторону реки,  потому Я  подгонЯл конЯ,  чтобы
перескочить мост через ’рубеж и быть в городе еще засветло. „ва моих джуры с
трудом успевали за мною,  наверное удивлЯЯсь,  куда так торопитсЯ пан сотник
(был Я уже не войсковым писарем,  а лишь чигиринским сотником после позорной
прошлогодней ординации),  а Я и сам не мог бы сказать,  какаЯ неведомаЯ сила
менЯ подгонЯет, хотЯ и чувствовал эту силу очень.
     Ћт  соборной площади свернул Я  в  узкую  тихую  улочку,  тЯнувшуюсЯ за
переЯславским базаром,  но  тут  вынужден  был  осадить  конЯ:  улочка  была
запружена стадом,  возвращавшимсЯ с пастбища.  Љоровы брели медленно, сытые,
крутобокие, вымЯ у каждой набрЯкло от молока, так, что даже распирало задние
ноги,  золотаЯ пыль  вставала за  стадом,  ложилась на  деревьЯ,  на  густой
спорыш,  на розовые мальвы,  выглЯдывавшие из-за плетней,  тЯнулась широкими
полосами в открытые ворота тех дворов,  куда сворачивала то одна,  то другаЯ
корова,  отделЯЯсь от стада.  Њедлительные пастухи,  с  пустыми (весь припас
съеден за день) полотнЯными торбами за спиной,  шли позади стада,  разгребаЯ
босыми ногами широкие борозды в  золотистой пыли,  а  их  маленькие подпаски
юрко носились между коров и  закручивали хвосты то  одной,  то другой,  чтоб
знала,  в  какой  двор  сворачивать,  хотЯ  коровы знали  и  сами.  —уть  не
вприпрыжку кидаЯсь к своим хозЯйкам, которые ждали их с подойниками в руках,
готовые вызволить своих манек и лысок от сладкого бремени молочного.
     ’ак,  медленно продвигаЯсь следом за стадом, оказалсЯ Я напротив двора,
где ворота тоже стоЯли открытыми,  да только никто не открывал этих ворот, а
просто...  не было их вовсе,  лишь столбы, старые и перекошенные, как и дом,
видневшийсЯ в  глубине заросшего спорышем двора.  Ќе сворачивала в этот двор
ни одна корова (да и подпаски маленькие не закручивали в ту сторону коровьих
хвостов),   не  было  видно  на  спорыше  никаких  следов,   ничьи  ноги  не
протаптывали там тропинок,  -  заброшенность,  забытость,  запустение. Ќо не
этим  поразил менЯ  двор,  разве мало было ныне на  моей земле разрушенных и
покинутых дворов?  -  не  мог Я  отвести взглЯда от  удивительно неуместной,
прЯмо-таки  трагической женской фигуры  в  проеме  бывших ворот,  чужой  длЯ
предзакатного солнца  и  золотистой пыли  над  улицей,  веселых  пастушеских
выкриков и довольного помукиваниЯ коров,  сворачивавших в свои дворы;  чужой
длЯ  простого окружающего мира,  длЯ  его  простого быта и  простой красоты.
†енщина еще совсем молодаЯ,  но какаЯ-то подавленнаЯ и  уничтоженнаЯ,  как и
весь двор, как дом в глубине двора, как одежда на ней. ‘тоЯла, держа за руку
девочку десЯти или  двенадцати лет,  высокаЯ,  может,  тридцатилетнЯЯ,  лицо
отмечено суровой тонкой красотой,  непривычно бледное, черные волосы покрыты
кибалкой,  когда-то  нарЯдной,  теперь почти  изорванной,  платье также было
когда-то изысканным и дорогим,  шелковым с фалбанками и мережкой,  но теперь
это уже было и  не платье,  а  лишь воспоминание о нем,  напоминало оно о ее
лучших временах,  может,  даже  бурных и  беззаботных,  от  которых только и
остались эти фалбанки на платье да гордое выражение лица у женщины, котораЯ,
увидев чужих всадников на своей улице,  приосанилась еще независимее, только
как-то застенчиво пыталась спрЯтать куда-нибудь свои босые ноги,  -  зрелище
болезненное и  унизительное.  …ще  не  знаЯ  этой женщины,  Я  уже  знал ее,
моментально  вспомнилась  страннаЯ  беседа   с   служебником  ЉиселЯ  старым
шлЯхтичем ‡дуневским,  мое равнодушие к сказанному и к его необычной просьбе
- теперь все это как-то переплелось с этой женщиной,  с ее дочерью,  котораЯ
была,  собственно,  еще более чуждой и далекой длЯ менЯ, чем ее мать. ‘тоЯла
девочка  рЯдом  с  матерью,  легонькаЯ как  перышко,  так  бы  и  взлетела и
понеслась,  если бы  мать не держала ее крепко за тоненькую смуглую ручонку,
сиЯние невинности, духовнаЯ сущность плоти, пугливое трепетное обнажение ног
и узеньких бедер под коротеньким стареньким платьицем.
     џ  направил своего конЯ прЯмо в  эти ворота,  тЯжело соскочив на землю,
склонил голову в поклоне.
     - Џани ђаина ‡дуневскаЯ? Џочтение.
     —ерные тонкие брови взлетели испуганно и  возмущенно.  Љто,  и  как,  и
почему?   џ   чувствовал  себЯ  довольно  неловко.   ЏрезентовалсЯ,   говорЯ
откровенно,  не лучшим образом. ‡апыленный, отЯжелевший, пропитанный конским
потом,  бремЯ лет и забот да еще и подавленность духа перед новой встречей с
вельможным убийцей Џотоцким -  состоЯние отнюдь не длЯ ухаживаний за пани. Ђ
это была пани прирожденнаЯ,  несмотрЯ на всю ее запущенность,  - и она сразу
дала мне почувствовать свою кровь и происхождение.
     - —то пану угодно?
     џ  пробормотал что-то про Њарка ‡дуневского и про то,  что уже вроде бы
знаю ее  и  что...  Ћна  тем временем тщетно пыталась спрЯтать от  менЯ свои
босые ноги.  ЉажетсЯ,  в  этом длЯ нее сосредоточилсЯ теперь весь мир с  его
неудобствами и проклЯтьЯми. Ѓосые ноги, босые ноги перед незнакомым, судЯ по
всему,  богатым казаком.  ’емный румЯнец стыда заливал пани ђаине лицо, шею,
руки,  а  может,  и  не  стыда,  а  гнева на менЯ за то,  что так неожиданно
ворвалсЯ в ее убожество, в ее бедность, но не подавленность духа! ђастерЯнно
прикасалась тонкими пальцами к шее.  ‡адыхалась. „а и сдаватьсЯ окончательно
не  имела намерениЯ!  Ћправилась от невольной растерЯнности,  гордо вскинула
голову,  прищурила глаза (а  девочка то  и  дело посверкивала на менЯ серыми
глазами из-под  темных бровенок,  и  моЯ железнаЯ памЯть выхватила эти серые
глаза под темными бровЯми,  и уже не выпустила их, и возвратила мне потом на
счастье и несчастье), холодно сказала:
     - Ќе могу пана принЯть в своем доме,  потому что,  собственно,  не знаю
пана.
     "‚  своем  доме" -  от  этого хотелось расхохотатьсЯ.  ‘тены неизвестно
когда беленные,  крыльцо подгнило и скоро упадет, ставни перекошены, крыша с
разреженным,  покрытым мхом, гонтом. „ом! Ќаверное, давно уже сбежали оттуда
даже мыши,  не имеЯ никакой поживы, и пса во дворе уже давно, видно, не было
и ничего живого,  -  странно, как и чем жила пани ђаина и воздушнаЯ девочка,
что так умеет сверкать своими серыми глазами на чужого и старого казака.
     џ  поклонилсЯ еще  раз и  сказал,  что останавливаюсь по  обыкновению у
‘омков,  которые приходЯтсЯ мне близкой родней, и что буду всегда рад помочь
пани ђаине,  если бы она проЯвила благосклонность ко мне, простому казаку, и
сказала о своих нуждах.
     - Ќе  вожусь с  хлопством!  -  еще напыщеннее отрезала пани ђаина,  уже
неизвестно к  кому обращаЯ это  "хлопство":  моим сватам ‘омкам или  ко  мне
самому с моей неуместной заботливостью.
     џ подал знак рукой,  джура подвел конЯ, Я еще раз поклонилсЯ пани ђаине
и уже был в седле. ђасщедрилсЯ сердцем, да, наверное, не там, где следует.
     Ќа ужине у  ‘омков переЯславские казаки,  услышав о  моем приключении у
пани ђаины, вдоволь посмеЯлись над моим рыцарством.
     - „а знает ли пан •мель, чьЯ она вдова?
     - Љакого-то бедного шлЯхтича, сказано мне.
     - Ѓедного, да только какого? ‹ащиковца!
     - €з тех,  что под Љумейками кричали мы им: "‹ащику, втикай до хащику!"
("‹ащик, удирай в кусты!")
     - ’ак вот этот ‡дуневский и  потел там "в  хащик",  а  сам пан коронный
стражник ‹ащ продолжает бесчинствовать и издеватьсЯ над нами.
     - Ќу,  да ‹ащ такой,  что и над панством издеваетсЯ, тот не думает ни о
ком, лишь о своем толстом брюхе.
     - Ђ этот ‡дуневский пришел откуда-то издалека,  купил двор,  потому что
когда-то был шлЯхетским,  но был гол как сокол,  панское отродье,  бездомнаЯ
шлЯхта, и пани его такаЯ же голаЯ, а теперь еще и голоднаЯ, когда овдовела.
     - ѓолаЯ и  голоднаЯ,  а  спесиваЯ.  Њел со  своей дочкой едЯт,  чтобы в
нужнике белым ходить, лишь бы только на хлопство быть не похожими.
     џ спросил:
     - Љак же они живут?
     - Ђ бог их свЯтой знает. Ќе умирают, вот и живут.
     ’огда Я встал из-за стола и пошел к двери.
     - „а куда же, пане •мель? …ще чарка не допита!
     ЉакаЯ недопита, а какаЯ перепита... Њолча вышел Я за дверь, очутилсЯ во
дворе.  Ќочь уже  налегла на  землю,  замирали голоса и  звуки,  слышны были
только приглушенные вздохи,  да писк птичий,  да какие-то шорохи и шумы, еще
пахло  вкусными дымами,  но  только чуть-чуть,  уже  и  не  запахи,  а  лишь
воспоминаниЯ о них, но каким же должно быть болезненным это воспоминание длЯ
всех  бесприютных,  голодных,  покинутых,  потому что  угадывались за  этими
дымами вкусные Яства,  ужин за тихим столом возле хаты, в садике или в хате,
где  землЯной  пол  притрушен  привЯдшей травой,  где  мигает  под  образами
лампадка и  темные лики  свЯтых словно бы  вплывают меж  тех,  кто  ужинает,
завершаЯ трудный день в надежде, что новый день будет легче.
     џ пошел к нищенскому двору пани ђаины.  ‡автра на рассвете Я должен был
трогатьсЯ дальше на Љиев,  но теперь уже знал, что не могу уехать, не оказав
помощи  этой  по-глупому гордой  и  глубоко несчастной женщине.  Џоэтому шел
прЯмо к  ее двору,  рискуЯ натолкнутьсЯ снова на ее глухую неприЯзнь,  но не
мог поступить иначе.
     ‘огнутаЯ фигура темнела на сером старом крыльце,  испуганный вскрик при
моем приближении, гневное отмахивание руками.
     - Љак пан посмел?
     - Џришел посоветоватьсЯ с пани ђаиной.
     - Ќе о чем советоватьсЯ!
     - „олжны найти способ,  как  пани избежать того нелегкого положениЯ,  в
котором она оказалась.
     - џ ни в чем не нуждаюсь, ни в чем не нуждаюсь!
     € уже в голосе слезы.
     - Џан Њарко ‡дуневский просил менЯ, когда буду в ЏереЯславе...
     - Ђх  этот пан  Њарко,  все  эти  ‡дуневские...  ‚ечные слуги,  слуги и
слуги...  ЉоролЯ,  чести,  рыцарства, золотой свободы... Ђ что имеют за это?
—то имели когда-нибудь?.. Ќо какое пану дело до всего этого? †ила до сих пор
без чьей-либо помощи, могу...
     - Њножество людей живет трудно,  часто страдаЯ,  и никто не приходит на
помощь. Ќо когда узнаешь о том или ином, то твоЯ совесть не оставлЯет тебЯ в
покое.  …ще вчера Я не знал о пани,  лишь слышал смутно,  теперь же не смогу
успокоитьсЯ и уехать отсюда, не сделав ничего длЯ пани и ее дочурки.
     - ЊилостынЯ? Ќе нуждаюсь.
     - Ќазовем это иначе. ‡аем. џ даю пани денег взаймы, а потом позабочусь,
чтобы...
     - џ не нуждаюсь ни в каких деньгах. “ менЯ их достаточно.
     Џравду  говорили  казаки,   что  пани  спесиваЯ.   Ќо   не  станешь  же
расспрашивать,  откуда у нее деньги и почему она такаЯ оборваннаЯ, если их у
нее вдоволь.  ѓотов был уже пожалеть о недопитой рюмке, оставленной на столе
у ‘омков, впутываЯ себЯ еще больше в это глупое приключение.
     - ‡начит, пани отталкивает мою дружескую руку?
     Ћна молчала.
     - џ должен уйти отсюда?
     Ћна снова молчала.  —то-то в ней переламывалось болезненно и тЯжко, но,
когда наконец откликнулась, это был не голос, а сама боль и страдание:
     - Њинуточку, пане сотник.
     џ  почувствовал,  что она на грани потери сознаниЯ,  и  тут же шагнул в
темноте навстречу ей:  пани ђаина уже  падала,  не  думаЯ,  поддержит ли  ее
кто-нибудь или нет. € упала мне на руки, рыдаЯ:
     - ‘пасите  нас,  пане  сотник,  иначе  погибнем  здесь...  ‡аберите нас
отсюда,  вывезите куда-нибудь...  лишь  бы  только отсюда,  лишь  бы  только
подальше отсюда...
     € так сквозь всклипываниЯ,  урывками, сдавленным голосом, подавлЯЯ стыд
и  угнетенность,  рассказывала мне  о  своей маленькой ђене,  именно так  ее
звали, настоЯщее имЯ которой - Њатрегна, а уже отсюда - ђегна - ђенЯ, у нее,
собственно,  у пани ђаины, было имЯ ђегина - ђейна, которое люди произносили
как  ђаина.  ђодители  были  весьма  амбициозными,  амбициозность передали в
наследство и ей, а кому теперь нужны ее амбиции.
     ЊаленькаЯ ђенЯ  была девочка как  девочка -  глупенькаЯ и  беззаботнаЯ.
‹юбимица отца, который из своих постоЯнных странствий привозил ђене конфетки
или ленточки и  кораллы.  Џотом они стали замечать,  будто у ђени ленточек и
кораллов больше,  чем их дарит отец,  но не придали этому значениЯ, и только
лишь  после гибели мужа она,  пани ђаина,  с  ужасом убедилась,  что  кто-то
продолжает дарить маленькой безделушки,  а  потом  ђенЯ  и  вовсе  убила ее,
заЯвив,  что у нее есть немало денег длЯ своей мамочки, чтобы та не жила так
нищенски и  она  могла  бы  поддержать свое  шлЯхетство.  Љакое шлЯхетство с
такими проклЯтыми деньгами? ђаина допытывалась у дочери, но, не допытавшись,
вынуждена была прибегнуть к недозволенным действиЯм:  подглЯдывать и следить
за  дочерью,  -  и  она выследила!  ђенЯ каждое утро бегала на ЏереЯславский
базар,  на это торжище,  которое так расцвело с началом золотого спокойствиЯ
длЯ  вельможного панства и  простой шлЯхты.  Љогда-то  здесь были  одни лишь
мелкие торговцы,  в  маленьких лавочках и тесных палатках,  теперь приезжали
отовсюду,  из  самых  отдаленных стран,  везли ткани,  кожу,  оружие,  вина.
ЂрмЯне,  греки,  валахи, татары, даже турки, бродЯги, проходимцы, обманщики,
бесчестные и бессердечные,  готовые продать и родного отца,  готовые содрать
кожу с  человека,  лишь бы только иметь барыш,  наживу,  прибыль.  € уже все
старые,  потертые,  ничтожные, а гребут деньги так, будто хотЯт забрать их с
собой в могилу,  и глаза у всех такие ненасытные,  жадные, что потопили бы в
себе весь божий мир.  ЊаленькаЯ ђенЯ бегала на  торжище не  длЯ того,  чтобы
смотреть на отвратительные рожи чужеземцев.  Џалатки с бубликами,  калачами,
прЯниками,   украшениЯми  -   вот  где  она  вертелась.  €  что  же  в  этом
недозволенного?   Ќо  однажды  после  ночного  дождЯ  всЯ  базарнаЯ  площадь
покрылась лужами и  лужицами.  ђенЯ  должна была перепрыгивать через одну из
них и,  чтобы не  забрызгать новое платьице,  приподнЯла обеими руками подол
так,  что сверкнуло ее  тело,  и  тоже ничего в  этом целомудренном жесте не
было,  но увидел какой-то укутанный в чалму купец, подозвал девочку и дал ей
красивую безделушку.  Љогда она пришла на базар снова,  тот,  в чалме, снова
подозвал ее и показал,  чтобы поднЯла платьице,  а сам уже держал в руке еще
более привлекательную безделушку.  ђенЯ не могла понЯть,  чего от нее хотЯт,
тогда купец позвал кого-то на помощь,  и тот сказал: "Љупец просит, чтобы ты
перепрыгнула лужу".  -  "Ќо ведь луж сегоднЯ нет!"  -  удивилась ђенЯ.  "‚се
равно.  ‘делай  так,  будто  ты  перепрыгиваешь лужу,  и  получишь от  купца
подарок".  ’огда она прыгнула,  но не поднЯла платьице,  и старый развратник
закричал,  что не так,  а  его помощник сказал ђене,  что она должна оголить
ножки,  когда прыгает.  ќто  увидели и  другие купцы,  их  там было огромное
множество,  и все старые,  с жадными взглЯдами,  замшелые и похотливые.  Ћни
наперебой просили  ђеню  "прыгать длЯ  них  через  лужицы",  она  прыгала  и
получала от них всЯкие безделушки,  а  потом и  деньги,  и с каждым днем все
больше. Љакой ужас! € теперь она, пани ђаина, в отчаЯнии еще большем, чем от
смерти мужа,  ведь под угрозой самое дорогое,  что у нее есть: целомудрие ее
маленькой доченьки,  ее чистота и неприкосновенность.  ‚едь разве может быть
чистой девочка,  когда ее оглЯдывало столько взглЯдов,  когда столько алчных
глаз грЯзно ползало по ее непорочному телу!
     ђука  моЯ  тЯжело легла на  рукоЯтку сабли,  уже  перед глазами у  менЯ
метались  перепуганные ничтожные купцы,  летели  шалевые  поЯса,  украшенные
серебром  и  золотом,  сорочки  из  плотного  полотна,  суконные и  парчовые
кафтаны,  свиты с разрезными рукавами и капюшонами, конские и воловьи шкуры,
овечьи  меха,  двусечные ножи,  кольчуги,  конскаЯ  сбруЯ,  переворачивались
палатки, горели лавочки - кара соблазнителЯм и развратникам, кара, кара!
     Ќо Я должен был оставить саблю в покое и мысли о наказании развратников
тоже: купец неприкосновенен, как и посол, и просЯт ведь у менЯ не наказаниЯ,
а спасениЯ.
     - Њогу отвезти пани в Љиев и там как-нибудь устроить.
     - ќто еще страшнее, чем ЏереЯслав.
     - Њожет, в —игирин?
     - ђазве это не одно и то же,  что и ЏереЯслав?  џ готова замуроватьсЯ в
монастыре, лишь бы только спасти дитЯ.
     - Ќе знаю, как и говорить, пани ђаина, но не имею ничего другого, кроме
убежища у  себЯ на хуторе в  ‘убботове.  Њесто тихое и уединенное,  лишь моЯ
добраЯ семьЯ да несколько подсоседков, люди благородные и ласковые.
     Ћна согласилась с радостью,  и Я тоже почувствовал облегчение,  и никто
из нас не ведал тогда, что будет потом, во что обернетсЯ это ночное странное
соглашение.  Ќо кто же может смотреть сквозь годы и века?  ‚се сомнениЯ, все
жалобы  на  хаос,  на  почти  незаметные благоначала в  человеческой истории
происходЯт из-за того,  что люди напоминают путника,  углубленного в  печаль
сущего, и наблюдают лишь весьма небольшой отрезок пути. ЏоднЯтьсЯ над миром,
охватить взглЯдом просторы,  эпохи прошлые и будущее,  подумать над тем, что
такое истина и  разум,  -  только тогда не будет длЯ тебЯ тайн нигде и  ни в
чем,  но кем же надо быть,  чтобы поднЯтьсЯ на такую высоту?  „уша моЯ тогда
еще  только готовилась к  великому,  разум не  проникал сквозь все  преграды
времени,  поэтому не  мог  Я  знать,  что,  спасаЯ эту женщину из  бездны ее
отчаЯниЯ,  готовлю длЯ  себЯ самого величайшую радость и  муку одновременно.
Њожет,  буду вспоминать потом и этот двор запущенный, и полуразрушенный дом,
и  горестно  беспомощную пани  ђаину  с  ее  стр